Татьяна Гурова

Рынок с ежегодным платежеспособным спросом в 10 трлн рублей нуждается в срочной модернизации. Есть еще вопросы: откуда взять импульсы для экономического роста?

Фото: Andrew McConnel / Panos / Grinberg Agency

«Экономические подъемы начинаются тогда и только тогда, когда хозяйствующие субъекты определяют планы своего развития и начинают их реализацию», — будущий нобелевский лауреат Джон Хикс сделал этот вывод на основе не философских размышлений, а тщательного эконометрического анализа природы экономических циклов, которые крайне беспокоили экономики западного мира в конце XIX — начале XX века. Я подчеркиваю: Хикс в современном понимании занимался эконометрикой, однако его вывод прост до банальности. Кризис заканчивается тогда, когда большое количество людей ясно понимают, что им делать дальше, и начинают это делать. Особенность сегодняшних экономических реалий в том, что во всех современных странах государство (в лице правительства, центрального банка, государственных компаний и банков либо компаний и банков, тесно связанных с государством) — крупный, если не крупнейший, экономический игрок, поэтому оно должно четко понимать, что именно собирается делать, и это необходимое условие выхода из кризиса.

Этой осенью бизнес и правительство ожидало крупное разочарование. Экономика не просто приостановилась — впервые за все годы после кризиса она показала худший результат, чем мировая экономика в целом. Поэтому ссылки на снижение цен на сырье, а также на отсутствие роста в Европе не убедили (это касается всех), пришлось искать настоящие причины.

Эффективно «разрулив» кризис 2008 года — девальвация, спасение предприятий, меры по прямому стимулированию спроса, — правительство, во-первых, уже тогда заложило пару мин, подрывающих будущий рост, а во-вторых, примерно с 2011 года вообще перестало пытаться системно влиять на экономику (в отличие от других экономик, которые поэтому быстрее и растут).

Мин было две: рост налоговой нагрузки, которую впаял нам тогдашний министр финансов, в виде страховых взносов и рост доходов бюджетников. И то и другое — первое прямо, второе косвенно — привело к значительному росту расходов на персонал (труд) у бизнеса. Это была первая составляющая постоянного, практически неуправляемого роста издержек. Второй составляющей стали тарифы естественных монополий — отсутствие контроля за этими игроками со стороны властей позволило им в течение всех посткризисных лет беззастенчиво перераспределять добавленную стоимость в свою пользу, не наращивая при этом ни инвестиции, ни эффективность собственного капитала. И третье: Банк России с конца 2011 года начал проводить фактически рестрикционную денежную политику, опустив темпы роста денежной массы ниже ожидаемых темпов роста номинального ВВП. К этому стоит добавить стагнирующий экспорт, причем не только по причине стабильности или падения цен, но и по причине выработанности основной массы месторождений. В этом году практически все сырьевики заявили о невозможности физического наращивания экспорта и, более того, о возможности его скорого падения, если они не получат льготы, необходимые для разработки новых месторождений. При этом импорт рос, реагируя на несильно, но растущий на ниве потребительского кредитования внутренний спрос.

С каким багажом мы подошли к текущему моменту? Высокие зарплаты, высокие налоги, высокие операционные расходы. Дорогие и короткие деньги, если они вообще есть. Отсутствие перспектив роста экспортных доходов даже в пределах пяти-семи лет. Высокая угроза импорта при любом увеличении внутреннего спроса. Не просто вероятное, а уже очевидное падение темпов роста доходов населения в ближайшем будущем. Большая доля потребительских кредитов в активах банков и реальная угроза роста невозвратных кредитов, а значит, неидеальная устойчивость банковской системы. В этих условиях даже западные инвесторы, разместившие здесь производства и имеющие за спиной неплохую поддержку материнских компаний, не очень понимают, как вести бизнес в России.

