На краю поля

Елена Борисова

Павел Быков

Кагорлицкая Татьяна

Ирина Кириченко

Вера Краснова

Лилия Москаленко

Опора исключительно на рационалистические модели ведет в тупик. Нахождение нового баланса между светским и религиозным должно помочь создать более гармоничное общество

Почему мы решили посвятить наш новогодний номер теме, которую условно назвали «постсекулярный мир», а если говорить точнее — явно наметившейся тенденции к все возрастающему влиянию религии и религиозных институтов на общественную жизнь в России и в мире в целом?

Наверное, потому, что это, быть может, самое главное, что происходит сегодня со всеми нами. Именно от того, как будет проходить этот процесс, во многом и зависит будущее мира — то, как он выйдет из весьма непростого состояния, в котором находится сегодня.

Мир переживает одновременно целый ряд кризисов, имеющих фундаментальные причины. Прежде всего это, безусловно, кризис позитивизма. Кризис мировоззренческой платформы, заложенной Просвещением. Кризис представления о том, что социальный и технический прогресс может сделать человека счастливым. Конечно, за два с лишним века человечество добилось многого. Повседневная жизнь существенно наладилась, а нравы смягчились. Однако новый быт нисколько не приблизил человека к ответу на главные вопросы: как и для чего жить? — скорее даже обострил их, поскольку на фоне налаженной жизни отсутствие ответов стало особенно вопиющим.

Вершиной позитивистского подхода к жизни был советский проект, но он рухнул (отчасти как раз по причине невыполненных повышенных мировоззренческих обязательств) и своим падением открыл дорогу к пересмотру всей позитивистской программы. До поры до времени этот начавшийся пересмотр маскировался победными реляциями неолибералов, расценивших крах СССР как победу их варианта движения к светлому будущему (ну чем, скажите, пресловутый «конец истории» отличается от «победы коммунизма»?). Однако шаг за шагом (из наиболее ярких точек можно назвать теракты 11 сентября и начало глобального финансового кризиса) становилось понятно, что, формально победив, западный проект проиграл. И от всего позитивистского проекта осталось одно общество потребления — и предельно упрощенно понимаемая демократизация как якобы прямой путь к построению такого общества.

Экономический же кризис показал, что даже и общество потребления в его глобальном варианте не может быть построено. И дело тут не только, а возможно, и не столько в широко обсуждаемой ограниченности ресурсов и экологических пределах, но и в том, что при движении в эту сторону эрозии начинает подвергаться сам человек. В свое время советский проект провалился во многом оттого, что предъявлял повышенные (кто-то скажет завышенные) требования к человеку, к его рациональности, к рациональному альтруизму. Но обычный советский человек оказался куда менее сильным — не соответствующим высоким критериям «Морального кодекса строителя коммунизма». Исторический груз СССР, со всеми его внутренними противоречиями, оказался слишком тяжел. Но и неолиберальные требования к человеку не соответствуют его возможностям. Человек не может в разных ситуациях вести себя исключительно как рациональное экономическое, политическое и социальное животное. Навязываемые подобными концепциями модели поведения разрушают в человеке человеческое — а без человеческого начинает рушиться и сам капитализм. Ведь в основе его лежит не просто следование жесткой трудовой этике, но и религиозно обоснованный дух предпринимательства. А идеальное общество потребления, которое сегодня нам всем предлагается, лишено и того и другого. На авансцену выходит разогретая потребительским ажиотажем алчность, и свобода предпринимательства оборачивается грандиозными махинациями на финансовых рынках.

Сергей Бекренев: «Однажды я понял, что для современного человека нет различия между истиной и реальностью. Реальность можно познавать, обладая пятью всем известными органами чувств. Но чтобы постичь истину этого недостаточно»

Фото: Александр Иванюк

Исключительно научный подход к реальности, а также навязываемые таким подходом рамки рациональности слишком жестки для реального человека. Но это не означает, что мы должны вовсе отказаться от рациональности и от всего того, что было достигнуто в ходе прогресса за последние двести-триста лет. Нужен новый баланс, нужно вернуть человеку возможность познавать и преобразовывать мир, опираясь не только на знания, но и на веру. Лишь так можно получить более гармоничного человека и более гармоничное общество. Так что нынешнее движение в сторону повышения роли религии вполне закономерно. Да, оно не приобрело еще четких очертаний, поэтому и точных ответов на вопрос, как именно должен выглядеть этот новый баланс, мы дать пока не можем.

Чтобы нащупать какие-то основные линии этого движения, мы встретились с девятью российскими предпринимателями, которые согласились поговорить с нами на весьма чувствительные темы — как и почему они пришли к вере в Бога и как это влияет на их жизнь и предпринимательскую деятельность. Мы решили побеседовать именно с бизнесменами по двум причинам. Во-первых, потому, что при разной степени воцерковленности они остаются прихожанами (не священнослужителями), то есть смотрят на происходящее с того же самого места, что и большинство из нас. Во-вторых, при этом их отличает активная жизненная позиция, а в силу занятия бизнесом они повседневно вовлечены в самые разнообразные аспекты российской общественной жизни. И именно потому, что они постоянно вынуждены работать с реальностью, их мнения о роли религии и церкви в современной жизни для нас наиболее интересны.

Выбор

Путь к вере в Бога у наших героев оказался очень разный, и это важно, поскольку означает, что мы поговорили с православными разных генераций, то есть наша выборка в достаточной степени репрезентативна.

Кто-то из них пришел в церковь через науку. «К вере я пришел уже непосредственно через свои научные исследования, когда стало понятно, что упираешься в некую стену и дальше уже двигаться без этого совершенно невозможно. Тема моей докторской, которую я, к сожалению, не доработал, — “Структурная динамика систем”. И там возник ряд принципиальных вопросов о пространстве и времени. Здесь мне пришлось эту работу завершить. Но через это мне стало понятно, что без Творца, без Создателя всего сущего мир не мог возникнуть и не может существовать», — вспоминает Валерий Бочаров , генеральный директор НП «Национальная лига содействия оценочной, экспертной, аудиторской и консалтинговой деятельности».

Валерий Бочаров: «К вере я пришел уже непосредственно через свои научные исследования. Когда стало понятно, что упираешься в некую стену и дальше уже двигаться без этого совершенно невозможно»

Фото: Алексей Майшев

Кто-то, как президент компании «Европейская юридическая служба» Сергей Бекренев , будучи крещен в младенчестве, осознанно поверил позже. «Не помню, когда точно это произошло, но однажды я понял, что для современного человека нет различия между истиной и реальностью. Реальность можно познавать, обладая пятью всем известными органами чувств. Но чтобы постичь истину, этого недостаточно, — рассказывает Сергей Бекренев. — Не знаю, как назвать это шестое чувство, но я тонко чувствую это с рождения. А отрицать его наличие значит уподобляться слепым или глухим, отрицающим видимый или слышимый мир».

Для кого-то все изменилось фактически мгновенно. «Я не понимал, что такое церковь, не задумывался над тем, что такое вера, и даже над тем, что такое Бог. В 2003 году я поехал на Святую землю в составе делегации. Приехал я туда туристом, а вернулся человеком, который переосмыслил все происходящее. Был один яркий момент: в храме Воскресения есть плита миропомазания, я посмотрел, как люди становятся на колени, прикладываются к ней, и сделал так же. А поднялся уже другим человеком. Вот так у меня все произошло», — делится владелец торговой площадки «Фабрикант.ру» Сергей Габестро .

Кто-то же шел к вере постепенно, еще в те времена, когда за это можно было и пострадать. «Это было теперь уже в далеком 1981 году. Трудно сказать, что послужило причиной. Размышления об устройстве мира, чтение философской литературы, живопись и поэзия — все вместе привело к принятию решения. Помогли друзья-христиане. Они направили меня в то русло, в котором моя жизненная лодка плывет до сих пор, — в русло Русской православной церкви, — вспоминает Георгий Гупало , генеральный директор и главный редактор издательства “Даръ”, специализирующегося на издании православной литературы. — В те годы нельзя было прийти в храм и купить даже Евангелие или Молитвослов. Нужно было написать заявление на имя старосты, указав место жительства и место учебы или работы. В половине храмов старосты были работниками одной организации из трех букв. В другой половине — обязаны были сообщать и сообщали. На следующий день сигнал поступал в комсомольскую ячейку по месту учебы — и прощай, красный диплом. Одним словом, об официальной покупке Молитвослова на приходе не могло быть и речи. Поэтому мои друзья-христиане совершили маленький подвиг: они купили за три копейки блокнот и переписали утренние, вечерние молитвы и правило ко святому Причащению с последованием. Те, кто знает объем всех этих молитв, поймут, что это был за поступок. Молитвослов тот до сих пор храню как одну из главных святынь».

Сергей Габестро: «Верующий человек вообще не будет заниматься бизнесом ради денег. Если миссии нет, то все бессмысленно, это пустая трата времени. А праведных миссий может быть масса, стоит посмотреть на наш несовершенный мир»

Фото: Алексей Майшев

Кто-то настаивает на исключительной осознанности своего выбора. «Человек приходит к вере не потому, что чего-то не хватает. Это его осознанный нравственный выбор. Хотя меня и крестили в очень раннем детстве, я не приверженец какой-то конкретной религии, мне близок экуменизм. Вера для меня — внутренняя шкала ценностей. Человек должен выбрать эти ценности и нести ответственность за нравственный выбор», — говорит генеральный директор компании «2Т-Инжиниринг» Игорь Табачук. А для кого-то до сих пор загадка, как это было. «Это произошло в 2000 году, мне было тридцать лет. Я не могу это ни проанализировать, ни объяснить. Это случилось непонятным для меня образом. Просто так проснулся и понимаю: больше не хочу и не могу жить так, как жил раньше. И пытался понять почему. Потом зашел в церковь и остался, — говорит Родион Мамонтов , владелец бутиков Le Form. — Я ехал то ли на велосипеде, то ли еще на каком-то виде транспорта мимо храма. Познакомился с батюшкой, разговорился, зашел в храм — и стал ходить».

Будьте как пчелы

Что представляется самым интересным и важным из рассказанного нашими собеседниками? Пожалуй, то, насколько непредвзято они оценивают происходящее сегодня в РПЦ и вокруг нее. Отсутствуют штампы, есть ощущение сложности процессов. 2012 год оказался весьма непростым для церкви, и это делает оценки предпринимателей тем более ценными с точки зрения того, чтобы понять, по какому именно пути будет двигаться Россия в постсекулярном мире.

«Конечно, определенные отходы от веры у меня были. Последние сомнения появились в связи с событиями вокруг РПЦ, активно тиражируемыми СМИ: с часами патриарха, с Pussy Riot. Но мне посчастливилось говорить на эту тему с владыкой Климентом, архиепископом Калужским. Он сказал: все, что дается нам в жизни, необходимо для укрепления веры. Господь нас испытывает — и в жизни, и в бизнесе. Конфликты вокруг церкви, по его словам, даются нам именно как испытание, — рассказывает генеральный директор ООО “Техно Лайн” Александр Рохман . — Я спросил у владыки про часы патриарха. Он в ответ рассказал мне притчу о божьей коровке на краю поля. К ней прилетела муха и сказала, что на поле полным-полно отходов. Потом прилетела пчела и сказала, что на поле множество цветов и она запаслась нектаром. Будьте не как мухи, но будьте как пчелы, — сказал владыка, — они трудолюбивы, несут добро. Все, что происходит в нашей жизни, — это испытание. Этим и руководствуюсь, по крайней мере стараюсь. Если концентрироваться только на идее комфорта — неважно, материального ли, душевного ли, — превратишься в овощ».

Георгий Гупало: «За что я люблю свою церковь — она невероятно многогранна и в ней столько всего несочетаемого пребывает в странной гармонии, что даже одной жизни не хватит, чтобы ответить на вопрос, почему она вообще до сих пор существует со всеми своими противоречиями»

Фото: Алексей Майшев

Или вот, например, точка зрения председателя комитета Совета федерации по конституционному законодательству, правовым и судебным вопросам, развитию гражданского общества, бывшего президента «Норильского никеля» Андрея Клишаса на то, как должны строиться отношения церкви и государства. «К сожалению, часто люди не понимают, что делают. Например, некоторые политики стали предлагать: давайте создадим некие религиозные кодексы. Но у нас церковь все-таки отделена от государства. Знаете, вот я человек, который близок к церкви, но я четко понимаю, что, как только церковь будет сращиваться с государством, это приведет к беде. Это было одной из причин того, что в двадцатом веке церковь в России претерпела столько гонений и унижений, потому что царская администрация, которая действительно была далека от интересов людей, и церковная администрация ничем не отличались друг от друга в глазах населения. То есть в царской России люди воспринимали епископа как элемент государственного управления, как чиновника, — говорит Андрей Клишас. — Считаю, что у нас церковь наилучшим образом может развиваться тогда, когда она является абсолютно самостоятельным институтом. У нас есть достаточное количество архиереев, есть органы церковного управления, есть Устав Русской православной церкви, есть Синод и есть патриарх. И так, как они считают нужным управлять церковью, так пусть и управляют. Церковь должна жить в рамках тех законов, которые принимает государство, но быть самостоятельной. Поэтому, например, когда меня спрашивают, сказывается ли на моей деятельности как члена парламента то, что я православный, я отвечаю: да, сказывается. Я всячески стараюсь оберегать церковь от государственного влияния. Так же, впрочем, как и оберегать государство от вторжения церкви. Потому что есть силы, которые иногда из добрых побуждений, а иногда и не очень добрых пытаются с церковной стороны управлять теми процессами в обществе, куда церковь вмешиваться не должна. Исходя из своих религиозных взглядов я считаю, что необходимо очень четко проводить и дальше этот важнейший институциональный принцип — отделение церкви от государства. Это на пользу и церкви, и государству».

Андрей Клишас: «Я человек, который близок к церкви, но я четко понимаю, что, как только церковь будет сращиваться с государством, это приведет к беде. У нас церковь наилучшим образом может развиваться тогда, когда она является абсолютно самостоятельным институтом»

Фото: Александр Иванюк

При этом православные предприниматели очень хорошо понимают, что при всей неидеальности РПЦ как социального института ее необходимо защищать. Вот мнение Родиона Мамонтова по поводу нападок на церковь в 2012 году: «Это можно сравнить с тем, как если бы группа людей, которая хочет как можно быстрее ухудшить здоровье наших с вами соотечественников до самого последнего состояния, начала бы такую атаку против врачей. Мол, вот эти врачи деньги требуют, а ездят на “мерседесах”, часы золотые, а мы все тут больные. Так можно кого угодно охаять. Конечно, мы можем только догадываться и расследования всякие проводить, какими целями руководствуются критики церкви. Но что касается меня лично, то, чем бы эти люди ни руководствовались, я знаю ту пользу, которую я получаю от своей веры, и знаю, что церковь — необходимый институт для ее поддержания, что она просто необходима. А то, что в церкви есть люди разные (церковь — это же не только священнослужители, это и рядовые граждане, прихожане) — да, всякие люди есть. Как и везде».

То есть современный предпри-ниматель-православный далек от радикализма. Он позитивен, видит в церкви ценность и ценит свой выбор — свободный выбор — в пользу православия. Поэтому и отношения, например, к введению в школе предмета «Основы православной культуры» у них сложное. Вот еще слова Андрея Клишаса: «Знаю многих представителей духовенства, сталкивался с батюшками, которые говорили мне, что они ни за что своих детей на этот предмет не пустят. Потому что, когда Марьиванна, которая вела обществоведение, обществознание или ОБЖ (а есть и более экзотические варианты), вдруг начинает вести “Основы православной культуры”, получается нехорошо. Получается так, что ребенок из религиозной семьи приходит из школы домой и рассказывает родителям такое, что их первое желание — оградить его от нового предмета. Поэтому, конечно же, я всецело за то, чтобы детям преподавать основы духовной и нравственной жизни, — это важная составляющая нашего исторического и культурного развития, но делать это нужно грамотно и учителей готовить. А бежать впереди паровоза здесь может быть очень опасно».

Родион Мамонтов: «Нас разные вещи понемногу объединяют, но мы все равно разрознены. А в церкви мы едины в главном, то есть мы все разные, уникальные, но мы едины в целом: мы целостный организм»

Фото: Андрей Руссков

Так что среди предпринимателей-православных распространен весьма мудрый подход, который можно сформулировать так: церковь должна идти к людям, разговаривать с детьми в школе, идти в социальные учреждения, но самая главная ее задача — собственно молитва. Церковь не социальное, не благотворительное и не образовательное учреждение. Это учреждение, задача которого — молиться Богу, и за людей, и за страну. И крайне важно, что утвердился взгляд на церковь как на духовный институт. Это значит, что заявленная цель — дать человеку веру как еще один способ познания мира — достижима. Что у нас есть хорошие шансы выстроить в России сбалансированное общество.

Иначе нельзя

В пользу именно такого — позитивного — сценария говорит и тот факт, что наши собеседники рассматривают свою предпринимательскую деятельность как своего рода миссию, а вера в Бога помогает им следовать избранным путем. То есть речь идет о людях, которые не отделяют свою работу от веры. Причем в стране формируются сообщества предпринимателей-единомышленников.

«Вначале зарабатываешь деньги, а потом хочется улучшить жизнь вокруг себя. Сделать лучше жизнь людей, которые живут рядом. Наверное, у всех предпринимателей рано или поздно такой период наступает. Потому что не хочешь мириться с какими-то вещами, которые происходят не так, как должны происходить. И хочется что-то подкрутить, что-то улучшить, кому-то помочь — настолько, насколько позволяют финансы. Поэтому начинающие предприниматели, жертвующие небольшие деньги на благотворительность, встают вровень с крупными, в масштабах своего бизнеса мелкий бизнес, наверное, тратит даже больше, — рассказывает екатеринбургский предприниматель Игорь Черноголов , президент ГК “Пенетрон-Россия”. — У нас в городе есть Общество Николая Чудотворца, там люди разных профессий объединены — и бизнесмены в том числе. Возрождают Симеонову тропу, помогают в Верхотурье. Впрочем, есть разные сообщества, не только православные. Раньше, когда я был просто меценатом, говорил, что мы выполняем роль государства, которое, мол, должно заботиться о малоимущих. А сейчас я думаю, что надо, наоборот, быть благодарным людям, принимающим от тебя пожертвование. Я им благодарен за то, что могу помочь в чем-то. Понятно, что я не всем могу помочь, но кому-то — да, и делаю это с удовольствием».

Игорь Табачук: «Когда человек с экрана декларирует одно, а сам живет совершенно по-другому, возникает мощная основа для недоверия. На этом сегодня спекулируют всевозможные секты, которые своими учениями объясняют несправедливость происходящего вокруг»

Фото: Алексей Майшев

Следование же религиозным принципам удивительным образом трансформирует бизнес-среду — это отмечали почти все наши собеседники. «В какой-то момент я оглянулся назад и увидел, что на моем пути в разное время появлялись люди, направлявшие меня, укрепляя веру. Когда я понял это, я стал лучше разбираться в людях, я их видеть начал сердцем, что ли. Наверное, точнее не скажешь. Примерно в то время и зародился проект “Европейская юридическая служба”. Если раньше я был ориентирован на рост личного благосостояния, то тогда я остро ощутил, собственно, с чем жил всегда, не понимая этого, я почувствовал желание стать полезным обществу, приносить добро людям, сеять мир в обществе», — рассказывает Сергей Бекренев.

«Определенные принципы, которые ты исповедуешь, безусловно, ограничивают маневр в бизнес-среде. То, что могут себе позволить другие, мы себе позволить не можем, несмотря на то что финансовые потери при этом неизбежны. Но от этого в целом хуже не становится, даже наоборот. И я просто вижу, что у нас вокруг среда потихонечку формируется из тех людей, которые так или иначе либо близки к вере, либо уже воцерковленные люди, — говорит Валерий Бочаров. — Истинная вера очищает и укрепляет дух, она дает спокойствие, правильную реакцию и уверенность в будущем. Настоящий верующий человек никаких криминальных и просто критических действий по отношению к самому себе или к своему ближнему никогда не предпримет. У него это словно выжигается изнутри, оно не приживается. Поэтому чем больше таких людей, тем меньше проблем. Меньше надо было бы создавать законодательных актов. Потому что в любом деле, будь то бизнес, политика, общественная деятельность, да и та же самая журналистика, главное — это люди. Они все решают и все определяют».

Игорь Черноголов: «Вначале зарабатываешь деньги, а потом хочется улучшить жизнь вокруг себя. Сделать лучше жизнь людей, которые живут рядом. Наверное, у всех предпринимателей рано или поздно такой период наступает. Потому что не хочется мириться с какими-то вещами, которые происходят не так, как должны происходить в жизни»

Фото: Russian Look

Вполне распространена и точка зрения на предпринимательство как на нечто большее, чем просто бизнес. «Бизнес для многих православных является необходимостью, но нужно найти такую цель, такую миссию, которая оправдывала бы его существование. Если такой миссии нет — то все бессмысленно, это пустая трата времени. Уверен, что ничего бы у меня и не получилось, не приди я к православию. Умение строить честные партнерские отношения я тоже развиваю в себе именно благодаря вере. Я вообще считаю, что по-настоящему большим делом можно заниматься только в партнерстве, иначе нельзя. Дональд Трамп как-то сказал: “Раньше я говорил: находите умных, богатых, талантливых людей, становитесь их партнерами и доверяйте им. Сейчас я скажу: находите умных, богатых, талантливых людей, становитесь их партнерами, но не доверяйте им!” Но как можно себе представить такое? Подбираешь себе партнеров, а сам не доверяешь им, пытаешься на чем-то подловить. В таком случае ты сам себе устраиваешь ад, только на земле, — делится своими мыслями Сергей Габестро. — Господь может послать нам разные испытания, но самое главное — то, как ты будешь поступать, по-человечески или как животное, исходя из собственных интересов, рационализма. Рационализм — это неплохое чувство, но без идейной составляющей он превращает человека в машину по изготовлению денежных знаков. Как можно жизнь построить исключительно по модели потребления? Надо стремиться, конечно же, сделать себя немного совершеннее и не зарывать свой талант».

Александр Рохман: «Если человек служит Богу честно, почему он не может иметь хорошие часы, хорошую машину? Хорошая машина, между прочим, иногда символ рациональности и безопасности. Я знаю одного настоятеля, который разбился на стареньком отечественном автомобиле, так как епархии не разрешали закупать дорогие машины»

Фото: Алексей Майшев

Причем для многих следование принципам оказывается важнее прибыли. «Вера мешает цинично зарабатывать на популярной нынче духовной литературе. Есть внутри церкви много вопросов, четких ответов на которые сама церковь дать не может (или не хочет), а личные нравственные принципы не позволяют зарабатывать на этом деньги. Для примера: каким святым молиться в разных нуждах. Очень востребованная в народе литература. Некоторые миллионы заработали на издании подобных книг. А я все не могу перешагнуть порог, мне издавать такие книги противно. Я считаю, что Христос не приносил нам телефонных справочников, кому и при каких обстоятельствах звонить на Небеса, — рассказывает издатель Георгий Гупало. — Самый кризис в бизнесе по религиозным причинам был у меня лет пятнадцать назад. Мне так надоели наши церковные недостатки, что я решил больше с церковью никаких административно-финансовых дел не иметь. Ушел в светский книжный мир, чего-то даже достиг. Хватило меня на год. А потом как-то проснулся и думаю: что я делаю, что я издаю? Мои соотечественники все больше превращаются в Иванов, родства не помнящих, народ тупеет на глазах, культура исчезает даже советская, а я, патриот и ценитель русской старины, издаю всякие глупости? Что я потом скажу самому себе на смертном одре? Чем оправдаю свою жизнь? Вот так я подумал-подумал, закатал рукава и опять вернулся в нашу богадельню. Трудно, иногда сил нет, но выбор я свой сделал и пока рад своему поступку. Хотя поверьте, что радость часто со слезами на глазах». 

 

Религия в современном мире

Юлия Синелина, доктор социологических наук, руководитель отдела социологии религии ИСПИ РАН

Упрощенные представления о прямой связи секуляризации общества с процессом модернизации не прошли проверку временем. В условиях глобализации и кризиса старых идентичностей религиозные институты берут на себя эти функции, поскольку альтернатив нет

Фра Анджелико. «Осмеяние Христа»

Идея неизбежного уменьшения влияния религии в обществе с развитием прогресса набирала силу по меньшей мере с XVIII века и стала аксиомой к середине ХХ века, когда в общественных науках утвердился термин «теория секуляризации». Суть ее в том, что модернизация неизбежно приводит к уменьшению влияния религии и в обществе, и в умах людей. В самом широком смысле секуляризационная теория означает, что религии — ранее принятые символы, доктрины и институты — теряют свой престиж. Классическая теория секуляризации подразумевает прямую непосредственную связь между процессами модернизации и секуляризации и предполагает, что с экономическим развитием общества роль религии и религиозных институтов неуклонно снижается ( Питер Бергер , Томас Лукман ).

Принципиальные положения теории секуляризации в основном получили подтверждение в ходе эмпирических исследований религиозной ситуации в Западной и Восточной Европе. Однако наиболее экономически развитая страна в мире, США, на протяжении второй половины ХХ века оставалась и одной из наиболее религиозных, что ставило под сомнение исходные тезисы теории секуляризации. Именно религиозная ситуация в США долгое время служила главным камнем преткновения для классической теории секуляризации, преобладавшей в мировой социологии религии.

Тем временем конец ХХ века для многих неожиданно ознаменовался возвращением религиозного фактора в политику и общественную жизнь. Наиболее заметным стало возросшее влияние ислама, но на международной религиозной арене повсюду оказались на подъеме консервативные, традиционные и ортодоксальные движения. Это происходило в США (упадок основных направлений протестантизма и рост евангелических движений), в России (возрождение православия), в католических странах, в Израиле (возросшее влияние консервативного течения в иудаизме), в Индии (ситуация в индуизме и сикхизме).

В конце ХХ — начале ХХI века под влиянием возрастающей роли религии и религиозных институтов во многих странах и в мире в целом классическая теория секуляризации подверглась критике со стороны многих известных ученых, фактически отказался от теории секуляризации и один из ее главных создателей — Питер Бергер.

В своей программной статье, вышедшей в 1999 году, он утверждает: предположение о том, что мы живем в секуляризированном мире, ошибочно. Мир сегодня, с некоторыми исключениями, столь же яростно религиозен, как и всегда. Идея о том, что модернизация неизбежно приводит к упадку религии, — ложная. Модернизация имеет определенный секулярный эффект в некоторых странах. Но она также вызывает мощное движение контрсекуляризации. И действительно, отношения между религией и современностью (модернити) очень сложные. Доказательством этому служат статистические данные и результаты социологических исследований.

Общемировые тенденции

Обратимся к результатам исследования Тодда Джонсона и Брайана Грима , которые позволят нам представить себе, как выглядит мир религий сегодня и как он изменился за последние сто лет (см. таблицу 1, график). Христианство, как и сто лет назад, лидирует по числу последователей, которые составляют около трети населения земного шара. На втором месте — ислам с полутора миллиардами последователей (22,4% населения), на третьем — индуизм (14%). Тройка лидеров изменилась за счет активного распространения христианства и ислама, демографических процессов и политических событий.

Таблица 1:

Динамика изменения числа последователей религий (1910-й и 2010 годы)

Главные изменения, произошедшие за столетие, таковы:

1. Быстрый рост числа мусульман, которые с четвертого места в 1910 году переместились на второе в 2010-м. Идет устойчивый рост удельного веса мусульман среди всех верующих.

2. Африка южнее Сахары, которая в начале ХХ века была территорией, где преимущественно были распространены этнорелигии, к началу ХХI века практически поделена между христианством (юг) и исламом (север). Тем самым Африканский континент обеспечил и численный рост последователей двух лидирующих сегодня религий (Нигерия, Египет и Эфиопия входят в число 15 самых населенных стран мира). И именно за счет населения Африки произошло резкое снижение доли последователей этнорелигий, которые в 1910 году делили пятое-шестое место с буддизмом.

3. Резкое уменьшение числа последователей китайской традиционной религии, которая переместилась со второго места на пятое, что в значительной мере связано с социально-политическими событиями, произошедшими в Китае в ХХ веке, — с установлением в стране марксистской идеологии и политики государственного атеизма.

4. Значительное увеличение числа агностиков и атеистов, причем агностики вышли на четвертое место по количеству последователей. Конечно, число агностиков в течение ХХ века выросло по всему миру, включая Северную Америку и Европу (доля агностиков там в 2010 году составляла 12 и 11% соответственно), но все же решающее влияние на такой количественный рост, скорее всего, оказали социально-политические изменения — возникновение СССР с государственной политикой атеизма и КНР, воспринявшей эту модель из Советского Союза. Обращает на себя внимание тот факт, что максимальное количество агностиков было зафиксировано в 1970-е, с тех пор их число начало снижаться, что, с нашей точки зрения, можно объяснить крушением коммунистического блока и развалом Советского Союза, а также некоторой либерализацией внутренней политики КНР. Статистика первого десятилетия XXI века показывает отрицательную динамику числа агностиков и атеистов.

Если сравнивать годовые темпы роста различных религий и мировоззренческих установок за последние сто лет, то на первом месте оказываются атеисты, на втором — агностики, на третьем — спириты. Быстрее всего в 2000–2010 годах росло число даосов, бахаи и мусульман. Следует, правда, заметить, что темпы роста числа христиан пока не очень сильно отстают от мусульман — 1,35 и 1,8 соответственно.

Характерные черты религиозных изменений в течение всего ХХ и начала ХХI века — все большее разнообразие религий в условиях глобализации, плюрализация религиозной ситуации, приватизация и субъективизация религии, появление новых религиозных движений. Сама религия, формы ее проявления в обществе, деятельность религиозных институтов, принципы организации религиозных сообществ подверглись трансформации. У людей появляется возможность конструировать себе религию из тех символических систем, которые представлены на «религиозном рынке», так называемая религия «a la carte», или «лоскутная религия», или «бриколаж».

Сегодня рынок религиозных символов принял глобальный характер, человек может выбирать компоненты практически из любой религии, религиозной практики. Это стало последствием возрастающей осведомленности, связанной с ростом уровня образования и развитием коммуникаций, профессиональной и географической мобильностью, которая приводит человека к контакту с многообразными культурными мирами. Подтверждают это и процессы, происходящие сегодня в христианстве.

Изменения в христианстве

Согласно классификации известного британского ученого Джастина Барретта , в настоящее время в христианстве насчитывается более 33 820 деноминаций в 238 странах, состоящих их 3,4 млн богослужебных центров, церквей и конгрегаций. Барретт выделяет в христианстве шесть основных церковно-культурных мегаблоков:

— независимые церкви (около 22 тыс. деноминаций);

— протестантские церкви (около 9 тыс. деноминаций);

— маргиналы (около 1,6 тыс. деноминаций);

— православные (781 деноминация);

— католики (242 деноминации);

— англикане (168 деноминаций).

Мы видим, что наибольшее количество деноминаций относится к так называемым независимым церквям, число которых стремительно выросло за последние пятьдесят лет. Если учесть, что значительное большинство независимых церквей все же так или иначе связаны с протестантизмом, а англиканство — тоже одно из направлений протестантской традиции, то к протестантизму в целом относится около 30 тыс. более чем из 33 тыс. христианских деноминаций. Обращает на себя внимание многообразие и в группе так называемых маргинальных деноминаций, в числе которых свидетели Иеговы, мормоны, спириты, теософы, сведенборгианцы и т. д.

Количественный анализ последователей христианских конфессий, а также дальнейший прогноз их численности представлен в данных исследования Центра изучения глобального христианства теологической семинарии Гордон-Конвелл (см. таблицу 2).

Таблица 2:

Последователи в шести церковно-культурных мегаблоках

Самое значимое изменение за последние сто лет — формирование группы независимых церквей, которые сегодня занимают второе место по числу последователей среди всех христианских конфессий. В то же время доля католиков практически не изменилась, более чем вдвое снизилась доля православных, несколько уменьшилась доля англикан и даже протестантов. Причины снижения удельного веса православных объясняются, скорее всего, политическими и демографическими процессами, а также внутренней политикой СССР, направленной на уничтожение РПЦ на протяжении практически всего существования государства. До революции 1917 года Россия, будучи самой могущественной и богатой православной страной, оказывала поддержку другим православным странам и способствовала распространению православия по всему миру (в том числе в странах Азии). Естественно, изменение статуса православия в России повлияло и на общее положение православия в мире.

Судя по представленному прогнозу, исследователи предполагают, что, хотя католики и останутся наиболее многочисленной христианской конфессией, их удельный вес будет медленно сокращаться; будет также снижаться удельный вес православных, а быстрее всего будут расти независимые церкви и чуть медленнее — протестантские. Будут, с их точки зрения, расти и различные маргинальные течения. Стремительное увеличение доли независимых церквей — яркое подтверждение общих тенденций к растущей плюрализации религиозного выбора, глобализации, снижению значения традиции, ориентации человека на активный поиск и конструирование собственной религиозной традиции.

Независимые церкви — изначально американское явление, активизировавшееся в 1970-е. Во многом их появление стало возможным благодаря особенностям американской религиозной политики — отсутствию государственной официальной церкви и государственного контроля над деятельностью религиозных институтов. При этом американская культура традиционно связана с христианством в лице протестантизма. Это сочетание способствовало формированию свободного религиозного рынка для христианских конгрегаций США. С созданием такого рынка конгрегации смогли свободно адаптироваться к культурным изменениям и конкурировать между собой в попытке привлечь и удержать последователей. Ни одна из церквей не имеет «монополии» в такой системе. В условиях свободного рынка и появились независимые церкви.

Одним из следствий такой политики стала маркетизация религии, превращение посетителей церкви в «религиозных потребителей», а церквей — в организации, рассматривающие «духовность» как товар и использующие маркетинговые технологии для привлечения верующих. Но именно свободный религиозный рынок является, по мнению социологов, одной из причин высоких показателей религиозного участия в США, когда около 40% жителей еженедельно посещают свои церкви.

Большинство независимых церквей изначально были связаны с евангелическим направлением протестантизма, консервативны в теологическом аспекте и ориентированы на активную миссионерскую деятельность. Невозможно охарактеризовать происхождение всех независимых церквей, поскольку их независимость делает каждую из них уникальной. При формировании независимых церквей могут играть определенную роль этнические, культурные, языковые и национальные особенности. В целом эти общины автономны от любой внешней конфессиональной структуры власти, иногда они могут присоединяться к различным добровольным ассоциациям. Сейчас в число независимых церквей входят и евангелические, и харизматические, и пятидесятнические, к ним же относят и различные православные и католические организации, отколовшиеся от официальных православной и католической церквей; например, в списке независимых церквей есть Истинная православная церковь (Консервативная православная церковь).

В любом случае, и у протестантов, и у католиков, и у независимых церквей все больше последователей будет проживать в Южном полушарии, в странах Африки, Латинской Америки и Азии. Именно там активно формируется так называемое южное христианство, основанное на распространении евангелического протестантизма, пятидесятничества, новых харизматических течений в рамках протестантских и независимых церквей, характеризующееся консерватизмом, активной социальной позицией и способное изменить сложившиеся в этих странах культурные стереотипы поведения. Вероятно, в ближайшие десятилетия будет наблюдаться падение авторитета организованной религии, изменение в институциональной организации религии, кризис исторических церквей, но эти процессы пока будут локализованы в определенных регионах.

Религиозность современных верующих

Каковы же показатели религиозности современных верующих? Существуют разные методики оценки уровня религиозности, но надо учесть, что в ситуации сравнения столь разных религий, для части которых само понимание веры в конкретного личного Бога не представляется возможным, имеет смысл использовать самооценку религиозности, не уточняя предмет веры. Мы воспользуемся результатами последнего ежегодного глобального международного опроса ассоциации Gallup International/WIN «Глобальный барометр надежды и отчаяния» (Global Barometer on Hope and Despair) (январь 2012 года).

Больше половины жителей нашей планеты (59%) считают себя религиозными людьми. Каждый пятый житель Земли (23%) назвал себя нерелигиозным человеком. И только каждый восьмой (13%) заявил, что является убежденным атеистом. Самыми религиозными оказались индуисты и христиане.

В число стран с самой высокой долей респондентов, назвавших себя религиозными (от 85 до 96%), вошли Гана, Нигерия, Армения, Фиджи, Македония, Румыния, Ирак, Кения, Перу, Бразилия. Во второй десятке «самых религиозных» стран мира — Грузия, Пакистан, Афганистан, Молдавия, Колумбия, Камерун, Малайзия, Индия, Польша, Южный Судан.

Страны с самой высокой долей респондентов, назвавших себя убежденными атеистами: Китай (47%), Япония (31%), Чехия (30%), Франция (29%), Южная Корея, Германия, Нидерланды (по 15%), Австрия, Исландия, Австралия (по 10%). В этих же странах самая низкая доля людей, считающих себя религиозными: Китай — 14%, Япония — 16%, Чехия — 20%, , Швеция — 29%, Вьетнам — 30%, Австралия — 37% Франция — 37%.

Исследование, проведенное Gallup International, позволяет увидеть динамику религиозности населения в мире, а именно, тенденцию значительного снижения доли религиозного населения. В среднем за последние семь лет число людей, называющих себя религиозными, сократилось на 9 процентных пунктов. А в некоторых странах это снижение даже превысило 20 пунктов. Особенно уровень религиозности населения снизился во Вьетнаме (23%), Швейцарии (21%), Франции (21%), ЮАР (19%), Исландии (17%), Эквадоре (15%), США (13%), Канаде (12%), Австрии (10%), Германии (9%).

Значимый рост (на 4–6 процентных пунктов) доли религиозных граждан произошел за последние семь лет только в Македонии, Сербии, Румынии, Молдавии, Пакистане и Малайзии. Но индекс религиозности в этих странах и в 2005 году был выше 70–75%.

Россияне показали себя в вопросах веры среднестатистическими землянами. 55% жителей России назвали себя религиозными людьми, 26% — нерелигиозными, а 6% — убежденными атеистами. При этом за семь лет с момента проведения аналогичного опроса индекс религиозности россиян понизился на 2%, а индекс атеизма вырос на те же 2%.

Эксперты Гэллапа на основании этого исследования сделали вывод в русле старой теории секуляризации: бедные страны более религиозны, чем богатые, а «образованные» менее религиозны, чем «необразованные». Такое объяснение, безусловно, имеет основания. Особенно этот тезис работает в самых бедных странах. Но что касается европейских стран, все же стоит учитывать культурные и исторические особенности, которые определяют процесс секуляризации. Например, в протестантских странах с государственной религией уже несколько десятилетий доля нерелигиозных людей существенно выше, чем в католических. И дело здесь не только в том, что протестантские страны часто богаче католических, а в самой культурной модели. Внутренние религиозные особенности в Европе могут быть лучше объяснены исходя из исторических моделей церковно-государственных и церковно-национальных отношений, а также с учетом различных путей секуляризации в различных ветвях христианства.

Важное влияние на уровень религиозности оказывает и ситуация, когда религия является определяющим фактором самоидентификации при наличии сложных политических и межконфессиональных проблем либо на границах страны, либо внутри нее, как это происходит в Сербии, Македонии, Ираке и Пакистане. Иначе говоря, ситуация потенциальных или реальных межрелигиозных конфликтов, существование на линии религиозного фронтира с некой «враждебной» культурой, как правило, влияет на повышение уровня религиозности.

Интересным представляется и тот факт, что среди наиболее религиозных стран много православных — Сербия, Македония, Грузия, Румыния и Молдавия, и именно в этих странах религиозность выросла. Помимо экономических, политических факторов и «цивилизационных разломов» (Сербия и Македония) имеет значение и сама культурная традиция, установка православия на консолидацию общества, поддержку государства в кризисных условиях.

Вывод о том, что высокий уровень образования влияет на снижение религиозности, правомерен, но и здесь есть нюансы. В России, например, среди самых религиозных православных высока доля респондентов с высшим образованием, выше, чем среди неверующих. Впрочем, и людей с неполным средним образованием здесь больше, чем в других мировоззренческих группах. Английский социолог Грейс Дейви указывает, что в Великобритании среди самых религиозных тоже много людей с высшим образованием. Это тот случай, когда религиозность — хорошо осознанный выбор.

Религиозность в странах Европы

Данные исследований Гэллапа интересно сопоставить с одним из наиболее авторитетных исследований в Европе European Values Study (EVS), проведенного в 2008 году. Помимо уровня религиозности по самооценке (как и в исследованиях Гэллапа) используются еще два показателя — принадлежность к деноминации и посещаемость храма, что позволяет лучше понять ситуацию. Жители большинства стран Европы все же предпочитают относить себя к определенной деноминации независимо от того, считают они себя религиозными людьми или нет, и от того, как часто они посещают церковь.

