Похоже было, что с рассвета того дня, когда Памеле Гарофани предстояло войти в лоно святой римско-католической церкви, маленькую квартирку на Сан-Маттео осенили ангельские крылья. Каждый изо всех сил старался вести себя благопристойно, не повышать голоса и по мере сил служить ближнему. По-видимому, эта атмосфера всеобщего благочестия захватила даже Бруну и Бенедетто – малыши перестали спихивать друг друга с матраса, и уж если и вопили, то как-то гораздо тише, чем обычно. Дети не плакали и не протестовали даже против мытья, хотя на сей раз матери хотелось отчистить их тщательнее обычного. Поразительно, но все сочли это естественным, хотя малыши вроде бы оставались дома. Сама же Памела, бродившая потупив глаза и сложив на груди руки, напоминала изображение маленькой святой, которой вдруг явился Господь. Изумленные братья и сестры не узнавали маленькую шалунью. Еще ни разу на памяти Гарофани в доме не царил такой покой. И от этого даже возникло некоторое стеснение – словно все неожиданно оказались в чужой квартире. Впрочем, не только Гарофани было не по себе – соседка снизу, пораженная внезапной тишиной, решила подняться и спросить, не заболел ли кто. Гарофани уверяли, что все в порядке, но она так до конца и не поверила.

Дети нарядились в свое лучшее платье – оно же и единственное. Марио удалось прикрепить воротничок и завязать галстук без того, чтобы не забираться под кровать в поисках оторвавшихся от рубашки пуговиц. Серафина с помощью сестры так затянулась в корсет, что у нее обнаружились не только грудь, но и талия. После такой операции матрона то и дело судорожно открывала рот, словно вытащенная из воды рыба. Джельсомина, появившаяся в изящно украшенном траурном платье, вызвала общий вздох восхищения. Альдо, Джованни и Дино, одевшие костюмы, чувствовали себя довольно скованно. Выпорхнувшую на всеобщее обозрение Ла-уретту единодушно признали очаровательной. Детишки получили приказ сидеть смирно и не мешать церемонии облачения Памелы, чье платье, покрывало и венок стали предметом их самого пристального внимания.

Но благостное настроение длилось недолго. Все испортил корсет. Не желая никому доверить одевание дочери, Серафина вынуждена была совершать такие акробатические номера, что ее дыхание становилось все более судорожным, а цвет лица приобрел сначала кирпичный, затем все более густой багрово-пурпурный оттенок. Чувствовалось, что еще немного – и она взорвется. Если Джельсомину, бросившуюся на помощь, сестра только одернула, то на Памелу, случайно помявшую складку платья, рявкнула так свирепо, что девочка расплакалась. Серафина сердито велела ей умолкнуть, но бедная причастница, столкнувшись с такой несправедливостью, лишь еще горше разрыдалась. Бруна, смотревшая на все это во все глаза, от страха рыгнула и испачкала штанишки Бенедетто. Тот гневно вцепился сестре в волосы. Малышка взвыла, и Тоска в наказание ущипнула обидчика. Воинственно настроенный Бенедетто бросился на старшую сестру, нагнув голову, как молодой бычок. К счастью, Альфредо поймал его по дороге, но малыш стал отбиваться, и от его первоначальной кротости ровно ничего не осталось. Растрепанные и помятые, но уверенные в своей правоте, младшие Гарофани учинили настоящее побоище. Серафина от удивления чуть не проглотила булавку, которую держала во рту. Выплюнув ее, синьора Гарофани принялась метать громы и молнии в буйных потомков, посмевших осквернить столь светлый праздник.

Соседка снизу, услышав привычные звуки, успокоилась и принялась за повседневные дела.

