Они ехали по шоссе в теплых московских сумерках, Ирина расслабленно курила на заднем сиденье, Антон настраивал радио на любимую музыкальную волну.
— Слушай, Воронцова, — прервал он наконец молчание, — если не секрет, конечно, и если не обидишься… ты давно в разводе?
— Почти год.
— А он, бывший муж твой, кто такой? В Москве живет?
Ирина усмехнулась, кашлянула в кулачок.
— Нет, он американец, а живет непонятно где.
— Ого! Это как понимать?
— Я тогда жила на Волге, в Крутове. Он, Рихард, там вместе с еще одним американцем создавал региональное отделение Интерпола. Ну, мы познакомились благодаря директору нашего частного агентства. Через полгода зарегистрировали брак.
Каменецкий покачал головой:
— Ирочка, такой завидный муж для любой российской, извини, бабы, а ты растерялась…
Воронцова щелчком выстрелила окурок в приоткрытое окошко и буднично ответила:
— Просто мы практически вместе не жили. Он постоянно в разъездах и командировках, я тоже на месте не сидела. Так продолжалось около года. Самое интересное, что существующее положение вещей нас обоих как бы и устраивало. Никаких обязательств, домашних склок, тяжестей бытовых отношений… Встречались этак раз в месяц, как молодые пылкие влюбленные, да разъезжались наутро по своим делам.
— Ну, так и жили бы. Что же помешало-то, прости, Ирина, за любопытство?
Воронцова повернулась лицом к окну так, что водителю стал хорошо виден в зеркальце ее красивый, четко очерченный профиль. Помолчала секунд десять.
— Как-то раз он вернулся из родимых Штатов, весь какой-то не в себе. Неразговорчивый, замкнутый, ни тебе поцелуев, ни объятий. Весь вечер пыталась из него вытянуть, что случилось, — молчал. Потом, правда, выпил две порции своего виски и его прорвало.
Сказал, мол, надоела ему такая жизнь, хочется семейного очага и уюта. Так бросай, говорю, эту работу, и я брошу, устроимся где-нибудь в нормальные конторы… Нет, отвечает Рихард, жить в ваших жутких условиях, в нищете? Не могу, насмотрелся уже. Хочу жить у себя на родине. Прости, Ира, у меня там появилась девушка, и я ее полюбил.
…Переночевал он в гостинице, на следующий день куда-то улетел. Я подала на развод. Через три месяца нас развели, а от его коллеги вскоре узнала, что он там обвенчался со своей… Мэри.
— Да-а, — медленно протянул Каменецкий, притормозив перед светофором, — история стара как мир, но каждый случай в чем-то особенный, неповторимый.
— Ты прав, Антон. — Воронцова вовсю дымила сигаретой, и в полумраке салона, за дымом, ее лица почти не было видно. — Для меня это почему-то стало очень сильным ударом. Наверное, любила я его, впервые так в жизни, по-настоящему. Все стало валиться из рук. На работе ничего не могла делать, меня отправили в отпуск, но и это не помогло. Тупо просидела месяц перед телевизором, вышла — и почувствовала отвращение к своему ремеслу. К своему городу. Ко всем мужикам на свете. Прямо мужененавистницей стала, как вот эта…
Ирина сделала неопределенное движение рукой. Каменецкий понял, о чем она говорит.
— И сейчас тоже? — спросил он тихо.
— Не знаю точно. Единственное у меня появилось желание — забыться на работе, погрязнуть в ней по уши, сменить место жительства. Продала свою хорошую квартиру в Крутове, купила тут комнатушку… Ничего, со временем все образуется.
— Я тоже так думаю, Ирочка. Ты уж прости дурака, что начал к тебе лезть с вопросами. Я ж не знал, как оно все вышло-то.
— А, ладно, — махнула ладошкой стажерка, — тормози, капитан. Спасибо, я приехала. Завтра в четыре часа буду с отчетом.
Этой ночью, даже выпив таблетку димедрола, чтобы расслабиться, Ирина долго не могла уснуть.
