Часть первая

 В каждом купе любого поезда всегда найдется какое-нибудь окно, которое невозможно открыть или которое никак не закрывается, что дает повод пассажиру затеять беседу со своей дорожной спутницей.

— Благодарю, вас, — говорит золотоволосая спутница для начала.

— Помилуйте, не за что, — отвечает молодой человек.

Дама берет в руки роман, который она дочитала до конца еще двумя станциями ранее, и начинает читать его сначала.

На столике лежит очищенный мандарин, позолоченный солнечным лучом, и наличие этого фрукта в вагоне придает южноамериканскому поезду что-то итальянское. Поезд этот в течение четырех часов пролетел расстояние, отделявшее Бланкамуру, расположенную на западной границе Булгомии, от Какаочинча, промышленного городка, славящегося своими какао, мясными консервами и драмами ревности, в которых герои решают споры при помощи бритв.

— Мы идем с опозданием? — осведомилась дама и отложила книгу в сторону.

— Кажется, нет.

Они были в купе почти одни. На противоположном конце скамьи сидела старая близорукая дама, держа одну руку на маленьком черном саквояже, — с такими саквояжами разъезжают прелаты, — а другой рукой поднося ко рту крылышко голубя.

Он знал, кто она.

Она знала, кто он.

Несколько месяцев тому назад они встретились на светском горном курорте, где железистый источник вызвал к жизни ряд отелей. В отелях этих останавливались бразильские миллиардеры; боливийские искательницы приключений; жгучие женщины из Эквадора; мулатки с Огненной Земли; пахнущие хлевом и начиненные песетами плантаторы; увешанные драгоценностями теноры из Неаполя и красочные тореадоры из Севильи.

Дама, весьма нравственная и скромная особа, овдовев в двадцатилетием возрасте, вышла замуж за брата покойного, решив, что в этом случае измена ее покойному мужу будет менее ощутимой. А для того, чтобы не задеть оставшегося в живых, упоминая о покойном муже, она всегда называла его: «Мой бедный шурин!»

То был тип «красивой женщины». Опущенная до кончика носика вуалетка служила чудесной защитой для ее сияющих глаз, и под покровом легкой ткани вертикальная складка между бровями казалась глубже и значительнее. Обычно эту складку называют «складкой воли», но когда речь идет о женщине, то можно говорить лишь о «складке капризности».

Маленькие руки и изящная обувь. Духовный облик женщины определяется для меня двумя вещами: номером ее перчаток и ценою ее обуви. Ради изящной пары обуви женщине можно простить многое.

Под большими серыми глазами, — о, великолепие этих серых глаз! — пролегли синеватые тени, словно она раздавила в руках фиалки и затем пальцем нанесла сок этих нежно-фиолетовых цветов на свои веки. Это сравнение я заимствую из' одной книги, но если угодно, то могу его тут же вернуть.

Прекрасное сложение. Впрочем, с точки зрения Пабло Амбарда, никогда не понимавшего, в чем заключается назначение полных женщин в минуты чувственности, она была несколько полновата.

— Вы Пабло Амбард?

— Совершенно верно, сударыня. А вы — графиня Бискоттос ди Наварра.

— Да, но прошу вас без титула. Я его употребляю только для швейцаров в отелях. Мы не раз встречались в отеле, но вы никогда не искали подходящего случая заговорить со мной.

— Я никогда не ищу случая. Он должен явиться сам собою. Следует выжидать, и вот видите — сегодня в поезде этот случай представился.

— Но он мог представиться и ранее. Куда вы едете?

— В Какаочинча.

— Я тоже еду туда.

— И вы полагаете пробыть там долго?

— Ровно столько, сколько потребуется для того, чтобы найти квартиру. Мой муж переведен в местную прокуратуру и будет читать в университете европейское уголовное право.

— А где вы были до настоящего времени?

— О, очень далеко отсюда. Я пересекла с моим мужем Атлантический океан —он был послан в Италию изучать уголовное право.

— Воображаю, как вы скучаете по Италии!

— Ничего подобного. Венеция повергает меня в печаль, — речь венецианцев, исполненная для всех такого изящества, действует на меня своей меланхоличностью. И потом, этот ничем не нарушаемый покой вод доводит меня до слез.

— Мопассан писал о Венеции, что это зараженный город, в котором разъезжаешь по сточным каналам на похоронных дрогах.

— Я бы этого не сказала, и я не осмелюсь утверждать, что Венеция мне не нравится. Но для того, чтобы постичь красоту этой жемчужины, мне нужно, чтобы я любовалась ею из окна отеля «Даниэли», в то время как метрдотель на французском языке читает мне интернациональное меню.

И графиня не лгала, она действительно была заражена этой болезненной утонченностью, которая стала знамением времени. Мы все любим аромат цветов, но когда он разлит по флаконам; мы любим природу, но когда она преображена в лужайки для гольфа. И античная Греция мила нам только тогда, когда она приукрашена живописцем на парижский лад.

Пабло Амбард был модным писателем. Его произведения, как и всю современную литературу, можно было объединить под одним заглавием — «Тысячи способов, как сервировать супружескую измену», Романы его составили ему репутацию пожирателя женщин, потому что читатель никак не может себе представить, что можно писать о женщине без того, чтобы предварительно не раздеть пять десятков представительниц этого пола.

Вообще же говоря, он предпочитал дамам горничных. Дамы доводят свои прелести до невероятного, горничные гораздо скромнее, они переняли все, что свойственно их госпожам, но в них все это в значительной степени мягче.

Они донашивают старые платья своих хозяек, но вносят в них некоторую скромность, они не швыряются иностранными словами, и для них иностранные слова в их речи все еще — изюминки в торте.

Они душатся духами своих хозяек, но не злоупотребляют этим, и не ведут разговоров на литературные темы. И, наконец, если они и любят музыку, то выражают Свою любовь не тем, что говорят о Дебюсси, а тем, что напевают песенку или пытаются подобрать что-нибудь на рояле.

Вам не приходится по целым дням наслаждаться их обществом,— потому что их свободное время очень ограничено. Если им случается забеременеть, то они отправляются в деревню и не стесняются родить, произведя на свет Божий здорового ребенка и резонно полагая, что лучше иметь внебрачного ребенка, чем ничего.

— А как вы стали писателем? — спросила путешественница.

— Так же, как становятся кокоткой. Сперва ради своего удовольствия, а потом для удовольствия других. В один прекрасный день находишь человека, который готов оплатить ваши старания, и потом продолжаешь делать то же самое за плату.

— Но прежде вы преподавали философию?

— Увы, мои ногти были слишком чисты для того, чтобы я мог заниматься наукой. Директор института возненавидел меня, и тогда я занялся литературой.

— Вы пользуетесь такой популярностью! Должно быть, немало людей хотят познакомиться с вами. Им всем хотелось бы побеседовать с вами.

-—Увы, их ожидает разочарование. Полагают, что писатель не может говорить, не произнося значительных и интересных слов, как многие думают, что акробат не может идти по улице просто, не совершая сальто-мортале. Лучше не блистать ни умом, ни красноречием, ни остроумием, — тогда люди начинают предполагать, что вы обладаете всем этим в гораздо большей степени. А чем вы заполняете свою жизнь, сударыня? Вы развлекаетесь?

— Да! Но если бы знали, до чего скучно развлекаться!

— А вы верны своему мужу?

— Мне кажется, что быть ему верной гораздо элегантнее, чем изменять ему.

— В данном случае дело не в этом! Измена явление, порождаемое взаимным влечением!

На путешественнице был темно-коричневый костюм, придававший ее лицу матовую свежесть опала.

— Я прочла все ваши книги.

— В самом деле?

— Скажите хотя бы, что это вам льстит.

— Собственно, в том, что читают книги, которые пишутся для того, чтобы их читали, нет ничего удивительного.

— Я тоже могла бы стать писательницей, — призналась дама. — Моя жизнь — это тема для прекрасного романа.

Все женщины убеждены в том, что самый рядовой случай их жизни мог бы явиться отличной темой для романа. Бедные женщины! Все они убеждены в том, что они центр мироздания.

— Но вы, конечно, знаете, — продолжала Кончита (все испанки всегда зовутся Кончитами), — как смотрят приличные родители на то, что их дети хотят окунуться в мир искусства. Ради родителей я отказалась от своего намерения и ограничиваюсь тем, что думаю и не пишу. А вы... вы, должно быть, много путешествуете и владеете многими языками?

— Владеть многими языками совсем не обязательно, достаточно знать из каждого языка ровно столько, сколько требуется для того, чтобы иметь возможность заказать себе комнату и спросить женщину, любит ли она вас.

— И на каком языке вы предпочитаете спрашивать об этом?

— На том языке, на котором женщина готова ответить мне «да». Сударыня, вы уже знаете, где сегодня полагаете заночевать?

— В ожидании, пока мне удастся найти квартиру, я остановлюсь в отеле. Я телеграфировала в «Литуанию» и в «Кристалл-отель», но по нынешним временам для того, чтобы получить в отеле комнаты, надо располагать очень хорошими рекомендациями. Я боюсь, что мне придется пройти крестный путь по всем отелям. А вас никто не ждет?

— Нет. Я одинок.

— И у вас нет подруги?

— В Булгомии у меня их две или три.

— И вы любите всех трех?

— Для того, чтобы не любить ни одной из них, я разбавляю подлинное чувство водою побочных увлечений. И тем самым все эти увлечения взаимно нейтрализуются.

— И вы не чувствуете потребности иметь одну постоянную, действительно любимую вами подругу?

— Ах, я отлично знаю, что это такое! Сначала я получаю пылкие телеграммы, переживаю период страстного увлечения, чтобы потом выслушивать, что я трус, неблагодарный, что у меня нет сердца и что я эгоист, такой же эгоист, как и все остальные мужчины... Писатель не должен любить. Влюбленный мужчина перестает быть мужчиной и человеком искусства.

— Он не может больше писать?

— Разумеется, он сможет написать еще несколько вскормленных его влюбленностью произведений, но создать что-нибудь значительное можно только с трезвою головой. Произведение искусства порождается любовью, но любовь эта должна быть далеко в прошлом.

