ГЛАВА ПЕРВАЯ

Белоснежная громадность Гималаев, переплетение ущелий, неожиданное появление и такое же неожиданное исчезновение внутри отрогов чистых, как влажное дыхание Бога, рек, изумрудные вспышки растительности, уходящие в неведомую глубь пещеры и скрывающиеся за неприметной расщелиной входа, который невидим для непосвященных. Холодный ярко-синий свод небес, беспристрастный и недоступный, как истина, сотворенная не для человека. Бескрайние, смиряющие любую гордыню каменные плато, бездонные пропасти. Воздух разрежен до игольчатости. Все это — сгусток непроходимой горной тайны Гималаев, внутри которых находится страна-храм, со своим народом, цивилизацией, многоступенчатыми, уходящими в глубь земли, городами и непривычными, почти вертикальными, кольцеобразными дорогами, ведущими лишь в сторону, где находится цель, но никогда прямо к ней. Мудрость подземной страны гласит: «Ко всему нужно идти кружным путем. Если бы все шли самой короткой дорогой, то к цели пришел бы только один». Нет на поверхности земли государства, оружия или научной мысли, способных проникнуть в тайны подземного мира Гималаев. Тибет — это своего рода служба безопасности подземного государства. Он абсолютно непонятен миру. Да и как можно понять по специально оставленному на поверхности антуражу глубинно-подземную, уже давно использующую живую энергетику центра Земли, цивилизацию, возникшую для того, чтобы сохранить землю от гибели, контролирующую и использующую в своих целях поверхностную цивилизацию, поставляющую магическое сырье и людообраз-ных статик-рабов для опытов великих ученых подземного государства. Одним словом, подземный мир людей за людей не считал, но с великой неохотой считался с ними…

Председатель совета МОАГУ Поль Нгутанба почувствовал легкое покалывание в кончиках пальцев, шум в ушах и лишь затем благоговейный ужас. Такое случалось с ним всегда перед встречей с кем-нибудь из представителей глубинной страны. Никогда не было известно, кто явится оттуда и с чем. Поль Нгутанба как бы впадал в оцепенение и просто ждал. В штате МОАГУ были разные люди, в том числе и ламы высшей степени посвящения из храмов Тибета. Поль неоднократно беседовал с далай-ламой, он сам исповедовал и познавал ламаизм, но это ни на миллиметр не приближало его к пониманию существ и цивилизации, находящихся внутри Гималаев, а если быть точнее, внутри земного шара. Более того, сами ламы всегда обходили это молчанием, и Поль Нгутанба отчетливо видел, что молчание лам обусловлено лишь одним — незнанием. Он задал вопрос о подземном мире далай-ламе, тот вздрогнул, пролил немного чаю на пол и, глядя в глаза Полю, ответил странной фразой:

— Весь буддийский мир, а тибетцы особенно, возник тысячи лет назад лишь для одной цели: не отвечать на такие вопросы и пресекать их возникновение. Тысячи лет мы с этим справлялись, но сейчас тибетские качели вздрогнули, планеты уже выстроились в один ряд и разошлись для нового отсчета времени. Новая звезда уже зажглась, и все скоро изменится до неузнаваемости. Конца нет ни в чем, есть лишь неудержимое, неповторяющееся и бесконечное видоизменение Бога в совершенствовании… — Далай-лама замолчал, а затем сказал совсем уже неожиданное и касающееся лично Поля: — А ты обыкновенный клерк, долженствующий понимать, молчать, повиноваться и выполнять свою работу с естественностью коровы, жующей траву на лугу. Но у тебя, к сожалению, нет этой священной естественности. — И далай-лама, не попрощавшись, ушел.

Поль Нгутанба сидел внутри огромной странно-стеклянной сферы и во весь голос возмущался:

— Я не клерк, далай-ламе лишь бы свою варежку разевать. Я честный суперпрофессиональный чиновник высокого ранга. Немного любопытный, но не болтливый, и я уже десять лет исполняю свои обязанности хорошо, а этот реинкарнационный тибетский чудила разговаривает со мной как с мальчишкой, а самого китайцы гоняют уже пять лет по Гималаям как зайца.

— Успокойтесь, Поль, где ваше бесстрастие? Вы же приверженец ламаизма. Помните: «Сядь возле реки, и через некоторое время увидишь, как по ней плывет труп твоего врага». В данном случае далай-ламы.

— Не надо мне его трупа, — возмутился Поль Нгутанба. — За кого вы меня принимаете?

В ответ он услышал лишь добродушный смех. Председатель МОАГУ знал, что разговаривает с представителями подземного государства, посредниками между внешним и внутренним мирами, ламами лазурного посвящения. Это были настоящие ламы — без дураков. Как всегда, разговор проходил не на равных, лазурные видели его хорошо, а за стеклянной сферой был мрак.

— Поль, успокойтесь, — услышал он голос невидимого собеседника. — Мы выбрали вас на этот пост, и мы отлично знаем все ваши слабые и сильные стороны. На далай-ламу не сердитесь, у него и без этого жизнь тяжелая…

Внутри сферы, где находился председатель совета МОАГУ, был разлит чистый благородный свет, который как бы льнул к телу Поля Нгутанбы, вливался внутрь, и председатель совета МОАГУ буквально чувствовал, как этот свет убирал внутри его зародыши будущих недомоганий и обливал сердце благодатным бальзамом.

— Внутри чего я нахожусь? — спросил Нгутанба непроницаемую темноту, приникшую к сфере с той стороны. — Не разобьется? Больно уж хрупкая в сравнении с темнотой вокруг нее, — не удержался и съязвил глава МОАГУ.

— От нашего света можно ослепнуть, — отпарировали лазурные, — а находитесь вы внутри одного из крепчайших веществ мира. Перед вашими глазами и вокруг вас идеально отшлифованная трехметровая толщина природного алмаза самого высокого качества, он называется «Родниковая безмятежность», такие многометровые красавцы рождаются лишь в центре земного шара, в самой раскаленной части его нежного, пульсирующего ежесекундно рождающимся огнем сердца. Вот вам и степень нашего доверия. Так что пока вы с нами разговариваете, он вас обновляет и лечит. А если вас оставить внутри этого алмаза навсегда, вы всегда и будете пребывать в нирване.

— Вот это бриллиантик! — Поль Нгутанба оглядел сферу диаметром около десяти метров. — А вы на меня смотрите, видимо, так, как люди на поверхности рассматривают янтарь, внутри которого креветка.

— Креветка не живая, Поль, — парировали лазурные, — а янтарь не драгоценность, в древности им иногда растапливали печи, он превосходно горит. Давайте лучше о деле. Что там происходит с нашей структурой в России?

— А-а, — отмахнулся Поль Нгутанба. — Россию не знаете, что ли? Наш УЖАС где-то там на курорте в Сочи выгуливал Чебрака, ну и целая гора криминала в итоге. Силовики России взъерепенились и теперь интригуют против УЖАСа, хотят его свалить и растоптать.

— Ну-у, — удивилась темнота. — И что же?

— Ничего они не сделают, — ответил Поль Нгутанба. — У наших восемь солнечных и целая толпа суперсолдат, я уж не говорю об агрессивных мистиках. Но выговор Марущаку я сделаю, и это будет строгий выговор. Нельзя тревожить государство пребывания и тем более нарушать его законы без особой надобности. Хотя, — глава МОАГУ покачал головой, — у них все беды от этого идиота, в смысле Чебрака, он даже солнечных, сволочь такая, умудрился из шизофреников сотворить, но надо отдать должное, сотворил великолепно.

— Понятно, — ответили лазурные. — Но Чебрак и этот английский ученый, что в компьютерном кресле сидит в параличе, гений-паук, они неподсудны и…

— Да все я знаю! — обиделся Поль Нгутанба. — У меня за десять лет хотя бы одна ошибка произошла?

— И мы рады этому, — успокоила его «темнота», — нам греет это сердце. Кстати, вы можете съездить в отпуск на месяц или, как вы любите выражаться, «слинять в Нью-Йорк».

— Это у меня нервное, — хохотнул Нгутанба. — Далай-лама забодал.

— Где это вы так образно научились выражать свои мысли, Поль? Индийская и французская лексики не предполагают таких оборотов живописности в алогизмах личностных характеристик.

— Пообщайтесь с русскими столько же, сколько общаюсь я, и выпуклая живописность речи вас не минует. Вы станете похожи на принцев крови, воспитанных в тюремно-уголовной среде. — У Нгутанбы вдруг затуманились глаза, и он равнодушным голосом спросил: — Вы мне покажете ваш мир?

— Нет, Поль, не покажем. Вы и так один из немногих, знающих о нашем мире достаточно много. Больше знать нельзя, дальше начинается территория запредельного, разум и взгляд человека на той территории самоустраняются.

— Извините, — обиженно произнес председатель МОАГУ.

— Никогда не извиняйся, не имея на это достаточно веских оснований, — посоветовали ему из «мрака».

— Не буду, — серьезно отреагировал на эти слова Поль Нгутанба.

Председатель совета МОАГУ вдохнул полной грудью чистейший воздух предгорий Тибета и поморщился. В сравнении с воздухом внутри гигантского алмаза горный воздух явно страдал загрязненностью. Тем не менее самочувствие у Поля Нгутанбы было великолепным. В свои пятьдесят шесть он чувствовал себя двадцатилетним. Впрочем, его это не удивляло, а радовало, лазурные ламы вновь предоставили ему алмазный кокон для переговоров с ними. Это говорило о том, что в глубинной стране его ценят, а на мнение далай-ламы не обращают внимания.

Французско-индийская кровь Поля Нгутанбы придавала ему сходство с молодым Жаном Марэ, двадцать лет подряд загоравшим на берегу Ганга и чудом избежавшим нападения хищников, а оксфордское образование, репутация непревзойденного специалиста по биоэнергетике, знание семи языков, десять лет научной работы в неологии делали его если и похожим на Жана Марэ, то в гораздо улучшенном и полезном варианте. Поль Нгутанба любил женщин, это была его ахиллесова пята, но представители подземного мира лишь посмеивались над его пристрастием. Лазурные ламы избегали сурово судить слабости поверхностного люда. Лишь изредка они подтрунивали над слабостями Поля Нгутанбы какими-то завораживающими шутками, которые были настолько серьезны в своей шутливости, что Поль воспринимал их как доброжелательную лекцию по анатомии человеческих удовольствий.

— Вам хорошо, — возмутился как-то глава МОАГУ в ответ на очередную шутку. — А мне нравятся женщины.

— Нам действительно хорошо, — ответили тогда лазурные. — Потому что «плохо» вне нашего понимания…

Над головой Поля раздался стрекот двухместного вертолета, который вначале завис в воздухе, а затем с завидной точностью плюхнулся, рядом с ним.

— Поль, что за привычка уходить без предупреждения к черту на рога? — возмущался член совета МОАГУ и лучший друг Поля, англичанин Клосс Воргман.

— Ну да, — согласился Нгутанба, садясь в вертолет. — В следующий раз оставлю тебе записку: «Клосс, я у черта на рогах. Предупреждаю».

Вертолетик взмыл вверх, сделал наклон влево и, словно большая стрекоза, скрылся среди морщинистых склонов, поросших вечно юной изумрудной растительностью тибетских предгорий.

Здание МОАГУ удобно расположилось неподалеку от Лхасы, между холмом Марпори, на котором стоит Потала, место обитания далай-ламы, и холмом Понгвари, где жили лари бодхисатва Манджушри — победители смерти. Это была изящная постройка в виде холма, поросшего густой растительностью и ничем не отличающегося от других холмов, кроме мощно развитой и современной инфраструктуры для работы и жизни внутри его, то есть техническая мощь внутри холма превышала в несколько раз возможности Хьюстонского космического центра, Пентагона и ЦРУ, вместе взятых, а места для отдыха были гораздо комфортабельнее номеров-люкс в «Президент-отеле» и полезнее для здоровья курортов Сочи, Адриатики и прочей популярной морской помойки. Среди лари-холмов Лхасы и холма МОАГУ дыбились и исчезали вершинами за облаками вечно белоснежные и вечно грозные горы Гималаев.

Само по себе МОАГУ не являлось силовой организацией, хотя все подразделения класса УЖАС находились в его беспрекословном подчинении. Но если в России это был УЖАС, то во Франции такая же структура имела название «Гугеноты Варфоломея», в Англии это были «Веселые кельты», в Германии — «Ребята, ненавидящие пиво». Латинскую Америку контролировала организация «Пикник», в США аналогией УЖАСу была структура «Оса», она распространяла свое влияние на Канаду с севера и на Мексику с юга. Структурой, не подчиненной МОАГУ, обладал лишь Израиль, да и то по той причине, что еврейские контакты с глубинным миром были столь древними и замасонизированными, что Поль Нгутанба иногда без всякого раздражения думал: «Далай-лама — это еврей, без сомнения».

Он вызвал своего заместителя и сказал:

— Сегодня будем заниматься российским УЖАСом. Хорошие ребята, но время от времени у них срывает башню. Это ж надо, суперзасекреченная организация, с глобальными возможностями, начала притеснять и устраивать потасовки со своими спецслужбами, как встретившиеся в одном баре английские и немецкие моряки.

Клосс Воргман хмыкнул:

— Мы в таких потасовках всегда бивали англичан.

— Клосс, — усмехнулся Поль Нгутанба, — ты ученый Божьей милостью и поэтому все путаешь. Ты же англичанин.

— Да? — смутился Клосс и, выходя из положения, объяснил: — Я тибетский лама, плевать мне и на англичан, и на немцев.

— О да, — снова усмехнулся председатель МОАГУ. — Тогда созови на четверг весь совет и пригласи этого варвара, Ивана Селиверстовича, я его отругаю и организую ему по приезде встречу с далай-ламой — вполне возможно, Иван Селиверстович захочет ему слегка нагрубить.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Алексей Васильевич Чебрак трепетал от восхищения перед самим собой. «Вполне возможно, я новое воплощение Кришны», — иногда представлялось ему. Кроме того, что он был великим генетиком, он был еще и великим полифоничным ученым широкого профиля. Мало того что он научился выращивать клоны, добротные копии людей полуфабрикатного типа (клоны, обладающие интеллектом, пока еще были подвержены быстрому старению), он далеко продвинулся в разработке симфонического препарата антимутационного действия «Полнолуние», создаваемого в рамках ужасного напряжения сил им же сконструированной программы. Этот препарат должен был окончательно разделить человечество на избранных и чернь. Предполагалось, что препарат «Полнолуние» будет применяться, по решению ЛПЛ, для тех особей человечества, которые несут в себе творческий и нравственный потенциал, подтвержденный генетическим кодом (Алексей Васильевич уже составил технологию прочтения этих кодов), своего рода рекомендательным письмом от предков на протяжении ста поколений. Применяя этот препарат, рекомендованные люди будут как бы фиксироваться в своих лучших проявлениях, не подверженных дурному влиянию современности; напротив, они привнесут в нее незамутненную чистоту духовности, радости и доброты. Таких людей, по приблизительным подсчетам Алексея Васильевича на тридцатимегабайтной — независимой — «глобал ОМ» системы «XXX», было на Земле не более миллиарда, а остальные… Остальные должны мутировать, что уже и происходит, а со временем, при необходимости, должны подвергнуться киборгизации «путем вживления в мозговую ткань биологических чипов, выращенных на основе брусчатых хрусталиков в синтезе с последними достижениями генной инженерии». Киборгизированные люди более работоспособны, выносливы, более счастливы в сравнении с теми, кто сейчас проходит под определением «маргинаты», потому что не ведают сомнений, генетической памяти, ответственности, секса и дум о будущем. Численность киборгизированных людей будет контролироваться эсхомпьютером «Норма». Те, кто станет принимать препарат «Полнолуние», на определенном этапе развития будут использованы для создания новой формации разумно-духовных людей. Их растворят в лемурианской генетике, которая в виде белых, гибких и странных человекоподобных существ обитает в срединных храмах и городах внутреннего мира…

— А как же я? — поинтересовался Алексей Васильевич у председателя МОАГУ. — Я же абсолютно безнравствен, а вслед за мной тянется шлейф уголовных преступлений. Это что же, я не получу дозу своего «Полнолуния»? В таком случае я сегодня же проглочу килограмм.

— Еще неизвестно, что получится из этого эксперимента, — отмахнулся от его претензий Поль Нгутанба. — Зачем вам, неглупому, разгенечиваться лемурианцами и входить в бессознательный комок нулевых неогенов? Живите, любите, творите, ешьте пейте, радуйтесь и умрите как положено. Понимаете, Алексей Васильевич, — Нгутанба пристально посмотрел на Чебрака, — во-первых, еще неизвестно, чью генетику хранят лсмурианцы, а во-вторых, вспомните Евангелие: «Блаженны умершие, ибо живые будут просить смерти, но не дана она им будет».

— Понятно, Евангелие, — презрительно усмехнулся Алексей Васильевич. — Я напишу другое, точнее, доходчивее и для меня выгоднее.

— О да! — загадочно засмеяпся в ответ Поль Нгутанба. — О да

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Подонки — это как навозные черви, без них нельзя, гумуса не будет, — сообщил Слава Савоев ошарашенному его познаниями напарнику по дежурству, прапорщику Севостьянову. Произнося эти слова, Слава думал не о плодородии, а о переполненности КПЗ, куда полковник Самсонов все-таки устроил его дежурить на три дня, сразу же после получения звездочки капитана за раскрытие кладбищенских преступлений. А всего-то и делов, что Слава, принимая от комиссара Кияшко, которого как-то сразу и неожиданно покинул инфаркт, новые погоны, вдруг заявил:

— Да за такое раскрытие впору монашеский сан принимать.

— Не понял! — опешил Кияшко.

— Я все понял, — успокоил его Самсонов. — Это у них шутка такая гуляет перед повышением.

— А-а-а, — удовольствовался объяснением комиссар и протянул Славе погоны, почетную грамоту и благодарность от командования, то есть от себя лично, — командирские часы.

— Безумие словно река, в нем нужно так двигать ногами и разводить руками, чтобы оно не вынесло тебя на стремнину. Лучше всего искать в нем тихую заводь, утыканную лилиями при полном отсутствии непредсказуемого течения… — говорил главный врач загородной психиатрической больницы Дарагановка, а про себя думал: «На стремнине хотя бы есть шанс получить бревном по голове и рассчитаться с жизнью полностью, а вот из заводи с лилиями, дорогие мои, никуда не денешься, это полное забвение, здесь всегда бродят любители лилий и спасают вас, одним словом, это моя лечебница, которую в народе грубо называют дурдомом».

«Дорогие мои» относилось к Софье Андреевне Сычевой и к новенькому, прибывшему в распоряжение главврача Мурада Версалиевича по решению суда, Лене Свстлогорову. Если в первом случае Мурад Версалиевич Левкоев еще не пытался отказываться от увядающих, но все еще демонстративных форм Софьи Андреевны, то во втором случае ему было до скуки все ясно после произнесенного Самвелом Тер-Огонесяном предупреждения: «Если Лене будет плохо, то тебе, Мурадик, будет в три раза хуже, а если ему будет хорошо, то и у тебя, Мурадик, будет не плохо». С этим все было ясно, выбирать не из чего, и Леня Светлогоров чувствовал себя в психиатрической больнице хорошо, свободно и в меру нетрезво…

Дело в том, что Леня Светлогоров совсем и не повесился в обычном понимании, а применил старый как мир трюк. То есть Леня, пропустив веревку под мышками, надел куртку, затем соорудил петлю и без опасности для жизни зафиксировал ее на шее. Продекламировав Вийона: «И сколько весит этот зад, об этом завтра скажет шея», — он выбил из-под ног табуретку и повис. Иллюзия полная. Посмертная записка, пришпиленная булавкой к рубашке, эту иллюзию окантовывала достоверностью.

Леня был шутником с шизоидным уклоном и, увидев в окно Славу Савоева, сразу же понял, что его эстетически-некрофильские атаки на кладбище с целью сохранения ведомой только Лене Справедливости разоблачены настолько, что пора «повеситься». И он это сделал. Когда один из экспертов, Эльмир Кречугин, став на табурет, хотел срезать с петли «труп», «труп» открыл глаза и громко произнес:

— Ааа!

— Бээ! — услышал Леня в ответ и, опустив глаза, увидел смеющихся Славу, Игоря и Степана.

Савоев сразу же сообщил:

— Леня, я столько висельников самопальных за службу видел, но с таким лицом, как у тебя, вижу первый раз.

— Лицо как лицо, — меланхолично огрызнулся Леня и снова закрыл глаза, жалея о том, что не повесился по-настоящему.

— У тебя лицо отображало муки похмелья, даже фантаст их не назвал бы предсмертными…

Леню сняли с петли и незлобиво, хотя и долго, били. Затем было шестимесячное следствие. Во время следствия настроение горожан изменилось с точностью до наоборот, и стали раздаваться возгласы общественности: «Отпустите больного художника!» и «Леня прав, у нас отшибло память!»

— Интересно, — ворчал Самсонов. — Как это «отпустите», а Уголовный кодекс псу под хвост, что ли?

— Ну, не под хвост, конечно, — неуверенно отвечал Миронов, — он же сумасшедший.

Этот разговор происходил в кабинете главы города, где, кроме Самсонова и Миронова, присутствовали главный редактор газеты «Таганрогская правда», директора основных заводов города и все остальные, осуществляющие управление им.

— Ну, тогда давайте его отпустим, — предложил Самсонов.

— Нельзя, — думая о чем-то своем, откликнулся Миронов. — Тогда выходит, что Уголовный кодекс можно и впрямь псу под хвост выкинуть.

Самсонов досадливо сплюнул в пепельницу и, не рассчитав силу плевка, весь окутался пепельной пылью…

Леню судили. Во время суда его признали больным, отменили уголовное преследование и направили в психиатрическую больницу общего типа для бессрочного лечения.

— Но пасаран! — крикнул на прощание судьям Леня Светлогоров.

— Брось орать как придурочный, — буркнул Самвел Тер-Огонесян, который все это время опекал Леню.

— А за что они меня в «дурку» запихали без срока?

Леня считал, что выкапывание трупов — это где-то на втором месте после выкапывания моркови.

— Дурак ты, Леня, — попытался столкнуть Светлогорова с истиной Самвел.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Неопределенность — это еще не самая большая неприятность в жизни человека. Самая большая неприятность для него он сам. Николай Стромов открыл шкаф и вытащил из него черные колготки своей жены. Уже бывшей. Она ушла от него две недели назад к местному браконьеру, зажиточному и бедовому парню Виктору Найденову. У него был огромный дом, дом за городом, два автомобиля — «Волга» и «Нива», быстроходный катер, моторная лодка и рыбацкий баркас с дизельным двигателем. Найденов был высокий, широкоплечий, веселый и хамоватый тридцатилетний мужчина с устоявшимися представлениями о жизни, принятыми в среде людей, зарабатывающих на жизнь физическим и опасным трудом. В нем жила прямолинейная и эффектная плутоватость, настоянная на необоримой тяге к материальному достатку и чувстве превосходства над людьми, которые зарабатывают на жизнь другими способами, с другой точкой зрения и другим отношением к окружающему их миру. Виктор Найденов ненавидел без причины богатых, банкиров, казнокрадов, владельцев нефтяных компаний и презирал бедных, живущих на одну зарплату, то есть завидовал первым и боялся стать похожим на вторых. Это наиболее распространенный вид трудового человека, который на многое способен, но еще большего боится…

Николай Стромов прижал колготки бывшей жены к лицу и громко, с тоскливым подвывом, всхлипнул. Он страдал по-настоящему. Они прожили с женой, ее звали Валя, всего

три года, и за эти три года его любовь к ней стала глубже, отчетливей, она дополнилась привыканием, привязанностью со стороны Николая, а привычка, как известно, сильнее любви. Живут два человека, он и она, много лет вместе, любовь прошла, а они этого и не заметили, продолжая любить друг друга. У Николая Стромова все было гораздо больнее. Он любил знобкой, острой любовью и уже был окутан мягкой и уютной «веревкой» привычки к постоянно и готовно присутствующему рядом любимому человеку. Поэтому ему было так плохо. Он шумно высморкался в колготки и стал злобно, с глубоко скрытым и еще до конца не понятным решением, рвать их на куски…

В конце концов трое суток прошли. Слава Савоев покинул свой пост дежурного по КПЗ и вернулся в уголовный розыск.

— Ну как? — спросил его Степа Басенок и, не дожидаясь ответа, протянул солидную стопку бумаг. — Это все тебе, для разминки.

— Что здесь? — поинтересовался Слава, принимая бумаги и вручая их только что вошедшему в кабинет Игорю Баркалову. — Степан велел тебе передать, — объяснил он Игорю.

— Да? — удивился Игорь, разочарованно рассматривая кипу рутинной работы, которую он вчера вечером навязал Степе Басенку для того, чтобы тот властью старшего группы поручил заниматься делами Славе Савоеву. В этот момент в кабинет заглянул оперативник из отдела по борьбе с наркотиками и спросил у Игоря:

— Для нас есть что-нибудь?

— Есть, — отстраненно проговорил Игорь, протягивая оперативнику тяжеленькую стопку с бумагами. — Самсонов строго-настрого приказал это передать вам, как лучшему отделу, чтобы вы вникли, разобрались, а о результатах сообщили ему, — он кивнул в сторону Степы Басенка.

— И-их! — огорчился оперативник, у него была смешная фамилия Подпрыжкин, и, взяв бумаги, ушел. В коридоре управления он столкнулся с полковником Самсоновым.

— Что это? — кивнул Самсонов на бумаги.

— Несу для работы в отдел по вашему приказанию, — бойко отчитался оперативник.

— А ну дай сюда, — потребовал Самсонов и, взяв бумаги, стал их просматривать. — Та-ак, — задумчиво произнес он, перебирая заявления и ориентировки. — Иди, — махнул рукой оперативнику, — приказ отменяется.

