В последнее время Секо пребывала в серьезной депрессии. Практически постоянно размышляла о чем-то, мрачно молчала, глядя в пустоту. Когда я меньше всего ожидал — срывалась на агрессивные или отчаянные выходки. И тут же — в мгновение ока — глаза ее наполнялись беспричинными, мучительными слезами, а обращенный ко мне взгляд становился душераздирающе беспомощным. Вообще-то свои светлые и черные полосы бывают у всех нас, но Секо слегка впадает в крайность. Я уже понял: нельзя реагировать слишком остро, не стоит выказывать тревоги или волнения… и вообще, Секо мне нравится такая, какая есть! Однако я поневоле все чаще принимаюсь гадать: уж так ли это было правильно — столько времени пускать все на самотек? Ее попытка исправить ситуацию с помощью своего старого врача, ее появление у Кашибе — нож мне в сердце! Почему она всегда выходит на бой в одиночку?!
— О чем думаешь? — лениво спрашивает Кон. Я лежу у него в постели — узенькая, неудобная кровать, комковатый, старый матрас, полосатые простыни… Я — в постели у Кона. — Погоди, дай сам догадаюсь. — Кон, усевшись на полу, подстригает ногти на ногах. — О своей мамаше, да? Ты говорил — во время обеденного перерыва она заявилась в больницу.
— Неверно.
Слева от подушки на будильнике Кона высвечивалось время — час ночи. Электрический будильник с огромным дисплеем и звонком такой силы, что прямо по нервам бьет. Рядом с будильником — настольная лампа и кактус в горшке.
— Обязательно мне было об этом напоминать? — ворчу. — Нет, я думаю про Секо. Я очень за нее беспокоюсь. С каждым днем она становится все более нестабильной.
— Меня это ни капельки не удивляет, — заявляет Кон с обычной своей беспечностью, сворачивая салфетку, в которую собирал обрезки ногтей. — В смысле — очень даже нормальная реакция на то, как от нее гуляет муженек. У кого хочешь крыша поедет!
Я смотрю на стройную голую спину Кона и швыряю ему его футболку, смятую, небрежно сброшенную на кипу шмоток у кровати. Кон преотлично знает, какой эффект на меня производит его тонкое загорелое тело.
— Надень. Простудишься.
Он встает во весь рост, одетый лишь в лунный свет, что пробивается полосками сквозь задернутые шторы, и тень его, удлиняясь, растягиваясь, ложится перед ним на пол.
— Ну, извини, конечно, но я люблю ходить голым.
Пока я принимаю душ, вспоминаю, какое серьезное лицо было у матери, когда она сегодня заехала в больницу.
— Я слышала, что процент успехов весьма высок, — сказала она. — Почему ты тянешь время? Если ты не объясняешь нам причину, как ты можешь рассчитывать на наше понимание?
Она все говорила и говорила об искусственном оплодотворении — о том, насколько это безопасно, о том, насколько увеличился за последнее время процент положительных результатов. А напоследок выдала длинную темпераментную речь на тему невероятно важной роли детей в семье и многочисленных радостей, которые они приносят в родительскую жизнь.
— Я уверена — ее родители тоже надеются, что вы скоро заведете ребенка. — Матушка выдержала паузу и выдала тяжкий, драматичный вздох. При этом она трагически взглянула на пепельницу на столе. — Когда я думаю, какого счастья ты лишаешь бедняжку Секо, боль прямо к сердцу подступает. Пойми: если они когда-нибудь узнают, это приведет к немедленному разводу.
— Господи, мама… — Я сел за стол напротив нее и взглянул ей прямо в лицо. Матовая кожа. Тщательно выщипанные брови. Тонкие подкрашенные губы. Красивая родинка чуть ниже правого глаза. — Мы просто пока не готовы, — сказал я. — Мы с Секо пока не чувствуем, что готовы стать родителями.
По мамочкиному лицу разлилось странно удовлетворенное выражение.
— Но ведь именно для этого и существуем мы, — сообщила она с нежной улыбкой. — Мы поможем, чем только сможем. Это нормально, понимаешь? Все сначала нервничают.
Меня обдало ароматом ее вечных духов, и желудок сжало тошнотой…
Я выхожу из ванной. Кон жужжит своей соковыжималкой. Избранный им в качестве эликсира здоровой жизни свежий овощной сок, смешанный с яичными желтками.
