Шли недели, и с каждым днем росло мое беспокойство за мистера Питерсона. Надеюсь, вы уже поняли, что сам я худо-бедно справился со смертью Курта. После первого потрясения, наплакавшись, я бросился рыть яму, чтобы самому выбраться из нее, став чуть сильнее. Но вот мистер Питерсон… Он теперь все больше молчал, словно отгородившись от мира непроницаемой стеной. Я всерьез опасался за его здоровье.

Он начал больше курить. К тому времени я уже знал, что он выращивает марихуану на чердаке под двумя рядами натриевых ламп высокого давления. Это меня немного успокоило, потому что я волновался, что мистер Питерсон покупает наркотики и тем самым спонсирует террористов. Но меня продолжало тревожить, что он наносит вред своему здоровью. Трава поднимала ему настроение, но ненадолго. Потом он опять становился вялым и неразговорчивым. Пару раз я не выдержал и сказал ему, что он слишком много курит. На это он отвечал:

— Черт, парень, кому из нас пятнадцать?!

Мне еще не было пятнадцати: до дня рождения оставалось несколько месяцев. Но я решил не заострять на этом внимание. Мистер Питерсон почему-то никак не мог запомнить, сколько мне лет, а «пятнадцать» все-таки было довольно близко к истине.

— Я просто беспокоюсь, что марихуана плохо влияет на ваш мозг, — объяснил я. — Возможно, вы не в курсе, но клетки мозга не похожи на клетки кожи или, например, печени. Они не восстанавливаются. И почему, спрашивается, люди, имеющие здоровый мозг, стараются сами себе его испортить? Честно говоря, меня это бесит.

— Парень, я курю сорок лет, — сказал мистер Питерсон. — И не собираюсь бросать из-за того, что ты вбил себе в башку, будто это страшный порок.

— Я не говорю, что это порок, — ответил я. — Я просто опасаюсь, что это вредно.

— И что теперь? Все хорошее вредно! Ты меня удивляешь. Столько знать про мозг и ничего не понимать про разум!

— Как раз про разум я кое-что понимаю, — возразил я. — Например, знаю, что здравый рассудок не может существовать в больном мозгу.

— У тебя слишком ограниченное представление 6 здравом рассудке, — отрезал мистер Питерсон. — И потом, каждый опирается в жизни на что может.

Я не собирался убеждать мистера Питерсона, что траву может заменить медитация. Все мои предыдущие попытки потерпели крах. Образ лодки его не трогал. Но я не сомневался, что он не должен заполнять зияющую после смерти Курта пустоту марихуаной.

Несколько раз я пытался завести разговор о новой собаке, но мистер Питерсон оставался непреклонен. Говорил, что другой собаки у него не будет, во всяком случае в обозримом будущем, и эта его непреклонность тревожила меня больше всего. Наверное, смерть Курта потрясла его сильнее, чем он показывал. Оно и понятно: целых три года Курт был его единственным другом. Я понимаю, что звучит это ужасно, но так оно и было на самом деле. Не будь Курта, не факт, что он вообще выходил бы из дома. А теперь мистер Питерсон у меня на глазах снова превращался в отшельника.

Не все знают, что прогулки с собаками, особенно в сельской местности, способствуют человеческому общению. За пару часов успеваешь встретиться с десятком-другим людей; завидев собаку, многие из них улыбаются и охотно вступают в разговор. По меньшей мере, скажут вам: «Добрый день!» или «Какой славный пес!» При следующей встрече они уже останавливаются, чтобы спросить, как дела, или сказать, что август в этом году ужасно дождливый, или еще что-нибудь в этом роде. Я был уверен, что мистеру Питерсону будет не хватать этих мимолетных встреч, даже если сам он не придавал им значения.

Он продолжал писать в «Эмнести Интернешнл» и даже получал ответные письма, но переписка и живое общение — это все-таки разные вещи. А главное, она не спасает от одиночества. Иногда я жалел, что мы с ним оба атеисты. А то могли бы сходить в церковь, там тоже народ собирается. Особенно по воскресеньям, когда магазин и почта в Нижних Годлях не работают и податься больше некуда. Правда, я плохо представлял себе, что именно люди делают в церкви, — наверное, обсуждают проблемы нравственности и устройство Вселенной, что в общем-то довольно интересно. Единственное, что меня смущало, — вера этих людей в сверхъестественное, да еще то, что они признавали всего одну книгу — Библию. Насколько мне было известно, довольно занудное чтение.