Степа, Игорь и Слава весело смеялись и ели бутерброды с сыром, принесенные из дома Славой. Дверь в кабинет открылась, и вошел озабоченный Самсонов с кипой бумаг в руках.

— Вот. — Он протянул бумаги Степе. — Поработай с ними. У вас пока ничего серьезного нет, кроме возвращения в отдел Савоева, а по наркотикам завал. О результатах работы доложите на пятиминутке в понедельник. — Самсонов строго оглядел оперативников и, хмыкнув, покинул кабинет.

— Что? — спросил Слава у Степы.

— Ничего, — сунул ему в руки бумаги Степан. — Это все тебе, для разминки.

Роберт и Арам Рогоняны сидели на мелкой гальке анапского пляжа и пили пиво. И у того, и у другого было плохое настроение. Они не смогли организовать сутенерский бизнес ни в Анапе, ни в неподалеку расположенном Геленджике, ни в Новороссийске, а в Сочи — да не будет упомянуто оно к ночи — после первых организационных попыток к ним в арендованную пятикомнатную квартиру вошла увешанная золото-алмазными изделиями дама семидесяти лет в сопровождении шести мощных молодых мужчин с выглядывающими из-под пиджаков пистолетами. Дама вошла — судя по неожиданности появления, в ее окружении были специалисты по замкам — и сказала, взглянув на часы десятитысячедолларовой стоимости:

— У вас, ребятушки-козлятушки, остался час. Через час перед вашими глазами должны простираться пейзажи, не имеющие к Сочи никакого отношения. Можете посетить степные районы Калмыкии во время засухи. — Она сунула в рот сигарету с золотым мундштуком и прикурила от услужливо протянутой одним из сопровождающих зажигалки. — Как говорил мой папа, знаменитый одесский часовщик, если вам дают час на сборы, то желательно уложиться в двадцать минут. Если через пятнадцать минут вас увидят в городе, то через пять минут после этого у вас в этом месте, — дама энергично потрясла ширинку Роберта, — будет пусто. А в этом, — она отпустила Роберта и, подойдя к Араму сзади, похлопала его ниже спины, — будет густо. Понятно?

— Понятно! — в один голос ответили «братья».

— То-то, — усмехнулась криминальная старушка. — Меня все понимают.

…Роберт и Арам смотрели, как волны, равнодушные к человеческим проблемам и порокам, накатывались на берег и вновь возвращались к морю. «Братья» почти одновременно подумали о Таганроге, молчаливо переглянулись и, с пренебрежением отвернувшись от Черного моря, с рождающейся надеждой посмотрели в сторону Азовского.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Там, где Дон впадает в Азовское море, образуется дельта из десятков рукавов, каждый из которых полноводен, насыщен рыбой, чистотой и тайной. Сотни затерянных в плавнях островков и простирающиеся на многие и многие километры камышовые плавни. Сколько людей в них заплутало и сгинуло, никто не считал. Вода и суша, бездонные бочаги и плавающие топи, зыбучие пески и волшебной красоты огромные заводи. В них не видно воды, так как все пространство покрыто огромными белыми лилиями, на широких листьях которых греются смертельно ядовитые болотные гадюки козюли, огромные безобидные ужи и целые колонии маленьких, недавно вылупившихся из яиц, черепашат, которые при первых признаках опасности быстро исчезают в воде и приникают к тем же листьям, но с другой стороны. Лилии, кувшинки и совсем крошечные, но многочисленные водяные колокольчики могут обмануть неопытный глаз сухопутного человека, он примет эту заводь за праздничный и радостно расцвеченный цветами луг. И беда настигнет его, если он войдет или вбежит в этот праздник. Лилии разойдутся в стороны, и под ними обнаружится черная гнилая вода, корневая, на глубине одного метра, трясина, которая сплетет человека и вберет в себя. И не за что будет обманутому красотой ухватиться. Чем сильнее он будет протягивать руки и барахтаться, тем шире вокруг него водное пространство и тем гуще поднимется со дна чернильно-всасывающая трясина. Уйдет бедняга в подводное странствие, выскочат на поверхность пузырьки, оставленные убегающей в небо душой, и вновь все утихнет. Лилии и кувшинки постепенно сомкнутся, закроют черный провал гнилой для человека и плодородной для цветов воды, и вновь предстанет перед глазами радостный и многоцветный луг жизни.

Совсем другое дело, когда сквозь чащу камыша, словно рассекая его саблей, несет свои стремительно-вольные, разделенные на множество «донцов», воды великий Дон. Это праздник изобилия, рай для браконьеров и головная боль для рыбнадзора — линия фронта, война за азово-донские богатства. Где-то здесь, неподалеку, на взморье, катится по дну осетр, разбрасывая икринки, высаживая ростки будущих царских рыб. И чаще всего именно в это время и в этих местах в него впиваются протянутые по дну на тросике каленые крючья браконьеров. Где-то здесь плавают и полутонные белуги, и небольшие бестеры, гениальное открытие генетиков, скрещение белуги и стерляди. Бестер не обладает потрясающе-смачной жирностью и «балыковатостью» белуги и не дотягивает до нежной и золотисто-восторженной вкусовой гаммы стерляди. Творение ученых, одним словом.

Виктор Найденов, тот самый, к которому ушла жена Николая Стромова Валентина, был из той категории людей, которые всего добиваются собственным трудом, то есть руками, горбом, смекалкой и полным пренебрежением к статьям Уголовного кодекса. Такие люди часто оказываются в тюрьме или становятся уважаемыми хозяевами жизни на определенном, кондово-маргинальном уровне. Виктор Леонидович Найденов имел за своими плечами опыт преступления. Где-то там, на дне соединяющегося с Доном Азовского моря, лежат два горе-друга, неизвестных Виктору, но посягнувших на его сети, с любовью им сплетенные и с трудом установленные в добычливом, известном только ему, заповедно-рыбном месте, где рыбнадзор и не думал их искать. Виктор не любил воров, да и браконьерско-рыбацкий кодекс обязывал. Он убил этих молодых искателей чужой добычи острогой для накалывания крупной рыбы, лежащей по левому борту баркаса. У них не хватило силы и ловкости, чтобы противостоять его флегматичной и расчетливой ярости. Он взял на буксир их моторку, отбуксировал на течение, а трупы, привязав к ним якоря с их же лодки, сбросил под обрывистый берег Донца, для раков. Они любят питаться утонувшими людьми и животными. Виктор помнил, как он и его сосед и друг по промыслу искали тело утонувшего рыбака по просьбе властей приморского рыбсовхоза и нашли его через неделю. В глазницах утонувшего глаз не было, лишь торчали кончики шеек всосавшихся в глубь черепа раков, а когда тело доставили к берегу, они посыпались из дыр десятками: крупные, чуть ли не омарного дизайна. Такие на рынке стоят две сотни десяток.

Виктор Найденов, который рассчитывал только на самого себя и не брал, а вырывал из окружающей жизни необходимые куски благ, вскоре разочаровал Валентину Стромову. Дело в том, что, покидая своего негромко обеспеченного мужа, она думала о новой жизни с Виктором Найденовым с неоправданным

и в какой-то мере идиотским оптимизмом. Ей представлялось, что вот он, сильный, широкоплечий, веселый, возвращается с моря, а она, в легком платьице, подчеркивающем ее фигурку, встречает его на берегу. Он берет ее на руки и несет в дом, где она кормит его ужином, они пьют легкое вино, глядя друг другу в глаза, затем занимаются всю ночь любовью, а по воскресеньям посещают что-нибудь красивое и дорогое, и вся она этим красивым и дорогим окутана… Но, как известно, ограничен лишь ум, идиотизм безбрежен. Когда Валентина сожгла за собой мосты первого замужества, забрала ребенка и ушла туда, где «золотистей и вкусней», она не знала, что ей нужно будет содержать в идеальном порядке дом, потрошить, разделывать, пластать, коптить, вялить рыбу, готовить ее к продаже и реализовывать по субботам и воскресеньям на рынке. Она не знала, что нужно будет содержать в порядке еще и сельский дом и огород при нем, кормить гусей, кур, готовить пойло для двух поросят. Нужно будет вставать в два часа ночи, чтобы накормить мужа горячим, затем, слегка вздремнув, вновь закружиться в хозяйстве и готовке обеда. Вино они по вечерам не пили, Виктор пил водку, но не часто, а лишь после особо зябкой и мокрой погоды. В глаза они друг другу не смотрели в томлении, Виктор называл это слюнтяйкой. Сексом они занимались редко, да и то лишь тогда, когда Виктор этого желал. Однажды это случилось даже в птичнике, лишь была слегка спущена и слегка вздернута одежда. По выходным она стояла на рынке, а у него выходные были лишь в дни непогоды и шторма на море. Да, он покупал ей дорогую одежду и золотые украшения, но относился к ней с любовью и заботой того качества, с которым хороший хозяин относится к сильной и работящей лошади. Уже через несколько месяцев нового брака Валентина именно это и чувствовала — усталость лошади. Отрицательные качества и мягкость характера своего первого мужа ей уже не казались плохими. И она, Виктору Найденову стоило бы обратить на это внимание, призадумалась. Нет ничего опаснее, чем думы обманутой в своих лучших ожиданиях женщины. И это тоже следовало бы знать Виктору Найденову.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Москва — один из самых городских городов, в котором проживает восемьдесят пять процентов жителей с психологией людей, созданных для жизни в сельской местности. Поэтому Россия на бытовом уровне считает жителей столицы обыкновенными выскочками. Впрочем, оно и понятно. Стоит только бывшему туляку или космодемьяновцу правдами или неправдами получить московскую прописку, как он так омосквичивается, что даже коренному москвичу, ведущему свою родословную с пожара Москвы 1812 года, хочется уехать в Сан-Франциско или еще куда подальше, лишь бы не натыкаться на супермосквича из космодемьяновца. Впрочем, бывали случаи, когда коренные москвичи так подчеркивали свою столичную исключительность, что уже космодемьяновцы и прочие провинциалы разочаровывались в Москве и, плюнув на нее, уезжали в Париж, Лондон или куда-то наподобие Рио-де-Жанейро, где так опариживались, олондонизировались и ориодежанейровались, что даже трудно представить, что при этом чувствовали парижане и прочая зарубежная сволочь. Вот о чем думал про себя коренной москвич полковник Хромов, когда ровно в 11 часов утра входил в приемную кабинета министра внутренних дел России. Он вошел, а из кабинета министра стали выходить руководители московской милиции.

— А, Хромов. Пришел по вызову? — доброжелательно, но с легкой настороженностью спросил у полковника его непосредственный начальник, глава МУРа генерал Градов. И, не дожидаясь ответа, посоветовал: — Ни от каких предложений не отказывайся, я тебя рекомендовал как лучшего сыщика Москвы. — Градов неопределенно хмыкнул: — Но не знаю, не знаю, хорошо это или плохо.

— Хорошо, по всей видимости, — неуверенно предположил Хромов, приблизительно понимая, что имел в виду генерал. — Может быть, и повышение сейчас будет.

— Ты что этим хочешь сказать? — не на шутку встревожился Градов. — Думаешь, тебя на мое место поставят?

— Я бы не прочь, — не стал отрицать такого предположения Хромов, — но с условием, если вас тоже повысят.

— Ну да, — согласился Градов. — В этом случае и я был бы не прочь…

— Полковник Хромов! — раздался хлесткий, как звук бича, голос адъютанта. — К министру.

Хромов кивнул Градову, одернул мундир и вошел в кабинет министра.

Кабинет министра внутренних дел, во-первых, был большим, даже очень, а во-вторых, даже если бы вы не знали, что это кабинет руководителя одного из самых сильных ведомств государства, все равно, войдя в него, почувствовали бы легкий, а возможно, и сильный, до мурашек, трепет. Длинный совещательный стол из алтайского кедра, полки с книгами слева от входа. Книги толстые, солидные, дорогие, из тех, которые читают только в силу служебных обязанностей, фанатичной любознательности и при бессоннице. Стоит взять такую книгу в руки, лечь в постель и открыть ее, как уже в середине первого предложения она выскользнет из ваших рук и съедет на пол, а вы погрузитесь в глубокий и благодатный сон, что само по себе хорошо для здоровья и плохо для честолюбивых замыслов. Справа от входа два больших окна, дневной свет попадает в кабинет радостными и большими дозами. За спиной министра, естественно, карта СНГ, испещренная разноцветными и непонятными для непосвященных знаками. Где-то здесь, рядом с картой, дверь другого выхода, но ее не видно в силу потаенности.

Министр встал, пошел навстречу Хромову, пожал ему руку, усадил его за небольшой стол, сел напротив и коротко предложил:

— Рассказывайте, Леонид Максимович, все, от и до. Хромов непонимающе напрягся и вопросительно посмотрел на министра.

— Все об УЖАСе, о том, как вас отстранили от расследования убийства Сергея Васильева в Сочи, о Хонде, в конце концов, о Тассове.

«Понятно, — подумал Хромов, — новая метла».

Министр был только что назначенный. Хромову он импонировал своей жесткостью и, самое главное, тем, что был до мозга костей ментом. И Хромов стал рассказывать. Все, с его точки зрения.

— Здорово! — восхитился министр, когда Хромов закончил свой рассказ. — Это получается, значит, что ГРУ, всякие там УЖАСы и всякие там генетики, вкупе со своими покровителями, ведут себя так, будто МВД — это что-то наподобие вневедомственной охраны, выше сторожей не поднимающейся, так что ли?

— Ну да! — грустно и досадливо ответствовал Хромов. — Именно так и считают.

— Зря, — огорчился министр. — Непростительная глупость с их стороны. Вас это задевает, полковник?

— Еще бы! — вскинулся Хромов, тот еще артист, и уже спокойней и поэтому убедительней повторил: — Еще бы.

— Ну, тогда, значит, так, — с загадочно-одобрительной усмешкой проговорил министр, — слушайте меня внимательно…

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

После того как от полковника Хромова ушла жить к родителям жена, не простив ему пущенные на ветер деньги, предназначенные на покупку «Жигулей» и норковой шубы, он стал относиться к женщинам скептически. Хромов как-то вдруг и сразу осознал, что жизненный фактор по имени «женщина» — это что-то среднее между приятным досугом, Божьим наказанием и постоянной нехваткой денег.

— Ты меня не осуждай, конечно, — говорил он приехавшему в отпуск сыну, — но твоя мама все ноты перепутала. Дура, одним словом.

— Отец! — возмущенно воскликнул сын и машинально добавил: — Мама хорошая.

Двадцатишестилетний сын Хромова Олег был старшим лейтенантом флота и служил на линкоре «Верный» в заграничном русском городе Севастополе.

— Мама хорошая, — согласился с Олегом Хромов, — но жена с выкрутасами. Посуди сам, сынок. — Хромов стал загибать пальцы: — Во-первых, мужик я хоть куда, иду по улице, так на меня восемнадцатилетние глазками стреляют. Но я-то не пижон сексуально озабоченный, я на них не реагирую, тем более что восемнадцать лет — это еще не женщина, а свисток, я предпочитаю «мастерицу на все руки».

— И много на тебя таких мастериц работает? — рассмеялся Олег.

— Молчи, не перебивай. — Хромов увлекся и продолжал загибать пальцы: — Во-вторых, пьяный с топором домой не приходил, руки распускать, тем более на женщину, ни в коем случае. Всегда с нею любезен и даже в какой-то мере нежен. В-третьих, дом полная чаша, — обвел он рукой трехкомнатную квартиру. — В гости, в театр, на выставку, на дни рождения в ресторан всегда ее водил. В-четвертых, я начальник, крупный, можно сказать, поднимаюсь по карьерной лестнице, аки конь резвый…

— Конь? — удивился Олег.

— Не перебивай! В-пятых, — Хромов потряс в воздухе сжатым кулаком, — я сыщик, и это главное, а она мне претензии. Зачем, где и с кем, видите ли, я деньги на «Жигули» пропил? — Он укоризненно посмотрел на сына, будто тот и был главным виновником загула. — Надо было, и пропил, какое ей дело, тем более меня начальство, министр наш, машиной премировал и к тому же меня служебная стала возить, то есть рост карьеры налицо!

Старший лейтенант военного флота, уже не сдерживаясь, рухнул на диван и, уткнувшись в подушку, захохотал.

— Смешно?! — гремел Хромов. — Шубу, видишь ли, норковую ей подавай, словно я взяточник какой-то. Чтоб была она царицей морскою и был сыщик МУРа у нее на посылках, так, что ли? Я деньги на шубу тоже пропил, но не как попало, а по службе, с другом, для пользы дела. Интересно, — вдруг озадачился полковник, — куда только «Гринпис» смотрит? Зверьков на шубы убивают, жены задираются в массовом порядке. Нет, Олег, мама — она хорошая, конечно, но как жена нуждается в воспитании розгами. У нее две новые дубленки, канадская и итальянская, курток зимних три, все фирменные, а она из-за шубы ушла к маме и папе, завхозу из ЦДЛ. Это что, по-твоему?

— При чем тут дедушка и бабушка? — возмутился Олег. — Лучше скажи, что дальше делать будете?

— Знаешь что, Олег, — Хромов взял из угла комнаты тридцатидвухкилограммовую гирю и отжал ее сорок раз, — я тебе скажу… — Он поставил гирю на место. — Пускай месяца три поживет у мамы, вернется, мы же все-таки любим друг друга. А я за три месяца кое-чем займусь по службе. Более того, ты ее зазови в Севастополь погостить на эти месяцы, ради безопасности.

— А что? — Олег сразу же стал серьезным. — Это твое «кое-чем по службе» слишком опасно?

— Оно тебе надо? — усмехнулся Хромов. — Я по бабам ударюсь. У меня определенный план имеется.

Полковник Хромов умел отделываться шутками, скрывая то, что он обязан был скрывать по долгу службы. Старший лейтенант Хромов знал эту особенность отца и поэтому ленивым голосом произнес:

— Никуда мама не денется, поедет со мной в Севастополь внука понянчить.

— Эх, — размягченно вздохнул Хромов, вспомнив о внуке Егорке, и строго предупредил сына: — Ты смотри, о том, что у меня есть внук, помалкивай. Это может помешать мне и моим планам…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

У МВД, как и у всех в России, от частного лица до руководителя государства, от бригады строителей до могучего министерства, случаются закидоны. «Закидон» — слово и понятие сугубо южнорусское, а если точнее, оно появилось в Ростове, мимо которого несет свои воды Дон. «Закидон» — нечто среднее между придурью, талантом и желанием возвыситься над обыденностью. В МВД как-то вдруг и сразу задались вопросом: «А что это УЖАС хулиганит на всех, включая и нашу, территориях?» Самым первым этим вопросом задался замминистра, руководитель антикриминальных подразделений генерал-майор Егоров, а задавшись, прямым ходом пошел к министру и поделился с ним своими сомнениями. Рассказал, как при раскрытии убийства Сергея Васильева и убийства ученого Тассова МВД не дали довести дело до конца, как сотрудники УЖАСа, даже в отставке, ведут себя по отношению к сотрудникам министерства.

— Я все это знаю, — сердито сказал министр, — сам недавно накричал на полковника Хромова из МУРа за то, что он грамотно и почти вплотную подобрался к УЖАСу. Но дело в том, что это управление под такой невообразимой международной «крышей», что, если мы на них насядем, и я, и вы, Семен Александрович, сразу же превратимся в безработных, а то и вообще… — Министр замолчал, не став пояснять свое «вообще».

— Ну-у, — недовольно засопел Егоров. — Даже неинтересно в МВД стало служить, ужас какой-то.

Министр посмотрел на Егорова и загадочно улыбнулся.

— Наседать на это управление мы, конечно, не будем, но, как Министерство внутренних дел, мы обязаны владеть полной информацией о его деятельности на благо нашего государства, как владеем полной информацией о деятельности ФСБ и ГРУ. Это только на пользу стране. Тем более что собирать информацию мы будем тихо, мягко, можно сказать, любовно и уважительно, с использованием всех средств и возможностей нашего министерства.

— Ничего себе любовь и нежность, — восхищенно помотал головой Егоров, — с использованием всех наших средств и возможностей. Это как на войне, что ли?

— Генерал! — повысил голос министр. — Война ни при чем, здесь врагов у нас нет, и поэтому мы должны выработать этакую изящную, высшего профессионального исполнения, операцию. Нужно создать группу. Кого бы вы рекомендовали на роль ее руководителя?

— Хромова бы и рекомендовал, — ответил Егоров. — Он очень недоволен этим УЖАСом и настоящий профессионал.

— Одобряю, — кивнул министр. — Завтра же побеседую с ним.

«Ох уж это МВД», — подумал Иван Селиверстович Мару-щак и кивнул оператору из отдела номер ШЕСТЬ:

— Выключай.

Оператор щелкнул тумблером, над которым горела надпись «МВД», рядом с ней находились другие надписи: «ГРУ», «ФАПСИ», «ФСБ», «Генеральная прокуратура», «Генштаб», «Министр обороны». Под каждой надписью — тумблер и вращающееся, как на радиоприемниках 30-х годов, колесико настройки волны. Точно такие же колесики и тумблеры находились под большой надписью «Правительственные структуры». УЖАС был действительно ужасным по своим полномочиям и компетенции.

По простоте душевной и в силу неуемного норовистого характера МВД, не спрашивая ни у кого санкций, решило бросить вызов Управлению по жизненно актуальным ситуациям, расположившемуся под «крышей» ГРУ и абсолютно игнорирующему эту «крышу»…

— У вас, у эмвэдэшников, крыша съехала, видимо, — доверительно говорил Хромову его приятель из ГРУ, генерал-лейтенант Эппель Артур Саркисович и столь же доверительно объяснил: — Это хорошо, что съехала.

Дело в том, что ГРУ, не спрашивая ни у кого санкций, решило бросить вызов УЖАСу, ГРУ оскорбило пренебрежение УЖАСа к их собственным научным разработкам. Их возмутило убийство Тассова Анания Сергеевича, работающего с брусчатыми хрусталиками надмолекулярно-атомного уровня. На основе его разработок ГРУ хотело создать гипнотический препарат, с помощью которого можно было завербовать для агентурной работы любого, даже самого высокопоставленного, человека, даже главу ЦРУ, если исхитриться заставить его принять биоэлектронную таблетку, которая, не растворяясь, присасывается к стенкам кишечника. На таблетку воздействуют направленным и заряженным информацией крез-лучом, который не поддается пеленгации: эта информация внедряется в мысли препаратоносителя, и тот делает то, что ему приказывает Главное разведывательное управление России. И вот — Тассова убили. Это заденет кого угодно, даже коллектив мастерской по выделке кроличьих шкурок. ГРУ провело расследование и решило, что все следы ведут в УЖАС.

— Мы змею на груди пригрели, — шепотом сказал директор ГРУ Эппелю и приказал ему создать автономную группу по противодействию деятельности УЖАСа.

— Нам же за это так всыплют, что не только погоны с плеч, а и кокарды с фуражек вместе с головой слетят. Вы хоть понимаете, Николай Олегович, на что толкаете своего зама? — так же шепотом спросил Артур Саркисович у начальника.

— Да черт с ними, с этими кокардами. Нельзя позволять какому-то УЖАСу вмешиваться в дела российской разведки.

ГРУ есть ГРУ. Эппель начал свою деятельность против УЖАСа с того, что дал приказ подчиненным из созданной им автономной группы «Ухо Дионисия» всадить подслушивающие устройства в кабинете министра внутренних дел и директора ФСБ. «Погибать, так с музыкой», — плюнул Артур Саркисович на свою противозаконную деятельность…

— А ведь я доложу министру, что ты, Артур, всадил-таки «жучок» в его кабинете, — сразу предупредил Эппеля Хромов, выслушав его рассказ о том, каким образом он узнал, что Хромову поручено, так же как и ему, создать автономную группу по противодействию УЖАСу.

— Доложи, если польза от этого будет, — согласился Эппель и огляделся вокруг себя. Он и Хромов стояли возле парапета Москвы-реки, склонив головы к воде. Позади них проходила шоссейная магистраль, и поэтому брюки, пальто Эппеля и длинный кожаный плащ Хромова были густо заляпаны сзади грязью, брызгавшей из-под колес проезжающих мимо автомобилей.

— Будет — не будет, а доложу обязательно. Это, в конце концов, мой министр, а я, как тебе известно, служу в МВД, — злорадно предупредил Хромов, ибо увидел, во что превратились сзади его брюки и плащ из-за нахождения в выбранном для разговора месте.

Ни Хромов, ни Артур Саркисович не знали, что «жучки» в кабинете министра внутренних дел были обнаружены в первый же день их появления. И в этот же день выяснили, что они грушные. Именно поэтому министр беседовал с Хромовым в своем кабинете. Он понимал, что лучше всего выйти на сотрудничество с ГРУ неформально. И еще понимал, что с УЖАСом силами одного МВД не справиться.

ФСБ тоже была не лыком шита и обнаружила подслушивающее устройство в кабинете своего директора не менее оперативно, чем сделали это в МВД.

— С ума сойти! — возмутился директор ФСБ, рассматривая «жучок», только что найденный службой внутренней безопасности в стакане с остро отточенными карандашами на его столе. — Как прикажете это понимать?

— Это ГРУ, — охотно доложил начальник службы внутренней безопасности. — Такая модель «жучков» только у них. Мне приятель, мы вместе в школе учились, сейчас он в техническом отделе ГРУ служит, точно такие как-то показывал. У него дома их штук пять в ящике стола валяется.

— С ума сойти! — Возмущенный директор ФСБ позвонил на Хорошевское шоссе, в ГРУ.

— Приемная… — начали говорить на том конце трубки, но директор оборвал прелюдию:

— ФСБ, быстро соедините с вашим шефом, срочно!

Но на том конце трубки сидел опытный и настырный секретарь. Не меняя интонации и ни на секунду не замешкавшись, он повторил:

— Приемная информатики и маркетинга фирмы «Айсберг» вас слушает. Вы хотите сделать заказ?