— И как тебе понравилась смазка? — спрашивает он. Кон купил новый любрикант с ароматом лайма и мяты — пользоваться, когда мы занимаемся любовью. Раньше я настаивал на кремах без запаха и сегодня поначалу сильно возражал против ароматизированной смазки, особенно против такого сильного запаха, как мята, которая, как я полагал, намертво въестся в кожу. — А тут, между прочим, написано — стопроцентно натуральные ингредиенты, безопасные для кожи, — сказал Кон, и по итогам я согласился-таки попробовать. — Ничего она, правда?
Я бормочу что-то, выражающее согласие, и вытаскиваю из холодильника бутылку «Эвиана». Секо поехала к родителям. Если честно, пойти к Кону и остаться у него ночевать — это как раз ее идея, по ее мнению, я слишком давно у него не был.
— Я скорее всего переночую у родителей, — отрезала она на мои возражения. — Уверена, папа с мамой будут счастливы меня принять. Я, знаешь ли, действительно их единственная дочь.
— О чем на этот раз задумался? — спрашивает Кон.
— Так, ни о чем, — говорю, но он на это не покупается. Смеется и искоса посматривает на меня своим обычным взглядом, яснее слов означающим: «Да ну?»
— Слышь, Муцуки, а может, тебе просто начать спать с Секо? — говорит он довольно небрежно, но что-то в его голосе подсказывает мне — он совершенно серьезен.
Я обалдеваю так, что просто не знаю, как отвечать. А потом изумление переходит в злость. В настоящую — как смеет он говорить подобное?! — злость.
— Не сочтешь ли за труд прекратить шуточки на эту тему? — шиплю я.
— Тебе что, совсем ее не жалко? — спрашивает он. — Нет, правда, я бы не возражал. Я ж не из тех мелодраматических педиков, которые считают омерзительным весь женский пол!
Он переливает свежесостряпанный густой, зеленый напиток в чашку. Глядит на меня с торжеством.
— Ты небось и не пытался ни разу, да?
Я убедительно прошу его сменить тему. Отхлебываю глоток своего «Эвиана», но сегодня ночью он кажется мне совершенно безвкусным.
— А покрепче у тебя ничего нет? — спрашиваю.
— Алкогольного? Кажется, полбутылки джина где-то завалялось…
Он говорит:
— Хочешь посмотреть кино? — Достает кассету — какой-то дешевый американский полицейский боевик. — Тут классные автомобильные погони!
Джин, значит. Жалко, кюммеля нет, думаю я. И сам удивляюсь, почему мне пришла на ум эта мысль, — я и услышал-то о таком рецепте впервые совсем недавно!
Короче, мы устраиваемся на полу перед телевизором и смотрим, как паршивый боевичок Кона с грохотом несется к оглушительной развязке. Он попивает свой овощной коктейль, я потягиваю свой джин со льдом. Всего лишь — очередной бессмысленный, кровавый фильм, которые Кон, похоже, любит до безумия.
От Кона я уехал в четыре. Дороги были пусты. Отлично, думал я, к пяти как раз доберусь домой, как следует отмокну в ванне, потом позавтракаю по-человечески.
В конце концов, хотелось начать день нормально, даже если сегодня суббота и делать нечего.
Бледный свет раннего утра уже омывал небо, луна и звезды казались лишь гаснущими огоньками в быстро исчезающей тьме. Уличные фонари неуверенно мерцали. Это возвращение домой на рассвете напоминало о днях студенчества, когда я проводил все ночи у Кона и возвращался, пока весь остальной мир еще спал и видел сны. Одно за другим возвращалось многократно виденное раньше — луна в светлеющем небе, бледная и призрачная, над придорожными ограждениями, зеленые телефоны «скорой помощи» через каждые несколько миль, дорожные знаки. Я вел машину — и чувствовал, как возвращаюсь назад в прошлое.
У дверей я снял туфли и шагнул в квартиру. Вошел в гостиную. И обнаружил слева, у самой двери, Секо, съежившуюся на полу.
— Эй! — заорал я изумленно.
Никакой реакции. Сразу было заметно: она плакала. Нигде не горело ни единого огня.
— Я дома!
— Добро пожаловать, — сказала Секо.