Доля респондентов, относящих себя к той или иной деноминации, составляет в большинстве стран Европы от 70 до 98%. Больше всего респондентов относят себя к определенной деноминации в Греции (97%), на Мальте (98%), в Румынии (98%), Польше (94%), Молдавии (93%), Ирландии (87%), и соответственно, в этих странах самая высокая доля религиозных людей и высокие показатели посещаемости храмов. (Например, в Польше, на Мальте и в Ирландии более 40% респондентов бывают в церкви каждую неделю.) И даже в северных протестантских странах, таких как Дания, Норвегия, Финляндия, доля респондентов, относящих себя к определенной деноминации, составляет около 80%. Исключения — Великобритания (58%, принадлежащих к определенной конфессии), Германия (54%), Венгрия (53%), Франция (51%), Чехия (30%), Эстония (34%), и в этих же странах самая низкая доля религиозного населения.

Но среди тех европейцев, которые заявляют о принадлежности к определенной деноминации, далеко не все считают себя религиозными людьми: в Норвегии, Швейцарии, Швеции, Испании, Финляндии, Болгарии, Бельгии значительная доля населения (от 30 до 50%) говорит о своей нерелигиозности. В этих двух группах стран с высокой долей нерелигиозного населения соответственно низкие уровни посещаемости церквей. Например, во Франции 59% опрошенных вообще никогда не ходят в храм, в Чехии таковых 57%, в Великобритании — 54%, в Швеции — 52%, в Германии — 48%, в Испании — 48%, в Венгрии — 44%, в Эстонии — 42%, в Норвегии — 42%, в Дании — 33%.

Россия находится где-то в середине общего европейского списка. Согласно данным исследования, в нашей стране 63% относят себя к определенной деноминации, религиозными считает себя 71%, нерелигиозными — 17%, атеистами — 5%. Посещают церковь раз в месяц и чаще — 9%, вообще не посещают — 35%.

Возможные выводы

С нашей точки зрения, приведенные данные эмпирических исследований в мире, в том числе в Европе и в России, свидетельствуют, что в современном обществе могут идти разнонаправленные процессы — секуляризация и десекуляризация, причем они могут наблюдаться на всех уровнях: микро-, мезо- и макро-, то есть индивидуальном, на уровне организаций и на уровне социальных институтов.

Результаты европейских исследований подтверждают тезис Питера Бергера о том, что в современном массово религиозном мире есть два исключения, одно из которых — Европа, где старая теория секуляризации по-прежнему работает. Китай, Япония, Вьетнам и целый континент Австралия (37% религиозных) тоже не относятся к числу религиозных стран. В этом же направлении, кажется, движется Канада (42% религиозных). Поэтому образ массово религиозного мира, на наш взгляд, не так уж очевиден. Но нет и однозначного линейного процесса снижения значения религии в общественной жизни и на индивидуальном уровне. Число последователей различных религий продолжает расти. Так как же связаны между собой религия и модернизация, как меняется религия и ее роль в современном обществе?

Наиболее адекватной для понимания этих связей представляется концепция «множественных современностей» (multiple modernities) Шмуэля Эйзенштадта . Она утверждает, что у всех современных обществ есть некоторые общие элементы или общие черты, которые помогают отличить их от их «традиционных» или «досовременных» форм. Но эти характерные черты или принципы современных обществ приобретают многообразные формы и различные институционализации. Более того, многие из этих институциализаций продолжают традиционные исторические цивилизации или соответствуют им. Таким образом, это одновременно и цивилизация современности, и непрерывная трансформация досовременной исторической цивилизации под влиянием современных условий, которые помогают оформить разнообразие современных обществ. Большинство характерных черт модернити впервые появилось на Западе, но даже там можно обнаружить многообразие современных обществ. Это разнообразие становится еще более очевидным, когда незападные общества и цивилизации приобретают и институционализируют характерные черты современных обществ. Характерные черты модернити вовсе не обязательно развиваются в противоречии или за счет традиции, но скорее через трансформацию и прагматическое приспособление к традиции.

Американский социолог Хосе Казанова на основании концепции «множественных современностей» Эйзенштадта утверждает, что не существует глобального правила в изменении роли религии в современном обществе. Сегодня все мировые религии радикально трансформировались под воздействием процессов модернизации и глобализации, поскольку везде была распространена европейская колониальная экспансия. Но они трансформировались различными и многообразными путями. Все мировые религии вынуждены отвечать на глобальную экспансию современности, также как и на взаимные и обоюдные вызовы, поскольку все они проходят сложные процессы осовременивания и вынуждены конкурировать друг с другом в связи с появлением глобальной системы религии.

На то, как развивается религия в обществе, в каких формах это происходит, определяющее влияние оказывают культурные и исторические особенности развития страны. В случае США имеет значение, во-первых, традиционно важная роль религиозных организаций в процессах социализации американцев, включения человека в общество, в формировании групповой солидарности; во-вторых, принцип плюрализма, характерный для всей американской культуры, и в-третьих, в США религия исторически сопутствовала модернизации. Но сложившаяся в этой стране модель «религиозной экономики» вряд ли будет столь же эффективной в странах Европы.

Грейс Дейви, говоря о роли религиозных институтов в Европе, отмечает такое явление, как «замещающая религия» (vicarious religion), «замещающая память» (vicarious memory). Когда значительная доля европейцев делегирует своим церквям, часто государственным, то, что они больше не могут или не хотят делать сами. От церквей ожидается, например, артикулирование священного в течение жизненного цикла человека или семьи (рождение, смерть), во время национальных кризисов или празднований, формирование общих задач от имени всего населения. Отказ выполнять эти функции может нарушить индивидуальные и коллективные ожидания.

В европейских странах, оказавшихся в условиях цивилизационного конфликта, религия формирует и укрепляет идентичность (страны, входившие в состав бывшей Югославии), иногда тем самым усугубляя конфликтную ситуацию.

В странах Латинской Америки распространяющееся движение евангелического протестантизма меняет отношение людей к семье (отказ мужчин от традиционного латиноамериканского «мачизма», от алкоголя, переустановка на семейные ценности), образованию, собственному социальному статусу, что в целом способствует более активному экономическому поведению, росту материального благосостояния людей.

Большое значение имеют религиозные организации для увеличивающихся иммигрантских сообществ в Европе, в США, способствуя облегчению социализации в новых условиях, формированию групп поддержки и солидарности.

В современном российском обществе сложилась ситуация, когда гражданская составляющая идентичности не развивается в должной мере, что обусловлено и слабостью гражданского общества, и отсутствием адекватных светских альтернатив. Проблема с определением четких гражданских оснований консолидации общества, формированием гражданской идентичности приводит к возрастающему влиянию религиозной и этнической идентичности. В каком-то смысле религиозные институты в условиях глобализации и кризиса старых идентичностей вынужденно берут на себя эти функции, поскольку нет других альтернатив.

Если же задаться вопросом, зачем вообще современному человеку нужна религия, то, по Питеру Бергеру, современность, по вполне понятным причинам, подрывает все старые, не требующие доказательств определенности, с которыми люди жили большую часть своей истории. Неопределенность — это состояние, которое многим людям очень трудно перенести, поэтому любое изменение (не только религиозное), которое обещает обеспечить или обновить определенность, имеет спрос.

Религиозный импульс — поиски смысла, который выходит за пределы ограниченного пространства эмпирического мира, — был исконной чертой человечества. По мнению американских социологов Уильяма Сватоса и Кевина Кристиано , экзистенциальные вопросы вечны, и их решение всегда находится за пределами рационального определения. Для религиозных ответов всегда найдется место в человеческом опыте. Поэтому религия в целом возрождается, а секуляризация имеет свои пределы.        

График

Доли последователей рсновных религий

 

На одном корабле

Ольга Власова

Спасение и счастье человека невозможно без понимания им крепкой связи с другими вокруг себя и любви к ним

Роман Зайцев

Церковь нужна современному человеку для спасения от болезни индивидуализма, от постоянно увеличивающегося разрыва с другими и от атомизации общества. Литургия, основанный на любви мистический процесс соединения людей в единого человека и воссоединения с Богом, — сильный аргумент не только для того, чтобы «верить в душе», как это делают многие, но и для того, чтобы стать частью мистического тела Церкви. Несмотря на то что земная церковь как институт всегда обладала и обладает человеческими пороками и недостатками, привнесенными составляющими ее людьми, для человека по-прежнему не существует другого более совершенного духовного инструмента для преодоления ужаса одиночества и бессмысленности его земной жизни. О том, почему современному человеку необходимо познать самого себя и как бороться с тьмой, «Эксперту» рассказал имеющий богословское образование и большой опыт церковной жизни врач-психиатр, психотерапевт Роман Зайцев (не путать с другим Романом Зайцевым, который известен своими многочисленными скандальными выступлениями на околоцерковные процессы).

Танец с Богом

— Нуждается ли современный человек в Боге, в религии, в церкви? Мне именно так и хотелось спросить, через запятую, потому что это очень разные понятия. В чем человек вообще нуждается?

— Прежде надо определиться со значением слов. Мы говорим: «Человек нуждается», а что это значит? Вот мы сидим, пьем чай, нуждаемся ли мы в ложке, чтобы сделать его сладким? Вроде да. Но ведь на самом-то деле мы не в ложке нуждаемся, а в том, чтобы чай был сладким.

— Я часто ножом сахар размешиваю, у меня чашка высокая...

— Так что вопрос, нуждаемся ли мы в ложке, не однозначен. Бог, религия — это не потребности, это ценности, при помощи которых мы пытаемся в себе удовлетворить какую-то потребность. Вообще, когда идет разговор о нужде, возникает вопрос о потребности. А какую потребность мы хотим удовлетворить Богом, религией? Я думаю, речь прежде всего о безопасности. Когда чаще всего мы ходим в церковь? Когда возникает какая-то большая проблема, горе, испытание, когда все прочие опоры не помогают. Мы приходим в храм со своей так называемой первичной религиозностью: поставить свечку, заказать молебен — одним словом, получить избавление. К сожалению, человек редко приходит к Богу, к вере по каким-то другим изначальным мотивам.

— А часто ли человек, пришедший с конкретной нуждой, идет дальше в поиске настоящего Бога?

— В церкви идет постоянное Богопоклонение, Богопознание через звучание евангельских и ветхозаветных текстов. И если сначала слова могут быть не поняты, это может случиться позднее, после каких-то пройденных испытаний. В любом случае при обращении к Богу, в церковь с какой-либо нуждой всегда можно обрести большее. И наоборот: то, за чем обратился, можно никогда и не получить... И в этом — частая проблема для большинства. Вот человек просит Бога выполнить его желание: и семь свечек готов поставить, и обет какой-нибудь взять, а желание не исполняется. И человека постигает разочарование, обида, и многие отходят от Бога и от церкви.

— У меня есть один знакомый, очень хороший человек, у него от болезни умерла дочь тридцати с небольшим лет. Он обращался к Богу, ходил в церковь. Он очень хотел, чтобы она осталась жива, он сам был готов вместо нее умереть, но она умерла, и теперь он говорит, что для него там никого нет.

— Как психотерапевт хочу сказать, что в церковь мы приходим вообще-то от ума. А ум у нас, как известно, в таком эготипическом состоянии, мы все эгоисты, все ощущаем себя отдельными личностями, это такое мировоззрение: есть я, и этот мир крутится вокруг меня, поэтому мои желания и потребности должны быть удовлетворены, и я изначально точно знаю, как сделать, чтобы было хорошо мне и другим. Это основная логическая ошибка человека. В такой картине мира Бог — это царь на троне, распределитель благ. И тогда есть претензии к распределению благ: почему ко мне так несправедливы? Но для того, чтобы начать что-то понимать, надо отказаться от представления о Боге как о человеке — ведь что естественно для нас, может оказаться неестественным для него.

— Но, мне кажется, в церкви, на проповеди например, человеку быстро объясняют, если он, конечно, хоть немного слушает, что им должно двигать стремление жить не по своей воле, а пытаться ощущать волю Бога и ей следовать. И даже если человек не может перестать хотеть исполнения своих эгоистических желаний, по крайней мере в душе он знает, что это не так, как должно быть.

— В Священном писании есть такие хорошие слова Господа: «Мои пути не ваши пути, и мои мысли не ваши мысли». И если это непонятно, то отношения с Богом обречены на неудачу. Вообще, мне кажется, что жизнь — это танец человека с Богом, где Бог всегда ведущий. Это не значит, что человек совершенно безволен, нет, мы как партнеры постоянно взаимодействуем. Если постоянно выдвигать свои желания, то танец не получится. Перефразируя слова о том, что прежде надо искать Царствия Божьего, можно сказать, что прежде надо искать воли Божьей. А как ее искать, если все время занят собственными желаниями? Я же сам знаю, как хорошо и как должно быть. А для поиска воли Божьей надо отказаться от своего знания.

На языке современности это означает отказ от результата. Для многих такое звучит немного безумно. Но если я не привязан к результату, то все со мной происходящее и есть воля Божья. Я не подчиняюсь, я не пассивен, нет, я работаю, но то, что я делаю, напоминает больше эксперимент — это активное действие, я просто не привязан к результату. Есть хороший рыцарский девиз, вот он как раз про это: «Делай, что должен, и будь, что будет».

Мы на одном корабле

— Выше мы говорили о тех, кто приходит в церковь со своими конкретными желаниями. А есть те, кто признает, может быть, ощущает существование Бога, но в церковь не идет. И среди них есть как те, кто все- таки относит себя к какой- то конкретной конфессии, так и те, кто говорит, что вовсе не нуждается ни в какой конфессиональной конкретизации. Я хотела бы, чтобы мы вернулись к понятиям, с которых начали беседу: Бог, религия, церковь. Обязательно ли верующий должен относиться к какой- то конфессии, религии, нужна ли ему церковь?

— Сначала я определил бы значение слова «религия». Под религией обычно подразумеваются какие-то организованные конфессии, иногда говорят: основные религии мира. Но это все-таки неполное определение. По-латыни religare — восстановление связи. И в этом смысле религия для меня — возвращение к истокам. И христианская философия, богословие говорят об этом довольно точно: слова Христа о том, что Царствие Божие внутри нас. Сразу хочу оговориться: ничего общего с позицией «верующих в душе» это не имеет. Речь о том, что Царство Божие не где-то там и потом, а здесь и сейчас. То есть внутри каждого человека. И религия в этом смысле — это процесс воссоединения с самим собой, воссоединения с Богом в себе, который может быть оформлен совершенно по-разному. Мне нравится эта традиция, она принадлежит индусам, они при встрече говорят: «Я почитаю святого в тебе».

Возвращение к Богу, в Царство, к святому внутри себя — это самое важное для меня в религии. Посещать ту или иную церковь, даже используя только здравый смысл, наверно, надо, иначе люди на протяжении веков к этому бы не прибегали. Я буду говорить о христианской традиции, так как я сам к ней принадлежу. Центральное место у нас занимает литургия — это общее дело. Сейчас очень сильна тенденция к изоляции: каждый сидит в своем углу, окружающий мир воспринимается как угроза, противодействие. Общая молитва в церкви дает нам возможность осознать и почувствовать единство.

Я выскажу мысль, с точки зрения церкви, может, не совсем правильную, хотя ее высказывали христианские богословы: мы с вами как на корабле, и наше собственное спасение зависит от спасения других. Если меня интересует только мое спасение, то к любви, к Богу это имеет очень маленькое отношение. Это эгоистический путь. Мне очень нравятся слова старца Силуана, русского монаха из Пантелеймонова монастыря на Афоне. Как-то к нему приехал проповедник, который очень сильно клеймил всех инославных, говоря, что православие — это истина, а все остальные пойдут в ад и погибнут. И старец его спросил: «А как ты сможешь находиться в раю, если остальные будут в аду? Где же тогда любовь?»

— Мне кажется, наша реальная православная церковь не слишком подчеркивает значение всеобщего единения и любви. Я пытаюсь вспомнить и не могу — ни о чем подобном в проповеди я не слышала. Скорее наоборот: обычно как- то исподволь делается акцент на духе ревности и противоборства. Ты должен быть лучше, чем тот грешный мытарь. Сама постановка вопроса отделяет тебя от остальных, не говоря уже об иных конфессиях. Такое неприятие других становится какой- то внутренней идеологией и зачастую создает в храме атмосферу, когда даже в нем люди не чувствуют единения, они сравнивают себя с соседом.

— То, о чем вы говорите, и есть естественное, или типическое, человеческое состояние. Эго — это то, что разделяет. Что касается церкви. Как институт церковь — это одно, а Церковь в высшем смысле слова — совсем другое. Говоря о литургии как способе единения, я имел в виду высшую Церковь. Ну а в реальности мы такие, как есть: ненавидим, проклинаем, это наша человеческая природа. Конечно, между тем, что говорится в храме, и тем, как ведут себя люди, существует большое противоречие. Вообще, любая идеология — это путь к разделению. Где есть ум, там нет единства, и быть не может. Единство только в любви. Происходящая атомизация общества свидетельствует об отсутствии в нас любви.

— Но, с другой стороны, церковь как раз то место, где и должна происходить любовь. Почему же она не производит этой любви в людях, а наоборот, часто производит ненависть или презрение к иным?

— Потому что она построена не на любви, а на идее любви. В церкви то же сообщество эгоистов. Но смущаться не приходится, потому что мы все такие. Где других взять-то? Мы и приходим в церковь для того, чтобы воссоединиться с Богом, восстановить эту связь. Кому-то это удается лучше, кому-то хуже. Но помимо этой основной задачи церковь привлекательна и другими своими сторонами, как культурный пласт, как реперная точка, основание для самоидентификации: я православный, я русский или там еще какой, я знаю, кто я, я не потерянный.

— Но говоря о церкви как элементе самоидентификации, мы уже, скорее, говорим о том, что человек ищет в ней систему, в которой комфортно и безопасно.

— Да, это стремление удовлетворить ту самую потребность в безопасности. Я как бы получаю определенность.

Не нужно Богу наше чувство вины

— Мне хотелось бы продолжить тему обращения людей в церковь, в чем они нуждаются и чем в результате становятся. Довольно часто случается такое. Неофит приходит к осознанию, что жил во тьме, а тут есть знание о том, как жить правильно. А дальше происходит странная вещь: вместо любви и воссоединения с Богом и собой его охватывает страшное чувство вины, постоянно гнетущее состояние недовыполнения требований к себе. И мне кажется, это чувство поддерживается многими священниками, которые на проповеди обычно напоминают о грехах всех прихожан. Но это не просто осознание своей греховности, это что- то другое, именно негативное чувство вины, подавляющее всякую живую силу.

— Чувство вины — это замечательное чувство для всех, кто хочет управлять людьми, ведь управлять можно только виноватыми. Это задача любой идеологии.

Вообще, вера для меня — это очень сложное понятие. Ее можно рассматривать как набор каких-то верований, убеждений, представлений, а можно — как некое чувство доверия, преданности. Что касается веры как набора каких-то убеждений и установок, то это очень скользкая дорога. Слово — ложь, по большому счету, потому что любое слово можно склонять как угодно, все можно обосновать, доказать. Сегодня очень много разговоров о том, что «правильно» и «неправильно», но это все лишь фантазии, интерпретации, которые выгодны. Ведь даже Христос нигде не говорил, что его слова истинны. Он говорил: «Я есть истина». А это разные вещи.

Для меня квинтэссенцией Евангелия является притча о блудном сыне. А ведь Христос хотел отобразить в ней отношение Бога и человека. Где там про чувство вины? Там речь о раскаянии, даже скорее об осознании. Блудный сын вдруг осознал и подумал: «А что ж я здесь сижу, когда там, у отца моего, и последний раб сыт, одет, обут?» И как должен был его принять отец? Он должен был его не пускать часа два, потом заставить проползти свой путь на коленях, потом прочитать долгую морализаторскую лекцию о том, какая он свинья?

Перефразируя слова о том, что прежде надо искать Царствия Божьего, можно сказать, что прежде надо искать воли Божьей. А как ее искать, если все время занят собственными желаниями?

— Ага, а потом еще напоминать каждый день об этом...

— Но в поведении отца нет ничего даже близкого к стимуляции чувства вины. Он просто принял его с любовью, сам побежал, одел, оказал почести. Богу наше чувство вины не нужно. Ему нужно осознание. Бог ждет от каждого, чтобы он осознал, просто проснулся. Вот блудный сын, он там гулял, пил, как во сне все это делал, а потом оказался у разбитого корыта... И тут он проснулся, и он не стал много думать о том, как сейчас покажется на глаза отцу, а просто пошел. Думать вообще в таких вещах надо поменьше, это ведет к неврозам, надо любить и действовать.

Возвращаясь к стимуляции чувства вины в церкви, не хочется говорить, что они сами виноваты или там еще кто-то. Все плохо, и кто в этом виноват? Мы сами. Важно разделять чувство ответственности за все происходящее. Возрождение начинается с каждого из нас, нам не надо кого-то возродить или пробудить, самим проснуться бы. Ведь любовь — это как огонь: если он у меня в душе разгорелся, то я и других могу зажечь. А когда я начинаю учить кого-то жизни…

Здесь мы переходим к тому, какова должна быть роль священника. Может, не мне об этом судить, но мне кажется, что священник — это не учитель жизни, он в первую очередь слуга — Господа Бога и людей. Одна из главных его забот — создать пространство для встречи людей с Богом, чтобы они смогли открыть в себе божественную любовь и возродиться. Священник предстоит пред престолом и благодарит Бога за людей. А у нас часто священник — это пропагандист, рассказывающий, как жить. А откуда он это знает? Ниоткуда. Вот, говорят, священник учится, Евангелие читает, а где в Евангелие сказано, как жить? Нигде. Зато почему-то у всех есть очень развернутая концепция, что можно, а чего нельзя. И даже возникает много смешных моментов. Но не в этом дело, а в том, что на самом деле никто не знает, как нужно жить.

— Меня всегда убивало, что никто на самом деле достоверно не знает, как жить. И вся наша человеческая цивилизация — череда парадигм — попыток найти этот способ.

— Да, парадигм-концепций. Но мне кажется, общий правильный принцип сформулировал Тертуллиан: «Люби Бога и делай, что хочешь». От любви греха не может произойти. И священник должен помочь обрести такую любовь. А у нас действительно часто священники не слуги, а скорее князьки. Это неправильно.

— Представьте, что к вам на прием или к священнику приходит человек, который осознал, что нет смысла спрашивать рекомендаций и алгоритмов, как жить или решить какую- то проблему, и понял, что все дело в любви, надо любить. Но тут он понимает, что любить кого- то, а может, и вообще никого он не может. Что ему делать?

— Вот-вот. Что касается психотерапии, я всегда говорю, что это самопознание. Кто я, что я собой представляю? На самом деле обычно мы ничего о себе не знаем и совершенно не представляем, что с нами происходит. Как будто мы действительно живем в матрице. Мне очень нравится это сопоставление: люди живут в матрице и понятия не имеют о реальном мире, им хорошо, а тут приходит какой-то Морфиус, таблетки предлагает, Нео съедает, и вот он уже вне этой матрицы и видит реальность. Задача психотерапии и состоит в том, чтобы выйти за границы матрицы, увидеть себя и мир такими, какие они есть.

— А любви- то это как помогает? Ну увидел я, кто я такой, а что дальше?

— А любви как раз и мешает эготипический ум. Любовь — это источник, естественно присутствующий в каждом, но он завален камнями нашего эго. Надо разобрать завал. Эго любить не может, оно может только выгодно использовать других, называя это любовью, но ведь это не любовь. Фразы типа «Я без тебя жить не могу», «Если ты уйдешь, я умру» к любви не имеют никакого отношения, это обыкновенное такое заболевание, эготипическое. А настоящей любви ничего не надо, она ни в чем не нуждается, она просто льется на человека, и все. В Евангелии есть прекрасная песнь любви: в одном из посланий к Коринфянам апостол Павел пишет: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Любовь просто любит. И когда мы открываем в себе этого спрута, эту матрицу, которая внутри все зажала, у нас есть возможность начать видеть это все в себе, и происходит некая трансформация.

Апостол Павел говорит: что вынесено на свет, светом становится. Есть такие расхожие представления, что надо «наступить себе на горло», «взять себя в руки», но надо просто понять себя. Надо увидеть все дорожки, по которым идет эготипический ум, именно он создает состояния привязанности, одержимости, отвращения, желания, страха. Это надо все увидеть, то есть осветить. С тьмой бороться бесполезно — чем сильнее борьба, тем больше сопротивление, надо просто включить свет, и станет светло.

В христианском богословии говорится, что Христос — это солнце правды, свет истины. Когда приходит свет, все преображается и открывается все изначально присущее человеку: радость, мир, любовь, гармония внутренняя. А мы все время это ищем где-то. Нам кажется, что если мы что-то приобретем, чем-то будем обладать, то оно нам и будет светить, и нам будет хорошо. То есть мы ищем удовлетворения, а любое удовлетворение заканчивается болью, так как нет никакого продолжающегося удовлетворения. Ищем каких-то отношений, человека, не говоря о каких-то меркантильных вещах. Нам кажется, что если мы найдем, что ищем, то все у нас разрешится. Но найдя, в конечном счете мы всегда разочаровываемся. Это справедливо и для церкви.

Если мы ищем в ней удовлетворения в безопасности, то, скорее всего, нас ждет разочарование. В церковь можно приходить лишь любить. То есть может создаться иллюзия безопасности, спасения и на белом коне прямо в рай. Но всякий раз, когда человек стремится найти опору во внешнем мире, а церковь как институт — это, конечно, внешний мир, он всегда обречен. Если же ты находишь эту опору в царствие внутри себя, то ты становишься независим от внешних условий и практически перестаешь в чем-то нуждаться. Это совершенно не означает, что ты перестаешь жить, наоборот, когда внутри светло, человек становится более чувствительным, любящим, сострадающим. Всему этому и мешал проявляться спрут эго. Ведь наше эго на самом деле нечто виртуальное, нам кажется, что оно и есть мы, но в реальности его-то нет. Оно лишь наше представление о самих себе, наше псевдо-«я», которое хочет славы, утверждения за счет достижений других людей, за счет отождествления себя с группой людей.

— Но обычному человеку это будет очень трудно объяснить...

— Наверное, но есть такой хороший проповедник, как страдание. В страдании как таковом никакой необходимости нет, но это единственное, что может выбить эго из седла. Может, конечно, и ожесточить, и сломать, если эго будет слишком сильно сопротивляться, но все-таки страдание — самый эффективный проповедник. С одной стороны, рушится привычная картина мира, с другой — формируется пространство для пробуждения. Бывают люди внешне весьма благополучные, но я уверен, что всем так или сяк стучат в свое время. Хороший образ есть в Откровении Иоанна Богослова. Христос говорит: «Се стою у двери и стучу, и кто услышит и отворит дверь, войду и буду с ним вечерять». Но у нас проблема. Дома обычно никого нет. Чтобы это услышать, надо вернуться домой. — А как? — Заняться самопознанием. — А мы сыты этим по горло, от этого только хуже становится. Но люди занимаются не самопознанием (тут вопрос опять о словах и их употреблении), а самоанализом. А знаете, в чем разница? Когда я самоанализируюсь, я выношу оценки, суждения, обвинения, я либо отвергаю, осуждаю, либо оправдываю. И как только я начинаю это делать, меня как будто начинает засасывать в черную воронку. А когда я занимаюсь самопознанием, я ничего не осуждаю, не оправдываю, я просто спокойно рассматриваю, что есть. Обычно мы эффективно познаем себя во взаимоотношениях: с людьми, идеями, обстоятельствами. Взаимоотношения проявляют нас. Вот сидишь в обществе каких-то людей, они начинают рассказывать про свою жизнь, про успехи. Как приятно слушать про успехи других, да? Только что-то внутри начинает возникать, эго твое зашевелилось. И ты начинаешь понимать, видеть себя. Научиться видеть различные движения и мысли в себе — это и означает научиться освещать. А когда оно освещено, то оно теряет силу.   

 

В окрестностях секулярного

Станислав Кувалдин

Современные дискуссии о переходе к постсекулярному обществу показательны безотносительно к содержанию этого термина. Принципиально важно само появление запроса на новые способы обсуждения и разрешения насущных повседневных проблем — запроса, который в той или иной мере неизбежно ведет к восстановлению религиозного способа познания мира

Фото: Дмитрий Лыков

«В 2004 году я писал статью, посвященную постсекулярному обществу, и помню, что в интернете тогда можно было найти несколько тысяч ссылок на подобный запрос, — рассказывает религиовед Александр Кырлежев . — А сегодня Google уже 70 миллионов ссылок выдает. Это весьма важный момент для понимания текущей жизни самого понятия “постсекулярное общество”. Оно давно вышло за рамки академической среды и превратилось в модный термин, употребляемый по разным поводам, если приходится говорить о месте религии в современном обществе. Как и у всякого модного термина, его конкретное содержание обречено размываться. Впрочем, важно и само появление этой моды. Накопились определенные причины, по которым положение религии и верующих в современном обществе видится не так, как прежде, когда всех устраивали понятия “светское общество” и “секулярный мир”».

И пришло слово

Сейчас никто, кажется, не претендует на авторство определения «постсекулярный». Оно начало появляться в работах философов и политологов в 1990-е годы. В частности, его использовала для описания взглядов на современный мир школа «радикальных ортодоксов» — богословское направление, возникшее в англиканской среде и полагающее, что постмодернистская критика светских идеологий открывает возможность вернуться к фундаментальным христианским ценностям. Впрочем, вскоре понятие «постсекулярность» вышло за границы довольно специфических дискуссий.

Большое плавание ему обеспечил немецкий философ Юрген Хабермас . Именно его размышления о том, что современному обществу следует переосмыслить свое отношение к религии и религиозным сообществам, во многом поспособствовали популяризации термина. Хабермас неоднократно оперировал понятием «постсекулярное общество» и предлагал собственные разъяснения этого понятия. Возможно, дело в общественном весе Хабермаса — к его построениям с традиционным вниманием относятся не только в академической среде, возможно — в актуальности и убедительности его построений. Так или иначе, сейчас, рассуждая о постсекулярности, без Хабермаса обойтись невозможно — он если не родил, то уж точно благословил это понятие на долгую и счастливую жизнь.

Следует, впрочем, отметить, что самого Хабермаса интересуют те изменения, которые сказываются на политическом положении религии и ее месте в общественном сознании. В «Записках о постсекулярном обществе», написанных в 2008 году, он обращает внимание на то, что религиозные объединения в западных странах становятся «сообществами-интерпретаторами», предлагающими такие подходы к волнующим общество вопросам, к которым люди готовы прислушаться. Кроме того, гражданам неминуемо приходится сталкиваться с «религиозным фактором» как в ежедневных сводках новостей, где освещаются острые конфликты современного мира, так и в повседневной жизни стран с большим притоком мигрантов.

Как определяет немецкий философ, в постсекулярных обществах «религия сохраняет общественное влияние и значимость, при этом теряет почву под ногами секуляристская уверенность в том, что в ходе модернизации религия в мире исчезнет». Фактически речь идет лишь об изменении чьих-то прогнозов на будущее: властители умов уже сомневаются, что религии предстоит исчезнуть или умалиться. При этом они наконец обратили внимание на то, что происходит здесь и сейчас, а именно на то, что религия никуда не девается, по крайней мере в большей части нашего мира. В свое время это заставило немецкого социолога Ханса Йоаса сказать, что постсекулярность — это главным образом ревизия прежнего самоуверенного взгляда на секулярное будущее мира, нежели возвращение религии туда, откуда она успела уйти.

Правда, в рассуждении о никуда не уходившей религии делается понятная оговорка: это не относится к странам, где в XX веке реализовывались тоталитарные проекты, основанные на атеистической идеологии. Таким образом, случай России и здесь оказывается особым.

Йоас, впрочем, полагает, что и в послевоенной Европе на протяжении нескольких десятилетий действительно происходило постепенное «отступление» религии, снижалось ее влияние на государственные и общественные институты, прежде казавшееся традиционным (свидетельством тому изменение школьных программ, семейного законодательства, различных государственных ритуалов — вообще атмосферы европейских обществ). И это позволяет атаковать постсекулярность с другой позиции: а почему, собственно, мы делаем глобальные выводы на основании локального процесса — что такое Западная Европа в масштабах всего мира? И не впадаем ли мы в европоцентризм, который в современной общественной мысли считается не добродетелью, а грехом, искажающим истину?

Впрочем, и секулярность — до того, как к этому понятию приставили приставку «пост-», — тоже выводилась из процессов, протекавших в западном мире, прежде всего в Европе. Именно это стало одной из причин того, что начиная с 1970-х годов прежние представления о направлении движения общества к постепенному освобождению от влияния религии начали подвергаться все более разносторонней критике. Иными словами, рассматривая проблему постсекулярного общества, мы так или иначе вынуждены обращаться к реалиям западного мира — хотя бы потому, что это он меняет точку зрения на то, что в нем происходит и куда он движется. Любые сравнения и аналогии окажутся полезными в той мере, в какой Россия является частью европейской цивилизации и в какой сама Европа, вместе с Россией, представляет собой элемент глобализирующегося мира, а значит, подчиняется общим социальным и культурным тенденциям.

Дивный постсекулярный мир

Приближающееся Рождество принесло из Европы две живо обсуждаемые новости на стыке религии, политики и изменений в повседневной жизни. В Брюсселе на рыночной площади вместо рождественской елки выставлена абстрактная скульптура «электронного зимнего дерева». По утверждению одного из членов муниципального совета Брюсселя Бьянки Дебейтс , решение о замене ели на нейтральную скульптуру принято для того, чтобы не раздражать членов мусульманской общины Брюсселя. А совет одного из микрорайонов датского городка Коккедаль, где большинство депутатов составляют мусульмане, в принципе отказался выделять средства на покупку и установку елки (при этом несколько месяцев назад он выделил на празднование Курбан-байрама сумму, в разы превышающую стандартные затраты на рождественскую ель).

Надо сказать, что брюссельские городские власти все же отрицают связь появления абстрактной скульптуры с нежеланием оскорблять мусульман. А на самой рыночной площади установлен традиционный рождественский вертеп. Решение же, принятое в Коккедале, вызвало в Дании мощную общественную бурю, в которой оказались задействованы национальные политики — как либерального, так и националистического толка (это уже получило название «война за Рождество»). В процедурном плане (если не брать в расчет острые дискуссии в СМИ на различных интернет-форумах) все это привело лишь к перевыборам в совет микрорайона, в котором «партия рождественской елки» улучшила свои позиции. Англоязычная газета Copenhahen post иронично отмечала, что это были первые выборы в местный датский муниципальный совет, которые освещались российским телевидением (следует заметить, что мусульманские депутаты — противники елки утверждали, что не стали выделять деньги на Рождество, потому что никто не был готов заняться организацией празднования).

Эти новости, вроде бы указывающие на изменение традиционного положения религии, на самом деле открывают возможности для самых разных интерпретаций. Например, в какую сторону меняется положение религии — если формально речь идет лишь об исчезновении или изменении одной из деталей городского пейзажа, причем детали, скорее связанной с традицией, чем с религиозным культом. В Дании речь идет о неблагополучном пригородном районе с преобладающим мусульманским населением, где установка елки, честно говоря, будет мало свидетельствовать о торжестве религиозных добродетелей. Изменения в большей степени заключаются в том, что события обсуждают, они становятся поводом для дискуссии — иными словами, меняется точка зрения на актуальность вопроса.

Впрочем, религия и светское государство в Европе порой входят в столкновение не только по поводу христианских обычаев и ритуалов. Весьма показательный пример — решение Кельнского суда в июне 2012 года, запретившего обрезание по религиозным мотивам в земле Северный Рейн — Вестфалия, посчитав его нанесением увечий ребенку, не способному самостоятельно распоряжаться собственным телом. Хотя решение ограничивается лишь одной федеральной землей, легальность обрезания в Германии оказалась поставлена под вопрос, многие медицинские центры отказываются проводить детям соответствующую операцию в отсутствие медицинских показаний.

Мусульманские и еврейские объединения в Германии неоднократно выступали с гневными заявлениями по поводу закона — и получили поддержку, в том числе со стороны немецких католиков и протестантов. Канцлер Ангела Меркель делала успокаивающие заявления, что ситуация будет урегулирована. Тем не менее решение суда не отменено, а 45% граждан, согласно летним социологическим опросам, поддержали решение суда, при этом примерно столько же граждан заявили о своем несогласии с запретом. Это даже позволило социологу Хайнеру Билефельду заявить о «новом расколе в немецком обществе». Даже если такая оценка — сознательное преувеличение, разделение по вопросу, прежде не вызывавшему никаких разногласий, все же явление новое.

Здесь можно вспомнить рассказ Бабеля «Карл Янкель» о советском процессе по поводу незаконного обрезания, в котором проведший обряд Нафтула Гечик говорит, обращаясь к прокурору: «И вот мы видим, что вы выросли большой человек у советской власти и что Нафтула не захватил вместе с этим куском пустяков ничего такого, что бы вам потом пригодилось». Однако германский прецедент не повод для шуток. Это один из примеров тех пределов, которые сейчас обнаруживаются в секулярном подходе к общественным проблемам.

Собственно, прецедент этот можно представить, как конфликт институтов — религиозных и светских — за право контролировать принятие определенных решений о человеке, в данном случае связанных с его телесной неприкосновенностью.

«Вся тема постсекулярности вырастает из веберовского взгляда. Макс Вебер ставил во главу угла те или иные человеческие действия и их смысл, — рассуждает социолог религии, преподаватель ГУ—ВШЭ Алексей Титков . — В его картине человеческие действия по мере развития общества становятся все более рациональными и все менее связанными с монизмом. Поэтому происходит постепенное разделение тех или иных действий, с определением смысла каждого. Условно говоря, если раньше ты искал чувство братства в религии, то теперь можешь записаться в студенческий союз и проводить светские пирушки, удовлетворяя те же потребности».

Именно осознание того, что схема, связанная с постепенной кристаллизацией функций различных общественных институтов, перестает действовать, и вызвало появление нового термина. «Нарезка институтов начала сбоить, — говорит координатор исследовательской службы “Среда” Арина Багрина . — Когда-то, например, была целостная семья. А в секулярности у семьи отнимают функции и отдают в разные инстанции. Воспитание — в одну, лечение — в другую. Теперь же это движение останавливается и происходит постепенное возвращение к синергийным институтам». Возможно, в словах Багриной о возвращении к синергии есть некий образ желаемого будущего (служба «Среда» состоит из специалистов, не скрывающих, что они верующие), тем не менее мысль о некотором пределе, достигнутом в препоручении функций, прежде связанных с религией, светским институтам, появляется у многих. Сам Юрген Хабермас, развивающий в своих работах веберовский взгляд на развитие общества, считает необходимым признать, что, несмотря на потерю многих важных институциональных функций, религия, как оказалось, не теряет влияния на общество — и это касается политики, культуры и образа жизни тех или иных людей. «Сейчас в работах западных ученых, посвященных, например, социальной психологии, стало легитимным цитировать Послания апостолов. Для меня это пример проявления постсекулярности в науке», — говорит Арина Багрина.

«Фактически мы вновь открыли, что религия не может быть вещью в себе, сосредоточиться на той роли, которую отводили ей апологеты светского общества, — быть частным делом индивидуумов, — говорит Александр Кырлежев. — Религия продолжает диффузным образом быть связана с разными общественными явлениями». Формы, в которых религия оказывается связанной с современным обществом, могут быть самые разные. Кырлежев, в частности, обращает внимание на работы британского социолога Грейс Дейви , описавшей явление викарной, то есть заместительной, религии. Это, согласно определению самой Дейви, «религия, практикуемая активным меньшинством в интересах гораздо большей общности, которая (как, по крайней мере, подразумевается) не только понимает, но и достаточно очевидным образом одобряет то, что делает меньшинство». Попытка уловить и описать такое состояние религиозности, видимо, полезна и для понимания того, какое место занимает религия в России. «Тут важно все, даже специфический ландшафт, — говорит Александр Кырлежев, поясняя и комментируя концепцию Дейви. — Пусть люди не ходят в церковь, но если в той же Франции убрать из пейзажа церкви с крестами, а вместо них поставить супермаркеты, то для людей это будет важной утратой». Эти исследования Кырлежев приводит как пример изучения реальности, в отличие от попыток выяснить, «сколько же у нас настоящих православных», к которым много лет сводятся многие дискуссии о религиозном факторе в российском обществе.