Мы находимся в шаге от красивого пике с неизвестным концом. Впрочем, на мой взгляд, в том же шаге от нас и новая волна роста. Но чтобы поймать эту волну, нам надо полностью отказаться от тех экономических принципов, с которыми мы жили предыдущее десятилетие. И речь идет не только о неолиберальных принципах. В экономике нам нужен такой же здоровый прагматизм, какой мы демонстрируем в международной политике. И гуманизм, то есть любовь к людям. И не слушать тех, кто рекомендует «структурные и институциональные реформы».

Вот то, что мне кажется важным понять на старте.

В ближайшее десятилетие сырьевой сектор не будет драйвером нашего роста. Не потому, что не будут расти цены, а потому, что он сам нуждается в инвестициях и модернизации. Это не значит, что Россия должна расстаться с идеей энергетической сверхдержавы. Просто новый цикл такого роста надо подготовить, и он лежит за пределами ближайших пяти-семи лет.

Не будет роста за счет внешнего спроса. Понукать еле живую обрабатывающую промышленность зарабатывать на внешних рынках бессмысленно. Это может привести только к уходу лучших компаний в чужие юрисдикции, навсегда. Напротив, мир — теперь не только европейский, но и азиатский — рассматривает нашу страну как зону роста для себя, он готов к инвестициям и локализации. Нельзя всегда идти наперекор здравому смыслу всего мирового капитала.

Роста доходов населения не будет, пока не будут созданы новые рабочие места. Благосостояние может расти за счет падения стоимости жилья, услуг ЖКХ, роста транспортной мобильности, но сами доходы расти не будут. Деньги экономике нужны для инвестиций.

Государство, имеющее экономику с растущей эффективностью, не должно бояться бюджетного дефицита. Оно должно бояться избыточной централизации денежных ресурсов.

Итак, ни сырья, ни внешнего спроса, ни спроса со стороны населения? Где источники роста? Ответ лежит на поверхности, все ходят вокруг него, но никто не хочет признать его ответом. Источник роста — тотальная модернизация инфраструктуры городов и прочих населенных пунктов Российской Федерации.

Поскольку этот напрашивающийся ответ отвергается, то, видимо, проблема в том, что он кажется противоречащим каким-то важным экономическим догмам. Ну например: а где здесь институциональные реформы, а как же мы будем делать ставку на определенную отрасль, а ведь это может потребовать бюджетных денег, а они неэффективно тратятся, а не лучше ли заняться производительностью труда, как делают все? Желая рассеять эти сомнения, постараюсь показать, что выбор такой цели ни в коей мере не противоречит ни одному из признанных экономических постулатов.

Производительность труда или мегапроекты? И то и другое

Судя по дискуссии, развернувшейся вокруг прогноза Министерства экономического развития, статьи премьер-министра, а также по деловому завтраку в Сочи, сегодня во власти есть два лагеря: те, кто за рост производительности труда (ПТ), и те, кто за мегапроекты. Причем, поскольку идея мегапроектов исходит от президента и прямо оспаривать ее страшновато, то разумно решили противопоставить мегапроектам непорочную идею эффективной экономики. Самые смелые вроде вице-премьера Аркадия Дворковича на завтраке в Сочи требовали ввести в оборот персональную ответственность за крупные проекты, так как потратят много, издержки будут расти, а отвечать кому? Вот если бы у нас была персональная ответственность вице-премьеров за то, что экономика загоняется в стагнацию, то, глядишь, и ответственность за проекты не казалась бы такой нежелательной.

Или другой вице-премьер, Ольга Голодец , высказала идею, что сегодня все решения надо принимать, ориентируясь на 2050 год, и надо понять, как скажутся на России проекты строительства высокоскоростных магистралей. Прекрасная идея — думать на тридцать лет вперед, особенно когда у тебя рыночная экономика, а главный способ финансирования — кредиты сроком на год.

