Геворг Мирзаян

История Ближнего и Среднего Востока не знает успешного сосуществования политического ислама и модернизации. Создать прецедент пока может лишь Иран

Фото: AP

«Арабская весна», по сути, похоронила арабские государственные проекты, основанные на светском национализме. Новые режимы (Египет, Тунис) заявили, что они в своих странах будут строить новый проект — демократию, основанную не на либерализме, а на исламе. Однако многие на Западе сомневаются, что ислам, инкорпорированный в государственные институты, окажет положительное влияние на развитие страны. Они утверждают, что ни в одной стране на Ближнем и Среднем Востоке, где сильны позиции традиционного ислама, он не уживается с политической и экономической модернизацией. Немногочисленные попытки провести ее влекут за собой либо ответную реакцию традиционных сил (Иран), либо установление жесткого авторитарного режима и проведение модернизации из-под палки (Турция периода Ататюрка). Это позволило ряду исследователей говорить о полной несовместимости ислама с модернизацией, о его ущербности.

Между тем специалисты-исламоведы говорят, что подобный симбиоз вполне возможен. Ведь в чистом своем виде ислам не выступает против модерна. «В модерне и исламе действительно очень многие вещи совместимы. Если мы возьмем идеальную модель исламского государства и либеральную демократию, то увидим, что в них много общего. Например, принцип справедливого правления, разделение властей, принцип совещательности (Шура, прописанная в Коране), принцип выборности правителей (из четырех праведных халифов трое были избраны)», — говорит доцент кафедры регионоведения и исламоведения Института востоковедения и международных отношений Казанского федерального университета Ильшат Саетов .

Да и модернизация в исламском мире проходила — просто в иной форме, чем на Западе. «Есть некое ядро мирового капиталистического модерна, а есть эксплуатируемая периферия. И никто еще, в общем-то, не опроверг гипотезу, что модернизация внутри мусульманского мира по преимуществу преследовала цель встраивания его в эту мировую капиталистическую периферию, необходимую для дальнейшего развития западного ядра», — говорит директор исследовательских программ Фонда Марджани Игорь Алексеев . Модернизация осуществлялась, например, в виде создания современной нефтяной индустрии, обучения специалистов-нефтяников. Даже сейчас, во время «арабской весны», в исламских странах нет серьезного стимула заниматься экономической модернизацией. «В арабском мире есть запрос не столько на экономическую модернизацию, сколько на социально-политическую и духовную эмансипацию против тирании, против тоталитаризма, против засилья коррупции и всего прочего, за достоинство и честь, понимаемые каждым по-своему», — говорит Игорь Алексеев.

Нежелание властей проводить экономическую модернизацию отчасти и привело к сохранению на Ближнем Востоке традиционных консервативных общественных отношений. Ведь ближневосточные страны так и не прошли нормального процесса урбанизации. Поскольку они получили независимость в период перехода от индустриального общества к постиндустриальному, там не создавались масштабные производства. А именно такие производства, требовавшие множества рабочих рук, и должны были стимулировать переселение людей в города и ликвидацию традиционной патриархальной сельской общины. В результате «в отсутствие роста производства гиперурбанизация, которая началась с 1970-х годов и особенно активно шла в 1980-е и в 1990-е в Египте, приводила просто к тому, что люди целыми деревнями переселялись в мегаполисы, сохраняя деревенскую структуру. То есть сельская община переселялась на городскую окраину, строила там небоскреб и воспроизводила в этом небоскребе систему социальных связей своей родной деревни. Там был тот же сельский староста, который жил где-нибудь на верхнем этаже, распределял квартиры в доме и определял, кто будет сдавать, кто будет где жить. Исламский фундаментализм, исламский революционизм, исламский национализм — все это попытки как-то соотнести ислам с модерном», говорит Игорь Алексеев.