Интересно отметить, что католическая церковь в Европе и мире, кажется, признает феномен викарной религии. Во всяком случае, Бенедикт XVI заявил, что христиане в Европе должны считать себя «творческим меньшинством», открытым и готовым предложить миру ответы на волнующие вопросы. Бенедикт XVI также высказывал мысль, что церковь сейчас, подобно Иерусалимскому храму, должна включать в себя «двор язычников», то есть пространство для ищущих и почитающих Бога как «Бога неведомого». При этом, по словам понтифика, «мы часто слишком заботимся о пастырской работе, об общественных, культурных и политических последствиях веры, предполагая, что эта вера существует, что, к сожалению, все меньше соответствует действительности».

Впрочем, вопросов, на которые может попытаться дать ответ «творческое меньшинство», действительно становится немало — точнее, появляется достаточно много причин, по которым общество готово к нему прислушаться. Юрген Хабермас, говоря о религиозных объединениях как о сообществах-интерпретаторах, указывал, что современное общество все более разделяется по ценностным вопросам, таким как дискуссии о законодательстве, регулирующем аборты, о добровольной эвтаназии, по вопросам биоэтики и генной инженерии и даже защиты прав животных и климатических изменений. Причины, по которым люди занимают ту или иную позицию, в конечном счете настолько непрозрачны, что вклад признанных моральных институтов становится весьма ценным.

Это, впрочем, еще раз возвращает нас к вопросу о том этапе, до которого дошло в своем развитии человеческое общество. В своей повседневной технологической деятельности, например в области генной инженерии, оно способно дойти до предела, за которым встают фундаментальные ценностные вопросы. «Медицина — это все-таки самый секуляризированный институт в нашем мире. Мы лечим себя как разумных обезьян, — говорит Арина Багрина. — Но если генная инженерия позволит создать искусственных людей, то что будет с человеком? Что такое человек? Хабермас недавно заговорил о божественном достоинстве человека. Потому что больше это достоинство взять неоткуда. Так вот, что будет твориться с достоинством человека, созданного механически другими людьми?»

Так назвали нас не зря

«Сегодняшнее общество не зря называют постсекулярным» — это цитата из интервью патриарха Московского и всея Руси Кирилла от 2009 года. Кирилл — один из немногих религиозных лидеров, заявивших, что берет на вооружение конструкцию, предложенную социологами и философами. О том, что понимают под постсекулярностью иерархи РПЦ, можно судить из содержания (а может, и самого факта появления) таких документов, как «Основы учения Русской православной церкви о достоинстве, свободе совести и правах человека» или «Основы социальной концепции Русской православной церкви», где систематически изложены позиции церкви по разным социальным вопросам, а также подчеркнуты разногласия с господствующими секулярными взглядами на права человека. В частности, там говорится, что права человека не могут быть выше ценностей духовного мира и что «Православная церковь считает недопустимыми попытки подчинить взгляд верующих на человека, семью, общинную жизнь и церковную практику безрелигиозному пониманию прав человека».

Иными словами, церковь заявила о притязаниях на формирование собственной повестки дня в общественных вопросах. Она подчеркнула, что эта повестка расходится со светскими либеральными представлениями в ряде принципиальных вопросов и что она претендует на собственную интерпретацию нравственных категорий и понятий, имеющих политическое измерение, — таких как свобода или права человека.

Такое же твердое неприятие либеральных представлений о правах человека зафиксировано в оглашенном в августе этого года совместном послании народам России и Польши патриарха Кирилла и главы Польской епископской конференции Юзефа Михалика , где, в частности, говорится, что «под предлогом соблюдения принципа светскости или защиты свободы выбора подвергаются сомнению моральные принципы, основанные на заповедях Божиих» и что «ложно понятая светскость принимает форму фундаментализма и в действительности является разновидностью атеизма». Таким образом, консервативная повестка принимается и на международном уровне, становясь одной из основ сотрудничества с Католической церковью по крайней мере одной из стран.

Нарезка институтов начала сбоить. Например, была целостная семья, а в секулярности у семьи отнимают функции и отдают в разные инстанции. Воспитание — в одну, лечение — в другую. Теперь же это движение останавливается и происходит постепенное возвращение к синергийным институтам

Фото: Дмитрий Лыков

Впрочем, взгляд самой церкви — лишь одна составляющая общей картины светского и религиозного в нашем социуме. В конце концов, следует представлять и то, насколько и по каким причинам готово прислушиваться к этим взглядам общество, и выяснить много других важных деталей. Можно вспомнить ряд значимых и примечательных ситуаций, вызвавших и до сих пор вызывающих дискуссии по поводу места церкви и религии в российском обществе. И это не только «дело “Пусси Райот”», но и произведшее крайне неоднозначное впечатление решение о создании кафедры богословия при МИФИ или продолжающийся острый обмен мнениями в связи с введением в школе предмета «Основы православной культуры». Недавнее рискованное сравнение президентом тела Ленина с православными мощами как аргумент в пользу сохранения Мавзолея — тоже характерный случай, добавляющий новые краски на полотно.

Так или иначе, применение понятия «постсекулярный» к российскому обществу, учитывая исторические и современные обстоятельства, оказывается связанным с целым рядом особенностей, вплоть до откровенного скепсиса. «Я считаю, что понятие “постсекулярный” к нашему обществу неприменимо», — говорит социолог, ведущий аналитик ФОМ Григорий Кертман . — Сама эта категория предполагает гораздо более высокий уровень сложности и дифференцированности общества. У нас же он критически низок».

По мнению Кертмана, сложный процесс поиска современным миром адекватного места для религии объясняется в том числе особой степенью сложности социальных связей: «Для нас этот уровень совершенно недостижим. И даже запроса на такую сложность нет. Общество у нас постсветское, постатеистическое, но, на мой взгляд, это не надо путать с постсекулярностью».

Отчасти эту особенность подтверждает и Александр Кырлежев, обращая внимание на то, что многие причины недовольства части общества церковью не имеют отношения к напряжению на линии общество—церковь, которое возникает в Европе. «У нас называют клерикализацией те вещи, которые не составляют никакой проблемы в секулярных обществах на Западе. Ну что у нас обсуждают? Как преподавать религию в школе? Этот вопрос давно решен во всех европейских странах. Капелланов? Ну везде же есть капелланы». Кырлежев обращает внимание, что благодаря советскому опыту религия в России была вытеснена в том числе из приватной сферы, поэтому сейчас происходит особый процесс возвращения ее и на этот уровень. Он имеет свои особенности.

«Низовая религиозность у нас восстанавливается, — говорит Алексей Титков. — Это ведь можно увидеть по тиражу книжечек “Как вести себя в храме” и тому подобных. То, что традиционно передается устно из поколения в поколение, у нас восстанавливается через инструкции по применению. Процесс этот по-своему важен. В конце концов, чтобы решить, что ты православный, надо, чтобы один раз торкнуло, и всё. А научиться на мышечном уровне в каждый момент правильно себя вести гораздо сложнее».

Особенность влияния советского периода можно оценивать по-разному и выделять разные его составляющие. Социолог Анна Очкина , преподаватель Пензенского государственного университета, эксперт Института глобализации и социальных движений, обращает внимание на скорость и интенсивность советского варианта секуляризации: «В отличие от европейских стран советский проект модерна и секуляризации был очень коротким. У нас до сих пор нет ни философских, ни фундаментальных социологических исследований, посвященных изучению влияния скорости социальных и культурных изменений на то общество, которое в итоге у нас сложилось». Важно, по мнению Очкиной, понять, что процесс секуляризации, как и многие другие процессы, происходил на памяти еще живущих поколений. Как социолог левых взглядов, она обращает внимание еще на одну особенность: «Мы потомки тех, кто когда-то получил различные социальные права, в том числе право на свободу совести, разом и вдруг. При этом их получение было связано с жесточайшим давлением на общество и соединилось в сознании с репрессиями. Фактически это выглядело как навязывание прав, что до сих пор играет свою роль». Анна Очкина предполагает, что на положении религии в России сказывается, в частности, отсутствие привычки вырабатывать собственную идеологию: «Личный атеизм ведь требует ответственности, а здесь можно заменить одну готовую идеологию другой готовой».

Алексей Титков полагает, что наиболее продуктивными для объяснения процессов, происходящих с восприятием религии в российском обществе, могли бы стать модели, вытекающие из представлений Эмиля Дюркгейма о разделении сфер сакрального и повседневного: «Повседневность, как правило, индивидуальна: ты сам спишь, ешь, ходишь в магазин — или сам выбираешь себе компанию для этих занятий. Область сакрального почти всегда предполагает некоторую коллективность и всеобщность. Если в голове такая схема, то что-то подходящее под понятие “сакральное” можно встретить в любом сообществе». Касается это и вполне светских сообществ и институтов.

Конфликты, связанные с религией, по мнению Титкова, возникают именно тогда, когда церковь появляется в тех нишах, которые кажутся кому-то по-своему священными или для нее не предназначенными: «Атеистический мир тоже наполнен табу и запретами. Там тоже постоянным рефреном звучит, что церковь “не должна лезть”, что она перешла границы, которые для нее запретны. Например, после появления при МИФИ кафедры богословия заговорили о недопустимости мешать науку и религию — подобно недопустимости мешать льняную и шерстяную нити из Книги Левит».

Алексей Титков считает важным, что отрицательное отношение к ОПК не приводит к протесту против существования воскресных школ: «Церкви можно оставить какое-то периферийное пространство, но при этом должно существовать пространство нормальное — с нашей школой, наукой и политикой, где смешение с религией не допускается. В представлении примитивных обществ тоже существуют такие особые периферийные пространства, например лес, — и в лесу все по-другому, там действуют свои законы, живут духи. Сейчас у нас есть представление, что в этот лес ты можешь сам забредать, если тебе хочется, но, пожалуйста, не проявляй это в своей повседневной жизни в деревне. Считается ведь, что человек может заниматься личными духовными поисками, ходить в церковь, например, но пусть он не пытается менять чужое личное пространство — оно закрыто, и не ваше дело, как я там себя веду».

Титков обращает внимание еще на одну теорию, введенную в свое время американским антропологом Виктором Тернером , изучавшим существующие во многих обществах особые периферийные системы, названные им «коммунитас»: «В таких коммунитас не действуют правила и различия, принятые в повседневной жизни общества. Условно говоря, там все люди братья и радуются чему-то общему. Такие коммунитас людям нужны, все время от времени в них оказываются — это и карнавалы, и движение хиппи, и многое другое». К религиозным структурам возможно отношение как к коммунитас. Но это накладывает определенные обязательства: «Например, им нельзя в неподходящее время приходить в наш мир и устанавливать там правила. Кроме того, им нельзя соприкасаться с такими вещами, как деньги, власть и насилие. Если попы ездят на “мерседесах”, то всё. Сакральное может восприниматься либо как что-то полезное и целительное для нашего мира, либо, наоборот, как опасное, страшное и неприятное. Если у попов лимузины, они проваливаются на темный полюс восприятия. И наоборот, все недовольные нашими попами готовы перепощивать фотографии покойного сербского патриарха Павла, который ходил по улицам пешком в стоптанных сапогах и ездил на троллейбусе. Это именно тот тип поведения, который светский человек ожидает от религиозного».

Давайте думать

Постсекулярность не строгая теория, а скорее, лишь способ взглянуть на то, что происходит с религией в современном мире. Общим может быть лишь пока с трудом определяемое беспокойство от того, что прежней незыблемой картины мира нет и религия в современном обществе так или иначе «входит в игру». В этой игре можно занять разные стороны.

«Появление группировок с радикальной секуляристской идеологией — тоже примечательное явление, — говорит Александр Кырлежев. — Ведь если они начали активно действовать, отстаивать права атеистов, бороться за светскость — значит, ситуация, с их точки зрения, изменилась и светскость в их понимании нуждается в защите». Можно следить за процессами, разворачивающимися на Западе, — в конце концов, именно западный мир на своем опыте обнаружил изменения и сейчас интенсивно работает над выработкой подходов и определением смысла происходящего.

Тем не менее очевидно, что мы не отстраненные наблюдатели за чужими метаморфозами. Изменения в положении религии происходят и у нас. Отчасти это объясняется схожими причинами, схожестью процессов в глобальном мире. И все же наше общество другое, проблемы разногласия по религиозным вопросам в нем тоже другие. Это объясняется и разным историческим опытом, и тем, что Россия отнюдь не во всем Европа. Так что разбираться с происходящим в России мы должны сами, далеко не обязательно доверяя в этом отношении готовым и удобным ответам.            

 

Православие и предпринимательство

Шарапов Сергей, автор книги «Бедность и богатство. Православная этика предпринимательства»

Улыбышева Марина, автор книги «Бедность и богатство. Православная этика предпринимательства»

Успешная экономическая деятельность и православие ничуть не противоречат друг другу. Напротив, следование православным принципам способно наполнить предпринимательскую деятельность глубоким духовным содержанием

Софийность хозяйства — важнейший термин, введенный русским философом и богословом, священником и преподавателем политической экономии Сергеем Булгаковым, который занимался серьезным богословским осмыслением этики труда и хозяйствования, предпринимательства и частной собственности: «Мир, как София, отпавший в состояние неистинности и потому смертности, должен снова приходить в разум Истины, и способом этого приведения является труд, или хозяйство. Если самость в человеке может быть исторгаема и побеждаема лишь трудом его над самим собой или религиозным подвигом, то самость в природе побеждается трудом хозяйственным, в историческом процессе. Поэтому окончательная цель хозяйства — за пределами его, оно есть только путь мира к Софии осуществленной, переход от неистинного состояния мира к истинному, трудовое восстановление мира»

ИТАР-ТАСС

27 декабря 1917 года у дверей частного Московского торгового банка появился вооруженный революционный караул. Вскоре все сейфы банка были безжалостно разграблены: деньги и золотые слитки изъяло новое правительство — Советы. Понятно, что для хозяина банка и для его вкладчиков это было все равно как стихийное бедствие. И все понимали, что нелепо искать справедливости у землетрясения или цунами: стихийные бедствия никому денег не возвращают. И тогда председатель правления банка решил расплатиться со своими кредиторами из собственных средств, которые остались на его счетах в зарубежных банках. Что он и начал последовательно исполнять. За три года жизни, которые оставались этому человеку (он умер в 1920 году), он раздал все , что у него было, исполнив все свои обязательства перед вкладчиками. При этом выплаты новое правительство посчитало антисоветской деятельностью: банкира несколько раз арестовывали и угрожали всеми средствами, имевшимися в арсенале ВЧК.

Имя этого человека — Александр Николаевич Найденов. Предприниматель. Вероисповедание — православный.

Еще случай.

В конце XIX века русский купец Петр Павлович Капырин решил продать свое имение в Малоярославце. Покупатель нашелся, ударили по рукам. Правда, сделка была заключена только на словах. И сразу же после этого выяснилось, что по территории имения пройдет железная дорога, что моментально увеличивало стоимость в несколько раз. Тут же нашлись новые покупатели и предложили заплатить в тройном размере, но Петр Павлович, себе в убыток, не аннулировал словесную сделку, сославшись на данное им купеческое слово. Его вероисповедание — православный.

А золотопромышленник Михаил Константинович Сидоров в 1857 году, когда началась Крымская война, пожертвовал все (!) свои сбережения на нужды русской армии, оставшись ни с чем. В его документах в графе вероисповедание значилось — православный.

Несомненно, именно православие заставило каждого из этих предпринимателей в каждом конкретном случае поступить в ущерб себе и своему делу. Вывод, казалось бы, напрашивается сам собой: в бизнесе быть православным невыгодно.

Ну а если мы к тому же припомним слова, которые сегодня у всех на слуху, — « удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царствие Божие (Лк. 18: 25)», — то, казалось бы, у православия нет никаких шансов стать вдохновляющей идеей для человека, решившего заняться бизнесом. И это в отличие от протестантизма с его программной книгой Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Кстати, книга немецкого экономиста и сегодня пользуется огромной популярностью, например, у студентов и преподавателей наших экономических вузов. В рефератах, написанных этими студентами, предпочтение отдается протестантизму. Соответственно, делается вывод: базировать экономику на русской православной традиции бесперспективно, только протестантская религия способна дать базу для построения экономически процветающего общества. А по поводу православия повторяется одна и та же мысль, как ни странно, звучащая в унисон с постулатами «Настольной книги атеиста»: « Христианский ( читай: православный. — Авт. ) идеал человека и добродетельной жизни коренным образом расходится с насущными интересами земной жизни людей… В  христианстве негативное отношение к труду как к деятельности необходимой, но малоценной в глазах бога ( Бог там пишется, естественно, с маленькой буквы. — Авт. ) получило достаточно отчетливое выражение и даже догматическое обоснование».

Вся беда, что на ложных посылах можно выстроить только ложный вывод. Мы же не будем торопиться. При ближайшем рассмотрении этого вопроса мы неожиданно можем получить на него совершенно противоположный ответ.

 

Парадоксальная ситуация

 

Православие подвергалось критике всегда. Начиная со времен воплощения Спасителя на нашей земле и заканчивая сегодняшним днем. Период восстановления авторитета церкви после безбожного советского времени был недолгим. Сегодня мы вновь и вновь слышим «о бездельниках и дармоедах-попах, разъезжающих на мерседесах» (хотя кроме труда физического — предстояния пред Богом на службах — священство несет подвиг труда духовного, который считается одним из самых сложных для человека). То есть и в советское время, и сейчас камнем преткновения оказывается этика труда, отношение к земным благам, вопросы богатства и бедности. Непонимание этих вопросов заходит так далеко, что мы видим: о них имеют искаженное представление не только люди неверующие, но и многие считающие себя православными.

Отчего же сложилось такое непонимание? Дело в том, что до поры до времени мы не встречаем в святоотеческом предании стройного богословски-обоснованного учения о труде, этике хозяйствования и предпринимательстве. Хотя мысли об этом разбросаны по многим книгам христианских подвижников. И в них мы обязательно прочтем, что «праздность — гибель душе» (Исаак Сирин) и корень зла, из которого растут многие пороки.

Но пока в умах людей нет искажения Истины, нет и повода отдельно формулировать то, что и так всем ясно. Как известно из истории, православие начинает оттачивать свои догматы соборно именно тогда, когда возникают уклонения от них во всевозможные ереси. Зачем доказывать, что этот цветок — белый, пока все это прекрасно знают. А вот когда начинают раздаваться уверенные голоса, что сей цветок — серо-буро-малиновый, тут уж приходится отстаивать истину. Так Никео-Цареградский Символ веры был сформулирован только в 325–381 годах от Рождества Христова в ответ на ересь арианства.

Но уже в начале XIX века стало очевидно, что христианство нуждается в серьезном богословском осмыслении этики труда и хозяйствования, предпринимательства и частной собственности. И такое серьезное исследование появилось в России в 1913 году с предисловием русского философа и богослова, священника и преподавателя политической экономии Сергея Николаевича Булгакова. Правда, само исследование было сделано на Западе австрийским профессором богословия, католическим прелатом Игнацем Зейпелем, который у нас вскоре (после 1917 года) попал в персоны нон грата — Зейпеля обвинили в «реакционной» политической деятельности. Этот фундаментальный труд называется «Хозяйственно-этические взгляды отцов Церкви». Булгаков написал о Зейпеле, что он «заполняет собой существенный пробел в нашей богословско-экономической литературе». В отличие от русских исследований К. Каутского (Общественные движения в Средние века и в эпоху Реформации, Спб, 1901) и В. Экземплярского (Учение древней Церкви о собственности и милостыне, Киев, 1910), он, по словам Булгакова, «имеет преимущества полноты и объективности». Уже тогда Булгаков как никто понимал ценность этой книги и видел назревающую остроту экономических вопросов русского общества.

К середине и концу XIX века в России сложилась довольно странная ситуация. С одной стороны, мы видим небывалый расцвет предпринимательства и меценатства. «Вестник промышленности» в 1858 году писал: « Запрос в России преимущественно на машины и разного рода механические орудия увеличивается» . Английские механические заводы Манчестера и Ньюкасла были почти исключительно заняты исполнением заказов для русского производства и частных компаний. При этом быстрыми темпами налаживалось и производство собственных машин. А о масштабах благотворительной деятельности свидетельствовал в 1856 году известный историк Михаил Погодин: « Наши купцы не охотники еще до истории: они не считают своих пожертвований и лишают народную летопись прекрасных страниц. Если бы счесть все их пожертвования за нынешнее только столетие, то они составили бы такую цифру, какой должна бы поклониться Европа». К 1900 году только в Москве производилось больше пожертвований, чем в Париже, Берлине и Вене, вместе взятых. Федор Шаляпин с восхищением писал: « Объездив почти весь мир, побывав в домах богатейших европейцев и американцев, должен сказать, что такого размаха не видел нигде».

О высоком православном духе этого предпринимательства говорят и удивительные примеры твердости честного купеческого слова, и письма, и завещания детям. Вот, к примеру, слова, сказанные знаменитым купцом Василием Ивановичем Прохоровым на смертном одре: « Любите благочестие и удаляйтесь от худых обществ, никого не оскорбляйте и не исчисляйте чужих пороков, а замечайте свои, живите не для богатства, а для Бога» . Об одном из представителей династии Прохоровых писал Константин Николаевич Бестужев-Рюмин: « Купец по рождению, но в душе выше всякого вельможи... Прими дань от меня, почтеннейший человек Прохоров, ты помирил меня с любезным моим Отечеством... ты краса русского народа, друг человечества. Продолжай благодеяния свои». Или, к примеру, Лаврентий Иванович Беляев (дед знаменитого оптинского старца), он отвергал любое лукавство в делах: « Я за всю мою жизнь никогда никого не обманул ни разу, а дело мое шло всегда лучше, чем у других» .

Но, с другой стороны, мы наблюдаем совершенно негативное отношение общества к предпринимательскому сословию. Отчасти об этом можно судить по великой русской классической литературе. Как известно, богатым в ней очень и очень не повезло. Как на подбор изобилует она купцами-самодурами, представителями «темного царства». Дикой и Кабаниха, Хрептюгин и Коробочка, Лопахин и Гордеев — даже фамилии, выбираемые Островским, Салтыковым-Щедриным, Гоголем, Чеховым и Горьким для своих героев, показывают уже степень неприятия этих людей авторами. Прочитав пьесу Островского из жизни купечества «Свои люди — сочтемся», цензор Михаил Александрович Гедеонов с неподдельным удивлением отзывался: « Все действующие лица — отъявленные мерзавцы… Вся пьеса обидная для русского купечества» . Но тем не менее она была принята на ура русским обществом. Почему? Потому что такое представление, когда богатство ассоциируется с жадностью, лживостью и скупостью, а бедность — с добротой, честностью и щедростью, стало стереотипом у многих народов, и русские тут не исключение.

В середине 1860-х годов русский купец, экономист и драматург Александр Сергеевич Ушаков с сожалением писал о том, что в литературе купец — «или отребье общества, или плут, или смешон, и является в таком виде, говорит таким языком, как будто бы он совершенно из другого мира. Бывши купцом, невольно задумываешься над этим странным явлением».

Показателен в этом отношении случай с произведением Пушкина «Сказка о попе и работнике его Балде». Как известно, при жизни автора она напечатана не была. Опубликовал ее впервые Василий Андреевич Жуковский в 1840 году. По цензурным соображениям Жуковский заменил попа на купца Кузьму Остолопа: « Жил- был купец Кузьма Остолоп по прозванию Осиновый Лоб» . И так она печаталась до 1882 года в собрании пушкинских сочинений, а в изданиях для народа — и еще двадцать лет. То есть и сам Жуковский, и цензура посчитали вполне нормальным поставить вместо попа купца, как типаж, имеющий соответствующий стереотип восприятия у читателей и не обладающий авторитетным голосом в обществе, чтобы себя защитить.

 

Из купцов

 

Весьма остроумно заметил один исследователь: русская художественная литература, да и публицистика, восприняла нарождение класса буржуазии как новое татарское нашествие, от которого нужно спасаться. Это доказывает и едкая статья о купечестве Г. Старцева, помещенная в то время в издании «Новости и биржевая газета» под знаковым заголовком «“Чумазые” возгордились».

То есть идеалом человека того времени (православного в том числе) стал человек бедный. А богатые были достойны одного — ада: « пусти душу в ад, станешь богат» . Понятно, что такое отношение общества совсем не стимулировало человека к предпринимательству. И, вероятно, не случайно так заворожила потом всех идея построения коммунизма, общества, где не будет денег и товарно-денежных отношений. А тем не менее купцы и заводчики в целом совсем не заслужили к себе такого отношения.

Например, многих из знаменитых ныне оптинских старцев, прославленных тем, что со второй половины XVIII века они «являли свет миру», дала России именно купеческая среда. Старец Лев (Наголкин) был из купцов Орловской губернии, в молодости, работая приказчиком у купцов Сокольниковых, показал себя с самой лучшей стороны, так, что хозяин хотел выдать за него свою дочь, и только склонность молодого человека к монашеству помешала осуществить это намерение. Исаакий I (Антимонов) происходил из знаменитого зажиточного купеческого рода города Курска и все навыки благочестия и послушания получил в родном доме. Родители Варсонофия (Плиханкова) занимались торговлей в Самаре. Старец Анатолий (Потапов) происхождением из московских мещан, занимавшихся торговлей, и сам в молодости торговал. Старец Никон (Беляев) родился в московской купеческой семье. О его деде мы уже упомянули.

Можно припомнить и других замечательных русских святых, которые родились в лоне купечества. Великий святой земли русской Серафим Саровский, преподобный Герман Аляскинский, святой блаженный Иоанн Тульский Чудотворец, святой преподобный Елеазар Анзерский, благоустроитель и первоначальник монашеской жизни на Анзере, преподобный Димитрий Прилуцкий, вологодский чудотворец Николай Кочанов, Новгородский Христа ради юродивый — все выходцы из купеческого сословия. Многие из них рано приобщились к труду, помогали родителям в лавках, работали приказчиками, занимались торговым делом. Кстати, благоустроителям храмов и монастырей этот начальный жизненный опыт очень даже пригождался практически. Успешным миллионером и предпринимателем был, прежде чем уйти в монастырь, святой Серафим Вырицкий.

Но, пожалуй, одним из самых удивительных примеров прямого сочетания православия и предпринимательства может служить пример жизни святого Василия Павлово-Посадского. Грязнов, Василий Иванович (1816–1869) — православный подвижник. Канонизирован Русской православной церковью как святой в лике праведных в 1999 году. Это человек, который сначала стяжал дары святости, а затем стал заниматься предпринимательством. Когда Василий уже был известен своей святой подвижнической жизнью, однажды к нему пришел купец Яков Лабзин — хозяин знаменитой платочной фабрики в Павловском Посаде. Яков Лабзин получил духовную помощь от праведного и был поражен его святой жизнью. После этого он предложил Василию стать его товарищем в деле. Затем на прибыль от своих трудов вместе они строили школы и богадельни.

Все это было у нас. Но, увы, на много лет восторжествовало другое. Утвердившаяся в начале XX века советская власть провозгласила труд своим идеалом, однако на самом деле сделала все, чтобы отвратить человека от труда. Не станем вновь перечислять общеизвестные факты. Но эта власть стала целенаправленно искоренять православное понимание этики труда, которое наши купцы впитывали в своих семьях с молоком матери, с духом настоящего православия. Вот еще одна значимая цитата из «Настольной книги атеиста»: « Принижение значения производительного труда имеет своим следствием то, что многие верующие трудятся на предприятиях, в колхозах без энтузиазма, не проявляют стремления к повышению производительности труда, своей производственной квалификации. Нередки невыходы на работу в дни престольных и других праздников. Все это свидетельствует об отсутствии у таких верующих сознания и чувства трудового долга, т. е. того качества, которое отличает убежденного строителя коммунизма» .

В 1940-х годах профессор и богослов, последователь Булгакова Николай Николаевич Фиолетов начал писать свой труд «Очерки христианской апологетики», в котором сделал еще одну попытку обобщить взгляды отцов церкви на вопросы этики труда и отношения к земным благам (к сожалению, закончить «Очерки» Фиолетов не успел: вскоре он умер от истощения на принудительных работах в Мариинских лагерях). Фиолетов писал: « Большая часть нападок на христианство основана на искаженных представлениях о нем, извращениях его, и восстановление истинного смысла христианского вероучения является лучшим ответом на них». После этого почти более полувека в России тема не имеет своего развития.

 

Богатство и бедность

 

Только уже в наши дни, в 2005 году, появился важный документ, разработанный Архиерейским собором — «Основы социальной концепции Русской православной церкви». В нем закреплены важные положения, касающиеся вопросов собственности и этики труда и предпринимательства. После этого стали появляться и документы, разработанные православной общественностью. К ним можно отнести «Этический кодекс православного предпринимателя», предназначенный для добровольного принятия теми деловыми людьми, которые бы хотели руководствоваться в своей жизни нравственными нормами, которые дает нам православие.

В 2011 году, получив положительную рецензию издательского совета Русской православной церкви, в издательстве «Ковчег» вышла книга «Бедность и богатство. Православная этика предпринимательства», где мы не столько попытались научно разработать эту тему, сколько привлечь к ней внимание специалистов. В этой книге говорится: тот, кто знает изнутри глубину и красоту православия, никогда не станет делать выводы о бесперспективности его в деле экономического созидания России.

Конечно, вера — не служанка экономики. Вера дана человеку не для того, чтобы обустраивать благополучие и комфорт в этом мире, а чтобы вести его к вечному, небесному, спасать человека, приближать его к Богу, делать человека — Божьим.

Но совершенно неверно и утверждение, что православие в корне противоречит естественному стремлению человека к устройству личного и общественного благополучия. Неверна установка, что будто бы православие призывает претерпеть эту жизнь как некую дурную действительность, с тем чтобы потом обрести потусторонние блага в лучшем мире и, наконец, начать жить по-настоящему. Ведь если земная жизнь есть только дурная действительность, то любая созидательная деятельность становится лишенной ценности и разумного смысла, представляется бессмысленным круговоротом вещей.

На самом же деле земное бытие служит разумной, достойной цели, им руководит не случайный произвол, а проникающее во все стороны жизни единое высшее Начало — Бог. Поэтому и временные, земные цели получают обоснование с высшей точки зрения, и они имеют значение в высшей перспективе.

Но каково же на самом деле отношение православия к богатству? Оказывается, точно такое же, как и к бедности. То есть ни бедность, ни богатство в земной жизни не является условием спасения человека. Святой Василий Великий в письмах к своему другу святому Григорию Богослову рассуждал о подобных вещах, получивших в христианской этике название «адиафорных» (то есть ни добрых, ни греховных). Такие «адиафорные» вещи, однако, могут служить либо добру, либо греху, в зависимости от того, как мы их употребляем.

Богатство не является само по себе злом, а становится злом только тогда, когда заслоняет человеку все остальное, когда человек делается пристрастен к нему. В одном из своих писем святой Василий Великий один из признанных учителей нашей церкви, писал: « Здравие и болезнь, богатство и бедность, слава и бесчестие, поелику обладающих ими не делают добрыми, по природе своей не суть блага; поелику же доставляют жизни нашей некоторое удобство, то прежде поименованные из них предпочтительнее противоположных им, и им приписывается некоторое достоинство» (св. Василий Великий. Письмо 228 (236) Амфилохию // Т. 3. Спб., 1911, с. 290).

То есть человеку удобнее быть богатым и здоровым, нежели бедным и больным. Что же касается бедности: есть бедность, которая просто стесняет желания человека, не умеющего управлять ими своей волей, такая бедность — Божье лекарство. Но бывает крайняя бедность, при которой у человека отсутствуют средства, необходимые для жизни и здоровья. Святой Ерм, живший в I веке, считал, что при второй бедности человек становится беспомощным, как узник в кандалах, и что в таком положении душа его не может принести хороший плод для Господа, так же как поверженная наземь виноградная лоза приносит плод гнилой и скудный. То есть временные земные блага есть ценный дар Божий, а бедность (и тем более нищета) не является лекарством универсальным, от всех болезней.

При правильном духовном устроении человеку не вредны ни богатство, ни бедность, а при неправильном богатство для него становится рассадником тщеславия, гордыни, эгоизма, жестокости, а бедность — зависти, осуждения, ненависти. Что лучше? Ничего, так как и теми, и другими грехами выстлана дорога в ад. Болезнь же пристрастия к имуществу может поразить и богатого, и бедного, второй может так привязаться к своей последней рубахе, как богатый не привяжется ко всему своему имению. Святой Варсонофий Оптинский говорил: « Можно спастись и в богатстве, и в бедности. Сама по себе бедность не спасет. Можно обладать миллионами, но сердце иметь у Бога и спастись. Можно привязаться к деньгам и в бедности погибнуть» .

Итак, православное учение далеко от принципиального пренебрежения земными благами. В самой природе вещей нет зла. Зло есть лишь следствие злой, греховной воли человека. Оно заключается не в самих вещах или благах, а в извращенном, неправильном пользовании ими. Понимание смысла земных благ прекрасно изложено у святого апостола Павла: «… Господня земля, и что наполняет ее…» ; « Все мне позволительно…»; «… но ничто не должно обладать мною» (1 Кор. 10: 26; 10: 23; 6: 12).

 

Благоукрашать и преобразовывать

 

Теперь два слова о труде. Именно православие дает настоящую оценку труду: труд не есть проклятие первых людей, изгнанных из рая (где они якобы ничего не делали, наоборот, как раз трудились — возделывали данный им рай). И совершенно неверно иные «ревнители благочестия» понимают евангельские слова про птиц небесных, не сеющих и не жнущих, а «не заботьтесь о дне завтрашнем», как призыв к тому, чтобы не трудиться.

В греческом тексте на месте слов «не заботьтесь» стоит глагол merimnaw. В более корректном переводе он имеет значение «не терзайтесь, не пребывайте в смятении». То есть здесь говорится о подавленности человека постоянным беспокойством за свою судьбу и благополучие, о терзаниях, которые не приносят никакой пользы, а только отравляют его существование. Евангелие призывает к внутренней свободе от мелочной личной заботы, возвышению над подавляющей душу суетой и спокойной уверенности в путях Провидения. Нисколько не устраняя обязанность и ценность каждодневного труда, Евангелие придает ему более высокие цели и мотивы. Потому что только труд есть правильное средство для приобретения необходимого, касается ли это Царства Небесного или просто сиюминутного пропитания. Господь не наказывает трудом, не проклинает, труд, наоборот, скорее является средством изжития последствий грехопадения, способом вернуть утраченный рай. « Кто в праздности живет, тот непрестанно грешит » (святитель Тихон Задонский).

Человек призван Богом благоукрашать и преобразовывать мир, в котором живет. По Божьему замыслу, участь вселенной полностью зависит от человека, он всецело за нее ответствен. В зависимости от направленности свободной воли человека, от направленности его движения или к Богу, или от Бога тварный мир либо преображается в лучшую сторону, либо обезображивается. Поэтому для православного человека вообще не стоит вопрос, можно или нельзя заниматься предпринимательством, для него стоит вопрос — как это делать, как эту деятельность согласовывать с волей и промыслом Божьим.

Каждый дар, который дается человеку от Господа, — уникален. Уникален дар писателя, художника, музыканта, инженера, строителя, сапожника, швеи, врача. Уникален и предпринимательский дар — его можно выделить среди некоторых других в том смысле, что он требует от человека намного больше сил и энергии, чем от простого исполнителя. Он требует творческих идей, умения довести задуманное до конца, умения организовать вокруг себя множество людей, наладить контакты и связи, добиться дисциплины от подчиненных, взять на себя ответственность за решения, требует мобильности, знания основ экономики, юридических знаний, и прочее, и прочее. То есть мы все не равны по отпущенным нам талантам. Не случайно в притче говорится, что господин дал каждому « по его силе ». Предпринимательский талант — это, образно говоря, не один, а несколько талантов. Но кому многое дано, с того много и спросится. Если человек, имеющий от Господа столько сил и энергии, станет употреблять их неразумно, зарывать свой талант в землю, то ему непременно придется за это дать ответ.

 

Особый дар

 

Вообще, если попытаться дать определение предпринимательству, то следует сказать, что предпринимательство — это особый вид социально-экономической деятельности, связанный с экономической инициативностью, самостоятельностью и способностью к генерированию и внедрению не только технических и технологических, но и социально-культурных инноваций. Характерные признаки предпринимателя — инициатива, риск, комбинирование факторами производства и новаторство. Принимая управленческие и инновационные решения, предприниматели создают новые, ранее неизвестные комбинации факторов производства.

Такое понимание предпринимательской деятельности дало известному австрийскому экономисту и социологу Йозефу Шумпетеру основание для вывода о существовании не трех факторов производства (труд, земля, капитал), а четырех — труд, земля, капитал и… предпринимательская деятельность. А предпринимателя он определял как человека, внедряющего инновации в процессах производства, снабжения, сбыта продукции. Кстати, в таком определении для православного самосознания российского предпринимателя нет ничего нового, еще в XIX веке известный журналист писал о купце Н. Чукмалдине: « Богатеет только изобретатель, пионер нового общеполезного дела. Все то, что добыто неправедно, посредством обмана, своекорыстия и зла, носит в самом себе смерть. Жизненно и прочно одно добро».

В процессе своей деятельности предприниматель становится обладателем частной собственности, иногда немалой. Грех ли это? Но, оказывается, Христос вовсе не призывал всех раздать свои имения. Иные ученики его были весьма богаты — например, Иосиф Аримафейский или член Синедриона Никодим, или Иаир, дочь которого воскресил Спаситель. Да и знаменитому юноше, желающему стать совершенным, призывом раздать имение нищим, Он лишь указал, что ему мешает — не само богатство, а пристрастие к нему.

Всегда важно помнить, что «Доброе и худое, жизнь и смерть, бедность и богатство — от Господа» (Сир. 11, 14). Бог всегда старается поставить нас в такие условия, которые наиболее благоприятны для нашего спасения. Ревность же не по разуму осудил ещё поместный Гангрский собор Церкви, бывший в середине IV века. Он сформулировал некоторые правила, направленные на вразумление тех, кто из чрезмерной ревности, граничащей с фанатизмом, пытался всё отнять и поделить. Так под анафему подпадали в том числе и верующие, «уничижающие богатство праведное » и осуждающие « тех, которые  имели деньги и не отдавали их,  как будто бы спасение было для них безнадёжно» . (Собор принял 21 правило, вошедшие в  Православной Церкви в общий свод церковного права. Шестой Вселенский собор «согласием своим запечатлел» священные правила, изложенные от святых и блаженных отцов в Гангре.) 

Но в православии есть важная грань: собственник считается не самоличным хозяином своего имения, а управляющим Собственностью Бога, данной ему во временное пользование в этой жизни. Архиепископ Иоанн (Шаховской) в своей работе «Философия собственности» писал: « Мир принадлежал, принадлежит и будет принадлежать лишь Богу, какие бы силы ни хозяйничали временно в мире. Неужели это значит, что у человека нет никакой собственности и быть не может? Наоборот. Собственность человеческая имеет свое непреложное основание в том, что есть собственность вообще, и есть Хозяин всего вообще. Значит, собственность может быть дана, если есть ее истинный Хозяин... Какой простор, какое глубокое основание всякого истинного владения! В свете этого обоснования делается понятным, почему нельзя ничего красть, присваивать и — ничем нельзя “ богатиться”, ни через что нельзя возвышать себя. Вся собственность принадлежит Богу, так же, как Ему принадлежит жизнь. И собственность так же раздается Богом, как жизнь ».

Соответственно, органично из православного учения вытекают и важные вопросы благотворительности (как творения блага ближнему). Причем это также серьезный отдельный вопрос, где просто раздача денег и материальных средств нуждающимся далеко не всегда является творением блага, более важно дать работоспособному человеку условия и возможность приобрести это все своим трудом.

В истории православного предпринимательства есть еще один удивительный пример: это предпринимательская деятельность Почаевской лавры в 1907–1914 годах. Деятельность была организована архиепископом Волынским, (а им был в то время Антоний (Храповицкий) – выходец из дворянского сословия, в 22 года принял постриг, богослов и философ, участник Поместного Собора 1917–1918 годов, один из трех кандидатов на Патриарший престол. Впоследствии, после Гражданской войны, первоиерарх Русской православной церкви за границей), и его сподвижником архимандритом Виталием (Максименко). При лавре был создан банк «Почаево-Волынский народный кредит». Основной капитал банка состоял из членских взносов и займов от Министерства финансов, Главного управления земледелия и землеустройства и Главного переселенческого управления. Основным полем деятельности «Почаево-Волынского народного кредита» была выдача ссуд крестьянам на покупку земли и средств производства. Выдавая малороссийским крестьянам подъемные кредиты, банк вывел миллионы крестьян из-под экономической зависимости от польских диаспор и сделал Волынь зоной процветания и политической стабильности. В 1908-м Почаевская лавра устроила несколько потребительских магазинов, выписала во время случившегося неурожая из Челябинска 75 вагонов дешевого хлеба и тем понудила понизить цены на хлеб спекулянтов, которые пытались нажиться на людском горе.