— О ваших любовницах никогда ничего не слышно.

—Это, должно быть, потому, что у меня никогда не было любовниц. Большинство женщин, которыми я обладал, были продажными женщинами.

— Это ужасно! Как можете вы пойти к продажной женщине, которая раздевается перед вами, хотя десятью минутами ранее не знала вас?

— Но в этом же таится весь соблазн! Разве не прекрасно, что мне отдается женщина, которая десять минут назад меня не знала и которая далее не спрашивает меня о моем имени, положении, семье, не интересуется тем, кто мой любимый художник и люблю ли я музыку, не разговаривает со мной о кризисе кабинета и новой пьесе...

— И вы оплачиваете женщину, которая ложится с вами в постель, не испытывая потребности быть с вами?

— Но ведь омары и дичь, которая попадает ко мне на тарелку, тоже не испытывают никакого влечения ко мне, и все же я оплачиваю их...

— Продажная любовь! Какой ужас!

— Вы полагаете, что между проститутками и порядочными женщинами разница уж так велика? Проститутки хотят, чтобы им платили наличными, а порядочные женщины предоставляют вам трехмесячный кредит.

Поезд замедлил ход.

Не открывайте двери на ходу! Это сопряжено с опасностью. И вообще, пусть ее лучше откроет кто-нибудь другой.

Носильщик завладел чемоданами и картонками путешественницы, и попутчики покинули поезд.

— Что у вас в багаже? — осведомился таможенный чиновник.

— Любовные письма, — ответил романист.

И, помогая даме занять место в автомобиле, приказал:

— В отель «Литуания».

Они ехали в открытой машине, Пабло чувствовал теплое прикосновение тела Кончиты. На перекрестке такси застряло между грузовиком и спортивной машиной, и у Кончиты вырвался легкий возглас испуга,

— Что бы вы предпочли, — чтобы вас переехал легковой автомобиль или грузовик?

— Автомобиль. Это современнее.

Они выехали на большую площадь. Газетный киоск блеснул им радугой цветных обложек. Фруктовые прилавки гнулись под тяжестью бананов.

Через несколько мгновений путники очутились в отеле.

— Свободных комнат нет!

Пабло и Кончита носились от одного отеля к другому, и всюду их ожидал один и тот же ответ. Когда шофер исчерпал весь перечень отелей и больше не знал, куда их везти, Пабло назвал ему свой адрес.

— Сударыня, у меня имеется комната для гостей, — сказал он.

Дама, не возражая, приняла приглашение.

Стоит даме принять приглашение в дом к мужчине, как она инстинктивно подвергает свое белье мысленной проверке. В тех случаях, когда она отказывается принять предложение, это значит, что сорочка ее не совсем свежа или на ней штопаные чулки. Кончита была уверена, что ей подобная опасность не грозит, и все же подвергла мысленно свой туалет экзамену. Но это было излишне еще и потому, что ее чемоданы содержали в себе достаточно отличного белья.

— Вот мы и приехали!

Пабло щедро вознаградил шофера и велел кухарке-метиске внести чемоданы в дом.

Кончита последовала за прислугой, и за нею последовал Пабло. Квартира была, тепла, как порядочная женщина.

— Какая жалость, что я не могу больше слышать лай своего пса! — заметил Пабло.

— Он околел?

— Да. Вот уже несколько дней!

— Почему же вы не заведете себе новую собаку?

— Да потому что возместить утрату пса не так просто, как утрату любовницы.

— Baш пес был умен?

— Нет. У него был ум молодой женщины. Вот это мне и нравилось. Обычно все владельцы собак уверяют, что их псы лишены лишь одного — языка. А вот моему псу недоставало разума... Евменида, эта дама отужинает и заночует у нас.‘

У кухарки было лицо, которое сделало бы честь самому верховному палачу богдыхана. Примерно таким же был и ее характер, — во всяком случае, она еженедельно отказывалась от должности и никогда не приводила своей угрозы в исполнение.

— У вас прелестная квартира, — заметила Кончита, — я вижу, у вас много дорогих вещей.

— Увы, наша жизнь — это очень короткая поездка, которая, суждена нам по воле наших родителей. И я предпочитаю совершать эту поездку в вагоне первого класса, а не в вагоне для скота.

— Этот сад принадлежит вам?

— Да. Разумеется, он ничто по сравнению с садами Семирамиды, но так как я никогда не бываю в нем, то для меня он достаточно хорош.

Пабло помог гостье снять жакет, проводил ее в предназначенную для нее комнату и осведомился, не желает ли она отдохнуть.

Оставшись одна, Кончита осмотрела комнату. Кровать была очень широкой и низкой. В соседней комнате стенные часы мелодично воспроизводили бой часов Вестминстерского аббатства. Пробило семь часов.

Спальня Кончиты была расположена между столовой и спальней Пабло.

Кончита открыла чемодан и вынула полотенце, флакон духов, тюбик с зубной пастой, зубную щетку, пару туфель, ночную рубашку и японский халат.

Опустившись на мгновение на постель, она заложила руки за голову и поболтала ногами в воздухе. Ноги ее были обнажены до колен, и вдруг стремительным движением она поспешила укрыть их, — она заметила напротив себя дверь, а в двери замочную скважину.

В соседней комнате снова пробили часы — четверть восьмого.

Кончита встала, подкрасила губы, припудрилась, переодела чулки и туфли, оглядела свои безукоризненные ногти и вышла в столовую.

Стол был уже накрыт. Пабло поднялся и, улыбаясь своей гостье, попросил ее занять место за столом, в то время как кухарка, принаряженная, как деревенская невеста, подала паштет. При этом она извинилась, что не рассыпала по столу розы.

— Зато стол украшают руки дамы, — заметил Пабло. И дама поблагодарила его за комплимент улыбкой.

Обед прошел очень чинно и сдержанно, и несмотря на то, что колени-собеседников находились в опасной близости, ноги их ни разу не встретились под столом.

Из сада доносилось щебетание экзотических птиц, запертых в большой клетке. Их голоса смешивались с криками обезьянок, гулявших на свободе.

— А чей это бюст?

— Это — Сократ, древний философ, имевший обыкновение шататься по публичным местам в сопровождении сонма учеников, старательно записывавших все глупости, которые приходили ему в голову.

— И который оставлял свою жену Ксантиппу дома. Впрочем, она была сварлива, как и все остальные профессорские жены, изменяющие своим мужьям с мальчишками. Единственное исключение — я.

— Да, так поговоривают о Ксантиппе, но, возможно, Сократ просто притворялся гомосексуалистом, как это и ныне в моде... Не угодно ли вам соусу?

Благодарю вас.

И снова улыбка озарила лицо гостьи.

— Почему вы не пьете вина?

Снова улыбка.

— Почему вы улыбаетесь?

— Потому что вы предлагаете мне выпить возбуждающее.

— Но это же совершенно невинное вино.

— Это зависит от восприимчивости человека.

— Хорошо, я не буду настаивать.

Глаза женщины заблестели.

— Ваш муж любит вас?

— Его любовь такая сладкая, что мне приходится бояться сахарной болезни.

— Он ревнив?

— Да. Но он настолько уверен в своих достоинствах, что не может предположить, будто я могу счесть кого-нибудь лучше его. И поэтому он убежден в том, что я верна ему.

— Вы счастливы?

— Почти. Скажите, а какую книгу пишете вы в настоящее время?:

— Такую же, как и все остальные книги.

— И она скоро выйдет из печати?

— Мне надо еще поработать над последней главой. Куда вам угодно отправиться сегодня вечером? В театр?

— Это могло бы скомпрометировать меня. Вас ведь знают в Какаочинча!

— Но зато вас еще не знают.

— К тому же я устала. Я пораньше лягу спать. Вы и не представляете себе, какое странное ощущение вызывает мысль о том, что находишься в доме человека, с которым познакомилась три часа назад и о котором знаешь только то, что он пишет книги и любит женщин.

— О, я люблю далеко не всех женщин, которых мне приписывают.

— И вы об этом сожалеете?

— Нет, у меня еще есть время полюбить их.

— Сколько вам лет?

— Тридцать пять.

— И только?

— По сравнению с тем количеством лет, которое у меня впереди, это много. Разрешите предложить вам ликеру. Я выкурю сигарету.

— Прошу вас.

Пабло Амбард одевался с элегантностью международного вора..

— Скажите, браслет, который вы носите, связан для вас с какой-нибудь историей?

— Нет.

— Не верю. Должно быть, его замкнула на вашей руке какая-нибудь женщина. Расскажите мне, пожалуйста.

— Повторяю вам, этот браслет не имеет истории.

— В таком случае выдумайте ее.

— Я никогда не выдумываю историй ради одного человека. Если же я их выдумываю, то для всеобщего употребления. Но я готов для вас сделать исключение. Итак, на берегу Амазонки я познакомился с одной японкой...

— Но разве Амазонка протекает не по Бразилии?

— А по-вашему, японки в Бразилии не могут встретиться?

— Вы правы. Так кто же была эта японка?

— Танцовщица из варьете, которой суждено было оказаться любовницей павиана...

— Прошу вас, довольно, — возмутилась дама. — Я не хочу слушать дальше. Я ухожу к себе. Итак, до завтра.

* * *

Пабло проводил ее до порога комнаты и простился с нею, пожелав доброй ночи.

Затем он добавил:

— Если вам что-нибудь понадобится, — я сплю там.

— Нет, мне ничего не понадобится,— поблагодарила дама, смущенно улыбаясь. — Спокойной ночи!

И она на мгновение замерла на пороге двери так, как это делают пожилые комики на сцене; прежде чем соберутся захлопнуть дверь. '

Затем она попыталась повернуть ключ, но это оказалось для ее хрупких пальцев непосильной задачей. Взявшись за ключ обеими руками, она, наконец, справилась с ним.

То же самое она проделала с ключом в двери Комнаты Пабло. Потом повернула выключатель, зажгла несколько ламп, снова потушила их, оставив зажженными лишь две. Подойдя 'к зеркалу, она оглядела себя и улыбнулась. Потом зашагала по комнате и подошла к окну, — по-видимому, ее томила какая-то мысль... Перед ней открылась фантастическая картина: окутанные ночною тьмой сады и дальний оркестр, в котором духовыми инструментами были лягушки, а струнными — кузнечики.

