Александр Привалов

Александр Привалов

С моей родной Второй школой случилась дурная история. Один из её учителей, биолог Колмановский, опубликовал на сайте радио «Свобода» сообщение: за то, что он участвовал в несанкционированной акции возле Думы, протестуя против «антигейского» закона, его из школы уволили. Лично директор уволил — легендарный Владимир Фёдорович Овчинников. На следующий день выяснилось, что всё-таки не уволил. Как я понимаю, ВФ на Колмановского профилактически нарычал: мол, уходи, не создавай проблем школе, а то я сам тебя выставлю. Рычать он умеет убедительно — выпускники помнят, — вот биолог и решил, что уже уволен, и написал на «Свободу». Из разом поднявшегося жуткого шума вскоре выплыло опровержение: нет, учитель не уволен. То ли ВФ и не собирался его выгонять, а только стращал; то ли понял, что от увольнения школа получит не меньше, а гораздо больше проблем, не знаю; во всяком случае, он сказал набежавшим журналистам так: «Он очень хороший биолог, он работал, работает и будет работать, пока я сижу в этом кресле». Колмановский сначала заявил, что «ждёт подтверждения этих слов от директора лично», но потом, так уж и быть, довольствовался звонком завуча — и продолжает работать в школе. Хеппи-энда, однако, не вышло: ощущение остаётся донельзя мерзкое. Но история-то случилась важная и показательная, её хорошо бы понять. Из таких историй Достоевский романы делал.

Историю эту бурно обсуждали, да только больше, кажется, вовсе не её, а обстоятельства места и времени. Так что давайте эти обстоятельства сразу назовём — и отложим в сторону. Первое, о котором говорили чаще: всякий человек имеет полное право в своё свободное время протестовать против чего захочет — и очень скверно, если на практике реализацию такого права делают поводом для репрессий. Второе, которое участникам обсуждений вспоминалось реже: катастрофически скверно, что директору школы (даже общепризнанно выдающемуся директору всемирно знаменитой школы) есть чего бояться — каждую минуту. Его могут в любой момент вполне законно уволить без объяснения причин, стоит начальству этого пожелать (а в том, что, чуть запахнет «политикой», начальство пожелает , сомневаться трудно). Если кто-то из директоров — тот же ВФ — и не боится за себя, он боится за свою школу. Видит Бог, сегодня Овчинникову угрожает многое. Как всем вообще лицеям и гимназиям России, по новому Закону об образовании его школе грозит финансовое удушение. Как всем вообще московским школам, его школе грозит насильственное слияние — хоть со школой для детей с девиантным поведением. Но перед Второй школой угрозы высоки особенно: её не любит образовательное начальство, поскольку некоторые её педагоги — в числе очень и очень немногих в стране! — публично критикуют мрачный процесс, который зовётся реформой образования. Оба названных обстоятельства более чем важны, но сегодня речь не о них; речь о сценке, разыгранной именно в этих, а не в каких-либо иных граничных условиях.

У сценки есть и фон — давняя история, довольно известная во Второй школе, да и не только в ней. В 1968 году из той же самой школы от того же ВФ ушёл Анатолий Якобсон, которому КГБ открыто задышал в затылок. Якобсон был человек столь ярко талантливый, что от него жар шёл по комнате. Свою диссидентскую работу (проводимую, разумеется, вне школы!) он оставлять не хотел. И он ушёл в никуда — другого постоянного куска хлеба у него не было, — потому что не хотел поставить под удар школу. Вскоре его угрозами ареста выдавили в эмиграцию, где он и погиб. Сорок пять лет спустя во внешне схожей ситуации Илья Колмановский поступает ровно наоборот : вовлекает школу в грандиозный скандал, потому что не хочет или не считает правильным из неё уходить.