Вот я и подумал: а что, если попытаться обойти эти недостатки? Тогда можно создать объединение людей, которым понравится быть вместе. Из этой идеи и родилась Светская церковь.

Я много размышлял, прежде чем заговорил с мистером Питерсоном. Но мне правда казалось, что создание такой церкви решит кучу проблем.

Незадолго до того я как раз закончил «Человека без страны», и мне захотелось перечитать всего Воннегута. Со второго захода, думал я, многое поймешь лучше, тем более что по сравнению с тем временем, когда я только открыл для себя Воннегута, я стал старше на целых десять процентов. А потом подумал, что совсем не обязательно перечитывать в одиночестве. Старший библиотекарь Гластонберийской библиотеки Фиона Фиттон одобрила мою идею о вечерах группового чтения. И сказала, чтобы я повесил объявление на доску перед входом в библиотеку.

— А вы сами стали бы ходить? — поинтересовался я.

— Конечно, Алекс, — ответила она. — Обязательно стала бы.

— Я ведь не просто так спрашиваю, — уточнил я. — Если я организую читку, вы придете?

Почему-то это ее развеселило: она засмеялась, и от уголков глаз побежали в стороны морщинки. Фиона Фиттон называла их «лучиками радости». Делясь впечатлениями о понравившейся книге, она обычно добавляла: «Все свои лучики выпустила». Она была рыжеватая блондинка, чем ближе к корням волос, тем больше рыжины; по возрасту — чуть старше мамы, что-то около сорока. Я давно предлагал ей почитать Воннегута, потому что не сомневался: многие из его мыслей заставили бы «лучиться» ее лицо.

— Записывай меня, Алекс! — сказала она. — Только выбери день, когда я не работаю.

— Наверное, воскресенье, — откликнулся я. — Всем будет удобно.

— Да, воскресенье — идеальный вариант.

Заложив таким образом фундамент клуба читателей Воннегута, я начал думать, кого бы еще в него пригласить. Первой мне на ум пришла кандидатура миссис Гриффит. На похоронах Курта ей понравился отрывок из «Сирен», и я даже собирался занести ей на почту эту книгу. («Сирены Титана» — никак не «Властелин колец», но личный опыт подсказывал мне, что удовольствие от первого прекрасно совмещается с удовольствием от второго.)

Затем я подумал про доктора Эндерби. Он уже знал, кто такой Воннегут, — мы говорили о нем во время моих посещений. Студентом, лет тридцать назад, доктор Эндерби прочитал «Бойню номер пять» и сказал, что, насколько он помнит, книга очень смешная и очень грустная. С тех пор он к Воннегуту не возвращался. Доктор Эндерби сказал, что у него нет времени на чтение, исключая медицинские журналы (необходимые для работы) и стихи Эмили Дикинсон (потому что они короткие).

Лично я считал, что доктору Эндерби необходимо выкраивать время и на другую литературу, о чем и сообщил ему на ближайшей консультации. И добавил, что регулярное чтение производит тот же эффект, что медитация, делая человека спокойнее и мудрее. Тому, кто занят починкой лодки, оно очень полезно. Следует ли уточнять, что это был убойный аргумент?

— Книжный клуб, значит, — хмыкнул мистер Питерсон.

— Да, но узкоспециальный, только для чтения Воннегута, — сказал я. — Мы прочтем все его книги от начала до конца.

Я не видел его лица, но догадывался, какое выражение оно приняло. Причина, по которой я не мог на него посмотреть, заключалась в том, что я сидел за рулем и не сводил глаз с дороги. Когда ведешь машину, отрывать взгляд от дороги можно только для того, чтобы посмотреть в зеркало заднего вида, и делать это приходится быстро и часто, особенно на поворотах и перекрестках. В свои неполные пятнадцать я ездил исключительно или по дороге, тянувшейся от участка мистера Питерсона (почти всегда пустынной), или по самому участку (пустынному всегда), но бдительности не терял. Строго говоря, я вообще не имел права садиться за руль. Не только по причине возраста — получить права я мог бы не раньше, чем через два с лишним года, но и из-за диагноза. Если кто не знает: эпилептикам выдают водительские права, если на протяжении последнего года не было ни одного приступа. Мои приступы стали намного реже, но все же не прекратились.

На одном из первых уроков вождения мистер Питерсон спросил:

— Что ты там говорил про шестое чувство? Ты всегда заранее чувствуешь припадок?