Подводя итог вышесказанному, отметим, что православие дает каждому из нас неиссякаемый источник оптимизма. Наша вера жизнеутверждающая. Достаточно вспомнить слова митрополита Московского Филарета: «Пусть клевещут на истину; пусть ненавидят любовь; пусть убивают жизнь: истина оправдается; любовь победит; жизнь воскреснет» . В православии есть все, что необходимо для мотивации предпринимателя. При этом оно выводит эту деятельность на высший уровень служения ближнему и Богу. И в этом плане только такой подход является альтернативой деятельности олигархии без Бога, ненасытной, безнравственной, оставляющей после себя пустыню. Потому что это про них Господь сказал: «Горе вам, смеющиеся ныне…»

 

Верните человека за руль

Станислав Кувалдин

Сегодня мы живем в совершенно нехристианском государстве, в пока еще не христианской стране, которая, может быть, и готова стать христианской, но путь этот очень непростой. Одна из самых главных задач сегодня – вернуть себе человеческое, считает протоирей Алексей Уминский.

Протоиерей Алексей Уминский уже давно совмещает служение в церкви с активной просветительской и медийной деятельностью. Он нередкий участник разговорных передач на общественные и религиозные темы, выступал в роли автора и ведущего телепрограмм, в настоящее время ведет передачу «Православная энциклопедия». Он автор книг и богословских комментариев, в которых пытается донести до читателей понимание смысла самих понятий «вера», «церковь», «христианская жизнь». Его мысли далеки от гладких, казенных рассуждений, а потому часто оцениваются эмоционально. Впрочем, взгляды на роль религии и церкви в российском обществе и современном мире, порою нуждаются в подобной эмоциональной заостренности. Это, по крайней мере, позволяет оценить, насколько нам самим важно разобраться в этих вопросах.

— Как вы относитесь к понятию « постсекулярное общество», которое, по мнению ряда философов, описывает отношения светского и религиозного в современном мире?

— Мне кажется, в понятии «постсекулярный» есть нечто надуманное и неопределенное. Мы привыкли понимать слово «секулярный» как светский, нерелигиозный, а часто — антиклерикальный, вполне отдаленный по своему мировосприятию от религиозного сознания. Что такое постсекулярный мир? Он квазиотдаленный? Или два типа сознания смешались друг с другом и перестали осмысляться вообще как религиозное и светское?

— С тех пор как атеизм и общее стремление к светскости перестали восприниматься как единственно верное направление, грань между религиозным и светским начала стираться — взять хотя бы социологические опросы: респонденты могут ответить, что не верят в Бога, но признают себя православными.

— По-моему, дело не столько в новой форме сознания, сколько в бессознательном. Многие наши соотечественники перестали понимать значение слов. Когда мы называем мир секулярным, или религиозным, или постсекулярным, то должны как-то осмыслять его внутри себя. Сегодня же складывается общество релятивизма, где все относительно. Я — некий такой Понтий Пилат, который при встрече с Христом смотрит на него свысока и говорит: «Ну что есть истина?» Понимаете? Когда 75 процентов опрашиваемых говорят: «Мы православные», — но при этом не понимают, о чем идет речь, это еще не значит, что общество достигло новой стадии самоидентификации, самоосмысления. Напротив, общество до сих пор в самом элементарном смысле не знает ответа на вопрос «Кто я такой?».

— И кто вокруг меня?

— Кто вообще те люди, которые меня окружают. Что за страна, в которой я живу. Что за язык, на котором я говорю. Что за картины, которые висят в Третьяковской галерее, или вообще что значит «Третьяковская галерея». И так далее, и тому подобное. Сегодня можно говорить только об обществе, лишенном смысла. Об обществе людей, которые не научились вообще понимать, осознавать себя в элементарных понятиях человечества. И тогда говорить о религиозности или нерелигиозности, о выборе человека либо об отказе от этого выбора бессмысленно. Поскольку человек не сформулирован для самого себя, о чем-то большем говорить трудно. Самая беда, что к такому обществу и к такому человеку очень сложно обращаться даже с проповедью о Христе, потому что совершенно непонятно, к кому обращаться. И так же сложно обращаться с любой другой идеей, кроме какой-нибудь совсем уж архетипичной: «моя пещера», «моя дубина». Иные идеи такое общество, боюсь, вообще не способно воспринять.

— Вы имеете в виду новозаветный образ человека, который « ни холоден, ни горяч»?

— О, это слишком высокие понятия для современного общества. Вот как раз «ни холоден, ни горяч» — это, наверное, как раз то постсекулярное сознание, о котором вы говорите. Я не холоден и не горяч, мне на всех, по большому счету, наплевать. Моя позиция: хочешь в церковь — пожалуйста! И я с тобой могу пойти в церковь, мне даже интересно посмотреть, что там происходит. Я даже готов восхититься мыслью какого-нибудь вашего философа и со смаком процитировать, например, Бердяева, потому что я интеллектуал и мне есть что сказать. Но, с другой стороны, что бы я ни говорил, по большому счету, мне все равно. Завтра я от сказанного откажусь, потому что мне неинтересно. Постсекулярное сознание — это сознание такого выхолощенного всеядца, решившего, что самое главное — быть вне всего. И это он в себе бережно хранит.

Сейчас часто можно услышать, что мы живем в православной стране. Когда-то давно эта страна действительно была православной. Но теперь это другое пространство и другое сознание. Со всеми нами произошло страшное, я назвал бы это расчеловечиванием сознания. Вернуть себе человеческое — одна из самых главных наших задач. Государство этим заниматься не будет, ему выгодно недочеловеческое общество: им легко манипулировать, оно живет инстинктами толпы, не задумывается о будущем. Для спокойствия ему достаточно небольшого количества пропитания и каких-то самых низменных удовольствий. Церковь, которая пытается взять на себя очень высокие смысловые задачи, рискует быть не услышанной. К кому мы обращаемся, с кем говорим — неизвестно.

Ужас одиночества

— Сможет ли гуманизм, включая светский атеистический, стать лекарством от описанных вами состояний умов? Важно ведь любое свидетельство о человеческом достоинстве?

— Всякое слово о достоинстве, будь оно сказано человеку, далекому от церкви или воцерковленному, прежде всего несет в себе понятия, определенные христианством. Именно христианство сформулировало значимость человека на сегодняшний момент таким образом, что его достоинство и права оказались возможными для защиты.

— Современные представления о человеке восходят все же не только к христианству, но и к Античности.

— В Античности на человека смотрели иначе. Те же стоики, в чем-то близкие к христианству. Как они относились к человеческому телу? Как к темнице для души! У человека есть низменное и есть возвышенное. Конечно, учение стоиков о человеке весьма интересно. И неоплатоническое учение интересно. Но все же: человеческое тело в Античности. Оно что-нибудь значит, кроме сосуда для греха? Человек либо тело, либо дух. И только христианство смогло определить, что человек целостный, в нем объединены тело, дух и душа, он создан по образу Божьему. Христос становится сыном человеческим. Именно христианство довело самые высокие прорывы языческой мысли до подлинного совершенства.

— Как бы то ни было, люди нуждаются в обретении достоинства, и не важно, каким образом.

— Вы точно определили проблему. Идея человека как ценности сейчас должна быть главной. Потому что я не знаю другой страны, где человек был бы унижен настолько, что даже церковь его может не замечать, даже там он стесняется. Я был глубоко поражен и восхищен фильмом «Елена» Андрея Звягинцева. История о том, как люди перестали быть людьми, как в них исчезло человеческое, и это стало нормой. Это ад — благополучный, нормальный, он всегда рядом, но его не замечают. Все пожирают друг друга, но при этом считают себя людьми.

— Церковь ставит перед собой большие задачи, но рискует быть не услышанной?

— Сегодня это меня заботит больше всего. Мы привыкли обращаться к идее, а не к человеку. Мы выходим в мир с большими амбициями, прекрасными пожеланиями и планами, говорим о нравственных ценностях, о том, как правильно жить, и так далее. Но к кому мы обращаемся? Кому надо жить правильно? Вот сегодня, например, мы начинаем разговор о миссионерстве. Это выход в пространство, к людям, которые должны услышать о Христе. Нам хочется, чтобы нас услышало как можно больше людей, а на каком языке мы обращаемся к большинству? Да на языке тех же массмедиа! Выпускаются футболки с цитатами из Священного писания, устраиваются флешмобы, на улицах городов развешиваются билборды с фотографиями важных персон, которые сообщают, что они христиане. Кажется, мы идем в ногу со временем, но ведь мы говорим на языке массовой рекламы! Где же Христос? Он там, где конкретный человек, где слово, обращенное не к толпе, а к человеку. А нам кажется, что, начни мы говорить о самом Христе, нас не поймут. Надо что-то попроще, жвачку какую-то.

— Похоже, это общий подход к самым разным сферам и институтам в современном обществе. Пытаются создать систему, в которой все человеческое становится малозначимым или даже помехой. В каком- то смысле это происходит в образовании, медицине и так далее.

— Есть такие электрички, управляемые автоматом, он не ошибается, человеческий фактор исключен. Но когда понимаешь, что рядом нет человека, который тебя везет, охватывает внутренний ужас одиночества. Мне лично стало не по себе, и я подумал: «Господи, помилуй, лучше бы я пешком дошел».

Нас мало

— Сейчас Русскую православную церковь часто упрекают не в произносимых ею словах, а в повышенном внимании к своему материальному воплощению в мире.

— Да. Церковь заботится о своем фундаменте, о земной опоре. Сказывается тысячелетняя историческая привычка церкви находиться на подобных материально-базовых основаниях. Это настолько вошло в некий внутренний церковный менталитет, что избавляться от него на самом деле очень тяжело. Потому что люди все-таки материальные существа, по крайней мере наполовину — кто-то больше, а кто-то, из святых, меньше. Мы стоим на земле, и нам кажется сегодня, что это самая удобная опора. По-настоящему применить к себе образ Петра, идущего ко Христу по воде, — это так неприятно и некомфортно, что хочется о нем думать как о неком исключении, нежели о правиле.

В истории достаточно много примеров, когда церковь, крепко стоящая на материальных основаниях и имеющая хорошие отношения с византийскими императорами-христианами, была во многом удачна в своей миссии по просвещению народов других стран. Однако среди великих византийских императоров были и еретики, и гонители церкви. Но мы помним только хорошее — это идеальная симфония церкви и государства, некая новелла императора Юстиниана, написанная в шестом веке, о двух великих благах, ниспосланных нам: священстве и царстве; и что душа для тела, то священство для царства.

Но почему-то никто за все это время не смог сказать простую вещь: Юстиниан допустил обычную онтологическую ошибку. Ведь если душа и тело соприродны друг другу, то церковь и государство разной природы. «Царство мое не от мира сего». Нельзя сравнивать несовместимые вещи и делать это чуть ли не догматом церкви, который сегодня пытаются всячески воспроизводить. Более того, когда эта благочестивая иллюзия воспринималась как догмат, это всегда заканчивалось катастрофой. Пример — Алексей Михайлович и патриарх Никон. Когда патриарх становится «собинным другом» царя. Казалось бы, ну такая симфония — симфоничней быть не может. И все заканчивается расколом — катастрофой для Российского государства, которая отзывается до сих пор и еще долго будет отзываться.

— Современная католическая мысль сейчас часто обращается к словам о христианах как о соли земли. Бенедикт Шестнадцатый сказал, что христиане должны считать себя творческим меньшинством, которое должно служить в чем- то чужому миру. Вы разделяете его слова?

— Взгляды церкви на этот счет разные. Но я бы не хотел, чтобы это воспринималось как свидетельство раскола. Напомню в связи с этим слова Блаженного Августина о церкви, процитированные патриархом Кириллом в своей интронизационной речи: «В главном — единство. Во второстепенном — свобода. Во всем любовь».

Я думаю, с этим надо согласиться. Мне сложно говорить о других православных странах, например о Греции. Но мы всегда должны реально смотреть на мир и судить по реальным его плодам, по тому, как живет народ, что он ценит и от чего легко отказывается, как легко он действительно может оправдать свои самые низменные поступки. Мы должны признать, что живем в совершенно нехристианском государстве, в пока еще не христианской стране, которая, может быть, и готова стать христианской, но путь этот очень непростой. И когда мы поймем, что в нашей стране активных христиан немного, тогда мы поймем, как говорить со всеми остальными, теми, кто, может, частью души, исторической и культурной памяти ощущает себя христианином. И тогда надо искать к каждому человеку конкретную дорожку.

Нас очень мало — это очень важно говорить. Нас мало, и это хорошо. Потому что тогда слова о нравственных ценностях и о том, что значит быть настоящим христианином, должны быть прежде всего обращены внутрь самой церкви. Нам самим надо наконец-то стать по-настоящему христианскими людьми. В последнее время я отчетливо слышу слова Христа: «Я сын человеческий». Христос во всей полноте стал человеком и дает нам возможность, тоже через Него, стать такими же. Что это значит? Любимейшие мои слова апостола Павла: «Братья, в каждом из вас должны быть те же самые чувствия, что и во Иисусе Христе». Во Христе мы, христиане, способны научиться чувствию (у нас их всего пять: обоняние, осязание и так далее), то есть видеть, слышать, вдыхать, ощущать мир, как Христос.

У Клайва Льюиса есть роман «Пока мы лиц не обрели», он, может, к христианству не имеет отношения. Так вот, пока мы по-настоящему не обрели христианских лиц, как мы можем обратиться ко Христу? Но как только лица человеческое и Христово встретятся — тогда состоится все! Человек, смотрящий на Христа, необыкновенно красив. А как только он от Христа отворачивается, он теряет внутреннюю красоту и человечность.

Мы потеряли все человеческое в нашей ужасной российской истории, когда в человеке все уничтожалось, до сих пор люди считаются грязью под ногами. Мэр Читы сожалеет, что нет лицензии на отстрел бомжей. И мы во многом с ним согласны: бездомные мешают нам своим запахом, они не люди для нас, лучше бы их не было. Но как только не будет их, не будет и нас. Если мы видим в них людей — мы существуем, если нет — нет.

— Напрашивается наивный вопрос: а что значит увидеть в человеке человека?

— Когда вы воспринимаете человека целиком, вне зависимости от его облика и взглядов. Например, я верующий, а он агностик, он либерал, а я-то другой. Он мой враг. И все: я не увидел в нем человека, а он — во мне.

Нужны друг другу

— Что можно сделать с той окрошкой, которую представляет собой сейчас общественное сознание? Может, как представитель церкви, вы посоветуете вернуться к религии или укажете хотя бы приблизительный путь?

— К религии нельзя вернуться исключительно при помощи погружения в нее или ее преподавания. Есть много иных способов. Путь к Богу — это прежде всего путь осмысления самого себя. Часто он начинается с воспитания чувств: ощущения, понимания, переживания собственной боли и другого человека, сострадания. Волонтерское движение, например, очень этому способствует: вспомните Крымск, сбор средств нуждающимся в соцсетях и так далее. Люди просыпаются. Они могут чувствовать, могут вернуться к религии через осмысление себя.

— В Западной Европе, в отличие от России, человеку сочувствуют. Но это человеколюбие принципиально светское.

— На самом деле на Западе происходит примерно то же, что и в России. Но в России всегда все делается с ужасающей обнаженностью. Это страна контрастов и резкости. На Западе же все под определенным гламурным флером, под таким симулякром настоящего гуманизма. По сути же процесс один и тот же. Мы говорим о тех социальных гарантиях, которые есть на Западе. Действительно, в Европе, например, невозможно представить, чтобы где-нибудь в интернете висели картинки с детьми, умирающими от болезни, потому что у них не хватает денег на операцию. Там другие социальные дома для престарелых, нищих, но суть-то все же немножко другая. Несмотря на то, что основа всего этого все-таки христианские потенции, не разрушенные европейские традиции, которые еще долго будут по инерции работать. Благополучному и уверенному в себе европейцу гораздо проще заплатить деньги за свою безопасность: чтобы бомж был накормлен, а преступник в тюрьме был окультурен и адаптирован к нормальной жизни. Еще какие-то вещи пусть будут сделаны так, чтобы лично это касалось обывателя в самой малой степени. Идея такая: иди, я заплачу деньги, то есть я не буду отстреливать тебя, как губернатор Читы. Но я лучше заплачу, чтобы тебя не видеть и не слышать, чтобы ты в мою жизнь не входил. Просто система-то более развита и цивилизована. Но осмысление, по сути, сводится все больше и больше к одному и тому же: я не хочу тебя видеть.

— Возникает вопрос: в какой- то период истории христианского мира, западного либо восточного, испытывали ли люди другие чувства и приводило ли это к каким- то сдвигам и важным эффектам?

— Мир не может двигаться такими векторами. Либо он идет туда, либо в другую сторону, и все идут строем. Все идут ко Христу, к светлому Царствию Небесному, или все такими же стройными рядами с плакатами идут в противоположном направлении. Я думаю, это всегда сложный процесс, потому что человечество — это потрясающе сложный организм взаимодействия. Если мы говорим о человеке как об образе Божьем и говорим о Боге как об источнике человека и человечества, и видим сотворение мужчины и женщины, то примитивно думать, что это просто творение полов. Потому что до человека сотворен животный мир, и сотворен он в образах разных полов. То есть полы совершенно животного мира, который уже есть, плодятся и размножаются. А когда мир творится в двух человеческих ипостасях, то мир творится как человечество и как Церковь. Мир творится в двух разностях.

Образ того, как творится Ева, — это из человека Адама изымается его ребро, часть его берется. Это значит, что Адам без Евы уже не полон. Ева без Адама не полна, и только вместе они целое. Люди все разные, и именно потому человечество становится человечеством — мы друг в друге нуждаемся. Происходит взаимное проникновение: я богат, ты беден, но ты мне нужен, потому что ты беден, а я тебе нужен, потому что я богат. Ты умен, я глуп, но я добр, а ты не очень. И вот это понимание друг друга дается через Церковь, через Бога. Церковь — она вот в этом. Не в том, что кто-то кадилом машет, и не в том, что колокола звонят, а в том, что человечество — это постоянная полнота любви. Это и есть Церковь.

Поэтому нельзя спрашивать, был ли такой период. Это наша потенция, возможность. И мы в какой-то момент ее достигаем, может быть, в части нашей истории, в красоте нашей культуры. Это свидетельство нашего прекрасного человечества в Боге. Осознание того, как мы друг друга дополняем в музыке Баха, картинах Рафаэля, или передвижников, или импрессионистов, или Кандинского, в поэзии Мандельштама, Гарсиа Лорки — где угодно. Вот оно, наше человечество! Вот она, наша Церковь, в том числе в культуре нашей. Это все — проявление церковности, заложенной в нас Богом, как проявление любви и восполнение друг друга. И мы можем от этого отказаться, мы можем стать индивидуумами, атомами, неделимыми такими, в себе заключенными, и друг от друга отстраненными. В этот момент кончается Церковь, и в этот момент кончается человечество.

 

По дороге к Млечному пути

Ольга Власова

За две с лишним тысячи лет христианство значительно изменило человечество. И конец истории не настанет до тех пор, пока человек не исчерпает ресурс своего развития

Гюстав Доре. «Триумф христианства»

Обычному человеку — не монаху, не священнику, даже не богослову, а тем более женщине — вроде как не положено писать о церкви. В самом деле, кто мы такие? Со свиным-то рылом. И если бы это была какая-нибудь другая церковь, к примеру иудейская, ни за что бы не стала. Но мы ведь христиане? А Христос был прост. Без чинов, с мытарями, с блудницами сидел за одним столом, разговаривал. Если соберутся, говорил Он, двое или трое во имя Его, то и Он с ними будет. Значит, нам всем можно, значит, это для каждого, а не только для таинственных жрецов — хранителей культа. И когда они нас грозно спрашивают: «Кто вы такие, чтобы говорить православной церкви, какой ей быть?» — мы можем ответить: «А мы и есть сама церковь».

Вешки по пути в небо

Чем для нас сегодня является христианство? Очевидно, что это многостороннее понятие, но в числе прочих — это некий способ превращения в человека, по образу и подобию Божию, данный нам неким Иисусом, который, будучи Богом, сам стал человеком, иначе говоря, точно знал оба состояния и технологию перехода.

Придя на землю, Иисус объяснял всем желающим, что Богу в человеке интересно только сердце его, и призывал нас стать совершенными, как Отец наш небесный. Говоря о ветхозаветном законе, Иисус объяснял, что Он пришел не нарушить закон, но исполнить его. Что Он имел в виду? Те девять заповедей, которые (кроме десятой про субботу) вошли и в Новый завет, что же изменилось и вообще в чем принципиальная разница между законническими иудаизмом и христианством?

Моисею и народу Израиля был дан некий нравственный императив, который по тем временам (приблизительно полторы тысячи лет до Рождества Христова) был огромным прорывом в развитии человечества (современному человеку эта система нравственных координат кажется настолько естественной, что ему трудно оценить ее революционность, желающим рекомендуется познакомиться с нравами соседствующих с древним Израилем земледельческих цивилизаций, например хананеями). Однако закон — это нечто, что запрещает или предписывает что-то. Ты можешь соблюдать закон из страха наказания, но это никак не меняет твоей внутренней сути. К моменту прихода Христа в Иудее даже существовал целый слой тех, кто очень преуспел в выполнении всевозможных правил и ограничений, основанных на данном законе и якобы угодных Богу. Христос назвал их фарисеями. Христос же говорил о том, что сам человек должен в душе своей так измениться, чтобы ему не только не хотелось красть, убивать и прелюбодействовать, но и чтобы он мог полюбить ближнего своего. Да что там ближнего — врага. А еще там было про таланты. Чтобы на каждый данный тебе ты принес еще хотя бы столько же. Иначе говоря, Иисус человечеству начертил в воздухе и пометил вешками дорогу где-то до Млечного Пути. И с этого момента вся история христианской цивилизации — это бесконечная попытка постичь и реализовать амбициозный, но фактически безальтернативный план.

Для внедрения христианского сознания и создавалась церковь. Именно она должна была стать хранителем и проповедником полученного знания. У известного протестантского философа Клайва Льюиса есть замечательные слова о том, что христианство — это вовсе не конечный пункт назначения, это лишь то пространство, где мы находимся на пути к Богу.

Среди многочисленных трудностей, связанных с прохождением этого пути, были принципиальные. Как понять сказанное? (Историческое время жизни Христа с его реалиями отходило все дальше в глубь веков.) Что на самом деле надо делать человеку, чтобы приблизиться к своему божественному оригиналу? И как добиться перехода декларации желаемого качества в кровь и плоть человека?

В силовом поле Христа

И если брать развитие европейской цивилизации, то Средневековье можно считать самой масштабной и длинной в истории человека попыткой приблизиться к божеству через подражание ему и отрицание своей человеческой природы. Говоря очень обобщенно, идеалом Средневековья был мир как большой монастырь, где человек не находил, как еще он мог потратить свою жизнь, чтобы приблизиться к совершенству. Но костры святой инквизиции и лицемерие служителей культа, торговавших отпущением грехов, были серьезным аргументом для тех, кто считал эту попытку исчерпавшей себя. С Ренессанса и Реформации мы вступили в эпоху, где церковь и религия в явном виде занимают все меньшее место в обществе, однако параллельно мы видим, как прежде сугубо религиозные вопросы начинают входить в повседневную человеческую жизнь. Человека продолжают волновать проблемы добра и зла, смысла жизни. Бурно развиваются философия, литература и искусство, развиваются социальные формы жизни человека, расширяется самосознание. Церкви как института, может быть, и становится меньше, но не христианства. Оно пустило корни в самом человеке и обществе, часто пользуясь другими институтами для реализации тех или иных аспектов своего развития.

С развитием науки и техники, секуляризацией государств и появлением прав человека многим даже начало казаться, что мы пережили христианство, что оно пребывает в кризисе, так как не слишком многие каждое воскресенье ходят на службу и причастие. Но так ли это? Все, что с нами было за это время, включая философию Просвещения и гуманизм Вольтера, экзистенциалистов и Ницще, Карла Маркса, революцию 1917 года в России (Александр Блок видел, как идет в революционном Петрограде «в белом венчике из роз впереди Исус Христос») и даже идеалы строителей коммунизма, — все это есть наша попытка найти новый путь вочеловечивания и прохождения по небесным вешкам. Иногда, как костры инквизиции, вешки эти страшные и кровавые, иногда, как и прежде, мы заходим в тупик. Но мы все по-прежнему существуем в силовом поле христианства как пути к совершенству, оно, как та самая закваска, о которой говорил Христос, которая, будучи каплей и попав в огромную бадью с мукой и водой, делает из нее тесто. Оно уже у нас в крови. У известного православного священника и мыслителя Александра Ельчанинова есть заметка о том, что есть даже такие люди, которые внутренне по-настоящему хороши, несмотря на то что они, кажется, никогда не задумывались о существовании Христа, и это совершенно совпадает со словами Тертуллиана о том, что каждая душа по природе своей христианка.

Две тысячи и двенадцать лет

Мне кажется, для того, чтобы понять, какие задачи стоят перед сегодняшним христианством и церковью, надо сначала попытаться понять, а что оно успело сделать за две тысячи лет. И тут возникает некоторая сложность. Многочисленные истории христианства вообще и его отдельных конфессий в частности обычно перечисляют и подробно рассматривают череду событий, произошедших с ее иерархами, соборы, конфликты, противоречия, жизнеописания святых и так далее. Между тем нигде не делается попытка оценить качественные изменения, произошедшие с обществом и человеком за тот или иной период (или по моей необразованности мне такой труд не встретился, буду благодарна за указание).

Можно только представить себе, как в небесной канцелярии могли бы вестись записи типа «за год 1530-й от православных представилось столько-то тысяч душ, из них при взвешивании оказалось столько-то килограммов (ну или в чем там души взвешивают) живого духа», а столько-то мертвого балласта, волчцов и терниев. И дальше прирост в процентах по сравнению с прошлым годом. Будь у нас доступ к таким данным (и существуй они на самом деле!), нам сейчас было бы очень просто произвести нехитрый расчет и даже вывести кривую графика по приросту живого духа в христианском населении Земли. Но у нас таких данных нет, поэтому мы вынуждены обращаться к другим, более проблематичным источникам для определения роста человеческого совершенства и делать самостоятельные оценки.

Например, общеизвестно, что в то время, когда родился Христос, существовали невольничьи рынки, где можно было купить раба. Разумеется, были те, кто не принимал рабства, но их жизнь была похожа на ощущения этического вегетарианца, который существует в обществе мясоедов, где продают мясо в магазинах и выращивают скот на убой (либо вы должны принять этот факт, либо сойти с ума). Христиане же прошли долгий путь внутренней трансформации, прежде чем сама идея владения человеком как вещью стала восприниматься общественным сознанием как неприемлемая (в России было отменено крепостное право в 1861 году, а в США рабство — в 1863-м). Другая любопытная деталь — восприятие детей как личной собственности, принятое в древности (к примеру, обычной чертой древнегреческого города могла быть новорожденная девочка, за ненадобностью выкинутая на помойку). Христианская культура очень недавно (XVIII–XIX века) задумалась о феномене детства и перестала воспринимать детей как неполноценных взрослых и дискриминировать их по этому основанию.

Сложность нашей попытки сравнить нынешнего человека с прошлым коренится также в нашем собственном восприятии. Мы склонны смотреть на человеческое общество и самого человека далекого прошлого, мысленно приписывая ему современные взгляды и чувства, просто в своем воображении меняя ему галстук на древнегреческую тогу, к примеру (нечто подобное мы обычно видим, когда американцы пытаются снять исторический фильм). Нам сложно представить себе, до какой степени люди иначе думали и чувствовали. Талантливую попытку восстановить и описать сознание древнего иудея сделал шведский писатель Торгни Линдгрен в книге «Вирсавия». Будучи маленьким мальчиком, он любил слушать этот ветхозаветный эпизод, где любимый Богом царь Давид (живший приблизительно за тысячу лет до рождества Христова) совершил сразу несколько преступлений, чтобы завладеть понравившейся женщиной. Читая эту книгу, практически не выходишь из эмоционального шока — настолько дикими кажутся нам повседневные чувства людей той эпохи, при этом Линдгрен совершенно не ставил это своей задачей, а просто попытался честно воссоздать реалии.

Иначе говоря, надо признать, что за две тысячи лет в нас все-таки что-то сдвинулось.

В этом контексте невозможно не поразиться тому, как часто РПЦ прибегает к эсхатологической версии истории, когда в прошлом (мы не имеем в виду Адама и Еву до грехопадения) люди были значительно лучше, чем сейчас: набожнее, послушнее, чище. Слушая подобные рассуждения, начинаешь думать, что речь идет о людях из какой-то другой истории, не нашей, не земной. И к чему тогда вообще уже прожитые две тысячи лет и еще неизвестно сколько впереди? Тогда были бы правы первые христиане, ожидавшие конца света со дня на день. Но он все не настает и не настанет, по-видимому, до тех пор, пока человечество не достигнет предела своего развития по дороге к Млечному Пути.

В поисках праведников и героев

Мысль о том, что христиане за две тысячи лет стали лучше, обычно наталкивается на контраргументы о том, что и сегодня люди крадут и убивают. Это правда, но в нашем случае как раз важна «средняя температура» по больнице. Справедливо также и то, что люди, приходящие сегодня в церковь, находятся часто на разных ступенях развития. Им нужен разный подход. Как говорил преподобный Серафим Саровский, каждый человек должен найти свой особенный способ стяжания духа святого, потому что он у всех разный.

Это означает, что весь наработанный за века церковью опыт духовной работы востребован сегодня, и церковь по-прежнему нужна человеку. Но для этого церковь сама прежде всего должна жить в духе. Быть живым организмом, а не закостенелым артефактом из музея или элементом административного аппарата. Люди, говорящие от имени церкви, должны гореть настоящим пламенем любви — оно заразительно — и сами представлять собой высокий нравственный ориентир (митрополит Антоний Сурожский производил такое удивительное воздействие на всех, кто его видел, что даже сухие англичане, столкнувшись с ним, приходили принимать православие, я до сих пор встречаю православных англичан, крещенных митрополитом Антонием).

В нашем обществе, пережившем жесткий идейный слом, образовался дефицит праведников и героев, за которых хочется морально «зацепиться» в минуту уныния и душевного упадка. Ничто не производит столь заразительного и радостного впечатления на нас, убогих, как живой праведник, своим собственным примером зовущий нас за собой. Разве это не подходящая задача для церкви?

 

Не перестроились

Ильина Нина

С образованием независимого польского государства Польская католическая церковь утратила функцию института национальной идентичности. Ее неспособность пересмотреть свою общественную роль ведет к росту антицерковных настроений в обществе

Попытка осквернения главной святыни польской нации — иконы Матери Божией Ченстоховской в начале декабря не увенчалась успехом

Фото: East News

У Дворца культуры и науки, сталинской высотки в Варшаве, стоит бесконечный ряд автобусов. По ним можно изучать географию польских провинций: Гданьск, Лодзь, Люблин, Катовице и так далее. Площадь заполнена старомодно одетыми людьми за сорок, не видно ни одного молодого лица. Многие несут над головами изображения Девы Марии и распятия. На мгновение я утрачиваю чувство реальности, и мне начинает казаться, что я очутилась в Польше тридцатилетней давности. Вот несколько мужчин в кепках несут большой крест, другие — огромные красно-белые флаги. Когда я пытаюсь пробраться сквозь толпу, похожая на кассиршу из железнодорожной кассы женщина с пробивающейся сединой протягивает ко мне руки и кричит: «Куда ты идешь? Мы делаем это для тебя! Присоединяйся!»

Мистификация заканчивается, когда я выясняю, что попала на марш в поддержку католических ценностей, на который автобусы из отдаленных городов и деревень привезли участников католического движения «Проснись, Польша!». Проходящая мимо молодежь с недоумением смотрит на шествие. Среди жителей больших городов Польши, еще недавно самой религиозной страны Европы, церковь теряет былую популярность, и по молодежи это особенно заметно.

Если двадцать лет назад более 60% молодых поляков регулярно ходили по воскресеньям в церковь, то сегодня таких только 40%. В обществе все чаще слышно недовольство избыточной активностью церкви, пытающейся контролировать каждое движение своих прихожан. Четверо поляков из пяти сегодня выражают беспокойство по поводу слишком активной роли церкви. «На протяжении столетий религия сплачивала нас, напоминала нам, что значит быть поляками. Но теперь необходимости в этом нет», — говорит Томаш, молодой юрист из Варшавы. В ответ католическая церковь жалуется на нравственную деградацию поляков и отход от традиционных ценностей.

На самом же деле падение популярности церкви в обществе связано не столько с духовным обнищанием современных поляков, сколько с тем, что католическая церковь, игравшая в советские годы роль института национальной идентичности и сопротивления Советам, выполнила свою функцию — Польша приобрела желанную независимость и вступила в Евросоюз. Востребованность церкви обществом естественным образом сократилась.

Вместо Большого брата?

На протяжении столетий католическая церковь имела большое значение для становления польской нации. В XVIII веке Польша была поделена между Пруссией, Российской империей и Австро-Венгрией, и именно польская церковь взяла на себя роль поддержания духовного единства разделенных между могущественными империями поляков и пестовала идею их объединения в будущем. Постепенно в сознании многих поляков приверженность католической вере и принадлежность к польской нации слились воедино.

Впервые мечта об объединении нации воплотилась лишь в краткосрочный перерыв между двумя мировыми войнами уже в ХХ веке. Идиллия, правда, оказалась неполной, так как в то время Польша была многоконфессиональным государством — на территории страны проживало множество иудеев, протестантов, православных; католиков было 60%. Лишь после трагических событий Второй мировой войны, когда еврейское население Польши было практически полностью уничтожено, а немцы-протестанты — депортированы на территорию Германии, страна стала практически однородно католической.

На время правления компартии в Польше пришелся расцвет социальной деятельности церкви по формированию польской национальной идентичности. Быть католиком тогда означало принадлежность к оппозиции режиму, церковь брала на себя роль защиты и представительства народа, режим называла «непольским» и впоследствии активно поддерживала движение «Солидарность».

Однако после смены режима и недолгой эйфории от обретения долгожданной независимости и вступления в семью европейских народов (Польша вошла в ЕС в 2004 году) церковь вдруг начала терять свои позиции в обществе. За короткий промежуток времени из оппозиционера церковь превратилась в глазах многих поляков в элемент системы, которая вместо советской идеологии стала вторгаться в жизнь граждан даже тогда, когда они этого не желали. В то же время потребность в церкви у вчерашних активных прихожан стала стремительно сокращаться, поскольку появились другие легальные возможности для выражения своих взглядов и реализации своего польского гражданства. Желающие стали вступать в партии и ходить на выборы, а в новой польской конституции была провозглашена свобода совести и вероисповедания.

Польская католическая церковь, однако, не смогла или не захотела пересмотреть свою общественную роль, многие поляки жалуются, что церковь сегодня, сама того не подозревая, начинает превращаться в Большого брата, от которого они так хотели избавиться.

Двойные стандарты

В результате в обществе сформировалось несколько открытых конфликтов с участием церкви. Горячую полемику вызывает официальный запрет на аборты. Несколько лет назад либеральные политики предложили поправку в закон, разрешающую женщине делать аборт в случае «тяжелого эмоционального или материального положения», однако Конституционный суд под давлением клерикалов отклонил поправку. Сегодня в прессе появляются душераздирающие истории о том, как из-за запрета пострадала или умерла та или иная женщина. Недавно, например, активно обсуждался случай: Алиса Тисяк выиграла дело в Страсбургском суде по правам человека после отказа врачей прервать ее беременность, в результате которой она фактически ослепла. Сильный удар по авторитету церкви наносят и заявления прихожан о случаях педофилии среди священнослужителей. Несмотря на то что эти дела практически никогда не доходят до судебных разбирательств, они бьют по репутации польской церкви.

Многие задаются вопросом, имеет ли церковь моральное право жестко вмешиваться в их личную жизнь, например в вопросе развода, и устраивать публичную выволочку на воскресной службе, если церковнослужители сами столь несовершенны. При этом к обычным преступникам польский закон суров: три года назад Польша стала первой страной Европы, которая разрешила химическую кастрацию педофилов, чья вина доказана в суде. «Священники являются гражданами этой страны и должны нести такую же ответственность за совершенные преступления, как и другие граждане. Люди не должны мириться с тем, что священники стоят выше закона, отчитываются только перед своим епископом и требуют прав и функций, которых у других людей нет», — заявил в прессе Якуб Спивак , глава Фонда защиты детей, учредившего горячую линию для пострадавших от насилия несовершеннолетних. Ему вторит польский журнал для католиков Wiez: «Главы религиозных общин в Польше в подобных случаях ведут себя по-разному. Порой дела втихаря разбираются в гражданских судах, а порой все обвинения полностью отрицают. Не стоит ли церкви, которая так много требует от верующих, быть более требовательной в первую очередь к себе самой?»

Негативным образом на влиятельности церкви в Польше сказались и объективные социально-экономические обстоятельства. После долгих лет изоляции и оседлости поляки получили возможность менять место жительства и работы. Это означает, что тесный мир церковного прихода разрушен. Еще до вступления страны в ЕС сотни тысяч молодых поляков уехали работать в Западную Европу и практически вышли из зоны церковного контроля. Многие получили возможность учиться и работать в другом городе. Вот, например, Антония учится на инженера, но каждый день ездит домой в деревню под Вроцлавом. По ее словам, жизнь их деревенской общины драматически изменилась в последние годы, ведь раньше «все друг друга знали, а любое незнакомое лицо на собрании общины бросалось в глаза и привлекало всеобщее внимание». По ее словам, в таком замкнутом пространстве церкви было легче влиять на прихожан. Теперь же все иначе.

На волне негатива

За отказ реагировать на изменения в обществе церковь платит потерей популярности и ростом антиклерикальных настроений. Результатом этого процесса стало появление в прошлом году Антиклерикальной партии Януша Паликота , которая с первого же захода заняла третье место на последних парламентских выборах. Каждый десятый поляк, пришедший на избирательный участок, отдал свой голос за партию, которая потребовала снять распятие со стены главной палаты сейма, убрать религию из школьной программы и прекратить субсидирование церкви.

«Бедные слои населения не получают необходимой материальной помощи, потому что деньги идут церкви. Например, налогоплательщики должны оплачивать нужды религиозного пенсионного фонда. А наличие распятия в главной палате сейма противоречит нашей конституции, которая провозгласила свободу вероисповедания», — говорит 23-летний Михал Кабасински , самый молодой член парламента и представитель партии Паликота. Партия также выступает за легализацию марихуаны и однополых браков. Среди 40 избранных по партийным спискам от Паликота впервые в польской истории присутствует транссексуал и депутат, открыто заявивший о своей нетрадиционной ориентации.

Треть избирателей Паликота составляют молодые поляки до 25 лет. «Крупные партии и католическая церковь отказываются даже поднимать такие темы, как права сексуальных меньшинств, аборты или легализация легких наркотиков, — говорит 29-летняя Магда Ковалевска , дизайнер компьютерной графики. — А партия Паликота открыто все эти темы обсуждает. Именно поэтому на последних парламентских выборах я решила отдать свой голос за них».       

 

Христианский ответ обществу потребления

Лункин Роман, ведущий научный сотрудник Института Европы РАН, сотрудник Центра по изуче- нию проблем религии и общества ИЕ РАН, к. ф. н.

В условиях глобализации протестантское движение не заглохло — напротив, оно приобрело новую динамику, становится более гибким и разнообразным

Ян Сандерс ван Хемессен. «Хирург»

Когда говорят об упадке современного христианства, как правило, имеется в виду сокращение паствы исторических церквей, православия и католицизма (в основном в Европе), а также либерализация христианства в обществе всеобщего плюрализма и потребления. Под либерализацией понимается восприятие женского священства и однополых браков в Англиканской и в ряде лютеранских церквей. На самом деле протестантизм в мире в целом и в России в частности представлен множеством консервативных в отношении соблюдения библейской морали течений. Лютеране составляют меньшинство среди всех протестантов (около 80 млн из 600 млн всех верующих). Большинство принадлежит к евангельским верующим различных деноминаций — баптистам, евангелистам, пятидесятникам и харизматам, адвентистам, пресвитерианам и методистам. При этом консерваторы-евангелисты, как это ни парадоксально, не противопоставляют себя современному обществу, а органично встраиваются в него.