Лицо ее напоминало неподвижную маску. Она даже не шевельнулась — все так же упорно смотрела на Сезанна на стене.
— Ты что, не поехала к матери?
— Я поехала. Но быстро вернулась.
Господи, она выглядела не просто подавленной — замученной! Даже воздух вокруг нее — и тот словно застыл, тяжелый, удушливый.
— Ты просидела здесь всю ночь?
— Я пела лиловому человечку. А потом он сказал, что тоже споет для меня. И я сидела, ждала, ждала — а он так ничего и не спел.
Я все еще пребывал в шоке. От кончиков пальцев отливала кровь.
— Секо?
Секо смирно сидела, немигающий взгляд устремлен прямо перед собой — на картину. Ну и что мне теперь-то делать? Отнести ее в постель? Попытаться обсудить с ней случившееся? Может, ей полегчает после ванны? А может, напоить ее горячим молоком?
— Я шучу, — сказала Секо с совершенно серьезным лицом. — Он всего лишь картина. Он не может петь.
Она встала и пошла на веранду. Должно быть, просто хотела убраться подальше от меня. Я вечно все преувеличиваю, из всего создаю проблемы.
— А звезды все еще видно. — Она достала телескоп и смотрела в него. — Но они такие бледные, слабые. Ни на что нельзя рассчитывать, ведь правда? На луну и звезды — и то нельзя.
Что за дьявольщина?! Совершенно сбитый с толку, я переоделся. Вымыл руки. Сварил кофе. Секо все еще смотрела в телескоп. Я почистил туфли. Поставил их на подставку для обуви. Стряхнул пыль с костюма. Повесил его в шкаф. Налил кофе в наши большие утренние чашки. Выглянул на веранду. Секо по-прежнему стояла в той же позе, сгорбившись у телескопа.
— Секо! — позвал я громко.
Никакого ответа. Поразительно, и как это ей только удается — так долго стоять согнувшись и не чувствовать боли в спине! Я сходил принести себе стул. Утро было еще совсем ранним, на веранде чувствовался холод. На весну не походило совершенно!
Все еще прилепившись одним глазом к телескопу, Секо проливала слезы в полном молчании — ни всхлипов, ни стонов, ни даже икоты. Воздух словно звенел от странного напряжения.
— Секо?
Я обнял ее сзади и попытался оторвать от телескопа… совершенно безрезультатно. Она напружинилась и вцепилась в телескоп как ребенок. Теперь она уже всхлипывала.
— Оставь меня в покое, все в порядке, — сказала она в перерыве между всхлипываниями слабеньким, надломленным голоском.
И вдруг — словно плотину прорвало. Она взвыла. Слезы хлынули потоком. Она полностью сдалась на милость рыданиям, утратила последние силы к сопротивлению. Я на руках отнес ее в комнату. Я говорил с ней — тихо, мягко. Я пытался вытянуть из нее хоть жалкое подобие ответа.
— Да что случилось-то? — спрашивал я. — Прошу тебя, ну, перестань!
Никакой реакции.
Я отхлебнул кофе. Спокойно, Муцуки, спокойно.
— Почему бы тебе просто не объяснить мне, что случилось? — сказал я.
Секо напряглась как струна, и плач ее оборвался. Вскинув залитое слезами лицо, она смотрела на меня в упор.
— Не смей общаться со мной в докторской манере! — В глазах ее горела ненависть. — Я, знаешь ли, пока что не одна из твоих больных!
Секо вырвала у меня из рук чашку. Залпом выпила кофе.
— Вот что… — Она гневно отерла рот тыльной стороной руки. Она пылала, кипела от ярости, которую не способна была выразить. — Решил, значит, что у меня реально крыша поехала? Подумал — ах, у нее серьезные проблемы, раз она всю ночь ждет, пока запоет лиловый человечек?! Вот теперь баба точно с катушек слетела, да?! Голову положу — так и подумал! Но только все совершенно не так… — Она заплакала снова. — Как же до тебя не доходит, Муцуки, ведь все же совершенно не так… — Она повторяла и повторяла это, икая и шмыгая носом, между всхлипами. Ей было так плохо, что она даже не могла выговорить связную фразу. Ситуация на всех парах мчалась к подлинной трагедии.
