Обладатель двух премий «Грэмми», один из самых выдающихся академических музыкантов своего поколения Андраш Шифф выступил в Москве на сцене Концертного зала имени Чайковского

section class="box-today"

Сюжеты

Классическая музыка:

«Мы не готовим дауншифтеров»

О яблоке на ладони

/section section class="tags"

Теги

Классическая музыка

Культура

/section

Концерт, который состоялся в Москве по инициативе фонда «Музыкальный Олимп», стал частью большого мирового турне, которое Андраш Шифф совершает в честь своего шестидесятилетия. Причем на большинстве концертных площадок он исполняет сложнейшие произведения — «Гольдберг-вариации» Баха и «33 вариации на тему вальса Диабелли» Бетховена. По словам артиста, для него это сознательный вызов и самому себе, и публике и одновременно дань композиторам, музыке которых он посвятил всю свою жизнь.

figure class="banner-right"

figcaption class="cutline" Реклама /figcaption /figure

— В какой степени музыка, которую вы исполняете, резонирует с тем, что происходит здесь и сейчас?

— Музыка Баха и Бетховена — это идеальный мир, но он будет актуален всегда, потому что он ищет отклика и резонирует с внутренним миром человека, который не слишком подвержен изменениям под воздействием внешних обстоятельств. По моему мнению, это самые значительные сочинения из всех, что были созданы за всю историю академической музыки. Они всегда будут важными, но особенно они важны сегодня, когда незаметно для себя под наплывом технологий мы утрачиваем культуру, которая создавалась тысячелетиями. Интернет — хороший инструмент, но это не слишком благоприятная среда для искусства. И в условиях, когда он заполняет все сферы человеческой жизни, необходимо идти против течения и приходить на концерты, читать книги. Все говорят, что сейчас наступил кризис классической музыки, но, по-моему, все не так плохо. Мы видим, что музыканты продолжают выступать и концертов не становится меньше.

Хотя, конечно, сорок лет назад публика была лучше — она была более квалифицированной. Сейчас благодаря интернету очень легко получить любую информацию, но никто не использует эти возможности, никто не хочет учиться, все хотят только развлекаться. Кто-то все еще читает книги, но уже трудно себе представить человека, который в состоянии прочитать «Войну и мир». Сейчас предпочитают за пять минут прочитать выжимку из нее и после этого говорят: «Я знаю Толстого».

Бах написал свою музыку триста пятьдесят лет назад, но ее эстетика по-прежнему безупречна. Сегодня мы воспринимаем старинную музыку через призму той информации, которой обладаем, зная, что сначала был Бах, потом был Бетховен, затем пришли романтики. Мы знаем многое из того, чего не могли знать современники Баха и Бетховена, и, конечно же, они воспринимали эти сочинения несколько иначе. Но мне хотелось бы приблизить своих слушателей именно к этому первичному восприятию. Разумеется, я не смогу заставить их забыть все, что они знают, и все, что они слышали, но мне хочется создать у них иллюзию, будто эта музыка была написана не сотни лет назад, а вчера.

— Вам удается открывать что-то новое в тех произведениях Баха и Бетховена, которые вы играете на протяжении многих лет?

— «Вариации Гольдберга» Баха я уже играю сорок лет. На то, чтобы выучить их, мне понадобилось пять лет. И потом я играл их много-много раз. На мой взгляд, очень важно время от времени делать перерывы в исполнении тех или иных сочинений, нужно давать себе и музыке возможность отдохнуть друг от друга. В это время я учу что-то новое. И спустя два-три года в том сочинении, к которому я возвращаюсь, для меня открываются новые смыслы, я начинаю видеть новые горизонты. Я до конца не понимаю, почему так происходит. Возможно, это как вино, которое, когда оно молодое, не считается слишком хорошим. Надо подождать пять-десять лет, и потом оно станет намного лучше. Музыку очень трудно понимать, особенно если она сложно сконструирована. Во время первого, второго, третьего исполнения ты еще только подступаешься к ней. Надо ее очень много играть, и всякий раз пристально всматриваться в ее архитектуру — у музыки есть своя форма. И если она для меня новая, если я ее играл всего несколько раз, я вижу только отдельные детали, но все в целом разглядеть еще не могу. В этих случаях время становится моим помощником — надо просто ждать.

Это то, что сейчас очень трудно понять. Потому что я вижу, как молодые пианисты сразу играют последние сонаты Бетховена, еще не успев сыграть первые. На мой взгляд, это не совсем правильно. Бетховен был выдающимся пианистом. Он начал писать свои произведения еще совсем молодым человеком и писал их на протяжении всей своей жизни — очень медленно, это была очень трудная работа. Из этого следует, что тем, кто исполняет его музыку, тоже надо работать долго и трудно.

— Что должно произойти, чтобы в мире опять появилась такая же великая музыка, какую писали Бах и Бетховен?

— После Бетховена появлялись великие композиторы, в том числе в России, например Чайковский и Мусоргский. Но сейчас таких нет. Я не вижу никого, кто мог бы сравниться с ними. Последний большой композитор был, наверное, Шостакович. Может быть, надо подождать сто лет и такой композитор появится. Если взять мир изобразительного искусства, то там после Микеланджело тоже очень долго никого не было. Да, художники были, но не такого масштаба. А потом они появились.

Сейчас композиторам приходиться угождать публике и писать ту музыку, которую она желает слушать. Самое страшное заключается в том, что возникло жесткое разделение на серьезную и легкую музыку. Поп-музыка доступна для понимания, но это очень плохая музыка. Это ужасная, примитивная и к тому же агрессивная музыка, все достоинство которой сводится к громкости. Притом что у ее истоков стоят Гайдн, Моцарт, Штраус, которые в свое время писали танцевальную музыку. Но это была гениальная музыка. Сейчас легкая и серьезная музыка — это два чуждых друг другу мира. Люди, которые принадлежат к ним, все меньше понимают друг друга, и это большая проблема. Единственная музыка, которая может устраивать одновременно и тех и других, — это джаз.