— Всегда, — подтвердил я. — Перед серьезным приступом обязательно бывает аура.

— Отлично. Почувствуешь ауру, скажешь мне и сразу остановишь машину. Больше двадцати — двадцати пяти миль в час мы все равно делать не будем, так что не думаю, что нам грозит опасность.

Мистер Питерсон считал: чем раньше я научусь водить, тем лучше — приобрету, во-первых, полезный навык, а во-вторых, уверенность в своих силах. Наверное, он был прав. Я с удивлением обнаружил, что вождение дается мне легко, словно это умение было у меня врожденным. Водил я осторожно, никогда не нервничал и ни разу не почувствовал приближения ауры. На самом деле — сосредоточенность на вождении действовала на меня успокаивающе, наполняя какой-то поразительной невозмутимостью.

После нескольких получасовых уроков я научился заводить и глушить двигатель, не упускать из внимания «слепые зоны», не попадающие в угол обзора, и затвердил последовательность «зеркало-сигнал-маневр». Затем освоил искусство плавно трогаться с места и переключаться между первой, второй и третьей передачей (четвертая не понадобилась ни разу). Еще несколько уроков — и я освоил парковку: как параллельную, так и задним ходом. У меня получалось вполне пристойно. Гаража у мистера Питерсона не было, но мы обозначили стандартную парковочную зону, огородив ее границы цветочными горшками. И все они остались целы.

Словом, в тот момент, о котором идет речь, мистер Питерсон давал мне очередной урок, и потому я не мог повернуться и посмотреть на него, но уловил в его интонации скепсис.

— Значит, книжный клуб, в котором читают только Курта Воннегута? — спросил он.

— Ну да.

— Сомневаюсь, что будет сумасшедший спрос.

Я ждал чего-то подобного.

— Вообще-то, — сказал я, — несколько человек уже проявили интерес: миссис Гриффит, мой невролог доктор Эндерби и Фиона Фиттон из Гластонберийской библиотеки. Она даже пообещала заказать все нужные нам книги в нескольких экземплярах — на случай, если кто-то из членов клуба не сможет позволить себе их купить. Руководство библиотеки не возражает, потому что их политика — поддерживать любовь к чтению.

— Ясно.

— Я так рад, что у нас будет клуб! Правда, непонятно, где собираться.

— И какие же варианты?

— Самый очевидный — у вас. Пока народу будет немного, можно разместиться в гостиной. А потом, если что, переберемся на улицу. На нашу парковку. — Я показал левой рукой. Мы как раз подъезжали к дому.

— Эй, парень, не отпускай руль! — напомнил мистер Питерсон.

Я послушно вернул руки в исходное положение: левая на десять часов, правая на два. Через минуту машина остановилась под окном.

— Кстати, — продолжил я, — насчет названия. Я думаю, что для привлечения в клуб новых членов он должен иметь броское название.

Мистер Питерсон не спросил, какое название я считаю броским, но я не сомневался, что задел его любопытство.

— «Светская церковь Курта Воннегута», — произнес я.

— Ни хрена себе, — пробормотал мистер Питерсон.

— У нас все будет как в настоящей церкви, только без песнопений и молитв. Ну и сюжеты для обсуждения поинтереснее. Собираться будем по воскресеньям.

— Каждое воскресенье?..

— Ну да. По книге в неделю.

— Алекс, мало кто так быстро читает.

— Да это всего двадцать-сорок страниц в день… У Воннегута не очень длинные книги.

— По книге в месяц будет в самый раз, ты уж мне поверь. У людей не так много свободного времени.

— Да, конечно, — вздохнул я. — Ладно, пусть будет раз в месяц. Тогда четырнадцать романов мы прочтем чуть больше чем за год. А если возьмем еще рассказы, статьи и эссе, то года за полтора…

Мистер Питерсон покачал головой:

— Вот же неугомонный. И что конкретно ты хочешь обсуждать на собраниях своей «церкви»?

— Ну, мораль и всякое такое.

— Мораль?

— Ну да. Разве мораль — не главная тема у Воннегута? Но, конечно, не единственная. Так что будем обсуждать сатиру, путешествия во времени, войну, геноцид, юмор, инопланетян… Вы только представьте себе!

— Представляю… Кучка чудиков у меня в гостиной…

— То есть вы согласны, чтобы мы собирались у вас?

Мистер Питерсон пожевал губу и сказал:

— Согласен. Если найдешь достаточно желающих.

— А «достаточно» — это сколько?

