— Не стреляйте! — воскликнул я, быстро подняв руки. — Я эпилептик!

Не знаю, зачем я это добавил. То ли в сумасшедшей надежде объяснить, что произошло, то ли моля о снисхождении.

Ружье продолжало смотреть в мою сторону.

Я почувствовал, как в животе образуется колючая наледь, а на глаза навертываются слезы, из-за которых очертания неминуемой гибели стали расплываться. Затем на темном фоне вспыхнул ярко-оранжевый круг. Я ожидал звука выстрела и удара пули, запаха пороха, как от фейерверка. Но вместо этого услышал только щелчок, а за ним ощутил непонятный запах, немного похожий на запах петрушки. Очень сильный — я даже подумал, что снова приближается аура.

— Ну, — произнес мой палач, — какого черта ты забыл в моем сарае?

Его легкий американский акцент меня почему-то не удивил. Если учесть, что в моем мозгу, охваченном слепым ужасом, мелькали обрывочные картинки, навеянные Голливудом, то не приходится удивляться, что мне казалось вполне логичным умереть от руки ковбоя. Разбираться с чертями тоже было не ко времени.

— Ну? — поторопил голос. — Язык проглотил?

— Я просто зашел отдохнуть, — пискнул я.

Это признание вызвало смех, больше похожий на лай.

— Разгромил теплицу и притомился?

Я не нашелся с ответом. В такие моменты у меня отключается мозг.

— Может, выйдем, поговорим? Или мне заглянуть попозже?

Я прикинул варианты: лучше умереть на свету, чем свернувшись калачиком в темноте сарая. Я попытался встать, но ноги не слушались. Сдавшись, я опять уронил голову на руки.

— Если собираетесь меня убить, — произнес я, — пожалуйста, убейте быстро.

— Ты че, парень? — удивился ковбой и сделал глубокую затяжку; его папироса по-прежнему пахла петрушкой. — Ты че, больной на всю голову?

Я отчаянно закивал.

— А ну, давай-ка, вставай.

Ковбой шагнул в сторону, освобождая мне проход, и опустил ружье, которое оказалось метровой ортопедической тростью с серой пластиковой ручкой.

Меня тут же отпустило. Ноги и руки ожили, и из груди вырвался вздох облегчения, затронувший каждую клеточку моего тела. Поднявшись, я вышел из сарая, готовый узнать, что за наказание меня ждет.

Страх всегда искажает реальность и превращает невинные тени в демонов. Вскоре после того случая я окончательно в этом убедился. При ближайшем рассмотрении мужчина ни капли не напоминал грозного ковбоя, каким я его себе вообразил. Худой и жилистый, с бледным лицом, покрытым седоватой щетиной, и клочковатыми пучками волос вокруг лысой макушки. Он сильно хромал, при ходьбе тяжело опираясь на трость. Я удивился, какой он, оказывается, старый. Молодили его только пронзительные серые глаза и резкий командирский голос.

— Ты не собираешься дунуть сейчас отсюда? — спросил он.

Я помотал головой.

— Точно?

Я кивнул, снова молча. Он ткнул в мою сторону тростью:

— Что-то украл, парень?

Я тупо моргнул, не понимая.

— Что в сумке?

Опустив взгляд, я понял, что все еще прижимаю к груди мамину матерчатую сумку. Язык наконец-то снова обрел способность поворачиваться во рту, и я выпалил:

— Кошачий корм! И журнал. И виноград. Можете проверить, я сам все купил, я не вор.

— Ну конечно. Просто вандал.

Он с усмешкой посмотрел на меня, покачал головой и бросил папироску под ноги, а затем раздавил носком левого ботинка.

— Знаешь, я на своем веку повидал немало идиотских поступков, но этот, пожалуй, бьет все рекорды. Страсть к разрушению редко уживается с логикой, но все-таки…

Он махнул тростью в сторону теплицы, потом в сторону сарая.

— Может, напряжешься и объяснишь?..

— Это не я сделал.

— А кто же, парень?

— Другие ребята.

— Что за другие ребята?

Я нервно сглотнул.

— Ну, просто другие. Они за мной гнались.

— Ясно. Ну и где они?

— Не знаю.

— Исчезли, да?

— Я думаю, пролезли обратно сквозь изгородь.

Мы оба посмотрели на изгородь. Хвойная крепость, как назло, выглядела совершенно неприступной.

— Они, значит, фокусники! — хмыкнул старик. — Ничего себе у тебя друзья.