— Черт! — швырнул трубку директор. — Ошибся номером.

В этот момент на его столе зазвонил другой телефон, правительственный.

— Директор ФСБ у телефона.

— Это из ГРУ, здравствуй, Анатолий, — услышал он голос шефа ГРУ. — Понимаешь, мы тут по ошибке партию карандашей с подслушивающими устройствами отправили твоей канцелярии вместо военного атташе Германии. Ты там обнаружь их и верни, а то, как говорит моя жена, на базаре все так дорого.

— Фу, — изумленно выдохнул директор ФСБ и с восхищением спросил: — У вас что, все такие виртуозы, что сами себя за задницу укусить могут, не нагибаясь?

— А у вас? — не стал вдаваться в подробности глава ГРУ. — Ну что, вернешь инвентарь?

— Слушай, зачем вам это надо?

— Давай лучше встретимся, — предложили на том конце, — поговорим.

— Давай.

Конечно же, генерал-лейтенант ГРУ Эппель Артур Саркисович предпринял попытку внедрить подслушивающее устройство и в блоки аналитической проверки оперативной информации ФАПСИ. Он вызвал в свой кабинет в здании «Аквариума» на Хорошевском шоссе четырех лучших специалистов по установке «жучков» в учреждениях, которые активно противодействуют этому, и сказал:

— Ребята, надо внимательно и объемно выслушать Федеральное агентство правительственной связи и информации. Необходимо узнать их мнение обо всем происходящем в мире и о роли в нем очень интересной и ужасной организации.

Как только Артур Саркисович произнес непроизносимое слово ФАПСИ, четыре лучших специалиста ГРУ стали беззвучно жестикулировать, делать страшные глаза и прижимать палец ко рту: «Тише, молчи, командир, ты что?»

— Что вы задергались, как ужи на сковородке?! — возмутился генерал-лейтенант. — Вы что, забыли, где находитесь? Это наша территория, я вас сейчас на гауптвахту отправлю, в виде исключения из правил.

Четверо специалистов почти синхронно схватились в отчаянии за головы, и тут на столе Эппеля зазвонил телефон.

— Генерал-лейтенант Эппель слушает, — раздраженным, но тихим и вежливым голосом представился Артур Саркисович, подняв трубку. Телефон был без цифрового диска.

— Генерал-лейтенант, вы несколько преувеличиваете свои возможности, — услышал Артур Саркисович, — я уже не говорю о полномочиях. Будьте любезны, отпустите ваших действительно хороших специалистов, они же вам давали понять, что кабинет в «Аквариуме» не лучшее место для инструктажа по столь щекотливому вопросу. Пусть они лучше занимаются настоящей работой. Если вас интересует наше мнение об УЖАСе, то оно двоякое, но большей частью отрицательное. Через двадцать минут к вам приедет наш координатор, и вы обсудите с ним суть проблемы. До свидания.

Эппель осторожно положил трубку на место, медленно встал из-за стола и, огорченно помотав головой, сказал четверым специалистам из отдела внедрения:

— И подслушали, и подсмотрели, вот какие дела, ребята. Наврал все Суворов в своей книге. «Аквариум», «Аквариум», а на самом деле дырявое корыто, шарага…

Вновь зазвонил телефон и не дал Артуру Саркисовичу насладиться своим разочарованием до конца.

— Генерал-лейтенант Эппель слушает.

— Суворов — предатель, — сообщили ему тем же голосом, — а мы, как и вы, правительство, особенно мы. Отпустите все-таки подчиненных, координатор уже в пути, а вам еще нужно пропуск выписать или встретить его на проходной. Еще раз до свидания.

«Ох уж эти силовые ведомства, — сокрушенно покачал головой Иван Селиверстович, внимательно прослушав записи разговоров между МВД и ФСБ, ГРУ и ФАПСИ. — Все-таки смелые ребята там служат». Соединившись по внутренней связи с отделом ПЯТЬ, он приказал:

— Разберитесь, кто убил ученого Тассова, и наведите на них ГРУ.

— Есть! — ответили ему из отдела ПЯТЬ.

Полковник Самсонов читал сводку суточных происшествий и одновременно пил чай. Сводка была насыщенная, а чай слишком сладкий. Полковник с отвращением отодвинул стакан и углубился в чтение. За сутки произошло одно убийство, три ограбления, восемь изнасилований, из них два с применением огнестрельного оружия, десять квартирных краж, пять хищений с госпредприятий, шесть угонов автомобильного транспорта, два нанесения тяжких телесных повреждений, двадцать случаев злостного хулиганства и восемнадцать мелкого, два пожара и один взрыв неустановленного взрывного устройства на городской свалке. «Всегда в полнолуние у меня бессонница, а в городе в два раза больше совершается преступлений», — подумал Самсонов и, отодвинув сводку в сторону, задумался. Ему не нравились квартирные кражи. Был в них один неприятный для полковника момент. Чаще всего, вот уже на протяжении трех месяцев, кражи происходили у состоятельных граждан, квартиры которых подключены к централизованной системе вневедомственной охраны, и это наталкивало на мысль, что в них замешаны сотрудники милиции. Полковнику были неприятны такие подозрения, и он пытался избавиться от них, придумывая другие версии. В дверь постучали и, не дожидаясь разрешения, вошли. Секретарша органически не выносила звонить по телефону, она всегда стучалась в дверь.

— К вам Басенок, впускать?

— Впустите, — задумчиво отмахнулся от секретарши Самсонов и, спохватившись, добавил: — Конечно, Любовь Антоновна, впускать, что за вопрос?

Вошел Басенок, с недовольным видом оглядел кабинет и спросил:

— Вызывали, господин полковник?

— Я? — удивился Самсонов, но, снова спохватившись, строгим голосом произнес: — Конечно, вызывал. Вот, — он постучал по сводке пальцем, — опять кражи из квартир, которые находятся под охраной милиции.

— В Америке даже банки государственные грабят, — привел неожиданный аргумент в защиту милиции Степа и снова замолчал, сердито хмурясь. У него болел зуб, и он в такие минуты не любил никого, включая самого себя.

— Это, во-первых, брехня, а во-вторых, в Америке! — рассердился Самсонов. — Не забывай, что мы живем в России.

— Ну да, — хмуро согласился Басенок. — Я сегодня прочитал в газете, что в Москве за одну ночь обворовали два отделения милиции, вынесли все компьютеры и сейф с получкой из бухгалтерии.

— Да ты что? — приятно удивился Самсонов. — Дай почитать.

— Я газету Савоеву отдал, — буркнул Степан.

— Опять Савоев! — возмутился Самсонов. — Но Москва нам не указ.

Басенок мрачно смотрел в окно, мрачно ожидал продолжения разговора и мрачно думал: «Вы подарите, как в детстве, шар мне воздушный, большой. Чтоб я на нитке повесился и воспарил над Землей». Поэзия, как всегда, явилась не вовремя. Басенок еще пристальней стал смотреть в окно. А за окном крадущимися, но уверенными шагами в южную весну уже врывалось постепенно южное лето. Такое возможно лишь на юге России. Еще белая акация только-только собиралась явить миру свои «листья-семейки на одной скамейке», а яблоня уже отпустила на землю лучезарную белоснежность своего цветения. Еще небо было пронзительно юным и лазоревым, но уже где-то в его глубине появились первые намеки на грядущий зной.

— Во-первых, — Самсонов начал перечисление, и это говорило о том, что он стал на путь конкретного разговора, — сгони с лица мрак и нервозность или сходи к стоматологу. Твой зуб у меня уже в печенках сидит. Во-вторых, я отправляю Баркалова в Москву на курсы повышения квалификации при МВД России. Так что будешь работать с Савоевым, и дам вам одного новенького. У него среднетехническое образование, неграмотный, одним словом, но молодой, настырный, злой и служил во внутренних войсках. От него жена недавно ушла. Пусть у вас салагой побудет, приглядись. Если все нормально, будет работать, нам кадры нужны. Зовут его Николай, фамилия Стромов. Пока никто в городе и управлении, кроме нас, не знает, что он к нам пришел. Его только в области кадровики оформили на испытательный срок, он дома пока сидит. Зайди к нему и проведи инструктаж, познакомься, и пусть оформляется во вневедомственную охрану. Посмотрим, что там у них такое. Ясно?

— Да, — ответил Басенок. — Конечно, ясно.

— Ну и хорошо, — похвалил его Самсонов. — А теперь иди к стоматологу. Еще раз увижу тебя с больным зубом, точнее, с такой физиономией, отправлю на пятнадцать суток в КПЗ, баланду задержанным будешь раздавать.

Николай Стромов был обескуражен силой, толкнувшей его пойти работать в милицию. Дело даже не в том, что ему нравилась деятельность уголовного розыска. И не в том, что его приятель Игорь Баркалов, с которым они жили по соседству, как-то сказал:

— Колек, у тебя после ухода Валентины в лице появились черты сухого алкоголика.

— Это как? — опешил Стромов.

— Как сало вприглядку, — объяснил Игорь. — На одном конце хлеба кусочек сала, хлеб ешь, а на сало поглядываешь. До него докусываешь и убираешь на следующий раз.

— Ну и что? — не понял Николай.

— А то, что в конце концов сало становится смыслом жизни. Сало — цель, любовь, признак благополучия и мерило успеха, — рассерженно проговорил Игорь. — Становишься шизанутым, в смысле помешанным на сале, и в один прекрасный день докусываешь до него, жадно впиваешься, глотаешь, давишься и умираешь со счастливой улыбкой на лице, как человек, достигший своей цели.

— Ты когда успел таким умным заделаться? — разозлился Стромов. — Сало-мусало, я любил ее, и мне сейчас тошно.

— Да и черт с тобой, раз дурак, — махнул рукой Игорь. — Лучше поработай у нас, посмотри на любовь и ревность с точки зрения Уголовного кодекса. Насмотришься такого, что потом при воспоминании о своих нынешних переживаниях самому противно будет.

— Сам знаю, что делать.

— И то верно, — согласился Игорь и, попрощавшись, ушел… Но не этот разговор с Игорем Баркаловым привел Николая в милицию. Привел его туда терпкий, юный и пахнущий просыпающимися травами и листьями апрельский вечер. Николай проходил мимо ДК кожевенников и вдруг увидел впереди себя ее. Во всяком случае, походка, волосы, ноги — все так напомнило Валентину, Николая аж холодный пот прошиб. Девчонка, услышав спешащие за ней шаги, оглянулась и с интересом посмотрела на Стромова. Это была не Валентина. Напустив на себя равнодушный вид, Николай прошел мимо и услышал, как позади него презрительно фыркнули.

На следующий день он позвонил Игорю и спросил:

— Как попасть к вам на службу?

— Дозрел вэвэшник, — иронично произнес Игорь. — Сиди дома, жди. Я все разузнаю и зайду к тебе.

Так Николай Стромов, не появляясь среди оперативников, съездил в Ростов-на-Дону, и там с ним провели беседу кадровики управления. Затем он вернулся в город и устроился работать во вневедомственную охрану, став агентом под прикрытием в операции «Домушники».

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

— Не надо быть умным и образованным, чтобы понять: история прогресса, которую ошибочно называют историей развития человечества, бред. Это история деградации человечества. Нужно обладать изысканным инстинктом, определенным варварством натуры, диковатым, внекультурным хамством, чтобы понять это. Только необразованные люди, стоящие далеко от широких трактов культуры, могут слегка улавливать ход событий. Потрясающих высот проникновения в истинность, в настоящий ход земных и небесных событий иногда достигают врожденные дебилы, бесповоротно и ярко-клинические шизофреники всех видов, дети до пяти лет, после пяти они начинают терять этот дар, некоторые святые, точное число неизвестно, талантливые люди, в смысле те же шизофреники, хронические алкоголики в состоянии жуткого похмелья или в активной фазе белой горячки, женщины с характерными ведьминскими данными и все остальные люди, обычные, за секунду до смерти. Их, — внушительно подняв палец, объяснял Леня Светлогоров, — в эту секунду прошибает пот откровения Божьего, они глубоко вдыхают воздух от изумления и забывают выдохнуть — конец. — Леня Светлогоров с величайшим изумлением перевел дыхание, с таким же изумлением посмотрел на сидящего перед ним Мурада Версалиевича Левкоева и продолжил: — Все же остальные, не названные мною категории людей, которым еще пилить и пилить до предсмертного познания истины, в истине ничего не понимают. Это умные, образованные, культурные, здравые, респектабельные производители материальных ценностей, в смысле всякой херни наподобие телевизора, атеисты, фанатики всех религиозных течений, литературные критики, ненавидящие литературу до изжоги, то есть все без исключения. Вот, можете записать в моей истории болезни: «И так говорил Светлогоров».

— Да, — уныло произнес главврач психиатрической больницы, — конечно. Это кстати. Мании величия нам как раз и не хватает. Ты кто, реинкарнация Ницше или Заратустры?

Леня подумал и вполне серьезно, хоть и коротко, произнес:

— Хуже.

Мурад Версалиевич хотел развить тему, но в кабинет с испуганным лицом заглянула старшая медсестра и позвала его.

— Ладно, — закрыл тему главврач, — иди, Светлогоров, погуляй по парку, мне работать надо.

Леня ушел, а старшая медсестра Екатерина Семеновна Хрущ, известная среди больных под кличкой Хрущев, заговорила:

— Ой, Мурад Версалиевич! — Она показала пальцем в окно на небольшое, стоящее в стороне от лечебного корпуса здание приемного покоя. — Там чудовище привезли! Плечи — во! — Екатерина Семеновна развела руки, слегка наклонилась и встала на цыпочки, словно хотела обнять слона сзади. — Глаза завязаны, сидит как Чингисхан. Его так и вынесли из психовозки на носилках. Бывший десантник, офицер! — При слове «офицер» в Екатерине Семеновне как бы пробежали волны истомы. — Что делать? Наши санитары с ним не справятся, он такой большой, сильный и страшный.

Екатерина Семеновна даже слегка закатила глаза от ужаса, но в ее ужасе было столько чувственности, что Мурад Версалиевич хмыкнул и поинтересовался:

— А санитарки справятся?

— Да! Я им помогу. Но сейчас он в приемной и пока спокоен.

— Ладно, — зевнул главврач, — пойдемте. — Он вытащил из ящика стола стетоскоп и нацепил на шею. — Посмотрим на вашего Чингисхана.

Леня Светлогоров, выйдя из кабинета главврача, начал бесцельно шататься по всем отделениям двухэтажного корпуса больницы. «А у психов жизнь, так бы жил любой, а хочешь спать ложись, а хочешь песни пой…» Напевая песню Высоцкого, Леня заглядывал то в одну, то в другую палату на втором этаже, где находилось отделение для тихих, буйные содержались на первом этаже. В их палатах были крепкие, закрывающиеся снаружи двери, а коридор в двух местах перегорожен металлической решеткой. Но Леню пускали везде. Его уважали и побаивались по нескольким причинам: во-первых, он был знаменит благодаря тому, что его имя долгое время не сходило со страниц местных газет, во-вторых, выкапывание трупов в ночное время создало вокруг него некий зловещий и мистический ореол, в-третьих — и это самое главное, — неусыпная забота «нового русского», армянина Самвела Тер-Огонесяна, который к этому времени уже успел приобрести два магазина по улице Гоголевской в районе Центрального рынка и ряд мини-булочных в районе вокзала под названием «Новый», который был старым, делали Леню на территории психбольницы личностью уважаемой, опасной и неприкосновенной. Все его как бы стеснялись. Такое случается. Живет, живет человек, все его считают никчемным, серым, лишним. Его равнодушно презирают, иногда небрежно сплевывают в его сторону или несильно, походя, пинают от нечего делать, а затем этот «презренный» подъезжает к своему дому на новенькой иномарке, с длинноногой куклой, и окружающие начинают понимать, что они уважали этого человека всегда. Нечто подобное случилось и с Леней, но он не обращал на это внимания. Он заглянул в палату к олигофрену Петровичу, который, как всегда, лежал на кровати, с удовольствием разглядывая что-то на потолке.

— Привет, Петрович! — поздоровался с ним Леня.

Петрович быстро сел на кровати, достал из-под подушки большой ломоть хлеба, намазанный сливочным маслом, и, произнеся:

— Ты в меня камнем, а я тебе хлеба! — швырнул его в Леню.

Светлогоров едва успел отскочить и захлопнуть дверь.

— Что случилось? — спросил у него проходивший по коридору санитар.

— А-а, — беззаботно отмахнулся Леня. — Олигофрен завтракает, называется.

В приемной, куда решительным шагом вошел Мурад Версалиевич, на кушетке, скрестив ноги по-азиатски, сидел высокий широкоплечий стройный молодой человек, глаза которого были завязаны черным платком.

— В чем дело, лейтенант? — властным голосом произнес главврач.

Молодой человек мгновенно сорвал с глаз повязку, вскочил и, вытянувшись по стойке «смирно», доложил:

— Я вернулся, комбат.

— Зря, — скорбным голосом поведал ему Мурад Версалиевич. — Тебе придется выдержать курс голопиридола и посидеть под шквальным огнем стелазина.

— Я готов, — мужественным голосом произнес лейтенант. — Надеюсь, в этом бою мы обойдемся без сульфазина?

— Посмотрим по ситуации! — рявкнул Мурад Версалиевич и, повернувшись к санитарам, приказал: — Проводите лейтенанта к месту службы в третью палату и поставьте на вещевое довольствие.

Санитары переглянулись, тоже вытянулись по стойке «смирно» и в один голос ответили:

— Есть поставить на вещевое довольствие!

Когда молодого человека увели, Мурад Версалиевич обратился к старшей медсестре:

— Екатерина Семеновна, вы правы, это действительно бывший офицер. Он у нас уже четвертый раз с интервалами в полгода. У него блочный психоз, вызванный тягой к уединению, то есть каждые полгода он видеть никого не хочет и завязывает себе глаза. У него есть три достоинства: миролюбив, силен и неизлечим. Это хорошие качества для нашей больницы, через десять дней после курса инъекций мы сделаем его старостой над буйными, и они будут ходить у него по ниточке три месяца, которые мы имеем право держать его на стационаре.

— Три месяца?! — воскликнула Екатерина Семеновна и почему-то зарделась.

Глория Ренатовна Выщух улыбалась. Она стояла возле окна и смотрела на город. Ей почему-то представлялось, что она не в Таганроге, а в Мадриде, хотя эти два города не идут между собой ни в какое сравнение. Если Мадрид был всего-навсего в Испании и ничего в себе не нес, то в Таганроге было все: Россия, море, русский язык, непредсказуемость, юг, живописная провинциальность и замаскированная под жителей города талантливость.

Глория Ренатовна отошла от окна, подошла к зеркалу л осмотрела себя. В каждой женщине есть нечто инопланетное, нечто, не поддающееся расшифровке, смутная тайна тщательно замаскированных чудес еще неизвестной человечеству религии. Глядя на Глорию Ренатовну, в это мог бы поверить каждый. Она отошла от окна и подошла к разобранной постели. В глаза ей бросилась открытая посередине книга, лежащая на полу, и она взяла ее в руки. Книга называлась «О стервах и кошках». Глория Ренатовна улыбнулась. Неожиданно ей попал в нос луч солнца, прорвавшийся в комнату сквозь неплотно задвинутую штору на окне, и она чихнула, успев подумать: «Зачем Самвел подарил мне эту книгу?»

В загородной психиатрической больнице Дарагановка два раза в неделю разрешалось посещение больных родственниками. В эти дни рейсовый автобус то и дело выгружал возле центральных ворот посетителей. Родственники привозили огромные сумки с провизией и скорбное выражение на лицах. Психическое заболевание в народе считается не столько болезнью, сколько действием, достойным всяческого порицания, насмешки и наказания. Поэтому родственники содержащихся в тюрьме заключенных и родственники содержащихся в психбольнице больных имеют на лицах одинаково затравленное и одинаково печальное выражение.

Медперсонал больницы считал дни посещений днями Божьего наказания. Хронические больные в эти дни возбуждались и начинали плести всякую ахинею, подкрепленную немотивированными поступками, излечивающиеся «белогорячники» напивались, потому что кто-нибудь обязательно приносил им во время посещения спиртное. Уследить за этим было почти невозможно. В таких случаях, когда обнаруживался пьяный «белогорячник», Мурад Версалиевич выходил к его родственникам и говорил на прощание:

— Надеюсь, что вы не забудете приносить и цветы на могилу усопшему, как не забываете приносить ему в больницу водку.

Из-за спины главврача сразу же появлялся лейтенант, подверженный блочному психозу, и обращался к нему:

— Разрешите уничтожить противника, комбат?

На этом все и заканчивалось. «Противник» самоуничтожался, исчезал вдали, быстрым шагом покидая территорию больницы.

— Какой вы смелый, лейтенант! — порхала вокруг больного офицера влюбленная в него Екатерина Семеновна Хрущ.

— Комбат, я ликвидирую эту тетку?

— Нет, она нужна нам в этой операции, — строго обрывал лейтенанта Мурад Версалиевич.

— Ясно! — сникал исполнительный служака.

— Что вы такое говорите? — обижалась Екатерина Семеновна.

Но в этот весенний день в загородной психиатрической больнице посещение выдалось необычным. К десяти утра сюда должны были прибыть представители администрации и культуры города Таганрога, чиновники областного Союза художников, сопровождающие двух итальянцев, одного американца и трех экспертов французского Лувра. В этот день с пяти часов утра санитары начали производить генеральную уборку всей больницы, водить больных, попалатно, в баню и переодевать в Новые, подаренные Самвелом Тер-Огонесяном, красно-зеленые атласные пижамы. Мурад Версалиевич прибыл в больницу к семи утра. В хрустящем белоснежном халате, в сопровождении такой же хрустящей и белоснежной Екатерины Семеновны, он сделал незапланированный и придирчивый обход своих владений. Весь медперсонал волновался. Такого в истории больницы еще не было.

В десять часов утра делегация международной богемы и местной администрации вошла в вестибюль больницы, и сразу же иностранцы восхищенно закивали головами и зацокали языками, а местная власть горделиво вскинула вверх подбородки. На выкрашенной в синий казенный цвет стене вестибюля висели две картины, написанные Леней Светлогоровым. Одна представляла собой абсолютно белый квадрат, обрамленный в золоченую рамку, и называлась «Черный квадрат К. Малевича — вид сзади».

А на другой, такой же квадратной и обрамленной в золоченую рамку, был изображен таганрогский яхт-клуб, кусочек Азовского моря и небольшой участок Пушкинской набережной. Картину ровно посередине делила на две половины, сверху вниз, черная полоса, и картина называлась «Черный квадрат К. Малевича — в профиль».

Рядом с картонами стоял скромно потупившийся виновник торжества Леня Светлогоров, одетый в новенькую атласную, не как у всех, черно-серебристую пижаму. Рядом с ним в смокинге, с гладко причесанными волосами, победным носом и видом стоял великолепный Самвел Тер-Огонесян, а с другой стороны, в модифицированном под современность миди-хитоне «Афродита», с вплетенной в волосы рубиново-жемчужной ниткой, словно обращенная в плоть эротическая фантазия, стояла Глория Ренатовна Выщух, и иностранцы, не переставая восхищенно кивать головами и цокать языками, смотрели на нее.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Начальник отдела аналитических инсинуаций ФСБ Тарас Веточкин позвонил полковнику Хромову:

— Давай встретимся, возникла проблема.

— Неужели у вас на Лубянке опять бухгалтерию обворовали? — удивился Хромов. — Я вам давно советовал сменить внутри здания навесные замки врезными, а навесные вешайте на дверях подъездов, сколько можно их проволокой закручивать?

— Все гораздо серьезнее, Леонид Максимович, — отказался от шуток Веточкин. — ЧП, можно сказать.

— Когда и где?

— У Стефана Искры через час, я его туда отвез.

Московское начало апреля в корне отличается от такого же начала в Таганроге. Во-первых, еще ничего не ясно, а во-вторых, полно снега. Апрельская Москва — абсолютно нездоровое место, горожанам чаще всего и в голову не придет расстаться с теплой одеждой. Им иногда даже в мае это не приходит в голову. Поэтому москвичам был непонятен человек, который шел в сторону Генеральной прокуратуры от станции метро «Охотный ряд» в странной, хотя и достаточно дорогой одежде. Человек был зрелого возраста, высокого роста и спортивной выправки, с черным раскрытым зонтом в одной руке и портфелем из желтой кожи в другой. На глазах у него были солнцезащитные очки «Сахара». Апрельский ветер распределял вдоль улицы очередную порцию снежной крупы, неожиданно вывалившейся с пасмурного неба. Мужчина с зонтом и портфелем был одет в черный пиджак от костюма, то есть верхняя часть туловища у него была классической: белая рубашка, строгий галстук, шляпа «клерк из Сити». Странности начинались ниже: австралийские, песочного цвета, шорты, белые гольфы и летние сандалии «я в отпуске». Милиция хотя и нервно вздрагивала при виде мужчины, но все-таки не останавливала его. Во-первых, мало ли что, Москва всегда была с чудинкой, а во-вторых, у мужчины было такое солидное, даже властное выражение лица, что патрульные невольно думали: «Черт разберешь это начальство», — и проходили мимо. Тарас Веточкин, матерясь в душе, ехал к зданию Совета Федерации, когда увидел вышагивающее по пешеходной дорожке «чудо в перьях». Узнал он его мгновенно. Миронов нисколько не изменился с их последней встречи. Веточкин мигнул задними подфарниками и остановился, отлично понимая, что сзади сразу же образуется затор из автомобилей, значительная часть которых была с проблесковыми маячками.

Миронов недоуменно, с высокомерием английского джентльмена, остановился и оглянулся, тотчас же сменяя высокомерие на радостный возглас:

— Здравствуй, Тарас!

— Здравствуй, здравствуй, прокурор пришибленный.

Веточкин торопливо схватил Миронова за руку и потащил к машине, ибо вся улица уже наполнилась звуками клаксонов, требующими движения.