— Полдюжины, не считая нас с тобой. А столько желающих ты ни в жизнь не найдешь. И только поэтому я согласен.

— Понял, — кивнул я.

В тот же вечер я придумал и распечатал объявление для доски в Гластонберийской библиотеке:

Вам интересно, зачем мы здесь?

И куда мы идем?

И в чем весь смысл?

Вам интересно, что происходит во Вселенной?

СВЯТАЯ ЦЕРКОВЬ КУРТА ВОННЕГУТА

Это книжный клуб для всех, кого интересует: мораль, экология путешествия во времени,

жизнь на других планетах, история XX века,

гуманизм, сатира и прочее

Звоните Алексу Вудсу: *****_***_***

(Вместо звездочек, как вы догадываетесь, был указан мой домашний телефон, но здесь я его не привожу, чтобы всякие дураки не названивали.)

Первые заинтересовавшиеся проявились через неделю. Их было двое: Джон и Барбара Блессид. Эта фамилия означает «блаженные» — ну, помните, в Библии: «Блаженны кроткие…» и все такое. С учетом названия клуба совпадение вышло забавным, о чем Барбара первым делом мне и заявила по телефону.

Барбара и Джон преподавали в школе, правда, не в Асквите. Джон — невысокого роста, с тихим голосом — был учителем физики в Уэллсе; Барбара — на пару дюймов выше мужа, учила детей математике, страдала бессонницей и помнила число Пи до сотого знака после запятой. Вы, наверное, знаете, что число Пи обозначает отношение длины окружности к ее диаметру и равняется примерно 3,14159. Это число невозможно записать целиком, потому что оно бесконечное. Большинство людей, если не может заснуть, считает овец. А Барбара вспоминала число Пи.

Чету Блессид интересовали путешествия во времени. Джон собирал статьи и научные публикации по этой теме. Именно он позже объяснил мне, что на субатомарном уровне перемещение во времени давно считается рядовым физическим явлением. Но когда мы переходим на макроскопический уровень и имеем дело с такими объектами, как человек или космический корабль, то тут — и с этим согласно большинство физиков — законы природы как будто вступают в сговор, чтобы путешествие во времени так и не перешло из области теоретических рассуждений в область практики. По поводу времени Джон придерживался следующего мнения: «Мы не знаем, что такое время, но в любом случае оно не то, что мы о нем думаем». И эту точку зрения он разделял не только с Куртом Воннегутом, но и со Стивеном Хокингом. Как только физики разработают теорию всего, утверждал, в частности, Джон, понятия времени и пространства утратят значение фундаментальных, хотя, конечно, будут продолжать использоваться в повседневной жизни, когда надо договориться о встрече или сходить в магазин.

Разумеется, при том первом разговоре я ничего этого не знал, да и разговаривал не с самим Джоном, а с его женой. Она сказала:

— Мистер Вудс, простите за бестактность, но этот вопрос не дает моему мужу покоя с тех пор, как он увидел ваше объявление. Мне бы очень хотелось помочь ему разрешить эту загадку. Вы тот самый Алекс Вудс?

Я сперва опешил, но довольно быстро нашелся.

— Есть вероятность, что я тот самый Алекс Вудс, — ответил я осторожно. — Но все зависит от того, какого конкретно Алекса Вудса имеет в виду ваш муж.

Барбара прочистила горло и продолжила:

— Наверное, это глупо, но мой муж вбил себе в голову, что Алексом Вудсом звали мальчика, в которого попал обломок метеорита в Уэллсе. Вы не могли не слышать эту историю, о ней писали все газеты. Я ему сказала: Джон, даже если ты правильно запомнил имя…

— Это был я.

На пару секунд в трубке настала тишина. Потом до меня донеслись невнятные звуки: Блесседы что-то обсуждали. Наконец снова раздался голос Барбары:

— Простите еще раз за бестактность, Алекс, но сколько вам лет?

— Почти пятнадцать, — отозвался я. — Но по начитанности я старше.

Это была не шутка, а констатация факта, но Барбара Блессед почему-то расхохоталась.

Потом я записал ее мейл и сказал, что, как только мы определимся с датой первого собрания, я им сразу сообщу. И заодно пообещал принести свой железоникелевый камень.