Марио попытался восстановить порядок, раздав наудачу несколько оплеух и затрещин, но, поскольку чаще попадало правому, чем виноватому, это вызвало лишь новые крики негодования. Жаждавшую помочь Лауретту мать назвала неумехой, и молодая женщина, разрыдавшись, кинулась в объятия мужа. Тот попенял теще за не заслуженную женой обиду и тут же услышал в ответ, что сам он бездельник и лодырь. Джованни, усмехнувшись, возразил, что он в этом смысле ничем не отличается от своего деверя. Обидевшийся Альдо яростно бросился в сражение. Лауретта испуганно взвыла, Джельсомина успела встать на пути Альдо, а затеявшая все это Серафина тщетно пыталась припомнить имя святого, известного как миротворца. Марио от огорчения сдернул галстук, махнул рукой и рухнул на стул. Расстроившаяся героиня дня – Памела плакала, бессознательно покусывая венок. Заметив это варварство, Серафина мигом забыла о святцах и кинулась спасать остатки праздничного украшения.

Наконец дядя Дино решил, что Гарофани достаточно разрядились, и вмешался в ход событий.

– Довольно! – повелительно бросил он, и военные действия мгновенно прекратились. Дино обвел бойцов ледяным взглядом.

– Вот молодцы… Какое чудесное поздравление Памеле! Надо думать, она никогда не забудет день конфирмации… Бруна и Бенедетто, если вы хоть ухом поведете, я запру вас обоих в подвале!

Малыши, испуганные страшной угрозой, застыли словно каменные.

– Заканчивай с одеванием малышки, Серафина. Джельсомина тебе поможет.

Серафина не посмела спорить.

– Надень галстук, Марио, нам уже скоро идти. Вы, Лауретта и Джованни, отправляйтесь в церковь, займите места…

Оба молча вышли. Дино счастливо улыбнулся.

– Так-то лучше. Верно?

Войдя в дом Гарофани, Одри поразилась церемонности приема. Девушка сразу почувствовала необычную атмосферу, совершенно преобразившую клан Гарофани. Все они говорили вполголоса, тихо и потупив глаза. Встревоженной Одри показалось, что она вновь попала в Англию на какой-нибудь чай, устроенный священником для своей самой благочестивой паствы. Альдо, заметив ее растерянность, заговорщицки подмигнул, и мисс Фаррингтон с облегчением вздохнула, решив, что вся эта странная пантомима – часть какого-то тайного ритуала и скоро все вернется на круги своя. Чтобы никого случайно не обидеть, англичанка очень старалась попасть в тон.

Вся процессия торжественно двинулась к церкви Тринита делли Спальоли, где должна была проходить церемония. Во главе в белых покрывалах шла Памела, похожая скорее на новобрачную. Серафина двигалась чуть позади, чтобы прохожие могли как следует рассмотреть ее дочь и воздать ей дань восхищения. Марио вел жену под руку. За ними шли Джельсомина и Тоска, потом Альдо и Одри, а замыкали шествие Джузеппе и Альфредо вместе с дядей Дино.

Серафина преисполнилась такой гордости, что забыла о муках, причиняемых корсетом, сжавшим грудь так, что она напоминала фигуру на носу старинного парусника. Как по мановению волшебной палочки, во всех окнах появились соседи, раздались громкие одобрительные замечания, приятно щекотавшие самолюбие почтенной матроны.

– Ничего не скажешь, – во всеуслышание заявила одна из кумушек, – эти Гарофани ухитряются рожать только красивых детей. Впору спросить, как им это удается?

Марио, слышавший эти слова, отвесил соседке поклон.

– Всегда готов открыть вам способ, синьора, и даже показать на примере!

Все расхохотались, кроме Серафины, бросившей на супруга сердитый взгляд, но тот сделал вид, будто ничего не заметил. Детишки, встречая процессию, здоровались с товарищами игр, но юные Гарофани, преисполненные важности, не снисходили до ответа. В тот день друзья им не требовались – они парили в своем воображении над всем миром.