— Я понимаю, понимаю, все хорошо. — Я присел рядом с ней на корточки, ожидая, когда она перестанет плакать. — Я тебе сейчас ванну сделаю горячую. Давай так — сначала ты немножко согреешься, а потом я завтрак нам приготовлю.
Пока Секо сидела в ванне, я приготовил завтрак. Сначала думал разогреть ей ее любимые булочки, но решил не рисковать обвинением, что, дескать, обращаюсь с ней как с инвалидом, нуждающимся в особом уходе. Так что вместо этого остановился на поджаренном хлебе с сыром и салате. Достал бутылку безалкогольного шампанского (меньше двух градусов, для детских праздников) и поставил охлаждаться в морозилку. В заграничных отелях я частенько видел — в меню на завтрак предлагается шампанское, вот и попробовал это однажды у себя дома. Секо пришла в восторг, и с тех пор шампанское к завтраку стало одной из наших маленьких традиций.
Секо принимала ванну целых два часа. Она всегда любила понежиться в воде подольше, но в принципе время, проведенное ею в ванне, было обратно пропорционально тому, насколько счастливой ощущала она себя в настоящий момент. Чем хуже настроение — тем дольше купание. Зато вышла она оттуда, надо признать, куда более спокойной. На ней были старенькие, вытертые джинсы и белая футболка. Она вытерла волосы полотенцем. Плюхнулась на диван. Я при помощи взбивалки для шампанского вызвал к жизни некоторое количество пузырьков и протянул ей изящный бокал с прозрачно-золотистым напитком. Она неторопливо отхлебнула.
— О-о, спасибо, так здорово, — произнесла она без всякого выражения.
— Как твоя мама? — Я всего лишь пытался завязать разговор, но и этой мелочи хватило, чтобы Секо нахохлилась и снова замкнулась в себе.
— Замечательно.
— А папа твой тоже дома был?
Она жестко взглянула на меня. Глаза сверкнули протестом.
— Мои родители поживают прекрасно. Нанако и Фава Бин тоже были дома, и у них все тоже — лучше не бывает. — Она совершенно явственно давала мне понять, что больше не желает обсуждать эту тему.
— Ясно, — сказал я мягко, откидываясь на диван.
Нанако и Фава Бин — пара яванских воробьев, любимцев ее отца.
— Вчера вечером мне твоя мать звонила, — небрежно сообщила Секо, подцепила кусочек хлеба с сыром и принялась пристально его изучать. — Просто хотела узнать, как у нас дела, вот и все.
Моя мать?! Так. Теперь уже напрягся я. Но больше по этому поводу Секо не сказала ничего. Съела тост и запила шампанским.
— Расскажи про Кона, — сказала она. — Расскажи, как вы ссорились.
— Господи, да что рассказывать-то? Мы так часто ссорились…
Она потребовала:
— Расскажи про ваш самый жуткий скандал.
— Про самый жуткий, значит… Кон тогда еще в школе учился, классе в восьмом, наверное, — начинаю. — Одна девочка была по уши в него влюблена, и вот приходит она как-то раз ко мне и просит — помоги! Мы с Коном тогда по соседству жили, буквально дверь в дверь. Мне эту девчонку жалко стало, я и пообещал им устроить свидание. Как же я умолял Кона согласиться… Ну, один раз, единственный, просто погуляй с ней, хоть ради меня! Только — ты же Кона знаешь! Он говорит — нет и еще раз нет, не желаю и не пойду. Короче, ты представляешь. Тут я и говорю — ладно, а если я тоже с вами пойду, тогда как? И вот таким манером удается мне его уломать, с большим трудом. Он, видно, и вправду тогда решил, что мне делать нечего, только тащиться третьим лишним на чье-то свидание. Вот… прихожу, значит, я к ним, с заранее заготовленными извинениями: что-то у меня там такое случилось, простите, ребятки, но я вас пасти никак не смогу. И у Кона сносит крышу. Он бросается ничком, прямо посредине наземного перехода, и отказывается вставать, пока я не поклянусь, что пойду-таки с ними. А вокруг нас — бешеные гудки машин. А несчастная девочка, влюбленная в Кона, — в полном осатанении. Можешь себе представить? Иногда с Коном ох как нелегко дело иметь… И вот сидит он там, прямо на мостовой, и исступленно орет: «Подонок ты! Обещание сдержать — и то не способен! Люди так не поступают!» Я говорю — хорошо, как скажешь, так и будет, только давай уберемся с проезжей части, это тебе не парк, сидеть опасно. Переходим наконец на тротуар, я говорю ему — ладно, я пошел, завтра увидимся. Он на это даже не заорал — зарычал, как зверь, и набросился на меня с кулаками. Я обалдел. Ты понимаешь, он же мальчишка был, совсем ребенок, и вдруг — такая дикая ярость, я его удержать пытаюсь — и не могу… В конце концов у нас самая настоящая драка вышла — мы действительно друг другу морду бить стали. Нас даже в отделение забрали, со всеми вытекающими последствиями. Теперь, когда вспоминаю, понимаю — хуже всего в этой истории досталось той бедной девочке. Она в участке плакала безостановочно.