В новом глобальном обществе евангельские течения с 1970–1980-х годов постепенно стали играть роль нового мощного христианского движения, которое приспособилось к условиям постсекулярного общества. Все началось с того, что ряд церквей в США провозгласили целую серию «ревайвелов», возрождений истинной веры. Флагманами этого движения стали пятидесятники и во многом родственные им харизматы — самое эмоциональное протестантское направление, отличие которого от других состоит в том, что его последователи полагают, что знамением спасенности каждого человека могут быть духовные дары, в том числе дар «говорения на иных языках», пророчества, изгнание дьявола и т. д. (харизматические дары с глоссалалией проникли сейчас в разные группы внутри всех христианских конфессий). Уже к началу 2000-х стало очевидно, что «ревайвелы», когда-то начавшиеся в американских церквях, превратились в общемировое многонациональное движение — харизматы и евангелисты бурно развиваются не только в США, но и в Латинской Америке (миллионные церкви в Бразилии и Колумбии), Индии, Китае, Африке, в Евросоюзе, России и в Средней Азии.

Общепротестантское движение сумело оседлать глобализацию — его раздробленность стала силой, превратившись в мобильность, умение найти подход к каждой культуре и социальной категории общества. Это движение можно назвать единой системой — в Гонконге, Пакистане, Багдаде или в Саратове протестант ощущает себя «собратом по вере», увидит ту же проповедь, песнопения «прославления Бога», инструментальную поп-музыку. Книги самых известных проповедников — американца Билли Грэма или корейца Йонги Чо — издаются миллионными тиражами, распространяются в разных странах мира и переводятся на десятки языков. Русский протестант в российской глубинке ориентируется на пример своих единоверцев в Южной Корее (где 30% населения страны — протестанты), США, Латинской Америке, Китае (протестантов там от 50 до 70 млн — точно неизвестно, сколько их в подполье), стараясь достичь такого же миссионерского и экономического успеха и заставить окружающее общество измениться.

Теология процветания

Евангельские церкви очень быстро стали транснациональными и обрели чрезвычайную мобильность. К примеру, международное движение Всемирная церковь «Царство Божие» из Бразилии не слишком многочисленно, однако общины этого движения действуют в Буэнос-Айресе, Лондоне, Москве и в ряде городов США. Церкви Евангельского христианского миссионерского союза, существующего на Юге России, проповедуют среди кавказских народов, но также посылают своих миссионеров в Непал, Гану, Индию, Бельгию. Российский Союз баптистов активно проповедует среди русских и чехов в Чехии. Протестантские церкви Дальнего Востока посылают проповедников в Китай и одновременно помогают проводить семинары для будущих китайских пасторов на российской территории при участии китайских бизнесменов из Сингапура. Таким же образом бурятские протестанты поддерживают связи с евангельскими общинами Монголии, которые растут с такой же скоростью, как это было в Южной Корее. Попытки выйти за рамки своей общины хотя бы с помощью миссии обусловлены не только тем, что каждая новая церковь быстро обрастает различными связями и получает помощь от братских церквей из разных уголков света, но и стремлением самой маленькой общины стать универсальной.

Критикуя моральный облик общества, протестанты стали христианизировать массовую потребительскую культуру — стремление к социальным благам, к здоровью, к семейному достатку, а также такие элементы поп-культуры, как музыка, танцы, перформансы в виде шоу и концертов. Все это стало элементом церковной жизни и отчасти богословских доктрин. Сочетание протестантизма с глобализацией и внутренняя убежденность протестантов-фундаменталистов в том, что демократия дана Богом, что свобода личности и права человека больше всего соответствуют христианству, помогли бурному росту церквей по всему миру (они в том числе ответили на потребность в вере и свободе). Для многих евангельские общины стали своего рода социальным лифтом, адаптацией к рыночной экономике и демократическим институтам, которые обязывают заботиться о личной свободе, богатстве, здоровье и счастье.

Общепротестантское движение сумело оседлать глобализацию — его раздробленность стала силой, превратившись в мобильность, умение найтиподход к каждой культуре и социальной категории общества

Ярким примером нового богословия является теология процветания — в своей крайней форме она была темой проповедей бывшего лютеранского пастора из Швеции Ульфа Экмана, основавшего движение «Слово Жизни». Согласно доктрине Экмана 1990-х годов, каждый верующий должен быть богат и здоров, так как Бог никогда не отказывает своим сыновьям. Лидеры других церквей призывали прямо обращаться к Богу и просить у него конкретную заработную плату и марку машины. О процветании говорилось и на евангелизациях движения «Новое поколение», начало которому в России положил американский миссионер Боб Вайнер. Сейчас самая крупная и авторитетная церковь «Нового поколения» действует в Риге в Латвии под руководством Алексея Ледяева. Его книги имеют огромный успех среди харизматических церквей в России и в странах бывшего Советского Союза. Со временем основатели «Слова Жизни» и «Нового поколения» в России отказались от столь прямой взаимосвязи между верой и богатством, но представление о том, что религиозные убеждения человека напрямую определяют его общественное положение и достаток, есть во всех евангельских общинах. В конце 1990-х место главных проводников богословия «успеха» заняли многотысячные общины, имеющие свои филиалы в России: церковь «Посольство Божие» во главе с Сандеем Аделаджей (Украина) и церковь «Новая жизнь» во главе с пастором Максимом Максимовым (Казахстан). Проповеди достатка сопутствует проповедь исцеления как от бесов, так и от болезней. Всемирно известны евангелисты-«целители», которые собирают стадионы в разных странах мира, — Бенни Хинн (США) и Дэвид Хасавэй (Великобритания), но подобные служения есть в большинстве общин.

Один из примеров развития и трансформации христианского сознания в европейском обществе, которое внешне является секулярным, — Швеция. Среди всех скандинавских церквей Евангелическо-лютеранская церковь Швеции (Svenska kyrkan) наиболее последовательно проповедует либеральную теологию. В Норвегии или Финляндии в лютеранстве нет столь сильного либерального движения. В то же время Швеция за последние двадцать лет стала одним из центров развития консервативного в богословском смысле протестантизма, а именно пятидесятничества, представленного в этой стране церковью «Слово жизни» (Livets Ord), у которой больше верующих за пределами страны — на Украине, в Армении и России.

На место старых религиозных споров приходят новые — «библейская вера» входит в конфликт с либеральным движением в христианстве и одновременно с нормами, которые навязываются светским обществом. Лютеране считали пятидесятников своего рода «духовными экстремистами» за их эмоциональные богослужения и проявления «даров Духа» (такой же критике православные подвергают пятидесятников в России), за их проповедь процветания и богатства. Однако постепенно церковь «Слово Жизни» заняла прочное место в религиозной и общественной жизни шведского общества, а критике со стороны пятидесятников и других консервативных христианских общин стала подвергаться уже сама Церковь Швеции.

Возмутители спокойствия

Рост энергичных церквей с эмоциональным богослужением и проповедями, которые ломают привычные рамки традиционных обществ, раздражает и представителей власти, и патриотов-фундаменталистов в разных странах мира. В авторитарных государствах протестантов рассматривают как угрозу безопасности и проводников западного влияния. Так же как в Советском Союзе, верующих преследуют в Китае за распространение Библии и разделяют на христиан, признанных властями, и нелегальных.

В Индии регулярно происходят нападения представителей радикальных индуистских группировок на протестантских проповедников. Индуисты чувствуют угрозу, которая исходит извне, тем более что в Индии есть штаты, где протестантские церкви играют значительную роль. Необходимость вступить в политическую борьбу для евангелистов и пятидесятников в Индии стала очевидной после того, как оказалось, что иным способом противостоять националистам нельзя. Гражданская активность была спровоцирована индуистами из националистической партии «Вишну Хинду Паришад». В начале 2005 года индуисты-радикалы в курортном городе Коллам разгромили молитвенный дом пятидесятнической Церкви Бога. Конфликт с индуистами в южном индийском штате Карнатака был спровоцирован визитом в Индию американского проповедника Бенни Хинна в январе 2005 года. В Карнатаке был убит пастор Нараян, новообращенный из индуизма, шесть пасторов-практикантов из пятидесятнической общины Believers Church стали жертвами нападения в соседнем штате Керала, был также убит другой пастор, Гилберт Радж, управляющий детским домом в восточном штате Орисса.

В России православные фундаменталисты — борцы с сектами регулярно устраивают пикеты там, где протестанты проводят свои богослужения или строят молитвенные дома, а телевидение и пресса демонстрируют «антисектантские» фильмы и сюжеты.

Среди стран Юго-Восточной Азии жестокостью по отношению к протестантским церквям (горных вьетнамцев традиционно христианского вероисповедания) отличается Вьетнам. В государствах Средней Азии «нетрадиционных» христиан (наряду с мусульманами) стремятся контролировать с помощью запретов на деятельность и любые собрания без регистрации, в результате чего, как и в Китае, растет христианское и мусульманское подполье.

Альбин Эггер-Линц. «Крест»

Однако многочисленные протестантские группы в России и странах СНГ активно выступают в защиту своих прав и успешно обходят жесткое религиозное законодательство, делая его декларативным. В частности, в 1997 году был принят Закон о свободе совести, согласно которому организации, существующие менее пятнадцати лет, теряли права юридического лица. Выступления протестантов и католиков привели к тому, что были признаны незыблемыми права централизованных организаций, то есть ассоциаций и союзов, куда вошли все небольшие недавно возникшие церкви. То же самое повторилось в Белоруссии, где был принят аналогичный российскому закон о религиозных организациях, правда, согласно белорусскому закону, для того чтобы получить все юридические права, церкви нужно было действовать на территории страны не менее двадцати лет. Белорусские протестанты выразили свою политическую позицию более консолидированно, чем российские. К президенту Белоруссии Александру Лукашенко обратились лидеры Союза баптистов, Союза пятидесятников, Ассоциации Полного Евангелия и Церкви адвентистов седьмого дня. В открытом письме они выразили возмущение тем, что власти отдают предпочтение Православной церкви, и отметили, что протестантские церкви играют ведущую роль в жизни Белоруссии начиная с ХV века. В итоге представители властей заверили, что ни одна организация, зарегистрированная до принятия этого закона, своих прав не потеряет.

Протестанты в России

В рамках религиозной политики России в высказываниях чиновников и политиков господствует представление о христианских церквях неправославного направления как о малочисленной маргинальной группе, которая недостойна большого внимания. Между тем даже если обратиться к концу 1980-х — началу 1990-х годов, то окажется, что в каждом регионе страны присутствовало по нескольку протестантских церквей различных направлений (обычно евангельские христиане-баптисты, адвентисты, пятидесятники), а также группы Свидетелей Иеговы. В советский период во многих регионах, особенно за Уралом, активистов-протестантов и их общин было намного больше, чем православных. И вряд ли какая-либо советская организация кроме партии и комсомола могла бы похвастаться столь сплоченной сетью общин с сотнями и тысячами убежденных сторонников от Калининграда до Дальнего Востока.

Закрытость, необразованность, страхи перед окружающим обществом были порождены именно советской атеистической системой, а не самими верующими, которые наравне с другими сидели в сталинских лагерях и участвовали в Великой Отечественной войне. В целом можно сказать, что уже в эпоху застоя в Советском Союзе (в результате развития миссионерства в послевоенное время, относительного «либерализма» в сфере религии в 1980-е, особенно на Украине, откуда приезжали проповедники в российские регионы) неправославные церкви самых разных направлений раз и навсегда перестали быть «чужими» в России.

Официально в России зарегистрировано около 4,5 тыс. объединений, которые можно отнести к «нетрадиционным», около 80% которых составляют различные протестантские церкви. Примерно столько же групп и общин действует без регистрации. По приблизительным оценкам, в России порядка 8–9 тыс. неправославных христианских общин и групп, объединяющих вокруг себя около 2 млн человек. Практически во всех федеральных округах по своей совокупной численности протестантские церкви стоят на втором месте после православных объединений. Исключение составляют Северо-Кавказский и Приволжский округа, где протестанты на третьем месте после православных и мусульман. Как правило, все верующие, которые относят себя к какой-либо протестантской конфессии, одновременно являются и практикующими верующими — для большинства это сложное осознанное решение. Кроме того, нормы соблюдения религиозных практик намного более строгие, чем в исторических этнических религиях.

В 2000-е годы признаком превращения протестантов в социально-политическую силу стало также формирование евангельского бизнес-сообщества, разного рода ассоциаций христиан-предпринимателей, клубов членов церквей, которые занимаются малым и средним бизнесом. Их преимуществами стали этические нормы и доверие предпринимателей друг к другу. Яркий пример — деятельность верующих Объединения церквей Российского союза евангельских христиан-баптистов в Красноярском крае. В рамках церкви действует клуб предпринимателей и бизнесменов, в планах — создание христианской гильдии, своего рода дисконтного центра с льготами для его членов. Уже есть своя христианская сеть столовых «Семь хлебов», где есть скидки для верующих, есть мебельные цеха, оптовая фирма, автосервис и т. д.

В социально-политической сфере протестантские общины уже завоевали себе авторитет активным участием в исправлении социальных пороков, в благотворительности, в реабилитации нарко- и алкозависимых, в противодействии абортам. Помимо этого евангельские церкви выделяются своей гражданской позицией. В представлении протестантов любое государство рано или поздно должно стать прежде всего пространством свободной проповеди, где христиане должны и могут реализовывать свои обязанности по преобразованию окружающего мира.

В России, на Украине, в Белоруссии и Китае, как и во многих государствах Средней Азии, регулярное нарушение прав верующих приводит к радикализации протестантов. Евангельское сообщество по мере нарастания гонений со стороны чиновников и националистов все больше осознает, что сама авторитарная власть мешает делу спасения души и ее необходимо «сделать» демократической, а значит, наиболее «душеспасительной». Если для Европы и Америки присутствие протестантов в органах власти и институтах гражданского общества давно не новость, то в России социально-политическая роль евангельских общин (а также их кандидатов в региональных парламентах и присутствие в бизнесе) пока не осознана.

Несмотря на бурное развитие религиозной жизни и принципиально иное социально-политическое значение неправославных церквей и движений в 2000-е годы, отношение к «нетрадиционным» религиям и конфессиям не изменилось, оставшись на уровне основных постулатов советской политики самого жесткого в этом отношении периода 1930–1950-х годов, которые, в свою очередь, восходят к нетерпимости к «сектантам» в царской России, нетерпимости петровского времени по отношению к раскольникам, нетерпимости к еретикам во времена Иосифа Волоцкого. Инаковерующие стали идеологическим антиподом православия, их образ привычно наполняется советскими стереотипами о «сектах», «сектантах» и их «главарях». Вместе с тем в отличие от других исторических периодов развития религиозной жизни в России к концу 2000-х сформировалось религиозное движение, способное конкурировать с православием, и общество, преодолевая свои фобии, рассматривает его как источник осознанной веры.

Вслед за американским социологом Питером Бергером стоит отметить, что влияние секуляризации на общество было сильно преувеличено. Религия никуда не делась, религиозное чувство всегда будет жить в людях, запрос на веру лишь поменял формы своего воплощения. Мировой протестантизм, в том числе в лице российского евангельского движения, — зримое свидетельство десекуляризации, та форма, которая делает христианство живым организмом, а не архаикой.            

 

Верующие в церковь не ходят

Геворг Мирзаян

Роль церкви в нынешней Армении минимальна, между обществом и церковью существует большой ценностный разрыв. Нынешние власти пытаются изменить такое положение вещей

Кандидат исторических наук Ованнес Ованнесян

Институт церкви всегда играл важную роль в строительстве и сохранении армянской нации. Армянский этнос, почти полторы тысячи лет находившийся под властью различных государств (как христианских, так и мусульманских), не ассимилировался и сохранил свое культурное ядро. Даже после геноцида 1915 года армяне, рассеянные по всему миру, в основном сохранили свою культуру и духовную связь с Арменией и Армянской апостольской церковью (ААЦ). Однако после развала СССР массового прихода населения в церковь не произошло. Армяне воспринимают церковь скорее как носителя традиций, нежели как центр жизни. Нынешние власти пытаются ситуацию изменить. Премьер-министр страны Тигран Саркисян имеет тесные связи с духовенством; некоторое время назад он даже заявил, что пункт конституции о разделении церкви и государства устарел. В Армении говорят, что власть идет на шаги по усилению церкви, чтобы сделать ее еще одной своей опорой и контролировать через нее диаспору. О заслугах церкви в деле сохранения армянской самобытности, о ее роли в армянском обществе, диаспоре и государстве в интервью «Эксперту» рассказал один из ведущих исследователей истории ААЦ, кандидат исторических наук Ованнес Ованнесян .

Хранитель и представитель

— Какую роль сыграла армянская церковь в становлении государства в период оккупации Армении?

— После принятия христианства в 301 году Армения недолго существовала как независимое государство, и значительную часть своей истории ей приходилось находиться под властью совершенно разных народов, в разных культурах (причем зачастую в одно и то же время разные части Армении находились под разным подданством). В 428 году она стала провинцией Сасанидской Персии. Затем Арменией и ее частями управляли византийцы, их сменили арабы. В 885 году Армения вернула себе независимость — вплоть до 1045 года ею правила династия Багратуни. После этого пришли турки-сельджуки, затем монголы, а затем снова турки. В итоге в 1555 и в 1589 годах территория тогдашней Армении была разделена между Персией (получившей восточную часть) и Турцией (к ней отошла западная). Затем по итогам русско-персидской войны 1826–1828 годов Восточная Армения вошла в состав России.

Некоторые авторы утверждают, что в это весьма сложное для армянской истории время церковь сыграла роль отсутствующего государства. Я не совсем согласен с этой точкой зрения — у церкви не было ряда инструментов, присущих государству (армия, полицейские силы). Роль церкви была иной и, кстати, не менее важной: она сохранила культуру народа, его обычаи, письменность и идентичность. Вся система образования в Армении концентрировалась вокруг храмов и монастырей. Церковь также играла определенную дипломатическую роль — католикосы регулярно ездили за рубеж и пытались получить какую-то помощь в деле восстановления Армении, а когда поняли, что помощи не будет, стали налаживать хорошие отношения с местными властями.

— Как Турция и Россия относились к попыткам церкви сохранить армянскую идентичность?

— У обеих властей изначально были планы ассимилировать армянское население. Однако турки сделать это не смогли — слишком сильны были различия между исламской турецкой и христианской армянской культурами. Армянское население зачастую не шло даже на смешанные браки, не говоря уже об импорте элементов турецкой культуры в свою повседневную жизнь. В ответ на политику ассимиляции жители Западной Армении периодически устраивали бунты. Турецкие султаны эти бунты беспощадно топили в крови, однако ассимиляция все равно продолжала буксовать. Более того, столица империи, Константинополь, фактически стала центром армянской культуры и образования. Там издавались армянские книги, журналы, функционировали школы. В 1850–1860-е годы в Константинополе жило большое число молодых армян, которые получили образование в европейских университетах. Они создали в османской столице ряд молодежных групп, которые затем переросли в политические партии. В итоге турецкие власти сменили тактику и дали армянам право на культурное самоопределение. Согласно принятой в 1863 году конституции армянская община получила ряд прав. Был создан специальный совет, который управлял общиной. Он состоял из двух частей — светской и духовной — и возглавлялся константинопольским патриархом.

В российской же части самоопределения не было, а церковь как самый мощный институт армянской диаспоры была серьезно ослаблена. Положение 1836 года о статусе Армянской церкви не просто не дало ей новых прав, а урезало ряд имеющихся. Так, кандидатуру католикоса стал, по сути, определять российский царь. Когда на выборах ему представляли итоговый «шорт-лист» и говорили: «Вот этот получил сто голосов на Синоде, а этот — двадцать», царь мог назначить того, кто набрал двадцать. И назначал — такой случай в истории был. Светские силы тоже не могли возглавить культурную борьбу армянской диаспоры в России. Так, в начале двадцатого века церковь предлагала дать ряд социальных функций армянским партиям. В 1906 году в Эчмиадзине был собран Центральный собор, где были все представители «русской Армении» — самой Восточной Армении, а также ряда российских территорий (в частности, нынешней Ростовской области). Из шестидесяти собравшихся человек сорок пять представляли Армянскую революционную федерацию «Дашнакцутюн», и в итоге разговоры о необходимости сохранения армянской культуры и образования быстро переросли в политические лозунги, после чего царские власти собор быстро прикрыли.

Роль церкви в нынешней Армении минимальна, между обществом и церковью существует большой ценностный разрыв. Церковь воспринимается как институт сохранения традиций

Фото: РИА Новости

— То есть в османской Турции у армян было больше свобод, чем в христианской России?

— Несмотря на все сложности нынешних армяно-турецких отношений, кровавые подавления армянских восстаний в Зейтуне и Сасуне турецкими властями (за что султан Абдул-Гамид Второй был прозван нами «красным султаном»), нужно честно признать, что в султанской Турции у армян было больше прав, чем в царской России. В то время центром Армении была именно Западная Армения и Константинополь — на этой территории жило до шестидесяти процентов всех армян, а на территории Восточной Армении помимо армян проживало множество представителей других национальностей, в частности татар. Геноцид же, истребивший полтора миллиона армян и закончивший эпоху доминирования Западной Армении в культурной жизни нации, устроил не турецкий султан, а правительство младотурков во главе с Мехмедом Талаат-пашой.

Приходится выбирать

— После геноцида огромное число жителей Западной Армении расселилось по всему миру, и появилась армянская диаспора — спюрк. Какова в ней была роль церкви?

— С первых же дней существования диаспоры церковь имеет там колоссальный авторитет. Во многих общинах армяне собираются именно вокруг храма — там встречаются, там общаются, в школы и детские сады при церкви отправляют учиться детей. Безусловно, церковь сыграла определяющую роль в том, что армянские общины не ассимилировались в местные общества. Если в месте компактного проживания армян нет постоянно действующего прихода ААЦ, то к ним все равно регулярно приезжает священник, который помимо осуществления собственно таинств читает им лекции о том, что они обязаны придерживаться армянских традиций и не смешиваться с местным населением.

Однако единой церкви как таковой нет. В отличие от жестко структурированной РПЦ или Римской католической церкви, армянская, по сути, состоит из четырех автокефальных церквей, две из которых возглавляются католикосами и две — патриархами. Это Католикосат всех армян с центром в армянском монастыре Эчмиадзин, который возглавляет католикос Гарегин Второй; Киликийский католикосат, расположенный в Ливане и возглавляемый католикосом Арамом Первым; а также два патриархата — Иерусалимский и Константинопольский. Формально главным в Армянской церкви является Эчмиадзин, однако де-факто эти церкви полностью самостоятельны и не терпят вмешательства в свои дела. Так, когда Эчмиадзин в 1950-е попытался как-то повлиять на процедуру выбора главы Киликийского католикосата, это вызвало такой скандал, что обе церкви практически не общались между собой в течение последующих сорока лет.

Так вот, сейчас в диаспоре часть диоцезов (церковно-административная территориальная единица. — « Эксперт» ) принадлежит Киликийскому католикосату (в Иране, Ираке, ряде восточных стран), часть (в основном американские и европейские диоцезы) — Эчмиадзину. Несмотря на то что большая часть приходов в диаспоре все-таки у последнего, Киликийский католикосат позиционирует себя наследником разгромленного во время геноцида Константинопольского патриархата (хотя бы по географическим причинам — до геноцида Киликийский патриархат находился в турецкой Киликии, а затем, в 1921 году, переместился в Ливан). Поэтому между диоцезами обоих католикосатов в диаспоре существуют определенные трения. И это не просто вопрос веры или престижа — львиная доля бюджета обоих католикосатов приходится на пожертвования из спюрка.

К сожалению, разногласия между руководством католикосатов передаются и общине. Зачастую члены спюрка, посещающие храм, управляемый Эчмиадзином, не ходят в тот, который починяется Араму Первому, и наоборот. Сюда накладывается и географический фактор: армянам — выходцам из Турции, Сирии и Ливана обычно ближе Киликийский католикосат, а выходцы из Восточной Армении предпочитают эчмиадзинские приходы.

Власти Армении пытаются усилить церковь, для того чтобы сделать ее еще одной своей опорой, источником дополнительной легитимности. А также контролироватьчерез нее диаспору

Фото: ИТАР-ТАСС

— А по общенациональным вопросам у них тоже возникают подобные конфликты?

— Раньше особых конфликтов не было, однако в последнее время наблюдаются расхождения. Киликийский католикосат находится под серьезным влиянием партии «Дашнакцутюн» (националистическая партия, известная своими радикальными взглядами относительно Турции и ставящая целью воссоздание Великой Армении в границах, установленных Севрским договором. — « Эксперт» ), поэтому он не стесняется делать достаточно громкие и открытые заявления по политическим и социальным вопросам. Дашнаки говорят о будущем восстановлении Великой Армении в основном потому, что хотят консолидировать армян вокруг себя и получить голоса националистически настроенных избирателей. Они очень популярны в спюрке — в ряде общин считается, что каждый хороший, правильный армянин обязательно должен быть дашнаком. И поскольку своим католикосом дашнаки считают Арама Первого, у них весьма напряженные отношения с Эчмиадзином, который к тому же находится под влиянием ныне правящей в Армении Республиканской партии и поэтому ведет себя более закрыто и осторожно, не позволяет себе делать громких заявлений.

Подходы обоих католикосатов были отлично продемонстрированы во время стартовавшего в 2008 году процесса армяно-турецкого сближения. Католикос Гарегин Второй один раз собрал (причем постфактум) духовный совет, который принял резолюцию с очень общими и размытыми формулировками, вызвавшими недоумение в диаспоре. Арам Первый же в дюжине своих выступлений выступал категорически против любого сближения с турками.

— Каково сейчас влияние Эчмиадзина на армянское общество в самой Армении, на формирование национальной идеи?

— Роль церкви в нынешней Армении минимальна, между обществом и церковью существует большой ценностный разрыв. В целом армянское общество сейчас секулярно — в отличие от исламских стран постсоветского пространства после распада Союза в христианской Армении не было массового обращения людей к религии. Сейчас сама церковь воспринимается как институт сохранения традиций, место, где можно отпраздновать свадьбу или поставить свечку. Ну или показать себя. Именно поэтому в Армении слово «верующий» обычно не применяется к последователям Армянской апостольской церкви. Когда человека спрашивают: «Ты верующий?» — имеют в виду, принадлежит ли он к какой-то из протестантских сект, действующих в Армении.

Основной инструмент влияния церкви на умы паствы — государственные институты. Если при предыдущем президенте власти делали упор на развитие секулярного общества, то нынешние лидеры обратили взор в сторону Эчмиадзина. Премьер-министр страны Тигран Саркисян тесно связан с духовенством — оберегает его, дает ему земли в центре Еревана. Некоторое время назад он заявил, что пункт конституции о разделении церкви и государства устарел. Отчасти поэтому, наверное, вот уже несколько лет в армянских школах изучается предмет «История армянской церкви», на котором иногда ведется неприкрытая пропаганда. Это уже вызвало ряд скандалов с родителями учеников, не относящихся к пастве Армянской апостольской церкви.

Власть идет на такие шаги и пытается усилить церковь для того, чтобы сделать ее еще одной своей опорой, источником дополнительной легитимности. А также контролировать через нее диаспору. Недавно были опубликованы документы, согласно которым государство через церковь пыталось провести своеобразную перепись диаспоры и выяснить, кто из ее членов легально проживает за рубежом. Однако при этом Эчмиадзин не имеет особого влияния на процесс принятия решений в стране. Он вряд ли даже получит поддержку в конфликте с Арамом Первым — в споры между Киликийским патриархатом и Эчмиадзином власти стараются не вмешиваться.              

Армянская апостольская церковь - одна из пяти так называемых Древневосточных церквей, которая не приняла решений IV Вселенского (Халкидонского) собора. Одна из основных отличительных ее черт - понимание природы Христа. Армянская церковь отвергает и идею монофизитства (признание в Христе только божественного начала), и принятое на Халкидонском соборе положение о том, что в Христе есть две раздельные сущности - божественная и человеческая. Позиция ААЦ состоит в том, что в Христе есть и божественное, и человеческое, причем в одном лице (миафизитство).

После Халкидона появились и другие отличия. Так, Армянская церковь держалась в стороне от конфликта в христианском мире вокруг икон. В ААЦ нет широкой традиции иконопочитания, однако она не является и иконоборческой церковью, иконы в ней уважаются. Вообще, Армянская церковь всегда старалась маневрировать между римской католической и греческой православной традициями.

Что касается структуры, то она чем-то напоминает РПЦ. И это неудивительно - ведь в 1836 году, когда принималось положение о структуре церкви, нынешняя Армения была под властью России. В 1923 году произошли определенные изменения - был упразднен Синод и его прокурор, создан Высший духовный совет. Однако серьезных полномочий у него нет, в том числе и бюджетных. По идее, совет должен собираться раз в два года, однако в реальности это происходит только тогда, когда избирают католикоса. Избирается он пожизненно, и вся власть в церкви сконцентрирована в его руках.

 

Религия прогресса и развития

Андрей Ланьков, профессор Кукминского университета в Сеуле

В Южной Корее распространение христианства оказалось неразрывно связано со становлением современного, промышленно развитого национального государства

В столице Южной Кореи из 10 млн человек 2,3 млн протестантов, 1,4 млн католиков и только 1,6 млн буддистов

Фото: Philippe Lissac / Panos / Grinberg Agency

Едва ли не главным сюрпризом для большинства россиян, впервые оказавшихся в Корее, становится удивительное обилие здесь христианских церквей. Особенно впечатляет пейзаж ночного Сеула. Кресты на храмах в Корее принято подсвечивать, и вечером становится ясно, что корейскую столицу трудно назвать городом «сорока сороков церквей» — их явно больше 1600. В то же время в Сеуле почти не видно буддистских и прочих экзотических, на русский взгляд, храмов, то есть как раз тех, которых там, казалось бы, должно быть великое множество.

Ничего удивительного в этом преобладании христианских храмов нет — в корейской столице христиане составляют самую заметную группу верующих. По состоянию на 2010 год в Сеуле, население которого составляет 10 млн человек, проживало 2,3 млн протестантов, 1,4 млн католиков и только 1,6 млн буддистов.

Во время последней переписи 2005 года 53% корейцев заявили, что не исповедуют никакой религии. Среди верующих наиболее заметны протестанты (18%), католики (11%) и буддисты (23%). Любопытно, что протестантизм и католичество учитываются как разные религии, отдельно. Итак, христиане — это около 30% населения страны и несколько больше половины всех корейских верующих. Впрочем, статистика несколько обманчива — она не учитывает ряд важных обстоятельств и поэтому занижает реальное влияние христианства.

Влиятельное меньшинство

Во-первых, в Корее христиане куда активнее в вопросах веры, чем буддисты и представители иных традиционных конфессий. Когда в Южной Корее человек называет себя буддистом, на практике это часто означает лишь то, что он является деистом, то есть верит в существование некоей «высшей силы». Большинство корейских буддистов не слишком серьезно относятся к предписаниям своей религии и к ее священным текстам и редко появляются в храмах. Корейские христиане, наоборот, относятся к делам веры и формальным предписаниям с крайней серьезностью: большинство из них бывает в церкви как минимум раз в неделю, по воскресеньям, а многие и чаще. Без особого удивления воспринимается привычка ходить в церковь на утренний молебен перед работой — хотя служба зачастую начинается в пять утра. Христиане активно читают Библию, регулярно молятся и постятся. Наконец, Корея — одна из немногих стран, где большинство верующих начинает трапезу с молитвы.

Во-вторых, в Южной Корее христианство — религия элиты. Конечно, и любой захудалый рыбацкий поселок в наши дни будет иметь церковь. Тем не менее чем более образован кореец и чем выше его доходы, тем больше и вероятность того, что он окажется христианином. Не случайно в Сеуле, главном экономическом, политическом и интеллектуальном центре Кореи, доля христиан составляет 37%, что примерно в полтора раза выше среднего показателя по стране. В корейской бюрократии и силовых структурах молчаливо подразумевается, что «слуга президенту, отец солдатам» предпочтительно должен быть христианином. Прямой дискриминации нехристиан у бюрократов и силовиков, разумеется, нет, но всем понятно, что для капитана бывает полезно молиться по воскресеньям вместе с подполковником.

В-третьих, христианство в Корее — религия активно растущая. С течением времени доля христиан среди населения неуклонно повышается. Во многом это отражает миссионерский пыл корейцев. По количеству отправленных за границу христианских миссионеров маленькая Корея находится на втором месте в мире, уступая лишь США. Неустанно трудятся миссионеры и внутри страны. Любой, кому приходится пользоваться сеульским метро, знает: ему не раз придется столкнуться с христианскими проповедниками или распространителями религиозной литературы, которые постоянно патрулируют поезда метро и городские улицы в поисках еще не окормленных душ. Некоторые из них производят весьма специфическое впечатление: с муляжом креста, увешанные плакатами и громкоговорителями, они бродят по улицам, призывая всех немедленно покаяться и избежать адских мук. Однако большинство проповедников выглядят куда адекватнее — это вежливые, аккуратно одетые люди средних лет с внешностью обычных офисных служащих. Впрочем, вне зависимости от манер уличные миссионеры отличаются немалой навязчивостью, и отделаться от их внимания бывает непросто.

Таким образом, хотя формально христиан среди корейцев меньшинство, это очень активное и влиятельное сообщество. По меркам современного секулярного мира в Корее необычно много всерьез верующих людей, и почти все они христиане.

Модернизация и национализм

Успех христианства в Корее вызван в первую очередь причинами историческими. Получилось так, что христианство здесь стало важной составной частью как идеологии модернизации, так и корейского национализма.

Христианизация Кореи началась в последние десятилетия XVIII века и несколько необычно — не в результате деятельности иностранных миссионеров (привычный для стран региона сценарий), а через книги. В конце XVIII века многие молодые образованные корейцы стали тяготиться официальной конфуцианской доктриной, которую они воспринимали как набор оторванных от реальности схоластических фраз. Им надоели бесконечные споры о соотношении начал «ли» и «ци» — дальневосточный аналог споров о том, сколько духов может поместиться на острие иголки. Их интересовали другие вещи — физика, инженерное дело, астрономия с географией. Внимание молодых интеллигентов стали привлекать переводы европейских трактатов, которые тогда ввозились в Корею из Китая. Поскольку в те времена все образованные корейцы свободно владели классическим китайским, они без особого труда читали сделанные европейскими миссионерами в Пекине переводы Эвклида и Ньютона, а также отчеты о новейших географических открытиях и астрономических теориях.

Одновременно с работами по астрономии и географии корейцы стали знакомиться и с собственно миссионерскими трактатами, в которых рассказывалось о христианстве. Экзотическая религия далекого и манящего Запада вызвала у многих немалый интерес, и молодые корейские дворяне начали осваивать азы христианства по переводным книгам, так и не увидев ни одного живого миссионера (некоторой, пусть и очень отдаленной аналогией тут может служить увлечение всякими индийскими культами в Советском Союзе 1970-х).

В 1784 году полулегальный христианский кружок сумел отправить своего представителя в Пекин. Это было непросто, так как в то время Корея, подобно Японии, проводила политику самоизоляции и частные поездки за пределы страны были запрещены. Представитель корейских христиан-самоучек принял крещение у западных миссионеров — и с этого момента началась история корейского католицизма.

По меркам современного секулярного мира в Южной Корее необычно много всерьез верующих людей, и почти все они христиане

Фото: Abbas /Magnum / Grinberg Agency

Поначалу корейское правительство преследовало христианство — оно воспринималось как опасная тоталитарная секта, члены которой отвергали нормы обыденной морали. Особое возмущение властей и широкой публики вызывало то обстоятельство, что христиане не приносили жертвы духам предков. Гонения на христиан продолжались до 1870-х и закончились появлением в Корее немалого числа католических мучеников. Тем не менее катакомбная церковь продолжала действовать — и привлекать к себе значительную часть образованных корейцев, в первую очередь тех, кого интересовали приходящие с Запада идеи и знания (то есть как раз тех, за кем было будущее).

Так стала формироваться необычная особенность корейского христианства — его тесная связь с модернизацией, которая во многом и определила успех этой религиозной доктрины в Корее. Христианство здесь стало не только религией Иисуса Христа, но и религией Ньютона, Коперника и Адама Смита. Оно ассоциировалось не только с верой в слово Божье, но и с верой в прогресс, технологию, рациональное устройство общества, равенство людей перед законом, права человека — в общем, с верой в модернизацию и ее ценности.

В 1880-е годы в Корее появились протестантские миссионеры (в основном американские), деятельность которых еще сильнее связала судьбы христианства и модернизации. Именно миссионеры создали современное корейское образование, и миссионерские школы оставались главными кузницами научно-технических кадров вплоть до 1920-х. Вдобавок именно миссионеры создали в Корее систему женских школ, которая до этого вообще отсутствовала, а также основали первые современные больницы.

Конечно, не все выпускники христианских школ были верующими, но верующие среди них однозначно преобладали. Сто лет назад кореец-врач или кореец-инженер был с очень большой вероятностью христианином, хотя среди населения в целом христиан в 1911 году было лишь около 1,5%.

В начале XX века в Корее появилось и православие. Однако оно не добилось особого успеха и осталось скорее курьезом. Число православных корейцев не превышает нескольких тысяч человек.

Сопротивление

После того как в 1910 году Корея стала колонией Японии, с христианством случилась еще одна важная и очень полезная для его последующего успеха метаморфоза. Оно стало восприниматься не только как религия прогресса, но и как национальная корейская религия, как важная составляющая идеологии антиколониального протеста. Немалую роль тут сыграло, конечно, то обстоятельство, что Корея была колонизована нехристианской (и даже отчасти антихристианской) Японией. Японская колониальная администрация относилась к христианству, особенно к иностранным миссионерам, с подозрением, не без некоторых оснований полагая их агентами западного влияния, и даже в меру сил пыталась насаждать в Корее синтоизм. Христиане демонстративно отказывались участвовать в синтоистских обрядах, в том числе в обрядах поклонения императору, считая их идолопоклонством. Результатом для лидеров христианских общин становились тюремные сроки, но также репутация бесстрашных защитников национального достоинства.

В конце концов, христиане едва ли не преобладали среди лидеров антиколониального движения. Убежденным христианином, в частности, был Ли Сын Ман, будущий основатель южнокорейского государства. Многие видные корейские коммунисты первого поколения тоже вышли из христианских семей. Сам Ким Ир Сен родился в семье видных христианских активистов и, по его собственным словам, немало скучал, когда бабушка водила его в церковь. Кстати, до 1945 года главным центром корейского христианства был Пхеньян, треть населения которого составляли протестанты.

В 1919 году в Корее вспыхнуло антияпонское восстание, и среди всех арестованных 22% были христиане (в основном протестанты). Иначе говоря, уже тогда среди активистов движения за независимость христиан было примерно в 15 раз больше, чем среди населения в целом.

Восстановление независимости в 1945–1948 годах означало приход к власти новой элиты, которая состояла частично из технократов, а частично из лидеров национально-освободительного движения. И среди тех, и среди других христиан было куда больше, чем среди всего населения страны. Больше половины членов первого корейского кабинета министров были христианами, а Ли Сын Ман даже пытался сделать молитву обязательным ритуалом в корейском парламенте. В 1952–1962 годах христиан среди южнокорейской элиты (высшее чиновничество и армейский генералитет) был 41%, в то время как в начале 1960-х доля христиан в общей численности населения составляла лишь 5,3%.

Тонкий баланс

Впрочем, христианство не оставалось религией элиты. После Корейской войны оно пошло в массы и за два-три десятилетия стало главной силой, определяющей корейский религиозный ландшафт. Немалую роль тут сыграла активная деятельность американских проповедников, а также косвенная поддержка властей, шире говоря, элиты, к тому времени в основном христианской. Многим было памятно и единство, которое христиане продемонстрировали в годы Корейской войны. В 1950–1955 годах в огромных лагерях беженцев именно христианские церкви часто становились главными центрами самоорганизации и самоуправления. Наконец, сыграло свою роль и окончательно закрепившееся к тому времени восприятие христианства как религии прогресса и развития — тогда мало кто из корейцев сомневался, что только экономический рост и технический прогресс могут решить проблемы страны.

Массовая евангелизация привела к тому, что доля христиан в населении Южной Кореи выросла с 5,3% в 1962 году до 12,8% в 1972-м. А в 1984 году достигла 23%. С тех пор рост числа христиан замедлился, возможно, потому, что все, кто в принципе был склонен к религиозной активности, были к тому времени уже охвачены миссионерскими усилиями.

Кстати, недавно скончавшийся Мун Сон Мен, основатель пресловутой Церкви Объединения, в самой Корее известен мало и воспринимается скорее как фигура одиозная и одновременно курьезная. В корейском протестантизме доминируют куда менее экзотические направления — баптисты, пресвитериане, методисты.