Когда говорят о политическом исламе, на ум приходят три страны Ближнего и Среднего Востока, где власти, по крайней мере на словах, сделали религию основной несущей конструкцией государства: Пакистан, Турция и Иран. Ни в одной из них симбиоза политического ислама и модернизации не произошло. И лишь в Иране он еще возможен.

Пакистанский провал

Наряду с ненавистью к Индии и культом армии ислам стал одним из столпов, на которых зиждется пакистанский государственный проект. Вера оказалась, по сути, единственным способом самоидентификации жителей независимого Пакистана после раздела Индии, их отличием от братьев по крови, живших по ту сторону границы. «Индуисты и мусульмане принадлежат к двум различным религиям, философиям и социальным обычаям. Они не могут заключать между собой браки, обедать в одном заведении, соответственно, они принадлежат к двум разным цивилизациям, которые основаны на различных идеях и концепциях», — говорил основатель Пакистана Мухаммад Али Джинна . В результате целый ряд религиозных норм (включая нормы шариата, а также перевод закята в разряд обязательных государственных налогов) перекочевал из Корана и Сунны в конституцию и уголовный кодекс. Однако несмотря на всю теоретическую совместимость ислама и модернизации, нынешняя Исламская Республика Пакистан находится в крайне плачевном состоянии.

Одной из основных причин краха Пакистана стало не просто игнорирование, а стимулирование государством различных исламских радикальных группировок. Сначала власти пытались использовать их для дестабилизации оспариваемого у Индии штата Джамму и Кашмир, где пакистанские боевики регулярно устраивали теракты. Затем пакистанская разведка выращивала радикальных исламистов для поддержания антисоветского джихада в Афганистане. В итоге пакистанские власти сами создали на своей территории целую россыпь радикальных исламистских организаций, а впоследствии уже не могли их контролировать.

Сочетание весьма сложной социально-экономической ситуации в стране с отсутствием сильной центральной власти и наличием мощных и пассионарных исламистских группировок на местах привело к созданию в Пакистане параллельной структуры власти и даже к полной замене гражданского права шариатом в ряде областей страны. И через какое-то время местные исламисты решили, что гораздо легче и безопаснее устраивать джихад не за границей, а на родине. Причем объектами джихада стали как собственно взрастившие их центральные власти (исламисты обвиняли их в продажности и в союзе с врагами ислама — Соединенными Штатами), так и сограждане-мусульмане, прежде всего шииты, которые составляют до 20% населения страны.

По данным правозащитников, только в 2012 году в Пакистане 425 человек было убито по религиозным причинам, 320 из них — шииты. Для обеспечения безопасности шиитского населения руководство страны вынуждено идти на беспрецедентные меры. Например, чтобы предотвратить возможные нападения на шиитов во время их ежегодного оплакивания мученической смерти внука Пророка Хусейна, власти были вынуждены запретить в целом ряде районов использование мотоциклов (террористы любят начинять их бомбами), а также заглушить сигналы сотовой связи более чем в 50 городах страны. При этом в отношении радикальных исламистов никаких существенных мер не принимается, более того, власть периодически идет им на уступки, пытаясь взамен выторговать неприкосновенность и хоть какую-то стабильность. Так, в июле 2011 года пакистанский суд «за недостатком доказательств» отпустил основателя террористической организации «Лашкар э-Джангви» Малика Ишхака , ответственного за гибель десятков людей.

Неспособность властей навести в стране порядок, выстроить нормальную экономику и обуздать исламистов приводит и к усилению этнического сепаратизма. Пакистан — многонациональное государство, что отражено в его названии (это акроним, созданный по первым буквам имен основных районов — Пенджаба, афганских территорий, Кашмира, Синда, и «тан» — от Белуджистана). И сейчас от тотального развала его спасает лишь помощь Китая и Запада, не желающих, чтобы ядерное оружие страны во время смуты попало не в те руки.