У церкви Памела спросила у матери разрешения присоединиться к однокашницам. Сестры монастыря святой Агнии представляли сегодня Господу всех овечек из своей школы. Серафина в последний раз окинула дочь оценивающим взглядом и, чуть-чуть поправив венок, отпустила. Лауретта и Джованни уже заняли сиденья, и все устроились вместе: Марио вместе с женой и Тоской, Джельсомина с Лауреттой и Одри, а за ними – мужчины клана – Альфредо, Дино, Джованни, Джузеппе и Альдо.

Церковь сияла золотом и огнями. Аромат бесчисленных букетов цветов смешивался с запахом ладана и свечей, создавая довольно душную атмосферу. От этого Марио сразу стал задремывать. Серафина, давно знавшая эту слабость супруга, всегда старалась держаться поблизости, чтобы не дать ему окончательно погрузиться в сон и осквернить церковь храпом. В ожидании начала церемонии старшие ревниво оглядывали друг друга, внимательно изучали наряды или искали в других каких-либо успокоительных для себя признаков, например старения, следов болезни. Порой, правда, с неудовольствием обнаруживая вместо этого неприличное цветение слишком затянувшейся молодости. Появление причастников и причастниц, сопровождаемое торжественными звуками органа, прекратило сие недоброжелательное занятие. Каждое семейство стало искать глазами свое чадо. Увидев проходившую мимо Памелу, Серафина почувствовала, как слезы подступили к глазам, и, не удержавшись, шепнула супругу:

– Правду люди говорят, наша малышка – настоящая красоточка…

Гарофани выпрямился. Но тут все замерли, ибо предшествуемый всем клиром церкви Тринита делли Спаньоли торжественно появился Его Преосвященство монсиньор Спати, коадьютор архиепископа Неапольского. Орган приветствовал его мощными аккордами, а прихожане – радостными криками. Еще до церемонии монсиньор потребовал, чтобы ему представили школы, чьи питомцы должны сегодня конфирмоваться. В сопровождении преподобного Альбранди, настоятеля церкви Тринита, он подошел к каждой группе, обмениваясь несколькими словами с монахинями и монахами, наставлявшими юных причастников. Сестры монастыря святой Агнии, давно добивавшиеся от архиепископства большой милости – реставрации внутреннего двора школы, в надежде доставить удовольствие монсиньору, который, может, замолвит за них словечко архиепископу, приготовили сюрприз. Когда Его Преосвященство остановился возле девочек, сестры монастыря святой Агнии елейными голосами вопросили:

– Кто же эти агнелочки?

И тридцать девчушек, в том числе и Памела Гарофани, хором запели:

Настоятель храма, услышав такое странное признание, да еще сделанное во всеуслышание, едва не выронил скуфью, а монсиньор Спати, стараясь не выказать удивления и неприличной князю церкви веселости, закусил губу. Затем он ласково сказал несколько слов настоятельнице, думая про себя, что наивность добрых монахинь поистине величайшее чудо Господне, а никто из неаполитанцев даже не понимает этого. Все же, возвращаясь к алтарю, Его Преосвященство тихо заметил преподобному Альбранди:

– Дорогой отец настоятель… прошу вас, постарайтесь впредь сдерживать такого рода порывы… Милейшие сестры, конечно, не имели в виду ничего дурного, но у нас помимо друзей есть и враги, а ваша церковь сегодня полна народу… Право же, мне не хотелось бы стать посмешищем в Риме… Эти господа-остроумцы иногда пребольно кусаются.