Впрочем, в пропагандистском мастерстве «лагерю производительности труда» отказать нельзя. У тех — «коррупция», «бюджетные расходы», «план». У нас — «эффективность», «инвестиции», «бизнес-климат». Между тем мегапроекты, во-первых, являются не понятием, а инструментом (и это большой шаг от институциональных реформ), а во-вторых, использование этого инструмента в расширенном варианте (до создания кластеров) — главный источник роста производительности труда в стране.

Согласно одной из теорий, описывающих принципы функционирования хозяйства, есть всего два фактора, определяющих и размер, и динамику добавленной стоимости, то есть нового созданного и готового к перераспределению продукта. Это труд и капитал. Поэтому эффективность экономики определяется, соответственно, эффективностью труда и эффективностью капитала, причем они взаимозаменяемы: если ты хочешь тратить меньше труда, ты должен вложить больше капитала — отсюда спрос на инвестиции, модернизацию и проч. Однако именно упрощенное понимание этой взаимозаменяемости мешает правильно оценить горизонт, на котором это замещение может происходить в реальности и с пользой не только для капитала, но и для всего хозяйства. Дело в том, что производительности капитала не нужен большой масштаб экономики, напротив, чем больше масштаб, тем меньше производительность капитала. А вот производительность труда без масштаба быть высокой не может — и не может расти без увеличения экономики. Все, кто читал учебники по экономике, знают это. Есть такое понятие — «масштаб» и соответствующая кривая — «кривая масштаба». Она показывает, что чем больше однотипного товара производит фирма, тем меньше удельные затраты труда на этом производстве. Объясняется это просто: в фирме есть как постоянные, так и переменные расходы. И доля постоянных при увеличении масштаба снижается, а общая ПТ, соответственно, растет. То есть масштаб — необходимое условие для роста производительности труда. А у нас экономика маленькая, и пока она маленькая, ПТ высокой быть не может.

Второй фактор роста ПТ (тоже из учебников) фиксируется в «кривой обучения». В периоды агрессивной борьбы за высокую ПТ американцы эмпирически увидели, что фирме требуется некоторое время (измеряемое годами), для того чтобы последовательно снижать издержки и, в частности, затраты труда — налаживаются бизнес-процессы, устраняются лишние действия и проч.

Таким образом, для роста производительности труда нам нужны две вещи: рост масштаба экономики и увеличение горизонта планирования и срока жизни фирмы. Именно этого ждут от российского правительства все возможные инвесторы — и западные, и отечественные. Мы неоднократно, существенно чаще, чем о защите права собственности, слышали, что, если бы власти хотя бы примерно обрисовали план развития дорожной сети, электроэнергетической инфраструктуры, решения жилищной проблемы и т. д., мы, предприниматели, могли бы с большей степенью надежности уже сейчас инвестировать и в новые мощности, и в новые технологии. Причем речь идет не о строгих советских планах, а о стратегическом планировании. Это требование логично: сколько проектов сорвалось, сколько из них оказались преждевременными и нерентабельными из-за того, что бизнес рассчитывал на некую логику государственных действий, а государство отказалось хоть как-то участвовать в управлении хозяйственными процессами. Обжегшись на этом, теперь бизнес будет ждать высказанной стратегии, а до этого тормозить инвестиции.

Это страшное слово «план»

Принято считать, что рынок несовместим с планированием. Он, дескать, сам лучше определит, что нужно делать и когда. Однако это не так. С тех пор как государство — благодаря огромному бюджету, возможности эмитировать деньги, управлять курсом и проч. — стало крупным рыночным игроком (а это фактически произошло в первой трети прошлого века), стратегическое планирование стало неотъемлемой частью экономики.

Естественно, это не советский план, с детальнейшим прописыванием, кто, чего и сколько будет производить. Но это достаточно продуманное видение того, какие критические ограничения существуют в экономике и как они могут быть сняты.

Ни одна волна роста за последние полвека не поднялась без стратегического планирования на государственном уровне. В качестве излюбленного примера приведу послевоенную Японию. Решение развивать экспортные отрасли — автомобилестроение и электронику — нищей на тот момент страной было принято исходя из того, что у них не было своих природных ресурсов, их надо было импортировать, а значит, надо было как-то поддерживать торговый баланс, значит, нужен был свой экспорт. Все последующие «чудеса», включая потрясшую весь мир производительность труда японских концернов, были следствием такого стратегического видения.