Турецкий мираж

Турцию называют самым успешным на сегодня исламским государственным проектом. Динамично развивающаяся страна, внедряющая исламские нормы в повседневную жизнь и государственную политику, занявшая одно из лидирующих мест на Ближнем Востоке, Турция ставится в пример всем молодым арабским демократиям, ищущим свой путь развития и свой способ совместить демократическую систему и глубоко религиозное население. Недоброжелатели турецких лидеров называют их исламистами, повторяя приписываемую министру иностранных дел Ахмету Давутоглу фразу, что «демократия — это тот поезд, с которого мы сойдем, как только достигнем цели».

Однако в реальности Турция не совсем удачный пример исламистского государства. В первоисточнике эту фразу министра никто найти не может, а для нынешней правящей элиты ислам в большей степени не цель, а инструмент. «“Исламистская” политика Турции — это скорее пиар-проект, направленный на укрепление легитимности Эрдогана и Партии справедливости и развития внутри страны, на привлечение дополнительных избирателей в его лагерь, — говорит Ильшат Саетов. — Если говорить об исламизме как об использовании исламской риторики и доктрины в программах партии, в предвыборных лозунгах и выступлениях, то Эрдоган не исламист, а ПСР не исламистская партия. Да, большая часть ее высокопоставленных функционеров — выходцы из различных исламистских партий Неджметтина Эрбакана. Однако если сравнить то, что говорил Эрбакан, и то, что сейчас говорит Эрдоган, — это небо и земля. Эрбакан, например, предлагал порвать отношения с Западом, создать союз с исламскими странами, поддерживать братьев-тюрок. Эрдоган же дружит с Западом, стремится в Евросоюз — для настоящего исламиста это нонсенс. Он перешел на общедемократическую платформу и скорее является продолжателем Аднана Мендереса и Тургута Озала».

Так, «исламистом» премьера называют за внедрение ряда исламских норм в общественной жизни Турции, однако он лишь исправлял те перегибы, которые в ней были созданы Ататюрком. «Кемализм — лаицистская идеология — пытался превратить ислам в религию. Между тем при свободе совести в стране, где 99 процентов населения мусульмане, ислам обязательно выходит в публичное пространство», — говорит Ильшат Саетов. Классический пример — ситуация вокруг ношения хиджабов в Турции: если бы Эрдоган был исламистом, он бы обязал население носить хиджабы, а он поступил как либерал, лишь сняв запрет на их ношение.

Электорат Эрдогана состоит не из фанатичных мусульман, а из тех, для кого введение исламских норм видится скорее как демократизация жестко секулярной государственной системы и способ выбиться в люди. «Электорат ПСР — это крепкие сельские середняки, которые стремятся стать городской мелкой и средней буржуазией. И для них эти исламские структуры, джамааты и тарикаты, являются, по сути, социальными лифтами», — говорит Игорь Алексеев. Они обратились к ПСР не за исламом, а за стабильностью.

Реальной же продолжательницей дела Эрбакана, сторонницей введения исламских норм в стране можно назвать, например, турецкую партию «Саадет». «Недавно в Стамбуле появились их перетяжки с требованием сделать прелюбодеяние преступлением», — говорит Ильшат Саетов. На последних выборах она набрала чуть более 1% голосов, что демонстрирует колоссальное различие во взглядах на будущее страны между мусульманскими обществами Турции и, например, Египта (где подобные радикальные исламистские предложения салафитов дали им поддержку четверти электората).

Фото: РИА Новости

Аналогичный прагматизм Турция демонстрирует и во внешней политике. Поддержка «арабской весны» для нее не способ поддержать братьев по вере, а прежде всего инструмент для ликвидации традиционных лидеров арабского мира (диктаторов Египта, Ливии, Сирии) и расширения турецкой сферы влияния — так называемая политика неоосманизма. До «арабской весны» Турция проводила ее экономическими методами, а сейчас просто сменила тактику и взяла курс на поддержку новых исламских лидеров этих стран, для которых успешный турецкий государственный проект стал образцом для подражания. Именно поэтому некоторые турецкие политологи называют нынешний режим постисламизмом. С этой точки зрения исламизм сам по себе не является жизнеспособной идеологией и лишь используется исламистами для укрепления своих позиций. После прихода к власти они начинают заниматься реальной политикой.