— Жалко бедняжку. Когда тебе сердце разбивают — всегда хреново, — заметила Секо с неожиданным чувством. — А когда это все случилось, вы, братцы, уже любовниками были?
— Стали сразу после.
— Ого. — Она смотрела прямо перед собой, похоже, погруженная в воспоминания. — Долгая же у вас с Коном история.
Что отвечать на это, я не знал, так что просто откусил от своего бутерброда.
— Знаешь, а я правда люблю Кона, — сказала она внезапно и подлила себе еще безалкогольного шампанского. Подождала, пока я его взболтаю. Неторопливо отхлебнула. — Плохо, что Кон тебе ребенка родить не может, да?
Я чуть на пол не сел. Дара речи лишился — причем довольно-таки надолго. Ударило пониманием, по какому поводу ей моя мамаша звонила.
— Выкинь из головы все, о чем болтала моя мать.
Личико ее окаменело.
— Мне и Мидзухо советовала ребенка родить, когда мы с ней последний раз разговаривали. Сказала — это совершенно естественно. Даже доктор Осьминог — и он туда же! Но он и про замужество слово в слово то же говорил. Какие люди странные… Почему все они заставляют меня рожать ребенка? — Против всех моих ожиданий, Секо не заплакала. — Я бы так хотела, чтоб у нас все оставалось как раньше!
— Так и останется, — сказал я.
— Когда я к маме в гости пришла, она сказала — я просто эгоистка. Сказала, это нечестно по отношению к тебе. И по отношению к ним — тоже.
— Ложь, — сказал я, но Секо уже не слушала.
— Мы дико поругались. Я не захотела оставаться ночевать, вот и вернулась домой. Но тут, часов в девять, твоя мама позвонила. И сразу начала — почему мы не поговорим с доктором Какие насчет искусственного оплодотворения, почему то, почему се… — Лицо Секо сделалось обиженным и растерянным одновременно. — Что с ними творится, с этими людьми? Почему все просто не может оставаться как есть? Нам с тобой так нормально живется!
Что бы ни имела она в виду под «нормально», уверенность, с которой она выдала это заявление, резко заставила меня ощутить себя белым и пушистым.
Секо собрала тарелки.
— Я пойду посплю немножко, — сказала она, поднимаясь. — Слушай, а ты спать не хочешь? Я тебе простыни поглажу…
— И правда, отличная идея! Давай-ка мы оба малость поспим. — Я отнес тарелки в раковину. — Только насчет утюга — не надо, не мучайся. Уже тепло стало.
Гладить простыни — моя чисто зимняя привычка. Ответа я не услышал, поэтому выключил воду и крикнул:
— Простыни гладить не надо, ладно?
Ответа, как и раньше, не было. Я обернулся. Секо по-прежнему стояла в углу кухни.
— Ты что, все время здесь была?
— Ты сказал: гладить простыни — моя обязанность. — Секо говорила с выражением полного отчаяния. — Если простыни будут слишком горячие — подожди, пока остынут. Я помню: ты говорил, ты любишь гладкие, туго натянутые простыни!
— Да, конечно, ты права, — пролепетал я.
А что оставалось делать, раз она пришла в такую ярость? Только согласиться. Личико, целеустремленно-жесткое еще секунду назад, тут же беспомощно сморщилось. Она такая маленькая, бледная, слабенькая… Секо пошла в спальню гладить свои драгоценные простыни. Провожая ее глазами, я четко осознавал: это из-за меня она бьется, из-за меня ее все глубже загоняют в угол. И осознание этого разрывало мне сердце.