Вскоре торжественные голоса хора и неземное пение девочек и мальчиков, сопровождаемое глубокими, задушевными звуками органа, погрузили всех присутствующих в состояние умиленного покоя. Каждый думал о чем-то своем. Серафина, глядя на Памелу, вспомнила себя в подвенечном платье, все свои наивные мечты, давно унесшиеся прочь вместе с его незапятнанной белизной. Мелькнула и мысль о верном Риго, но синьора Гарофани немедленно попросила у Бога прощения. Марио, расчувствовавшись, пустил слезу, он оплакивал в этот миг себя самого, пытаясь представить, будет ли такая же прекрасная музыка у него на похоронах. «Их, видимо, не придется долго ждать, – думал он, – коли Синьори решат с ним покончить». Дино почти не отрывал взгляда от обожаемой Джельсомины и мечтал о свадебном марше. Джованни улетел далеко-далеко. Гармонические звуки несли его над водами Атлантического океана, и молодой человек старался разглядеть маячившую впереди статую Свободы. Лауретта то молилась, то тщетно пыталась вообразить себе далекий Нью-Йорк. Что до Одри и Альдо, то оба грезили о той же церемонии, что и Дино. Мисс Фаррингтон, заблудившаяся в торжественных обрядах чужой религии, отдалась музыке, и псалмы, возносясь к небу, сметали все преграды между нею и Альдо. Девушка поклялась Богоматери (хоть англиканская церковь и не учит своих чад той страстной любви к Непорочной, которую испытывают к ней католики), что никогда не выйдет замуж ни за кого, кроме Альдо Гарофани, и попросила помощи и защиты.

Константино Гарацци меланхолично забивал гвоздь за гвоздем, приколачивая подметку. Эта история с Гарофани приводила сапожника в самое мрачное расположение духа. Стукнув молотком по пальцам, Гарацци испустил ужасное ругательство, звонко раскатившееся в тишине лавки. И надо же, чтоб как раз в это время вошел мужчина.

– Вот так прием, Константино! – воскликнул он, останавливаясь на пороге.

Но Гарацци был не в настроении поддреживать шутливый тон.

– Что вам надо?

– Поговорить с тобой.

– Поговорить?

Эта перспектива повергла сапожника в такую панику, что сердце громко застучало где-то у горла. Он с трудом поднялся на ноги.

– Вы от кого?

– Ни от кого.

– И все-таки хотите поговорить со мной?

– Вот именно.

Мужчина стоял спиной к свету, и Гарацци никак не мог разглядеть его лица.

– Так закройте дверь.

Гость повиновался. Константино подошел, крепко сжимая в руке молоток.

– Мы знакомы?

– По меньшей мере лет пятьдесят…

Гость шагнул к сапожнику, и тот удивленно вскрикнул:

– Риго де Сантис!

Инспектор улыбнулся.

– Долго же ты меня не узнавал, Константино… Что, глаза стали совсем негодными или память дырявая?

– Не твое дело. Чего ты хочешь?

– Сейчас скажу…

Повернувшись спиной к Гарацци, инспектор запер лавку на ключ. Константино снова перепугался.

– Почему ты запираешь?

– Чтобы нам не мешали…

– Но ты не имеешь права… я здесь у себя дома!

– Довольно, Константино! – неожиданно резко приказал де Сантис. – Плевать я хотел на твои права, заруби себе это на носу и сядь.

Сапожник покорно опустился на стул. Инспектор устроился напротив, на табуретке.

– Я буду жаловаться, – тихо пригрозил Гарацци.

– Кому? Синьори?

Сапожнику показалось, что ему на голову вдруг низверглась крыша. Откуда Риго может знать? Он с ужасом смотрел на инспектора, не в состоянии произнести ни звука и понимая лишь, что теперь не следует ожидать ничего, кроме неприятностей. Оказавшись между Синьори и полицией, нечего рассчитывать на спасение…

– Вот что, Константино… Ты знаешь, что я – кузен Марио Гарофани… Он все рассказал мне насчет брильянтов…

Гарацци закрыл глаза. Ну и сволочь этот Марио! Надо ж вместо благодарности пойти и все выложить полиции! Проклятый Иуда! Да-да, именно Иуда! И он, Константино, только из-за того, что поверил такому мерзавцу, вместо спокойной старости проведет остаток дней в тюрьме.

– Я знаю, что вы собираетесь расправиться с семьей Гарофани, начиная с Альдо. И пришел сказать тебе, что не согласен.