— Мы не друзья.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Как тебя звать, парень?

— Алекс, — прошептал я.

— Алекс, значит.

— Полностью — Александр.

Он цокнул языком и вздохнул.

— Кто твой отец?

— У меня нет отца.

— Непорочное зачатие? Иди ты!

К счастью, шутку я понял. Он имел в виду, что я появился на свет, как Христос, — не в результате полового сношения, которое в Библии считается ужасным грехом.

— Я не это имел в виду. У меня, конечно, был отец, но мама не знает, кто именно. Зачатие было нормальным, порочным, — объяснил я и, подумав, добавил: — Оно случилось где-то в районе Стоунхенджа.

— С твоей мамой, похоже, не соскучишься.

— Она теперь блюдет целибат.

— Потрясающе, — прокомментировал старик. — Ладно, хорош сотрясать эфир. Как звать твою маму, парень?

— Ровена Вудс.

Он недоуменно моргнул, помолчал, а затем снова издал этот свой смешок, похожий на лай.

— Ядрена кочерыжка! Так ты тот самый парень?

Должен признаться, это была довольно распространенная реакция.

Старик между тем склонил голову набок и с любопытством разглядывал белый шрам на моем правом виске, где не росли волосы. Я терпеливо ждал.

Он вздохнул и снова покачал головой.

— Ладно, где твоя мама? — спросил он. — Дома?

— На работе.

— Хорошо, во сколько она заканчивает?

Я посмотрел на россыпь осколков на грядках и сжал зубы.

Я должен кое-что объяснить.

Было две вещи, о которых маме в ту субботу знать ни в коем случае не полагалось. К сожалению, именно эти две вещи, и только они, могли послужить мне оправданием, тогда как любое другое прозвучало бы неправдоподобно.

Во-первых, я не хотел, чтобы мама узнала, кто меня травит. Пока я молчал, оставалась надежда, что мои мучители отстанут от меня из страха разоблачения. Молчание обеспечивало мне безопасность на ближайшие недели или даже месяцы. Разбитая теплица — это был серьезный козырь. Он позволял мне надеяться, что мои мучители переключатся на какую-нибудь другую жертву.

Во-вторых, я не собирался рассказывать маме про приступ. Я рисковал потерять с трудом обретенную свободу, а узнай мама, что эпилепсия нисколько не отступила, — и все, пиши пропало, меня опять посадят под круглосуточный надзор. Я лишился бы своих суббот и воскресений, а также свободного времени после уроков. Мама не поверит, что приступ был просто эпизодом и бояться нечего, и сделает вывод, что прием лекарств и медитация перестали мне помогать.

Получалось, что факты в свою защиту я раскрыть не мог, а оставшиеся выглядели так: проникновение на частную территорию, разбитая теплица и отсутствие смекалки, позволившей бы мне скрыться с места преступления.

Мама была в отчаянии.

— Лекс, ну как ты мог?!

— Я же говорю, это был не я!

— Разве этому я тебя учила? Разве воспитанные мальчики занимаются бессмысленным вандализмом? Я-то думала, ты растешь вежливым и добрым человеком! И знаешь, что врать нехорошо! И что у тебя есть принципы!..

— У меня есть принципы!

— Твои поступки говорят об обратном.

— Но это не мои поступки!

— Да, ты это повторяешь в десятый раз, и я ужасно хочу тебе поверить, но факты не в твою пользу.

— Ты просто меня не слушаешь.

— Назови имена своих сообщников. Обещаю, что выслушаю их с удовольствием.

— Мы не сообщники! И я за них не в ответе!

— Но ты их защищаешь! Значит, сообщники. Значит, в ответе.

Я сжал кулаки от беспомощности. Логика у мамы была железная.

— Так кто они? — повторила мама.

— Я же говорю: просто мальчишки.

— Лекс, я хочу знать имена.

— Какая разница, как их зовут? Важно, что виноват не я.

— Если ты не признаешься, как зовут твоих дружков, значит, ты соучастник преступления, вот и все.

— Они мне не дружки! Почему ты не понимаешь, что я говорю?

— А почему ты не говоришь, как их зовут?

— Погадай на картах, пусть они скажут, — буркнул я.

Мама замолчала и несколько секунд задумчиво смотрела на меня. Взгляд ее перестал быть сердитым и стал невыносимо грустным.

Я уставился в пол. Пятиминутный спор все поставил с ног на голову: начав с отстаивания своей невиновности, я уже чувствовал себя преступником.