Что представляется важным для современного стратегического планирования?

1. Что касается управления хозяйством или ростом, то не надо пытаться смотреть на «полвека». Как это ни парадоксально, это действительно лучше сделает рынок, постоянно ищущий возможности прорыва. И массовый автомобиль, и компьютер придумали в гаражах, а не в правительственных кабинетах.

2. Предпочтительно сузить горизонт планирования на один-два избирательных срока. Это позволит синхронизировать хозяйственную деятельность с политической и заставит политические команды работать над стратегическими планами, прежде чем выходить на арену. Мне это кажется очень важным, особенно в связи с пунктом 3.

3. В России сегодня принципиально отсутствуют аналитические команды, способные к стратегическому планированию Их нет, потому что нет спроса. Нет спроса, потому что это не нужно политикам. Если появятся такие команды, то исчезнет монополия заезженных догм, так как придется конкурировать расчетами, схемами реализации, а не идеологемами.

4. Это, пожалуй, самое важное, что делает успешным такое относительно короткое прогнозирование: необходимо опираться на уже реально существующих игроков. Это возвращает нас к тезису о том, что определяет рынок. Наблюдения за хозяйственной жизнью показывают, что к моменту формирования мощной волны, способной дать импульс росту всей экономики, в хозяйстве уже формируется пул игроков, способных этот рост возглавить. Они чувствуют рынок, и все, что требуется от государства, — консолидировать эти возможности, обеспечив прежде всего необходимый переток свободных капиталов.

Построить уникальную индустрию

Россия, кстати, уже дважды делала такие стратегические ходы. Первый раз — реализовав проект залоговых аукционов и ГКО, второй раз — организовав рост на основе сырьевой модели. Отметим, что в обоих случаях эти ходы снимали самые главные, принципиальные на тот момент ограничения на сохранение и развитие хозяйственной системы. Это очень важно: искать ответ на вопрос «что делать?» надо, не ища далекие и красивые перспективы — они могут быть слишком далекими, — а снимая системные ограничения на развитие. Это даст частным игрокам рынка возможность наращивать эффективность самостоятельно, не прибегая к помощи государства, и многократно усилит рост.

ГКО, при всех их недостатках, решали главную проблему — колоссальный дефицит бюджета. Да, они недолго просуществовали, но те годы, которые они дали российскому государству, не прошли напрасно — экономика накопила жирок, пусть и тоненький.

До сих пор кризис 1998 года воспринимается как огромная драма, но давайте взглянем на графики, сравнивающие посткризисные периоды 1998–2004-ых и 2008–2013 годов: по-моему, хорошо видно, какой кризис был легче пережит (см. графики ниже). Это еще раз подчеркивает, что не бывает хороших решений на века, все достаточно локально.

В 2000-е энергичная ставка на сырьевую, прежде всего нефтегазовую модель экономики исходила из существовавших тогда ограничений на формирование условий для системной экономической стабильности — страна нуждалась в положительном торговом балансе для накопления резервов и в стабильном бюджете. Как только стало ясно, что страна пошла по пути к стабильности, произошел взрыв. Еще в 2003 году начался колоссальный приток капиталов в Россию, преимущественно это были капиталы-возвращенцы. Их не надо было уговаривать, заставлять отчитываться о местоположении штаб-квартир. Надо понять, почему это произошло. Разве были лучше институты защиты прав собственности? Или вообще какие бы то ни было институты? Нет, появилось ощущение правильно выбранного вектора, и величина потерь от неиспользованных возможностей превзошла величину потерь от потенциального риска. Для всех, кроме одной компании.