– Согласен ты или нет, а уж Синьори на это плевать, Риго!

– Зря! Я сумею встать у них на дороге.

Сапожник даже рот раскрыл от удивления. Да за кого он себя принимает, этот паршивый полицейский? Константино снова пришел в доброе расположение духа.

– Ты, часом, не рехнулся, а, Риго? Что ты вообще такое? Жалкий легавый. У Синьори длинные руки, прихлопнуть тебя им ничего не стоит. Так что уж не рыпайся и не суй нос, куда тебя не просят!

– Ты меня не понял, Константино… Я говорю с тобой не как полицейский, а как кузен Марио.

– Марио – дурак!

– Возможно, но никто не должен трогать ни его, ни других Гарофани, понял.

– Это еще почему же?

– Потому что я запрещаю!

Сапожник расхохотался.

– Ну и ну! Честное слово, ты просто чокнутый!

– Выслушай хорошенько, что я скажу, Константино, и передай своим хозяевам.

– Валяй!

– Мне пятьдесят лет. Ни жены, ни детей. Смерти я не боюсь. Будущее мне безразлично. Поэтому вот что ты скажешь Синьори: «Риго де Сантис поклялся мне на кресте, что, если вы тронете Гарофани, он сначала разделается со мной, а потом прикончит мэтра Риццони».

– Ты знаешь мэтра Риццони? – ошарашенно спросил Гарацци.

– Достаточно, чтобы разрядить револьвер в потроха этому подонку.

– А… насчет меня… ты серьезно?

– Увидишь. Но если тебе дорога шкура, позаботься, чтобы Гарофани оставили в покос.

– А… брильянты?

– Ты отлично знаешь, что у Гарофани нет этих проклятых камней!

– Этого недостаточно, Риго! Сам пойми! Ведь все-таки посеяли брильянты твои родичи…

– Не исключено, что я их найду.

– И что же?

– Принесу тебе.

После вечерней службы, которую, несмотря на толчки и щипки супруги, Марио почти целиком проспал, он пригласил всех мужчин отправиться к Итало Сакетти, чтобы вознаградить себя за долгое благочестивое молчание. А женщины вернулись на виколо Сан-Маттео приводить в порядок жилище, более обычного захламленное из-за приготовлений к празднику. Пока Джельсомина и Лауретта занимались младшими детьми, Одри осталась наедине с Серафиной. Девушка наблюдала, как неутомимо трудится эта полная женщина. Сравнив Серафину с собственной матерью, Одри решила, что по крайней мере в одном они схожи: обе одинаково добры. И мисс Фаррингтон поняла, что сумеет полюбить мать Альдо как родную.

– Синьора Гарофани…

Серафина с удивлением воззрилась на нее.

– Да?

– Я хотела бы поговорить с вами об Альдо…

– По-хорошему или по-плохому? – на всякий случай спросила Серафина.

– По-хорошему… во всяком случае, я так думаю.

– Ну и отлично! Так любите вы моего Альдо или нет?

– Люблю!

Одри не успела пошевельнуться, как оказалась в могучих объятиях Серафины. Мисс Фаррингтон, которую немного утомляла ужасающая привычка Гарофани обниматься и целоваться по всякому поводу, порадовалась, что больше никого из домашних нет поблизости.

– Значит, вы любите моего мальчика… Но пойдете ли за него?

– Я обязана выйти за него замуж.

– Обязана?

И Одри без особого стеснения поведала этой толстой матроне о том, о чем никогда бы не призналась собственным родителям, поведала потому, что простая душа этой женщины способна все понять и простить. Выслушав исповедь, Серафина обняла девушку и принялась тихонько баюкать, словно это было ее родное дитя.

– Ох, уж этот Альдо… Беда с ним просто! Настоящий Дон-Жуан!