Дети базара

Из этой тройки государств лишь Иран дает единственный реальный и успешный пример интеграции религии в государственную жизнь. При этом эта интеграция была, по сути, безальтернативной. Без наднациональной идеи исламской республики наличие в Иране целого ряда пассионарных этносов вкупе с отсутствием демографического доминирования титульной нации (персы в нем составляют лишь около 50% населения) давно бы разорвало это государство на части.

Попытки построить в Иране светское модернистское государство, конечно, были. Это, в частности, проект модернизации, начатый шахом Резой Пехлеви и продолженный его сыном Мохаммедом Резой Пехлеви (так называемая белая революция). Однако в итоге она провалилась по целому ряду причин. Прежде всего потому, что Мохаммед Реза Пехлеви проводил ее в отрыве от населения, без учета интересов старых классов — землевладельцев, торговцев и духовенства. «Огромные нефтяные доходы позволили шаху избежать необходимости налаживания диалога с обществом — он не изымал деньги из реальной экономики, а тратил на модернизацию те средства, которые получал от экспорта нефти», — говорит политолог-иранист, заместитель директора ереванского центра «Нораванк» Севак Саруханян . Нефтяные доходы позволяли шаху не только не проводить политическую модернизацию, но и, по сути, игнорировать все традиционные для Ирана социальные институты — в первую очередь духовенство, которое ни к шаху, ни к его политике особых симпатий не испытывало, поскольку, как говорит Игорь Алексеев, «черпая свою легитимность отчасти в доисламских персидских монархиях, Реза-шах и его сын проводили модернизацию без ислама и в какой-то степени за счет ислама».

Поэтому неудивительно, что «в середине 70-х годов лишь три-четыре аятоллы поддерживали шаха. Все остальные выступали либо с ярой критикой, как аятолла Хомейни или аятолла Бехешти, либо с мягкой. И шах их презирал, но боялся. Он их называл реакцией, которую не хотел пока трогать», — говорит Севак Саруханян. Поскольку вся светская оппозиция шахом была ликвидирована, аятоллы остались фактически единственным институтом, способным канализировать общественный процесс. Сделать им это было не сложно — в отличие от ряда других мусульманских и даже христианских государств участие иранского духовенства в общественной жизни населения не ограничивалось проповедями и молитвами.

«В Иране ключевое место, центр всех социальных процессов — базар. Общая протяженность тегеранского базара со всеми улицами, переулками составляет около ста километров. В центре базара всегда мечеть, на площади вокруг нее собирались торговцы и обсуждали самые важные социальные проблемы. При этом духовенство страны было тесно связано с базарами. Не только в деловом плане (муллы обычно служили посредниками в торговых договорах между людьми, не знавшими друг друга лично), но и в кровном, — объясняет Севак Саруханян. — Значительная часть иранских мулл и аятолл — выходцы из торговых семей».

Базары существовали вне модернизации — шах модернизировал заводы, строил новые объекты, а базар считал пережитком прошлого и не трогал его. Однако в 1975 году, когда в стране началась сильнейшая инфляция, он вынужден был вмешаться в процесс ценообразования, и иранские силовики и фанатичные сторонники шаха начали заходить на базары и арестовывать (или просто избивать) тех, кто отказывался держать цены на установленном шахом уровне. Кроме того, он создал свои супермаркеты, где субсидировал цены, что вызвало обнищание торговцев. Поэтому с 1976 года базары стали центром сопротивления и поддержали аятолл, устроивших в Иране исламскую революцию.