В какой-то нервной полудреме ей рисовались страшные картины, связанные с услышанным и пережитым за прошедший день. То она видела огромную, застланную алым атласом кровать, на которой, раскинувшись, лицом вниз лежит голый мужчина; к нему, держа шприц в руке, подходит женщина, лицо которой закрывает густая вуаль, она с силой всаживает этот шприц в шею мужчины. Тот дергается, пытается приподнять голову от подушки, но безвольно роняет ее обратно.
То ей мерещился Рихард, бывший муж, который, хохоча, обнимает длинноногую загорелую девицу, и они резвятся в легком морском прибое.
В общем, наутро Воронцова проснулась как с похмелья.
Головную боль и разбитость всего тела удалось снять только после длительного контрастного душа и чашки крепчайшего кофе.
Ирину ждал сегодня непростой денек. Конечно, будь она действительно неопытной девушкой-стажеркой, которой предстоит первое в ее практике самостоятельное серьезное задание, она бы переживала, нервничала…
Но у Воронцовой был уже такой опыт расследований (пусть и частным порядком), каким не всякий начинающий сыщик в погонах и похвастаться может. Тем более никаких особых сложностей в этом деле она не видела.
— Хорошо, — рассуждала она вполголоса по приобретенной в последний год привычке, прожевывая утренний бутерброд, — на первый взгляд по всем трем убийствам и зацепиться-то не за что. Покойные, судя по всему (а это обязательно надо сегодня уточнить, проверить), между собой ничем не были связаны по жизни. То есть отбор жертв был достаточно случайным либо по каким-то признакам, известным только убийце и лишь для него существенным. Если удастся эти признаки вычислить, проявить — считай, это полпути к успеху.
…Ирина оделась как можно проще при минимуме макияжа (это, она знала по опыту, располагает к тебе собеседника) и, выйдя на улицу, залитую утренним солнечным светом, направилась к станции метро.
По дороге она напряженно думала о загадочной игле, которую неистовая женщина зачем-то втыкала в сердце своих жертв. Конечно, может быть, таким образом она подстраховывалась на случай, если укол вдруг не подействует.
Но скорее всего дело тут было в другом. Сам факт смерти приводил убийцу в какой-то мрачный восторг, и, издав победный вопль, она вонзала длинную иглу в левую часть груди мужчины.
Эта картина вдруг так отчетливо встала перед глазами Ирины, что она, вздрогнув, остановилась у входа в метро и на нее начали налетать спешившие граждане.
— Тьфу, тьфу, нечистая! — отогнала от себя видение Воронцова и поспешила на эскалатор.
Через пятнадцать минут она уже входила в подъезд того самого девятиэтажного дома, где в 150-й квартире до вчерашней ночи мирно проживал, ел, пил, спал и любил женщин некто Паперно Борис. Ныне — труп.
* * *
После безрезультатного обхода квартир трех первых нижних этажей на четвертом Ирине, кажется, улыбнулась удача.
Дверь 138-й квартиры открыл небритый мужчина, лет явно за сорок, вида весьма похмельного и оттого недружелюбного:
— Чего надо?
— Я из уголовного розыска. — Ирина помахала бордовой книжечкой перед носом мужичка и осведомилась: — За порог-то пустите?
Хозяин переступил с ноги на ногу, почесал за ухом и буркнул:
— Ладно, заходите, раз вы такая грозная и красивая.
Воронцова развеселилась. Она почему-то любила попадать в такие вот запойные берлоги, где мужик в силу отсутствия существа противоположного пола позволял себе все: бросать окурки на палас, плевать на стены и подоконники, разбрасывать где попало вещи, грязную посуду и пустые бутылки.
Здесь незримо витал дух абсолютной мужской свободы: нищей, одинокой и гордой. Это не могло не импонировать некоторым утонченным женским натурам, к коим Ирина себя причисляла.
Мужичок провел ее на кухню, усадил за стол, предварительно смахнув с него на газетку шкурки от воблы, и сказал:
— Заварка вчерашняя, но если хотите, налью чаю.
— Нет, спасибо. Я к вам по делу.
— Понятно, что не чаи гонять. Я даже уверен, что знаю, по какому делу.
— Почему уверены?
— Так Борьку из сто пятидесятой вчера пришили, разве не так?
— А вы его знали?
— Кто ж своих соседей не знает! Тем более таких, как Борька.