— Я тебе сейчас кое-что скажу, Лекс, — снова заговорила мама. — Не уверена, что ты воспримешь мои слова правильно и вообще меня услышишь, но хотя бы попробуй. Мне бы хотелось, чтобы ты как следует подумал, прежде чем отвечать.

Айзек Питерсон — очень старый человек, беспомощный и не совсем здоровый. И у него в целом мире — никого. Только представь себе, каково это!..

Попытка пробудить во мне чувство вины — понятная, но не слишком действенная: я же видел, что никакой мистер Питерсон не беспомощный. Ну да, из-за хромоты он не мог бегать бегом, но это не делало его инвалидом. Кроме того, какой же он старый? Он, конечно, почти вдвое старше мамы, но разве можно его сравнивать с настоящими стариками? С мистером Стейплтоном, к примеру, которому скоро сто лет. Но тот факт, что мистер Питерсон был один как перст, действительно произвел на меня впечатление. Он превращал набег на теплицу в бесчеловечное преступление.

Если вы никогда не жили в деревне, то придется вам объяснить. В маленьких поселениях все знают про всех как минимум три вещи. Даже про самых скрытных из соседей. Про мистера Питерсона у нас в поселке знали следующее.

1. Правую ногу ему оторвало во Вьетнаме. В 1960-е — 1970-е годы там шла война между Америкой, Северным Вьетнамом и южновьетнамскими партизанами.

2. Его жена, англичанка по имени Ребекка Питерсон, умерла три года назад после долгой и изнурительной борьбы с раком поджелудочной железы.

3. Из-за пунктов 1 и 2 мистер Питерсон повредился умом.

Узнав от мамы про первые два пункта, третий я вычислил сам, после чего меня покинула последняя надежда. Трагическая судьба мистера Питерсона означала: шансов, что меня пожурят и оставят в покое, ноль. С учетом личности жертвы преступление выглядело особенно циничным и требовало сурового наказания.

Оставалось терпеливо его дожидаться.

Участок мистера Питерсона располагался в идеальном для отшельнической жизни месте: дом стоял в конце извилистой тропинки в двух сотнях ярдов от главной дороги. Въезд на изрядно заросший участок — кустарники вымахали выше меня — охраняли исполинские тополя. Над крыльцом с треугольным козырьком нависал эркер — стекла грязные, шторы, как и накануне, плотно задернуты. Возможно, хозяин не открывал их никогда. Даже отсюда было видно, какие они пыльные. Я поморщился. Мама легонько подтолкнула меня к двери.

— Ну мам! — возмутился я.

— Живо, — сказала мама.

— Что живо?

— Не тяни, легче от этого не будет.

— Может, он не хочет никого видеть.

— Не будь трусом!

— Может, лучше ему позвонить?

— Ничего не лучше. Давай, вперед.

Еще несколько шагов — и я оказался у крыльца.

— Ну? — не отставала мама. — Учись отвечать за свои поступки.

Я робко поскребся в дверь, отпрянул и затаил дыхание.

Мама закатила глаза, подошла и оглушительно постучала. Я сжался от ужаса.

В доме раздался лай, я аж подпрыгнул.

— Лекс, это просто собака.

Ничего себе «просто». Собаки никогда не внушали мне доверия.

У нас дома всегда жили кошки. К счастью, впоследствии оказалось, что пес мистера Питерсона еще трусливее меня и гавкает, если его неожиданно разбудят, исключительно от испуга, — оглушительно, но без капли агрессии. Правда, тогда я не знал, что лай продлится ровно десять секунд, после чего псина запрыгнет на ближайшее кресло и утихомирится. Я не сомневался, что за дверью беснуется собака Баскервилей, жаждущая моей крови. За матовой стеклянной панелью вспыхнул свет. Мама крепко обняла меня за плечи, понимая, что мой моральный дух рухнул ниже плинтуса.

Дверь распахнулась.

Мистер Питерсон, бросив из-под съехавших на нос очков для чтения короткий взгляд на маму, перевел его на меня. Ни малейшего удивления по поводу нашего появления он не выразил. Впрочем, удовольствия тоже.

Мама снова легонько подтолкнула меня.

— Я пришел попросить прощения и помириться, — выпалил я.

Мои слова прозвучали фальшиво, как заученные. Я действительно заучил их заранее, но дело было не в этом. Дело было в том, что я хотел, чтобы они прозвучали искренне. Потому что иначе зачем я пришел?