Через несколько дней мне удалось завербовать в клуб еще одну библиотекаршу — Софи Хэйнс, пятидесятипятилетнюю даму с волосами цвета графита. Из всех сотрудников Гластонберийской библиотеки она казалась мне самой невозмутимой. Брюкам она предпочитала длинные мягкие юбки или платья, делавшие ее походку особенно плавной. Софи любила сложные кроссворды и поэзию Уильяма Блейка — это обнаружилось как-то вечером, когда она пришла в читальный зал выпить чашку чаю, а я сидел там в мягком кресле с томиком Эмили Дикинсон. Уильям Блейк был не только поэтом, но и художником. Это он написал знаменитые стихи про тигров:

Стихи мне ужасно понравились. Когда Софи Хэйнс дала мне их прочитать, я признался, что не все могу себе представить, но сердце у меня забилось чаще. Это верный признак, что я понял стихи правильно, ответила она. У тигра есть клыки и когти, которыми он способен разодрать человеческую плоть с той же легкостью, с какой мы чистим банан, и Уильяма Блейка поражало, что милосердный Создатель мог сотворить такое жестокое чудовище. Софи попросила обратить особое внимание на предпоследнюю строфу:

Как раз это я понимал очень хорошо. Я в ответ предложил Софи Хэйнс открыть страницу 159 «Завтрака для чемпионов», где Курт Воннегут примерно о том же размышляет после встречи с гремучей змеей.

«Создатель вселенной приделал погремушку на хвост этой змее. Кроме того, Создатель сделал ей передние зубы, похожие на шприцы, наполненные смертельным ядом. Трудно мне иногда понять Создателя вселенной». [5]

После того разговора я был уверен, что Софи в наш клуб привлекло именно слово «светская». Она была то, что называется «светский гуманист», то есть считала Бога, дьявола, рай и ад выдумками, но полагала, что это не отменяет возможности (скорее наоборот) существования этического кодекса, основанного на общечеловеческих ценностях и рациональном знании, а не мифологии и суевериях. Курт Воннегут тоже был светским гуманистом, как, впрочем, и я, хоть я и не подозревал об этом до похорон пса мистера Питерсона. Я просто не знал, кто я — в отличие от Софи Хэйнс, бывшей христианки, сознательно отказавшейся от веры в Бога в 22 года, когда она прямо в свой день рождения угодила в больницу с аппендицитом. Человеческий аппендикс — такая штука, которую здравомыслящий, добрый и умелый дизайнер не стал бы проектировать.

Приближалось открытие клуба, но многие детали оставались непроясненными. Например, мы договорились, что прочтем всего Курта Воннегута — четырнадцать книг за четырнадцать месяцев, — но в каком порядке? Эта в общем-то пустяковая проблема ставила меня в тупик. Поначалу я планировал придерживаться хронологии создания романов и двигаться от «Механического пианино» к «Времетрясению». Но потом сообразил, что начинать знакомство с Воннегутом с «Механического пианино» вряд ли разумно: роман написан в традиционной манере, у него довольно запутанный сюжет, в нем масса описаний, но мало юмора и авторских отступлений. Одним словом, вещь для Воннегута не совсем типичная.

В конце концов я решил, что лучше всего выбирать очередную книгу более или менее случайно. Воннегут наверняка одобрил бы такой подход. В то же самое время отказ от хронологического порядка не означал, что чтение может стать беспорядочным, — какая-то логика должна была присутствовать. Я взял четырнадцать листков и на каждом написал название романа, а потом полчаса тасовал их и перекладывал, стараясь выстроить в идеальной последовательности с учетом содержания, формы и характера персонажей.

Можно подумать, ты не книжный клуб организуешь, а пишешь докторскую диссертацию, заметил мистер Питерсон, но ничего конструктивного не предложил. Это мой проект, значит, мне и решать, как его запускать. Тут я малость испугался. Наверное, кому-то покажется глупым, но до тех пор я почему-то не задумывался, что моя затея — это «проект» и что я должен его «запустить». Я думал, что он сам запустится, а мое дело — дать ему начальный толчок, после чего он заживет своей жизнью. Как выяснилось, ничего подобного. Чтобы клуб не развалился после первого же заседания, следовало продумать структуру нашей деятельности на много месяцев вперед. Иными словами, разработать стратегию.

Однажды утром, после долгой медитации, меня осенило. Это была простая мысль, возникшая как бы сама собой. Рассылая по мейлу первое письмо членам клуба, я ее изложил. Пусть каждый в процессе чтения первого романа выписывает особенно понравившиеся предложения или даже абзацы, чтобы потом выбрать из них один и принести на заседание клуба. Отличный план, сказал я себе, ведь Воннегут так и просится на цитаты. А нам это дало бы сразу девять тем для обсуждения.