— С чего вы взяли, что его убили?
— Так не мог он сам помереть-то, моложе меня на пять лет, сорок два стукнуло! Он жить любил, в удовольствиях себе не отказывал.
Мужичок достал из-под стола бутылку пива, открыл, налил в заляпанный стакан и вопросительно глянул на Ирину. Та выразительно помотала головой, наотрез отказываясь от угощения.
С видимым облегчением мужик залпом опорожнил стакан животворящей влаги и тут же снова наполнил его.
— А как вас зовут?
Ирина спокойно наблюдала, как после второго стакана на хозяина берлоги нисходит утренняя благодать земная.
— Степан Тимофеевич. Инвалид производства, вот, на заводе двадцать лет оттрубил, и мне в благодарность три пальца оттяпало в прошлом году.
Мужик продемонстрировал Ирине беспалую руку и тяжело вздохнул:
— Теперь вот на пенсии по инвалидности. С хлеба на воду перебиваюсь…
Не сдержавшись, Ирина весело прыснула:
— Ну уж не только хлеб, Степан Тимофеевич…
— А-а, это!
Он махнул рукой в направлении пустой бутылки из-под пива.
— …это чтобы тоску душевную унять. Один же я совсем, как вон Борька тоже… был… Жаль мужика, честное слово.
— Так вы, значит, общались с убитым?
— С убитым нет, а с живым общался. Мы же с ним, я и говорю, одинаковые бедолаги. Бабы от нас сбежали с детишками. Что осталось-то?
Он обвел рукой по периметру кухни, и Ирина оценила, что осталось (в смысле мебели и посуды) действительно немного… Почти ничего.
— Расскажите, пожалуйста, о Борисе что помните.
— Для протокола?
— Нет, скажем так, по-дружески. А я вам еще пива принесу.
Последнюю фразу Воронцова произнесла почти непроизвольно, глядя, с каким сожалением смотрит Степан Тимофеевич на опустевшую «Чебурашку».
— Да что вы? Я и так…
— Ладно уж, раз обещала.
Удивляясь собственным благородству и щедрости, Ирина спустилась в магазинчик, расположенный тут же, около подъезда, и спустя минут пятнадцать уже сидела напротив довольного донельзя хозяина квартиры, внимательно слушая его рассказ (прерываемый лишь изредка булькающими звуками).
— Он тут, Борис, уж лет шесть как живет. Переехал с семьей по обмену с доплатой откуда-то из Чертанова.
Мы поначалу не общались — все-таки через этаж живем. Да и потом, у обоих у нас жены были — у меня Люська, у него — Ольга. Одна другой стервенее, уж простите… Гоняли нас за пьянку будь здоров! Только однажды, года два назад, встречаю его утром в лифте — едет весь зеленый, трясется, перегаром прет…
«Что, — говорю ему как знаток, — тяжко с бодуна-то, братишка?» — «И не спрашивай, — отвечает, — сейчас, того гляди, мотор остановится». — «А похмелиться-то есть чем?» — «Если бы! Я б не ехал тогда искать. Вчера все спустил, дурак!»
Ну, пожалел я его по-нашенски, по-мужски.
«Ты, — спрашиваю, — с шестого, что ли, этажа?» — «Ага, — отвечает, — из сто пятидесятой». — «А я с четвертого. Пойдем, налью тебе за знакомство. У меня там чекушка заначена, вчера-то я, слава Богу, не пил».
В общем, поправил я мужика, поговорили мы с ним «за жисть». От него как раз только что баба ушла. Вот он и запил горькую. Я ж его сразу понял. Моя тоже в то время уже лыжи навострила…
— Значит, так вы познакомились?
— Ага. А потом уж, как оба стали жить бобылями, частенько заглядывали в гости друг к другу распить пузыречек под огурчик. Только он не всегда был готов на это дело, как я. Мне-то на баб (извините) после Люськи-стервы вообще стало наплевать, а он — будто с цепи сорвался. Чуть ли не каждый вечер таскал к себе разных — шлюх в основном. Но иногда попадались и ничего себе, он даже ко мне приводил, знакомил. Одну так, помнится, навязывал, чуть ли не в постель укладывал — но я послал его подальше.