Я пока никого не осуждаю — я хочу понять. Как говаривала одна мудрая женщина, тут виноватых нет, одни несчастные; конечно же, у всех были свои резоны. Резоны Анатолия Александровича очевидны. Думаю, он в тот момент ушёл бы и из самой затрапезной школы, но тем безоговорочнее уходил из уникальной (уникальной, в частности, ещё и тем, что ни в какую другую Якобсона просто не брали): нельзя же подвести товарищей. Резоны Колмановского он излагает сам: «Я не мог поступить иначе. Есть ситуации, когда больше нельзя молчать» — плюс неизбежная цитата из Нимёллера насчёт того, что, мол, не вступался я ни за тех, ни за этих, теперь некому вступиться за меня (когда уже кто-нибудь введёт наконец в каретку ходовых цитат и восторженную телеграмму того же пастора фюреру!). Это сказано для обоснования выхода автора на пикет против неприемлемого для него закона — тот же резон по умолчанию оправдывает и распубликование директорских посулов увольнения. Что в первом случае речь идёт о выступлении в защиту других , а во втором — о защите от увольнения самого себя (или, если угодно, о защите Закона и Справедливости на примере ущемления самого себя ), чего и Нимёллер вроде бы в виду не имел, говорящий не замечает — или не находит в этом ничего плохого. Директор в разговоре с Колмановским поминал ему Якобсона, но Илья не счёл пример достойным подражания: ну и что, что тот ушёл? через три года школу всё равно прихлопнули! Аргумент хорош. Зачем спасать утопающего — тем паче рискуя собой? Он же всё равно потом умрёт.

Разница в поступках Якобсона и Колмановского столь разительна, что ещё один выпускник Второй школы, писатель Сергей Кузнецов, заговорил по её поводу о столкновении двух типов правозащитной этики: «Этика шестидесятых предполагала, что протестующий по возможности не должен подставлять коллектив, в котором работает (если это дружественный коллектив, само собой). Новая правозащитная этика предполагает, что при столкновении с несправедливостью надо кричать как можно громче, поднимая скандал как можно быстрее. Потому что считается, что таким образом можно ситуацию перевернуть и несправедливость прекратить. Понятно, что этика поменялась, потому что фейсбук работает быстрее, чем “Хроника текущих событий”». Поэтому «для Колмановского с его новой этикой повести себя как Якобсон означало бы капитуляцию — и не перед Овчинниковым, а перед условными силами зла».

Желание перейти от сравнения личностей к более широкой панораме естественно: иначе не удаётся никого не обидеть; да и обобщения напрашиваются: цунами перепостов жалобы Колмановского и само уже — обобщение. Вот только правозащитной этики, а равно слесарной или пастушьей — всё-таки не бывает; а просто этика уж точно не меняется вместе с технологиями информационного обмена. «Нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя» — так было до всякого фейсбука, так будет и после его рассыпания в прах. Перемены вправду произошли, да и громадные. Ещё не так давно предание широкой огласке конфиденциального разговора с уважаемым собеседником не могло получить одобрения ни в каких общественных кругах, а уж если огласка чревата для собеседника властными гонениями, её прямо назвали бы доносом. Сегодня — сплошные аплодисменты. Ещё недавно мало кто решился бы заявить вслух, что ради сохранения (пусть временного!) большого и важного, очевидно благого дела от разгрома он не готов и на небольшую личную уступку. В любом кругу, кроме разве что чисто уголовного, так сказавший, а тем более так поступивший человек рисковал сильно испортить себе репутацию. Сегодня он герой дня. Но это не значит, что поменялась этика : базовые представления о добре и зле остались прежними.

Тут, мне кажется, уместнее констатировать, что у заметных слоёв населения сменилась иерархия ценностей , а уж вслед за ней — и публичное поведение (в частности, тактика гражданской активности), и представления о приличиях. И тут я соглашусь с Кузнецовым: важнейшую роль в происшедших изменениях играет сеть, хотя они чётко видны и в офлайне. Не пытаясь дать всю картину перемен — для этого нужны либо монография, либо Достоевский, — назову вразброс некоторые её черты. Резко выросло значение дихотомии свой-чужой — вплоть до того, что всё чаще попадаются эксплицитные отказы относиться к «чужим» по-человечески: они не люди! Вообще, ценность всего, что я , моё и такое, как я , растёт как на дрожжах; никаких — буквально никаких — степеней эгоцентризма стесняться уже не принято. Виртуальное в цене растёт, реальное падает; так, репутация мыслится если не исключительно, то преимущественно как сетевая — мнение живых, данных в ощущении, но не заметных в сети людей значит меньше. Сеть сама по себе стала ценностью очень высокого порядка. Иногда прямо высшего: вера в то, что шум в сети обладает магическим влиянием на события в офлайне — этакий интернет-вудуизм, — фактами подкрепляется нечасто, а распространяется быстро. Скорость оглашения информации гораздо ценнее, чем оной информации точность, тем более соотнесённость с контекстом. Не извиниться, когда выяснилось, что пущенное тобой сообщение лживо, неприличным более не считается. Из последних трёх тенденций важное следствие: повальный викиликс. Раньше всякий взрослый понимал, что изб совсем без сора не бывает; что если вынос горстки сора грозит развалом хорошей избы, про горстку лучше забыть, — сегодня за такие речи правильный человек с вами раззнакомится. Конечно, из своих изб сора и теперь не выносят, но лицемерие-то — никак не новость. Перечень можно бы продолжить, но вернёмся к обсуждаемой истории.