Кончита распахнула окно и поспешила снова захлопнуть его. Тропическая ночь обдала ее своим дыханием. Она опустилась в кресло, стоявшее около кровати, закинула ногу на ногу и задумалась. Потом взглянула на носок, повела .ногой, согнув тонкую кожу туфли, и, приняв определенное решение, выпрямилась.

Она подошла к открытому чемодану, в котором лежало ее белье, скользнула руками в его пену и быстро перебрала его, как перебирают страницы книги. Потом закрыла чемодан, — замок его звонко щелкнул. Из второго чемодана, в котором хранились ее драгоценности, Кончита достала фотографию мужчины в серебряной рамке. Ее она поставила на стол.

Было одиннадцать часов.

Сняв туфли, она оглядела носок чулка. «Теперь продаются удивительно непрочные чулки», — сказала она себе. Сняв их, надела турецкие туфельки. Затем она бесшумно направилась к двери в комнату Пабло и занавесила замочную скважину. Все это несколько пространно, но что поделать, —дамы ложатся спать далеко не так быстро, как капралы в казарме.

«Если бы мой муж знал, что я нахожусь в квартире этого ужасного человека, — думала Кончита, заставляя дверь в комнату Пабло стулом, на который она взгромоздила опрокинутое кресло. — Если бы мой муж знал...» И с гордостью подумала, что наконец-то этому опасному мужчине, от которого не спаслась еще ни одна женщина, суждено потерпеть поражение.

«Ведь каждый раз, когда он возвращался после разговора со швейцаром в отеле и сообщал мне, что все комнаты заняты и что в отелях не сдают комнат одиноким дамам, у него был очень подозрительный вид. Неужели возможно, чтобы в тридцати гостиницах (женщины, когда рассуждают сами с собою, всегда склонны преувеличивать) не оказалось ни одной свободной комнаты?

Я сразу разгадала его намерения — с момента, когда он очутился со мною в машине, он захотел непременно добиться моей близости. Но для того, чтобы завоевать меня, мало доставить меня в свой дом».

Эту фразу Кончита повторила трижды. Женщины, очутившись в подобном положении и страшась за себя, поступают как маленькие дети, испугавшиеся темноты, — они начинают петь, чтобы вселить в себя немного мужества.

Кончита не сводила глаз с забаррикадированной двери Пабло.

Мысль ее продолжала работать все в том же направлении: вот сейчас он, должно быть, расчесывает свои усы или душится^ Бедняга! Его ожидает разочарование! А ведь он неплохой человек! Вот только его методы воздействия чересчур вульгарны.

«Я предполагала, что во время ужина он несколько поухаживает за мною, а между тем он сохранил облик равнодушного человека для того, чтобы рассеять мои подозрения. Он был ко мне очень почтителен и дал возможность спокойно отправиться спать, чтобы потом захватить меня врасплох. Но он ошибается. Если он и попытается открыть дверь, то наткнется на стулья. Быть может, этот бессовестный человек вздумал подглядывать в замочную скважину?..»

Почти машинально Кончита приблизилась к двери, сняла занавешивавшие замочную скважину чулки и попыталась заглянуть в комнату Пабло. Но там было темно!

«Какой негодяй! — подумал Кончита. — Он выключил свет для того, чтобы уверить меня, будто он спит. Но я-то знаю, что это не так. Он, несомненно, подкарауливает меня и, должно быть, будет выжидать до полуночи, ведь полночь — классическая пора совращения. Он ждет, когда я погашу свет».

И Кончита поспешила погасить свет, оставив гореть только лампу на ночном столике.

Но в комнате караулящего фавна было по-прежнему тихо, и оттуда не доносилось ни единого звука. Там царило сосредоточенное, подозрительное молчание, предшествующее всякому злодеянию.

Каждые четверть часа в соседней комнате мелодично били часы, а Кончита продолжала удивляться хитрости этого человека, который терпеливо выжидал, когда можно будет покуситься на ее добродетель.

«Он ждет, пока у меня пройдут все опасения и я засну крепким сном».

Час ночи!

«Теперь-то он придет, — подумала, дрожа, Кончита.— Час. Он не хотел совершить свое гнусное деяние в первый день знакомства и поэтому решил дождаться следующего дня. И вот теперь следующий день наступил! Какой позор,—запятнать гостеприимство насилием! Какой стыд! И потом, как отвратительны эти долгие колебания! Если бы он сразу пришел ко мне, то я тут же могла бы указать ему на дверь и спокойно лечь спать. И тогда со всем было бы покончено! Я бы сказала ему:

— Нет, сударь, вы ошиблись. Вы полагали, что имеете дело с женщиной как все, но повстречали на своем пути ту, с которой вам не справиться... Но каков этот негодяй! Он заставляет меня всю ночь напролет проводить в оборонительном положении: вот уже три часа, как я ожидаю его вторжения! Право, пора бы ему явиться!»

И снова она приникла к замочной скважине.

Темнота!

«Неужели я ошиблась? Неужели он не имеет Никаких дурных намерений? Нет, это невозможно. На свете не существует мужчины, который предложил бы женщине гостеприимство в подобной форме и не имел бы подобных намерений... Эта комната именно и предназначена для таких жертв, как я.

Все женщины лежат у его ног. В его книгах все женщины падают, но есть еще на свете исключения. Четверть третьего!..»

Силы графини были на исходе, ей стало жарко. Она разделась, надела ночную сорочку и, закутавшись в шелковое кимоно, без сил бросилась на кровать. Но не успела она вытянуться как следует, вдруг ей послышался шорох из соседней комнаты... Тут же она вскочила на ноги и внезапно решила, что воздвигнутая ею баррикада слишком хрупка и ненадежна, чтобы удержать непрошеного гостя от вторжения. Отодвинув стул и кресло, она уперлась в дверь руками.

— Что такое? — воскликнул Пабло Амбард, и голос его был похож на голос внезапно пробудившегося ото сна человека.

Она затаила дыхание и не отходила от двери.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил Пабло, не поднимаясь с постели.

— Ничего, ничего, — пролепетала дама, — мне показалось... я думала....

Дверь под нажимом ее дрожащих рук поддалась и чуть приотворилась. Она не могла решить, что ей предпринять дальше, — запереть ли тут же дверь или отворить совсем. И, не зная, что лучше, она отворила дверь и вошла в комнату Пабло.

— Вы позволите мне войти? — спросила она, переступив порог. — Ради Бога, простите...

Пабло натянул на себя одеяло. Когда входит дама, следует встать, — это правило относится к сидящим, но вот лежащий может ограничиться лишь тем, чтобы сесть.

— Не зажигайте света! — взмолилась Кончита. — Я уже ухожу. Спокойной ночи.

— Да нет же, — возразил гостеприимный хозяин. — Ясно же, что вам чего-то недостает. Быть может, вам нездоровится? У меня найдутся лекарства, все, что вам будет угодно.

Комната была освещена лишь светом, струящимся из комнаты Кончиты, но и этого было достаточно, чтобы различать все. В окно глядел узкий серп луны... Теперь кончита стояла, залитая лунным светом.

— Но клянусь вам, мне ничего не надо...

— Я думаю, вы не лунатичка. Скорее я готов предположить, что вы страдаете бессоннйцей. Вы никогда не пытались извлечь в уме квадратный корень?

— Я слаба даже в таблице умножения. Что это за книга?

— О, это нечто спортивное. Но если угодно, то я охотно поболтаю с вами полчасика. Прошу вас, присядьте.

Графиня не заставила повторять приглашение дважды. Она опустилась в кресло, стоявшее рядом с кроватью, и попросила Пабло зажечь все лампы, полагая, что при ярком свете женщина гораздо в меньшей степени беззащитна.

Розовое кимоно, заимствуя выражение интеллигентных портных, «шло ей божественно».

— Вы похожи на укротителя зверей, — сказала графиня, разглядывая пижаму Пабло, украшенную шнурами.

— Укротитель без зверей...

— Вы не находите, что визит мой к вам в столь поздний час забавен?

— Я нахожу, что он прелестен, и желал бы, чтобы все женщины, навещающие меня в такой поздний час, были так прелестно раздеты, как вы. -

И, нагнувшись, Пабло взглянул на ее голые ноги.

— Прекрасные линии, — сказал он.

— Я не просила вас высказывать свое мнение о них, к тому же я не вижу никакого смысла в вашем неискреннем комплименте. Лучше скажите о своих намерениях по отношению ко мне! — воскликнула графиня, смело взглянув ему в лицо.

— У меня нет никаких намерений, — удивленно ответил Пабло.

— Почему в таком случае вы не стали ухаживать за мной?

— Мне показалось, что вы принадлежите к категории людей, заставляющих долго ожидать в передней.

— А вот теперь я уже очутилась в вашей спальне. И даже сижу на вашей постели.

По лицу Пабло пробежала улыбка, тут же, впрочем, исчезнувшая.

— Благодарю вас за оказанную мне честь. Но я никогда не ухаживаю за женщинами. Мне надоели эти маневры. Я много раз проходил эту дистанцию, и любовный спорт потерял для меня всякий интерес. Ничто в нем меня не прельщает. Эти ужины наедине в отдельных кабинетах... Эти длинные-длинные романы, выматывающие душу... Бессонные ночи перед балконом женщины, которая морочит вам голову... Завязки, развязки, финалы, уходы и возвращения... Я знаю вкус слезинки, повисшей на реснице, и вкус розоватых, подкрашенных губ, я постиг всевозможные ароматы дивных волос... И меня ничего уже не удивит — ни страстное обладание, ни притворный отказ. Меня не возбуждает ни стыдливое сопротивление, ни откровенный призыв. Все фразы, которые произносят для того, чтобы возбудить в женщине интерес, я знаю наизусть и устал их произносить...

— Тем более на всех европейских языках!

