Максим Соколов

Максим Соколов

Русские люди вновь продемонстрировали свою всемирную отзывчивость — впрочем, отмеченную еще в XIX в. мрачным гением Ф. М. Достоевским. Мрачный гений знал, что говорил. Страстное отношение русских людей к какому-нибудь Леону Гамбетта или Луи Блану — хотя, казалось бы, что ему Гекуба, т. е. Гамбетта, — и тогда не могло не поражать. Ср. также последующее не менее страстное отношение пикейных жилетов к Бриану — хотя не то что сегодня, но всего лишь двадцать лет спустя был ли кто-нибудь в состоянии ответить, кто таков был Бриан или хотя бы в какой державе он нес государственное служение?

В принципе не было бы ничего нового и в страстном переживании россиянами кончины М. Тэтчер, занимавшей пост премьера Великобритании с 1979-го по 1990 г., если бы кончина и переживание имели место где-нибудь в начале 90-х гг., т. е. посвежу. То, что происходит сейчас, в году 2013-м, уже в самом деле несколько необычно, поскольку тут россияне демонстрируют архиотзывчивость. Баронесса Тэтчер была не у дел двадцать с лишним лет, причем последние пять лет пребывала в печальном состоянии тела и разума, — обсуждение же идет столь живое, как будто известия о сгибании в бараний рог шахтеров, о приватизации, о решительных бюджетных сокращениях, о смертных голодовках североирландских террористов etc. относятся не к анналам истории (и не нашей, а британской), но только что выползли на ленте из телеграфного аппарата.

Смерть де Голля в 1970 г. живо обсуждалась (правда, более во Франции, чем в других странах), потому что со дня его отставки прошло всего полтора года и голлизм как политическая доктрина был вполне жив. Смерть Черчилля в 1965 г. случилась через десять лет после окончательного ухода от руководства, но и роль Черчилля была несколько более значительной — возглавление державы, ведущей мировую войну, более значимо, чем победа над стагфляцией и шахтерами в мирное время. Тут более уместно сравнение со смертью Троцкого в 1940 г. — сколь бы ни были велики его подвиги (или преступления) в 1917–1921 гг., спустя двадцать лет, они были малоактуальны и для врагов, и для друзей, да и самого Троцкого, бывшего не у дел с 1925 г., держала на плаву лишь ревнивая ненависть Сталина (довольно иррационального свойства). Впрочем, даже несмотря на все усилия сделать из Троцкого князя тьмы, причем князя актуального, смерть его — притом что насильственная, т. е. привлекающая больше внимания, — прошла незамеченной.

Можно было бы объяснить свежесть чувств непреходящим величием политического наследия Тэтчер, но время для восхищения этим величием не вполне подходящее. Тэтчер, придя к власти в конце 70-х, когда Англия была больным человеком Европы, причем тяжело больным, прибегла к военно-полевой хирургии. Она не стала длить безнадежные попытки сохранить прежнюю великобританскую державу — на это не было ни сил, ни средств, — но жесткими методами (иные и до сей поры считают, что чрезмерно жесткими) положила начало революционной перестройке британского быта. Мастерская мира (которой, впрочем, Англия и так давно перестала быть) превратилась, пользуясь выражением министра-лейбориста Д. Миллибэнда (2007), во «всемирный хаб». В 2013 г. можно также сказать — «во всемирный Кипр».

Из 1980 г. вряд ли такую эволюцию можно было безоговорочно осудить, ибо до поры до времени статус всемирного Кипра приносит изрядные выгоды — всяко лучше, чем имперское умирание, а о часе, когда придется за все платить, лучше не думать, тем более что он и неизвестен. Средиземноморский Кипр слишком мал: «Офшор в ЕэСе нынче славят, // А завтра кованой пятой, // Как змия спящего, раздавят, // И прочь пойдут, и так оставят. // Офшор заснул перед бедой», — а Британские острова несколько больше, с ними такую штуку проделать сложнее. Хотя и не сказать, чтобы невозможно. В мировой кризис еще и не то бывает.

Но поскольку сегодня как раз тот самый кризис, устроение из старой доброй Англии всемирного Кипра и раскассирование устаревшей промышленности и устаревшего тред-юнионизма видится меньшей заслугой, чем еще десять лет назад. Соответственно, меньше и благодарность покойной баронессе. Степень благодарности, например, т. Ленину и т. Сталину (личности, которым, как и баронессе, никак нельзя отказать в большой силе и твердости) тоже менялась в зависимости от эпохи.

Все это, однако, sub specie Albionis, попытка смоделировать отношение к тэтчеровскому наследию самих островитян; причина же всемирной отзывчивости россиян кроется в другом. Культ героического потребен всякому общественному направлению — неверно думать, что в нем нуждаются только представители традиционных взглядов. И как раз сегодня носители либерального миросозерцания нуждаются в нем особенно остро, поскольку традиционно действовавшие прагматические доводы («it works», «всепобеждающая сила экономической свободы», «где свобода, там и колбаса») работают все менее эффективно, в то время как альтернативные способы убеждения посредством апелляции к обаянию героических личностей наталкиваются на тяжелый дефицит таких личностей. Старые кумиры обветшали, новых что-то не видно, а попытки их воздвигнуть производят откровенно жалкое впечатление. Тэтчер, победившая социализм и у себя дома, и во всемирном масштабе, эта железная леди, повернувшая шарнир истории, как будто специально ниспослана в качестве незатасканного героя. К тому же, как было замечено еще у Лескова, «люблю англичан, характерный народ». В сочетании с бессильной ненавистью врагов, тоже приписывающих баронессе замечательные свойства, только с обратным знаком («англичанка гадит», «погубительница СССР»), Тэтчер была обречена на посмертную славу культурного героя, Прометея предшествующей эпохи.

Если мы не удивляемся современной мифологизации грузинского семинариста: «Вот, нуждаются люди в героической легенде, хотя их выбор довольно странен», — странно дивиться тому, что и дочь бакалейщицы оказалась востребована в том же качестве. Уж больно велика нужда в гимне «Индра поразил».