Если исходить из принципа, что стратегический вектор, который выбирает для себя правительство, власть, должен снимать основные ограничения для развития сегодняшней экономики, то все стрелки сойдутся на инфраструктуре, которая включает в себя тепловую энергетику, электроэнергетику, транспорт и современную жилую недвижимость. С макроэкономической точки зрения все три сферы сегодня — главный источник завышенных издержек российской экономики.

Прямые издержки здесь понятны. Это тарифы естественных монополий (и их консервация без инвестиций в эту сферу ничего не даст даже в смысле среднесрочного повышения эффективности хозяйства). Это расходы на транспорт — а сегодня скорость доставки товаров по автодорогам уже существенно меньше, чем в советские времена. Но кроме таких прямых издержек существует колоссальная косвенная — высокая стоимость труда. А она, в свою очередь, во многих случаях есть следствие высокой стоимости покупки, аренды и обслуживания недвижимости, а также низкой мобильности населения. Если удастся решить задачу снижения стоимости всего перечисленного, то произойдут одновременно две вещи: во-первых, повысится уровень жизни, так как люди будут меньше тратить на необходимое и больше на не столь нужное, и во-вторых, высвободятся ресурсы для накопления капитала, что нам и нужно для перехода от экономики стабильности (или выживания) к экономике, способной к постоянному обновлению и развитию. Надо отдавать себе отчет в том, что такая постоянно развивающаяся экономика нереальна в стране, где очень малы возможности для накопления капитала.

В экономике нам нужен такой же здоровый прагматизм, какой мы демонстрируем в международной политике

Рисунок: Игорь Шапошников

Инфраструктурный рынок завораживает и масштабом. Возьмем лишь ту его часть, которая обслуживает потребности населения. Стандартная доля потребления домохозяйств составляет 65–70% ВВП. Расходы на жилье и его обслуживание составляют в мире примерно 25% (у нас пока больше бесплатного жилья, зато выше расходы на ЖКХ, поэтому можно принять ту же оценку) всех расходов домохозяйств. ВВП России — 68 трлн рублей. Соответственно, потребление российских домохозяйств на рынке жилья и услуг ЖКХ составляет около 10 трлн рублей в год, или более 300 млрд долларов. Это самый большой рынок в стране, и он пуст! При этом, имея перед собой такой огромный внутренний рынок, власти продолжают настаивать на необходимости расширения экспорта, который по объемам меньше рынка жилья и ЖКХ. Какая догма движет властями? Нужен положительный баланс? Но у вас уже положительный баланс. Сегодня вам нужно снижать издержки жизни и работы внутри страны, только тогда в следующем цикле у вас опять появится возможность наращивать экспорт. Иначе вы и мы будем неконкурентоспособны.

Лет пять назад я присутствовала на панельной дискуссии Санкт-Петербургского экономического форума по транспорту. Там выступал немолодой джентльмен, когда-то работавший во Всемирном банке. Выслушав расплывчатые рассуждения русских по указанной теме, он (а пригласили его поговорить о концессиях) убежденно сказал: «Вам надо строить дороги, — и продолжил почти умоляюще: — Поймите, вы тут говорите о перспективе в 25–50 лет, но, поверьте, если вы не начнете строить дороги прямо сейчас, у вас не будет ничего, никакой перспективы».

Почему же власть не прислушивается к настоящим доброжелателям России? Почему не заявляет во всеуслышание: «Вот наш приоритет»? Я думаю, есть две причины. Во-первых, этот рынок кажется не слишком стратегически важным. Строительство дорог, асфальт, трубы, энергетические установки, кровля, стены — что здесь перспективного? Здесь есть большая недооценка. Обновление инфраструктуры в странах «старого мира» и строительство новой в быстрорастущих странах — рынок, который во всем мире будет только расширяться. В этом сегменте большое число новых технологических решений, и он с удовольствием «съест» и еще более новые, по-настоящему инновационные решения. Мы же обладаем уникальным шансом: если мы отстроим свою огромную исключительно разнообразную по природным условиям страну, причем прежде всего опираясь на собственные силы, мы вырастим колоссальную по мощности индустрию. Просто за счет размера страны и масштаба необходимого обновления такой индустрии не могло появиться ни в одной стране мира.