— Тем более. Й я не склонен обогащать свой словарь новыми словами. Вот почему я не ищу себе новых любовниц, а удовлетворяюсь старыми. Конечно, когда-то я полагал, что провести ночь в постели с очаровательной и обнаженной женщиной — это райское блаженство, но теперь я, увы, знаю, что чувство — всего лишь иллюзия, а сама любовь— это истерическая конвульсия, похожая на эпилепсию. Конечно, я когда-то мечтал о вечной любви, а сейчас говорю, что дураки, мечтающие об этом, заслуживают того, чтобы такая любовь действительно выпала на их долю в виде наказания. Я хотел встретить женщину хорошего ума и большой культуры, но когда что-то подобное встретил, сразу понял, что этого мне не нужно. Ум женщины, напротив, должен быть немного притуплен... как нож для разрезания бумаги. Когда он слишком остер, он неровно разрезает страницы и только портит книгу.

Женщина молчала. Пабло продолжал:

— Я искал скромную, стыдливую женщину, но доза скромности никогда не бывает достаточно умеренной. Некогда я писал страстные письма, пока не понял, что изо всех бумажных доказательств любви женщина предпочитает банковские билеты... И вот после долгих размышлений я пришел к заключению, что спать одному гораздо приятнее и нужно только с достаточной регулярностью, скажем, раз в десять дней, прибегать к продажной любви. Ну, так же, как через определенный срок ходишь к парикмахеру. И вот, придя к такому выводу, я покинул эту ярмарку тщеславия и замкнулся в моей меланхолии. Правда, говорят, что в моих книгах много чувственной любви, — возможно, что это и так, в таком случае это меня радует, потому что. я обманываю других и заставляю верить во все то, во что я когда-то так глупо верил... А когда у моих читателей наступит тяжкое пробуждение, пусть страдают так же, как страдал когда-то я. Моя литературная чувственность, таким образом, это результат неизмеримой скуки и разочарования!

Женщина молчала и разглядывала свои голые ноги в пестрых восточных туфельках, похожих на букетики цветов.

 И, значит, я вам не нравлюсь, —произнесла Кончита с непостижимой женской логикой.

— Если бы все женщины нравились мне так же, как вы, то я бы уже к пятнадцати годам нажил себе прогрессивный паралич.

Кончита вскочила с постели, решив, что зашла слишком далеко, и тут же... опустилась снова.

— Как мягко здесь у вас... Но неужели вам не холодно?

— Мне очень хорошо.

— Ну да, ведь вы под одеялом, а я совсем закоченела в своем халатике!,

Пабло Амбард улыбнулся.

— Я готов предложить вам место под моим одеялом, — сказал он спокойно и просто.

Кончита бросила на него оскорбленный взгляд, потом отвернулась и проговорила:

— Здесь слишком светло.

Пабло повернул выключатель, Кончита скользнула под одеяло. Она прильнула к телу Пабло, потом отвернулась и зарыла лицо в подушку.

— Не тронь меня! — почти простонала она.

— Неужели все еще слишком светло? — спросил Пабло и мягко повернул к себе лицо Кончиты.

И тогда стало совсем темно.

Ведь даже светлячки во время любовной игры пригашают свои фосфоресцирующие огоньки. И женщины в этом схожи со светлячками. Они постепенно, один за одним, гасят огоньки своей искусственной стыдливости и, вырвавшись наконец из оков сдержанности; целиком отдают себя счастью любви.

 

 

Часть вторая

Всякий, увидевший профиль мужа Кончиты, готов был биться об заклад, что он рожден рогоносцем. И этот заклад был бы верным вложением капитала. Муж Кончиты был рогоносцем не потому, что Кончита ему изменяла, а потому что таков он был по натуре. Рога, как и линии руки, предопределены нам, они вырастают не в результате измены, а измена является результатом наличия рогов. Даже холостяки бывают скрытыми рогоносцами и ждут только момента вступления в брак, чтобы стать рогоносцами явными. Прирожденный рогоносец схож с прирожденным преступником, который остается преступником, даже если он еще не совершил преступления.

В день первой измены в положении рогоносца ничего не меняется, и если такой рогоносец вздумает пожаловаться вам, что жена наставила ему рога, вам остается лишь ответить:

— Дорогой мой, ты был рогоносцем и до того. Жена твоя ни в чем не виновата!

Оттого, что рогоносец будет менять жен, квартиры, кровати, — ничего не изменится. Ничего не, поможет. Рогоносец всегда останется рогоносцем.

Муж Кончиты, следуя традиции южноамериканских аристократических семей, избрал себе юридическую карьеру. Его звали Эзуперанцо.

Называться таким именем день-два, может быть, и неплохо, но всю жизнь зваться Эзуперанцо — это, пожалуй, чересчур. Но муж Кончиты, как ни странно, привык к своему имени.

Еще он верил в святость своего призвания и боготворил супругу. Поэтому, не желая уродовать линии ее тела материнством, прижил ребенка с горничной и оставил дитя ей на память, лишний раз подтвердив теорию Пабло Амбарда, который утверждал:

— В наш век всеобщей контрацепции и безболезненных абортов человечество должно быть благодарно горничным, которые еще дают себе труд рожать!

Эзуперанцо не был знаком с Пабло Амбардом, но он прочитал одну его книгу, которую объявил величайшим произведением, достойным того, чтобы прочитать его второй раз.

После первого прочтения он говорил жене:

— Это собрание ужасных, но убедительнейших истин!

После второго раза он заявил:

— Это банальнейшая чепуха, растянутая на триста страниц!

— Я не могу понять внезапной перемены твоего суждения, — сказала ему жена.

— И я не могу этого понять, — согласился Эзуперанцо.

Между тем перемена объяснялась просто: как раз после

 первого чтения, но еще до второго, Кончита рассказала мужу, что познакомилась с этим автором и что он показался ей очень симпатичным...

Ах, до чего неумны эти женщины!

И все-таки попробуем дать им несколько разумных советов.

Если вам приходится иметь дело с юристом, то, беря для этой цели деньги у мужа или любовника, не вздумайте хвалить юриста и говорить, что его советы очень ценны!

Если вы предоставляете врачу возможность тщательно исследовать ваше тело, не вздумайте заявить мужу (или любовнику), что врач произвел на вас впечатление знающего и добросовестного человека!

Если вы очарованы книгой писателя, с которым вы лично знакомы, не вздумайте отзываться о нем или о книге с похвалой... Напротив, в присутствии мужа (очередного любовника) отбросьте книгу с таким видом, словно вы и понять не можете, как попала вам в руки эта отвратительная вещь!

Помните: для того, чтобы притворяться верной женой, достаточно не упоминать о своих любовниках и о тех, у кого есть шанс ими стать. Единственное, чего мужчина вправе требовать от женщины и чего он на самом деде требует, — это иллюзии единоличного обладания.

После ночи, проведенной в доме Пабло Амбарда, Кончита видела Пабло лишь однажды и мельком. Она попросила его навестить ее, чтобы познакомить его со своим мужем.

Женщин и преступников какая-то непреодолимая сила влечет к месту преступления. И" обычно именно эта сила приводит их к гибели.

Однако Пабло Амбард решительно уклонялся от чести быть представленным мужу Кончиты.

Ниспровергательные идеи, которыми были пропитаны все его книги, вызвали у Кончиты беспокойство и породили ряд мыслей, находившихся в противоречии с благонамеренными и традиционными воззрениями ее супруга.

Откровенность его романов породила в Кончите новую манеру мышления и откровенную манеру выражаться, что удивило ее супруга.

— Тебя испортили эти отвратительные книжки, заметил он.

До этого времени жизнь се текла совершенно спокойно, Она знала лишь немногих коллег своего мужа, которые вместе со своими женами и подругами ежевечерне направлялись к одному престарелому судье, бывшему одновременно и председателем Общества по защите падших дев, и членом правления Общества борьбы с азартными играми, алкоголем и порнографией.

У этого почтенного человека дома имелась маленькая рулетка, в точности соответствовавшая своему образцу из Монте-Карло, и вокруг нее судьи и их подруги сидели до утра, выигрывая и проигрывая небольшие суммы денег. Хозяин дома в качестве крупье взимал с выигрыша определенный процент, который, в свою очередь, частично тратился на изделия известной виноторговой фирмы, а остальные суммы шли на снискание расположения родителей девочек от тринадцати до семнадцати лет", неизвестно как очутившихся в доме судьи и сведенных там со стези добродетели.

— Мир испортился вконец, — жаловался судья, — и теперь девушка в двадцать лет — испорченное, многое пережившее создание. Для того, чтобы познать любовь во всей се чистоте, приходится обращаться к детям...

Но ведь вы председатель Общества охраны...

Совершенно верно. Но одно не противоречит другому. Раз я борюсь с развращением малолетних, то я должен как можно лучше изучить это зло. Разве работающие, в бактериологической лаборатории не приносят в жертву кроликов для того, чтобы как можно лучше изучить зло, с которыми они борются? И мои опыты с малолетними — это тоже кабинетные попытки, которые я делаю в интересах общественного блага. А теперь выпьем за их здоровье!

И все, без различия пола и возраста, последовали его приглашению и продолжали пить до трех часов утра.

— Скажите, а как вы добываете необходимый, для ваших опытов материал, где вы берете этих девочек? — полюбопытствовала Кончита.

Я покупаю их. Любовь всегда покупается. Существует порода людей, которая для того, чтобы добиться благо-склонности женщины, будет угрожать скандалом или тем, что лишит себя жизни, что обольет ее серной кислотой, подожжет ее дом, похитит ее ни в чем не повинных детей. Вместо этого имеются гораздо более действенные средства: ужин, хорошее платье, поездка в автомобиле!.,

Муж Кончиты считал, что подобные рассуждения грешат против морали, и не желал их слушать, но ничего не мог поделать, так как речи эти произносились его непосредственным начальством.

Что касается Кончиты, то она благосклонно выслушивала рассуждения старого судьи, потому что его мысли полностью соответствовали мыслям Пабло, ставшего ее любимым автором. По мере того как время шло, а бутылки опустошались, речи хозяина становились все смелее и откровеннее.

Все то, что связано с любовью, стоит по ту сторону зла и добра, вне требований морали, — продолжал он.

— Какие, в таком случае, вы выносите приговоры?