Совершенно забыв, в какую бешеную ярость ее когда-то повергло известие о том, что Лауретта поддалась очарованию своего будущего мужа, Серафина не скрывала восхищенного умиления старшим сыном, против которого не может устоять ни одна девушка.

– Мы это все уладим… Ты будешь моей дочкой… и родишь мне красивого внука… я заранее знаю, что первым родится мальчик!

Мисс Фаррингтон решила, что синьора Гарофани немного торопится, и попыталась остановить ее, но та щебетала, не умолкая:

– Я очень рада тому, что ты мне рассказала, дитя мое… Честно говоря, я боялась, как бы Альдо не женился на какой-нибудь своей бывшей подружке из старого города. Ох, и пришлось же мне за него поволноваться! Памела Орсини, Джио-конда Баллестри, Мария Мольдеано, Джозефа Алессандри, Джульетта Бальграми, Клара Турони, Доменика Сальвадори… все они являлись ко мне с требованием покрыть грех, сообщая, что мой сын обесчестил их…

Сбитая с толку и глубоко уязвленная, слушала Одри, как Серафина, не торопясь и явно со вкусом, перечисляет длинный список побед Альдо. Теперь она поняла, что стала лишь очередной жертвой бесстыдного неаполитанца. Задетое самолюбие совершенно пересилило нежность. Нет, никогда в жизни она не выйдет замуж за подобного типа, способного, очевидно, изменить ей с первой попавшейся женщиной. Не понимая, какая драма происходит в душе Одри, синьора Гарофани продолжала:

– Ну ты, конечно, понимаешь, что я их всех выставила за дверь. Только одна меня немного встревожила – Фьорелла Джисмондо. Она оказалась хитрее других и выдумала, будто ждет маленького…

Одри вырвалась из объятий Серафины и опрометью кинулась прочь.

Часов в восемь того же вечера швейцар «Макферсона» на довольно плохом английском, которым, он, впрочем, чрезвычайно гордился, старательно объяснял пожилому джентльмену, что мисс Фаррингтон, которую он хочет видеть, внезапно покинула гостиницу, намереваясь лететь в Лондон. Вдруг появился один из этих грязных оборванцев, чей вид оскорблял чувства служащего такого почтенного заведения, как гостиница «Макферсон», и, буквально набросившись на него, в полной панике завопил:

– Мисс Фаррингтон, пер фаворе?

Швейцар поглядел на него, обдав ледяным презрением и не снисходя до того, чтобы произнести целую фразу, процедил:

– Уехала!

После этого он повернулся к джентльмену, который не в пример этому нищему так замечательно вписывался в привычную атмосферу гостиницы, и спросил:

– Могу я еще чем-нибудь служить вам, сэр?

И тут же Бенджамино, столько лет беспорочно охранявшего «Макферсон», охватило странное ощущение – грезил он что ли или этот неаполитанский бездельник в самом деле имеет наглость ухватить его за рукав? Не зная, чему больше удивляться – дерзости или вульгарности оборванца, швейцар остолбенел.

– Куда она уехала?

– В Лондон.

Растерянность, появившаяся на лице молодого человека, вернула стражу гостиницы самообладание.

– А теперь убирайся! – в ярости завопил он. – Или я прикажу вышвырнуть тебя вон!

Дуглас Фаррингтон не понимал по-итальянски, но, услышав имя своей дочери из уст неаполитанца, внимательно посмотрел на Альдо, который не в силах сдвинуться с места от удивления и горя словно окаменел. Дуглас подумал, что, вероятно, это и есть тот молодой человек, который, как намекнула миссис Рестон, соблазнил его дочь. Может, разделаться с ним хорошим боксерским ударом? Но вдруг парень не тот? И адвокат решил воздержаться от бокса, дабы не устраивать скандал и не потерять лица.

