Глава 8

Было утро среды в середине сентября, и Симона одевалась на похороны Дэвида Сверна.

По крайней мере она старалась это сделать. Смесь шока, горя и обычной для нее неорганизованности очень замедляла этот процесс. Она начала одеваться в девять часов, уже час тому назад, и до сих пор не могла выбрать между черным мини и черным миди. Мини-платье выглядело более почтенным, значит, более подходящим для этого случая, но впереди на юбке было пятно, которое не удавалось вывести. Она понятия не имела, отчего оно: от еды, от напитков или от спермы. Последним, кто трахал ее в платье, был мудак-психолог, но это происходило сто лет тому назад, и платье было другое. Ну, ладно. Она еще раз рассмотрела другое платье. Все равно больше подходит для вечеринки, чем для похорон. Оно напоминало об итальянских актрисах из старых фильмов Росселлини, когда они изображали проституток.

Симона в свое время вышвырнула три черных платья, в которых работала манекенщицей. Любое из них подошло бы для похорон, но когда в прошлом месяце Дэвид Сверн уволил ее, она, вернувшись домой, в слепой ярости выбросила их в мусорный ящик. Сначала Симона решила, что хозяин шутит, даже не могла поверить, что он так разозлится.

— И все из-за того, что я сказала, будто мисс О’Хара трахается с мистером Нортропом, — плакала она на плече Хелен в раздевалке.

Другая манекенщица сочла ее невероятно наивной.

— Как ты могла подумать, что будешь так говорить с боссом и тебя не уволят? — спросила Хелен.

— Я желала только хорошего. Мне хотелось, чтобы он знал, что творится за его спиной.

— Вот босс и узнал. За сколько он тебе заплатил вперед?

— За две недели.

— А что насчет новой работы?

— Наверное, — вытерла слезы Симона, — я буду работать у доктора Хокера.

— Кто это?

— Хорошенький мозольный оператор, которого я встретила в «Русском чайном доме». Его контора за углом от моего дома, и он говорит, что ищет девушку для работы.

— И что ты должна делать? Резать грязные ногти на ногах?

— Мы не обсуждали деталей, но какая разница? Он очень милый человек, место работы удобное. Я могу обедать дома.

— Если останется аппетит после запаха грязных ног.

— У меня плохой нюх. Как и у доктора Хокера. Он говорит, что через три дня я ничего не буду чувствовать. Как люди на мусороуборочных машинах. Для них мусор пахнет не хуже духов.

— А может, перейти к другому меховщику? У тебя большой опыт.

— Нет. Надо поменять жизнь.

Хелен пожала плечами.

— Да уж, доктор Хокер — это настоящая перемена.

— Он к тому же говорит, что у меня будет белая одежда медсестры. Белое лучше, чем осточертевшее черное каждый день. У меня предчувствие, что в белом мне будет легче.

— Не могу представить тебя в халате медсестры.

— Да, — засмеялась Симона, — зрелище еще то будет.

Похороны были назначены на 11 утра в часовне Риверсайд на углу Семьдесят шестой улицы и Амстердам авеню. Вчера вечером Хелен по телефону сообщила трагическую новость.

— Он умер прямо в демонстрационном зале, на глазах у всех. Сидел с дураком из Луисвиля, обсуждал ондатровые шапочки и вдруг рухнул на стол. Когда приехала «скорая», он уже был холоден, как рыба. Инфаркт, как я и предсказывала.

— Интересно, как воспримет это мисс О’Хара?

— Не знаю, как она, а вот его жена в ужасе. Сразу начала кричать, как только ей позвонили.

— Ирония судьбы, — сказала Симона. — Долгие годы она была инвалидом, а он скопытился первым. Да, интересные будут похороны.

— Ты хочешь сказать, что пойдешь? — удивилась Хелен.

— Конечно, а ты?

— Ни за какие коврижки. Ты была на еврейских похоронах?

— Нет.

— Жуткий плач, Симона. Они невероятно плаксивы, совсем не сдерживают себя, особенно если смерть была внезапной. Сама увидишь. Они задыхаются и падают в обмороки.

— Ну, нельзя же себя вести, как на китайском Новом годе, правда?

— Восхищаюсь твоим мужеством. Расскажешь, как выглядит мисс О’Хара.

— Я все запишу, — пообещала Симона.

Доктор Хокер милостиво отпустил ее в это утро, чтобы она смогла пойти на похороны. Работать у него было не плохо, совсем даже не плохо, решила Симона, когда еще раз попыталась удалить пятно с платья. Мозоли и вросшие ногти. Ей в голову не приходило, что так много внешне благополучных людей страдают от них. Она должна была только вымыть пациенту ноги после операции и посыпать тальком между пальцами, а все остальное время отвечала по телефону, составляла график и заполняла счета. В полдень шла домой, разогревала обед и гуляла с Чу-Чу. Нет, совсем не плохо.