Где взять деньги

Вторая причина, которая, видимо, сдерживает власти, — где взять деньги. Когда министр регионального развития произносит страшную цифру: 9 трлн рублей, необходимых для модернизации ЖКХ, — возникает вопрос, где их взять, если бюджет хочется держать бездефицитным. Однако если у тебя рынок с годовым (!) оборотом 10 трлн рублей, то вопроса, где взять деньги, быть не должно, спрос-то есть. Надо просто сделать этот рынок не убыточным, а доходным, за счет внедрения новых технологий, повышения эффективности использования ресурсов, роста производительности труда — все, как всегда.

Главный сдерживающий элемент здесь не отсутствие денег, а отсутствие инструментов для привлечения этих денег с рынка.

По мере развития капитализма происходило последовательное расширение видов финансовых инструментов с одновременным увеличением сроков кредитования и снижением стоимости заимствований за счет повышения надежности. Естественно, повышение надежности было невозможно без использования прямых или косвенных гарантий со стороны государства, которое именно при капитализме, как уже было сказано, становилось все более и более влиятельным рыночным игроком. По-видимому, не случайно эпоха строительства государств всеобщего благоденствия и все, что следовало за ней, была связана с расцветом облигационных рынков. Большие проекты требовали инвестиций, долгие сроки отпугивали инвесторов — облигации же с гарантированной доходностью были новым соблазнительным товаром.

Мы уже много раз писали, что наш рынок субфедеральных займов в несколько десятков раз меньше, чем в любой развитой стране мира, причем не в абсолютном выражении, а по отношению к ВВП. Это и есть тот инструмент, который должен принести инвестиции в интересующий нас стратегический рынок, причем это не наша идея. Ее нам принесли с рынка компании, которые сами хотят участвовать в развитии рынка ЖКХ, жилья и прочего. Они указывают на спрос со стороны свободных капиталов в хороших бумагах с доходностью 10–12% и одновременно на уровень внутренней доходности проектов внедрения новых технологий в создание инфраструктуры. Это беспроигрышный вариант. Ну, по крайней мере, существенно более беспроигрышный, чем рынок ГКО, который тоже оказался небесполезен.

Как раскрутить этот рынок? Кто будет первым покупателем? Мы многие годы настаиваем на том, что первыми покупателями должны быть госбанки и окологосударственные банки, собирающие подавляющую долю маржи с финансовых рынков за счет своего особого рыночного положения. Это не очень большая плата за особое рыночное положение. Мы и не предполагали, что предлагаем экзотический сценарий, однако всегда встречали критику со стороны либерально настроенных экономистов, которые уверены, что любое навязывание госбанкам чего бы то ни было — нерыночная мера. Однако в своей недавней статье о политике роста («Кредит: рычаг или пузырь?», «Эксперт» № 37 за 2013 г.) директор Высшей школы социальных наук в Париже Жак Сапир написал, что и во Франции госбанкам было вменено в обязанность иметь в своем портфеле определенный класс бумаг, необходимых для поддержания инвестиций в растущую французскую экономику. Похожая мера в свое время была использована и в Японии. И даже у нас в Татарстане. Прелесть в том, что банки не обязаны покупать какие-то конкретные бумаги — то есть поддерживать либо одну, либо другую стройку. Если облигации выпускаются под множество проектов, то банкам есть из чего выбирать. Но контролируемый размер их участия (через определение процента по отношению к активам) позволяет косвенно контролировать общий объем инвестиций. А по мере развития этого рынка участие госбанков становится все менее необходимым. Так что если говорить об институтах, то скорее нужны не «единые окна» для приема жалоб от предпринимателей, а институт развития облигационного рынка. Это колоссальная институциональная дыра нашего финансового рынка и колоссальный резерв стимулирования нашего же экономического роста.