Поступок Колмановского показал на живом примере, как работает нынешняя, разделяемая множеством обитателей рунета иерархия ценностей. Модель выстроилась, должен признать, неприлично простая, зато все видели, что действующая.

Итак, моё право протестовать против «антигейского» закона есть ценность более высокого порядка, чем устойчивая работа Второй школы. Пошлые арифметические соображения: мол, шансы на действенность моего выхода в пикет тысячекратно меньше шансов, что этим выходом я спровоцирую атаку на школу, да и школа несравнимо заметнее на планете, чем мои политические жесты, — значения не имеют, поскольку тут не вопрос счёта, а вопрос принципа. Да и не факт, что я незаметнее, — вон, сколько у меня виртуальной поддержки. И не предлагайте мне ходить в любые на свете пикеты, наперёд уволившись. Мне нравится во Второй школе, и моё право оставаться там, где мне нравится, тоже есть ценность более высокого порядка, чем сама эта школа, — уже потому, что это право моё , то есть приоритетное. К тому же, уйдя, я бы капитулировал перед условными силами зла в моей стране, а школу бы силы зла один чёрт разогнали. И не говорите мне, что работа Второй школы десятилетиями противостоит именно что силам зла в моей стране, силам не условным, а реальным, деградации и одичанию, причём противостоит неизмеримо плодотворней любых твиттеров. Так сил зла не побеждают. Их побеждают шествиями, пикетами, лайками и перепостами.

У меня нет сомнений по части этичности подобного поведения, но моё мнение никоим образом не обязательно, а на «золотое правило нравственности» я ссылаться не стану, чтобы и по нему ненароком не проехались. Каждый решит сам — да уже и решает. Если бы журналисты, так охотно бравшие у биолога интервью, задали ему несколько простых ценностных вопросов, люди решали бы, полагаю, более вдумчиво.

А теперь о земном. Возможные последствия начатого Колмановским скандала для той самой школы, которой ему не захотелось лишаться, биолога не волнуют. Это лишний раз подтверждается фразой, которую он написал в фейсбуке, сообщая, что увольнять его передумали: «Мне и школе предстоит как-то пережить эту травму, вместе». Запятая перед «вместе» тут даже трогательнее, чем «мне и школе». К величайшему сожалению, Второй школе пережить «эту травму» будет существенно труднее, чем работающему в ней по совместительству учителю. Нельзя ручаться, что она эту травму вообще переживёт. Людям, желающим её прихлопнуть или захватить, предоставлен отменный повод; они уже заметно оживились, и дальше их активность будет только нарастать. Рад бы ошибиться, но, похоже, Овчинникова будут теперь скоренько доедать, а на его место усадят того, при ком школа перестанет оппонировать благодетельному начальству — в 1972 году в точности это уже происходило. Только тогда Вторую школу расплющил КГБ, а нынче этим займутся либеральнейшие реформаторы образования, что, конечно же, в корне меняет дело. Один серьёзный человек, порадовавшись, что активность социальных сетей предотвратила увольнение биолога, написал в своём блоге: «Теперь нужно быть готовыми встать на защиту директора, если вдруг угроза показательного разгона окажется не мнимой». Это как-то даже и читать неудобно. Значит, если благонамеренные блогеры за полдня остановили криком ужасного врага: заслуженного педагога, усталого и абсолютно порядочного человека, — то следующим криком они так же легко остановят Московский департамент образования, или Минобр, или их обоих вместе. Ну-ну.

Зато журналисту и учителю Колмановскому и вправду ничего не грозит. Раз уж сам Овчинников сказал, что это очень хороший биолог, — наверно, действительно хороший. Если Вторая школа теперь и накроется, такой без работы сидеть не будет.