— Куда ты меня тащишь? — удивился Миронов, едва поспевая за Веточкиным. — Мне к Генеральному нужно.

— Ага, щас, — сердито сказал Тарас, запихивая Миронова в салон. — Алкаш таганрогский, только у Генерального прокурора тебя и не видели

Он с силой захлопнул двери, от потрясения не обратив внимания, что срубил дверцей верх зонта, который Миронов пытался в незакрытом виде втянуть в салон. Веточкин быстро сел за руль и тронулся с места. Проехав порядочное расстояние, чтобы успокоиться, он заехал на стоянку и уже там, обернувшись к Миронову, спросил:

— На знойную Москву приехал посмотреть?

Миронов сидел на заднем сиденье, выпрямив спину и держа трость погибшего зонта, словно солдат карабин во время торжественного парада.

— Да черт его знает, — вдруг сник он, — как я здесь оказался. У меня после падения в кабинете Самсонова, нашего главы УВД, все перепуталось.

— Ясно, — сказал Веточкин, заводя машину, — не переживай, распутаем.

Он выехал на Тверскую и решил доставить Миронова к Стефану Искре, позвонить Хромову и посоветоваться, как действовать дальше.

От подъезда Стефана Искры отъезжал грузовик, наполненный стеклянными бутылками разной конфигурации. Стефан Искра сделал генеральную уборку. Он ничуть не удивился Веточкину и Миронову, доброжелательно распахнув перед ними двери.

— Вот… — начал было Тарас, указывая на Миронова.

— Не объясняй, — бросив короткий взгляд на прокурора, оборвал его Стефан Искра, — лучше действуй.

Я хожу по Москве и рассматриваю ее витражи, вижу вспыхивающий свет в ее окнах. Если бы я захотел, то заглянул бы в любое окно и улыбнулся бы при виде подсмотренной мною жизни. Во мне живет томительное умиление перед беззащитностью Москвы. Для меня в ней нет закрытых дверей, нет силы, которой я должен опасаться. Хотя, конечно, сила, равная моей, в Москве есть, но я ее не опасаюсь. Это мои братья, солнечные убийцы, это моя родина УЖАС, это мой бог Иван Селиверстович Марущак. Что? Ах да, документы. Какие симпатичные ребята милиционеры. Такие юные и грозные, с оружием. Да, я проживаю в Москве, а Москва во мне. Неужели у меня такая внешность, которая заслуживает постоянной проверки документов? Я по-доброму улыбаюсь. А вот и Лубянская площадь, а вот здание, наводящее необоснованный ужас на весь мир, но это было когда-то. Мне кто-то говорил, что в этом здании работают умные и вполне добродушные люди. Я не знаю, но, на мой взгляд, у них не хватает фантазии и осторожности. Что это за название, ФСБ? Звучит как аббревиатура матерщины. В мире столько поэтических и грозных образов. Впрочем, фантазия — это чепуха, а вот потеря осторожности серьезней. Я улыбаюсь. Иван Селиверстович тоже усмехнулся, когда сказал мне, чтобы я походил по Москве и повеселился, глядя на здания силовых ведомств. Он сказал, что все они бросили вызов УЖАСу и скоро мне и моим братьям предстоит работа. Мне что-то не верится. Я думаю, что Иван Селиверстович шутит, я преклоняюсь перед своеобразием его юмора. Это же надо, бросили вызов УЖАСу! Мне еще никто не говорил, что там служат окончательные идиоты. Я улыбаюсь. Я могу захватить в одиночку здание «Аквариума» на Хорошевском шоссе, перед которым сейчас стою. Захватить, разбить у них всю оргтехнику и уйти на поиски ночной женщины, хотя я бы не отказался и от утреннего мальчика.

Москва ошарашила Игоря Баркалова своей клубящейся и непредсказуемой энергетикой. К нему подошел заметного вида паренек и представился:

— Оперуполномоченный Ласточкин, но зови меня просто Лешей. А ты Игорь?

Игорь молча кивнул.

— Ты в курсе событий, и я не буду объяснять, что никакие мы не оперы сейчас, а обыкновенные работяги. Я, например, водитель маршрутного такси, а тебя приказали устроить учеником официанта в ресторан «Первая скрипка», это самый дорогой и самый закрытый ресторан Москвы. У меня там земляк, тюменский, друг юности, старшим официантом работает. Подойдешь к нему и скажешь, что от меня, Лешки-шоферюги, пришел. Мол, в армии вместе служили, в десанте под Новочеркасском, хочешь денег заработать. Я с ним уже разговаривал насчет тебя. — Ласточкин отошел от Игоря на два шага и повертел головой. — Запомнил внешность?

— Да что там запоминать? — сердито сказал Игорь. Его до глубины души возмутило «приказали устроить учеником официанта». — Пальто серое, фуражка мятая, руки грязные и лицо глупое.

— Точно, — миролюбиво кивнул Ласточкин, — высший класс. Пальто, фуражка, грязные руки и лицо незапоминающееся. Что может быть лучше для опера? А ты, Игорек… — лицо Ласточкина вдруг стало хулиганистым, — немного приутихни. Тебя работать сюда прислали.

— Конечно, — ответил Игорь, — только у меня аллергия на слово «официант».

Они стояли на пятой платформе Курского вокзала, и Игорь увидел, что к ним направляются двое патрульных.

— Менты, — шепнул он Ласточкину, и тот, скосив глаза, тоже шепнул:

— Линяем вправо, вон электричка подходит, прямо перед ней.

Игорь мгновенно схватил сумку, а Ласточкин его рюкзак, и, спрыгнув с платформы перед самым носом электрички, успев избежать соприкосновения с ней, они помчались через путевые линии к уже близким московским улицам четвертого уровня престижности.

Через некоторое время Игорь и Ласточкин сидели в каком-то кафе с ярко выраженным интерьером совковой забегаловки-ретро.

— «Первая скрипка» находится возле гостиницы «Минск», я тебя подвезу к этому месту, — объяснял Ласточкин. — Обслуживающий персонал туда набирается только из провинции, как в президентский полк, москвичей не берут. В общем, Колька тебя устроит и с жильем поможет, а ты работай от всей души, вживляйся, одним словом. Придет время, тебя найдут и скажут, что делать дальше. Самое главное, не веди себя как мент, убей в себе эти задатки на время.

— Ага, — буркнул Игорь, — убить на время невозможно…

Перед отъездом в Москву Самсонов, смахнув с глаз несуществующую слезу, объяснил Игорю:

— Едешь на курсы повышения квалификации, но сразу по приезде будешь участвовать в какой-то операции, я не знаю, у москвичей все с вывертом, будешь внедренным агентом некоторое время. Им нужны люди из глубинки, хотя если Таганрог глубинка, то Москва вообще чаща дремучая. Но ты внедряйся и покажи, что такое оперативник из глубинки, пусть утрут свои сопли столичные. Тебя встретят на вокзале и проинструктируют. А теперь иди, не терзай мою душу, я буду беспокоиться о тебе, сынок.

Самсонов явно преувеличивал свое беспокойство. Беспокоиться-то он беспокоился, но не до такой же отцовской степени. Он Игоря рекомендовал, и его рекомендацию приняли. Если Игорь эту рекомендацию оправдает, то, глядишь, и он, Самсонов, еще покрасуется в генеральских лампасах.

— Иди, сынок, — отпустил он Игоря, — там тебя ждут, — и неопределенно махнул в сторону двери.

За дверью действительно ждали Савоев и Басенок… Даже сейчас, разговаривая с Ласточкиным, Игорь еще чувствовал остаточные явления этого ожидания в голове. Она побаливала.

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Все мое тело — лицо, погода не имеет для меня никакого значения. Я восхищен своим совершенством. Надо же, в районе Садового кольца я попал в автомобильную пробку без автомобиля, как в анекдоте. Я пошел к цели по прямой, по крышам автомобилей. Порхал как Нижинский и Петипа в одном лице, даже усугубил это движение пассажами СПИДоносца Нуриева. А что в ответ? Черная неблагодарность автомобилизированных кентавров. Они меня раздражают. Милиция машет руками и грозит. Водители матерятся и тоже грозят. Закон не на моей стороне и поэтому тоже грозит. В конце концов, я иду в гости к брату, вот, у меня в руке торт. Зачем мне эти обходы автомобильных заторов, когда можно пройтись по крышам их салонов? «Чайники», «подснежники» и владельцы скромных автомобилей молчат, делают вид, что ничего не происходит. Владельцы джипов, «ауди», «мерседесов» и других хамоватых автомобилей пытаются ухватить меня за ноги и даже ранить какими-то инструментами для ремонта. Я не люблю самоуверенность извне. Спрашивается, что они выиграли от своей агрессии? Валяются на грязном шоссе и воют от боли, ждут, когда к ним пробьется «скорая помощь». Я вижу, не скоро. Врачи бегут пешком, одним словом, двигаются медленно. Ну и «скорая помощь»! Хотя, если разобраться, куда спешить? На той стороне улицы уже три патрульные группы недвусмысленно демонстрируют мне наручники и буквально умирают от смеха, увидев, как выскакивающая в гневе из салона «сонаты» дама, прическа в сто пятьдесят баксов, валится в салон обратно. Я не хотел отталкиваться для прыжка от ее головы, но так получилось. Я иду к брату в гости, у меня в руке торт и десантный нож за поясом, тот самый, что я забрал у парня с прекрасным именем Сергей в Сочи. Пусть Стефан сам сошьет этому ножу чехол-тельняшку, белое и голубое. А вот и другая сторона улицы, а вот и бегущие ко мне со всех сторон патрульные, а вот и прыжок «раздраженная пантера», и я уже с балкона второго этажа, как предусмотрительно он оказался открытым, машу удивленным милиционерам, злым автомобилистам и центру Москвы. Вручаю коробку с тортом хозяйке квартиры, со страхом наблюдающей, как я иду к выходу из ее, казавшейся до сих пор защищенной, «крепости». Стефану торт не нужен. Я куплю ему по дороге в магазине военных сувениров каску, пусть сделает из нее рюмку для запоздавших гостей. Он любит грубые шутки. Я улыбаюсь.

У Стефана Искры собрался своеобразный консилиум. Полковник Хромов, делая несколько шагов по огромной после уборки стеклотары квартире Стефана, останавливался, задумчиво смотрел в глаза Миронова и вновь начинал вышагивать по комнате. Миронов сидел на поломанном компьютере с видом чиновника, сидящего на совещании у руководства.

— Все, — пришел к выводу Хромов, — едем в Таганрог, идем к Самсонову и… — Он неожиданно умолк.

— Возбуждаем уголовное дело по факту падения и ударения головой о сейф городского прокурора во время попытки полковника Самсонова завязать с ним дружественные отношения путем пожимания руки, — подхватил мысль Хромова Веточкин, а затем поинтересовался у Стефана Искры: — Выпить есть?

— Да, — кивнул Искра, — кубинский ром в кладовой.

— У меня водка домашняя есть, — готовно вскинулся Миронов и вытащил из портфеля литровую бутылку красноватого цвета.

— Перцовка неклиновская! — в один голос вскричали Веточкин и Хромов и тут же объяснили обескураженному Искре: — Этот самогон кубинским ромом можно запивать как компотом.

— Да ты что?! — изумился Искра, с интересом поглядывая на бутыль. — Там, — он махнул рукой в глубь квартиры, — если есть желание, стаканы и закуска.

— Что с прокурором делать будем?

— Вот сейчас выпьем первачка неклиновского, закусим и все спокойно решим, — успокоил Хромова Тарас Веточкин.

В это время дверь в квартиру Искры распахнулась, и вошел хрупкий улыбающийся человек с военной каской в руке, из которой выглядывала бутылка французского коньяка. Он был похож на Пьера Ришара.

— О, французы, силь ву пле! — обрадованно воскликнул Миронов.

Искра обвел строгим взглядом почему-то напрягшегося Хромова и задумавшегося Веточкина, сложил ладони возле груди и сурово-нежным голосом произнес:

— Здравствуй, мой солнечный брат.

Видимо, автору придется сделать небольшое отступление и кое-что объяснить.

Алексей Васильевич Чебрак создавал солнечных супертелохранителей не только из хронически неизлечимых шизофреников. Стефан Искра вошел в разряд солнечных убийц тридцатисемилетним майором десантных войск. Пуля душмана сделала его мертвым в агонизирующем состоянии, без пяти минут «груз 200». На его агонию обратил внимание Алексей Васильевич Чебрак, радостно воскликнув: «Какая колоритная картина умирания, немедленно ко мне в нейрооперационную. Если спасу его в походных условиях, то заберу к себе в лабораторию». Военным ничего не оставалось, как выполнить приказ. Этот мартышечного роста ученый с кривоватым носом носился по Афганистану, как ненасытный сборщик грибов по Подмосковью. Он появлялся вслед за войсками первым среди дымящихся руин Кандагара, в сопровождении двух рот элитарного десантного спецназа, обшаривал все щели дворца Амина после захвата, топал и визжал в истерике, заставляя вместо убитых вывозить на большую землю собранные им книги и древние манускрипты Афганистана. Убито-раненого он спас от смерти, но жизнь майора превратилась в непрекращающуюся трясущуюся боль. «Великолепно, чудесненько!» — выплясывал Алексей Васильевич среди военных хирургов, которые с негодованием смотрели на воющего в бреду от боли майора.

Этим же вечером Алексей Васильевич приказал со всеми предосторожностями переправить майора в свою подземную лабораторию. Майор еще не долетел до Москвы, а его родители, родственники и жена, живущие в деревне Астапово Алтайского края, уже получили тщательно запаянный цинк и уведомление командования: «Ваш сын, Корнеев Василий Иванович, геройски погиб в бою и посмертно награжден орденом Ленина». Семье был передан орден, выплачена денежная компенсация, а на могиле «погибшего» за счет края был установлен памятник из черного мрамора. Так исчез Василий Корнеев, а через десять лет лечения и обучения в подземной лаборатории и классах УЖАСа появился Стефан Искра, у которого за время обучения было одно взыскание. Он иногда догонял мчавшийся на полном ходу легкий быстроходный танк «Ра-2», хватал его за задник и боковым рывком «взлет» переворачивал на бок. В те времена ГРУ и УЖАС жили мирно.

— Что это за танки вы делаете для разведчиков?! — кричал руководитель ГРУ на конструкторов.

— А что это за монстры у вас по полигону бегают? Таких не бывает, — оправдывались конструкторы.

— Иван Селиверстович, — просил Марущака грушник, — покажите нам это привидение.

— Уже поздно, — отнекивался Иван Селиверстович, — я его в одиночный марш-бросок на пятьдесят километров бросил.

Таким был Стефан Искра, один из первых солнечных убийц. Но совершенно другим, пришедшим в солнечные другими путями, был тот, кого мы называем «Улыбчивым», «хмельным Пьером Ришаром»…

Улыбчивый — кличка наживная, а где-то там, в прошлом, где, как уверяют знающие люди, всегда цветет жасмин, его звали Григорием, Гришкой Волчанским, а еще короче — Волчонком. Беда станицы с юных лет. Его отец, похожий на разъяренного грача казак, до тринадцати лет лупил его от всей души. А в тринадцать лет, отбросив кнут в сторону, сказал рядом находящимся старикам и председателю сельсовета:

— Все, время кнута кончилось. Я его больше пальцем не трону, не хочу во сне получить нож в горло.

— Да, — почесал затылок председатель сельсовета, — хоть бы в армию скорее забрали.

Даже взрослые парни старались обходить Григория стороной, было в нем что-то странное и страшное, выражавшееся в его стеснительной, как бы изнутри выплывающей улыбке. Эта улыбка ничего хорошего не обещала, никакой лучезарности в ней не было, лишь какая-то запланированная и даже благоговейная жестокость. Когда пришло время становиться на воинский учет, получать приписное свидетельство, психиатр военкомата целых два часа беседовал с Григорием Волчанским, а затем сказал Прохору Волчанскому и бывшему председателю сельского совета, который уже переквалифицировался в атамана:

— Можно, конечно, призвать его в армию, но это убийца. Пока его нельзя признать психбольным, он как бы на грани, синдром подростка, посмотрим, что будет дальше.

— Что же делать? — растерянно проговорил Прохор.

— Ждать, — пожал плечами психиатр, — может, пронесет…

Не пронесло! В семнадцать лет Григорий Волчанский стал портить станичных девок и молодок с той скоростью, с которой они желали этого. Молодые казаки хотя и помалкивали, но чувствовали, что больше чем у половины из них головы оттягивают ветвистые рога. В станице с таким хобби долго не проживешь. В один из летних вечеров семнадцатилетний Григорий Волчанский остался лежать, избитый яблочными слегами, на проселочной дороге в Тимашевскую. Вместо головы у него как бы образовался кровавый шар, ноги вывернулись носками в землю с обычным изяществом ног, перебитых в коленях. Но сердце у Волчонка продолжало биться. А тут еще и чудо подоспело, которых, как известно, на земле много, только мы не обращаем на них внимания. В микроавтобусе «форд» по проселочной дороге возвращались с места отдыха в городе Геленджике Иван Селиверстович Марущак, Алексей Васильевич Чебрак и два обычных телохранителя по охране главы государства.

— Покойник, что ли, на дороге лежит или пьяный? — заметил лежащего Григория шофер.

— А ну-ка давайте посмотрим, — сразу же заинтересовался Алексей Васильевич Чебрак. — А вдруг в нем еще живые органы есть, мне запчасти нужны, да и все необходимое при мне.

— Смотрите, — флегматично согласился Иван Селиверстович.

Водитель осветил фарами лежащего, и Алексей Васильевич закрутился вокруг него.

— Да, почти покойник, — сообщил Алексей Васильевич, — но с уникальным сердцем, еще часов восемь работать будет, и глаза у него живые, но все равно почти покойник. — Алексей Васильевич Чебрак иногда изрекал парадоксы, но особого значения им не придавал. — Я беру его в Краснодар, если вылечу, то воспитаю, и он будет солнечным нового вида.

— Забирай, если нужно, — добродушно согласился Иван Селиверстович, который за время дороги уже выпил четыре бутылки настоящего киндзмараули.

Так в команде солнечных убийц появился Улыбчивый. Человек, ненавидящий яблоневые сады и присутствие на земле Бога.

Как-то так получилось, что инициативу в руки взял несколько эксцентричный гость, пришедший с подарком — каской и французским коньяком. После того как Стефан познакомил его со всеми, представляя под именем Григорий, совершенно ему не подходящим, он подошел к Миронову и, обойдя вокруг, вдруг резко обхватил его голову руками и слегка надавил в затылочной части большими пальцами.

— Ой! — вскрикнул Миронов и побледнел.

— Понятно, — широко улыбнулся Григорий, — голова. Болит или просто заклинивает?

— И болит, — слабо отозвался Миронов, — и заклинивает время от времени.

— Ха-ха-ха, — залился в смехе странный гость, — оригинально получилось. Это же надо так точно выразиться, «время от времени». Звучит как колокольный звон, бом-бом, а в итоге — «время от времени», сломанные часы, одним словом, ха-ха-ха… — Прервав смех, он вновь участливо спросил: — А почему вы побледнели, больно?

— Да нет, — добродушно ответил Миронов, — просто взбледнулось.

— Как я вас понимаю, — печально произнес Григорий и вдруг, резко повернув голову, острым взглядом обвел Веточкина и Хромова. И у того, и у другого создалось ощущение, что в миллиметре от их лиц прошла бешено вращающаяся циркулярная пила. «Явление УЖАСа в народе», — мысленно усмехнулся Хромов, сразу же догадавшийся, какого рода к ним явился гость.

— Что будем делать? — спросил Стефан Искра, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Нужно без шума, по-тихому, проконсультироваться с психиатром, — предложил Тарас.

— Да что он даст, твой психиатр? — огрызнулся на его слова Миронов. — Я что, дурак, по-твоему? — После этих слов он с недоумением посмотрел на свои шорты и разочарованно уставился в окно, за которым густо валил отрицающий ношение шорт мокрый снег.

— Может, само все пройдет? — неуверенно предположил Хромов, имеющий весьма смутное представление о медицине.

— Покажите его опытному и талантливому нейрохирургу, — произнес улыбающийся Григорий.

— Нейро… чего? — переспросил Миронов и добавил: — Вообще-то я с Хромовым согласен, само пройдет.

— Точно! — не обращая внимания на Миронова, воскликнул Веточкин. — Нейрохирург, Мишка из Склифа, Лутоненко, мой двоюродный брат.

— Да будет так, — поставил точку Стефан Искра. — Нейрохирург. А сейчас давайте выпьем вашего неклиновского.

— Я не пью крепкие напитки, — отказался от протянутого стакана Григорий, — они бессмысленны, безрадостны и слишком жестоки к людям.

— Это да, — согласился с ним Миронов, опрокидывая в себя стакан, — это я согласен.

Йоги, знающие о возможностях тела все, после того как достигнут духовного совершенства, уходят из жизни добровольно, как бы отпуская свой дух в космическую нирвану, а тело отбрасывая за ненадобностью. Имеются в виду настоящие йоги, а не шуты гороховые, пляшущие на битых стеклах перед публикой. Достоверно известно, что до этого расставания с телом йоги держат его в состоянии жизни более трехсот лет. После себя они оставляют множество рекомендаций по охране тела, но основной массе людей легче откинуть копыта в пятьдесят лет, чем напрягаться до трехсот. Естественно, что спецслужбы не пропустили мимо внимания эти рекомендации. Многие из них были заложены в систему обучения УЖАСа, впрочем, ими не пренебрегало и ГРУ. Одним словом, спецслужбы всех стран уважали индийских йогов. Если бы не спецслужбы, человечество так бы и прозябало в невежестве. То, что йоги использовали во имя духовного совершенства, сберегая тело от неуместно-раннего умирания в сто лет, спецслужбы использовали в ином ракурсе, хотя и не возражали против духовного очищения.

Стефану Искре в программу кодированно-цифрового обучения заложили одну из йоговских рекомендаций под названием «Утренняя роса». Человек, освоивший эти упражнения, был неуязвим для ядов. В его организме нейтрализовался и сникал даже цианистый калий, что уж там говорить об алкоголе. Стефан Искра пил вместе со всеми водку, а его желудок, печень и почки воспринимали ее как экологически чистую, родниковую воду. И Хромов и Веточкин почти одновременно поняли, что Стефан Искра водит их за нос, но виду не подали, хотя и заметили, что их понимание уже схвачено улыбчивым гостем, который через некоторое время и отвез их на «жигуленке» Веточкина в Склиф. Михаил Лутоненко, выслушав суть проблемы, оставил Миронова в больнице, а Веточкину сказал:

— Обследую и позвоню.

После Склифа Григорий подкинул домой усталого Хромова и самого Веточкина. Покидая водительское место, он широко улыбнулся и сказал:

— Будьте осторожны при въезде в гараж. До свидания.

— А вы куда? — проявил заинтересованность Тарас.

— В путь, — вежливо ответил Григорий и растворился в московском вечере, который неохотно начал превращаться в ночь.

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Первая скрипка» был единственным рестораном Москвы, который соответствовал своему названию, там иногда музицировал оркестр Вивакова «Танцующий смычок». В России это редкость, в России ресторан — нечто среднее между мечтой и желанием разорвать на груди рубаху с криком «Воли хочется!». Название особой роли не играет. Если вы идете в ресторан «Стая пескарей», где в самом названии существует намек на умеренные цены — пескарик, мелочишка, какие деньга? — то пескарей вы там не увидите, днем с огнем не найдете. Вам всуропят, если самолюбие не позволит убежать, клешнястого омара, разделают его, обольют умопомрачительным соусом, дадут бутылку с хорошим для Москвы вином и предъявят счет, имеется в виду, что выгребут весь кошелек, а могут и перстни с пальцев посдергивать, если в кошельке будет недобор. Затем проводят до двери с улыбчивым предложением «Приходите еще», а вы с вежливой улыбкой, по-другому нельзя, престиж и репутация обязывают, скажете: «О да, конечно!» И лишь позднее, за баранкой автомобиля, вы разбудите свою искренность мыслью: «Ни хрена себе пескарик!» Такова основная часть московских ресторанов: или дорого и плохо кормят, но зато девушки-топлес обслуживают, или очень хорошо кормят, готовят блюда на высшем уровне любой мировой кухни, пригласят понравившуюся девушку, подмигнут и призовут мальчика, но пускают не всех, только избранных. Сам черт в этих ресторанах ногу сломит. Написано «Китайская кухня», а там подают поджаренную на краснодарском масле лапшу московского мукомольного комбината номер один, перемешанную с креветками, которыми торгуют бабушки возле входа в метро. Ресторан «Первая скрипка» был не таким, он был настоящим и колоритным, как парижский «Мулен Руж», но свой, московский, бзик все равно сохранил — в «Первую скрипку» вообще никого не пускали, кроме специально приглашенной публики. Видимо, в расчете на то, что остальные смогут попробовать ресторанные деликатесы во время революционных погромов. Игорь Баркалов иногда удивлялся этому факту, этому избранничеству людей, которых сблизила и повязала кровными узами родства качественная и дорогая пища, употребляемая ежедневно из года в год. До того как Игорь стал работать в ресторане «Первая скрипка», он не замечал за собой тяги к философским размышлениям и сам любил хорошо поесть, но после того как в свободное от работы время завел знакомство с чудаковато-фанатичными московскими диггерами, философия то и дело обрушивалась на него с вопросами. Однажды в компании своих новых друзей они изучали подземный, околофундаментный мир Москвы. Старший группы указывал ему то на одну, то на другую дыру, образовавшуюся в результате провала почвы в неведомо откуда взявшиеся пустоты, и говорил:

— Очень скоро с поверхности московские дома все чаще и чаще будут опускаться в наши владения, и мы будем общаться с жителями на уровне третьего этажа.

Он рассмеялся, но в его смехе было мало веселого, он любил Москву. Далее они пошли вдоль какой-то бурлящей зловонной реки в бетонном русле.