…Ирина закурила, видя, что Степан Тимофеевич дымит «Примой» почти без остановки, и потому не спрашивая разрешения.
— Так вы многих его приятельниц помните? Из последних особенно?
Тот скривился, как от кислого лимона:
— Не-ет, их разве упомнишь? По мне, так все они, шлюхи (извините), на одно лицо.
— Степан Тимофеевич, а в последние три-четыре дня он к вам не заходил с женщинами? Или, возможно, вы его с кем встречали?
Мужичок возвел глаза к потолку, пожевал губами и сказал:
— Вот… дня три назад встретил его в магазинчике нашем, он вино сухое брал (обычно-то он водку пьет), потому что с ним баба была, я ее уже видел. Я еще удивился, что он с одной и той же несколько раз. Обычно он ночку поматросит и — бросит. А тут…
Воронцова выкинула окурок в помойное ведро ввиду отсутствия пепельницы и попросила:
— Вы не могли бы мне описать ее внешность как можно более подробно?
— Думаете, это она его кокнула? Вряд ли. Уж больно ластилась к нему, как кошка. Чуть ли не мурлыкала.
— Как раз вот такие на все способны. Так вспомните ее, Степан Тимофеевич!
Мужчина открыл последнюю бутылку пива, с сожалением посмотрел на нее и не церемонясь сделал большой глоток из горлышка. Порозовевшее лицо его говорило, что человеку стало совсем хорошо и сейчас он готов описать Ирине по заказу внешность и Мэрилин Монро, и Бабы Яги…
— Ну-у, в общем, она длинная. Выше его, хоть вроде и не на каблуках была. Волосы такие черные… очень. Ресницы очень тоже длинные. А платье было короткое, прямо неприлично. Зато ножки — ух!
Хозяин квартиры так плотоядно чмокнул, что Ирина усомнилась в декларируемой им стойкой неприязни к женскому полу.
— А еще что, Степан Тимофеевич?
— Да ничего больше. Красивая девка, но какая-то белая совсем, бледная и худая очень. Я тогда Борьку на секундочку отвел в сторонку, мне полтора рубля на красненькую не хватало. Он мне, конечно, добавил. А я спросил ради интереса, что, мол, за деваха. Может, говорю, заведешь ко мне вечерком… ну, после этого… познакомишь. Борька так как-то нервно отреагировал. Ты что, говорит, это женщина серьезная, спортсменка. Он тут такой жест сделал…
Степан Тимофеевич задумался, припоминая.
— Так какой жест?
— Ну, рукой эдак, как будто что-то дает, вворачивает, сует или колет. Драка, что ли, какая или бокс…
— И все?
— Все, они ушли, потом я только вот на другой день Бориса с ней же на лестнице у почтового ящика встретил. Поздоровались >и разошлись.
— А позавчера вы их не видели?
— Нет, я до глубокого вечера в пивбаре в шахматы играл. Потом пришел и лег спать, а утром мне соседи говорят, мол, Паперно этого обнаружили мертвого — приехал брат по какому-то делу, у него ключ был. Открыл квартиру, заходит, а Борька лежит возле кровати в чем мать родила и не дышит. Да еще иголку какую-то ему воткнули.
— Ладно, Степан Тимофеевич. Огромное вам спасибо за рассказ. Если что понадобится уточнить, я к вам еще зайду, договорились?
Он весь разулыбался и расшаркался:
— Такой очаровательной женщине, как вы, готов служить и день и ночь.
— Ну уж так не надо. Особенно — ночь.
Воронцова надевала туфли у дверей и соображала, куда ей сейчас идти. То ли выше по этажам, то ли покурить в скверике, переварить все услышанное.
Распрощавшись с опохмеленным и ставшим оттого трогательно-навязчивым хозяином квартиры, Ирина все же посидела на лавочке у подъезда, жадно вдыхая свежий утренний воздух после прокуренной, спертой атмосферы. Затем поднялась на лифте сразу на шестой этаж, где проживал еще позавчера интересующий ее ныне любвеобильный Борис Паперно.
— Спортсменка, — бормотала Воронцова себе под нос, — эдакое движение рукой вперед… Шпага, что ли?