Исламский контроль

Пришедших к власти в стране аятолл на Западе сразу же назвали радикалами и мракобесами, которые вернут Иран в Средние века. В реальности это было не совсем так. В первую очередь потому, что шиитская версия ислама достаточно гибкая. «Догм как таковых в шиизме немного. Шиитское ответвление ислама опирается прежде всего на трактовки, высшее духовенство — это, по сути, юристы, которые трактуют религиозные тексты, в основном Коран, — говорит Севак Саруханян. — Вероятно, отчасти поэтому в шиизме нет такого фанатизма, как у салафитов или ваххабитов. Ведь любая трактовка, претендующая на превращение в религиозную норму, опирается на консенсус, который достигается в результате порой очень долгих дискуссий между представителями высшего духовенства, с учетом положительных и отрицательных последствий новой нормы».

Кроме того, аятоллы фактически спасли Иран от этнических конфликтов. В то время в мире как раз наблюдался всплеск националистических проектов, а шах проводил четкий курс на создание в Иране монокультурного персидского государства (при нем, например, в школах давали 30 ударов палок только за то, что ученики на переменах разговаривали между собой на турецком языке). Аятоллы же принесли в страну некую наднациональную идею — построение исламской республики, основанной не на национальных секулярных нормах, а общеисламских ценностях, — и таким образом закрыли возможность появления каких бы то ни было националистических проектов.

Прагматизм аятолл наблюдался и во внешней политике. Иран не пугал светских соседей намерением произвести экспорт исламской революции. Аятолла Хомейни отказался от этой идеи еще в 1982 году и занимался лишь поддержкой исламской «культурной революции», распространением исламских ценностей (при этом, конечно, иранские культурные представительства являлись одновременно резидентурами иранских спецслужб).

Наконец, именно «дремучие» аятоллы были силой, модернизировавшей политическое пространство Ирана при последних шахиншахах. «Концепции исламского конституционализма и исламской демократии были разработаны в рамках шиитского политического дискурса еще в начале XX века. Ведь именно духовенство, по сути, дало в то время Ирану парламент и конституционное устройство», — говорит Игорь Алексеев.

Фото: РИА Новости

Однако тогда духовенство не управляло страной — ею управлял шахиншах из династии Каджаров (эту династию, собственно, и свергнул Реза Пехлеви). Исламская революция в Иране стала первым случаем в истории, когда шиитское духовенство отстраняет светскую власть и берет власть в свои руки. И поэтому сразу возникло противоречие между традиционным правом аятолл (имевших полное право управлять своей паствой и издавать для нее не только религиозные, но и социальные, экономические и политические фетвы) и понятным желанием государства быть единственным сувереном для всех жителей страны. То есть если смотреть на ситуацию с точки зрения догм, то нужды в централизованном государственном аппарате в исламской республике не было. Противоречие, способное похоронить государство, решилось именно благодаря гибкости шиизма. Аятолла Хомейни придумал правило «велайят э-факих», согласно которому аятоллы добровольно делегируют часть своих прав по управлению паствой «достойнейшему» — факиху (или, по-другому, рахбару).

Рахбар, конечно, напрямую не управляет страной — однако, как говорит Севак Саруханян, «аятоллы создали почти безупречную структуру исламских институтов, которые на разных этапах курируют деятельность исполнительной и законодательной властей, фактически играя роль сдержек и противовесов. Из таких структур следует отметить Совет Стражей, который состоит из 12 представителей духовенства и решает, насколько деятельность властей соответствует духу конституции. Он может отменить любое решение парламента или правительства, которое, по его мнению, противоречит духу конституции и принципам исламской республики. Еще один — Совет по определению целесообразности принимаемых решений, который изучает все законодательные инициативы Меджлиса. Выбор же рахбара осуществляет Ассамблея экспертов из 86 представителей духовенства, которая отвечает за выбор духовного лидера».