Со своей стороны Альдо не обратил ни малейшего внимания на англичанина, разговаривавшего со швейцаром, и даже не заметил, что этот англичанин буравит его взглядом. Для неаполитанца сейчас имело значение лишь одно – Одри уехала… Она вернулась в свою страну, даже не попрощавшись с ним… и это после всех обещаний и клятв! Подошел служащий и, коснувшись плеча Альдо, зашипел:

– Уберешься подобру-поздорову или хочешь, чтобы тебе накостыляли?

Альдо молча ретировался. Ему казалось, что Одри и весь ее клан руками швейцара в расшитой ливрее вышвыривают его за дверь.

Дуглас Фаррингтон хотел было спросить служащего об отношениях молодого человека и его дочери, но счел подобные расспросы некорректными. Поэтому он лишь осведомился, не оставила ли девушка адреса, и, узнав, что Одри отправилась к родным пенатам, с облегчением вздохнул. Стало быть, все возвращается на круги своя и ему остается лишь тоже вылететь в Лондон, где, по всей видимости, Одри уже ожидает отца.

Когда мисс Фаррингтон высадилась в аэропорту, хлестал ливень, и только тут до девушки дошло, что она вернулась в Англию. Весь перелет Одри просидела, почти не двигаясь, в каком-то оцепенении, словно внезапное решение отняло у нее все силы. Теперь, под серым небом, среди прохожих, закутанных в плащи и прячущихся под зонтиками, неаполитанский пейзаж с особой яркостью представился глазам, и прекрасное лицо Альдо на фоне гнетущей серости родного города проступило с мучительной четкостью. В автобусе девушке даже не хотелось смотреть в окно. По сравнению с тем, что она только что покинула, все выглядело уродливым и печальным. Там – вечное ослепительное сияние дня, здесь – какие-то тусклые сумерки… Как Альдо воспринял ее отъезд? Только бы не попытался покончить с собой… Мисс Фаррингтон пришлось призвать на помощь остатки британского спокойствия, чтобы отогнать мысль о возможности романтической гибели несчастного влюбленного, но девушка слишком пропиталась неаполитанским климатом, чтобы вполне внять доводам рассудка.

Желая доказать себе самой твердость принятого решения и окончательно ускользнуть из-под власти неаполитанского колдовства, Одри позвонила Алану Рестону.

– Это и вправду вы, Одри? – не веря своим ушам, спросил тот.

– Ну да.

– Где вы?

– В Лондоне.

– Великолепно! А можно с вами повидаться?

– Не сейчас, но, если хотите, поужинаем завтра вместе.

– Где?

– Выбирайте сами.

– «Беркли» годится?

– Пусть будет «Беркли». В восемь часов. Согласны?

– Еще бы!

– Тогда до завтра, Алан…

– Подождите, Одри! Я хочу сразу уточнить один вопрос… Наш последний телефонный разговор в Италии все еще в силе?

– Это будет зависеть от вас.

– Не понимаю.

– Мне надо кое-что вам рассказать, и если, выслушав все до конца, вы по-прежнему захотите жениться на мне, скажете об этом папе.

– Немедленно позвоню в «Беркли» и закажу столик!

Одри собиралась ехать домой, но, садясь в такси, вдруг передумала и приказала отвезти ее на Паддингтонский вокзал. До Оксфорда девушка добралась к полудню и сняла комнату в гостинице, расположенной в самой дальней от Соммервиль колледжа части города – сейчас ей не хотелось видеть никого из прежних друзей. Покончив с делами, мисс Фаррингтон позвонила Эрику Обсону, своему бывшему преподавателю итальянского языка. Тот немного удивился неожиданному звонку, как, впрочем, и нежеланию Одри приехать в колледж, но обещал по окончании лекций заглянуть к ней в гостиницу на чашку чая. В ожидании встречи Одри решила никуда не выходить.