— Это зависит от каждого случая в отдельности., Вы представляете себе, в каком состоянии мне приходится судить, если накануне я проиграл в покер или выиграл пятьдесят тысяч лир! Если бы я был неограниченным властелином, то установил бы для убийц определенную шкалу наказаний. Чем старше жертва, тем слабее должно быть наказание. Убийца семидесятилетнего подлежит более мягкой каре, чем тот, кто препроводил на тот свет тридцатилетнего. Убийца семидесятипятилетнего старика вообще освобождается от наказания, а убийца восьмидесятилетнего награждается дипломом й медалью. Отведайте ликеру, сударыня. А что касается политических преступлений...

 — Благодарю вас, я уже отведала.

— А вы попробуйте еще раз. Теперь будет совсем иной вкус. Судить о ликере по первому глотку не следует, как не следует судить о женщине по первому объятию. Не трудитесь краснеть, сударыня, ведь ваш супруг нас не слышит. Он спокойно беседует со следователем.

— Ваши идеи меня пугают. Я никогда не предполагала, что судья может так говорить. Скорей я готова была бы услышать это от..._

— От убийцы. Мы все — потенциальные убийцы. Если бы можно было судить людей не только за содеянное, но и за их намерения, то большинство людей не миновало бы тюрьмы. А что касается меня, то я благословляю эпидемии и войны, эти естественные формы, разрежающие давление крови у человечества. Особенно я готов благословлять войну, потому что, вне зависимости от исхода, она несет смерть ряду тупоголовых драчунов и насильников.

Глаза судьи заблестели фосфорическим блеском.

—Вы в ужасе, сударыня? Должно быть, вы спрашиваете себя, почему я не изрекаю все эти мысли днем, в то время как я тружусь в интересах добра и справедливости. Я тоже не раз спрашивал себя об этом и не находил ответа. И я никак не могу понять, когда я прав и когда говорит мое подлинное «я»: тогда ли, когда я сижу в суде и у меня на голове аккуратно надетый белый парик, или когда я дома, галстук мой съехал набок, и я влил в себя изрядное количество вина.

 На другом конце стола муж Кончиты и следователь вели серьезную беседу.

— Так вы, значит, не играете?

— Нет, Бискотто.. Единственные игорные залы, которые я посещаю, это залы суда.

Возлюбленная следователя в другом углу беседовала с ! судебным врачом. Врач был глух и обожал музыку Вагнера; на свою собеседницу он бросал пламенные, недвусмысленные взгляды, а следователь следил за этой парочкой издали, ласково улыбаясь. И улыбка эта были притворна и фальшива, как годовой баланс товарищества с ограниченной ответственностью.

Возлюбленная следователя походила на некоторые острова: в политическом отношении ею владели одни, физически — другие. Физически она принадлежала многим, но это не мешало ей сохранять репутацию абсолютно верной своему возлюбленному подруги. Ее следователь, несмотря на то, .что он был еще не старик, принадлежал к числу тех мужчин, которые должны строго соизмерять свою любовь, и в конце концов необходимость служить объектом его любви превратилась для нее в синекуру.

— А разве сегодня вечером мы не будем играть? — прозвенел ее голос.

— Скоро, скоро, — ответил хозяин дома, увлеченный беседой с Кончитой.

Величайшая ошибка вашей жизни заключается в том, что вы остались холостяком, — заметила Кончита. — Мне вас жаль. Если бы вы женились, вы были бы счастливы.

— Мне жениться? А где бы я нашел разумную подругу жизни? Вы уже встречали на своем веку разумных женщин? Женщины лишены разума, у них нет мыслей, их мысли — это мысли мужчины, в чьих объятиях они были в последний раз.

— Но вы забываете, — заметила, холодно улыбаясь, Кончита, — что говорите с порядочной женщиной.

— Порядочная женщина! — И старик расхохотался во все горло. — Давайте уделим внимание этому феномену. Немало времени прошло с тех пор, как я- в последний раз видел представительницу этой редкой породы. Как-то мы были вдвоем: я и мой друг адвокат. То был очень молчаливый адвокат, и поэтому он приближался к идеальному типу адвоката. Идеал — это глухонемой адвокат. Мой приятель встречался только с проститутками, и в нем жила иллюзия, что где-то, вне этого мира, существуют порядочные женщины. Я встречался исключительно с порядочными женщинами и давно избавился от этой иллюзии. Его женщины приходили к нему на четверть часа без всяких историй, без прошлого. Мои женщины приходили с историями и через четверть часа утрачивали все, что отличало их от женщин моего друга. Сударыня, чтобы сохранить веру в порядочных женщин, следует встречаться только с продажными женщинами.

— Но как, в таком случае, вы должны быть несчастны! Вы ведь не верите в любовь!

— Нет, я верю в любовь. Но любовь женщины всегда двусмысленна.

— Но вы хотя бы верите в дружбу?

— Дружба — это искусно проведенное с обеих сторон притворство.

— Так говорит Пабло Амбард?

— Да, единственный писатель, которого я ценю.

— И которым я восхищаюсь.

— Единственное, что друг может сделать для тебя, сводится к тому, что в случае кровотечения он отведет тебя в аптеку или даст тебе взаймы пятьдесят лир, когда тебе понадобится тысяча. А теперь сядем за игру.

Шарик начал свой бег по тридцати шести номерам рулетки. Все сделали свои ставки. Вышел ноль.

Председатель суда, захихикав, сгреб деньги, и на его лысине выступил пот. С улицы донеслись звуки банджо. Кто-то играл фанданго.

* * *

Через несколько дней муж Кончиты, возвратившись домой и отложив в сторону набитый документами портфель, приступил к традиционному допросу:

— Ты выходила сегодня?

— Нет.

— Писем не было?

— Только газеты.

— Кто-нибудь был у тебя?

— Да.

— Кто?

— Какой-то таинственный незнакомец, предложивший мне купить шелковые чулки, стоящие по крайней мере двадцать песет, — за пять.

— И ты купила?

— Нет.

— Почему?

— Потому что, по всей видимости, это был краденый товар.

— Вот поэтому тебе и следовало купить их побольше. Такие возможности выпадают нечасто.

— Не угодно ли господам сесть за стол? — осведомилась прислуга.

Сели за стол.

— Муж заговорил:

— Я рассказывал тебе о стенографистке, которая...

— Которая забеременела и родила письмоводителю сына. Что с ней?

— Эта плутовка ухитрилась до последних дней скрывать свое состояние.

— А как она чувствует себя теперь?

— Я ее уволил. Не могу же я допустить, чтобы подобные скандальные истории случались в храме Правосудия:

— А что с отцом ребенка?

— Я отправил его в негритянское селение в глубь страны.

Кончита умолкла.

— А что ты скажешь об этом?

— Я полагаю, что было бы гораздо нравственнее, —ответила Кончита, — если бы ты оставил отца при матери и ребенке... А вместо того, чтобы уволить мать, тебе следовало бы удвоить ее оклад.

— Не говори глупостей.

На столике лежал последний роман Пабло Амбарда.

— И ты продолжаешь читать подобные безнравственные книги?! — заговорил муж тоном следователя.

— Это так остроумно, — заметила жена, раскрывая книгу. — Вот послушай. — И она стала читать отрывок, отмеченный ногтем: — «Не существует людей, которые не испытывали бы удовольствия от пророчеств. Почти все говорят глупости, и нет ничего удивительного, что один из них что-нибудь скажет впопад... И тогда этого счастливца объявляют гением». Разве это не хорошо сказано? «Если женщине в нервном припадке случается сделать мелодраматический жест, словно она рвет платок, то ты можешь быть уверен в том, что она заранее успела подумать, полотняный ли он или бумажный, имеется ли на нем вышивка или нет, и в каком он состоянии...» Это очень зло сказано, но это правда! Как хорошо он знает женщин! «Если женщина находится в обществе мужчины, то она спрашивает: где автомобиль? В тех случаях, когда она одна, она спрашивает: где трамвай?» Это печально, но это так. «Если мужчина говорит, что женщина отдается всем, то, возможно, что это и правда. Но несомненно одно, — что эта женщина говорившему не отдалась».

— Возмутительно!

Муж взял книгу и сам начал читать выдержки из нее.

— Какая чепуха! Согласись, что это глупо! «Навещай своих родственников только в дни похорон. И по возможности не допускай их появления в твоем доме при тех же обстоятельствах». Разве это не глупо?

— Не нахожу этого.

— А вот это: «Те, кто не знает, как им убить время, не замечают, как время убивает их». Сколько претензий у этого Амбарда! Пытается сообщить нам нечто новое и в то же время не знает, что под солнцем ничего нового нет.

— А ты, — отвечала Кончита, — видно, полагаешь, что сам сообщаешь мне нечто новое, говоря о том, что под солнцем ничего нового нет.

— Как ты защищаешь его!

— Я вовсе не защищаю его. Но ты несправедлив по отношению к нему.

— Я справедлив. Писатель, который осмеливается произнести следующую фразу: «Бить женщину — это гнусность, но бить возлюбленную — большое искусство», не заслуживает снисхождения. Весьма вероятно, что мне придется заняться этой книгой по долгу службы.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что предстоит наложение ареста на эту книгу и возбуждение процесса по обвинению в нарушении общественной нравственности. Это будет хорошим уроком для такого молодца.

— Доедай свою фасоль и вытри сюртук, — закончила спор Кончита.

Судья наклонил голову и взглянул на лацкан. Затем он старательно вытер его. Кончита пристально смотрела на этого человека и мысленно собирала все оскорбительное, что только можно было собрать и бросить ему в лицо. И все это объединилось в одном-единственном и ненавистном слове:

— Муж!

* * *

В тот же вечер все общество, по своему обыкновению, собралось в доме судьи, где играли в рулетку. На этот раз компания увеличилась присутствием клерикального депутата. Однако, этот депутат к книгам Пабло Амбарда относился терпимо, потому что полагал, что они несколько освежают умы.

Когда муж Кончиты громко провозгласил: «Это не литература, а гнусность!», он поспешил присоединиться к кружку, собравшемуся вокруг говорившего, и спросил, в чем дело.

Муж Кончиты предложил его вниманию отчеркнутые места, привлекая к экспертизе и следователя. Однако следователя не вполне убедили доводы мужа Кончиты, и тогда последний стал читать вслух выдержки, которые должны были устранить последние сомнения.