— Канализация, — объяснил ему Давид, московский диггер. — Несет отходы посетителей трех ресторанов, включая твой, элитарный, четырех гостиниц, ста жилых домов и двух правительственных учреждений.

Группа была в специальных ароматизированных респираторах, и поэтому Игорь пошутил:

— Река с шанельным запахом.

— Точно, — согласился Давид, — настоящий шинельный запах.

Уже на поверхности, после душа и переодевания на базе диггеров, идя по улице, Игорь вспомнил канализационную реку и подумал: «Бомж, съевший беляш с собачатиной, клиенты ресторанов, вкушающие бутерброды с икрой морского ежа за сто долларов, встречаются своим содержимым в канализационной подземной реке под названием Дерьмо. Дерьмо и Смерть не разделяют человека на царя и раба, все равны перед ними».

— Курить хочешь? — вдруг услышал он голос Ласточкина, притормозившего на своей маршрутке возле тротуара, по которому шел Игорь.

— Нет, — сурово отказался Игорь, увлеченный парадоксами философии.

— Молодец, — похвалил его Ласточкин, — завтра тир, Каширское шоссе, восемь, подвал, назовешься Карагановым, новым слесарем. В девять утра как штык. Ага?

— Буду, — проворчал Игорь и, достав из кармана парагвайскую сигару, закурил.

— Смотри, на экологическую милицию с такой сигарой не наткнись, а то мигом штраф заработаешь, — засмеялся Ласточкин и уехал.

Поль Нгутанба ходил по светлым залам МОАГУ и переживал. Причин для этого было много. Пророки глубины уже произнесли сакраментальное, то, ради чего существовало МОАГУ. Они сказали: «Пришел час, тибетские качели вздрогнули». Конечно, Поль Нгутанба знал, что «час» в районе Поталы, то есть всего Тибета, означает век. «Пришел век тибетских качелей». Именно об этом сказали пророки.

Где-то там, в недоступной для Поля Нгутанбы глубинно-недосягаемой стране, в самом центре, существует биотектонический механизм, приводящий в движение «тибетские качели». Поль Нгутанба печально усмехнулся. «Да, — подумал он, — век пришел». Он удивлялся некачественному любопытству людей, собравшихся в преддверии 2000 года на Святой земле с телескопами, телекамерами и прочей дребеденью, чтобы зафиксировать парад планет. Для них это всего лишь очередная штучка для шоу. Поль Нгутанба вспомнил разговор с лазурными ламами. «Планеты выстроились в ряд, — говорили они, — и вспыхнула новая звезда, которую вы стереотипно сравнили с Вифлеемской звездой, но название этой звезды, Огненная крыса, не меняется вот уже пятьдесят тысяч лет. Впрочем, вы не знаете об этом, тогда мир не принадлежал людям нынешней формации, он был не вашим».

Еще во время посвящения в председатели совета МОАГУ Поль Нгутанба был укутан (это умеют делать лишь глубинные люди) в центр огромного совершенного алмаза и погружен в кипящее озеро из расплавленного изумруда, где на него спроецировали память лемурианцев, и он видел, как действуют тибетские качели. Это живой стержень в центре Южного полюса. Стержень не был прямым, молниеобразными зигзагами он проходил через весь земной шар и упирался в Северный полюс. Поль Нгутанба, находясь в цельной, нераздробленной магии алмазной Каббалы, был погружен в еще не сформировавшуюся душу расплавленных изумрудов, глубинные люди называют незатвердевшие изумруды асия — не до конца продуманное наслаждение Бога. И Поль сквозь защитное поле драгоценных магий видел время, когда раскачиваются тибетские качели… В огромные воронки втягивались мировые океаны, суша и вода менялись местами. Поль Нгутанба видел — и верил! — что была Атлантида, он видел, что жили на Земле рогатые люди-демиурги, почти что боги в познаниях, но не боги, потому что уже было Время и они не владели им. Он видел, как какие-то странные лазорево-зеленоватые, явно искусственного происхождения протуберанцы вычищали Землю и что-то уносили в глубь распахнувшейся Земли. Это собирались качественные энергии всего живущего (позже это назовут душой), и ни одна энергия в силу таинственной связи с протуберанцами не могла пропасть втуне. Забракованные энергии были выброшены — Поль назвал бы это ураганом-монстром — в какой-то сероватый сгусток пространства, и Поль почему-то отчетливо понял, что это граница между Временем и Безвременьем. Он видел, как отброшенными энергиями начали заниматься странные и неторопливые существа, и понимал, что именно в честь этих существ тибетские монахи стали называть себя ламами. Он почему-то точно знал, что отброшенные души лечат, и знал, что это лечение будет ужасным, но благотворным в итоге. Многое пришлось увидеть тогда Полю Нгутанбе, но описывать все не имеет смысла, как не имеет смысла насвистывать знатоку музыки кантаты и фуги Баха.

Поль Нгутанба оторвался от воспоминаний и вызвал к себе Клосса Воргмана и секретаря-координатора МОАГУ. Секретарь ему был нужен для получения полной информации о том, почему в российском филиале МОАГУ Алексей Васильевич Чебрак требует аудиенции с лазурными ламами и можно ли ему не дать ее. А Воргмана он позвал просто так, позлословить о неприятном и высокомерном характере далай-ламы.

МОАГУ — Мировое охранное агентство гениальных ученых, вместе с силовыми филиалами, было создано по инициативе глубинных пророков, обитающих в пунктирном состоянии нирваны, которую они могли прерывать для активных действий…

Племя глубинных пророков, непосредственных выходцев из южной части Атлантиды, которую глубинное государство просто-напросто конфисковало с поверхности за высокую и чистую энергетику помыслов, обитало в областях, расположенных неподалеку от центра Земли. Несмотря на высокую температуру, пророки предпочитали это место другим.

В принципе атланты, и южные, и северные, были демиургами, рогатыми людьми-богами, не ставшими богами лишь из-за того, что не владели тайной Времени. В глубинном государстве они были хранителями генетического фонда будущего человечества, запечатленного в лемурианцах, которые из-за своего роста, более трех метров, и нежной, не созданной для функционирования, физической структуры содержались внутри алмазов чистой воды, которые во внутреннем земном государстве достигали величины огромных пещер. Собственно говоря, это и были алмазные пещеры, и чем ближе к многослойному центру Земли, тем обширнее и чаще они попадались. Не только, конечно, алмазные, ближе к защитной оболочке перед поверхностью Земли были и нефритовые пещеры-города, агатовые плато, гроссуляровые (из группы гранатов) горы, сапфировые доломиты, остывшие озера некогда кипящих изумрудов и т.д. и т.п.

…Пророки провозгласили, что на поверхности Земли развитие науки приняло опасный для всего живого, включая земной шар, оборот. Эта поверхностная наука, генетика, синтезировалась с достижениями других областей и вышла на недопустимо гибельный уровень. В скором времени генетики могут овладеть энергией (душой) человека и погубить ее. Погубить не по злонамеренности, а по глупости, способствуя киборгизации человечества. Ученые, как и все поверхностные люди, обыкновенные дилетанты, нашедшие знания путем тыка и применяющие его тем же манером. Дальше усовершенствования чайника и велосипеда их нельзя допускать. Пророки провозгласили, что перед началом смены человечества на более качественное, в «час тибетских качелей», поверхностную науку нужно взять под контроль. Ранее в этом не было необходимости — так провозгласили пророки, а правители глубинной страны — ЛПЛ — приняли решение о создании своих силовых и аналитических структур под солнцем. Это означало: если МОАГУ придет к выводу, что деятельность поверхностной науки приняла бесповоротно опасный уровень развития и грозит генофонду и гармонии мира, то науку, как и ее основосоставляющих представителей, нужно безоговорочно уничтожить. Пока же МОАГУ не пришло к столь радикальному решению. Его эмиссары подкидывают человечеству отвлекающие от цели игрушки в виде компьютеров, на которые всегда можно воздействовать со стороны космических путешествий, тупикового клонирования и тяги к удовольствиям мистикообразного характера. Пока еще МОАГУ берет под свою опеку самых перспективных и значительных ученых. Правда, оно отлично понимает, что на поверхности земли есть могучая оппозиция глубинному государству. Хотя она и действует под видом людей, но к людям не имеет никакого отношения.

— Титапури — древнее название Тибета. В переводе это означает «обитель голодного черта». Где-то здесь, неподалеку от горы Кайлас, есть место, куда приходят умирать йоги. Там из подземной страны бьет источник тонкой энергии, который якобы будит ген смерти, но его в природе не существует, я уверен. Смерть провоцируется жизнью, и то и другое — суть одного явления. Видимо, глубинные люди являются авторами его. Подумаешь, — пренебрежительно произнес Алексей Васильевич, — при такой информации и возможностях я бы придумал что-то получше, чем тантрические пассы и тотальный контроль за человечеством. — Он уткнулся в иллюминатор самолета и стал смотреть на величественное пространство Гималаев.

— Сейчас вот китайские силы ПВО как нагрянут, так будут нам и черти и свисток, никакие тантрические силы не помогут, — хмуро проговорил Иван Селиверстович. Он с подозрением относился к полетам и свое присутствие в самолете считал досадным недоразумением.

— Ха-ха-ха, — вежливо посмеялся Алексей Васильевич, не желающий ссориться с начальством, — свисток. Это же надо так придумать.

Иван Селиверстович ничего не ответил, пристегнулся дополнительным ремнем безопасности, прикрыл глаза и подумал: «Сам ты свисток, козел огениаленный».

Они летели на ежегодную конференцию-сбор МОАГУ. До этого Иван Селиверстович всегда добирался в Лхасу наземным транспортом, а последний отрезок пути на лошадях. Самолетом он воспользовался впервые и до сих пор жалел об этом. Он не любил летать, точнее, не любил так конкретно и безнадежно зависеть от кого-то, тем более от бездушной машины.

Через несколько минут маленький четырехместный самолет коснулся колесами шасси бетона, а еще через несколько минут остановился и затих. Выйдя из самолета, Иван Селиверстович увидел по бокам посадочной площадки стены ущелья, вздымающегося на полкилометра ввысь. Вокруг не было ни одного строения, ни одного человека, полная безжизненность, но они давно уже привыкли к загадочности и непредсказуемости этих мест и знали, что сейчас кто-нибудь появится, что-то подъедет или подлетит, и все вокруг зашевелится. Иван Селиверстович, продолжая смотреть то на стены ущелья, то на крылья самолета, издавал какие-то непонятные, похожие на восхищение, звуки. Затем подошел к пилоту и крепко пожал ему руку.

Буквально через минуту в пятидесяти метрах от носа самолета посадочная полоса стала раздвигаться во всю ширину. Из открывшегося проема выехал армейский джип и лихо подкатил к прибывшим. За баранкой сидел Клосс Воргман.

— Я вас приветствую! — жизнерадостно прокричал он и кивнул головой на джип: — Садитесь.

Клосс Воргман очень хорошо, правда, с легким акцентом, говорил по-русски. Впрочем, Иван Селиверстович и Алексей Васильевич могли говорить на английском, французском, немецком, на хинди и японском, да еще и без всякого акцента. Они сели в джип.

— Клосс, — вдруг живо заинтересовался Алексей Васильевич, — вы где русский язык изучали?

— Там, — махнул Воргман в сторону невесть откуда взявшегося ишака, — далеко на Западе, в городе Ростове под Таганрогом.

— Чучело, — еле слышно буркнул Иван Селиверстович, откинувшись на спинку сиденья.

— Что вы говорите? — повернулся к нему Воргман.

— Я чихнул.

Джип с большой скоростью несся по широкому ровному подземному шоссе. Чрез два часа они прибыли в раскинувшуюся на огромной площади штаб-квартиру МОАГУ, которая, если разобраться, была самой властной, самой неуязвимой и самой грозной штаб-квартирой на поверхности земного шара. Никто из высшего эшелона власти великих держав не догадывался об этом, а если кто-то что-то узнавал, то ему приходилось разделить судьбу убитого президента Кеннеди и выбросившегося из окна отца-основателя ФБР Гувера. На земле всегда существовали тайны, которые нужно обходить стороной. Лазоревые ламы иногда корили Поля Нгутанбу за такие методы, но не вмешивались в дела неполноценной цивилизации.

У драгоценных камней плохая репутация. За ними тянется шлейф интриг, войн, кровавых преступлений. На самом деле все драгоценные камни, попадающие в руки людям, — мусор, отходы глубинной страны. Люди никогда не видели настоящих драгоценных камней. Разница между алмазами (осаннами) глубинного государства и алмазами, которыми обладают люди поверхности, огромная, как между денатуратом и шотландским виски. Настоящий алмаз не поддается огранке, из него не сотворишь бриллиант, на земле не было и нет такого металла, сплава, абразива, способного воздействовать на алмаз (осанн) чистейшей воды, да и воды такой нет на земле. Ювелиры земного шара не знают, как выглядят драгоценности из камня. Изумруды глубинной страны в застывшем виде действительно зеленые, но с обязательной и пульсирующей синевой в глубине, а многочисленные озера расплавленного, кипящего изумруда (асия), разбросаны по обширным агатовым (тотиновым) плато. К такому озеру можно подойти спокойно, это не расплавленный чугун, кипящий изумруд не отпускает жар на поверхность, хранит его в себе, но если бросить туда жаростойкий сплав, применяемый на поверхности для космических кораблей, то он не успеет пшикнуть, настолько мгновенным будет его исчезновение и адаптирование к изумрудной среде. Настоящие драгоценные камни в глубинном государстве считаются живыми, имеющими душу, существами высшего порядка. Так что обладатели драгоценностей под солнцем должны отчетливо понимать, что они украшают себя и свою жизнь забавными, но бросовыми стекляшками. Кроме так называемых алмазов, к отходам деятельности глубинных людей относятся нефть, газ, уголь, всевозможные, включая уран, руды, соль и прочее. То, что мы называем «богатыми месторождениями», на самом деле удачно устроенные глубинным миром мусорные свалки. К какому именно виду деятельности относятся эти отходы, речь пойдет в следующей книге. Сейчас лишь нужно сказать, что глубинный мир живет в среде тонкой энергии и тантрических сил. Что это такое, можно понять, изучив религию йогов. Эти «идиоты» с неимоверным усилием, напрягшись до самоотречения, пробуждают в себе толику этой энергии и этой силы и тут же, «достигнув духовного перевоплощения», умирают. И правильно делают. Не обратив внимания на жизнь и привязавшуюся к ней смерть, они сосредоточились на вечности и получили ее в виде нескончаемого и постоянно обновляющегося потока удовольствий. То, чего индийские йоги достигают неимоверными усилиями, у глубинных людей существует само собой, без всякого напряга, у них есть дела поважней, совершенство лишь тогда совершенство, когда оно недостижимо. Впрочем, не стоит забивать себе голову прежде времени. В подземной стране были и свои диссиденты, перебежчики, покинувшие все ради сомнительного удовольствия помощи людям надземного мира.

Иван Селиверстович Марущак внимательно осмотрел номер, в который его поместили на время консилиума, и удовлетворенно хмыкнул. МОАГУ не жалело средств для своих подчиненных. В номере из трех больших и светлых комнат, не считая ванны бассейнового типа и комнаты с шарообразным душем, было все для того, чтобы человек, даже избалованный, чувствовал себя комфортно.

— А вот фаллоимитатор мне не нужен! — вслух вознегодовал Иван Селиверстович, увидев за дверцей застекленного шкафчика на стене ванной комнаты названный предмет. — Сволочи, совсем извратились!

Громко выражая свое возмущение, Иван Селиверстович вытащил фаллоимитатор из шкафчика вместе с коробкой презервативов, держа их перед собой, открыл дверь номера и выглянул в коридор. Увидев шедшую по нему молоденькую, японистого вида, горничную, позвал ее.

— Вот, — протянул он ей фаллоимитатор, как букет цветов, — заберите эту гадость.

Он сунул в левую руку девушки секс-прибор, а в правую презервативы и захлопнул перед ней дверь номера. Девушка осталась в коридоре, прижимая к груди победно устремленный ввысь фаллоимитатор и разнузданно-яркую коробку предохранительных средств.

— Ой-ля-ля! — воскликнул проходивший мимо датчанин, начальник отдела транзитной информации МОАГУ. И, взяв из рук горничной и то и другое, удалился, весело напевая.

Поль Нгутанба поднялся с кресла и стал прохаживаться по огромному кабинету, изредка бросая взгляд в сторону Ивана Селиверстовича, который стоял возле стенки бара в дальнем углу кабинета и рассматривал бутылку с анжуйским вином.

— Мы должны уважать законы страны, в которой базируемся, — продолжал Поль Нгутанба давно начатый разговор. — Зачем вам нужна, точнее, зачем нам нужна конфронтация с высшими силовыми учреждениями?

Иван Селиверстович поставил бутылку на стойку и, неопределенно пожав плечами, ответил:

— Это не мы, это они на нас наехали. Вы, господин Нгутанба, плохо знаете Россию. У нас спецслужбы, если им вожжа под хвост попадет, могут и на танк с топором броситься.

— Я понимаю, — ничего не понял Поль Нгутанба. — Топор — оружие пролетариата, но тем не менее вы должны прекратить свару внутри страны. Она неуместна, вредна и антипрофессиональна.

— Господин Нгутанба, — потер подбородок рукой Иван Селиверстович, — я все понимаю, но вы же знаете, что у меня на балансе Чебрак. У него хроническая предрасположенность к уголовщине. Он оставляет свои преступные следы на каждом шагу. Ведет себя так, что солнечным приходится убивать кого-то, чтобы спасти его. Это не человек, а монстр какой-то. В Другом месте его пристрелили бы.

— Это в другом месте!

Лицо Поля Нгутанбы стало властным и надменным. Он подошел к стене кабинета и открыл потаенную дверь. Молча вошел в комнату за ней и через десять минут вышел обратно в ярко-лиловой мантии посвященного и с широким агатовым обручем на голове. Лицо Ивана Селиверстовича вмиг стало сосредоточенным, он подобрался и склонился в глубоком поклоне.

— Смею вас заверить в своей преданности, командор.

— Властью, данной мне высшим миром, — в голосе преобразившегося Поля Нгутанбы преобладал металл, — повелеваю немедленно прекратить распри внутри Государства Российского, а также выражаю свое неудовольствие и повелеваю прекратить выпады и оскорбительные высказывания в адрес великого ученого и врача Алексея Васильевича Чебрака. Он не может совершать преступления, ибо он вне их.

Иван Селиверстович преклонил одно колено и с глубочайшим уважением произнес:

— Слушаю и повинуюсь, командор.

Поль Нгутанба вновь скрылся за дверцей в стене и через некоторое время вернулся в обычном одеянии.

— Послушайте, — заинтересованно спросил он у Ивана Селиверстовича, — а зачем этот ваш монстр лезет на аудиенцию к лазурным ламам?

— Не знаю, — хмуро ответил Иван Селиверстович, вновь начиная вертеть в руках бутылку с вином. — Он мне не докладывал.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

«Братья» Рогонян с определенной ностальгией рассматривали свой город. «Своим» его можно было назвать с большой натяжкой. В их отсутствие уже все поделили чужаки.

— Ну что, вернулись, суки? — задал им деликатный вопрос Степа Басенок. — В город юности потянуло?

Оперативники отнеслись к возвращению «братьев» с благосклонностью, им не нравилась компания шумных и лукавых греков, заправляющих в городе сутенерским бизнесом. С «братьями» легче, и поэтому Степа Басенок, продекламировав свой очередной спич «Грекам лучше через реку, а у нас свои дела», сразу же взял быка за рога:

— Братишек Констанди и Петонди за наркоту уже пора прятать. Девушкам платят копейки, совсем их жадность одолела, сервиса никакого, полчаса перепихнина и в море иди купайся. На берег выходишь, а в штанах лишь мелочь на трамвай и сигарета на перекур. Я уже троих в зону отправил.

— Но это же греческий беспредел! — вскинув головы, как боевые кони при звуке трубы, возмутились «братья» и отчетливо услышали запах удачи.

— Ну и вы, допустим, не аленькие цветочки, — меланхолично сообщил им Слава, — так что с вас пятьдесят процентов на усиление пенсии для работников МВД, а мы греков гоним хотя бы куда, хоть в Афины магаданские.

— Было же двадцать пять, Слава? — жалобным голосом произнес меркантильный Арам Рогонян.

— Так когда-то и солнце ярче, и небо выше было, а сейчас без войны не обойтись, в городе восемь сутенерских групп, в каждой гуляет наркота. Кроме греков, есть еще азеры, есть и наши, но у них, по-моему, с башней туговато, им не сутенерством, а осеменением коров заниматься.

— Хватит разговаривать, — вдруг разозлился Степа. — Будете бизнес брать или нет? Можно подумать, у нас в городе проституция самая основная проблема.

— Да! — в один голос рявкнули «братья».

— Оружие есть?

— Так это, как его… — начал объяснять Роберт.

— А никак и без как, выше газовика не прыгать, азеров и греков мы сами разгоним, узнаю, что у вас боевой ствол есть, голову оторву. Ясно?

— Да! — опять в один голос рявкнули «братья» Рогонян, прислушиваясь к приятным и родным накатам азовской волны на таганрогский берег.

Чем ближе подходило время свадьбы с Самвелом Тер-Огонесяном, тем больше Глория Ренатовна Выщух ощущала внутреннее беспокойство. Она хорошо знала свой город, его мистическую силу, непредсказуемость людей, вместивших в себя слишком сложный кровяной коктейль. Она любила и одновременно боялась Таганрога и его жителей, которые, несмотря на свое бросающееся в глаза грубоватое мещанство, могли в одно мгновение стать экспансивными и маниакальными… Глория Ренатовна выпила три таблетки снотворного и легла, мечтая о желанной и так ее пугающей свадьбе с Тер-Огонесяном. Она уснула вместе с городом, но, вполне возможно, ей так только казалось. Таганрог никогда не спал, у него была трехсотлетняя бессонница.

Опасения Глории Ренатовны подтвердились на следующий день. Все началось со странностей. Самвел вот уже три дня находился по делам в Ростове, и Глория Ренатовна, спасаясь от духоты и зноя, приехала в его загородный дом. Ключи у нее были, а сторож и садовник встретили ее словами восторга: «О! К нам мадам явилась!»

Войдя в большую прихожую-зал, Глория Ренатовна неожиданно наткнулась на два больших раскрытых картонных ящика с одеждой. В этом не было ничего удивительного, Самвел баловал ее красивой одеждой. Но не такой же! В одном ящике она обнаружила пять новеньких и упакованных комбинаций французского производства, это ее поразило. Во-первых, они не подходили ей по размеру, во-вторых, она не любила красное, и Самвел знал об этом, а в-третьих, поверх комбинаций лежал изящный, весь в клепках, кожаный хлыст. Глория Ренатовна кое-что о таких атрибутах слышала. Во втором ящике оказалась кожаная одежда из Испании. В комплект входили мужские шорты с характерным вырезом сзади. «Неужели Самвел извращенец?» — с ужасом подумала она и, поднявшись на второй этаж, увидела на прикроватном столике фотографию. На ней был изображен Самвел в компании с двумя странными на вид личностями кавказско-азиатского типа. Самвел, сонно закатив глаза, стоял между ними в красной комбинации, которая не могла скрыть его могучие мужские достоинства. «02», — сразу же решила Глория Ренатовна, и телефон в спальне Самвела, по воле ее пальцев, нажимающих кнопки, именно так и соединил загородный дом с 02.

— Дежурный по УВД Савоев слушает! — раздался разгневанный голос Славы.

— Слава, не ори, пожалуйста, тут такое дело, что я даже не знаю.

— Глория Ренатовна! — обрадовался Савоев. — Это мое дело. Я уже о нем всем рассказал. Эй, Подпрыжкин, сюда срочно, стой здесь, я на Хрипатого вышел, три года уже пасу его.

— Какой Хрипатый, Слава? — пыталась вмешаться Глория Ренатовна в разговор Савоева.

— Это вы точно заметили, говорите адрес, мчусь. Подпрыжкин, стой до конца дежурства. Я тебя при случае тоже зимой как-нибудь заменю.

— Вы неисправимы, Савоев, — недовольным голосом проговорила Глория Ренатовна и продиктовала адрес загородного дома.

— Мы не исправляемся, а исправляем, и в основном чужие ошибки.

Слава Савоев от радости, что избавился от дежурства, заговорил как диктор милицейской программы на телевидении.

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

— Интересный город Москва и жители ее, москвичи. Город тихих и значительных перешептываний, город для своих. Киллер в Москве — не наемный убийца, нет, это хранитель порядка в нишах, человек, посвятивший себя служению негласному закону больших денег. Москва выделяется из всех столиц мира тем, что в нее стягиваются люди со всей страны не для служения, а для впадания в какую-нибудь нишу. Впавший в нишу становится москвичом. — Леня Светлогоров сглотнул слюну и внимательно посмотрел на врача загородной психиатрической больницы Мурада Версалиевича Левкоева.

— А что, Светлогоров, Тер-Огонесян действительно голубой? — прервал его Мурад Версалиевич.

Леня задумался и, как бы не слыша вопроса главврача, проговорил:

— Елки-палки, до чего же мне надоела эта провинциальная психиатрия, слов нет. Хочу в Москву, в институт Сербского, глотнуть свежего воздуха, не запятнанного обыденным интеллектом, хочу встреч с высокой маниакальностью духа, а то у нас, в этой дыре, кроме мясника Чикатило да хохла Овсиенко, больше никого не встретишь. В Москву, только в Москву.

— Так голубой или нет? — продолжал спрашивать взволнованным голосом Мурад Версалиевич, который совсем не слушал Леню. Он достал из другого кармана халата закомпостированный талон на троллейбус и нервно порвал его на мелкие кусочки.

Леня с интересом уставился на карманы халата Мурада Версалиевича, восхищенно помотал головой и, показывая пальцем на них, поинтересовался:

— Переносная урна? Оригинально.