В пять часов вечера миссис Торнэби, хозяйка гостиницы, поднялась предупредить мисс Фаррингтон, что ее спрашивает какой-то джентльмен. Почтенная дама проводила его в гостиную и позволила себе напомнить, что посещения комнат постояльцев запрещены. Подумав, что безобидный Эрик Обсон кому-то мог показаться опасным искусителем, Одри улыбнулась. Преподаватель итальянского, как всегда задрапированный в слишком широкие для него одежды, очень тепло приветствовал бывшую питомицу.

– Никак не думал увидеть вас так скоро, Одри. И зачем такая таинственность?

– У меня к вам в высшей степени деликатный разговор, мистер Обсон.

– Правда? Но не ошибаетесь ли вы? Почему вы решили довериться именно мне?

– Только вы можете понять и посоветовать, что делать дальше, потому что…

– Потому что?

– Потому что вы были в Неаполе!

– Вот как? Тогда я вас слушаю, Одри.

И мисс Фаррингтон без утайки рассказала всю историю – начиная с драматического знакомства с Альдо на площади Корветто и кончая не менее драматическим путешествием на Капри и его последствиям. Уточняя некоторые подробности, девушка смутилась и покраснела, но она твердо решила ничего не опускать, чтобы Обсон получил точное представление о событиях. Одри не забыла сообщить о бедности Альдо и его семьи, упомянула даже о победах своего возлюбленного над доверчивыми неаполитанками. Короче, описывая своему наставнику среду обитания Гарофани, мисс Фаррингтон нисколько не приукрасила картину. Обсон слушал молча, не поднимая головы.

– Чего вы ждете от меня, Одри? – спросил он, когда девушка умолкла.

– Совета.

– Это очень серьезное дело. Подумайте, ведь в сущности вы хотите, чтобы я взял на себя ответственность за ваше будущее счастье.

– Я не знаю, как мне быть…

– А ваши родители?

– Вы сами понимаете, что они ничем не могут мне помочь. Неужели вы думаете, папа способен хладнокровно воспринять мысль о таком чудовищном мезальянсе?

– Ясно… Но не рассчитывайте, Одри, что я скажу вам: вы должны поступить так-то и так-то. Я не вправе распоряжаться чужой судьбой… Могу сказать вам одно. На собственном печальном опыте я убедился, что все мы, мужчины и женщины, совершаем одну и ту же ошибку. Мы воображаем, будто дорогу к счастью можно подготовить заранее, так, словно речь идет о путешествии по железной дороге, от станции к станции. Сначала мы строим планы на будущее в строгом соответствии со всеми законами и табу того круга, которому принадлежим по рождению или волей случая. И только потом – запомните, потом! – принимаемся решать вопрос о счастье, то есть подыскиваем мужчину или женщину, которые бы лучше всего вписывались в уже подготовленное нами убранство. Да вот беда, Одри, счастье, оказывается, совсем не так просто… Почти всегда оно связано с мучительным, а порой и опасным выбором, и именно поэтому тут никто никому не в состоянии помочь. Чаще всего ради счастья приходится отказаться от всех заранее возведенных конструкций, но даже если у нас хватает на это мужества, мы не обретаем взамен никакой уверенности, что не ошиблись. Оттого-то счастье встречается так редко, Одри! Вы обручены с человеком, которого не любите и не полюбите никогда. Вы любите другого, но эта любовь грозит4 вам потерей семьи, положения и всего, что до сих пор составляло смысл вашей жизни. И вы просите совета? Подумайте, могу ли я дать совет, не обрекая себя в любом случае на жесточайшие угрызения совести? Единственное, что я вам скажу твердо – не выходите замуж за мистера Рестона. Нужно очень любить друг друга, чтобы выносить тяготы совместной жизни. А что касается неаполитанца – тут судить вам самой, вы одна можете достигнуть счастья или обречь себя на муки. Добавлю лишь, что когда-то мне самому пришлось сделать подобный выбор, у меня не хватило мужества, и в наказание я закончу свои дни в полном одиночестве, небогатым отставным учителем. Судьба безжалостна, Одри, она никогда не прощает ошибок и не дает шанс дважды.