«Женщина, любовник которой ежемесячно теряет в весе десять килограммов, заслуживает всемерного уважения».

— Это непристойно!

Все промолчали.

Чтение продолжалось:

«Вместо судей и присяжных следовало бы обходиться мешком с черными и белыми бобами. В зависимости от того, какого цвета оказались бы вытащенные наугад бобы, следовало бы выносить оправдательный или обвинительный приговор. Это новшество в большей степени сократило бы время и силы, затрачиваемые на совершение правосудия, ничего при этом не изменив».

— Вот видите, он не щадит даже правосудия!

И остальные судьи, в том числе и тот, который несколько дней назад сказал, что «единственная азартная игра — это уголовный кодекс», а также и тот, которому принадлежал афоризм: «Идти в суд в тех случаях, когда хочешь справедливости, так же нелепо, как идти к фотографу, когда болит зуб», — все тут же согласились с тем, что книга Амбарда безнравственна и непристойна.

На этот счет расхождений во мнениях не было. Следствием разговора явилось появление во всех книжных магазинах и библиотеках Булгомии представителей власти, изъявших вышеупомянутую книгу преступного содержания, Зато остальные романы того же автора стали браться с боя, — так говорят о книгах в тех случаях, когда, по странной случайности, их начинают покупать и на них появляется спрос.

Бедная Кончита с волнением ожидала судебного процесса, без конца спрашивая себя, какая участь ожидает Пабло.

Ночь, проведенная в постели Пабло, была ее единственным прегрешением. Женщины, даже в тех случаях, когда они много грешат, имеют всего лишь одно прегрешение на своей совести, именно то, о котором они вспоминают. Кончита и не вспомнила бы об этом, если бы не наложенный на книгу запрет и предстоящий процесс, — из-за этих обстоятельств она стала вспоминать Пабло в любой час дня и во многие часы ночи. Постепенно в ее сознании снова предстали события той ночи — встреча в поезде, блуждание по отелям, бой часов, напоминавший о Вестминстерском аббатстве, и все то, что за этим последовало.

Она не полюбила Пабло, но она не могла забыть его. Она изменила с ним всего лишь раз, и когда он предложил ей снова навестить его, Кончита отказала. Быть может, из страха, что после повторного пребывания в его доме она полюбит его, а быть может, и из страха, что не сможет полюбить его и только испортит оставшееся после первой проведенной с ним ночи впечатление.

И все же разобраться в своих чувствах было не в силах Кончиты. К этому выводу она пришла в ожидании судебного процесса, волнуясь за его исход и за судьбу Пабло.

Могла бы она волноваться, если бы она его не любила?

«Боже, до чего я глупа! — подумала она. — Я совсем забыла о том, что на свете существует еще и дружба. Я страдаю потому, что чувствую к нему расположение, как сестра к брату».

 * * *

За несколько дней до процесса они встретились.

Пабло был в скверном настроении, весь этот шум был ему противен, как и все, что было безвкусно, а Кончита, в свою очередь, чувствовала за собой вину, — ведь именно она своими неосторожными похвалами привлекла внимание мужа к книгам Пабло и дала зародиться ревности в его душе.

Муж интуитивно чувствовал, что этот человек, которого он совершенно не знал и представление о котором имел лишь по книгам, может представлять опасность его супружескому счастью.

После того, как на книгу был наложен запрет, а против Пабло возбуждено дело, супруг, возвратившись домой, гордо сообщил, что он лично будет поддерживать обвинение в этом деле.

— И что же?

— Ты услышишь, что я думаю об этой литературе, предназначенной для страдающих бессилием старичков, распущенных девиц и элегантных домов терпимости.

— А кто будет судить?

Муж назвал имена судей. Председательствовать должен был старый судья, у которого играли в рулетку, большой специалист по малолетним, ликерам и вольностям языка, отлично совмещавший все это с председательством в обществе борьбы с порнографией, алкоголизмом и прочим злом.

Судья при исполнении служебных обязанностей и судья в частной жизни были настолько непохожи и несовместимы, что Кончите никогда бы не пришло в голову просить его о снисхождении для Пабло Амбарда.

Если бы судья мог, вынося приговор, рассуждать так, как Он рассуждал ночью за рулеткой, то не было бы никаких сомнений в том, что Пабло оправдают. Но этот человек, который ни во что не верил, во имя охраны общественной морали должен был охранять то, во что верили другие. Просить его было бесполезно. Пабло ожидал обвинительный приговор, вынесенный ему тем же самым судьей, который в частной жизни восхищался им, соглашался с ним, а порой и превосходил его по смелости мысли.

Если бы был другой судья, то Кончита сказала бы следующее:

— Вынесите Пабло Амбарду оправдательный приговор, и я буду вашей возлюбленной.

Но на этого судью подобное предложение не произвело бы впечатления,-— его интересовали лишь подростки до семнадцати лет. Увы, Кончита была слишком молода, чтобы предоставить в его распоряжение девочку Этих лет.

И лишь теперь, когда Кончита почувствовала, что грозит Пабло, она начала понимать, что любит его.

Порой женщины влюбляются не в то хорошее, что есть в объекте их влюбленности, а в то хорошее, что они могут для него сделать.

А уже затем, когда влюбленность сменяется любовью, они начинают творить зло.

 

 

Часть третья

— Вы имеете право выступления в суде? — спросил Пабло Амбард.

— А почему бы нет? — ответил маленький грязный человечек, завернув кусочек колбасы в жирную бумагу и пряча в карман.

В приемной мирового Судьи на невзрачного и грязного адвокатика набросились с нескрываемым ревнивым любопытством его коллеги, пораженные тем, что столь элегантный и известный клиент доверил ведение своего дела именно ему.

Пабло с первого взгляда выбрал из пяти-шести адвокатов, ожидавших появления какого-нибудь мелкого клиента, самого невзрачного и грязного. Вместо того, чтобы доверить свою судьбу какой-нибудь дутой знаменитости с большим именем, Пабло предпочел поручить ведение дела одному их этих бедняг, что ведут мелкие дела и пишут свои заключения в кафе, в котором они пользуются кредитом, — не в силу большого доверия хозяина, а потому, что последнему никак не удавалось закрыть им кредит.

Состояние костюма, а также то, что пуговицы были пришиты к пиджаку нитками разного цвета; свидетельствовало о том, что женщине в его жизни не было отведено определенной и постоянной роли. Или, быть может, некогда в его жизни женщина сыграла решающую роль, — в судьбе каждого обездоленного мужчины первопричиной его бед является женщина.

Не раз случалось ему защищать жалких женщин с улицы, с увядшей грудью и поблекшими губами. И после процесса они платили ему за услуги натурой, чтобы затем вытащить из чулка мелкую монету для оплаты судебных издержек.

По вечерам он, не щадя своих слабых легких, играл в маленьком кинотеатре на флейте.

Лицо адвоката было воплощением всех бед, и от него исходил запах, свойственный отсыревшим чемоданам.

— Я Пабло Амбард. Я пишу книги. На одну из них наложен арест. Завтра мне предстоит отправиться в суд.

— Оскорбление величества? Армии? Легитимистская пропаганда?

,— Нет, я посягнул на общественную нравственность.

— Повестка при вас?

— Вот она.

— Но достаточно ли суток для того, чтобы я смог изучить ваше дело?

— Этого не требуется. Я уже заготовил речь защитника, которую вам придется произнести.

— Но мое профессиональное достоинство...

— Нам ежедневно приходится идти на компромисс и приносить достоинство в жертву... Но смею вас уверить, господин адвокат, что я отнюдь не собираюсь заставить вас говорить глупости.

— Но если это станет известным...

— Об этом никто никогда не узнает. Итак, вы согласны?

И для того, чтобы устранить все сомнения, он поспешил вручить ему портрет национального героя Булгомии, изображенного на купюре крупного достоинства.

— Я сейчас же пойду купить себе воротничок, и галстук.

— Нет, сначала вы отправитесь ко мне и получите содержание речи.

Адвокат пообедал у Пабло, после обеда Пабло ознакомил его с содержанием речи и переговорил с ним относительно некоторых деталей процесса. Затем он предложил адвокату пополнить его гардероб некоторыми своими вещами.

— Но завтра в суд вы явитесь именно в таком виде, в котором вы сейчас.

— Таким грязным?

— Еще грязнее.

— Но ради чего, в таком случае, вы снабдили меня воротничками и галстуками.

— Вы их наденете к другим процессам. А на мой процесс явитесь в таком виде.

* * *

Издатель, — он тоже был привлечен к ответственности, — поручил ведение своего дела известному адвокату, одному из тех светил, у которых имеется проездной билет по всем железным дорогам, изрядный запас цитат из Ницше,- которые могут поговорить о детерминизме и ежеминутно грозят скинуть с себя тогу.

Но за несколько дней до слушания дела издатель слег, он заболел. Если бы состояние его здоровья зависело от пожеланий издаваемых им авторов, то он слег бы значительно, лет на десять, раньше.

Поэтому на скамье подсудимых в назначенный день оказался только Пабло Амбард, явившийся в суд вместе со своим защитником Привато Каналем, который, прежде чем войти в зал суда, предусмотрительно затушил свою сигару и спрятал ее в карман.

Пабло был в легком сером костюме с чуть заметной синей полоской. Шелковое белье — незапятнанной белизны. Зал заседаний набит до отказа. Налицо была «вся Какао-чинча».

Журналисты, адвокаты, дамы живо обсуждали процесс, ожидая, когда закончится рассмотрение рядовых дел и приступят к слушанию дела модного автора.

Наконец-то наступила очередь Пабло Амбарда.

Председательствующий накануне лег спать в четыре часа утра и теперь походил в своем торжественном одеянии на сонную рыбу. Столь же торжественен был и прокурор, муж Кончиты.

Другая пара судей, — один из них, помоложе, был негром, а второй — пожилым человеком с бородой, окрашенной никотином в желтый цвет, — хранила молчание, оставаясь равнодушной к происходящему.

— Подсудимый, у вас имеется защитник?

За Пабло ответил Привато Каналь:

— Я его защитник.