Мистер Питерсон поднял брови и улыбнулся уголками губ.

Я молча ждал.

Он побарабанил пальцами по откосу двери.

Я по-прежнему молчал.

— Ну, — сказал он наконец. — Пришел, так проси. Валяй. На полную катушку.

Я непонимающе покосился на маму.

— Это фигура речи, — пояснила она. — Это значит «продолжай».

Я на всякий случай прокашлялся. Мистер Питерсон перенес вес с одной ноги на другую. Похоже, его тоже тяготила эта сцена, что меня немного приободрило.

— Мне очень жаль, что так вышло с теплицей, и я прошу меня извинить за то, что забрел к вам на участок, — произнес я и замолчал, но мама ткнула меня в спину. — Я готов искупить вину любым способом на ваш выбор. Например, могу помочь вам по хозяйству.

— По хозяйству?..

Мистер Питерсон скривился так, словно у него заболели все зубы сразу. Мое предложение его явно смутило. Я продолжил, адресуя свою речь дверному коврику.

— Могу помыть вам окна, — сказал я. — Прополоть грядки. Или выполнить какие-нибудь другие поручения.

— Теплицу заново застеклить сможешь?

Я решил, что это сарказм, и проигнорировал его.

— Я заметил, что у вас машина немытая, и поду… Ай!

Мама опять ткнула меня в спину, давая понять, что импровизации не приветствуются и следует придерживаться сценария.

— В общем, — подытожил я, — починить теплицу я не могу, но я готов вам всячески помогать, пока вы не решите, что я полностью искупил свою вину. Пусть это будет мне уроком, — добавил я и наконец поднял взгляд от коврика.

Мистер Питерсон скривился еще сильнее и хмыкнул.

— Слышь, парень, — сказал он. — Не нравится мне все это. Ты извинился, и хорош. Будем считать, что я тебя прощаю.

— Мистер Питерсон, позвольте мне вмешаться, — перебила мама и, не дожидаясь позволения, заговорила: — Это великодушно с вашей стороны, даже слишком, но едва ли простое извинение способно что-то изменить в сложившейся ситуации и уж тем более компенсировать причиненный ущерб.

Робкий огонек моей надежды вспыхнул напоследок и погас.

Лицо мистера Питерсона по-прежнему выражало недовольство.

— Вы ведь согласны, что проступок серьезный? — спросила мама. — Во всяком случае, вчера мне показалось, что вы считаете его достойным наказания.

— Ну да, но…

— Так предложите свой вариант.

— Миссис Вудс, честно говоря, я не думаю, что мне…

— Мистер Питерсон, я настаиваю, — сказала мама. — Алекс должен понять, что ни один наш поступок не остается без последствий. Пусть этот случай послужит ему уроком.

— Ладно, ваша взяла. Только как бы не вышло, что я преподам ему совсем не тот урок, который…

— Прекрасно! — перебила мама. — Я рада, что мы сошлись во мнениях. Уверяю, мы с Алексом долго обсуждали эту ситуацию и оба считаем, что он должен искупить вину перед вами, а не передо мной. Так что других вариантов я не вижу.

Мистер Питерсон посмотрел на меня жалобно, явно моля о помощи. Я ответил ему не менее жалобным взглядом, признавая полную неспособность противостоять маминому напору.

Он растерянно всплеснул руками и чертыхнулся. Мама сделала вид, что не услышала. Она уже выиграла эту битву. Строго говоря, она выиграла ее в тот миг, когда мистер Питерсон открыл дверь.

— Черт, — пробурчал мистер Питерсон и почесал в затылке.

Мама терпеливо ждала.

— Договорились, — выдохнул он наконец. — Найду ему занятие, так и быть. Пусть осознает свою ошибку. И жизнь наконец вернется в нормальное русло. Отличная идея.

Он не знал, что мама невосприимчива к сарказму.

— Вот и прекрасно, — заключила она. — Давайте назначим день и час. Как насчет следующей субботы?

— Годится.

— Замечательно!

Мистер Питерсон посмотрел на меня с опаской. Я легонько пожал плечами — так, чтобы мама не заметила.

— Идем, Алекс, — сказала она, в последний раз пихнув меня в спину. — Не будем понапрасну отнимать у мистера Питерсона время, тем более в выходной день.

С маминой точки зрения последняя фраза звучала вполне разумно, но, учитывая только что достигнутую договоренность, она потрясла меня отсутствием логики.