Новый шах

Вплоть до последнего времени выстроенная в Иране система исламского государства работала если не отлично, то, по крайней мере, весьма неплохо по сравнению с другими ближневосточными странами. Хаос, начавшийся на Ближнем Востоке после вторжения США в Ирак, даже позволил иранцам претендовать на лидерство в регионе, а также безболезненно начать распространение своего политического влияния через шиитов в других странах региона. «Если при шахе лидерство Ирана на Ближнем Востоке опиралось на армию, нефть и союз с США, то сейчас оно опирается на иракских шиитов (и их лидеров —  этнического перса Муктаду ас-Садра и аятоллу Али Систани, который говорит на арабском с жутким персидским акцентом), на “Хезболлу”, на сирийский режим», — рассказывает Севак Саруханян. Конечно, полностью этот проект реализовать сложно, но даже его частичная реализация позволит Ирану создать пояс безопасности вокруг своих границ.

Однако, несмотря на ряд конъюнктурных успехов, нынешняя система управления в Иране находится в достаточно непростом состоянии. Во многом это связано с нерешительностью Ассамблеи экспертов, проявленной ею в 1989 году. «Тогда, после смерти аятоллы Хомейни, ассамблея назвала его преемником Али Хаменеи лишь потому, что считала его временной фигурой, — Хаменеи получил тяжелое ранение во время теракта в начале 1980-х, от которого не мог оправиться. Все думали, что он протянет максимум два года. Однако он правит уже двадцать три года, и правит исключительно как консерватор, который не склонен идти на какие-либо новшества с тем, чтобы интересы новых групп начали бы реально учитываться в процессе формирования власти и принятия важнейших решений», — говорит Севак Саруханян.

Впрочем, одну группу он все-таки выделил. Не обладающий таким безоговорочным авторитетом среди аятолл, как Хомейни, и не способный только за счет этого поддерживать «велайят э-факих», Хаменеи сделал ставку на военных из Корпуса стражей Исламской революции (КСИР), у которого свои взгляды на управление государством. Если старые офицеры КСИР поддерживают идеологию Хомейни и Хашеми Рафсанджани (противника Хаменеи и неформального лидера большей части аятолл), то новое поколение готово вернуть аятолл в мечети и строить в Иране исламское милитаристское государство. Их ставленником называют нынешнего президента Махмуда Ахмадинежада , который не только свернул все демократические преобразования, инициированные либеральным крылом аятолл при предыдущем президенте Мухаммаде Хаттами , но и фактически отказался от проведения наднациональной политики.

Конечно, и до Ахмадинежада образцом веротерпимости Иран все же не был: власти иногда сами толкали своих граждан в руки саудовских проповедников. «В Тегеране из 14 миллионов населения 2 миллиона суннитов и ни одной суннитской мечети. Они есть лишь в посольствах Саудовской Аравии, Катара, Эмиратов. И каждую пятницу десятки тысяч людей стоят в очереди к иностранным посольствам, чтобы помолиться», — говорит Севак Саруханян. Однако на национальных окраинах проводилась весьма грамотная политика. «Например, в Курдистане вице-губернатором был назначен курд-суннит, а губернатором — курд-шиит. В Белуджистане власти выделяли деньги на реставрацию суннитских мечетей», — рассказывает Саруханян.

При Ахмадинежаде все это было прекращено. Более того, власти стали подавлять любые признаки национального и конфессионального самосознания не за счет предоставления более привлекательного наднационального проекта, а с помощью обычной грубой силы, которой сопутствовали унижения и оскорбления. «Так, Ахмадинежад назначил главой Белуджистана (региона, где 90 процентов населения сунниты) человека, который в радиоэфире на вопрос о том, почему он не выделяет деньги на ремонт суннитских мечетей, ответил, что суннитские мечети вообще не нужны и что население должно ходить в шиитские. И добавил, что суннизм вообще не имеет никакого отношения к реальному исламу», — говорит Севак Саруханян. А так как любое действие рождает противодействие, то аналитики не исключают, что жесткая политика властей по отношению к национальным окраинам приведет к резкому всплеску националистических настроений — и тут уже тридцатью ударами палок проблему решить не удастся.