При этом религиозное влияние христианства не означает, что оно является заметной политической силой. Во-первых, при всех прохристианских симпатиях южнокорейской элиты Корея — светское государство. Во-вторых, корейский протестантизм разобщен, он состоит из множества направлений, групп и церквей, которые не слишком склонны к совместным политическим демаршам. Хотя большинству корейских протестантов свойственны умеренно правые взгляды и симпатии к США, среди христианских лидеров есть немало политических активистов самого разного толка. Однако в целом на политику как таковую христианская община Кореи влияет мало.

В любом случае нынешняя Южная Корея — одна из немногих стран Азии, где христианство не только доминирует в религиозной жизни, но и воспринимается как основная национальная религия.

Сеул

 

По пути Хомейни

Геворг Мирзаян

История Ближнего и Среднего Востока не знает успешного сосуществования политического ислама и модернизации. Создать прецедент пока может лишь Иран

Фото: AP

«Арабская весна», по сути, похоронила арабские государственные проекты, основанные на светском национализме. Новые режимы (Египет, Тунис) заявили, что они в своих странах будут строить новый проект — демократию, основанную не на либерализме, а на исламе. Однако многие на Западе сомневаются, что ислам, инкорпорированный в государственные институты, окажет положительное влияние на развитие страны. Они утверждают, что ни в одной стране на Ближнем и Среднем Востоке, где сильны позиции традиционного ислама, он не уживается с политической и экономической модернизацией. Немногочисленные попытки провести ее влекут за собой либо ответную реакцию традиционных сил (Иран), либо установление жесткого авторитарного режима и проведение модернизации из-под палки (Турция периода Ататюрка). Это позволило ряду исследователей говорить о полной несовместимости ислама с модернизацией, о его ущербности.

Между тем специалисты-исламоведы говорят, что подобный симбиоз вполне возможен. Ведь в чистом своем виде ислам не выступает против модерна. «В модерне и исламе действительно очень многие вещи совместимы. Если мы возьмем идеальную модель исламского государства и либеральную демократию, то увидим, что в них много общего. Например, принцип справедливого правления, разделение властей, принцип совещательности (Шура, прописанная в Коране), принцип выборности правителей (из четырех праведных халифов трое были избраны)», — говорит доцент кафедры регионоведения и исламоведения Института востоковедения и международных отношений Казанского федерального университета Ильшат Саетов .

Да и модернизация в исламском мире проходила — просто в иной форме, чем на Западе. «Есть некое ядро мирового капиталистического модерна, а есть эксплуатируемая периферия. И никто еще, в общем-то, не опроверг гипотезу, что модернизация внутри мусульманского мира по преимуществу преследовала цель встраивания его в эту мировую капиталистическую периферию, необходимую для дальнейшего развития западного ядра», — говорит директор исследовательских программ Фонда Марджани Игорь Алексеев . Модернизация осуществлялась, например, в виде создания современной нефтяной индустрии, обучения специалистов-нефтяников. Даже сейчас, во время «арабской весны», в исламских странах нет серьезного стимула заниматься экономической модернизацией. «В арабском мире есть запрос не столько на экономическую модернизацию, сколько на социально-политическую и духовную эмансипацию против тирании, против тоталитаризма, против засилья коррупции и всего прочего, за достоинство и честь, понимаемые каждым по-своему», — говорит Игорь Алексеев.

Нежелание властей проводить экономическую модернизацию отчасти и привело к сохранению на Ближнем Востоке традиционных консервативных общественных отношений. Ведь ближневосточные страны так и не прошли нормального процесса урбанизации. Поскольку они получили независимость в период перехода от индустриального общества к постиндустриальному, там не создавались масштабные производства. А именно такие производства, требовавшие множества рабочих рук, и должны были стимулировать переселение людей в города и ликвидацию традиционной патриархальной сельской общины. В результате «в отсутствие роста производства гиперурбанизация, которая началась с 1970-х годов и особенно активно шла в 1980-е и в 1990-е в Египте, приводила просто к тому, что люди целыми деревнями переселялись в мегаполисы, сохраняя деревенскую структуру. То есть сельская община переселялась на городскую окраину, строила там небоскреб и воспроизводила в этом небоскребе систему социальных связей своей родной деревни. Там был тот же сельский староста, который жил где-нибудь на верхнем этаже, распределял квартиры в доме и определял, кто будет сдавать, кто будет где жить. Исламский фундаментализм, исламский революционизм, исламский национализм — все это попытки как-то соотнести ислам с модерном», говорит Игорь Алексеев.

Когда говорят о политическом исламе, на ум приходят три страны Ближнего и Среднего Востока, где власти, по крайней мере на словах, сделали религию основной несущей конструкцией государства: Пакистан, Турция и Иран. Ни в одной из них симбиоза политического ислама и модернизации не произошло. И лишь в Иране он еще возможен.

Пакистанский провал

Наряду с ненавистью к Индии и культом армии ислам стал одним из столпов, на которых зиждется пакистанский государственный проект. Вера оказалась, по сути, единственным способом самоидентификации жителей независимого Пакистана после раздела Индии, их отличием от братьев по крови, живших по ту сторону границы. «Индуисты и мусульмане принадлежат к двум различным религиям, философиям и социальным обычаям. Они не могут заключать между собой браки, обедать в одном заведении, соответственно, они принадлежат к двум разным цивилизациям, которые основаны на различных идеях и концепциях», — говорил основатель Пакистана Мухаммад Али Джинна . В результате целый ряд религиозных норм (включая нормы шариата, а также перевод закята в разряд обязательных государственных налогов) перекочевал из Корана и Сунны в конституцию и уголовный кодекс. Однако несмотря на всю теоретическую совместимость ислама и модернизации, нынешняя Исламская Республика Пакистан находится в крайне плачевном состоянии.

Одной из основных причин краха Пакистана стало не просто игнорирование, а стимулирование государством различных исламских радикальных группировок. Сначала власти пытались использовать их для дестабилизации оспариваемого у Индии штата Джамму и Кашмир, где пакистанские боевики регулярно устраивали теракты. Затем пакистанская разведка выращивала радикальных исламистов для поддержания антисоветского джихада в Афганистане. В итоге пакистанские власти сами создали на своей территории целую россыпь радикальных исламистских организаций, а впоследствии уже не могли их контролировать.

Сочетание весьма сложной социально-экономической ситуации в стране с отсутствием сильной центральной власти и наличием мощных и пассионарных исламистских группировок на местах привело к созданию в Пакистане параллельной структуры власти и даже к полной замене гражданского права шариатом в ряде областей страны. И через какое-то время местные исламисты решили, что гораздо легче и безопаснее устраивать джихад не за границей, а на родине. Причем объектами джихада стали как собственно взрастившие их центральные власти (исламисты обвиняли их в продажности и в союзе с врагами ислама — Соединенными Штатами), так и сограждане-мусульмане, прежде всего шииты, которые составляют до 20% населения страны.

По данным правозащитников, только в 2012 году в Пакистане 425 человек было убито по религиозным причинам, 320 из них — шииты. Для обеспечения безопасности шиитского населения руководство страны вынуждено идти на беспрецедентные меры. Например, чтобы предотвратить возможные нападения на шиитов во время их ежегодного оплакивания мученической смерти внука Пророка Хусейна, власти были вынуждены запретить в целом ряде районов использование мотоциклов (террористы любят начинять их бомбами), а также заглушить сигналы сотовой связи более чем в 50 городах страны. При этом в отношении радикальных исламистов никаких существенных мер не принимается, более того, власть периодически идет им на уступки, пытаясь взамен выторговать неприкосновенность и хоть какую-то стабильность. Так, в июле 2011 года пакистанский суд «за недостатком доказательств» отпустил основателя террористической организации «Лашкар э-Джангви» Малика Ишхака , ответственного за гибель десятков людей.

Неспособность властей навести в стране порядок, выстроить нормальную экономику и обуздать исламистов приводит и к усилению этнического сепаратизма. Пакистан — многонациональное государство, что отражено в его названии (это акроним, созданный по первым буквам имен основных районов — Пенджаба, афганских территорий, Кашмира, Синда, и «тан» — от Белуджистана). И сейчас от тотального развала его спасает лишь помощь Китая и Запада, не желающих, чтобы ядерное оружие страны во время смуты попало не в те руки.

Турецкий мираж

Турцию называют самым успешным на сегодня исламским государственным проектом. Динамично развивающаяся страна, внедряющая исламские нормы в повседневную жизнь и государственную политику, занявшая одно из лидирующих мест на Ближнем Востоке, Турция ставится в пример всем молодым арабским демократиям, ищущим свой путь развития и свой способ совместить демократическую систему и глубоко религиозное население. Недоброжелатели турецких лидеров называют их исламистами, повторяя приписываемую министру иностранных дел Ахмету Давутоглу фразу, что «демократия — это тот поезд, с которого мы сойдем, как только достигнем цели».

Однако в реальности Турция не совсем удачный пример исламистского государства. В первоисточнике эту фразу министра никто найти не может, а для нынешней правящей элиты ислам в большей степени не цель, а инструмент. «“Исламистская” политика Турции — это скорее пиар-проект, направленный на укрепление легитимности Эрдогана и Партии справедливости и развития внутри страны, на привлечение дополнительных избирателей в его лагерь, — говорит Ильшат Саетов. — Если говорить об исламизме как об использовании исламской риторики и доктрины в программах партии, в предвыборных лозунгах и выступлениях, то Эрдоган не исламист, а ПСР не исламистская партия. Да, большая часть ее высокопоставленных функционеров — выходцы из различных исламистских партий Неджметтина Эрбакана. Однако если сравнить то, что говорил Эрбакан, и то, что сейчас говорит Эрдоган, — это небо и земля. Эрбакан, например, предлагал порвать отношения с Западом, создать союз с исламскими странами, поддерживать братьев-тюрок. Эрдоган же дружит с Западом, стремится в Евросоюз — для настоящего исламиста это нонсенс. Он перешел на общедемократическую платформу и скорее является продолжателем Аднана Мендереса и Тургута Озала».

Так, «исламистом» премьера называют за внедрение ряда исламских норм в общественной жизни Турции, однако он лишь исправлял те перегибы, которые в ней были созданы Ататюрком. «Кемализм — лаицистская идеология — пытался превратить ислам в религию. Между тем при свободе совести в стране, где 99 процентов населения мусульмане, ислам обязательно выходит в публичное пространство», — говорит Ильшат Саетов. Классический пример — ситуация вокруг ношения хиджабов в Турции: если бы Эрдоган был исламистом, он бы обязал население носить хиджабы, а он поступил как либерал, лишь сняв запрет на их ношение.

Электорат Эрдогана состоит не из фанатичных мусульман, а из тех, для кого введение исламских норм видится скорее как демократизация жестко секулярной государственной системы и способ выбиться в люди. «Электорат ПСР — это крепкие сельские середняки, которые стремятся стать городской мелкой и средней буржуазией. И для них эти исламские структуры, джамааты и тарикаты, являются, по сути, социальными лифтами», — говорит Игорь Алексеев. Они обратились к ПСР не за исламом, а за стабильностью.

Реальной же продолжательницей дела Эрбакана, сторонницей введения исламских норм в стране можно назвать, например, турецкую партию «Саадет». «Недавно в Стамбуле появились их перетяжки с требованием сделать прелюбодеяние преступлением», — говорит Ильшат Саетов. На последних выборах она набрала чуть более 1% голосов, что демонстрирует колоссальное различие во взглядах на будущее страны между мусульманскими обществами Турции и, например, Египта (где подобные радикальные исламистские предложения салафитов дали им поддержку четверти электората).

Фото: РИА Новости

Аналогичный прагматизм Турция демонстрирует и во внешней политике. Поддержка «арабской весны» для нее не способ поддержать братьев по вере, а прежде всего инструмент для ликвидации традиционных лидеров арабского мира (диктаторов Египта, Ливии, Сирии) и расширения турецкой сферы влияния — так называемая политика неоосманизма. До «арабской весны» Турция проводила ее экономическими методами, а сейчас просто сменила тактику и взяла курс на поддержку новых исламских лидеров этих стран, для которых успешный турецкий государственный проект стал образцом для подражания. Именно поэтому некоторые турецкие политологи называют нынешний режим постисламизмом. С этой точки зрения исламизм сам по себе не является жизнеспособной идеологией и лишь используется исламистами для укрепления своих позиций. После прихода к власти они начинают заниматься реальной политикой.

Дети базара

Из этой тройки государств лишь Иран дает единственный реальный и успешный пример интеграции религии в государственную жизнь. При этом эта интеграция была, по сути, безальтернативной. Без наднациональной идеи исламской республики наличие в Иране целого ряда пассионарных этносов вкупе с отсутствием демографического доминирования титульной нации (персы в нем составляют лишь около 50% населения) давно бы разорвало это государство на части.

Попытки построить в Иране светское модернистское государство, конечно, были. Это, в частности, проект модернизации, начатый шахом Резой Пехлеви и продолженный его сыном Мохаммедом Резой Пехлеви (так называемая белая революция). Однако в итоге она провалилась по целому ряду причин. Прежде всего потому, что Мохаммед Реза Пехлеви проводил ее в отрыве от населения, без учета интересов старых классов — землевладельцев, торговцев и духовенства. «Огромные нефтяные доходы позволили шаху избежать необходимости налаживания диалога с обществом — он не изымал деньги из реальной экономики, а тратил на модернизацию те средства, которые получал от экспорта нефти», — говорит политолог-иранист, заместитель директора ереванского центра «Нораванк» Севак Саруханян . Нефтяные доходы позволяли шаху не только не проводить политическую модернизацию, но и, по сути, игнорировать все традиционные для Ирана социальные институты — в первую очередь духовенство, которое ни к шаху, ни к его политике особых симпатий не испытывало, поскольку, как говорит Игорь Алексеев, «черпая свою легитимность отчасти в доисламских персидских монархиях, Реза-шах и его сын проводили модернизацию без ислама и в какой-то степени за счет ислама».

Поэтому неудивительно, что «в середине 70-х годов лишь три-четыре аятоллы поддерживали шаха. Все остальные выступали либо с ярой критикой, как аятолла Хомейни или аятолла Бехешти, либо с мягкой. И шах их презирал, но боялся. Он их называл реакцией, которую не хотел пока трогать», — говорит Севак Саруханян. Поскольку вся светская оппозиция шахом была ликвидирована, аятоллы остались фактически единственным институтом, способным канализировать общественный процесс. Сделать им это было не сложно — в отличие от ряда других мусульманских и даже христианских государств участие иранского духовенства в общественной жизни населения не ограничивалось проповедями и молитвами.

«В Иране ключевое место, центр всех социальных процессов — базар. Общая протяженность тегеранского базара со всеми улицами, переулками составляет около ста километров. В центре базара всегда мечеть, на площади вокруг нее собирались торговцы и обсуждали самые важные социальные проблемы. При этом духовенство страны было тесно связано с базарами. Не только в деловом плане (муллы обычно служили посредниками в торговых договорах между людьми, не знавшими друг друга лично), но и в кровном, — объясняет Севак Саруханян. — Значительная часть иранских мулл и аятолл — выходцы из торговых семей».

Базары существовали вне модернизации — шах модернизировал заводы, строил новые объекты, а базар считал пережитком прошлого и не трогал его. Однако в 1975 году, когда в стране началась сильнейшая инфляция, он вынужден был вмешаться в процесс ценообразования, и иранские силовики и фанатичные сторонники шаха начали заходить на базары и арестовывать (или просто избивать) тех, кто отказывался держать цены на установленном шахом уровне. Кроме того, он создал свои супермаркеты, где субсидировал цены, что вызвало обнищание торговцев. Поэтому с 1976 года базары стали центром сопротивления и поддержали аятолл, устроивших в Иране исламскую революцию.

Исламский контроль

Пришедших к власти в стране аятолл на Западе сразу же назвали радикалами и мракобесами, которые вернут Иран в Средние века. В реальности это было не совсем так. В первую очередь потому, что шиитская версия ислама достаточно гибкая. «Догм как таковых в шиизме немного. Шиитское ответвление ислама опирается прежде всего на трактовки, высшее духовенство — это, по сути, юристы, которые трактуют религиозные тексты, в основном Коран, — говорит Севак Саруханян. — Вероятно, отчасти поэтому в шиизме нет такого фанатизма, как у салафитов или ваххабитов. Ведь любая трактовка, претендующая на превращение в религиозную норму, опирается на консенсус, который достигается в результате порой очень долгих дискуссий между представителями высшего духовенства, с учетом положительных и отрицательных последствий новой нормы».

Кроме того, аятоллы фактически спасли Иран от этнических конфликтов. В то время в мире как раз наблюдался всплеск националистических проектов, а шах проводил четкий курс на создание в Иране монокультурного персидского государства (при нем, например, в школах давали 30 ударов палок только за то, что ученики на переменах разговаривали между собой на турецком языке). Аятоллы же принесли в страну некую наднациональную идею — построение исламской республики, основанной не на национальных секулярных нормах, а общеисламских ценностях, — и таким образом закрыли возможность появления каких бы то ни было националистических проектов.

Прагматизм аятолл наблюдался и во внешней политике. Иран не пугал светских соседей намерением произвести экспорт исламской революции. Аятолла Хомейни отказался от этой идеи еще в 1982 году и занимался лишь поддержкой исламской «культурной революции», распространением исламских ценностей (при этом, конечно, иранские культурные представительства являлись одновременно резидентурами иранских спецслужб).

Наконец, именно «дремучие» аятоллы были силой, модернизировавшей политическое пространство Ирана при последних шахиншахах. «Концепции исламского конституционализма и исламской демократии были разработаны в рамках шиитского политического дискурса еще в начале XX века. Ведь именно духовенство, по сути, дало в то время Ирану парламент и конституционное устройство», — говорит Игорь Алексеев.

Фото: РИА Новости

Однако тогда духовенство не управляло страной — ею управлял шахиншах из династии Каджаров (эту династию, собственно, и свергнул Реза Пехлеви). Исламская революция в Иране стала первым случаем в истории, когда шиитское духовенство отстраняет светскую власть и берет власть в свои руки. И поэтому сразу возникло противоречие между традиционным правом аятолл (имевших полное право управлять своей паствой и издавать для нее не только религиозные, но и социальные, экономические и политические фетвы) и понятным желанием государства быть единственным сувереном для всех жителей страны. То есть если смотреть на ситуацию с точки зрения догм, то нужды в централизованном государственном аппарате в исламской республике не было. Противоречие, способное похоронить государство, решилось именно благодаря гибкости шиизма. Аятолла Хомейни придумал правило «велайят э-факих», согласно которому аятоллы добровольно делегируют часть своих прав по управлению паствой «достойнейшему» — факиху (или, по-другому, рахбару).

Рахбар, конечно, напрямую не управляет страной — однако, как говорит Севак Саруханян, «аятоллы создали почти безупречную структуру исламских институтов, которые на разных этапах курируют деятельность исполнительной и законодательной властей, фактически играя роль сдержек и противовесов. Из таких структур следует отметить Совет Стражей, который состоит из 12 представителей духовенства и решает, насколько деятельность властей соответствует духу конституции. Он может отменить любое решение парламента или правительства, которое, по его мнению, противоречит духу конституции и принципам исламской республики. Еще один — Совет по определению целесообразности принимаемых решений, который изучает все законодательные инициативы Меджлиса. Выбор же рахбара осуществляет Ассамблея экспертов из 86 представителей духовенства, которая отвечает за выбор духовного лидера».

Новый шах

Вплоть до последнего времени выстроенная в Иране система исламского государства работала если не отлично, то, по крайней мере, весьма неплохо по сравнению с другими ближневосточными странами. Хаос, начавшийся на Ближнем Востоке после вторжения США в Ирак, даже позволил иранцам претендовать на лидерство в регионе, а также безболезненно начать распространение своего политического влияния через шиитов в других странах региона. «Если при шахе лидерство Ирана на Ближнем Востоке опиралось на армию, нефть и союз с США, то сейчас оно опирается на иракских шиитов (и их лидеров —  этнического перса Муктаду ас-Садра и аятоллу Али Систани, который говорит на арабском с жутким персидским акцентом), на “Хезболлу”, на сирийский режим», — рассказывает Севак Саруханян. Конечно, полностью этот проект реализовать сложно, но даже его частичная реализация позволит Ирану создать пояс безопасности вокруг своих границ.

Однако, несмотря на ряд конъюнктурных успехов, нынешняя система управления в Иране находится в достаточно непростом состоянии. Во многом это связано с нерешительностью Ассамблеи экспертов, проявленной ею в 1989 году. «Тогда, после смерти аятоллы Хомейни, ассамблея назвала его преемником Али Хаменеи лишь потому, что считала его временной фигурой, — Хаменеи получил тяжелое ранение во время теракта в начале 1980-х, от которого не мог оправиться. Все думали, что он протянет максимум два года. Однако он правит уже двадцать три года, и правит исключительно как консерватор, который не склонен идти на какие-либо новшества с тем, чтобы интересы новых групп начали бы реально учитываться в процессе формирования власти и принятия важнейших решений», — говорит Севак Саруханян.

Впрочем, одну группу он все-таки выделил. Не обладающий таким безоговорочным авторитетом среди аятолл, как Хомейни, и не способный только за счет этого поддерживать «велайят э-факих», Хаменеи сделал ставку на военных из Корпуса стражей Исламской революции (КСИР), у которого свои взгляды на управление государством. Если старые офицеры КСИР поддерживают идеологию Хомейни и Хашеми Рафсанджани (противника Хаменеи и неформального лидера большей части аятолл), то новое поколение готово вернуть аятолл в мечети и строить в Иране исламское милитаристское государство. Их ставленником называют нынешнего президента Махмуда Ахмадинежада , который не только свернул все демократические преобразования, инициированные либеральным крылом аятолл при предыдущем президенте Мухаммаде Хаттами , но и фактически отказался от проведения наднациональной политики.

Конечно, и до Ахмадинежада образцом веротерпимости Иран все же не был: власти иногда сами толкали своих граждан в руки саудовских проповедников. «В Тегеране из 14 миллионов населения 2 миллиона суннитов и ни одной суннитской мечети. Они есть лишь в посольствах Саудовской Аравии, Катара, Эмиратов. И каждую пятницу десятки тысяч людей стоят в очереди к иностранным посольствам, чтобы помолиться», — говорит Севак Саруханян. Однако на национальных окраинах проводилась весьма грамотная политика. «Например, в Курдистане вице-губернатором был назначен курд-суннит, а губернатором — курд-шиит. В Белуджистане власти выделяли деньги на реставрацию суннитских мечетей», — рассказывает Саруханян.

При Ахмадинежаде все это было прекращено. Более того, власти стали подавлять любые признаки национального и конфессионального самосознания не за счет предоставления более привлекательного наднационального проекта, а с помощью обычной грубой силы, которой сопутствовали унижения и оскорбления. «Так, Ахмадинежад назначил главой Белуджистана (региона, где 90 процентов населения сунниты) человека, который в радиоэфире на вопрос о том, почему он не выделяет деньги на ремонт суннитских мечетей, ответил, что суннитские мечети вообще не нужны и что население должно ходить в шиитские. И добавил, что суннизм вообще не имеет никакого отношения к реальному исламу», — говорит Севак Саруханян. А так как любое действие рождает противодействие, то аналитики не исключают, что жесткая политика властей по отношению к национальным окраинам приведет к резкому всплеску националистических настроений — и тут уже тридцатью ударами палок проблему решить не удастся.

Исламский пример

Дальнейшее развитие исламского проекта в Иране будет зависеть прежде всего от трех моментов: нового рахбара, нового президента, а также от статуса отношений Ирана с Западом.

«Что будет после смерти Хаменеи — вот ключевой вопрос для нынешнего Ирана. Сейчас очень многие группировки будут бороться за право назначить наследника. Хашеми Рафсанджани со своей старой гвардией, радикальные аятоллы, либеральные аятоллы, группировки внутри КСИР, считающие необходимым вообще упразднить все это религиозное правление и поставить у власти настоящий исламский милитаристский режим», — говорит Севак Саруханян. Если верховным аятоллой Ирана будет избран Рафсанджани, то не исключено, что страна пойдет по пути частичной экономической и политической либерализации. Если же новым рахбаром станет радикал наподобие духовного наставника Ахмадинежада аятоллы Язди, то Иран станет еще более закрытой страной. Если же верховным аятоллой станет какая-нибудь фигура, аффилированная с КСИР, либо если выборы нового аятоллы вызовут серьезный политический кризис в стране, то не исключено, что военным все-таки удастся отобрать власть у аятолл и превратить Иран в обычную ближневосточную военную диктатуру.

«Многое будет зависеть и от того, кто станет президентом страны по итогам выборов в 2013 году, — продолжает Севак Саруханян. — Несмотря на всевластье рахбара, от личности президента тоже многое зависит. Хаттами показал, что он может внести либеральные нотки в общественную жизнь, а Ахмадинежад — закрутить в ней гайки, в частности вывесить в парикмахерских картины причесок, которые делать нельзя. Последние два года фаворитом президентской гонки считается Мухаммед Багир Галибаф — мэр Тегерана. Он пользуется поддержкой аятолл, но, с другой стороны, считается сторонником широких экономических реформ при сохранении нынешней системы управления. Галибаф популярен и среди населения — как не симпатизировать мэру, который, не желая стоять в пробках, иногда едет на работу на мотоцикле или велосипеде? Или, имея лицензию летчика, раз или два в год управляет гражданским рейсом Тегеран—Тебриз, чтобы ее не потерять?» — говорит Севак Саруханян.

Однако даже если рахбаром и президентом станут либеральные лидеры, очень многое будет зависеть от позиции Соединенных Штатов. Если Иран возьмет курс на либерализацию режима (частичное ограничение полномочий аятолл, демократизация политического процесса, большая открытость внешнему миру), то в процессе этой модернизации он будет весьма уязвим. Высока вероятность того, что демократизация породит в Иране национальные проекты — азербайджанский, персидский, арабский. Если Запад будет на тот момент враждебным Ирану, то он может бросить все силы на поддержку иранских меньшинств, проспонсирует создание ими национальных проектов, которые смогут разорвать Иран изнутри.

Именно поэтому для Ирана сейчас так важно успешно завершить процесс переговоров и заключить с США пакетную сделку, которая ликвидирует все основания для негативного вмешательства США в иранские дела. Более того, если Иран поставит в определенные рамки свою ядерную программу и прекратит угрозы превратить Израиль в «море огня», то не исключено, что США даже поддержат Иран в его стремлении к модернизации режима Исламской Республики. И не только потому, что он станет серьезным противовесом излишне усилившимся в процессе «арабской весны» монархиям Залива и Турции. При всей своей шиитской сущности и отличиях между суннизмом и шиизмом, Иран, с его сочетанием концепции наднациональной исламской республики и демократизации общественно-политических процессов, может стать одним из примеров развития для стран «арабской весны». Уже сейчас всем очевидно, что там не будет ни либерально-демократической, ни турецкой модели. Ряд государств уже окунулся (Ливия), либо готов окунуться (Сирия, Йемен, отчасти Ливан) в омут межклановых конфликтов. Учитывая исламизацию тамошнего населения, понятно, что любая эффективная модель государства может быть построена исключительно на исламских ценностях. И уж лучше примером этой модели станет иранская, нежели пакистанская.     

 

Ислам против ислама

Сергей Долмов

Президент Узбекистана Ислам Каримов — самый активный борец с исламом на всем пространстве Средней Азии. Для него это вопрос не столько религиозный, сколько политический

Рисунок: Ольга Зинагирова

На фоне нестабильности в Киргизии, Таджикистане и волнений в исламском мире в целом Узбекистан выглядит неким островком спокойствия. Крупнейшее по численности населения государство Средней Азии спокойно развивается — без бунтов, революций и погромов. Некоторые аналитики объясняют это тем, что президент страны Ислам Каримов изначально занял крайне жесткую позицию в отношении исламистов, чья деятельность разъедает государственные институты всех стран региона. Узбекские спецслужбы отлавливают и пачками сажают представителей всех исламистских организаций — от террористов из Исламского движения Узбекистана (ИДУ) до подпольных агитаторов из «Хизб ут-Тахрира», предотвращают теракты. При этом сам Каримов называет себя мусульманином, защитником «настоящего» ислама. В 2007 году Организация Исламская конференция (ОИК) объявила Узбекистан центром исламской культуры, и в Ташкенте было построено несколько новых и отреставрировано старых мечетей.

Правда, мало кто знает, что под это дело Каримов получил от внешних спонсоров почти полмиллиарда долларов — вполне разумная компенсация за объекты, построенные на скорую руку и уже, по сути, разваливающиеся. В реальности взаимоотношения государства и ислама в Узбекистане весьма сложные. Борьба против исламизма там давно превратилась в борьбу против любого проявления исламского самосознания. Каримов боится не столько бунта исламистов, сколько канализации через исламские институты всего протеста, который накопился в обществе, уставшем от авторитаризма Каримова и жадности его дочерей. Каримов позиционирует нынешний Узбекистан — с его коррупцией, пытками, авторитаризмом — как демократическое правовое государство. На этом фоне у молодежи возникает отторжение этих понятий, набирает популярность исламская альтернатива с ее концепцией справедливости.

Зеленое вместо красного

После распада любого наднационального проекта возникший вакуум в сознании масс обычно заполняется самой простой и близкой населению идеей. Узбекистан не стал исключением — после распада СССР место коммунизма быстро занял ислам.

Нельзя сказать, что исламская духовная реконкиста произошла в Узбекистане на пустом месте. Даже во времена СССР, превратившего узбекское общество из феодального в индустриальное, значительная часть сельского населения продолжала придерживаться традиционных взглядов. Помимо «государственных» мечетей по всей республике существовали подпольные, где имамы-самоучки обучали людей основам Корана. По мере деградации советской идеологии в 1980-е все больше молодежи приходило в мечети.

Значительный вклад в усиление исламской составляющей в Узбекистане накануне распада СССР внесли и иностранные государства. Известно, что во время афганской войны ЦРУ спонсировало перевод Корана на узбекский язык и организовало ввоз этой литературы в Узбекистан — Вашингтон надеялся перенести джихад с афганской земли на советскую. Распространение ислама в Узбекистане финансировалось из Турции, мечтавшей о пантюркистском проекте, а также из стран Залива. В 1980-е в Ферганской долине увеличивается число подпольных религиозных школ, которые при помощи Саудовской Аравии превращаются в настоящие религиозные центры.

Распад Советского Союза фактически вывел ислам из тени, легализовал его. Подпольные мечети стали превращаться в официальные (во многом благодаря этому в стране число мечетей резко выросло — с 300 в 1989 году до 6000 в 1993-м). Однако нельзя сказать, что исламом заболел весь Узбекистан. «По степени исламизации Узбекистан — крайне неоднородное государство, — объясняет “Эксперту” один из ведущих российских специалистов по Центральной Азии Семен Багдасаров . — Население северо-западных и западных районов страны — потомки тюрко-монгольской ветви узбекского народа, бывшие кочевники, которые принимали ислам достаточно поздно и в упрощенном варианте. Поэтому в ряде степных и пустынных регионов страны (Кашкадарьинская область, Карши) ислам воспринимается скорее как традиция, а не как идеология. В крупных же городах (Ташкент и особенно Бухара) элемент ислама сильнее, но в силу того, что в этих городах проживали ученые и образованные люди, ислам там более интеллектуальный. В Ферганской же долине, где живет до трети населения страны, всегда был силен ханбалитский мазхаб (одна из четырех правовых школ в современном ортодоксальном суннитском исламе; особенностью ханбалитов является то, что они не признают прекращения джихада. — “ Эксперт” ). И когда в 1980-е годы началось проникновение в регион салафитских идей (которые базируются именно на ханбалитском мазхабе), то именно там, в Ферганской долине, он встретил благодатную почву. Поэтому и в сельском, и в городском населении долины исламский элемент крайне силен».

Ислам Каримов

Не случайно именно в Ферганской долине, например в Намангане, после распада СССР образовалась целая россыпь религиозных групп и течений: «Акромиды» (организация, названная по имени основателя муллы Акрома), «Адолат» («Справедливость»), «Ислом лашкарлари» («Воины ислама»), «Таблих» (Общество по распространению веры), «Товба» («Покаяние»), «Нур» («Свет»). Через какое-то время они настолько укрепились, что стали организовывать так называемые отряды исламской милиции, которые наказывали виновных по законам шариата, в частности публично били палками. В Намангане у исламистов была даже собственная тюрьма, где содержались «преступники».

Обиделся

Поначалу светская власть сквозь пальцы смотрела на перехват исламистами государственных функций. Ислам Каримов только утверждался в роли руководителя республики. «В переходный период от совка к постсовку главное для него было обеспечение порядка в Ферганской долине», — объясняет «Эксперту» политолог, специалист в области изучения стран Средней Азии Аркадий Дубнов . Кроме того, по словам руководителя программы «Мониторинг нарушений прав человека в Центральной Азии» общества «Мемориал» Виталия Пономарева , Каримов пытался использовать исламскую идеологию как альтернативу демократической оппозиции, которая уже тогда начала появляться в Узбекистане.

Многие рассчитывали на то, что Каримов, как и многие другие лидеры молодых мусульманских государств, превратит исламскую идеологию еще в один способ собственной легитимации. Однако уже в конце 1991 года Каримов поменял свою точку зрения, и исламисты из инструмента поддержания порядка превратились для него в конкурентов и даже в кровных, личных врагов. Эксперты связывают это со столкновением Каримова и движения «Адолат», во главе которого стоял харизматичный Тахир Юлдашев . «Движение “Адолат” установило в Намангане свой исламский порядок и ввело нормы шариата. К концу 1991 года этот порядок стал автономным, и Каримов вынужден был туда приехать. Исламисты в обмен на уступки потребовали от него поклясться на Коране в том, что он введет в конституцию нормы шариата. Это был один из первых компромиссов, на который пошел узбекский президент. Юлдашеву удалось унизить Каримова — и Каримов, который никогда ничего не забывает, этого ему не простил», — говорит Аркадий Дубнов.

Возглавить исламизм у Каримова тоже не получилось. «Каримов прекрасно понял, что если он будет заигрывать с исламом, то лишится поста лидера Узбекистана, — говорит Семен Багдасаров. — У исламских движений были очень яркие лидеры, которые к Каримову особо теплых чувств не питали». В результате узбекские власти начинают бороться с исламистскими течениями. Поначалу, впрочем, не слишком активно. «В середине девяностых удары наносились в основном по лидерам исламских сообществ. Многим из них подбрасывали наркотики и патроны, после чего брали под арест», — рассказывает Виталий Пономарев. Некоторые просто бесследно исчезали.

Однако точечные удары не могли остановить распространение ислама по целому ряду социально-экономических причин. Прежде всего из-за ослабления роли интеллигенции. Во времена СССР большую часть технической и гуманитарной интеллигенции в Узбекистане составляли русские, армяне и евреи, однако после обретения Узбекистаном независимости значительная их часть уехала из республики. Для необразованной же части населения исламские ценности выглядели весьма привлекательными. Людям, жившим вне правового государства, импонировала заложенная в ислам концепция справедливости — шариат жестко и безапелляционно карает такие грехи, как коррупция, воровство, убийство. Наконец, немаловажным стимулом, вовлекавшим молодежь в исламистские группировки, были деньги. В 1990-е, в период тотальной бедности, исламисты, по некоторым данным, платили по 50–100 долларов только за расклейку объявлений — весьма неплохие деньги даже по меркам нынешнего Узбекистана.

Решил вопрос

Переломным во взаимоотношениях Каримова и ислама стал 1999 год, когда узбекские радикальные исламисты, уже открыто вербовавшие сторонников на улицах городов, настолько осмелели, что попытались взять власть. В 1996 году они объединились в Исламское движение Узбекистана, которое возглавил личный враг Каримова Тахир Юлдашев. Получившие боевой опыт во время гражданской войны в Таджикистане, регулярно осуществлявшие теракты и политические убийства в самом Узбекистане, а также в соседних странах, в 1999 году боевики ИДУ провели целую серию громких операций. В том году ИДУ совершило покушение на Каримова, а также организовало Баткенский рейд — операцию по переброске тысячи боевиков из Таджикистана в Ферганскую долину, где их уже ждали готовые поднять восстание местные исламисты. Обе операции оказались неудачными и повлекли за собой сокрушительный ответ со стороны Ташкента. Тысячи мусульман, подозреваемых в причастности к ИДУ, были арестованы (иногда без достаточных на то оснований) и брошены в тюрьмы.

В результате масштабных репрессий Ташкенту удалось подавить ИДУ. Спасаясь от гнева Каримова, движение окончательно переместилось в Афганистан к своим друзьям-талибам, где попало под раздачу уже американцам. Целый ряд лидеров ИДУ были ликвидированы во время операций против «Талибана». Так, глава военного крыла ИДУ Джума Намангани был убит в 2001 году, а Тахир Юлдашев — в 2009-м. Уже через три года, в 2012-м, был убит сменщик Юлдашева Усман Адил . США и сейчас продолжают систематически громить движение (по данным издания «ЦентрАзия», за первые десять месяцев 2012 года против ИДУ было проведено 30 операций в восьми провинциях Афганистана).

В Узбекистане преследуются и объявляются радикальными любые независимые от государства религиозные течения. Даже попытка собрать друзей дома и поговорить о религии нередко рассматривается как уголовное преступление

Фото: Максим Илюхин

Помимо потери лидеров ИДУ было ослаблено рядом внутренних расколов. Так, уже в 2002 году от движения отделилась крупная структура — Союз исламского джихада, а последующая ликвидация наиболее авторитетных лидеров регулярно приводила к сецессии мелких отрядов и группировок. В результате, по мнению некоторых исследователей, некогда грозное ИДУ сейчас уже не представляет особой силы и полностью подчиняется руководству «Талибана».

После шока 1999 года власть решила окончательно решить исламский вопрос, поэтому преследовать стали не только ИДУ, но и относительно умеренные исламистские организации, такие как «Хизб ут-Тахрир». Как и ИДУ, «Хизб-ут Тахрир» называла главной причиной проблем страны «отсутствие ислама в ее повседневной жизни», в том числе «отсутствие исламской системы правления», однако в отличие от ИДУ отрицала силовой путь захвата власти. «“Хизб ут-Тахрир” нацелена на создание халифата, но мирным путем. Эти ребята строят свой коммунизм и, как и мы, рассчитывают, что он наступит в отдаленном будущем», — говорит Аркадий Дубнов. Вплоть до конца 1990-х публикации «Хизб ут-Тахрир» практически не затрагивали местных проблем, не критиковали режим Каримова, не призывали его свергнуть, а лидеры этой организации даже вели идеологическую полемику с ваххабитами и ИДУ. Поэтому власть «Хизб ут-Тахрир» особо не преследовала, и к 1999 году в организации насчитывалось порядка 15 тыс. членов. После неудачной попытки ИДУ захватить власть неформальное соглашение о ненападении между «Хизб ут-Тахрир» и Каримовым было разорвано. «После взрывов в Ташкенте, когда выступил министр внутренних дел и произнес абсурдные фразы о том, что за взрывами стоит военное крыло “Хезболлы” под названием “Хизб ут-Тахрир”, начались тотальные аресты членов этой организации, которые шли в течение нескольких недель», — говорит Виталий Пономарев. Несмотря на то что ответная радикализация умеренных исламистов поначалу привлекла к ним новых членов (в ответ на аресты в марте 1999-го «Хизб ут-Тахрир» впервые выпустила антикаримовскую листовку, которая разошлась сотнями тысяч экземпляров), масштабные репрессии, пресечение поставок литературы из Саудовской Аравии а также ликвидация в 2002 году полутора десятков подпольных исламистских типографий загнали «Хизб ут-Тахрир» глубоко в подполье.

Новая цель

С разгромом основных исламистских структур антиисламистская кампания Ислама Каримова не завершилась. У нее просто появились новые цели и задачи. Так, узбекские силовики регулярно рапортуют о посадках членов ИДУ, «Исламского джихада» и «Хизб ут-Тахрир», о ликвидации ячеек этих организаций. Между тем у экспертов подобные отчеты вызывают большие сомнения. «Когда в 2008 году в Германии расследовалось дело о подготовке терактов, немецкие следователи приезжали в Центральную Азию для допросов осужденных членов “Исламского джихада”. И вот Ташкент из тысяч своих заключенных “исламистов” смог представить лишь одного человека, который проходил подготовку в лагерях “Исламского джихада”. К тому же он был гражданином не Узбекистана, а Таджикистана», — говорит Виталий Пономарев. «Я до сих пор не слышал, чтобы власти вскрывали настоящие ячейки “хизбутчиков”, которые занимались бы антигосударственной деятельностью, предоставляя при этом серьезную доказательную базу подобных обвинений», — вторит ему Аркадий Дубнов.