Другие адвокаты переглянулись и обменялись шутливыми замечаниями:

— Этот адвокат отправляет свои сорочки для стирки в Англию!

— Но зато какой у него дар слова!

— За отсутствием другой пищи он глотает слова!

Прокурор отложил в сторону газету, а председатель надулся. Дело начиналось слушанием.

— Ваше имя, подсудимый?

— Пабло Амбард.

— Сколько лет?.. Где родились?.. Судились ли ранее?

— Присужден к пятидесяти песо штрафа за то, что назвал одного критика скотиной. Впрочем, он и был скотиной.

— Вам известно, в чем вас обвиняют?

— Приблизительно.

— В таком случае я оглашу пункты обвинения.

После оглашения обвинения судья осведомился:

— Что вы можете сказать в свое оправдание?

— Ничего. Я полагаю, что мне незачем оправдываться.

— Но ведь вы привлечены к ответственности. Вы стоите перед лицом суда.

— Не я пришел в суд, а меня позвали в суд.

— Кабальеро, ваши шутки неуместны.

— В том, что я шучу, вы могли бы меня упрекнуть, если бы я вздумал оправдываться.

— Поберегите ваши остроты до более удобного случая.

— Я и берегу их.

— Итак, вам нечего сказать в свое оправдание?

— Я могу лишь сказать, что в настоящее время работаю над юмористическим романом, и мне кажется, что тишина и покой тюрьмы пойдут только на пользу моей работе. Поэтому я ни слова не скажу в свое оправдание. Для меня между теми, кто находится в тюрьме, и теми, кто на свободе, хотя им и надлежало бы находиться за решеткой, не существуется никакой разницы.

Председатель улыбнулся.

— Так, значит, вы полагаете, что ваш роман — высоконравственная книга?

— Спрашивать художника, нравственна или безнравственна его книга, почти так же нелепо, как спрашивать судью, эстетично или нет подделывать банкноты,

— Что вас побудило написать эту книгу? Жажда творчества или жажда денег?

— Жажда творчества.

— Ну разумеется, — иронически пробормотал прокурор.

— Жажда творчества. Но так как искусство, как и целый ряд других очень достойных сфер деятельности, будь то наука, медицина, юриспруденция, также является предметом купли-продажи, а у меня не имеется ни домов, ни плантаций, то в порядке вещей то, что я вынужден продавать написанные мною книги. Впрочем, продаются все книги, даже жития святых.

Адвокат встает и заявляет ходатайство о производстве экспертизы и приглашении экспертов. Прокурор возражает. Суд удаляется на совещание.

Проходит полчаса. Пабло беседует со своим защитником и обменивается улыбками с присутствующими в зале суда дамами.

Колокольчик возвещает о возвращении суда в зал заседаний. Судьи занимают свои места, и председательствующий оглашает решение о том, что в случае, если по ходу дела выяснится необходимость привлечения экспертов, то таковые будут вызваны.

Допрос продолжается.

— Итак, вы руководствовались творческими побуждениями?

— Да.

— А моральных побуждений у вас не было?

— Нет. Геометрическая теорема также не преследует никаких моралистических целей, почему же, в таком случае, моралистическими тенденциями обязательно должен обладать роман?

 Достаточно, если он не будет аморальным, — заметил прокурор.

Председатель суда и судья, сидевший слева, продолжают торжественно восседать, второй судья беспокойно ерзает, — он вспомнил, что в двенадцать часов у него важное деловое свидание с биржевым маклером. Судья собирался дать ему поручение продать пятьдесят акций большой экспортной фирмы, которой предстоял судебный процесс и решение по делу которой должен был вынести этот же судья.

Рядом с адвокатами сидели журналисты, исписывавшие свои блокноты. В их числе были сотрудники «Утренней лжи», «Субботнего шантажа» и большого иллюстрированного еженедельника «Судебная ошибка».

С улицы доносился грохот проезжающих автомобилей и голоса разносчиков. На стене висел плакат: «Закон равен для всех. Курить воспрещается. Чаевые отменены».

На противоположной стене шли исправно показывавшие время часы, но часов они не отбивали. Механизм боя испортили намеренно, чтобы нельзя было говорить, что пробил час правосудия.

Без пяти двенадцать. Один из судей заерзал и подал председательствующему условный знак, побудивший последнего прервать заседание и перенести его на три часа дня.

Зал опустел, и только одинокая муха продолжала биться у окна.

* * *

Возвратившись домой, прокурор не застал Кончиты. Кончита пошла к дому Пабло и ожидала его появления, чтобы узнать от него об исходе дела.

— Пока ничего определенного сказать нельзя, —- сказал Пабло, поздоровавшись с нею.

— Но как вы защищались? — спросила Кончита.

— Я не защищался и не стану защищаться, — ответил Пабло.

— Суд настроен враждебно?

— Я не могу понять их настроения, но вне зависимости от него они свое дело сделают.

— А что мой муж?

— Пока он позволил себе лишь пару сомнительных выпадов по моему адресу. Речь свою он произнесет после обеда.

— А что говорят эксперты?

— Их не допрашивали. Да и нечего их допрашивать. Я их не вызывал, они сами навязались.

— Так, значит, мой муж сегодня произнесет свою обвинительную речь?! Как вы считаете, для вас имело бы какое-то значение, если бы я узнала у него основные доводы, и сообщила их вам?

— Возможно, что это несколько облегчило бы мое положение, хотя я не питаю никаких особых надежд на неожиданный поворот дела.

— В котором часу возобновится судебное заседание?

— В три часа.

— Мой муж уйдет из дома в половине третьего. Подождите дома, — я позвоню вам и сообщу все, что мне удалось выяснить.

И она поспешила домой.

 * * *

— Как закончился процесс писателя Амбарда? — спросила Кончита у мужа.

— Он еще не закончился, — ответил прокурор.

— А ты уже произнес свою речь?

— Нет. Они услышат меня сегодня после обеда. Я еще никогда не поддерживал обвинение с такой убежденностью.

— И его осудят?

— В этом нет никаких сомнений.

— А что ты собираешься сказать в обвинительной речи?

— Во-первых, я не допущу производства экспертизы. Эти эксперты вечно начинают приводить отрывки непристойного содержания из произведений других авторов и тем самым создают настроение, которое только облегчает положение обвиняемого. Моя мысль очень проста: Пабло Амбард — разрушитель общественных устоев, он сеет скептицизм, поносит семейную жизнь, издевается над материнством и не верит в верность, высмеивает ревность, описывает бесстыдных женщин и утверждает, что все женщины подвластны соблазну. Я буду говорить в защиту женщин и буду требовать его осуждения во имя оправдания женщин. Я буду доказывать, что не все женщины продажны и порочны, и закончу свою речь следующим образом: «Нет, господа судьи, порочное дыхание Парижа еще не заразило нашу страну! Наши женщины не похожи на женщин Европы, в наших домах аромат эвкалипта смешивается с ароматом чистоты. Господа судьи, ваши жены верны вам, моя жена мне не изменяет, женщины, озаряющие наш жизненный путь, не продажны! Если вы в этом зале оправдаете Пабло Амбарда, оскорбляющего всех женщин, то тем самым вы одобрите его взгляды на семью и на все, что вошло в наши традиции! Нет, мы не таковы, и наши жены не похожи на европейских женщин».

Едва он успел- погасить этот словесный фейерверк, как Кончита, глядя на него насмешливыми и злыми глазами, отчетливо заявила:

— Послушай, Эзуперанцо! Если Пабло Амбард сегодня будет осужден, то я тебе докажу, что именно я похожа на европейскую женщину. Я докажу, что прав он, а не ты. Если ты добьешься осуждения Пабло, я стану его любовницей.

Прокурор попытался рассмеяться, но у него из этого ничего не получилось.

Кончита повторила угрозу.

— Я докажу тебе, что все жены неверны, и что я, как и все остальные жены, неверна своему мужу.

То, что прокурор ответил в ответ своей жене, не передать в двух словах. Во всяком случае, пока он говорил, обед успел остыть, супруги успели проследовать в спальню, и до слуха горничной донеслись лишь отрывочные фразы и разрозненные слова: «Моя карьера... моя миссия... охрана общественных устоев... в таком случае я стану его любовницей... тебе придется выбирать между своей судейской и моей женской честью... подумай, что ты делаешь... ты разбиваешь мою карьеру... ты разбиваешь мою жизнь...»

В половине третьего Кончита и муж, пожелтевший, словно заболевший желтухой китаец, вышли из спальни. На столе в неприкосновенности стоял остывший обед. Супруг отправился в суд, а жена поспешила к телефону.

Горничная поспешила убрать со стола.

 * * *

После того как судебное заседание было возобновлено, адвокат потребовал вторично, чтобы была произведена экспертиза.

На этот раз прокурор не возражал против ходатайства защиты.

В качестве экспертов были вызваны два известных литератора, всегда державшихся противоположных мнений, которые с равным рвением готовы были отстаивать лозунг «Дорогу молодежи», как и лозунг «Все внимание старшему поколению».

После выполнения всех необходимых формальностей они заявили о том, что вся мировая литература, начиная от памятников древней письменности и кончая современными авторами, полна таких выражений и мыслей, от которых мог бы побледнеть даже негр. И тем не менее никто не считает нужным запрещать распространение этих книг. Это лишний раз доказывает, что литература не имеет ничего общего с требованиями морали и что последняя является всего лишь вопросом географической долготы и широты. В течение одного дня пароход перевозит нас из одной страны в другую, из страны, в которой полигамия является преступлением, наказуемым законом, в страну,, где она предписана требованиями религии. Потом эксперты упомянули о Париже, в котором «брак втроем» является распространенной формой общежития, а также об Италии, в определенных местностях которой убийство из ревности узаконено обычным правом, а также и о том, что там девушка скорее согласится умереть, чем утратить свою честь.

Короче говоря, они сказали все то, что невозможно оспорить и что говорится на каждом подобном процессе.

Затем заговорил прокурор:.