— Как вы считаете, аудитория, которая предпочитает слушать серьезную музыку, будет уменьшаться или увеличиваться?

— Я играю Баха во всем мире, и всегда на концерты приходят молодые люди, которым очень нравится Бах. Это духовная музыка, но она очень ритмичная, поэтому джазовая публика тоже любит Баха. Не Моцарта, не Бетховена, не Чайковского, а именно Баха, и это меня поражает. При этом те, кто слушает Моцарта и Чайковского, не хотят слушать современную серьезную музыку — атональную, например. Интересно, что на книжном рынке читатели постоянно хотят чего-нибудь нового. В мире музыки это не так. Если в концерте появляется новая композиция, публика не желает ее слушать. Во времена Бетховена и Моцарта такого не было. Тогда публики было не так много, как сейчас, но она всегда жаждала услышать новые композиции, которые были написаны даже не в прошлом году, а вчера. Это стиль мышления, который мне нравится.

Сейчас мои концерты представляют собой своего рода музыкальный музей. Я играю Баха, Моцарта, Шуберта, Чайковского, Мусоргского, но, как бы ни был прекрасен этот музей, это все же музей.

Фото: Василий Ильинский

— Какая публика приходит на ваши концерты?

— Я очень люблю публику в России, потому что она очень эмоциональна. На Западе люди слушают музыку очень холодно. Для них она ничего не значит. Здесь она значит очень многое, поэтому я здесь очень хорошо себя чувствую. Я люблю русскую культуру и очень много учусь здесь. Публика в азиатских странах тоже очень эмоциональна. Однажды на мой концерт в Южной Корее собралось около двух тысяч человек, и им в среднем было по двадцать лет, а может быть, даже меньше. На Западе же моим слушателям в среднем восемьдесят лет. Я не имею ничего против этого. Я очень люблю играть для пожилых людей. Все имеют право на то, чтобы соприкасаться с культурой. Но я не знаю, что будет завтра, что будет, когда это поколение моих слушателей уйдет.

— Будучи преподавателем, что вы можете сказать о тех, кто ходит на ваши занятия: они готовы следовать вашему примеру и столь же самоотверженно постигать музыкальные глубины?

— Я очень люблю преподавать, мне очень любопытно, как играют молодые музыканты, — но не каждый день и не в консерватории, потому что я очень не люблю всю бюрократию, которая с этим связана. Я категорически против конкурсов, это как спортивные состязания, но музыка не спорт, здесь все очень субъективно: кому-то нравится, кому-то не нравится. В музыке нет ничего, что подлежит точному определению. Еще одно слово, которое я не люблю, — карьера. Сейчас все молодые пианисты думают о том, как сделать карьеру. Это некрасиво. Надо просто любить музыку. Там, где есть любовь, не может быть мыслей о карьере. Если вы делаете свою работу очень хорошо, для вас всегда найдется место, хотя в мире музыки огромная конкуренция. Пианистам очень трудно, потому что они не могут играть в оркестре, как скрипачи или виолончелисты, хотя и там тоже большая конкуренция.

Я не против того, чтобы музыканты были амбициозными, но есть амбиция хорошая и плохая. Плохая амбиция, это когда я хочу быть лучше других. Это тоже превращает музыку в спорт. Нельзя быть эгоистом, это то, что вредит музыке, которую ты исполняешь. Нельзя в момент исполнения музыки думать о себе как о каком-то очень важном человеке. Самый важный в этот момент — композитор, исполнитель лишь посредник между ним и публикой. Это философия, понимание которой молодым музыкантам часто бывает недоступно. Сейчас они могут взяться играть какую-нибудь одну сонату Бетховена, не имея представления о том, что у него существуют еще и другие произведения, например опера «Фиделио». Они ничего не читают, ни Толстого, ни Достоевского. Сегодня все слишком специализировано, и это очень обедняет музыку. В культуре все взаимосвязано и никто не может знать всего. Я сам по-прежнему хочу учиться и узнавать как можно больше нового.

— Какой образ жизни приходится вести музыканту, которому нужно добиваться высокой степени концентрации?

— Концентрация и в самом деле нужна, но для этого нужно просто много работать. А в том, как я отдыхаю, нет ничего особенного: я могу читать, могу смотреть картины, могу сходить в театр или в кино, могу смотреть футбол. Когда я был молод, я даже играл в футбол.

— Почему сейчас вы живете во Флоренции?

—Я жил во многих городах. Я родился в Будапеште, а после двадцати пяти лет жил в Нью-Йорке, Лондоне, Зальцбурге. Мне очень нравится Италия и Флоренция как город художников эпохи Ренессанса. Там очень красиво. Я могу наблюдать эту красоту, даже когда просто иду в магазин. Это меня очень вдохновляет. Каждый день я вижу фрески, иногда всего лишь пять минут, но это каждый раз что-нибудь новое. Я живу там несколько лет, но я до сих пор не узнал этот город до конца — он очень небольшой, но очень богатый во всем, что касается искусства.

— Удалось ли вам достичь всего, чего вы хотели сорок лет назад?

— Сейчас я могу позволить себе сказать, хочу я играть этот концерт или нет. Это моя свобода. Я могу сказать, что я хочу играть и как: с оркестром или соло. Я могу делать все, разве что только не могу сочинять музыку как композитор — для этого у меня нет таланта. Очень жалко.