Девять — по числу членов клуба.

Последним к нам присоединился Грегори Эдельман: записался, прочитав объявление в библиотеке. Сначала он заинтересовался приглашением в Пудинг-клуб, собиравший, как и следует из его названия, любителей пудингов для обмена новыми рецептами. Но потом внимание Грега привлекло мое объявление — что неудивительно, учитывая его нестандартный размер и обилие вопросительных знаков.

Грегори Эдельману было тридцать два года. На жизнь он зарабатывал тем, что писал для разных изданий статьи на кулинарные темы. То есть ходил по ресторанам, а потом описывал свои впечатления. Грег успел обойти все заведения в Западной Англии, добравшись до самого Эксетера. К сожалению, у него был довольно серьезный для ресторанного критика недостаток: он не умел критиковать. Мама когда-то внушила ему, что говорить про других гадости некрасиво: не можешь похвалить, промолчи. Она же объяснила ему, что пока в мире голодают миллионы людей, привередничать в еде не годится. При подобном раскладе оставалось только недоумевать, зачем Грегори Эдельман выбрал себе такую профессию.

Впрочем, догадаться, что еда в том или ином ресторане ему не понравилась, по его статье было проще простого: если большую ее часть он посвящал описанию интерьера, месту расположения или удобствам парковки, значит, накормили его отвратно. Чтобы выходить из положения, Грег разработал собственную систему рейтинга, основанную на десятибалльной шкале, при этом ниже пяти баллов не ставил никому. Его пятерка на самом деле равнялась единице. Если бы он поставил ресторану четыре балла, это означало бы, что питаться в нем опасно для жизни.

Грегори Эдельман одевался исключительно опрятно, отличался плавностью движений и манерностью поведения. По мнению мистера Питерсона, он был «голубее небесной сини». Может, и правда. Как вы уже знаете, мои познания на этот счет сильно искажены школьными мифами о педиках, так что «гей-радар» из меня никакой.

Должен вам признаться, что это очень странное ощущение — видеть, как нечто, возникшее сперва в твоем воображении, воплощается в жизнь и становится реальностью. В то первое воскресенье октября, сидя в гостиной мистера Питерсона, освещенной неярким утренним солнцем, я испытал чувство глубокого удовлетворения — как изобретатель, наблюдающий за работой придуманного им механизма. Мы расставили два дивана и четыре стула так, чтобы образовалось два полукруга — один напротив другого. На раскладном столе (мне пришлось стереть с него многолетнюю пыль) желающих ждали чай, кофе и диетическая кола. Собравшиеся непринужденно болтали. Доктор Эндерби о чем-то увлеченно беседовал с Софи Хэйнс, а Фиона Фиттон, сияя всеми своими «лучиками», смеялась над шуткой Барбары Блессид. Миссис Гриффит напекла овсяного печенья и как раз освобождала блюдо от фольги.

Я стоял чуть в стороне и держал в руках свой камень. Холодный и плотный кусок астероида возрастом четыре с половиной миллиона лет придавал мне уверенности, служа напоминанием, что в мире есть вещи значительно важнее и интереснее меня. Мистер Питерсон держался рядом. Выражение легкого недоумения, не сходившее с его лица в первые полчаса, вскоре сменилось привычной чуть насмешливой гримасой. Судя по всему, он до последней минуты не верил, что кто-нибудь придет, и когда в дверь постучали, немало удивился. Позже мистер Питерсон признался: он и представить себе не мог, что книжным клубом для посвященных заинтересуется столько народу. Их, должно быть, убедила моя непосредственность, считал он. Непосредственность иногда будит в людях настоящий энтузиазм. Я еще долго потом не мог понять, что именно он имел в виду.

На протяжении тринадцати месяцев светская церковь Курта Воннегута собиралась тринадцать раз, но о первой и двенадцати последующих встречах мне нечего особенно рассказывать. Интерес представляет только четырнадцатая. Вы поймете почему. Но об этом позже. Пока же просто скажу, что наш клуб вполне удачно стартовал. Спустя несколько минут после прихода последнего гостя мистер Питерсон трижды стукнул тростью об пол, и шум из гостиной улетучился — так уходит в вытяжку дымок. Я поблагодарил всех, кто пришел. Раньше я никогда не выступал перед публикой, но с удивлением обнаружил, что ни капли не нервничаю. Я чувствовал себя среди своих.