— Господа судьи! Я подошел к этому процессу с великими сомнениями. Не раз я задавал себе вопрос: перед чем мы стоим, господа, перед произведением искусства или перед спекуляцией на определенных низменных инстинктах? Что мы имеем в этом романе? Все грехи, в которых обвиняют друг друга персонажи этой книги, выдуманы лишь для того, чтобы возбудить интерес и воображение читателя, или же это правдивое отображение в зеркале пороков современного человечества? Что представляет собою произведение Пабло Амбарда? Порнография это или борьба? Далее я изложу доводы, которые побудили меня принять определенное решение по этому вопросу. Но прежде я прочту суждение о Пабло Амбарде одного весьма влиятельного критика. «Взгляды Пабло Амбарда, — говорит критик, — на верность, супружескую жизнь, измену пропитаны неверием и пессимизмом и развивают в читателе соответствующие чувства и воззрения...»

— Суждение этого критика не может быть принято во внимание, — запротестовал адвокат. — Он не является вызванным в суд экспертом, высказывающимся после приведения к присяге. Позвольте узнать, кому принадлежит этот отзыв?

— Это отзыв Лоренцо Нарциссоза из «Газеты дель Пуэбло Какаочинча».

Обвиняемый вскочил:

— Это и есть тот самый критик, которого я обозвал скотиной. Он рогоносец в искусстве и рогоносец в браке. В браке он рогоносец, потому что не может любить и потому что его не могут любить. А в искусстве он рогоносец, потому что он творческий импотент и поэтому вынужден ограничиваться ролью критика. Подобный хронический рогоносец, разумеется, не может понять моих идей относительно любви и верности, и само собою разумеется, что он пытается осудить меня. Я не признаю литературной критики, она формируется из не нашедших себе места в литературе. Я смею утверждать, что этот критик столько же смыслит в искусстве, сколько молочница или точильщик ножей.

— Если обвиняемый отказывается признать авторитет критики, — продолжал прокурор, — то мы перейдем непосредственно к его произведениям. Я прочту наугад несколько выдержек из его афоризмов и предоставлю вам самим судить о них. Он утверждает: «Умереть за родину —это мне понятно, но убивать—я не стану!» Господа судьи, обвиняемый забывает, по-видимому, о том, что в нашей стране солдаты идут в бой, чисто выбрившись.

— Но ведь это еще не преступление против нравственности, — запротестовал Пабло.

— Хорошо, — опрометчиво ответил прокурор, — этот афоризм я привел для того, чтобы полнее охарактеризовать Обвиняемого, не щадящего ничего и под цинизмом которого могут погибнуть все: женщина, общество, правосудие. Вы послушайте, как он издевается над поэтическими отрывками Ветхого Завета: «Полковник Понтефрий, начальник дворцовой стражи фараона, чтобы увеличить свой оклад, вымолил себе назначение в евнухи. К этому посту он чувствовал особые наклонности. Его супруга находила, что эта должность как нельзя лучше соответствовала слабым силам ее супруга и утешалась в обществе юноши, имевшего очень скудные средства и в минуты нужды обращавшегося к ней. Однако, устав от ее вечных требований, Иосиф счел возможным отказать ей в кое-каких услугах, на которые она претендовала в силу своей истерической ненасытности. „Ты ведь знаешь, что мне не нравятся твои приставания“, — заметил юноша. „Ах, вот как! Ты третируешь меня! — воскликнула обиженная дама. — И именно сегодня, когда я купила тебе новый плащ!“ И она поспешила отобрать у юноши только что купленный для него плащ. Бедному Иосифу пришлось отправиться домой без плаща».

Зал разразился громким смехом.

Оратор продолжал!

— Для обвиняемого не существует святости семейного очага. «Семья,— пишет он, — это теплица, в которой выращивается лицемерие». Он не уважает традиций, по мнению обвиняемого, традиции — это глупости, которые деды завещали по наследству своим внукам. Он издевается над самыми святыми чувствами: раскаяние, по его мнению, совершенно Излишний жест, ненужная формальность. Он издевается над браком: «Любовь в браке — высшая математика, низведенная до четырех правил арифметики». Он попирает закон и правосудие: «Только когда ты чувствуешь свою полнейшую неправоту, обращайся в суд. Постарайся запугать своего противника. И хотя истина на его стороне, ты можешь быть уверенным в победе». Говоря о двух соперниках, он замечает: «Они были более чем враги, — они были братьями». Для него нет ничего святого. Истина? Правда? «Детей учат говорить правду для того, чтобы они поняли пользу лжи». Родина? «Любить родину учат нас так же, как учат прикрывать известные части тела, — мы это делаем потому, что нас этому научили. Но ни любовь к родине, ни чувство стыда не являются прирожденными инстинктивными чувствами человека». Но вернемся к нашей основной задаче, к вопросу о нарушении правил общественной нравственности. Вникните в этот отрывок: «Войны перестали бы существовать, если бы женщины последовали совету Лисистраты и отказались сожительствовать со своими мужьями...» Что может быть бесстыднее этого утверждения? Вам, быть может, угодно смеяться, господин Пабло Амбард, но я рекомендовал бы вам устыдиться своего заявления.

— А я бы рекомендовал вам постыдиться своего невежества, господин прокурор. Процитированное место старше нас с вами, — то же самое вы найдете еще у Аристофана, и все наши студенты-филологи читают его в подлиннике.

Зал расхохотался снова. Зазвенел колокольчик председателя. Прокурор с трудом овладел собою и продолжал:

— Разумеется, мне известно, что это сказал еще... Ар... Аристотель...

— Аристофан!

— Совершенно верно, я и говорю — Аристофан, но вина обвиняемого этим не умаляется. Он виновен в том, что популяризировал и вульгаризировал эту мысль.

— Что? — удивился Пабло. — Так, значит, по-вашему, Аристофану понадобилось две тысячи четыреста лет, чтобы появился на свет я и популяризировал его изречения. Ведь если это изречение и было неизвестно прокурору, то все же это не мешает знать его всем судебным служителям.

— Я хотел сказать, что вы откопали афоризм Аристофана, известный лишь тем, кто интересуется античной литературой, и пустили его в обращение, опубликовав в книге, которую читают повсеместно.

— Благодарю за комплимент, но я никак не предполагал, что популярность моих произведений превосходит популярность Аристофановых пьес. Но, по-видимому, это действительно так, раз вы, почтенный служитель закона, прочли мою книгу, а о произведениях греческого автора имеете весьма смутное представление.

— Замолчите!

— Хорошо, я буду молчать!

Председать суда пригрозил публике, что он очистит Зал, если публика не смирит своих приступов веселья.

Затем прокурор, который был бы не прочь с высоты своей обличительной кафедры поменяться местами с Пабло, продолжал:

— Человек, который подлежит теперь суду, отрицает мораль. Два действующих лица его романа сплетаются в любовных объятиях у ворот арабского кладбища, и автор по этому поводу замечает: «Наивысшая почесть, которую можно воздать смерти, заключается в том, чтобы таинство любви совершалось у места последнего упокоения».

— Ах, как прекрасно! — воскликнула какая-то блондинка из публики.

— Прошу соблюдать тишину! — потребовал председатель. — Или я прикажу очистить зал.

— Я обязательно должна прочесть эту книгу! — пискнула сильно напудренная девица.

— А вы, обвиняемый, не прерывайте прокурора. Вы потом получите возможность возразить на все его доводы. А пока я прошу вас помолчать.

— Для человека, осуждения которого я добиваюсь, — продолжал оратор, — все женщины — проститутки. Он пишет: «Они обижаются, когда их называют проститутками, и полагают, что для того, чтобы быть проституткой, надо обязательно брать деньги. Но разве, драгоценная безделушка, ужин в ресторане, поездка за город не являются замаскированными формами вознаграждения? В чем различие между женщиной, которая принимает гонорар деньгами, и женщиной, которая тот же гонорар принимает в виде подарка? Проститутки и те, что выходят замуж, сохранив свою невинность, — мало ли жен, которые вместо того, чтобы продаваться в розницу и в рассрочку, продали себя оптом одному покупателю?» Господа судьи, я спрашиваю вас, как поступить с этим человеком, забывшим о том, что у него есть мать, сестра, не верящим в то, что женщина способна на самоотверженный поступок?!

Тирада не достигла результата. Одна из сидевших в зале дам бросила к ногам Пабло букетик фиалок.

Прокурор умолк и зарылся в свои записи.

Затем он заговорил снова, стал повторяться, процитировал несколько статей закона и вызвал у публики только веселье. После окончания речи прокурора председатель предоставил слово защитнику, но Пабло знаком дал ему понять, чтобы он не говорил.

Адвокат весьма неохотно подчинился желанию своего клиента.

— Обвиняемый, вы имеете что-нибудь возразить против обвинения? — спросил председатель.

Пабло поднялся и заявил:

— Лучшей защиты, чем речь прокурора, нельзя себе и представить. Я очень благодарен прокурору за его внимание ко мне.

Суд удалился на совещание.

Дамы окружили Пабло и стали выражать ему сочувствие. Затем снова в зал заседания возвратился суд и огласил приговор. За отсутствием состава преступления Пабло был оправдан.

Взрыв аплодисментов.

Несколько дней спустя прокурор Эзуперанцо Бискоттос получил перевод в глухую провинцию. Этот жалкий прокурор, столь неудачно поддерживавший в суде обвинение против Пабло после того, как именно он добился возбуждения дела против этого автора, заслуживал наказания.

Кончита не последовала за ним к новому месту его службы.

— Я останусь в городе, — объявила она. — Ты можешь каждый вечер возвращаться домой. Ведь по реке всего лишь час езды оттуда.

Популярность Пабло Амбарда выросла до предела.

— Вы не знаете, мой прелестный друг, как я благодарен вам, — сказал ей как-то Пабло. — Я хотел бы кричать об этом во всеуслышание. А еще охотнее я бы шепнул вам об этом, коснувшись вашего ушка.

— Да и я Хотела бы дать вам возможность сказать мне об этом, — ответила Кончита.

— Вот и отлично. Приходите ко мне завтра в пять.

* * *

И действительно, благодарность Пабло оказалась безграничной. Об этом свидетельствовало то, что он так и не смог в течение одного посещения высказать ее Кончите, и супруга прокурора стала в течение ряда месяцев его ежедневной гостьей.