— Стрелок!
— Капитан?
— Слышали? Шесть истребителей, шесть, впереди — слева!
— Слышал, капитан!
— Дютертр, они нас заметили?
— Заметили. Разворачиваются на нас. Мы выше метров на пятьсот.
— Стрелок, слышали? Мы выше на пятьсот метров. Дютертр! Еще далеко?
— …несколько секунд.
— Стрелок, слышали? Через несколько секунд будут у нас в хвосте. Вот они, я их вижу! Крохотные. Рой ядовитых ос.
— Стрелок! Они идут наперерез. Сейчас увидите. Вот они!
— Я… я ничего не вижу. А! Вижу!
А я уже потерял их из виду.
— Гонятся за нами?
— Гонятся!
— Высоту набирают быстро?
— Не знаю… Кажется, нет… Нет!
— Ваше решение, капитан?
Это спросил Дютертр.
— А что я могу решить?
И мы замолкаем.
Решать тут нечего. Все зависит только от Бога. Если я развернусь, расстояние между нами уменьшится. Мы летим прямо на солнце, а на большой высоте нельзя набрать еще пятьсот метров, не потеряв скорости и не отстав от движущейся цели на несколько километров. Поэтому может случиться, что, прежде чем они выйдут на нашу высоту и разгонятся, мы успеем исчезнуть в слепящих лучах.
— Стрелок, все еще летят?
— Летят.
— Мы отрываемся?
— Гм… нет… да!
Все зависит от Бога и от солнца.
Предвидя возможный бой (хотя истребители не столько ведут бой, сколько совершают убийство), я напрягаю все мускулы, стараясь сдвинуть замерзшие педали. Я чувствую себя как-то странно, но истребители у меня еще перед глазами. И всей своей тяжестью я наваливаюсь на упрямые педали.
Я опять замечаю, что, одеваясь, волновался гораздо больше, чем сейчас, хотя происходящее и принуждает меня к нелепому ожиданию. Меня даже охватывает злоба. Благотворная злоба.
Но никакого опьянения самопожертвованием. Я готов кусаться.
— Стрелок, уходим от них?
— Уходим, господин капитан.
Отлично.
— Дютертр… Дютертр…
— Слушаю, господин капитан.
— Нет… ничего.
— А что было, господин капитан?
— Ничего… Мне показалось… нет… ничего…
Я им ничего не скажу. Я не собираюсь над ними шутить. Если я войду в штопор, они это и сами поймут. Они и сами поймут, что я вхожу в штопор…
Странно, что я обливаюсь потом при 50° мороза. Странно. О, теперь мне понятно, что происходит: я потихоньку теряю сознание. Совсем потихоньку…
Я вижу приборную доску. Я уже не вижу приборной доски. Мои руки на штурвале слабеют. У меня даже нет сил говорить. Я забываюсь. Забыться…
Мну пальцами резиновую трубку. В нос бьет струя, несущая жизнь. Значит, кислород в порядке… Значит… Ну конечно. Я просто болван. Все дело в педалях. Я навалился на них, как грузчик, как ломовик. На высоте десять тысяч метров я вел себя, как силач в балагане. А ведь кислорода мне едва хватает. Расходовать его надо было экономно. Теперь я расплачиваюсь за свою оргию…
Я дышу слишком часто. Сердце у меня бьется быстро, очень быстро. Оно как слабый бубенчик. Я ничего не скажу моему экипажу. Если я войду в штопор, они успеют об этом узнать! Я вижу приборную доску… Я уже не вижу приборной доски… Я обливаюсь потом, и мне грустно.
Жизнь потихоньку вернулась ко мне.
— Дютертр!..
— Слушаю, господин капитан!
Мне хочется рассказать ему о случившемся.
— Я… думал… что…
Но я отказываюсь от своего намерения. Слова съедают почти весь кислород, и я запыхался уже от трех слов. Я прихожу в себя, но я еще слаб, очень слаб…
— Так что же было, господин капитан?
— Нет… ничего.
— Право, господин капитан, вы говорите загадками!
Я говорю загадками. Но зато я жив.
— …мы их… оставили с носом!..
— О, господин капитан, до поры до времени!
До поры до времени: впереди — Аррас.
Итак, несколько минут я думал, что уже не вернусь, и все-таки не обнаружил в себе того жгучего страха, от которого, говорят, седеют волосы. И я вспоминаю Сагона. Вспоминаю о том, что рассказал нам Сагон, когда два месяца назад, через несколько дней после воздушного боя, в котором он был сбит во французской зоне, мы навестили его в госпитале. Что испытал Сагон, когда, окруженный истребителями, словно поставленный ими к стенке, он считал себя на краю гибели?