Исламский пример

Дальнейшее развитие исламского проекта в Иране будет зависеть прежде всего от трех моментов: нового рахбара, нового президента, а также от статуса отношений Ирана с Западом.

«Что будет после смерти Хаменеи — вот ключевой вопрос для нынешнего Ирана. Сейчас очень многие группировки будут бороться за право назначить наследника. Хашеми Рафсанджани со своей старой гвардией, радикальные аятоллы, либеральные аятоллы, группировки внутри КСИР, считающие необходимым вообще упразднить все это религиозное правление и поставить у власти настоящий исламский милитаристский режим», — говорит Севак Саруханян. Если верховным аятоллой Ирана будет избран Рафсанджани, то не исключено, что страна пойдет по пути частичной экономической и политической либерализации. Если же новым рахбаром станет радикал наподобие духовного наставника Ахмадинежада аятоллы Язди, то Иран станет еще более закрытой страной. Если же верховным аятоллой станет какая-нибудь фигура, аффилированная с КСИР, либо если выборы нового аятоллы вызовут серьезный политический кризис в стране, то не исключено, что военным все-таки удастся отобрать власть у аятолл и превратить Иран в обычную ближневосточную военную диктатуру.

«Многое будет зависеть и от того, кто станет президентом страны по итогам выборов в 2013 году, — продолжает Севак Саруханян. — Несмотря на всевластье рахбара, от личности президента тоже многое зависит. Хаттами показал, что он может внести либеральные нотки в общественную жизнь, а Ахмадинежад — закрутить в ней гайки, в частности вывесить в парикмахерских картины причесок, которые делать нельзя. Последние два года фаворитом президентской гонки считается Мухаммед Багир Галибаф — мэр Тегерана. Он пользуется поддержкой аятолл, но, с другой стороны, считается сторонником широких экономических реформ при сохранении нынешней системы управления. Галибаф популярен и среди населения — как не симпатизировать мэру, который, не желая стоять в пробках, иногда едет на работу на мотоцикле или велосипеде? Или, имея лицензию летчика, раз или два в год управляет гражданским рейсом Тегеран—Тебриз, чтобы ее не потерять?» — говорит Севак Саруханян.

Однако даже если рахбаром и президентом станут либеральные лидеры, очень многое будет зависеть от позиции Соединенных Штатов. Если Иран возьмет курс на либерализацию режима (частичное ограничение полномочий аятолл, демократизация политического процесса, большая открытость внешнему миру), то в процессе этой модернизации он будет весьма уязвим. Высока вероятность того, что демократизация породит в Иране национальные проекты — азербайджанский, персидский, арабский. Если Запад будет на тот момент враждебным Ирану, то он может бросить все силы на поддержку иранских меньшинств, проспонсирует создание ими национальных проектов, которые смогут разорвать Иран изнутри.

Именно поэтому для Ирана сейчас так важно успешно завершить процесс переговоров и заключить с США пакетную сделку, которая ликвидирует все основания для негативного вмешательства США в иранские дела. Более того, если Иран поставит в определенные рамки свою ядерную программу и прекратит угрозы превратить Израиль в «море огня», то не исключено, что США даже поддержат Иран в его стремлении к модернизации режима Исламской Республики. И не только потому, что он станет серьезным противовесом излишне усилившимся в процессе «арабской весны» монархиям Залива и Турции. При всей своей шиитской сущности и отличиях между суннизмом и шиизмом, Иран, с его сочетанием концепции наднациональной исламской республики и демократизации общественно-политических процессов, может стать одним из примеров развития для стран «арабской весны». Уже сейчас всем очевидно, что там не будет ни либерально-демократической, ни турецкой модели. Ряд государств уже окунулся (Ливия), либо готов окунуться (Сирия, Йемен, отчасти Ливан) в омут межклановых конфликтов. Учитывая исламизацию тамошнего населения, понятно, что любая эффективная модель государства может быть построена исключительно на исламских ценностях. И уж лучше примером этой модели станет иранская, нежели пакистанская.