— Светлогоров, я вас спрашиваю или кого? — сорвался на крик Мурад Версалиевич и приподнялся, склоняясь в сторону Лени, над столом.

— Сам ты голубой! — возмутился Леня и, глядя на врача, врезал ему в челюсть, отбросив на место, в кресло.

— Да, я голубой! — вдруг неожиданно и гордо признался Мурад Версалиевич. — Хотя и не чураюсь контакта с женщинами, но уже давно понял, что женщины не в состоянии обеспечить меня духовностью. А сейчас меня оскорбляют гнусные насмешки в адрес голубизны Самвела Оганесовича.

— Дурной ты какой-то, первый раз встречаю такого психиатра, — огорчился Леня. — Шизофреников среди вас навалом, почти все, но дурак — ты первый. При чем тут голубизна Самвела? Речь идет о конкуренции. Это когда у тебя ничего нет, кроме честного имени и рваных штанов, тебя называют дураком или святым человеком, разницы нет, а если у тебя что-то материально весомое появляется, то ты уже просто благородный человек, без дураков. — Леня вдруг погрустнел и продолжил: — Но когда ты, кроме своего, начинаешь, как Самвел, оттяпывать куски у других, то тебя начинают втихаря компрометировать всякие падлы. А если ты начинаешь внаглую расширять производство за чужой счет, то тю-тю, в деревянный бушлат — и не рыпайся. Понятно?

— Да, — судорожно кивнул Мурад Версалиевич. — Так голубой Самвел или нет?

— Он армянин, — устало ответил Леня. — Может, и голубого приголубить.

— Я все понял, — взволнованным голосом прервал его Мурад Версалиевич, — я знал, что он благородный человек. — Главврач встал и заходил по кабинету, то опуская, то вскидывая голову. — Я знал это! — дрожащим голосом произнес он. — Я знал!

— Во дает! — Леня уважительно посмотрел на Левкоева. — Вот ведь как прет человека, тяга сильнее, чем у реактивного самолета.

В это время на столе Мурада Версалиевича зазвонил телефон.

— Главный врач Левкоев слушает, — по-военному отозвался он и сразу же приветливо поздоровался: — А, Мишель, здравствуй, в чем дело? — Потом долго и внимательно слушал, что ему говорят на другом конце междугородней связи. — Нет, конечно, — уверенно сказал невидимому собеседнику. — Ни в коем случае, Мишель, нем как могила. Ну ладно, спасибо, нашим привет, целую, до свидания.

Мурад Версалиевич положил трубку на место и, с восторгом потерев руки, сказал Лене:

— Представляешь, мне звонит коллега, Мишель, он в Склифе психиатр-консультант. Так вот, нашего прокурора привезли на осмотр к нейрохирургу Лутоненко, а Мишель при этом осмотре присутствовал. Есть такое предположение, что моим пациентом вскоре может оказаться наш городской прокурор.

— Миронов, что ли? — равнодушно спросил Леня Светлогоров.

— Да! У меня скоро больница превратится в респектабельную клинику.

— Миронов, — не обращая внимания на лепет главврача, повторил Леня. — Да его сразу после рождения надо было сюда устраивать, тоже мне новость, голубая сенсация по голубой связи.

Леня презрительно сплюнул в стоящую на столе главврача фарфоровую чайную чашку и чуть не лопнул от негодования. Чашка была его собственностью, он зашел в кабинет Мурада Версалиевича по пути из столовой и лично, своими руками, поставил ее на стол.

Степа Басенок и Слава Савоев сидели в кабинете полковника и пытались осмыслить целый ряд обрушившихся на город странных обстоятельств. Самсонов, сидя за столом, с некоторым изумлением рассматривал фотографию, на которой был изображен Самвел Тер-Огонесян в красном садомазохистском одеянии в компании двух мужчин, один из которых был похож на корейца, а второй явный кавказец.

— Во-первых, он невменяемый. Даже не упитый, а обколотый, — медленно, чуть ли не по слогам, произнес Самсонов. — Во-вторых, эти двое его явно поддерживают, чтобы он не упал. — Самсонов покачал головой и вопросительно посмотрел на оперативников.

— Да, дела голубые, дела темные, — невпопад брякнул Слава Савоев и сразу же выдвинул версию: — Это не Самвел. Уже два дня как он вернулся из Ростова и молчит, ни у кого не спрашивает насчет фото и ящиков с одеждой для секс-шопа, которого нет у нас в городе. Это не он, одним словом.

Степа Басенок с трудом оторвался от созерцания раскаленного лета за окном и с таким же трудом высказался:

— Надо вызвать самого Тер-Огонесяна и напрямую спросить, что это за фотография.

— Дельно, — согласился Самсонов, — дельно. — Он поднялся из-за стола и подошел к холодильнику. Открыл его. Вытащил из морозилки большой кусок льда, подошел к Степе и, оттянув ему воротник, кинул лед за него. — Продолжай.

Слава Савоев на всякий случай отодвинулся от Басенка и с интересом посмотрел на него.

— У меня все. Вызвать Тер-Огонесяна и, показав фотографию, спросить о ее происхождении. — Степа замолчал и, вытащив из-под рубашки лед, протянул кусок Славе: — На, проглоти и взгляни, кто на фотографии, Самвел или Ашот из-под Адлера? Его или обкололи, или супермастерский фотомонтаж — творение фотохудожника скорее всего. Самвел недоверчив, как Штирлиц в засаде, его так просто не обколешь, и с наркотой он не имеет дела.

— Ну ладно, ладно, — замахал рукой Слава, — ты не забывай, что я эту фотографию и два ящика с секс-одеждой фактически выкрал, без всяких санкций прокурора, Глорию Ренатовну чуть не подставил.

— А у нас нет прокурора, — недовольно заметил Самсонов, — он ушел в самоволку, вроде бы по делам, а на самом деле в Сочи, если не на Кипре, загорает. Я согласен с Басенком, вызовем Самвела и спросим, мне кажется, он только благодарен за это будет.

В дверь кабинета заглянула секретарша.

— Семен Иосифович, в приемной командированный, подполковник Абрамкин из Сочи. С разбитым лбом. Утверждает, что в него кинули куском льда из вашего кабинета. По-моему, он ненормальный, — предположила секретарша. — Кто в такую жару льдом будет разбрасываться? Вообще-то я читала в газете, что есть ледяные метеориты, особенно…

— Все! — успокаивающим жестом руки остановил секретаршу Самсонов. — Зовите сюда раненого. Эти подполковники из Сочи, я смотрю, ранимые такие, что даже и не знаю, как они себя под пулями поведут.

Бывший майор, а ныне подполковник Абрамкин из сочинского УВД вошел в кабинет Самсонова с вопросом:

— За что?

На лбу его набухала приличных размеров шишка с небольшой ссадиной. Неутомимо тающий, но все еще значительных размеров кусок льда Абрамкин держал в руке и время от времени демонстративно прикладывал к шишке.

— Да вот, — начал объяснять Самсонов, смущенно переворачивая то в одну, то в другую сторону взятую со стола фотографию с непотребно разодетым Самвелом, — хотел как лучше. Промах, одним словом. Взгляните. — Он протянул фотографию Абрамкину.

— Вот! — Абрамкин оставил заботу о лобовой травме и машинально сунул лед в руки Славы Савоева. — Это родной брат покойного Ольгерта Резаного, Лорик. И тот и другой наркоманы и законченные негодяи, один, к счастью, хвоста навил. Оба сочинцы. — Абрамкин ткнул пальцем в мужчину, поддерживающего Самвела слева. — Этого китайца не знаю, а этого я сейчас видел внизу возле дежурного, — ткнул он пальцем в самого Самвела.

Слава Савоев, с интересом слушая Абрамкина, встал и потихоньку подошел к форточке, чтобы выбросить в нее не желающий исчезать кусок льда. У него был вид человека, избавляющегося от улик.

— Самвел внизу, — сразу же озаботился Самсонов и, кивнув Степе, приказал: — Давай вниз, узнай, зачем пришел, поговори и сделай, как мы решили, спроси о ящиках и расскажи о фотографии, а попозже поднимайтесь ко мне, поговорим все вместе.

— Он у нас, между прочим, в розыске, — сообщил Абрамкин, указывая на изображение брата покойного Ольгерта. — На нем куча дел, от убийства до неуплаты налогов.

— Да и лицо у него какое-то деловое, — решил поддержать разговор Слава Савоев.

Самсонов сидел молча и мрачно. Он уже давно заметил, что если в портовом городе завязывалась криминальная интрига с участием представителей другого города у моря, будь то Сочи, Одесса или Владивосток, непременно на горизонте возникает всюду сующая свой нос Москва.

— Вот ведь гадство какое! — громко огорчился Самсонов.

— Что поделаешь, деньги, — невозмутимо пожал плечами Абрамкин, — всюду деньги.

В кабинет снова без стука вошла секретарша.

— Вполне возможно, что это точечный град или, я вам говорю, в газете читала, ледяные метеориты…

— Что? — устало перебил ее Самсонов.

— Там внизу наш сотрудник, участковый, ваш отец, кстати, — кивнула Славе секретарша, — утверждает, что кто-то из кабинета над нами кинул в его «Жигули» кусок льда и разбил лобовое стекло. Но над нами крыша, кабинетов нет, зачем он так странно утверждает?

— Сходи, — с неприкрытым ехидством приказал Самсонов Славе, — объясни отцу природу этого точечного града.

Спускаясь вниз по лестнице, Слава поспешно пытался сформулировать объяснения и еще пытался вспомнить, есть ли в гараже запасное стекло. Проходя мимо кабинета оперативников, он заглянул в него и увидел Степу, беседующего с насупленным Самвелом. Он молча закрыл дверь и, пройдя по коридору дальше, вышел во двор управления. Солнце, жара и южное лето тотчас же набросились на него, и он мгновенно растерял все готовые объяснения и уже не мог вспомнить о наличии запасного лобового стекла в отцовском гараже.

— Понимаешь, батя, — начал врать он с ходу, — этим куском льда подследственный во время допроса, его утром из СИЗО привезли, хотел разбить Самсонову голову, но я отбил его руку, а лед, — Слава покачал головой, — у него из руки прямо в форточку вылетел, но видишь, как неудачно. — Слава с любовью и безграничным огорчением погладил разбитое стекло «жигуленка».

— Кто?! — гневно пророкотал Иван Максимович Савоев, участковый Орджоникидзевского района, капитан и отец Славы.

— Что «кто»? — опешил Слава и на всякий случай отошел от отца по другую сторону автомобиля, делая вид, что ищет следы других повреждений.

— Кто хотел разбить голову Самсонову? — с подозрением глядя на Славу, спросил Иван Максимович. — Я сегодня как раз сопровождал на допрос подследственных из СИЗО, женщину-бухгалтера лет пятидесяти и пацана-малолетку, его только что домой под подписку о невыезде отпустили.

— Я! — Поняв, что дальнейшая ложь бессмысленна, Слава решил признаться во всем.

— Да ты что, сынок? — испугался Иван Максимович и даже слегка побледнел. — За что ты хотел ему голову разбить?

— Стекло я разбил, а не голову, — потупился Слава. — Смотрю, кусок льда на столе лежит, думаю, зачем он тут лежит, взял и выбросил в форточку.

— Значит, так, — удовлетворенно хмыкнул Иван Максимович, — сегодня приходишь в гараж и заменяешь стекло, у меня есть запасное.

Слава с готовностью кивнул и расслабился. Иван Максимович, не замечая его готовности, продолжал:

— Завтра часика в четыре утра поедешь на дачу, польешь участок и к восьми успеешь на службу.

Слава без особой готовности кивнул и вновь сосредоточился.

— А после службы, вечером или ночью, — сделал участковый поправку на специфику службы, — поможешь мне в гараже уборку сделать. Добро?

— Добро, — уныло кивнул Слава, хорошо представляя всю тяжесть действия «в гараже уборку сделать», которую Иван Максимович намеревался произвести вот уже пять лет, да все руки не доходили.

— Можешь идти, — отпустил отец сына. — Вот ключи, сам и пригонишь машину в гараж.

Слава взял ключи от «жигуленка» и, терзаемый унынием, жарой и думами о несправедливости, направился в здание УВД.

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Конечно, Самвел Тер-Огонесян хорошо понимал, что в бизнесе нельзя переходить границы дозволенного, как в футболе нельзя подыгрывать рукой. Сразу же последует наказание, а то и удаление с поля. В бизнесе, вполне возможно, что и в могилу. Самвел рассматривал фотографию и думал: «Это все результат моих последних действий». Дело в том, что Самвел был не только владельцем самого популярного в городе ресторана «Морская гладь», а и владельцем целого ряда мини-булочных, разбросанных по всему городу. Пользуясь связями и местными корнями, он выиграл конкурс, предложенный городскими властями, у сочинских армян. Мало того, Самвел застолбил участок в районе Морского вокзала на строительство нового ресторана и небольшого кафе попроще, на который тоже претендовали сочинские земляки. Самвел всегда избегал криминала и поэтому отказался участвовать, на паях с сочинцами, в производстве самопального спиртного, более того, предупредил, что товар у них брать не будет и предложит таганрогским предпринимателям сделать то же самое. С этого момента все и началось. Самвел испугался, но не за себя, а за Глорию Ренатовну. Он понял, что при его характере и образе жизни ему нельзя обзаводиться «слабостями и уязвимостями», то есть нельзя любить. Именно тогда он решил, что Глорию Ренатовну нужно отвратить от себя полным безразличием к сексу, прикинуться импотентом…

— Я сам с этим разберусь, — мрачно произнес он и вернул фотографию Самсонову. — Где вы ее взяли?

— У тебя в доме за городом, в спальне, на столике, к вазе была прислонена. А это, — Слава двумя пальцами брезгливо извлек из ящика, который приволок в кабинет Самсонова, кожаные шорты с недвусмысленным и добротным разрезом сзади, — это у тебя в прихожей было, вот в этом ящике. Ты кому дорогу перешел, Самвел?

— Я сам разберусь.

— Киллера наймешь? — насмешливо поинтересовался Самсонов.

— Сам во всем разберусь.

На столе Самсонова зазвонил внутренний телефон. Он взял трубку и выслушал доклад дежурного.

— Два трупа, — сообщил он Степе и Славе и, кивнув в сторону Самвела, добавил: — У него на даче убиты сторож и садовник.

— Ну все, — взвился до этого молча сидевший подполковник Абрамкин, — началось. Это он, Лорик, брат Ольгерта.

— Мы пошли? — спросил Степа у Самсонова, поднимаясь со стула. Слава Савоев поднялся вслед за ним.

— Да, идите, — кивнул полковник и тут же спросил у подполковника: — А вы куда?

— Я тоже поеду, — сказал Абрамкин, но, взглянув на Самсонова, добавил: — Разрешите?

— Нет, — резко ответил Самсонов, — у нас с вами и здесь работы хватит.

Слава и Степа покинули кабинет, при этом вид у Славы Савоева был такой, словно он выиграл в лотерею крупную сумму. Его можно было понять. Два трупа, завязка криминальной интриги — это говорило о том, что какой там полив участка на даче, какая там уборка гаража, если нет времени даже на замену разбитого стекла в «жигуленке»!

Расследование двойного убийства началось, как обычно, с осмотра места преступления. Степа и Слава посмотрели на убитых — и у одного, и у другого смерть наступила в результате огнестрельного ранения в голову — и спросили у эксперта-криминалиста:

— Что?

— Пистолет «макарыч».

Затем они подошли к зампрокурора Катаеву, топтавшемуся возле микроавтобуса экспертов.

— Ну что, нашелся Миронов?

— А он и не терялся, — удивленно взглянул на них Катаев. — Он в Москве, звонил недавно. Сейчас в больнице, сердце схватило. Повезло, что в Москве схватило. Если бы у нас, то уже похоронили бы.

— Ну и славно, — не слушая Катаева, озабоченно произнес Степа и, взглянув на Славу, добавил: — Делать здесь нечего, проверим сараи в окрестностях, может, там что завалялось.

«Сараями» они называли осведомителей. У каждого оперативника была своя методика работы с ними.

— Как это делать нечего? — возмутился зампрокурора. — Вы должны тщательно осмотреть место преступления, собрать улики, выяснить личности убитых и…

— Молчи, Катаев, — перебил его Слава Савоев. — Думаешь, я не знаю, что ты с женой председателя областной думы по четвергам встречаешься на базе отдыха в «Морской»?

— Прекрати шантаж, — неохотно остановил Славу Степан и объяснил Катаеву: — Мы здесь все собрали еще до преступления.

— Ну, — пожал плечами Катаев, — вам виднее.

Раскрытие убийства не казалось сложным, в деле были весьма весомые зацепки, даже фотография, обнаруженная в доме Самвела, с предполагаемыми убийцами. Сейчас оперативники пытались выяснить местонахождение Лорика, брата покойного Саркиса Ольгерта. Они не знали, что жестокая и кровавая интрига, закрутившаяся вокруг Самвела Тер-Огонесяна, в орбиту которой, естественно, был вовлечен уголовный розыск, приведет к необычным и даже фантастическим событиям в городе.

В то время, пока Степа и Слава работали на месте преступления, Самсонов и Абрамкин готовили обоснование для объявления в федеральный розыск Лорика и неизвестного азиата, фотографии обоих прилагалась. Если по Лорику имелось достаточно данных, то азиат представлялся полнейшей загадкой, о нем ничего не было известно. После составления обоснования Самсонов вновь приступил к беседе с Тер-Огонесяном.

— Ты сам больше не будешь разбираться, Самвел, — строго проговорил Самсонов. — Мы с этим будем разбираться, и вот, — он протянул Самвелу бланк допроса, — распишись об ответственности за дачу ложных показаний.

Но, как известно, кто-то там, наверху, располагает, а кто-то здесь, внизу, предполагает. Лорика нашли очень быстро, в дощатом подсобном здании рыболовецкой артели, со следами удушья на шее, мертвым.

Степа Басенок смотрел на море и выслушивал обстоятельный и спокойный рассказ старосты Виктора Найденова о том, как он увидел взломанные двери сарая для складирования ветхих сетей, как вошел и как увидел труп.

— Смотрю, хачик придушенный лежит, — объяснял Виктор. — Ну, думаю, точно из-за баб придушили, допрыгался. Так что если это наши мужики придушили, то правильно сделали. Вы лучше никого не ищите, все равно у всех алиби будет стопроцентное.

— Вы часто к помещению подходите? — спросил Басенок.

— Каждый день по несколько раз, — потряс ключами Виктор. — Мне люди имущество доверили.

Степа записал данные и, предупредив, что он будет вызван в качестве свидетеля, отпустили Виктора. Дело недвусмысленно стало усложняться.

Со стороны дачного поселка показался микроавтобус с криминалистами, за ним следовала «труповозка», старый «РАФ». Они направлялись к повороту на шоссе Таганрог — Мариуполь. Степа махнул рукой, останавливая микроавтобус.

— Придется вам на корточках сидеть, все места заняты, — предупредил водитель в форме сержанта милиции.

— Главное, чтобы там место было. — Степа кивнул в сторону покорно остановившейся «труповозки».

— Так-так, — грустно и вместе с тем невозмутимо произнес Эльмир Кречугин. — Многовато будет для нашего города.

Эксперты уже полностью завладели местом преступления. Водитель «труповозки», полный мужчина лет сорока, с лицом несправедливо обманутого плута, пинал ногой колеса впавшего в глубокую старость «РАФа» и предупреждал всех:

— Не выдержит машина трех жмуриков, развалимся по дороге, весь товар растрясем.

— Хорошо, — мечтательно произнес Степа, — трупы на ДТП списали бы. Откуда можно позвонить? — спросил он у Кречугина, меланхолично попыхивающего папиросой.

Кречугин пожал плечами, но, увидев, как один из экспертов извлекает из кармана скрывшегося на том свете Лорика сотовый телефон, кивнул головой:

— А вот и телефон, звони. Только перчатки надень, чтобы пальчиков своих не оставлять. — Он протянул Степану резиновые перчатки.

— Вы их сразу и снимите, — предупредил его Степан, — я мобильник к себе в карман положу, может, кто позвонит убиенному.

Степа брезгливо взял в руки мобильник и набрал номер Самсонова.

— Интересно, — выслушав его, сказал Самсонов. — Еще бы труп азиата найти, и готовый «висяк».

— Я не удивлюсь, — попытался успокоить его Степа, — если скоро и Самвел жмуриком окажется.

Когда Слава Савоев, еще не зная о том, что обнаружен труп Лорика, встречался со своей агентурой, Степа начал допрос Самвела без всяких экивоков в сторону его уважаемости.

— Я вас посажу в КПЗ и буду держать до тех пор, пока вы не вспомните о причинах и действиях, при которых возникла эта фотография, о людях, изображенных на ней, и ящиках с одеждой для извращенцев. — При слове «извращенцы» по лицу Степана пробежало облачко ничего не значащего предположения. — Скажите, может, вы действительно того, голубой?

Тер-Огонесян вскинулся и с холодной яростью, полыхающей во взгляде, посмотрел на Басенка.

— Ясно, не голубой, — резюмировал Степа. — Тогда что это за фотография, что за одежда, что за люди рядом с вами? Вы совсем ничего не знаете?

— Послушайте! — Самвел говорил с легким, почти несуществующим акцентом. — Я, конечно, кое-что предполагаю, но это очень сложно объяснить. Мне нужно съездить к брату в Мокрый Чалтырь и уточнить некоторые детали. Я веду с вами честный разговор, отпустите меня без вопросов. Я съезжу, выясню и тогда приду к вам.

— М-да, — скептически отнесся к этому предложению Степа. — На мой взгляд, лучше в КПЗ. Желаете посмотреть на ваших рабочих и одного из присутствующих на этой фотографии? Лежат они в морге рядком и шевельнуться даже не желают. У двоих пуля башку продырявила, а третьего придушили. Вы хотите быть четвертым?

Пока в допросе Самвела присутствовало вежливое «вы» со стороны допрашивающего. Это, конечно, ни о чем не говорило, но знающие люди утверждают, что когда во время допроса следователь плавно переходит с «вы» на «ты», это не означает, что вы сдружились с ним, напротив, вы из свидетеля или пострадавшего столь же плавно становитесь подозреваемым.

— Я все буду делать осторожно, — продолжал настаивать Самвел. — Буду вести себя, как мент на опасном задании.

— Прямо-таки? — недоверчиво посмотрел на него Степан. — Не думаю, чтобы вы знали это, но все же ладно, верю, но, естественно, все зависит от решения Самсонова.

Дверь в кабинет оперативников неожиданно распахнулась, и в ее проеме предстала Глория Ренатовна Выщух. На ней было темное и длинное, закрывающее даже щиколотки, платье. Голову, несмотря на жару, покрывал черный платок, повязанный в манере «Верность», а на ногах — о Боже! — были открытые черные туфли на высоких каблуках. Глорию Ренатовну, метр девяносто, нужно только видеть на высоких каблуках, представить невозможно, настолько она была лучезарно-монументальной. За Глорией Ренатовной, чуть выше поясницы и чуть ниже шеи, проглядывало плечо полковника Самсонова, пытавшегося заглянуть в кабинет, но у него это плохо получалось. Не мог же он подпрыгивать или нагибаться за спиной женщины на глазах у подчиненных? Глории Ренатовне пришлось наклониться, чтобы войти в кабинет, проем двери был стандартным, рассчитанным на обыкновенного человека.

— Вот, — наконец-то проник в кабинет полковник Самсонов, — навязалась на мою голову. — Он выглядел запуганным, но обратился к Степе со всей строгостью: — Долго ты еще будешь задерживать человека? Он у нас уже шесть часов прохлаждается.

— Нет, — уверенно ответил Степа. — Уже отпускаю, ему срочно нужно в Чалтырь на семейное торжество. — Бросив многозначительный взгляд в сторону Самвела, он добавил: — Можете идти, Тер-Огонесян, и будьте осторожны, как вы мне обещали.

Самвел понимающе кивнул, встал и подошел к Глории Ренатовне:

— Пойдем, дорогая.

Глория Ренатовна с нежностью взглянула на него, опустила глаза в знак согласия, и они покинули кабинет.

Слава Савоев, расставшись с оперативной машиной, сидел на лавочке в городском парке, ел мороженое и лениво рассматривал прогуливающихся по аллее молодых мам с колясками. После встречи с пятью осведомителями у него было ноль информации, последняя надежда оставалась на шестого. Мимо Славы, устремившись к только ему ведомой цели, прошел Николай Стромов, но Слава не знал его и потому не обратил на прошедшего внимания, лишь мельком подумал: «Ну и рожа».

— Привет, Савоев, — присел на лавочку Роберт Рогонян, — вот и я. Зачем звал?

— Да ты совсем страх потерял! — возмутился Савоев — Не «привет», а «здравствуйте», во-первых, а вовторых, — Слава изобразил на лице великодушие, — считай, что я этого не заметил, в последний раз, вот… — Он протянул Роберту недоеденное мороженое: — Освежись немного.

Роберт покорно стал доедать мороженое, неловко держа его в руке, на указательном пальце которой сверкал платиновый перстень пошлых размеров.

— Ты в Сочи когда-нибудь был? — спросил Савоев.

— Был.

— А, случайно, Лорика-армянина не знал?

— Знал.

— Насколько хорошо?

— Плохо.

— А здесь не встречал?

— Встречал.

— Короче, я тебе сейчас морду разобью! — разгневался Савоев. — Что за неуместная, я бы сказал, похабная, лаконичность?

— Первый раз видел две недели назад с каким-то китаезой, а позавчера — одного сидел в «Чайке», пил сушняк. Я к нему не подошел. — Роберт напустил на себя вид человека, всю жизнь проработавшего на тяжелом производстве в качестве ударника труда.

— Ну и харя у тебя, — удивился Савоев. — А почему не подошел? Мне информация нужна, а не морда твоя увядшая, козел. Ты должен был разузнать, по какой причине сочинский уголовник находится в Таганроге. И что это за китаец с ним был две недели назад? Где ты их видел?