По мнению экспертов, под предлогом борьбы с радикалами Каримов просто перешел от войны с исламизмом к преследованию ислама как такового. Учитывая, что вся светская оппозиция в Узбекистане либо сидит, либо сбежала из страны (в июле Узбекистан покинула одна из последних лидеров светской оппозиции — глава партии «Свободные дехкане» Нигора Хидоятова ), Каримов считает, что лишь ислам может стать некой мобилизующей силой, способной поднять население и противостоять его репрессивному режиму. И основания для таких страхов у него есть — события арабской весны (а также опыт исламской революции в Иране) показали, что исламистам удается канализировать общественный протест даже в том случае, если политическое поле не до конца вычищено. Светские партии находили сочувствующих в основном в среде интеллигенции, тогда как значительная часть населения сочувствовала риторике исламистов. «Религиозные лозунги из серии “проще жить” и идеи социальной справедливости гораздо ближе им, чем либеральные понятия “свобода” и “демократия”», — говорит Семен Багдасаров.

Андижанское восстание 2005 года, к которому была причастна исламская группировка «Акромийя» (которая, по слухам, нашла общий язык с хокимом, главой местной администрации, Андижанской области, или, возможно, даже завербовала его), лишь убедило Каримова в правоте его опасений. Именно по­этому сейчас в Узбекистане преследуются и объявляются радикальными любые независимые от государства религиозные течения. «Ряд групп не стремится заниматься политикой, однако государство их всячески преследует. В Узбекистане даже попытка собрать друзей дома и поговорить о религии нередко рассматривается как уголовное преступление», — говорит Виталий Пономарев. Власти об этих дискуссиях быстро узнают — одним из основных институтов контроля общества в стране является институт махалли (самоуправляющаяся община, обычно в рамках одного квартала). Махаллинские комитеты не только информируют власти о событиях в своих общинах, но и передают информацию обо всех неизвестных, поселившихся в домах общины. В институт махалли, по некоторым данным, объединено более 80% населения страны. Неудивительно, что председателями махаллей зачастую назначают отставников силовых структур или людей, которые работают в тесном контакте со спецслужбами.

По словам правозащитников, человек, который хоть раз попался на «исламской деятельности», получает волчий билет на всю жизнь. Любой мусульманин, отсидевший по соответствующей статье, автоматически попадает в черный список. И даже если он выйдет на свободу, то после очередного акта насилия или просто в рамках очередной кампании он может получить новый, еще больший срок. Поэтому многие такие люди пытаются после освобождения уехать из страны. Однако, если нужно, их достают и там. Под пытками обвиняемые называют в качестве сообщников имена тех, кто живет вне Узбекистана (в частности, в России) и кому, как они полагают, ничто не грозит. Однако узбекские власти подают документы на экстрадицию. В свою очередь, наши органы предпочитают оформлять экстрадицию как обычное административное выдворение (его быстрее оформить и сложнее оспорить). Вероятно, некоторым стимулом для выдачи Узбекистану запрашиваемых им лиц является тактика неофициальных денежных поощрений сотрудников иностранных силовых структур. «Сумма зависит от страны. Например, киргизским силовикам за не очень важных людей предлагали двести долларов — просто за то, чтобы подвезли их к границе и передали узбекским коллегам. В других случаях суммы достигали нескольких тысяч и даже десятков тысяч долларов», — рассказывает Виталий Пономарев. В целом на сегодняшний день, по данным Виталия Пономарева, в Узбекистане 4–5 тыс. человек сидят по обвинению в причастности к исламистской деятельности

Шанс на ренессанс

Жесткая антиисламская кампания Каримова загнала узбекских мусульман в глубокое подполье, однако у них еще есть шанс оттуда выйти. Так, некоторые аналитики считают, что спасти узбекских исламистов смогут талибы. Ряд российских и зарубежных СМИ пишут, что если талибы придут к власти, то они займутся экспортом революции в Узбекистан. Однако другие эксперты утверждают, что эти страхи гипертрофированы.

«Тут многое будет зависеть от позиции самих пограничных с Афганистаном государств. Если тот же Узбекистан будет поддерживать своих соплеменников на афганской территории, могут возникнуть проблемы. Если же Ташкент проявит готовность договариваться, риски будут минимальны», — говорит Семен Багдасаров. По его мнению, с талибами вполне можно и нужно договариваться: «Когда в девяностых годах они вышли на границу с Туркменистаном, то покойный Туркменбаши с ними быстро нашел общий язык, на границе было тихо и спокойно. Талибы не раз говорили, что выступают за добрососедские отношения при условии невмешательства соседей во внутренние дела Афганистана. Ну и, в конце концов, в целом они являются не столько международными террористами, сколько пуштунскими националистами, и история доказывает, что пуштуны никогда не проводили экспансию вне границ своего обитания».

Вероятно, призрак «афганской угрозы» поддерживается самим Исламом Каримовым для повышения своей важности в глазах России. Как и теория о том, что узбекских исламистов финансирует Запад, для того чтобы дестабилизировать южное подбрюшье России. «Известно, что на встрече, прошедшей в местной мечети “Пир-Джалил” (город Хайратон, афганская провинция Балх. — “ Эксперт” ) в начале июня, майор разведки шведской армии Йохан Миденбай предоставил боевикам ИДУ защищенные средства связи — рации и мобильные телефоны, посредством которых те сегодня докладывают Миденбаю о результатах выполнения заданий… Если раньше шведские спецслужбы занимались работой и вербовкой только тех террористов, которые под видом беженцев приезжали к ним в страну, то сегодня шведы уже сами начали выезжать и расширять сферы своего влияния», — пишет официальное узбекское издание «Харакат». Именно для придания узбекским исламистам «внешнеполитического» значения в узбекских государственных СМИ их с недавнего времени стали называть не ваххабитами, а джихадистами.

Реальный шанс исламистов на реванш возникнет, вероятно, после ухода Каримова. Ситуация с наследником узбекского президента до сих пор не ясна. Возможность наследования власти его старшей дочерью Гульнарой Каримовой выглядит, мягко говоря, сомнительно. И не столько потому, что она женщина, сколько потому, что в депешах «Викиликс» ее называют «самым ненавидимым человеком в Узбекистане». Причем не только среди населения, но и среди элит: в депешах она даже называется «воровской баронессой», которая пытается прибрать к рукам все стоящее в стране. И не только у местных бизнесменов. Так, по некоторым данным, именно она отнимает у МТС ее дочернюю структуру «Уздунробита» (которую сама же продала МТС в 2004 году и, поскольку теперь «Уздунробита» контролирует до 40% мобильного рынка страны и стоит больше миллиарда долларов, хочет вернуть), а также шантажирует американских инвесторов. И если МТС и другие западные фирмы еще могут сопротивляться, то у узбекского бизнеса вариантов нет. А поскольку весь бизнес в стране контролируется различными кланами, то безмерные аппетиты Гульнары (а также второй дочери Каримова Лолы, не сильно уступающей той в жажде денег) настроили против детей Каримова слишком многих. И тут возможны два варианта событий.

Первый условно называют «туркменским». «Кланы быстро договорятся, уберут лишних — тех, кто не хочет договариваться, а также тех, кто по статусу может претендовать на власть (как, например, в Туркмении был отправлен в тюрьму спикер парламента)», — говорит Аркадий Дубнов. Не исключено, что договариваться будут не столько кланы, сколько силовики — руководство Службы национальной безопасности и МВД. Однако если компромисс не будет найден, то не исключено, что реализуется второй вариант — каждая из сторон начнет вербовать себе союзников извне. Вероятно, среди находящихся в глубоком подполье исламистских группировок, контакты с которыми у силовиков вполне могут быть. «В группах, причастных к террористическим действиям, внешние контакты обычно замыкались на руководителях. Поэтому до сих пор нет четкой уверенности, на кого эти группы работали. Не исключено, что некоторые были связаны со спецслужбами, а совершаемые ими акты насилия отвечали интересам тех или иных ведомств или клановых групп», — говорит Виталий Пономарев. Вряд ли, конечно, при этом сценарии исламистам удастся захватить власть, но повлиять на то, кто станет следующим президентом, они вполне смогут.

 

В поисках системы координат

Федор Лукьянов, главный редактор журнала «Россия в глобальной политике»

Станут ли религии несущими конструкциями нового миропорядка

Франс Франкен II. «Человек, делающий выбор между добродетелью и пороком»

В самом начале 1990-х годов я работал на Международном московском радио (бывшее «Иновещание»). Приходя на службу, каждый раз шел мимо закрытого студийного отсека на одном из этажей. Сотрудники знали, что там сидят арендаторы — время было тяжелое, и государственные учреждения охотно сдавали свои площади тем, кто мог платить. Вскоре выяснилось, кто именно, — богатая японская неправительственная организация «Аум синрикё».

Сектанты — приверженцы культа конца света, запрещенные в самой Японии, пользовались постсоветской неразберихой и вещали с российской территории на соотечественников. Тогда же, если кто не помнит, слепой гуру Сёко Асахара вел еженедельную программу по московскому телеканалу. (После теракта в токийском метро в 1995 году Асахара и его ближайшие сподвижники были приговорены в смертной казни, которая, правда, пока не приведена в исполнение.) Асахара не был одинок — утренние эфиры российского телевидения тогда заполонили иностранные проповедники, спешившие обратить в истинную веру освободившихся от коммунизма россиян…

Прекращение противостояния эпохи холодной войны оставило идейный вакуум, который не мог не начать заполняться. Левая, коммунистическая, идеология рухнула, как тогда казалось, навсегда (сейчас такой уверенности уже нет), а правая, либеральная, погрузилась в самодовольное переживание своего триумфа. Иллюзия «конца истории» стала быстро развеиваться, а вместо торжества либеральных ценностей повсюду торжествовала лишь одна составляющая западного образа жизни — модель потребления. Реакция была неизбежной — и из-за сопутствующего экономическому росту усугубления неравенства, и из-за нехватки «идеального», нематериального компонента социально-политической жизни. На фоне кризиса идеологий началось возвращение религий. И если сектантство, атаковавшее молодые общества в 1990-е, было досадным эпизодом, то традиционные религии всерьез претендуют в XXI веке на то, чтобы стать реальным политическим фактором во многих странах самого разного уровня развития.

Момент истины

О вторжении религии в политику активно заговорили в связи с феноменом «политического ислама», самым ярким проявлением которого стали теракты 11 сентября 2001 года. Точнее, таковыми их сочли на Западе, хотя исламские богословы и умеренные политики мусульманских стран решительно отмежевывались от экстремизма, утверждая, что «Аль-Каида» и иже с ней не имеют никакого отношения к магистральному направлению развития уммы. События последнего десятилетия отчасти подтвердили это, но одновременно и продемонстрировали, что в процессе рождения новой политики отделить мейнстрим от маргиналий просто невозможно.

Подлинный политический подъем в государствах Арабского Востока вспыхнул без участия исламистов — революционные потрясения в Тунисе, Египте, Ливии, Йемене захватили их врасплох, так же, как когда-то февральская революция стала сюрпризом для большевиков. Но так же, как и большевики в России, исламские силы быстро сориентировались и оказались бенефициарами перемен. Теперь им предстоит самое главное — доказать, что чистота помыслов и пафос истинной веры, благодаря которым исламисты всегда обеспечивали себе моральное преимущество над правящими автократами, сочетаются со способностью эффективно управлять и гарантировать рост.

Индикатором будет служить Египет — там «Братья-мусульмане» демократическим путем, без внешнего вмешательства пришли к власти, и на их успех или провал будут ориентироваться в других странах. Тем более что Каир всегда служил законодателем политических мод на Ближнем Востоке. Административный провал исламистов у власти приведет к тому, что маргинальные и экстремистские проявления вновь выйдут на первый план, поскольку при невозможности созидания ставку придется делать на разрушение и догматизм.

Турция вроде бы демонстрирует пример удачного сочетания политики, основанной на религиозных постулатах, и успешного современного управления. Правда, там эксперимент не очень чистый — мягкая исламизация последовала за долгим периодом сугубо светского правления военных, когда были заложены прочные основы, так что скоро станет понятно, придает ли Партия справедливости и развития новый импульс прогрессу.

Вопрос о том, превратятся ли исламские партии в мусульманских странах в восточный аналог христианских демократов в Европе, открывает широкий простор для рассуждений — прежде всего касательно того, насколько разные религии способны адаптировать свои догматы к каждодневным запросам обществ. Отметим и другое — политическое пробуждение ислама заставляет прочие религии, прежде всего христианство, искать ответ на новую ситуацию, и реакция весьма разноречивая, иногда парадоксальная — вплоть до глубокого размежевания внутри традиционно христианских обществ.

Как в XIX веке?

После 11 сентября в США и Европе на официальном уровне постоянно говорилось о недопустимости перевода конфликта в религиозную плоскость — виноват не ислам, виноваты преступники. Однако подсознание спрятать не получалось — высказывание Джорджа Буша о «крестовом походе против терроризма» стало для исламистов подарком, неопровержимым аргументом в пользу неизменной экспансионистской сущности Запада. Но реальный раскол прошел не там, где его предвидели Сэмуэль Хантингтон и его поклонники.

В 2006 году, когда в разгар «карикатурного скандала» по всему исламскому миру атаковали датские посольства и жгли флаги, два датских епископа напомнили о том, что на них, вообще-то, крест, христианский символ. Так что сжигание — это такое же святотатство, как и высмеивание Пророка. Однако это высказывание не привлекло внимания, поскольку основная аргументация лежала совсем в другой плоскости — в западном либеральном обществе нельзя ограничивать свободу самовыражения. И государство не имеет права в это вмешиваться, даже если кому-то не нравятся такие проявления свободы.

Возвращение религий в политический дискурс связано с основополагающим вопросом — о системе координат, в которых будет развиваться современный мир. Если в прошлом веке ее осями выступали идеологии, то сейчас мир явно возвращается к более традиционным моделям, свойственным международной политике во все века, кроме прошлого. Правда, налицо довольно причудливая смесь разных принципов — тех, что доминировали последние четыре сотни лет, с момента появления национальных государств, и тех, что им предшествовали, когда религиозная самоидентификация была важнее национальной, этнической.

Иными словами, отношения между государствами в XXI веке в чем-то больше похожи на век XIX, чем на ХХ, поскольку в прошлом столетии на них довольно сильно влияли идеологии, сейчас же наблюдается возвращение к принципам классической реальной политики. Но поскольку идентичности опасно размываются и религии зачастую становятся маркерами принадлежности к сообществу, отчасти происходит возрождение средневековой модели, когда в Европе существовали наднациональные духовно-религиозные объединения.

Новый баланс

Глобализация не уничтожает государства, как предрекали ее наиболее яростные адепты лет двадцать назад, но она делает их границы проницаемыми, а общества — подверженными самым разным импульсам и влияниям. Массовое перемещение людей и совершенно неконтролируемый обмен информацией — норма, и никакими мерами их не остановить. Это пугает граждан, которые начинают опасаться за свою идентичность в широком понимании — культурную, национальную, социальную. И в качестве якоря, гарантии сохранения или обретения идентичности зачастую выступают религии как явления стабильные, пережившие века и тысячелетия.

И здесь самое главное. Поскольку современный Запад крайне секуляризован, он в условиях размывания критериев и идентификаций не может опираться на традиционную религию, христианство. Ее место занимает либеральное понимание механизмов функционирования общества, когда святыней и догмой выступает свобода самовыражения. Она же ведет к столкновению с любыми формами традиционализма, будь то исламские, католические или православные. То есть водораздел проходит не между исламом и христианством, а между консервативной традицией и ее либеральным отрицанием. И каждая из сторон этого противостояния склонна вести себя все более напористо и догматично.

Это происходит во многих странах, принимая разные формы. В США, например, поляризация общества и политики отражает углубляющийся раскол по линии консерватизм (республиканцы, которые сдвигаются все больше вправо, к реакционности, и при этом апеллируют к вере) — новаторство (демократы, полевевшие при Обаме и намного более светские), но и те и другие, по сути, отвергают ислам, хотя с разной мотивацией.

Моделью, как ни странно, может служить ситуация в России. История скандальной группы Pussy Riot вызвала такой резонанс в стране и мире именно по той причине, что панк-исполнительницы, этого, вероятно, не желая, попали в самый нерв проблемы системы координат, проблемы, актуальной для всех. Где рамки возможного, допустимого, за которыми начинается, с одной стороны, воинствующее мракобесие со ссылкой на высшую волю, а с другой — агрессивная вседозволенность под лозунгом свободы? Россия, которая практически изжила советскую идентичность, но пока не обрела новой, оказалась на переднем крае этой дискуссии, и мы, без сомнения, увидим еще немало эксцессов такого рода, прежде чем эти самые рамки определятся. Но в той или иной форме такое будет происходить везде — от США до Йемена, от Индии до Индонезии, да и Европа с ее обостряющейся проблемой межкультурного и межконфессионального сосуществования неизбежно столкнется с необходимостью корректировать доминирующий ныне либеральный подход.

Мир, потерявший ориентиры в конце ХХ века, находится только в начале пути к новому глобальному устройству — не только и не столько политическому, сколько идейному. Будущий баланс, вероятно, включит в себя много элементов, важное место среди которых займут религии. Но прежде чем этот баланс установится, предстоит немало потрясений. Балканы 1990-х годов или Сирия сегодня — локальные примеры того, как в конце ХХ — начале XXI века в мире могут вспыхивать средневековые кровавые страсти, замешанные на вере. Однако главная дилемма будет не между разными религиями, а между наличием или отсутствием религиозной основы. И этот конфликт может стать не менее разрушительным, чем классические конфессиональные противостояния. Хотя пока непонятно, хватит ли у «либеральной религии» убежденности, чтобы отстаивать свою абсолютную правоту, какая свойственна фанатичным приверженцам религий более ранних.          

 

Не оттолкнуть человека

Елена Борисова

Процесс воцерковления в сегодняшней России оказывается в значительной мере поверхностным. Форме обычно уделяется больше внимания, чем сути

Игумен Филипп

Фото: Алексей Майшев

Он православном предпринимательстве, обществе и о том, чего не хватает современному человеку, «Эксперту» рассказывает игумен Филипп (в миру Вениамин Владимирович Симонов), доктор экономических наук, директор департамента макроэкономического анализа и методологического обеспечения деятельности Счетной палаты РФ, заведующий кафедрой истории церкви исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.

— Что такое православное предпринимательство?

— На рубеже девятнадцатого-двадцатого веков в России сформировались две серьезные категории предпринимателей, к которым можно было применить конфессиональное определение: старообрядцы и евреи. Старообрядцы, организовавшие серьезный производственный бизнес, не забывали о социальной проблематике. Явление православного предпринимательства мы можем увидеть на примере Прохоровской или Морозовской мануфактур. Их владельцы уделяли огромное внимание быту рабочих, медобслуживанию, образованию. На Трехгорке строились дома для рабочих, где они жили в очень приличных условиях. Там были общественные столовые, библиотека, медпункты, где оказывалась медицинская помощь, обязательно была школа, где дети рабочих получали начальное образование. И все это обустраивалось только из кармана предпринимателя.

— Зачем предпринимателю это было нужно?

— Думаю, что любой предприниматель, православный или неправославный, понимает, что те дополнительные доходы, которые в марксизме называются прибавочной стоимостью, а далее — прибылью, получаются не вполне социально естественным путем, а являются результатом эксплуатации. А эксплуатация — это присвоение чужого труда. А присвоение чужого труда есть воровство.

— Человек воспринимал это как воровство?

— Ведь не зря купцы церкви строили по всему Замоскворечью. Сказано же: «Не укради». А выходит — нарушение заповеди, грех. И надо его отмолить. Ну я могу, конечно, пойти сам лоб по церквам расшибать, и это было, пустите, дескать, душу на покаяние, но на это нужно время, а у меня же бизнес, я руковожу предприятием. Поэтому либо я церковь построю — может, кто помолится за мои грехи, — либо я тем, у кого украл, отдам. Хоть что-то. Но раз я не могу ходить, раздавать (хотя и деньги раздавали в виде премий), отдам вот таким образом. И пусть мои работники поживут по-человечески, поедят, болеть меньше будут, и дети их пусть учатся. Вот на этом фоне, из осознания понятий праведности и греха, возникло то, что можно трактовать как феномен православного, а скорее христианского предпринимательства.

— А что сегодня?

— Возникает некая среда. Люди крестились в двадцать-тридцать лет, изучили основы христианства, не только Символ веры, а и богословские труды, некоторые закончили Свято-Тихоновский институт. И у них тоже возникает вопрос: а как же быть? Часть из них понимает, что их прибавочная стоимость — это чужая украденная зарплата. Большинство осознает, что их капитал прирастал за счет государственного кармана — ведь с 1992 года единственным источником первоначального накопления капитала были госбюджет и государственная собственность. И вот на этом фоне они пытаются примирить истины, в которые они поверили, с той реальностью, в которой живут. И возникает разговор о православном предпринимательстве. Но если на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков православный предприниматель манифестировал свою веру социальной активностью, то нынешний манифестирует ее душеспасительными беседами и участием в «православных мероприятиях». Он на молебен сходит, к патриарху сбегает на день рождения, за архиереем пойдет. Мы еще с советского времени привыкли к «мероприятиям», это, наверное, нельзя быстро в себе изжить. А глубокого осознания экономики в терминах «праведность» и «грех» почему-то не возникает. Воцерковление пока оказывается поверхностным.

— Строятся же церкви. Есть благотворители.

— Раньше были социальные структуры. А сейчас в Москве и Подмосковье не построено ни одной больницы вроде Первой Градской, в которой, как было сказано в ее первом уставе 1833 года, «все бедные и неимущие обоего пола люди принимаемы и лечены будут безденежно, кроме достаток имеющих». Нет ни одной богадельни бесплатной, чтобы бабушку какую одинокую туда пристроить, чтобы она свою жизнь скоротала в нормальных условиях. Не строят богадельни, никак не строят. А строят церковь на Рублевке. Золотом все сияет.

Я, когда вижу это, вспоминаю начало своего церковного служения на Варварке. В этом районе была община бандюков. И вот, бывало, идешь к ранней обедне, а уже из окон Знаменского собора все сияет, горит изнутри. Заходишь, и везде, где можно воткнуть свечку, она горит. Да толстые свечи, самые дорогие. Значит, на «дело» ребята пошли. Через какое-то время приходишь, опять все полыхает. Значит, успешно сходили. Чистой воды страх и суеверие.

Вот и в сегодняшнем воцерковлении, на мой взгляд, тоже слишком много суеверного.

— В сиянии?

— Оно так проявляется — в демонстрировании. И вы попробуйте кому-нибудь что-нибудь скажите. Такую гордыню навстречу увидите! А ведь те же Третьяковы, Морозовы — они же правду иногда любили слушать. А нынешние не выносят правды. Притом что много православных предпринимателей. Я двадцать лет уже монах, и этот вопрос, а что делать, чтобы быть православным предпринимателем, который часто задают и на исповеди, и просто в разговоре, и на экспертном уровне, — он у меня уже вот где.

— А что, правда, делать- то?

— Что я могу ответить, помимо Христовых слов: «Продай свое имение и раздай нищим, возьми крест свой и следуй за Мною»? Если уж ты такой православный, прочитай Евангелие, там все сказано. А если человек спрашивает у священника благословения на то, подать милостыню или не подать... Хочешь подать — подай, не спрашивай у меня. Я тебе в этом случае зачем? И есть некоторая недоговоренность в этом новом православном предпринимательстве. Если те, прежние, смотрели на Бога и на убогих, которые просят помощи, то эти смотрят на себя. Они смотрят не на «искусство в себе» а на «себя в искусстве». И такой взгляд портит очень это православие. У нас очень мало людей из бизнеса, которые делают, а не говорят. Разговоров много, а делают — единицы. Православное предпринимательство — это православное дело, или, как говорили святые отцы, делание. А делание — это подвиг. Это не языком молоть, а землю копать и крест носить. Помните, в 1917 году, после переворота, было сказано: «Проговорили Россию»? Не «проговорить» бы нам христианство.

— Но все же известно, что люди жертвуют, например, на детские дома.

— Если человек сказал, что жертвует на детские дома, он может дальше это не делать. Господь его уже наградил той славой, которую он здесь получил. Но для спасения души он не сделал ничего — все проболтал. А вот если он промолчит, то тогда — слава Тебе, Господи. Вот тогда я за него рад, за его метафизическую перспективу. Но большинство любят сделать и награду здесь и сейчас получить. А ты просто делай!

— Молча?

— Спокойно. Веди детский дом, пока есть на это средства. Их тоже ведь Господь дает. Они могут кончиться, а пока есть — делай. Не надо оркестра, не надо почета. С молитвой делай, и все получится. В свое время, когда создавался миссионерский отдел, были у нас организационные заседания — сто лет ведь было потеряно в плане миссии со времен Иннокентия (Вениаминова), Макария (Невского) и других. И кто-то из архиереев сказал: «Надо написать методические указания для священников. А то, бывает, батюшка отстроил церковь, золотом покрыл, иконостас сделал, крестильню поставил, забор, дом для причта: молись не хочу. Так не хотят молиться, никто не идет. И ему надо методически объяснить, как привлекать людей». А сидел старый уже владыка на том заседании, и говорит: «Да-да, конечно. Обязательно надо написать методичку. И что же мы в ней напишем? Батюшка, а вы Богу-то молиться не пробовали?»

— Зачем просят благословения на добрые дела?

— Думают: ага, батюшка благословил, значит, он уже знает, что я работаю на эту тему, это хорошо, мне зачтется. А потом — в Чистый переулок и просят медаль размером с тарелку. Наверное, это остаток советского периода, партсобраний, сборов. А может, новое приобретение. Американо-протестантское: «Вы хотите поговорить об этом?» Эти психологические границы трудно перейти. И пока немногие переходят. Я иногда узнаю о людях, что они кого-то содержат, кому-то помогают. Со стороны узнаю, нечаянно. Эти люди ходят ко мне на исповедь, но никогда не рассказывают. И я не спрашиваю. Живут по Христовой заповеди, слава Богу, пусть живут.

— Отец Филипп, а почему именно старообрядцы занимались социальным служением?

— Православие — в случае его глубокого осознания — помогает социальному служению. А старообрядцы к концу девятнадцатого века уже лет триста свое самосознание защищали. Они глубже принимали православное христианство. Все-таки Великороссийская церковь, как они ее называли, оказалась более поверхностной. Что события после 1917 года и показали: они своих попов прятали, а великороссийские крестьяне с колокольни часто спускали. Такое разное состояние религиозности. До 1917 года считалось, что все кругом православные. А ведь были, например, чудесные обычаи. Например, в конце девятнадцатого века в Рязанской губернии — обряд катания попа. Бездождие, выходит священник на поле служить молебен о даровании дождя. А после молебна его заваливают и по полю катают. Как он есть — в облачении. Если попа не покатаешь — дождя не будет. И это девятнадцатый век, Святая Русь. И таких обычаев — выше крыши, если мы по этнографии пройдемся. Живое язычество.

— Ну сейчас- то ничего подобного нет.

— Если людей заформализовать, то так будет. Задача не увеличить число формально православных, а увеличить число спасающих свою душу. Сказано же: «Спасая, спасай свою душу». Если мы донесем, что они тут не для магии, не для того, чтобы галочку поставить, свечку воткнуть и на сем закончить, а чтобы привнести в свою жизнь святость, то у нас будет больше реальных православных. Реальная жизнь возникает долго. И не надо торопить. Веру дает Бог, а Он долго терпит, долго ждет. Насильно в рай утянуть нельзя. Моя пастырская задача — создать обстановку, которая не оттолкнет человека. Вот моя бабушка когда-то перестала ходить на приход при Даниловском кладбище. На Пасху, при освящении куличей, было принято давать пожертвование — рубль, и бабушка увидела, как одна старушка замешкалась и рубль этот не успела дать вовремя, а священник на нее крестом замахнулся: «Давай, давай рубль свой скорее». И бабушка сказала: «Так мне нехорошо стало, больше не пойду туда». Вот этого церковному человеку оказалось достаточно. И мы не имеем права так ошибаться.

— Много ли людей приходит сегодня в церковь?

— В социальных процессах, как в море, бывают «приливы» и «отливы». Сейчас «отлив». Большой «прилив» случился, когда было плохо. Сейчас стало полегче. А человек ленив. Сделать лишний шаг в ущерб себе всегда тяжело и не хочется. А сходить в церковь — это тяжело: надо встать в шесть часов, не евши, кофе не попивши. Идешь — темно. Пришел, а скамеек нет, не посидишь. И когда вроде не каплет, гром не грянул, можно и поспать в воскресенье, в конце концов.

— Есть какие- то цифры?

— Социологическое исследование, которое проводилось в 2009 году с моим участием, показало: из 75 процентов назвавших себя православными не более 10 можно считать реальными христианами, что называется, практикующими. Это те, кто постится, раз в месяц или чаще причащается, знает, когда у них именины, соблюдает церковные праздники не гулянием, а хождением к обедне. Остальное — околорелигиозно. Вере нельзя научить. Ее можно только возгревать или гасить. И если пытаться технически подойти и только этим ограничиться (например, школьными уроками), то все быстро надоест, если человек не готов к церковной жизни. Ведь и сейчас бывает, например, приходят родители крестить ребенка, худо-бедно знают «Отче наш» и даже Символ веры с грехом пополам по бумажке прочтут, но это все их знания о христианстве. И от таких на вопрос: «Вы христианин?» — запросто получаешь: «Да вы что! Я православный!»       

 

Магия порядка

Елена Волкова

За последнюю четверть века православие заполнило в массовом сознании вакуум упорядоченности, а не духовности

Александр-Мари Колин. «Три ведьмы из “Макбета”»

Крах советской идеологии вызвал широкий интерес людей к православной традиции, что позволило РПЦ значительно расширить свое влияние на массовое сознание. Согласно недавним опросам общественного мнения, теперь более 100 млн граждан России считают себя православными, что должно бы говорить о произошедшем за последние годы небывалом улучшении нравов, росте гуманности и духовной просветленности современного общества. Но реальное положение дел свидетельствует скорее о его нравственной деградации и растущей ожесточенности. Что же привело массы в церковь? Оказывается, многие увидели в ней преемницу системного порядка, утраченного при разрушении советской системы, и ищут там магию обряда, призванного обеспечить личное благополучие и покой, а вовсе не встречи с Христом и духовного возрождения.

Что у нас положено?

Куда человека дважды приносят, один раз приводят? В храм. Приносят на крестины и отпевание, приводят на венчание. Очевидно, что по крайней мере в двух случаях из трех (если крестят младенца, а не взрослого) человек оказывается в церкви помимо своей воли. В промежутке между этими событиями он носит крест и называет себя православным. Вдобавок на крестинах, венчании или отпевании этот православный может несколько раз оказаться в качестве гостя. Неуверенно озираясь по сторонам, он покорно выстаивает «церемонию», крестится с опозданием вслед за священником и поспешно выходит на улицу. Более ответственные готовятся к вынужденному походу в храм заранее, звонят церковным знакомым и спрашивают: «Можно в юбке выше колен? А с короткими рукавами? А что надо делать крестным? Обязательно в платке? Белом? Символ веры читать? А это что? По бумажке можно? А крестик какой? Цепочку золотую? Бечевку можно? А эти короны, ну венцы, долго держать? Высоко? Трудно? Свечек сколько надо? Только в церкви купленные? Свидетельство о смерти надо показывать? А можно в храм не привозить? На канун? Это где? Туда икону поставить? Или домой взять? А на кладбище как? Ну ты приходи сама, ладно? Все покажешь, а то я не знаю, как у вас там положено».

И каждый раз мне хочется сказать в ответ, что «у нас положено» любить и прощать, помогать живым и помнить об ушедших, а еще положено не воровать, не клеветать, злого слова не говорить, не гневаться и не мстить, искать не роскоши, а правды, не преследовать людей, а защищать гонимых, — стараться следовать за Христом. А все остальное вторично. Но внешнее в церкви настолько довлеет, что рассуждения о нравственных ценностях обычно раздражают людей. Некоторые вовсе считают «рассуждение» грехом (видимо, путая его с «осуждением») и предпочитают отказаться от нравственного выбора, заменив его беспрекословным послушанием духовнику. Это приводит к этической индифферентности, отсутствию нравственной рефлексии. Священники же любят повторять, что духовное богатство православия не сводится к нравственному учению Христа, что разговоры о нестяжании, любви, ненасилии могут увести в «ересь толстовства». Да и паству больше интересует, кому в каких случаях заказывать молебны, как и когда поститься (это для многих главное), какие свечки куда ставить, какие иконы куда вешать, в каком источнике купаться и где к чему чудотворному приложиться. Изредка меня спрашивают о таинствах: как исповедоваться и причаститься, собороваться-исцелиться, но спрашивают как о процедуре: когда начинается, натощак ли, сколько стоит, дресс-код, что говорить, а правда ли, что помогает. Всё.

Вакуум упорядоченности

Считается, что люди в массе своей пришли в церковь, чтобы заполнить духовный вакуум, возникший после падения советского режима. Однако концепция постсоветского вакуума как опустевшего духовного пространства кажется мне сомнительной, поскольку духовным вакуумом была сама советская идеология, и те, кто это чувствовал, обращались к религии или, шире, к метафизике, независимо от смены власти. В нашем случае речь идет не об индивидуальном поиске Бога и вечных смыслов бытия, а скорее о массовом человеке, о смене общественного сознания и государственной идеологии. Какой же, если не духовный, вакуум заполнила религия за последние четверть века в массовом сознании? Вакуум упорядоченности. Религия вернула утерянный Порядок в новом виде — своего рода Neue Ordnung. Храм как модель Вселенной, соединяющая небо и землю; последование литургии, вечерни, венчания, панихиды и прочих служб. В церковном мире строго упорядочено время и пространство: каждый метр и всякий час имеет свой глубокий смысл. Посмотрите на транслируемую по ЦТ архиерейскую службу — ее «последование» отточено до мгновения: архиерей строго взирает на сложное действо, в котором, если его возглавляет патриарх, могут участвовать сотни клириков. Священники, диаконы, алтарники, певцы напряжены до предела и боятся нарушить композицию литургии. Здесь уж, похоже, не до молитвы, все внимание сосредоточено на порядке исполнения своей роли и слаженном ходе службы в целом. Возникает ощущение, что порядок — это и есть самое ценное и привлекательное в церкви, а вовсе не любовь и не милосердие, не смысл жизни и не Божественное откровение. Это ощущение крепнет при взгляде на восторженные лица зрителей, наслаждающихся торжеством порядка, его величием и красотой. Протоиерей Александр Шмеман в «Дневниках» иронически вспоминает «слова священника, сказанные другому священнику, запутавшемуся в службе и спрашивавшему в панике: “Что дальше делать?” Тот ответил: “Делай что-нибудь религиозное”». Главное — сохранить видимость упорядоченного мистического процесса.

Якоб Корнелис. «Саул и Эндорская волшебница»

На первый взгляд подобное увлечение порядком кажется «ревностью не по разуму», то есть пусть формальным, поверхностным, но стремлением угодить Богу. Однако так ли оно невинно? Порядок есть система, стабильность, сила. Поэтому религия, ставящая во главу угла порядок, поддерживает авторитарность власти, способной обеспечить стабильность, и сама готова снабдить таковую «духовными скрепами» или лечь в ее «духовные основы». Ordnung враждебен человеколюбию, потому что человек, а тем более его стремление к любви, творчеству и свободе, не терпят стерильного порядка, привносят животворящий хаос и с трудом поддаются контролю. Когда патриарх Кирилл назвал 1990-е годы разрушительными и уподобил их «наполеоновскому нашествию», «гитлеровской агрессии» и Гражданской войне, многие верующие были обескуражены, потому что помнят тот сложный период прежде всего как избавление от атеистического рабства и обретение свободы, когда христиане, прошедшие через десятилетия страха, дискриминации и тюрем, бросились вместе с новообращенными восстанавливать храмы, издавать религиозную литературу, открывать воскресные школы. Логика подобных высказываний озадачивает, так как, следуя ей, церковь оказывается в положении защитницы не свободы веры, а порядка и власти. История показывает, что этот путь превращает церковь в аппарат репрессий по отношению к инакомыслящим и инаковерующим (сегодня уже происходит исход из церкви клириков и мирян, по мнению которых, заповеди Христа входят в противоречие с церковной политикой).

Без Евангелия

Массовое религиозное сознание преимущественно воспринимает православие как национальный символ и как идеологию, которая благодаря склонности людей жить внутри упрощенной идеологической схемы легко накладывается на советскую матрицу. Массовый человек к тому же видит в религии мистическую силу, которую, при правильном соблюдении неких процедур, можно использовать в собственных интересах. Подобное отношение к сверхъестественному лежит в основе магии.

Упорядоченность церковного мира создает иллюзию душевного покоя. Человек, беспомощный перед равнодушным или враждебным к нему государством, изможденный болезнями и утратами, чувствует себя в церкви защищенным от сложной неопределенности жизни. В церкви все исполнено мистического смысла: пространство, время, таинства, язык, предметы и люди, в руках которых находится сакральная тайна жизни. Но большинству приходящих в храм этот смысл неизвестен и даже неинтересен: они не читали Евангелия (опросы показывают, что число тех, кто называет себя православным, и тех, кто никогда не открывал Библии, примерно одинаковое), о христианском учении судят по случайному набору из пословиц и библейских цитат («Бог терпел и нам велел», «Бог простит, и я прощаю», «Не судите — и не судимы будете», «Легче верблюду пройти через угольное ушко…» и т. д.). Мистическую связь с Богом заменяют «правильным» магическим использованием сакрального пространства (храма, источника, канавки и проч.), молитвы, иконы, мощей, пояса Богородицы, да и церковных таинств, в которых обрядоверы ищут прежде всего физической пользы, энергии, исцеления, защиты для себя. «В отличие от религии, усматривающей существо жизни человека в должном устроении его духа по отношению к Богу, для магии основное — это знание того, что и как нужно сделать, чтобы достичь цели. <…> В магии основное — это правильно все сделать», — читаем в учебном пособии по апологетике для духовных школ РПЦ МП.

Давид Тенирс. «Инициация молодой ведьмы»

Магическое отношение к святыням — потребительское по своей природе, а потому оно хорошо вписывается в общий житейский дух потребления. Особенную ценность приобретает то, что трудно достать, за чем выстраивается очередь. А очередь выстраивается к знаменитому врачу, за редкой машиной, новым айфоном, на модную выставку или театральную премьеру и… к поясу Богородицы. Большую роль в магическом маркетинге играет реклама: те частицы пояса Богородицы, которые много лет находятся в московских храмах, никого не интересуют, поскольку им не поклоняются сильные мира сего, вокруг нет ни рекламной кампании, ни, как следствие, ажиотажа. А вот к поясу, привезенному с Афона, рвутся толпы простого люда, обгоняемого юркими випами. И ошибаются те, кто в многотысячной очереди к поясу увидели торжество веры в Иисуса Христа. Таким торжеством могли бы стать очереди в детские дома на усыновление больных детей, очереди волонтеров в больницы, дома престарелых, хосписы, тюрьмы.

Очередь к поясу Богородицы (подлинность которого, к слову, вызывает сомнение у специалистов), как это ни парадоксально, стала символом торжества православного магизма. Людям было важно прикоснуться к святыне или хотя бы пройти под ней, то есть физически приблизиться к материальному предмету и тем самым получить от него некую пользу. Если бы главным была молитва к Богородице и упование на нее, то помолиться люди могли бы и дома или возле храма. Установка на магическое исцеление искусно подогревалась слухами о чудесной способности пояса (не Богородицы, а самого пояса!) исцелять женщин от бесплодия. Расчет на женскую аудиторию был беспроигрышным. Никто, однако, не задался вопросом, кого этот пояс исцелял от бесплодия на Афоне, куда доступ женщинам запрещен.

Благодать на посылках

Не секрет, что сегодня в России сложилась целая индустрия магических услуг. И часто то, что предлагают магистры белой и черной магии, осуждаемые церковью, немногим отличается от того, что люди ожидают от самой церкви (исцеления, решения семейных проблем, снятия «сглаза», «проклятия» и проч.), поэтому так часто в интернет-исповедях жалуются, что ни гадалка, ни батюшка не помогли. Наши православные ходят и к тем и к другим с одной целью — использовать сверхъестественную силу в своих интересах, а потому к крещенской воде (за ней тоже очередь!) относятся как к лекарству, к молитве — как к заговору, к иконе — как к амулету: вешают над дверью, чтобы вор не залез, крепят складни-магниты на панель машины, чтобы в аварию не попасть, носят образок на груди, чтобы ангел-хранитель оберегал.

