Артем Рондарев
Чем опасен мысленный эксперимент по созданию гения
Вадим Левенталь — человек ныне популярный: критик, редактор издательства — и отзыв на его дебютный роман половина наших рецензентов начинает не собственно с романа, а с нападок на журналистскую работу автора или, напротив, с похвал. «Маша Регина» — его дебют в романном жанре, история о том, как целеустремленная провинциальная девочка, устрашившись мирового детерминизма, решила победить его «совершенной геометрией кадра», выучилась на режиссера, завоевала своими картинами мир, любила (или не любила, что по нынешним временам одно и то же) параллельно нескольких мужчин, а в итоге… вот итога-то в тексте нет, и я попробую показать почему. Здесь же пока еще отмечу, что написано это все ровным, с неуловимым налетом тавтологии, очень дельным и умелым языком, хорошая интонация которого особенно заметна, когда автор ее вдруг напрочь теряет и вставляет в текст монстров вроде «короткоюбые девчонки». Таким языком можно делать хорошие книги, это факт. Проблема в том, что автор книгу не пишет — он ее конструирует, а тут уже язык помощник слабый.
В паре рецензий мне довелось прочитать, что безразличие Левенталя к его героине — это прием: дескать, он ставит мысленный эксперимент, в котором Маша Регина — переменная величина. Не знаю, как эта констатация может помочь читателю испытать интерес к героине, к которой сам автор интереса лишен, тем паче что ощущение рационально созданного конструкта тут возникает весьма скоро. То, что автор не видит своих героев живыми, как правило, раньше всего становится очевидно по именам этих самых героев. В романе Левенталя с именами царит полное малокровие — читателя обступают Маша, Даша, Рома, Коля, учитель литературы А. А.; что-то тут есть от сценария советского фильма про подростков, а если учесть, что имеется и роман старшеклассницы с учителем, то, честное слово, трудно отделаться от ощущения, что все происходит на страницах журнала «Юность» образца 1980 года. Тем не менее это все разговоры для порядка, так как никаких побочных героев в книге на самом деле нет, на их месте ходят схемы, все особенности которых способен исчерпать список действующих лиц в пьесе, — если Левенталь не интересуется своей героиней, то еще того меньше он склонен интересоваться ее окружением, у которого нет ни характерных слов, ни характерных привычек, ни увлечений, ни даже внешности как таковой; они так же пусты, как и их имена, и вся их функция здесь заключается в том, чтобы подтолкнуть Машу засесть за какой-нибудь рисунок или отрывок сценария.
В Маше «много мужского»; суровый характер героини автор подчеркивает той деталью, что даже во время секса «себе она стонать не разрешала». По контрасту с ней пошлые ее родители живут пошлой жизнью: рассказывают сплетни, которые Маша воспринимает как «липкий новостной кисель», занимаются шопингом, пьют и плачут; автор подчеркивает детерминированность судьбы Машиных родителей… чем? А бог весть чем — просто по-другому быть не могло, и все тут. Экзистенциализм дал ленивому мыслителю в руки удобное оружие под названием «так вышло»; и если прежде человек детерминировался условиями жизни или Божественным предназначением и писатель обязан был то и другое доказать, — то теперь персонаж просто страдает, спивается и не может иначе, а если у читателя встают вопросы, то на них отвечает уже не Пушкин, а Сартр. А что Маша? Маша, как и велят классики, «мучается виной» и из вины перед родителями (а также перед мужчинами, которых она всех не любит) производит творчество. Чем Маша виновата? — а пес его знает, экзистенция же. Спустя некоторое время становится понятно, что автор экзистенцией Маши считает ее неспособность устанавливать с людьми эмоциональные связи: что ж, экзистенция не хуже других, Адриан Леверкюн ею страдал, он тоже гений был.
Тем не менее, не удовлетворившись до конца экзистенцией, Левенталь прибегает в поиске мотиваций к помощи довольно благонамеренной и неизбежно тяготеющей к афоризму философии, типа «Мужчины тотально смертны потому, что их тело легко, как рукоятка молотка. Вес воли — движущая причина их жизни»; «Чтобы рисунок получился, первым же движением нужно снять проплесневелую корку существующего и вгрызться в существенное». Левенталь хочет быть философом, бесстрашно спорит с «автором книги Бытия и автором “Капитала”», заметный его, в одном месте даже эксплицитно выраженный платонизм, собственно, и обусловливает конфликт романа — гений духа спорит с косной материей. Тем не менее до споров о философии можно и не доходить, так как, несмотря на все профессиональные уловки, Левенталь совершает самую банальную из ошибок, которая вообще весь этот разговор о гениальности делает беспредметным. Его весьма пространный пересказ сюжетов, концепций и изобразительных решений снятых Машей фильмов может с читателем сделать что угодно: утомить его, восхитить авторским языком или заставить пропускать страницы пачкой, — но только не убедить в гениальности главной героини. Во-первых, судя по пересказу, в фильмах ничего замечательного не происходит, а во-вторых — их описания постоянно апеллируют к лояльности читателя, предлагая ему априори признать, что все рассказанное является непременно «талантливым» — но решительно никакого материала для лояльности ему перед этим автор не дает.
В итоге книга оставляет впечатление своего рода манифеста той категории просвещенных людей, что у нас иронически именуются хипстерами, со всеми присущими этому классу людей характерными особенностями: речевой гладкостью, жеманством, амбициозностью, снобизмом, самодовлеющей культурностью и той неспособностью рождать и испытывать какое-либо живое чувство, которую Макс Фриш называл скукой интеллекта, жаждущего абсолютного, но убедившегося в невозможности его обрести.