— Они девочек брали на ночь. Китаец платил, я его не знаю. Знаю только, что в тот раз у них были номера в центральной гостинице, вот и все. — Роберт задумчиво повертел на пальце перстень и добавил: — Китаец, на мой взгляд, серьезный мужик, а Лорик шелупонь, на игле сидит плотно.

— Все, — благодушно кивнул головой Слава. — Иди. Если узнаю, что ты знаешь больше, чем рассказал… — Он вдруг резко оборвал свои угрозы, осклабился в улыбке и дружелюбно пожал руку Роберту. — Спасибо, Роберт, до свидания и до встречи.

Выходя из парка и окунаясь в зной, Слава озабоченно думал: «Если китаец действительно серьезный, а Лорик шелупонь, то, видимо, Лорика уже нет в живых». Он остановился возле бочки с квасом и, протягивая деньги молоденькой продавщице, поинтересовался:

— Такая жара, а очереди нет?

— Квас закончился, — приветливо ответила ему девушка.

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Николай Стромов, в противовес Савоеву, хорошо знал его. Впрочем, Славу и его нестандартное восприятие мира в городе знали многие, в том числе и те, у кого за плечами был тюремный опыт, и даже те, у кого этот опыт присутствовал в перспективе. Стромов чуть не поздоровался с ним в парке, но вовремя спохватился и прошел мимо с равнодушным видом. У каждого свое дело.

В среде домушников Таганрога преобладали шниферы, профессионалы самого высокого уровня, для которых не существовало неприступных квартир. Они всегда действовали нетрадиционными методами, всегда наверняка и всегда артистично. Шнифер не какой-то позорный скокарь-взломщик или альфонизированный маравихер, вор на доверии. Нет. Шниферы никогда не идут на убийство и никогда не обворовывают одиноких женщин с обыкновенным материальным достатком. К тому же женщина с высоким материальным достатком не может быть одинокой. Жертвами шниферов становятся лишь люди, умеющие зарабатывать хорошие деньги, то есть серьезные люди. В деятельности шниферов есть элементы сектантства и автономной самодостаточности. В их группу непременно входят мастер по сигнализации, мастер по всем видам, включая сейфовые, замков, специалист по строительству, знающий все слабые и сильные стороны жилого здания, на случай внеоконного и внедверного проникновения в него. Редко какая богатая квартира устоит перед натиском шниферов. Кроме Таганрога, шниферское искусство традиционно развито в Ростове-на-Дону, Тамбове, Одессе, Тбилиси, Ереване и украинском, городе с русскоговорящим населением Луганске. В Москве они не произрастают, а лишь работают во время гастролей. Многострадальная Москва больше всех страдает от шниферов, впрочем, как и от других, менее щепетильных и менее привередливых преступных профессий: балконных верхолазов, воздуховодчиков, проникающих в квартиры в новостройках через вентиляцию, маравихеров, скокарей, ряженых (врач, милиция), форточников (чаще всего подростки и дети), подборщиков, работающих с отмычкой, и прочее, прочее, прочее.

Николай Стромов не знал об этом, и поэтому ему, как новичку в казино, повезло. Более того, повезло в самом неожиданном для него смысле.

После того апрельского вечера, когда на Николая нашел странный и жуткий морок, которому он до сих пор не мог дать оценку, в нем многое изменилось. «А ведь еще секунда, и я бы задушил ту девчонку в черных колготках, — иногда со страхом вспоминал Стромов. — Что же это было со мной?» Он хорошо запомнил то мгновение и до сих пор боялся признаться самому себе, что почувствовал в душе тягостный и одновременно прекрасный, даже в какой-то мере возвышенный, восторг. Николай Стромов не мог знать, что такой восторг, только в тысячи раз ярче и сильнее, испытывают все маньяки и гении. Если Николаю повезло и он смог совладать с собой, то для маньяка это уже невозможно. Николай иногда ловил себя на мысли, что где-то в глубине души ему хочется повторения этого состояния, и он не мог даже предположить, что в этом желании и заключается самое страшное. Но, видимо, у Николая Стромова был сильный ангел-хранитель, который подталкивал его к благотворным догадкам и лечебным поступкам. Николай стал каждый день, утром или вечером, в зависимости от того, в какую смену дежурил, приезжать в Петрушино. Он обнаружил холм с густым кустарником на вершине. С этой вершины как на ладони был виден дом и двор Виктора Найденова, а если смотреть в сильный бинокль, создавалась некоторая иллюзия личного присутствия. В темное время суток это ощущение было даже полнее. Свой двор Найденов освещал, не жалея электричества. Вечером и часть ночи шли основные работы по ремонту сетей, подготовке рыбы к продаже и прочее, связанное с морским промыслом. Опасаться закона не имело смысла. В Петрушине браконьерами были почти все, а рыбнадзор, словно санитар моря, вылавливал лишь неопытных и чужих рыбаков, сильных местных и, само собой, денежных он в упор не видел.

Эти ежедневные наблюдения за женой как-то успокоили Николая и даже подарили некоторую надежду. Во-первых, он заметил, что в лице Валентины появилась разочарованность и склонность к принятию радикального решения. Во-вторых, однажды вечером, когда Валентина уже ушла в дом отдыхать, а Николай ради интереса наблюдал за своим врагом во дворе, туда вошли двое мужчин. Один был похож то ли на китайца, то ли на корейца, второй был русским и держал в руке большую сумку. Виктор Найденов встретил их приветливо, они сели за стол под навесом и долго разговаривали, смеялись, немного выпили. Затем Виктор вошел в дом, вернувшись, протянул пачку денег русскому и взял у него из рук сумку. Китайско-корейского вида мужчина протянул Найденову нечто похожее на кольцо, Николай не успел разглядеть, так как Найденов сунул его в карман. Вскоре мужчины ушли, и через некоторое время Стромов поспешил к последнему автобусу в город.

На следующий день, в субботу, Николай пришел на рынок и в рыбном ряду разыскал торгующую вяленой таранью и рыбцом Валентину.

— Здравствуй, Валя, — поздоровался он. — Как жизнь?

— Хоть ложись, — ответила ему бывшая жена, но улыбнулась хорошо, не отстранилась.

Впрочем, Николай уже не слышал ее, он во все глаза смотрел на средний палец левой руки Валентины. На нем было колечко с явно не стеклянным камешком.

— Муж сегодня утром подарил? — ткнул он пальцем в кольцо и улыбнулся.

— Откуда ты знаешь? — удивленно распахнула глаза Валентина.

— Да я от фонаря, — равнодушно произнес Стромов, подмигнул жене и ушел, сказав на прощание слова, от которых она осталась в полной растерянности: — Ты скоро вернешься ко мне.

Николай Стромов узнал кольцо по ориентировке на «изготовленные из драгметаллов изделия, похищенные в квартирах граждан». Но не это было главное, а то, что одного из ночных посетителей Найденова, русского, он знал. Это был выпускник радиотехнического института Вячеслав Ратушев, превосходный знаток и изобретатель сигнализационных и специфических охранных систем. Его часто приглашали в ВОХР для консультаций. Безупречная биография, красный диплом, прекрасное будущее, но теперь, и Николай Стромов это знал, как никто другой, все это надо будет выбросить псу под хвост. Впрочем, Россия такая страна, что в ней даже действительные академики РАН могут попасть в тюрьму за карманные кражи.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

— Что это означает? — спросил Веточкин у Михаила Лутоненко.

Нейрохирург встал из-за стола, подошел к окну и глядя в него, ответил:

— Смерть в течение пяти-шести месяцев.

— Эх! — сокрушенно выдохнул Хромов. — Надо же, гадство какое.

Разговор происходил в ординаторской нейрохирургического отделения института имени Склифосовского.

— И ничего нельзя сделать? — бесстрастно, что говорило о его огорчении, спросил Тарас.

— Не знаю, — неуверенно пожал плечами Лутоненко. — Опухоль прогрессирует. Это затылочно-теменная часть, ни один нейрохирург не возьмется за удаление опухоли в этом месте. Разве только… — Он замолчал и, оторвавшись от окна, вернулся к столу. — Есть человек, нейрохирург от Бога, хотя мне иногда кажется, что все-таки от черта. Вполне возможно, что он может что-то сделать, но я не знаю, не знаю.

— Да хотя бы от Змея Горыныча, нельзя, чтобы вот так, запросто, взял и умер хороший человек! — воскликнул обнадеженный Хромов. — Что за человек, где? Я сейчас за ним смотаюсь, вызову служебную и смотаюсь.

— Успокойся, Леонид Максимович, — остановил его Веточкин, внимательно глядя в лицо двоюродному брату. — В чем дело, Михаил, что за проблема?

— Странный он, — неохотно ответил Лутоненко. — Может сутки оперировать, а может спокойно смотреть на умирающего и пальцем не пошевелить. Исчезает иногда надолго. Главврач делает вид, что так и надо.

— А я зачем? А Уголовный кодекс для чего? — вскинулся Хромов.

Во время обследования у Миронова обнаружилась в заты-лочно-теменной части опухоль, которую Михаил Лутоненко определил как злокачественную. Сам он эту операцию провести не мог, он никогда не брался оперировать, если чувствовал в себе неуверенность. А сейчас он именно это и чувствовал.

— Ладно, — вдруг решительно произнес Лутоненко, — пока говорить не о чем. Я сегодня попытаюсь переговорить с этим человеком. Если он возьмется, то шанс есть, но, повторяю, его реакция непредсказуема, предугадать невозможно.

— Да кто это такой, черт побери?! — возмутился Хромов. — Он должен как врач отреагировать быстро и положительно, деньги мы достанем.

— Он не врач и к деньгам равнодушен, — задумчиво проговорил Лутоненко и замолчал.

— А кто? — осторожно спросил его Веточкин.

— Алексей Васильевич Чебрак. — Лутоненко немного помедлил и решительно добавил: — Бог.

Опухоль в голове Миронова, поломка в дороге служебной машины, пасмурная погода и вынужденная поездка к месту службы в метро испортили Хромову настроение настолько, что, войдя в свой кабинет на Петровке, он сразу же поручил секретарю:

— Дайте мне все ориентировки на злодеев, объявленных в федеральный розыск за последнее время.

Ему хотелось выловить кого-нибудь из этих гадов и набить морду. А что еще оставалось делать? Настроение было паршивым еще и потому, что никак не получалось наступить на хвост УЖАСу. Если раньше они как-то, то есть вполне нагло, обозначались, то сейчас превратились в какой-то робкий призрак, исчезли. ГРУ, в лице Эппеля, лишь пожимало плечами: «По-моему, они все застрелились». Но Эппель играл в свою игру. Это понятно, ГРУ не та организация, которая позволяет своим генералам играть в чужую игру. Хромов не знал, что руководители ГРУ и УЖАСа «слегка» договорились. УЖАС дал понять, что убийц Тассова они отыщут и передадут разведчикам, и вообще, давайте жить дружно. И то и другое устраивало ГРУ.

— Пожалуйста, Леонид Максимович, — секретарь положила перед Хромовым папку с ориентировками, — злодеи месяца.

Хромов молча кивнул, и секретарь поспешно вышла. Она была опытной и понимала, почему начальник не сказал обычное «спасибо». Судя по его лицу, если он и мог что-то сказать в данный момент, это «что-то» было бы матерным. Секретарь села за свой стол и закурила длинную сигарету-гвоздик. Через десять минут из переговорного устройства последовала команда:

— Уважаемая Нинель Александровна, разыщите, пожалуйста, старшего оперуполномоченного Старикова и срочно ко мне, где бы он ни был, пусть это будет даже Рио-де-Жанейро.

«О, Бразилия», — вздохнула Нинель Александровна и позвонила для начала в «убойный» отдел. Могучего и высокого Сашу Старикова она могла бы, бросив все, разыскать и в Рио-де-Жанейро.

Старший уполномоченный Саша Стариков нашелся на удивление быстро. Обычно его в отделе не было. Оперативника кормят ноги, интуиция и риск, им некогда сидеть

за столами. Через пять минут он уже входил в приемную Хромова.

— Что там? — спросил он у Нинель Александровны.

— Гром и молния, — нежно ответила ему секретарь.

Стариков вошел в кабинет и увидел, что вместо грома и молнии по лицу Хромова лишь пробегали тучки сосредоточенной заинтересованности.

— Я прибыл, — доложил Саша. — Вызывали?

— Взгляни, — сразу же приступил к делу Хромов, протягивая фотографию. — Узнаешь?

— Геи? — неуверенно спросил старший оперуполномоченный, ибо своеобразное одеяние Самвела Тер-Огонесяна бросалось в глаза в первую очередь, но тут же его неуверенность сменилась радостью узнавания: — Мыонг, гадом буду, Хонда!

— Да, — торжественно подтвердил Хромов. — Объявлен в розыск как «неизвестный корейской национальности» таганрогским УВД по подозрению в убийстве трех человек.

— Ну вот, — огорчился Саша, — зачем мы его тогда отпустили? Тассов и Блудов на нем. Я уверен. — Он оборвал свои сетования и молча посмотрел на Хромова.

— Не продолжай, — посоветовал ему Хромов. — Я сам разберусь с кем надо и спрошу что надо, а ты оформляй командировку в Таганрог, встряхни этот город у моря как следует.

— Таганрог, — воодушевился Саша Стариков и сразу же сник: — Жаль, что не Сочи.

— В командировку, — предупредил его Хромов, — а не в отпуск.

Михаил Лутоненко, после того как Веточкин и Хромов покинули больницу, вытащил из кейса мобильный телефон и нажал на несвойственную для обычных мобильников синюю кнопку. Если бы посторонний человек нажал на эту кнопку, то мобильник бы самоуничтожился. Кнопка обладала отменной памятью на тепло и узор пальца нажимающего, чужих не допускала.

— Слушаю вас, Лутоненко, — раздался скрипучий голос координатора УЖАСа. — Надеюсь, вы помните, что можете соединяться лишь в экстренных случаях?

— Не то чтобы экстренный, — замялся нейрохирург, — но мне нужно переговорить с Алексеем Васильевичем, есть интересный экземпляр, он просил позвонить при наличии такого

— Объявляю вам устный выговор за необоснованное соединение, — опять проскрипел голос, но в нем исчезли строгие интонации. — Я сообщу Чебраку. Он, если захочет, позвонит, а вы больше не соединяйтесь без экстрема. Все.

Михаил Геннадиевич Лутоненко, блестящий нейрохирург и диагност, был сотрудником отдела ЧЕТЫРЕ, имеющий пунктирный допуск в святая святых УЖАСа, подземную лабораторию Алексея Васильевича Чебрака. Он ассистировал ему во время опытов над людьми. Пунктирный допуск был у всех допущенных в лабораторию. Только Иван Селиверстович и Алексей Васильевич имели постоянный. Остальные были «специалистами по вызову». Им сообщали время и место и уже оттуда доставляли в лабораторию. Михаил Лутоненко был призван в УЖАС, еще будучи студентом Первого мединститута имени Сеченова, но приступил к работе в нем лишь после того, как стал ведущим нейрохирургом Москвы и России в целом, до этого он проходил обучение по системе «Иезуит». Во время обучения был допущен к присяге, а после обучения зачислен в штат отдела ЧЕТЫРЕ.

Михаил Лутоненко был предан УЖАСу, как УЖАСу были преданы все присягнувшие. Потому что каждому, сразу же после присяги, в мозг вживлялся биочип. Это был безобидный чип, он не мешал жить и мыслить, никуда не отсылал информацию о неблагонадежности носителя, нет, он просто тихо и надежно заставлял человека быть верным присяге.

Алексей Васильевич позвонил глубокой ночью. Михаил Лутоненко не спал, он был совой.

— В чем дело? — сухо поинтересовался Чебрак у Лутоненко.

— Опухоль в затылочной части. Развилась в результате травмы от падения. Очень удачная опухоль, небольшая и смертельная, на нужном месте. Не желаете спасти человека от смерти?

— Спасу, — лаконично согласился Алексей Васильевич. — Мне нужно испытать принципиально новый вид саморазвивающегося чипа. К двадцати одному часу завтра готовь операционную. Никаких медсестер, для помощи я захвачу кого-нибудь из лаборатории. Кстати, кто он, твой пациент?

— Провинциальный прокурор, из Таганрога.

— Из Таганрога? — почему-то удивился Алексей Васильевич и с усмешкой добавил: — В окрестностях Азовского моря провинций нет нигде, даже одинокий домик в степи — центр мира. Со слов далай-ламы, Азовское море двухуровневое, генератор тонкой энергии, в тибетской табели о рангах для непроснувшихся катаклизмов оно на первом месте.

— Это как? — заинтересовался Лутоненко.

— Если оно проснется и начнет выходить из берегов, то Тихий океан соединится с ним водами.

— Интересно, — зевнул Лутоненко. — А прокурор наш при чем?

— Надеюсь, если, конечно, выживет, после операции и он на что-нибудь сгодится.

После разговора Михаил Лутоненко отправился спать, а Алексей Васильевич подошел к большому зеркалу, двумя пальцами сильно оттянул вниз кожу под глазами, высунул язык и, глядя на свое изображение, стал медленно и ритмично прыгать с ноги на ногу: левая-правая, правая-левая — и хрипло издавать балабонящий звук:

— Бо-бо-бо-боооо, бо-бо-бо-боооо.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Опухоль в голове Миронова не беспокоила, он не знал о ее существовании. Разрастающиеся клетки рака сразу же блокировали участок мозга, отвечающий за присутствие боли в теле, и боли не было. Периоды здравого сознания у Миронова сменялись провалами. Все было гулким и отстраненным. Страшно становилось лишь тогда, когда Миронов был в здравом уме и памяти, но он не понимал природу этого страха. Ему казалось, что он попал в больницу из-за переутомления и вот-вот все пройдет. Сегодняшним утром его неожиданно перевели из двухместной палаты в одноместную. Ему это понравилось, сосед по двухместной палате ночью храпел, а днем громко разговаривал. Вечером этого же дня к нему заглянули Хромов и Веточкин.

— Самому, что ли, в больницу лечь, отдохнуть, — «позавидовал» Миронову Хромов.

— Все нормально, прокурор, — сказал Веточкин. — У тебя обнаружили опасную болезнь, так что хочешь — не хочешь, а ровно через шестьдесят лет помирать придется.

Веточкин и Хромов знали об операции.

В 20.00 Миронова подстригли наголо и выбрили голову до блеска.

В 20.45 дежурная медсестра сделала ему укол.

— Успокаивающий, — прощебетала она и добавила: — Антибиотик.

В 20.50 Миронову стало наплевать, что с ним делают, зачем и почему. Он погрузился в безразличие.

В 20.55 Миронов лежал на операционном столе и мерз. К нему подошел Лутоненко уже в маске и резиновых перчатках, руки он держал перед собой поднятыми вверх.

— Сейчас спать будете, крепко и сладко, — пообещал он Миронову.

Из-за спины Лутоненко вышли еще два человека в масках, тоже державшие руки в перчатках перед собой. Один из них, Миронову он почему-то казался главным, маленький, с насмешливо-равнодушными глазами, подошел вплотную к операционному столу, склонился к лицу Миронова и спросил:

— Вы знаете, что такое смерть?

— Это когда в гробу лежишь, — не стал вдаваться в подробности Миронов.

— В гробу — это еще жизнь, — непонятно выразился маленький с горящими глазами, — а смерть… — Он прервал себя и кивнул напарнику.

Второй незнакомец обошел стол с другой стороны, держа в руке шприц с золотистой жидкостью. Мгновенно попал иглой в вену Миронову и медленно стал вводить содержимое шприца в кровь.

— Смерть — это общий наркоз, — вновь склонился к Миронову горящеглазый философ, — чтобы не было больно при отделении души от тела.

Какая-то мысль посетила Миронова, но тотчас же и покинула. Ему стало легко и радостно, как в детстве. Он будто бы мчался на велосипеде с горки, быстрее, быстрее; перед его глазами вдруг закружилась круглая клумба с яркими цветами, и вот это уже не клумба, а бешено вращающийся разноцветный круг пространства, в центре которого проклюнулась сочно-красная точка, выросла до размера вишни, больше, больше, и вдруг красное прорвалось синим, и синева бросилась на Миронова и поглотила его.

…Чебрак, Лутоненко и еще один сотрудник отдела ЧЕТЫРЕ, доктор медицинских наук, директор НИИ усовершенствования и моделирования человеческого тела, Роберт Аксенович Петров, приступили к операции. Алексей Васильевич Чебрак, со свойственной для него широтой натуры, взял Петрова в качестве операционного медбрата, подавать инструменты и вытирать пот со лба нейрохирургам.

— Значит, так, Тарас, — заявил Хромов, как только они вышли из больницы, — ругаться будем до пены у

губ. Я тебе сейчас кое-что скажу и покажу. Уверен, ответить ты не сможешь.

— Давай, полковник, — невозмутимо согласился Веточкин, — расскажи, как ты обнаружил, что Хонда в федеральном розыске по подозрению в тройном убийстве, что видел его на фото с ярко разодетым геем в обнимку. Все рассказывай, Леонид Максимович, ничего не скрывай.

— Значит, так. — Хромов вежливо покашлял. — О чем это я? Я хотел сказать тебе, и показать, кстати, о новом, с качественной кухней, ресторане. Обнаружил я его недавно, в смысле давно, да и ресторан не новый. — Хромов умел ясно и четко объяснять ситуацию. — Туда только по приглашению допускаются, но можно и без него, только дорого очень. У меня два таких приглашения есть. Мой человек, внедренный в обслугу, где-то достал, украл или дали, я так и не понял толком. Ресторан называется «Первая скрипка», относительно недорогой для приглашенных, и у меня к тому же с собой… — Хромов показал бутылку армянского коньяка тридцатилетней выдержки во внутреннем кармане пиджака. — На день рождения коллеги подарили, — объяснил он Веточкину. — Деньги есть, нам премию дали и зарплату, а жены нет, у родителей живет, так что хватит. Кстати, что ты там насчет Хонды говорил? Я не понял. Он что, в розыске? Я не знал. А что случилось?

Хромов был так естествен в своем искреннем недоумении, что Веточкин ни на грамм не поверил ему и поэтому не мог сдержать улыбки.

— Ладно, у нас оперативники могут убедить свое начальство, что кирпич на самом деле не кирпич, а теплоход, но откуда у вас, дуболомов эмвэдэшных, такая изощренность?

— Да, тяжелый случай, — вздохнул Хромов. — Я, конечно, знаю, что вы информацию, глядя в окна своих кабинетов, собираете, но ведь даже из окна видно, что МВД не соответствует твоим представлениям о нем. А Хонда разве гей? Как же он тогда в авторитете на Черкизовском?

— И что, действительно эта твоя «Четвертая гитара» — хороший ресторан?

Они подошли к обочине шоссе и стали высматривать такси.

— Да, «Первая скрипка» — хороший ресторан, — уверенно ответил Хромов. — Вот ты говоришь, Хонда за тройное убийство разыскивается, это на самом деле?

— У меня, кстати, тоже есть. — Веточкин распахнул пиджак и показал бутылку шотландского виски, одновременно отрицательно помахав рукой «Запорожцу», вознамерившемуся остановиться рядом с ними под видом такси. — Й деньги найдутся, но жена дома сидит, ждет.

— Коньяк и виски — это круто, — серьезным голосом предупредил его Хромов. — Очень круто. А помнишь, тогда ты просил Хонду отпустить. Он ваш агент?

— Вот, — Веточкин удачно остановил частника на «Волге», — и машина. Поехали, Леонид Максимович, в твою «Гитару», выпьем, чтоб у Миронова удачно операция закончилась, мне Михаил позвонит по окончании, ну и поговорим заодно о японских машинах, убийцах и геях.

— Вы геи? — настороженно спросил у них водитель «Волги» со слегка подкрашенными глазами.

— Мы мордобеи, — строго оборвал его Хромов, располагаясь на заднем сиденье. — Давай на Тверскую быстрым ходом, а то на сходку опоздаешь. — Он повернулся к Веточкину и сокрушенно заметил: — Вот жизнь пошла раскрепощенная, женщины женятся, а мужики замуж выходят.

— Да, — согласился с ним Веточкин и произнес старую как мир истину: — Лучше переспать, чем недоесть.

Между кинотеатром «Россия» и рестораном «София», за железными раздвигающимися воротами с неброской для глаз табличкой «АО "Фарминмет"», находится обширный заасфальтированный двор, в глубине которого стоит не облагодетельствованное внимательным ремонтом здание. Деревянно-массивная обшарпанная дверь с замутненным глазком-окошком закрывает единственный вход в здание. На двери еще одна табличка с надписью «Экспедиция». Табличка столь ненова, что первые три буквы плохо прочитываются: «…педиция», но на это не стоит обращать внимания. Сбоку обшарпанной двери, в стене, видна забрызганная известкой кнопка звонка. Нажимаете ее, и через минуту дверь открывается, из нее выходит молодой, атлетического сложения человек и выжидательно смотрит на вас. Вы протягиваете ему небольшой, с одной стороны золотистый, с другой зеленый, титановый кружочек чуть больше пятирублевой монеты. Он его забирает, проводит по нему электронным щупом, зажатым в руке, и, получив сигнал, вежливо произносит, широко распахивая двери: «Добро пожаловать». Вы оказываетесь в небольшом тамбуре перед другой, из красного дерева, дверью. Ее перед вами распахивает с той стороны гардеробщик. Он в классическом смокинге. Розовый мрамор, весь в сиреневых прожилках александрита, оформляет стены действительно роскошной гардеробной. Отдаете верхнюю одежду, если таковая имеется, гардеробщику, и перед вами распахивается эрмитажной высоты и оформления третья дверь. Вы видите перед собой большой, с фонтанами, пальмами, зелеными вьющимися растениями вокруг столиков, с эстрадой на возвышении, ступенчато-каскадный зал. Это ресторан «Первая скрипка», самый лучший, самый изысканный ресторан Москвы категории «Герцог». Добро пожаловать, господа!