Некоторые даже полагают, что манипуляции с иконами позволяют управлять благодатью. В 2009 году крупный бизнесмен и церковный меценат Сергей Шмаков захотел иметь в храме построенного им коттеджного поселка Княжье озеро древнюю Торопецкую Корсунскую икону Божией Матери (XII–XIV вв.), которую в результате ему удалось тайком вывезти из Русского музея, несмотря на сопротивление отдела древнерусского искусства. История напоминала сказку Пушкина «О рыбаке и рыбке», потому что Шмаков к тому времени владел уже и домами, и бизнесом, и Кубком мира по ралли-рейду, но возжелал, чтобы святыня, а вместе с ней и благодать Божья, «была у него на посылках». Отец Владимир (Гревцев), настоятель Торопецкого собора, давно мечтавший вернуть некогда конфискованную икону в ее родной город, поддержал благодетеля Шмакова знаменательными словами: «…сначала Спасительница к нему поедет, в Подмосковье <...> А что только потом к нам, так Она сама выбирает, как Ей идти». Икона, в его понимании, и есть сама Богородица, а передвижение богородичной иконы в пространстве вызывает перемещение Божией Матери. Такое языческое, идолопоклонническое отношение к святыням, как это ни печально, весьма характерно для современного массового православия. История Корсунской иконы показала к тому же, что церковь не способна влиять на этику российского бизнеса — напротив, она с легкостью подчиняется его интересам, жертвуя святынями ради нового религиозного, а по сути магического гламура.

В религиозной субкультуре распространено представление, что святые места и предметы, обряды и таинства дают человеку благодать независимо от его внутреннего состояния и состояния души священника. То есть происходит некий объективный процесс, и если он произведен «правильно», «как положено», то человек получает — страшно подумать — дары Святого Духа. Бездумно и бессознательно заполняя свой духовный вакуум. Против такого магического отношения к святыням и особенно к таинствам выступают священники, написаны горы литературы, но массовое псевдорелигиозное сознание и церковная бюрократия предпочитают не беспокоить свою совесть нравственным долгом любви и просто выбирают порядок, а нарушивших его, как в истории с панк-молебном Pussy Riot, без колебаний отправляют в тюрьму или даже мечтают сжечь на костре — принести в жертву жестокому богу Орднунгу.   

 

Мракобесие, или Наших бьют

Любарский Георгий

Разрушение классической системы представлений привело к острой борьбе между различными подходами к изучению мира. Однако пока эта борьба дает скорее негативные плоды

Чтобы войти в тему, понять, о чем вообще идет речь, — несколько цитат из Википедии о том, что такое мракобесие.

Итак: обскурантизм ( мра­ ко­ бесие) — враждебное отношение к просвещению, науке и прогрессу.

Источником термина « обскурантизм» является заголовок сатиры начала XVI века «Epistolæ Obscurorum Virorum» (« Письма темных людей»), которая основывалась на ученом споре между немецким гуманистом Иоганном Рейхлином и  доминиканскими монахами, такими как Иоганн Пфефферкорн, о том, следует или нет сжигать все иудейские книги, как не- христианские.

В первом и более старом смысле термин « обскурантизм» обозначает политику ограничения распространения знаний. За так называемую политику « благородной лжи» выступал еще Платон.

О мракобесии сейчас говорят очень много, немало людей озабочены расцветом мракобесия в России. Более того, утверждается, что происходит нарастание мракобесия во всем мире. Как разобраться с этим? О чем именно говорят люди, что имеют в виду?

Боевые человекоподобные понятия

Существуют понятия, единственная цель которых — борьба на поражение с какими-то явлениями, которые неприятны тому, кто эти понятия использует. Например, одному не нравятся рыжие, и он говорит об особенной форме ушей рыжих, о ходе мыслей рыжих, доказывающем их рыжину, о комплексе идей «порыжение», выдающем симпатию к рыжим. У такого понятия — «порыжение» — нет иного смысла, кроме личного интереса его автора бороться с рыжими, что-то у них отнять, извести их, чтобы рыжих не было. Прав он или нет в своем отношении к рыжим — другой вопрос, и при анализе понятия «порыжение» ответа на него не найти, это идеологизированный термин. Если хочется разбираться, в самом ли деле вредны рыжие, придется это делать отдельно, морщась от помех, которые воздвигает идеологизированная дискуссия о порыжении.

Мракобесие — точно такой же идеологизированный термин, в интеллектуальном смысле нечестный, и использование его указывает только на одно: человек, говорящий о мракобесии, готов использовать интеллектуально нечестные средства для достижения своих целей. Может быть, эти цели хороши и он, вероятно, считает их замечательными и искренне верит в свою правоту — все равно это нечестный прием, который всерьез разбирать незачем.

Это видно из определения: мракобесие — враждебное отношение к науке и прогрессу. То есть — кто против рыжих, тот мракобес. Понятие, очевидно, создано рыжими, чтобы что-то такое у противников отвоевать. В самом деле, началось Просвещение, возникли наука и прогресс — до того их не было в мире, им нужно было место. И они стали отвоевывать себе жизненное пространство. А наука и прогресс — вещи зубастые, боевые, они тут же создали свою идеологию и стали успешно теснить прежние идеологические конструкты.

Мракобесие — это такой боевой клич из давней свары науки и религии, наука моложе и бойчее, она побеждает, она возмущена тем, что все еще кто-то покушается на часть ее влияния.

Из этого ясно, что всерьез обсуждать мракобесие — все равно что в аудитории феминисток разбирать какие-то вопросы «исконных прав мужчин». Сама постановка вопроса указывает, что люди, использующие это понятие, настроены подраться, и иного смысла у понятия нет, кроме как хорошенько засветить противнику.

Например, многих сторонников научного мировоззрения раздражает, что нарушается научный монологизм, что кто-то вообще смеет высказываться на темы, которые еще десять-двадцать лет назад были исключительно достоянием науки. Скажем, человек просматривает блоги, видит множество высказываний, которые называются креационистскими, сомневающимися в идее естественной эволюции, и пишет раздраженно: давайте объединяться, атеисты, меня достало православное мракобесие! Он имеет полное право раздражаться, как они имеют полное право говорить то, что считают правдой. Можно видеть, что раздражает сам факт высказываний: мол, всему просвещенному человечеству все давно ясно, а тут какие-то дремучие отморозки толпами высказываются. Это неприязнь к наличию другой точки зрения, обычный человеческий недостаток, весьма свойственный ученым — потому что большинство ученых, как это доказано наукой, люди.

Это поле боя, и тут не принято признавать, что противник тоже имеет права. Например: разговоры кружат вокруг проблемы обиды, оскорбления. Сторонников научного мировоззрения оскорбляет, когда какой-то поп освящает водичкой новое здание, — что за средневековье! Позор! Не принято обращать внимание, что верующие столь же задеты повседневностью — любой рекламный плакат с обилием обнаженных женских форм оскорбляет верующего, это такая же повседневная черта, которую приходится терпеть. Видимо, полезнее не исчислять претензии — свои всегда кажутся горше, — а вообще уйти от разговора об обидах. Кому противно, что всерьез говорят, надо ли разрешать хиджабы в школах, а кому противно, что некто начинает обсуждать допустимую длину женской юбки. Это бесконечная война. Лучше на нее не ходить.

С чем же тут можно разбираться? Видимо, можно спросить: отчего после некоторого затишья вновь заговорили о мракобесии? Не о том, что в самом деле растет мракобесие, — это было бы идеологической игрой, и тут можно только спрашивать «Ты за кого?» и, может быть, «Что имеешь с того, что бьешься вот за тех?». Других вопросов идеологический подход не предусматривает, по крайней мере от вменяемых участников схватки. Значит, чуть не единственный сознательный в данной ситуации вопрос: отчего они опять задрались меж собой, отчего «антимракобесы» пришли в волнение и заговорили о наступающем мракобесии?

Постановка вопроса

Что обсуждают в связи с очередным воспалением темы? Если посмотреть, о чем говорят люди в связи с мракобесием (кроме того, что ругают своих противников и сетуют на судьбу, нравы и время), выяснится круг тем, с которыми связано беспокойство.

Возьмем высказывания людей в интернете, посмотрим, что они говорили о мракобесии в 2012 году.

Итак, мракобесием люди в разговорах называют очень разные вещи. Слово уже обесценилось и используется просто как «обзывалка», обозначение чего-то плохого, причем обозначение юмористическое. Мракобесием также называют проявления бытового суеверия и проведение языческих обрядов, суды над ведьмами и проч. Мракобесие входит в название политического движения, о мракобесии говорят в связи с событиями вокруг «Пусси Райот». Далее, слово используется для обозначения врагов науки, критиков профессионального цеха учителей и ученых; используется врагами церкви, принципиальными атеистами, для обозначения всего, идущего от церкви и религии. Используется при озабоченностях, так сказать, статистического характера: когда люди замечают слишком много иноверцев (верующих) вокруг себя, это доставляет беспокойство и заставляет говорить о мракобесии — раньше их было не видно, а теперь вон сколько. Говорят о мракобесии как социальной политике: правящие группы проводят ее для сохранения власти; это одна из характеристик социального распада (считается, что власть препятствует прогрессу общества). Есть забавное употребление: мракобесие — это то, что насаждается у нас Западом, то, что прежде именовали развращенностью. То есть приходящее с Запада «просвещение» называют «мракобесием». Наконец, о мракобесии говорят при нарушении каких-либо свобод, при введении каких-то ограничений, которые представляются нелепыми и ненужными, это совокупность государственных мероприятий. В этом смысле возможно либеральное мракобесие — например, контроль государства за положением ребенка в семье и возможное лишение родительских прав. Последняя группа высказываний — указание на всемирность мракобесия, это явление отмечается во всех цивилизованных странах.

Николя-Антуан Тоне. «Триумф гильотины»

Некоторые из этих тем внутренне пусты: в самом деле, когда говорят: «У нас сегодня урок химии был — ну просто чума, меня дважды вызывали, экое мракобесие», — вряд ли следует всерьез обсуждать, каким мракобесием озабочен говорящий. Другие темы вполне реальны, но мракобесием называются без большого смысла, это просто использование модного ругательства. Например, когда люди озабочены тем, что около них строят храм, а им это неудобно, но их не спросили, — вряд ли это мракобесие, это скорее обычный вопрос, так же могли бы обсуждать строительство танцплощадки или бассейна.

За вычетом таких, иногда болезненных, но не относящихся прямо к теме мракобесия тем, остается всего несколько проблем, о которых говорят.

Социальный кризис . В обществе нарастает напряжение, по самым разным причинам, интересно выявить существенные, хотя это тяжелейшая задача, — и вот ожидание кризиса (или сам кризис) порождает очередную войнушку за передел сфер влияния, сторонники разных лагерей — религии и науки — снова делят что-то по линии своего бесконечного идеологического фронта.

Иррациональность . Спор ставится в контекст другой войны, еще более давней, чем спор прогрессивного научного мировоззрения с религиозным мракобесным. Рациональность и иррациональность сталкивались еще в рамках религиозного мировоззрения, когда науки и в помине не было. Это отдельное дело, и там много аспектов спора. Например, чередующиеся в истории культуры стадии классицизма и романтизма; тут иррационализм — движение за чувства против претензий иссушающего разума. Или — борьба позитивного и апофатического богословия, где разговор идет о том, как можно постигать божество: рациональными средствами или они недостаточны для этого и даже препятствуют такому познанию. Или — сражение двух типов рациональности, когда каждый тип обвиняет другой в иррационализме, и это самая частая ситуация.

В целом от того, что мы перекрестим мракобесие в иррационализм, ничего существенно не изменится. Мы поменяем одно идеологизированное и непригодное для честного интеллектуального разговора понятие на другое, сменим финку на топор: то и другое — оружие в споре, разница в удобстве для сражающихся, а вовсе не в том, что нам в самом деле поможет в чем-то разобраться такая смена вооружения. Оружие может помочь всего лишь победить; чтобы разобраться, нужна честность.

Всемирный охват . Очень важный тезис для разговора о мракобесии — признание факта, что проблема эта обостряется во всем мире. Это сразу позволяет выпутаться из множества мелких вопросов. Если проблема всемирная, значит, все частные, локальные российские причины, даже если они реальны, — не более чем сопутствующие факторы. У всемирного явления должны быть всемирные причины.

Образование . Удивительно: об образовании при обсуждении мракобесия говорят крайне редко. Эта тема остается как-то за краем поля зрения — понятно, что учителей возмущает мракобесие, но слово «образование» произносится редко. Складывается впечатление, что честь учителей как профессиональной группы в большей мере задета мракобесием, чем то, что проблема прямо указывает на работу этой группы людей.

Налицо практически всемирный кризис образования, образовательных программ и институтов. Прежнее образование не годится, не справляется с задачами, о новом много спорят, и проще сказать, что его нет. Это проявляется как общее недовольство уровнем получаемого образования, как ощущение падения образованности — и тем самым как наступление темноты на свет познания.

Итак, попытаемся распутать, что же произошло в мире, отчего заволновалось победившее (по факту) научное мировоззрение. Удобнее всего делать это из поля разговоров об образовании — там, при всей ужасной запутанности вопросов, хотя бы прослеживается какая-то почва; прочие поля слишком идеологизированы, там видно только, что люди дерутся, а за что и к чему это они — уже и не понять.

Сэмюэл Копмен. «На краю гибели»

Кризис образования

Образование — это социальный институт, который призван бороться с мракобесием. Если мракобесие против науки и прогресса, то кто же дает юношеству образ этих героев современности, кто научает наукам, как не образование? Так что мракобесие всегда имеет некоторое отношение к образованию.

Что же происходит? Происходит падение классической образованности, поскольку меняется культура и меняется социальное устройство мира. Речь не об одной стране, речь о всемирной истории — меняются условия социального существования человечества, и для новых условий нужны новые формы образования. Нет смысла говорить, что «надо просто учить детей, как нас учили», — так уже не получится, да это и вредно — учить так же, как учили прежние поколения, значит отстать. Мир меняется, по-прежнему уже не годится.

Прежнее образование было основано на авторитете знания. Было заранее известно, что вот — истина, потому что она добыта наукой, это — классические научные открытия, и надо их усвоить, их надо знать и уметь применять. Такова позиция безусловного авторитета.

Что же произошло? Сразу несколько процессов дали результат. Во-первых, авторитетных знаний стало слишком много. Они стали конкурировать за очередность вхождения в голову ученика, стали выталкивать друг друга, и все острее шли споры, чей урок важнее. Ясно, что все классические и необходимые знания не влезут, надо жертвовать.

Возникает особенный вид «научного мракобесия» — крайние формы сциентизма. Иной ученый-естественник считает себя вправе пренебрегать гуманитарным знанием или не знать классических произведений музыки и литературы, более того, отзываться о них с презрением. По поведению это самое настоящее мракобесие, но исходящее от ученого. Причина именно в том, что все не влезает, человек односторонне развивается, а плохие манеры и неумение думать в данном случае и проявляются как мракобесие. В этом смысле все равно, на каких позициях стоит человек — на научных или антинаучных, — его поведение будет мракобесным.

Образование стало пониматься институционально. Ведь всеобщее школьное образование — совсем молодое изобретение, едва сотня лет ему, ну полторы. До того люди образовывались различными путями. А с появлением всеобщей обязательной государственной школы возникло мнение, что чему не научили в школе — того человек знать не будет. Значит, надо обязательно впихнуть все самое дорогое в школьную программу.

Когда такое обязательное и всеобщее образование возникало, общество было автократическим, в нем существовали безусловные авторитеты. По мере развития рационализма шла демократизация, самые разные общественные силы получали права на существование. Общество изменилось. Конечно, до демократии далеко, но разные точки зрения получили право быть — а в школе образование по-прежнему ведется с позиции авторитета. Такой позиции больше не доверяют. У этого процесса много причин (от экономики до политики), но можно его описать и как внутренний процесс демократизации и отказа от авторитарной позиции. Можно считать, что к истине процедуры демократии не имеют отношения, однако и эту позицию следует обосновать. На самом деле демократия «прописана» в научном методе, сделано это еще Робертом Бойлем в его концепции «незаинтересованных свидетелей» эксперимента.

При свержении авторитаризма в социальной сфере было использовано оружие экономического мышления: прав тот, кто выиграл, критерий истины — польза. Прежнее образование строилось на критерии безусловной пользы знаний. Кто является гарантом этой ценности знания? Оказалось, что гарант куда-то делся. Критерий полезности стал один — как именно знания пригодятся в будущей жизни, какую пользу принесут. Это тоже идеология, ведь будущее еще не наступило, так что на деле тут сражаются не самообманы с пользой, а одни иллюзии с другими: иллюзии учителей, что у них в руках истина, противостоят иллюзиям учеников, которые думают, будто знают, что именно им будет полезно.

Это перечисление причин падения образования можно продолжать. Классическое образование распалось в силу собственных внутренних причин, те же процессы увеличения свободы, рост знаний, отказ от необоснованных авторитетов привели к кризису образования. В новом обществе нужно учить как-то иначе, потому что по-старому уже не получается, но как именно это делать?

Микеланджело Буонаротти. «Муки святого Антония»

Жизнь в агрессивной среде

Пожалуй, следует не предаваться печали по поводу того, что у науки еще есть враги, что многие склоняются к религиозному мировоззрению, а подумать над тем, что нового можно различить в условиях изменившегося общества в отношении образования. В каких условиях теперь придется рассказывать о науке и обучать основам знаний?

До определенного периода просвещение, наука развивались в среде привычно враждебной, в среде понятий, которые были произведены мировоззрением, с которым наука училась сражаться сызмальства, а именно со спиритуальными понятиями религиозного мировоззрения. Против них использовались очень мощные орудия: критицизм, едкий скепсис, указание на недоказанность и проч.

Каковы условия окружающей культурной среды теперь, в каких условиях идет обучение научному мировоззрению в новых условиях?

1. Возрастающие критицизм и нигилизм . Внедрение научного образа мышления в прошлые века привело к разрушению авторитарных систем мысли, основанных на вере в авторитет. Если наука чему научила, так это вольному обращению с авторитетами: «Не верю никому!» Научная критика съела авторитеты, и теперь науки придется преподавать людям критически настроенным, которые очень рано узнают, что не следует верить, а надо противоречить, испытывая на прочность. Но многие научные положения нельзя доказать профанам, их принимают на веру в надежде, что потом они оправдаются.

2. Однородные противники . У науки сейчас почти не осталось конкурентов в идейном поле. Религия сама пытается найти позицию, в которой она бы науке не противоречила, философия разгромлена и приведена в униженное и невменяемое состояние. То, что еще осмеливается соперничать с современными научными понятиями, — вовсе не другая идеология. Это просто другие формы научных теорий. В целом такие концепции принято называть паранаукой, и отдельный жанр литературы составляет поиск критериев и границ, отличающих паранауку от науки. Однако резких границ нет, и по формальным признакам отличить их не удается. Научные понятия теперь конкурируют не с какими другими, а с недоразвитыми (или переразвитыми) научными понятиями альтернативных концепций.

У каждой идейной системы есть свита из идейных течений, которые ей внутренне родственны и в то же время являются злейшими врагами. Скажем, у любой религиозной конфессии такие «свои» враги — это ереси и секты. У науки как идейного образования тоже есть одноприродные ей враги — такие вот паранаучные теории вроде новой хронологии или теории торсионных полей. А они врут на научный манер. Лицемерие, как известно, — та цена, что платит порок добродетели. Потому важно, что сайентология маскируется под науку, четко показывая, кто сейчас сильнее.

Это значит, что преподавателю знаний сегодня приходится соперничать не со старыми врагами, к встрече с которыми он готов (религиозное невежество, известное дело, отступает перед светом разума, если над ним как следует посмеяться), а с врагами, оснащенными тем же оружием. Некоторые паранаучные теории со временем получают признание и входят в состав научных, некоторые научные теории, напротив, выходят в паранауку — то есть средства обороны, критичность, доказательность, зубастость у них вполне те же, что и у «легального» научного мировоззрения. В чем причина неверности данной теории, доподлинно знает профессионал, но объяснить это «наружу» без привлечения авторитарности иногда практически невозможно за ограниченное время. Преподавание науки в таких условиях — совершенно особая задача. Здесь может возникнуть ощущение наступающего мракобесия, однако это особое мракобесие, оно расположено внутри научной идеологии.

Как справляться с такими противниками? Конечно, можно надеяться на домашние средства, что прокатит и ученики поверят, что такая-то теория — бяка. Но есть и иное решение, стратегическое. Можно предложить задержанное обучение, некоторые предметы должны преподаваться в более позднем возрасте. Сейчас, напротив, обучение смещается в более ранний возраст, когда ребенок максимально некритичен. Это приводит к ситуации «мести»: внедренное в восприимчивом возрасте оказывает такое влияние, что затем увеличивается критицизм, отказ усваивать что-либо, противоречащее рано проявившемуся (и незрелому) мировоззрению. Лучше подождать развития способности суждения и преподавать некоторые предметы позже. Разумеется, это подразумевает иное социальное устройство — проблемы образования вообще предполагают очень сильные решения, они требуют крупных социальных изменений.

Доменикус ван Вейнен. «Колдун»

3. Новая метафизика . Каждая идейная система имеет свой ряд предельных понятий, которые организуют человеческую жизнь, выражают цель и смысл, служат основой размышлений. Это не аксиомы — понятно, что наука не устроена на манер дедуктивной системы.

Существует ряд таких понятий, которые раньше использовались наукой, но произведены совсем другим, давним спиритуальным мировоззрением, и теперь наука от таких понятий постепенно отказывается. Это, например, понятия «жизнь», «смерть», «истина», «добро». Такие понятия вытесняются в… философию, но научными более не являются. Но вместо них появляются другие понятия, собственная метафизика науки. Это понятия вроде «информации», «системности», «достоверности», «фальсификации» и проч. Если выделять из них самые важные, в самом деле используемые обществом и в то же время насквозь «пронаученные», то это будут «богатство», «здоровье», «бессмертие» (продление жизни).

Наука пытается решать проблемы, обозначенные этими понятиями, они служат целями, направляющими ее развитие на данном этапе, а с другой стороны — возникают проблемы, обычные при столкновении науки с метафизикой. Правда, это своя, научная метафизика, ее приходится не выбрасывать в окно, а как-то причесывать и пытаться представить операциональные способы решения возникающих проблем.

Проблемы

Откуда берутся проблемы? Кто же виноват, кто их расплодил?

Когда молочнокислые бактерии едят молоко, оно со временем становится таким, что в нем уже не могут жить молочнокислые бактерии. Организмы портят собственную среду — она становится непригодной для их жизни, потому что в ней слишком много продуктов их жизнедеятельности.

Мы живем в эпоху победившего (почти) рационализма и научного мировоззрения. Сейчас это самая могучая мировоззренческая сила на планете. Она не единственная, у нее есть соперники, но — самая сильная. Так было не всегда, рационализм встал во главе мировоззрений сравнительно недавно. И за пару веков развития и в конечном счете господства поменял культуру, в которой рос, выделив в нее результаты своего развития. Создал себе проблемы с воспроизводством.

То есть ведущие тенденции нашего времени (демократия, экономоцентризм, сциентизм и проч.) и являются важными причинами роста мракобесия, и это не мешает признавать, что эти самые ведущие тенденции развились благодаря рационализму. Это довольно обычный процесс: преобладание холодных рассуждений притягивает противоположность, страстное безрассудство.

Совсем отдельный вопрос — как к этому относиться. Можно злорадствовать, что у рационализма проблемы. Можно подойти как к задаче и искать решения, отыскивая общественные силы, прогнозируя институты, которые могли бы либо очистить среду, либо организовать вывод результатов жизнедеятельности рационализма куда-то в особенные общественные «карманы» — в общем, подумать, как это решить. Но сам факт изменения общества рационализмом и появление в связи с этим проблем воспроизведения рационализма в умах следующих поколений существует.

Что это за такие результаты жизнедеятельности, которые мешают рационализму?

Францишек Жмурко. «Прошлое грешника — Семь смертных грехов»

Враги рационализма: эмпиризм, практицизм, религиозность, демократия

Очень важно обозначить позицию: в человеческой жизни многое находится в противоречивых отношениях и враждует между собой. И это правильно, за счет этого живем. У нас совершенно нет цели все привести к непротиворечивому состоянию — это будет смерть.

Поэтому не стоит раздумывать, кого же из врагов выбрать, кто более прав. Должны существовать обе стороны, важно лишь понять, какое у каждой стороны место, где они должны быть расположены в человеческой жизни.

Старым, исходным врагом рационализма является эмпиризм, опора на опыт. В то же время один из основных методов современного рационализма — экспериментальный. Понятно, что если продумывать эти мировоззрения до конца, они переходят друг в друга. Эксперимент — очень сложная рациональная конструкция. Но в корнях своих, если брать их упрощенно, они противоречат друг другу. Поэтому обычный способ возражать рационализму — от эмпиризма: «Мало ли что говорит ваша теория! А я вот вижу, что в жизни всё наоборот». Между тем современная наука контринтуитивна. Началось это с контринтуитивной математики, к ХХ веку появилась неинтуитивная физика, сейчас появляется контринтуитивная биология. Это значит, что обычный здравый смысл, посмотрев на проблему и почесав затылок, выдает неверное решение. Больше не удается апеллировать к здравому смыслу, доказывая религиозные заблуждения, — здравый смысл просто не работает при решении многих познавательных проблем.

Когда-то, на заре Просвещения, считалось, что практика может служить критерием истины, а если проще — что выгода определяет, кто тут прав. Невидимая рука, разбираясь на рынке, так же легко справится и с научными теориями. Кто приносит пользу людям и выгоду владельцу — тот и прав, а метод его верен, а если потом выяснится что-то другое, так перерешим, делов-то. Это, разумеется, антирационалистическая точка зрения — и при этом крайне влиятельная и почти общепринятая.

Давний враг научного мировоззрения — мировоззрение религиозное. Но отношения между ними совсем не такие простые. Многие приемы научного мышления выросли внутри религии, теология была весьма рациональной практикой. Отличить, какое рассуждение научное, а какое теологическое, вовсе не так просто. Кажется, дело решается целью: кто в конце говорит «Во славу Божию! Аминь», тот теолог, кто славит человека и свет знания — тот ученый. А по методам, в процессе рассуждения, совершенно невозможно разобраться, кто же тут рационалист. Это потому, что рационализм — это средство познания, а кто средство использует, в нем не записано. Потому рационализм может быть свойствен и религии, а антирационализм используется в науке. Но когда наука и религия сталкиваются, они ищут оружие поухватистее, и тогда обычно наука берется за аргументы рационализма, а религия — иррационализма. Но это дело тактическое и боевое.

Демократия и равные права были предоставлены личностям; у личностей имеются мнения, от этого возникло впечатление, что у мнений равные права. В самом деле, если какое-то мнение авторитарно прищучить, то вместе с ним окажется поражен в правах и носитель этого мнения, который требует к себе уважения. В результате пятнадцати- и двадцатилетние молодые люди имеют концепции и представления о мироздании — как каждый помнит, очень серьезные. Дело усугубляется тем, что люди более взрослые часто не имеют за душой ничего серьезнее, чем те же самые концепции с того же уровня обоснованиями, только застарелые. В споре двух глупостей истина отказывается рождаться, так что демократия мнений даже вроде имеет право на существование: ее права легче всего защитить, указав на невыносимо глупые аргументы обеих спорящих сторон.

Демократизация вполне логично ведет к отказу от диктатуры знания. Любое знание и позиция знающего должны сначала доказать, что они имеют право на выделенную авторитетную позицию. Сделать это крайне трудно — знание контринтуитивно, и для того, чтобы понять это знание, надо сначала занять позицию ученика, причем надолго. То есть у скепсиса прямого и последовательного пути к знанию просто нет, на каком-то этапе надо поверить в авторитет знания и принять позицию ученика, и только потом окажется возможным проверять и понимать доказательства. Скептическая позиция — ложный друг рационализма, как и прочие приемы познания, иногда скепсис нужен, иногда он помеха.

Все эти враги рационализма — эмпиризм, практицизм, иррационализм и демократия — развились во многом благодаря его усилиям; именно рационализм Просвещения привел нас к уважению чужих мнений, демократизации, признанию прав практицизма против аристократизма и прочим хорошим вещам. И эти же результаты развития рационализма могут служить и к его опровержению, поставляют аргументы в антирационалистических спорах.

Большая игра

Представим, что мы должны совершенно незаинтересованно сравнить религию и науку, их роль в обществе. Значит, выведем себя из ситуации. Допустим, мы играем в компьютерную игру, перед нами — «Цивилизация». Там есть опции, мы можем ввести в стране, за которую мы играем, определенное социальное новшество.

Мы можем ввести «религию». Заплатить за появление ее в нашем обществе, сделать отчисления на поддержание, строить храмы. Что мы с этого будем иметь? Стабильность общества увеличивается, растет его интегрированность, послушность правительству, меньше социальных протестов, поведение рабочих становится более предсказуемым, если неудачи какие — скинься на лишний храм, и дело в шляпе. Кому это выгодно? Игроку, тому, кто в самом деле принимает решения в этой игре.

Теофил Шулер. «Символ смерти»

А «наука»? От науки зависит технический прогресс, на котором стоит сейчас вся экономика. С падением науки рухнет все — население в нынешней численности не прокормить, катастрофический голод, болезни, значит — войны, восстания. Это практически разрушение социального порядка, что там будет дальше — предсказать трудно, но игре данного игрока конец, управляемое им общество будет разрушено.

Значит, «наука» важнее «религии». Однако есть разница. Наука — дело всемирное, ее открытия становятся общим достоянием, ее результаты можно купить. А религия — дело местное, она влияет на то самое общество, в рамках которого действует: религия соседей грозит разве что захватом населения в стране игрока, ему очевидным образом выгоды не принося. Значит, можно локально пожертвовать наукой, надеясь купить ее достижения за границей, в других странах, где это дело не бросят, а у себя для увеличения стабильности поддержать религию. Позиция «нечестная», но это же всего лишь игра.

Можно надеяться, что необходимые научные плоды будут регулярно покупаться — в том числе образованные работники, а также престижные разработки. Ясно, что как решение на длительный срок это не годится. Сравнительно скоро общество, жертвующее наукой, потеряет уже и возможность рецепции науки, даже купленные достижения не смогут работать в такой общественной среде. Но это все же разговор о долгих временах, а если задача — продержаться еще пару ходов, то почему нет. Кроме того, всегда есть страны-паразиты, которые не вкладываются в большие решения, но выгоду от них получают — обычно это страны малого размера, роль которых в общем балансе очень невелика. Можно пытаться вести такую паразитическую игру, надеясь продержаться на этой стратегии до изменения ситуации.

Видимо, надо зафиксировать результат схватки мировоззрений на настоящий момент. Наука побеждает; будущее за научным мировоззрением; важнее, какой будет сама наука. Желательно выстроить социальные институты — образование, СМИ, систему государственной поддержки — так, чтобы они не сильно искажали научное мировоззрение.

Не надо забывать: это всего лишь игра в институты. Этим не решается, во что верить человеку — он может верить в религию или в науку. Ведь человек верит не условно, не понарошку — он в самом деле выстраивает жизнь согласно истинам науки или религии. Эти истины определяют, как человек будет жить — в обществе бедном или богатом, ограниченном либо «опасностью мракобесия», либо «опасностью неверия», в обществе более или менее образованных людей, более или менее свободных. Кроме того, можно запомнить: хорошо жить не в обществе, которым управляет какой-то игрок, лучше жить в обществе равных людей и договариваться с ними.

Раскроем карты

Содержательно «мракобесие» — не более чем обзывалка. Используют ее, сколько можно понять, некоторые искренне, а иные — полагая, что «народ» другого не поймет и надо быть доходчивым.

Но правда еще и в том, что мракобесием обычно обзывают именно религиозное мировоззрение, в России — преимущественно православие. Крайне мало случаев, чтобы как о мракобесии говорили о мусульманстве. Более того, очень яркие, развернутые и яростные филиппики против мракобесия исходят от сторонников славянского язычества, негодующих на привнесение на Русь «жидовской религии» — христианства. При этом язычники эти призывают поклоняться Крови, Почве, Роду и многим другим сверхъестественным силам, упорно полагая, что мракобесие — это то, что приносит с собой христианство.

Так что внехристианские религиозные убеждения, внеконфессиональная религиозность, суеверия, бытовые склонности свойства невинного, хоть и поганого — внимание к гороскопам в газетках, любовным календарям и проч. — все это мракобесием обычно не называется, а только православие.

Отчего? Достаточно понятно. Мракобесие — понятие идеологической борьбы, кого бьют, против того и используют. Да, это нечестно, а временами глупо. Зато бьет достаточно больно, многие верят.

Это связано с довольно общим представлением, что верующие (конкретно — православные) страдают некоторой формой умственной недостаточности. Разные люди описывают эту недостаточность в разных выражениях: кто говорит — невежество, кто — сумасшествие, кто — идиотизм. Свобода выбора.

Хотя самым неприятным мне кажется то, что это совершенно неверные представления. В определенном смысле было бы хорошо, если б удалось узнать, что православные отличаются такими-то свойствами. Гораздо неприятнее ситуация, если они ничем не отличаются. Что среди них ровно столько же идиотов и сумасшедших, сколько среди прочего населения, и столько же людей умных, очень знающих, имеющих научные степени. Если православные по умственным показателям не отличаются от прочих, это разрушает аргумент «глупости», к ним обращенный. Но может оказаться, что они вообще никакими «знаниевыми» и поведенческими особенностями не отличаются, и это может свидетельствовать, что они, в общем, не христиане.

Логической связкой между православием и мракобесием выступает статистика. По некоторым данным (не так важно, как они получены и насколько верны, — важнее, что их цитируют), в стране 80% людей считают себя верующими. Понятно, что большинство — православные. Это большой процент для секулярной страны, и эту ситуацию обозначают как «мракобесие».

Однако к ситуациям, когда статистика выступает в качестве логической связки, правильнее будет относиться с подозрением.

Например, многие верующие относятся с осуждением к тем событиям и мероприятиям, которые считаются делом рук мракобесов. Мракобесие грозит всем вменяемым людям, в том числе религиозным, — вряд ли все верующие согласятся, что им по пути с мракобесами. Так что простого разделения на ваших и наших не выйдет, и опять получается, что понятие «мракобесие» используется для того, чтобы люди посильнее озлились и крепче били.

Проще говоря, если убрать нечестно выстроенное и идеологизированное понятие, выяснится, что выступающие против мракобесия очень различны меж собой, предельно различны. Сторонники славянского язычества, скажем, выступающие именно против православия, за Род и Кровь, — это одно. А ученые, озабоченные падением уровня образования и тем, что государственные институты все чаще занимают антинаучные позиции, — это другое. А приверженцы воинствующего атеизма — третье. Не стоит забывать, конечно, что и внутри православия наличное православное мракобесие осуждается. И так далее. И важно всех этих первых и третьих различать, и им бы самим очень важно найти слова, которые бы их убеждения не маскировали в рамках общей дурно пахнущей смеси, а различали.

И все же что-то происходит, напряжение нарастает — в чем же причина?

Кажется, негодуют совсем не против того, что в самом деле происходит. Если отбросить все фальшивые причины негодования, вызванные незнанием, непониманием, невежеством, личными мотивами, то останется, насколько можно понять, довольно простая ситуация.

Происходит изменение идеологической политики государства, непривычное и незаконное. Государство нарушает собственные законы и ожидания многих своих граждан. Эти изменения вызваны определенными частными интересами правящих групп. Вместо того чтобы разбираться с неправовыми действиями, которые совершают государственные чиновники самого высокого уровня и по их указаниям — крупные социальные институты, вместо того чтобы принимать исправленные законы и следить за практикой законоприменения — начинают обращать недовольство на православных.

В самом деле, когда карта сама идет в руки, не многие будут так честны, чтобы отказаться, — и некоторые православные одобряют вроде бы выгодные для православия изменения внутренней политики. Но это короткая игра, рассчитанная на короткие сроки, и вряд ли такую стратегию можно назвать умной. Однако насколько умно ведут себя некоторые православные — дело их и их единоверцев, а у общества вопросы в данной ситуации могут быть лишь к тому, кто в самом деле должен представлять общие, а не особенные интересы, то есть к государству. Стоит привести государство хоть в относительный порядок и в приличное состояние, как ни от какого мракобесия и следа не останется — а будет лишь ряд решений свободных граждан, которые могут строить себе храмы или проводить просветительские лекции, насколько это не нарушает законов и общественного порядка. Однако вот тут загвоздка: ладно мракобесие, это никакой не противник, а одна пустая пугалка, а вот что с государством нашим многострадальным делать и как его в среднеприличное состояние привести? Вот это в самом деле задача.

В связи с проблемой «роста мракобесия» и иррационализма вменяемые действия практического характера могут быть только одни — публичная огласка неправовых актов, детальное отслеживание правоприменения, дискуссии с госчиновниками, судебные иски к государственным учреждениям. К православию и какой-либо другой религии вся эта кампания большого отношения не имеет.

Заключение: ты за кого?

Когда две крупные силы всерьез дерутся и кто-то говорит, что это их дело, а людям лучше подальше держаться, он рискует получить с обеих сторон. Мол, так кто ж прав на самом деле? За кем окончательная правда? Что за двурушничество? Либо мы правы, либо они. Отвечай!

Видите ли, дело в том, что тут не важно, кто прав. Самым ценным является человеческая свобода. От того, за кого лично я, ничуть не меняется ситуация моего соседа: я ему не указ. Война этих лагерей мне не нравится, потому что ущемлена свобода, ведь обе стороны воюют нечестно и к свободе не чутки. Каждая сторона с радостью захапала бы под себя образование — чтобы лишить людей выбора, доказать свою правоту с самых ранних лет. Каждая сторона расписывается в презрении ко всем инакомыслящим и действует вполне тоталитарно. Мне это не нравится. Причем наука и религия ведут себя так, будто они тут одни, стремятся нацело поделить поле мировоззрений, чтоб не было мысли, будто может быть что-то еще. Это тоже не слишком приятно.

Вопрос первенства между наукой и религией должен решаться внутри людей, а не между ними. Там, где «между» — в обществе, — не должно быть принуждения в мировоззренческих вопросах. А сейчас оно есть. Можно возмущаться появлением священников в школах — ровно до тех пор, пока не придется признать: а до сих пор образование было атеистическим. Принудительность и к клерикализму, и к антиклерикализму крайне неприятна.

Что является мракобесием — решается не содержанием, а формой посещения. Если взрослые люди свободно собираются на лекцию, то здесь нет ничего мракобесного, не важно, это религиозная лекция, научная, или антирелигиозная, или антинаучная. Если группу людей принуждают посещать ту или иную лекцию, она — мракобесная, не важно, пусть ее содержание — опровержение мракобесия.

Отсюда понятно, как следует относиться, например, к клерикализации армии или государственного аппарата.

Наука не касается вопросов религии, это ненаучные вопросы, наука не решает их «отрицательно», она просто ими не занимается. Столкновение религии и науки происходит не «за знания», они сражаются за людей: кому будут верить люди. Тут надо уточнять, кто же сражается — скажем, не наука, а научное мировоззрение, что совсем особое дело. Но в любом случае это борьба за власть, и взрослые люди сами могут решать, кому они подчиняются, или остаться анархистами в этом вопросе.

Взрослые могут решать. В этой формуле присутствует некоторое лукавство. Как знает каждый, они не могут. В подавляющем большинстве взрослые совершенно не способны разбираться ни в науке, ни в религии. Они верят в бессмысленные формулы («каждое живое существо изначально способно отличать правду от лжи», «народ не обманешь», «уже здравый смысл подсказывает…»), они что-то себе решают, но их решения не имеют никакого смысла, это бессмысленное курлыканье, а не мысли. Но все же они могут решать. По факту: идти или не идти, соглашаться или нет. Что они принимают решения на недостаточных основаниях, бессмысленно и обычно беспощадно — это другой вопрос. На взрослых людях уже можно ставить крест — все, ничего уже не сделать. Они уже свободны, то есть уже отдали свою свободу мысли какой-то партии.

Человеческая свобода рождается в муках сомнения и умирает в момент выбора или голосования. Такой у нее жизненный цикл.

Однако это касается взрослых людей. А как быть с теми, кого принуждают по необходимости? Проблема образования подразумевает — до некоторой степени — принудительность. Чему же можно учить детей, чтобы это не было мракобесием? Как это сделать в условиях равноценности мнений?

Пожалуй, для начала — не врать.

На фоне этой непрекращающейся войны, взаимных возмущений, ярости и пожеланий смерти я бы сказал, что вопросом тут является совсем не то, о чем спорят. Вопрос в том, как построить свободное образование.