Хромов, вместо того чтобы нажать на кнопку звонка, он ее не увидел, пинал обшарпанную дверь ногами. Веточкин его отговаривал:

— Слушай, Хромов, пошли в «Савой». Тебя неправильно информировали, за такой дверью только тройной одеколон с бодуна пить.

— Ага, как же. — Не обращая внимания на увещевания Веточкина, Хромов еще раз пнул дверь ногой. — Сразу видно, у кого есть информация, а у кого нет.

Веточкин наконец заметил звонок и стал жать на него не отпуская. Дверь поспешно открылась, охранник несколько ошарашенно посмотрел на экспансивных посетителей.

— Что смотришь? — возмутился Хромов, но, что-то вспомнив, слегка смутился: — Ах да, я и забыл. — Он сунул руку в карман и вытащил два титановых кружочка. — На, — сунул их в руку охраннику, — смотри не потеряй.

— Добро пожаловать, — растерянно пробормотал охранник и распахнул перед ними двери, даже и не помыслив проверить кружочки электроникой.

Конечно, Хромов и Веточкин были приятно удивлены тем, что нежного возраста поросенок, сваренный в молоке и подрумяненный на медленном огне, стоит двести рублей, виноградные улитки под соусом «Ришелье» триста, а блюдо нежной и тонизирующей рыбки октавия всего-навсего восемьсот рублей. Меню было подано специальное, оно предназначалось лишь для тех, кто попал в ресторан по золотисто-зеленому титановому приглашению, разница в цене доплачивалась какой-то неизвестной, но явно не бедной организацией. Те же, кто попадал в ресторан с парадного входа, то есть через гостиницу «Минск», получали другое меню, где сумма оплаты за утонченность и качество блюд имела какое-то отношение к астрономии. «Первая скрипка» пользовалась популярностью в среде сильных людей денежной ориентации. Здесь заключались грандиозные сделки, обсуждались планы всевозможных переустройств в политике под умопомрачительную закуску и уникальную, эксклюзивную, выпивку.

— Куда мы попали? — спросил Веточкин Хромова, после того как им принесли поросенка и два бокала с минеральной водой.

— Оперативная тайна, — отсек вопросы Хромов и, вылив минеральную воду в кадку с пальмой, разлил по бокалам коньяк. — Совсем ты от жизни отстранился в своем аналитическом отделе. Тут ваших оперативников полно, а ты не знаешь.

— Ты прав, не знаю, — согласился с ним Веточкин, отрезая кусок поросенка и перекладывая себе на тарелку. — А как вы рискнули взять в разработку такое место? Вас же съедят зместс с министром.

— А вас? — забрал себе оставшуюся часть поросенка Хромов. — Не съедят?

— Будут пробовать, конечно.

— Жаль, что людей не видно. — Хромов обвел рукой декоративный кустарник вокруг столика. — А то бы я тебе показал, какие тут лица можно увидеть, сплошь одухотворенные.

Они выпили коньяк, и Хромов поставил на стол бутылку, вытащив ее из-под стола.

— Да, атмосфера здесь утонченная. — Веточкин приподнял в восхищении брови. — Хороший коньяк, и ресторан хороший. А теперь послушай меня, Леонид Максимович. Хонда, как тебе и мне известно, бывший офицер вьетнамской армии Шон Тинь. В свое время он был завербован КГБ, к нам, как говорится, перешел по наследству. Сейчас в Таганроге действует самостоятельно, без прикрытия. Ему нужно достать устав, но я не буду, ты меня должен понять, вдаваться в подробности. Он должен был попасть в квартиру одного человека и взять кое-какие бумаги и предметы. Этот человек прикинулся овцеватым провинциалом, а на самом деле он один из руководителей международной мистико-религиозной организации с неясными пока для нас целями. Хонда воспользовался своими связями с уголовным миром, благодаря тебе у него эти связи обширны, и примкнул к группе квартирных воров, стал работать с ними, воровать, одним словом, — объяснил внимательно слушавшему Хромову Веточкин, — надеясь таким образом попасть в дом нужного человека. Я пока не знаю, удалось ему это или нет. Хонда исчез. В таком деле бывают, и часто бывают, непредвиденные досадности. Хонда убил лишь одного, какого-то наркомана из Сочи, Лорика, который убил двух ни в чем не повинных людей просто так, из любви к искусству. Фотография, которую ты, Леонид Максимович, видел, но утверждаешь, что не видел, к нашему расследованию не имеет отношения. Хонда помог уголовной братии скомпрометировать какого-то местного бизнесмена, армянина, и все. Ну, ты знаешь, с волками жить. Кстати, фотография получена методом тройного сканирования с применением фотохудожественных достижений. Армянина «одели», «опоили» и «поставили» в середину экспозиции. Хонда получит втык за то, что сам сфотографировался. Тем не менее я прошу тебя: бросьте разыскивать Хонду, ему и так тяжело.

— Ну да, — покачал головой Хромов. — Ты меня, Тарас, с министром спутал. Сейчас вот приеду в МУР и дам команду об отмене федерального розыска в отношении некоего Шон Тиня, отзывающегося на кличку Хонда, так, что ли?

— Да, ты прав, Леонид Максимович, и поэтому давай выпьем.

Веточкин к бутылке армянского коньяка на столе присоединил свое шотландское виски. Хромов с удовольствием рассмотрел бутылку, скрутил пробку с печатями, разлил виски по бокалам и предложил тост:

— За здравие болящих.

И, как бы в ответ на этот тост, в кармане Веточкина запищал мобильник.

— Михаил, наверное, — выхватил он телефон из внутреннего кармана. — Ну, с Богом… — Он стал слушать сообщение, и по мере разговора его лицо расплывалось в улыбке. — Операция прошла успешно. Миронов будет жить и полноценно работать, — сообщил он Хромову, засовывая мобильник на место.

— Вот это чудесно! Давай выпьем, заберем свои бутылки и пойдем из этой «Скрипки» куда-нибудь в светлое место, мне здесь не нравится.

— Конечно, пойдем, — поддержал его Веточкин. — Устал я от этой хамской утонченности. Кстати, Хромов, а как достал твой человек эти приглашения? Подскажи, все-таки поросенок за двести рэ впечатляет.

— Хм, — отмахнулся Хромов. — Говорит, что ему какой-то пьяный физик, лауреат Нобелевской премии, на чай дал.

Игорь Баркалов и Алексей Ласточкин сидели на лавочке Тверского бульвара возле памятника Сергею Есенину и курили. Некурящий Игорь пристрастился к парагвайским сигарам, а курящий Алексей никак не мог отвыкнуть от «Явы».

— Хорошие у меня курсы по повышению квалификации полового в трактире, хотя, конечно, я понимаю, в этом кабаке очень даже легко работать под прикрытием, все ясно как Божий день, — весело попыхивая сигарой, разглагольствовал Игорь.

— Что тебе ясно? — хмуро спросил у него Ласточкин и с отвращением выбросил сигарету.

— То, что и тебе, — с насмешкой взглянул на него Игорь. — Одна половина официантов — осведомители МВД, вторая — ФСБ, а в зале боссы сидят и цвет научной мысли. Интересно, что я там, такой маленький, делаю?

— Скоро узнаешь, — уверил его Ласточкин, — ты оперативник, а не осведомитель, это две большие разницы. И вообще дело опасное. Хромов предупредил, чтобы готовились, скоро жарко будет.

— Ну, допустим, и сейчас не холодно, — вяло отреагировал Игорь, — лето все-таки.

В это время они увидели идущую по аллее высокую гибкую даму в черном. Она подошла к скамейке напротив и села. Черные волосы, черная шляпка, черный деловой костюм, длинные ноги в черных чулках и черных изящных туфлях на высоких каблуках. Темные глубокие глаза в обрамлении черных, усиливающих эту глубину ресниц и выразительные губы, отредактированные темно-сливовой помадой. Женщина достала из черной элегантной сумочки длинный, сантиметров пятнадцать, белый мундштук, вставила в него сигарету, прикурила и стала с рассеянным видом созерцать умиротворенность Тверского бульвара.

— Богиня ночи, женщина-вамп! — потрясенно, не спуская с женщины глаз, проговорил Игорь, чувствуя, что теряет голову. От женщины исходил ровный магический и необоримый магнетизм сексапильного шарма.

— Да брось ты, — ленивым голосом одернул его Ласточкин. — Я ее знаю. Она здесь часто ошивается. Сними с нее парик, умой, стащи с тела американский корректор фигуры пролонгированного действия, и я посмотрю, как ты от этой богини в ужасе убегать будешь.

— Гад ты, Ласточкин, — жалобным голосом произнес Игорь, — ты меня как будто унитазом по голове стукнул.

Женщина словно поняла, что обсуждают ее, нервно выбросила сигарету вместе с мундштуком в урну, резко поднялась, подошла к урне и стала копаться в ней в поисках мундштука.

— Ладно, пошли, — сказал Веточкин, — что глаза выпялил? Ни разу не видел, как люди в урнах ковыряются?

Они поднялись и направились в сторону Тверской.

— И вот еще, — остановил Игоря Ласточкин, — с завтрашнего дня ходи на работу с оружием, Хромов приказал.

На краю обрыва, спиной к стене, сидел, по-азиатски скрестив ноги, человек с бесстрастным, как у каменного хазарского идола, лицом. Степь. До ближайшего населенного пункта более шестидесяти километров. Море, степь, небо, ветер и человек:

— АОМмм, АОМмм, ВаВаВааа…

Мелодия неизвестного заклинания. Неожиданно в этой мелодии что-то нарушилось, в двухстах метрах от берега появился яркий светящийся круг пяти метров в диаметре. Как будто бы кто-то из глубины, всего-то два с половиной метра в этом месте, посветил в сторону неба большим фонариком. Человек на обрыве легко поднялся и, пройдя вдоль него, спустился к воде по более удобному для этой цели склону. Человек подошел к невесть как оказавшейся здесь весельной лодке и, столкнув ее, начал грести к светящемуся кругу. Это был Хонда, Шон Тинь, агент ФСБ, вор-домушник, в прошлом и настоящем — мыонг. За поясом брюк у него был приторочен небольшой герметично закрывающийся контейнер, в нем находился древний пергамент, настолько древний, что даже время вычеркнуло этот период из своей памяти. Подплыв к светящемуся кругу, Хонда бросил контейнер в самый центр света, и свет исчез. Он вернулся на берег, вновь поднялся, цепляясь за кустарник, по склону, вернулся на старое место к обрыву, сел в позу Будды, и переменившийся ветер, уже не в море, а в глубь степи, унес магические звуки:

— АОМмм, АОМмм, ВаВаВааа…

Степа Басенок в полном одиночестве сидел в кабинете оперативников, глубоко задумавшись. В этот утренний час его неожиданно посетили мысли о вечности: «Ох как пьяно, ох как рьяно нам играло фортепьяно». Думал он о вечности в неожиданном ракурсе. Такое настроение посетило его вчера вечером. Вчера Слава Савоев, сконцентрировав волю, все-таки поехал в гараж, дабы вставить лобовое стекло на оскорбленный им «жигуленок». Степа Басенок, взяв двух внештатников, решил наведаться в молельный дом местных кришнаитов, чтобы навести там очередной шорох. Он делал это регулярно, раз в два месяца, чтобы там не забывали, «кто есть ху». Степа Басенок не любил кришнаитов, кришнаиты не любили Степу Басенка. В этот раз у него было веское основание для вторжения на территорию лысоголовых медитационщиков, все-таки разыскиваемый уголовным розыском убийца был «неизвестным китайско-корейской внешности».

У кришнаитов в этот вечер был гость, продвинутый московский йог, проведший двадцать лет в Индии и получивший высокую степень посвящения в таинство. Одним словом, ему был голос свыше, и он ему внял. Степа, хотя и неохотно, тоже внял мольбам кришнаитов отложить проверку до окончания транса, в который впал йог, и стал с любопытством смотреть на него. Йог сидел в позе лотоса в самом центре цинкового корыта с водой. То, что Степа увидел затем, так потрясло его, что он ушел, даже не стал доставлять неудобства кришнаитам. И вот сейчас, ранним утром, он думал о вечности. Его думы прервало шумное появление Славы Савоева.

— Басенок, — начал Савоев с комплиментов, — у тебя лицо — в гроб краше кладут.

— Слушай, Савоев, — медленно оторвался от вечности Басенок, — тебе клизму когда-нибудь ставили?

— Спрашиваешь, — удивленно посмотрел на него Слава, — почти каждую неделю Самсонов вставляет.

— Да нет, — Степа даже поморщился, — медицинскую.

— Это туда, что ли? — Слава показал куда. — Было дело, в детстве, кишечник чистили, когда я чем-то, кажется, цианистым калием, отравился, целый пузырек выпил на спор. До сих пор помню, неприятная штука. А ты что, клизму хочешь?

— Понимаешь, — Степан испытующим взглядом посмотрел на Савоева, — я вчера кришнаитов пришел трясти и встретил там йога в корыте. Так вот, он, сидя в этом полном воды корыте, путем напряжения воли втянул в себя всю воду из него и не ртом, заметь Слава, не ртом.

— Неужто этим?! Не может быть!

— Может! — твердо и решительно поставил точку потрясенный буддизмом Басенок. — Я сам видел.

Полковник Самсонов был слегка сконфужен. Областная экспертиза установила, что фотография, превращающая Самвела Тер-Огонесяна в гея, на самом деле шедевр фотомонтажного искусства. «Да, — подумал полковник, — усложнили жизнь армянину». Дело в том, что слух о голубизне Самвела уже распространился по городу. Лучшие подруги Глории Ренатовны удовлетворенно вздохнули, по их мнению, восторжествовала справедливость. В конце концов, почему это Выщух, а не они понравились Самвелу? Бог, конечно, за такие ошибки наказывает. Они вполне искренне стали выражать свое сочувствие Глории Ренатовне й не понимали, почему она прервала с ними все отношения, даже при случайной встрече на улице не узнавала, в упор не видела.

«Не в газете же объявление давать, — недоумевал Самсонов, — мол, так и так, уважаемые граждане, наш предприниматель Самвел Тер-Огонесян совсем не педераст, а даже очень наоборот, так, что ли? Интересно все-таки, почему, если человек совершает подвиг, слух об этом не распространяется, надо каждый день сообщать об этом в газете, ставить человеку памятник после смерти, в официальном порядке предписывать чтить этот подвиг, и все равно не то? А если человек известный вдруг провалится в канализацию во время прогулки, то, сколько бы он затем ни совершал подвигов, в памяти народной так и останется на всю жизнь «человеком, который во время прогулки провалился в канализацию»…

На этом месте размышления Самсонова прервали. Без стука, без вызова, с шумом распахнув двери, в кабинет ворвался Степа Басенок, остановился посередине и радостными глазами посмотрел на Самсонова.

— Ну? — Самсонов почувствовал, как эта радость передается ему. — Не тяни, Степан, а то накажу, будешь баланду…

— Стромов, — не дал ему договорить Степан и во всех подробностях рассказал о скупщике краденого Найденове, о выпускнике радиотехнического института Ратушеве и о «неизвестном человеке корейско-китайской внешности».

Самсонов откинулся на спинку кресла, облегченно выдохпул и тихим, даже слегка ленивым голосом проговорил:

— Ну, с Богом, сынки, в атаку. Я сейчас распоряжусь, чтобы освободили камеры от балласта, а остальных увезли в СИЗО. Уверен, к вечеру вы их заполните новыми постояльцами.

Этот день стал черным днем для профессиональной группы воров-домушников высшего шниферского разряда. Первым взяли Вячеслава Ратушева. У оперативников был богатый опыт и продуманная тактика в отношении задержаний, и поэтому Ратушев оказался первым. Высшее образование, незаурядные способности, принадлежность к хорошей интеллигентной семье с традициями способствуют проявлениям искренности в арестованном. С выходцами из рабоче-крестьянского сословия слишком много хлопот, даже приходится применять нетрадиционные методы допроса. С интеллигенцией легче. В Ратушеве совесть и раскаяние проснулись сразу же после того, как он почувствовал на своих руках наручники. Еще по дороге в УВЖ он сказал Савоеву и Басенку:

— Делаю чистосердечное признание, если вы оформляете мне явку с повинной.

— Оформляем, — легко согласился Степа, — можешь начинать признаваться.

В течение дня были задержаны: слесарь авторемонтной мастерской, четырежды судимый тридцатитрехлетний Александр Новиков по кличке Лобастый, двадцатипятилетний безработный, дважды судимый Клим Билибин по кличке Калифорния, шестидесятилетний несудимый слесарь-инструментальщик завода «Гидропресс» Андрей Петрович Полуянов по кличке Комбат, был изъят с любовного ложа на квартире любвеобильной Сильвы Кировой Николай Степанович Лирин, прораб СМУ-2, несудимый, по кличке — без дураков — Паскуда. В доме Виктора Найденова обнаружили многие из украденных вещей, и он также был задержан. В этот же день все, кроме Комбата и Калифорнии, они молчали как партизаны во время допроса, дали показания. Выяснилась кличка «неизвестного» — Хонда, определилась и национальность: «кажется, вьетнамец», уточнился социальный статус: «грамотный вор», но где он находится в данный момент, даже приблизительно никто не знал.

В то время, когда в городе изымалась из свободного обращения и упаковывалась в камеры группа воров-домушников, Самвел Тер-Огонесян снимал с Глории Ренатовны Выщух одежды. Когда она предстала перед ним во всей своей грандиозно-грациозной наготе, Самвел, воскликнув «ооо!», зарылся лицом в ее груди, при этом его макушка слегка доставала до подбородка Глории Ренатовны, и возложил на постель, упав на нее сверху. Через мгновение Глория Ренатовна вскрикнула, радостно застонала и поплыла в неизъяснимом блаженстве.

В это же время в загородной психиатрической больнице Дарагановка обострилось состояние больной Сычевой Софьи Андреевны. Она вскочила на свою кровать ногами и, подпрыгивая на панцирной сетке, радостно кричала:

— Ты ко мне вернулся, она тебя забыла, ты мой, мой, мой!

Затем обессиленно упала на кровать, разорвала на груди ночную рубашку, блаженно улыбнулась и в истоме закрыла глаза. Когда в палату вбежали два санитара, медсестра со шприцем в руке и Мурад Версалиевич, то в их присутствии уже не было необходимости. Софья Андреевна умерла счастливой и любимой.

И в то же время, когда закрывали в камеру последнего вора из далеко не последней воровской группы, когда Глория Ренатовна, уткнувшись лицом в подушку, вскрикивала от наслаждения, когда Софью Андреевну Сычеву, накрытую с головой простыней, на носилках внесли в подвал для ожидания «труповозки» из городского морга, именно в это время на городском вокзале Таганрог-2 сделал двадцатиминутную остановку пассажирский поезд Москва — Новороссийск. Из пятого плацкартного вагона вышел высокий атлет со спортивной сумкой на плече. Саша Стариков оглядел вечерний вокзал и мысленно хмыкнул: «Приехали». Мимо него, выйдя из шестого купейного вагона, прошел мужчина, тоже высокий и мощного телосложения. Несмотря на летнюю духоту, он был в длинном легком плаще, шляпе и темных очках. Саша Стариков не был знаком с Мироновым и поэтому не обратил на мужчину внимания. Мужчина вышел на привокзальную площадь, огляделся и направился к стоянке такси. Вскоре он уже находился в многолюдном и праздном центре города. Миронов смешался с толпой, войдя в нее словно грозный, неуязвимый и до поры до времени законсервированный вирус, внедренный в программу компьютеров, обеспечивающих отсутствие хаоса на земле.

Алексей Васильевич Чебрак посмотрел на умирающего и отстраненно улыбнулся. Его всегда немного забавляло отношение людей к своей смерти. Глупое и вредное отношение. Разве можно оскорблять действие, которое дает тебе счастье, страхом? Страх перед смертью, что может быть противоестественней, разве что любовь к жизни?

Алексей Васильевич вышел из бокса «Ч» в своей подземной лаборатории и спросил у отвечающего за боксовый блок доктора медицинских наук, специалиста по танатологии, вот уже двадцать лет занимающегося изучением людей, находящихся в промежуточном состоянии «жизнь-точка-смерть».

— Как там наша роженица в боксе «У»? Вы уверены, что она умрет при родах, а ребенок через два часа после рождения?

— Да, Алексей Васильевич. — Доктор медицины Сергей Юрьевич Калиничук снял очки и стал протирать их извлеченной из кармана бархоткой. — Приборы показали интенсивную мобилизацию иммунной системы, начался процесс сгорания в крови глюкозы, организм уже испытывает панический стресс, сознание, как всегда, в неведении, но это хорошо, меньше хлопот будет. Ну а ребенок, что ж, ребенок обречен. Мы, конечно, могли бы не дать ему умереть в условиях нашей лаборатории, в любом другом месте это невозможно, но нет смысла. Нельзя оставлять в живых уже фактически умерших в утробе матери.

— Хорошо. — Алексей Васильевич кивнул в сторону бокса «Ч». — А этот когда?

— Бомж-то? Ну-у… — Сергей Юрьевич засмеялся. — Этот парень сопротивляется по полной программе. Еще бы, жил в теплотрассе, а тут такие условия, да пора умирать приспела. — Увидев, что Алексей Васильевич не склонен шутить, Калиничук оборвал свою веселость и доложил: — Агония начнется через два часа, роды тоже. Я проверил, совпадение агонии и рождения идеальное.

— Я у себя. Когда оттранспортируете материал в операционный сектор и подготовите к работе, доложите.

— Слушаюсь, Алексей Васильевич, — почтительно склонил голову Калиничук.

Войдя к себе в кабинет, Алексей Васильевич сел в кресло и положил ноги на стол. В душе у него росло волнение, смешанное с торжественной уверенностью. Он чувствовал, что сегодня подойдет к черте запретно-сокровенного, он знал, что эту черту переступит без колебаний и, переступив, рассмеется в лицо человечеству, со всеми его нелепыми поисками, его историей и религией, он рассмеется в лицо Богу и вытрет ноги о коврик бесконечности.

Алексей Васильевич вскочил и стал ходить по обширному кабинету. «Интересно будет услышать, что по этому поводу скажут лазурные ламы, еще интереснее увидеть их лица. Вот загадка, взглянуть бы одним глазком на их глубинную страну. Чертов Нгутанба, вредоносный индус французской выделки, отказал мне в аудиенции с лазурными — сволочь, секретаришка, вахтер при входе в преисподнюю. Мысль, кстати, интересная, вполне возможно, что глубинная страна — это и есть ад, не зря же в древности Тибет именовали обителью голодного черта — Титапури. Впрочем, мне все равно, я буду смеяться и перед лицом ада. Тем более что не вижу разницы между Богом и Дьяволом».

Предавшись размышлениям, Алексей Васильевич Чебрак не заметил, как пролетело время. Взглянув на часы, он увидел, что уже прошло полтора часа, щелкнул клавишей связи и требовательно спросил:

— Ну?

— Все готово, я только что хотел сообщить вам об этом, — доложил Калиничук.

— Околоплодные воды уже отошли, хорошо, важно совпадение агоний, та-ак, плод пошел, хорошо пошел, но мы его попридержим и сделаем кесарево сечение, как будто бы это внематочная беременность. Ага, бомжик освятился, в глазах нарастает понимание неизбежности, ну-ну, родимый, сейчас я заставлю тебя родиться обратно, соединю тебя с роженицей. Вскрываем брюшную полость у бомжа, так, отделяем плод у роженицы, пусть плывет куда хочет, соединяем роженицу с бомжем, аккуратней! Все — пуповина к пуповине, теперь акцентатор, гибче, гибче! Так-так! Агонии совпадают! Включаем акцентатор, нарастает всплеск! Экран, быстро! Переводим в минус, соединяем с вакуумом, усилить, еще, еще! Все! — Алексей Васильевич, не обращая внимания на две оболочки, роженицы и бомжа, кинулся к экрану Стетфорда и вдел руки в огромные сетчатые перчатки, они были соединены толстым кабелем с вакуумно-поглощающей биосферой в защитной оболочке из антивещества, адаптированного к окружающей среде. Он почувствовал, как ровный, мощный, нарастающий и необычный трепет наполнил пространство между его руками в энергоперчатках. Чебрак не отрываясь смотрел на экран и увидел, как на нем появилось клубящееся свечение, оно пульсообразно расцветилось, и Алексей Васильевич понял: свершилось! Он держит в руках ЧЕЛОВЕЧЕСКУЮ ДУШУ!

В этот день все сейсмические станции планеты зафиксировали необычное колебание почвы на всей территории земного шара, как будто бы Земля глубоко и угрожающе вздохнула. Впрочем, все скоро успокоилось. Само собой, никто на это не обратил внимания. Были дела поважней: выборы нового президента США, непонятные процессы в политике непонятной России, скандал в Букингемском дворце, новый диск рок-группы «Униженный рай», угрожающее мутирование вируса СПИДа, компьютеры нового поколения, разработанные в Японии, волнения в Косове, полная победа медицины над импотенцией, фестиваль высокой моды в Париже — «баскетболистки тоже женщины», открытие форума в Давосе. И лишь только высоко в горах Тибета, среди заснеженных грозных нагромождений, в небольшой холодной пещере, высохший, как мумия, лама-отшельник, застывший в длящейся десятилетия медитации, открыл глаза и посмотрел на выдолбленную в стене пещеры нишу. Там стояла на деревянной подставке древняя примитивная игрушка, изображающая качели для двух стоящих по краям маленьких монахов-лам из раскрашенной глины. Один был наряжен в желтое, а другой в лиловое одеяние из лоскутков. Качели слегка подрагивали, как будто бы глиняные дети-монахи пытались их раскачать — вверх-вниз, вверх-вниз, тик-так, тик-так. Ничего не отразилось в лице отшельника-анахорета, он медленно закрыл глаза и вновь застыл — на десятилетия…