Пятно не выводилось, и Симона решила закрыть его брошью. Брошь странновато выглядела на подоле платья, но люди решат, что это новая мода. Другое платье совсем не подходило для таких печальных событий. Оно было бы оскорблением памяти мистера Сверна, и, хотя он ее и уволил, она сохраняла наилучшие воспоминания о хорошем человеке. Было и чувство вины. Может, ее рассказ о сексуальной жизни мисс О’Хара ускорил его преждевременную смерть.

Симона пошла к станции метро, чтобы доехать до часовни Риверсайд («Там хоронят всех богатых евреев», — сказала Хелен). Она не ездила в метро с тех пор, как ушла из «Мини-Ферс инкорпорейтид», и оказалось, что оно осталось таким же отвратительным, как и прежде. Несмотря на все прожитые в Нью-Йорке годы, Симона не переставала удивляться тому, сколько в нем можно встретить уродов и сколько там людей разговаривают сами с собой. Когда вышла на Семьдесят второй улице, пуэрториканец в яркой полосатой рубашке спросил ее, не жарковато ли она оделась для теплого сентября. Симона жалела пуэрториканцев, но хотела, чтобы они вернулись домой, где с ними не обращались бы так пренебрежительно и где они не выглядели бы такими забитыми. Ее поражало, что они продолжают приезжать в Нью-Йорк.

Часовня Риверсайд была большим внушительным зданием, и сердце у Симоны забилось при приближении к нему. Когда она сказала, что не была на еврейских похоронах, то не стала уточнять, что вообще ни разу в жизни не была на похоронах. Мысль о смерти так ужасала ее, что Симона не могла столкнуться с ней лицом к лицу. И все же сегодня она пришла сюда под воздействием чувства вины, раскаяния и любопытства.

У здания стояла толпа разговаривающих между собой людей. Все поглядывали на часы. У Симоны часов не было, но она знала, что одиннадцати еще нет, так как взглянула на часы в метро. В вестибюле к ней направился высокий торжественный человек с седыми волосами. Он казался одним из персонажей фильма «Семья Аддамсов».

— Могу я чем-то помочь?

— Да, я хотела бы знать, где проводы мистера Сверна.

— На четвертом этаже. Они еще не начались.

— Спасибо.

У лифтера тоже был очень торжественный и очень душевный вид. Симона подозревала, что после работы все они отправляются пить пиво и играть в боулинг.

Когда она вышла из лифта, к ней направились три молодых человека, похожие на служащих в кинотеатрах. У нее было ощущение, что ей предложат хорошее место в первом ряду на хороший фильм, но где же их фонарики? Они провели в высокую часовню с витражами, где уже собралось много народа.

— Покойный вон там, — прошептал один из молодых людей. — Служба начнется через десять минут.

Она задумалась, а что же за люди стояли на улице. Может, они ждут другую службу, а может, хотят видеть покойника не больше, чем она сама. Но было уже слишком поздно уходить.

Они положили слишком много румян на щеки мистера Сверна, стараясь, чтобы он выглядел, как живой, и это поразило Симону, потому что он был холоден и мертв, как камень. Тихая процессия людей шла в один ряд мимо открытого гроба Дэвида Сверна, у некоторых были слезы в глазах, на лицах отражалась нестерпимая боль, у других только вежливое любопытство. Посмотрев на мертвого человека, они останавливались и разговаривали с женщиной, сидевшей в первом ряду сразу за гробом. Симона тут же узнала в ней вдову Дэвида, потому что в его кабинете висели ее фотографии.

Миссис Сверн была маленькой женщиной с курчавыми темными волосами и темными глазами, в которых не было слез. Она держала себя очень достойно, совсем не так, как ожидала Симона после рассказа Хелен о ее реакции на сообщение о неожиданной смерти мужа. Кроме того, к удивлению Симоны, миссис Сверн выглядела невероятно здоровой. И это полуинвалид, которая страдала от приступов колита и целые дни проводила в постели?

Симона подошла к ней и сказала:

— Мы не встречались, но я работала у мистера Сверна. Меня зовут Симона Ласситье.

— Да, — улыбнулась миссис Сверн, — он говорил о вас. Вы та французская девушка, которая работала моделью. Он очень любил вас. Ему было жаль, что вы ушли.

Симона удивилась, что миссис Сверн знает о ее уходе, и рассердилась, что он все переврал. С другой стороны, нельзя же было ожидать, что хозяин расскажет своей жене, будто уволил работницу только потому, что она слишком много знает о его подружке.

— Он был удивительным человеком, — сказала Симона. — Я очень расстроилась, когда узнала о его… уходе.

Симона ненавидела слова типа «уход», она от них задыхалась.

— Спасибо, моя дорогая. Нам всем его будет недоставать.

Симона подумала о своем отце, убитом немцами, когда она была маленькой, и у нее забурчало в желудке. Один из киношвейцаров показал ей, где туалет. В умывальной комнате несколько женщин причесывались и пудрили носы перед зеркалом. Одна из них сказала:

— Надеюсь, служба не затянется. Я должна встретиться с Флоренс в половину первого.

В другой комнате с кабинками она отчетливо услышала, как кого-то рвет за одной из дверей. Симона прокляла недостаток интимности в американских общественных туалетах, потому что знала, что через минуту и ее все услышат, и ничего не поделаешь, потому что начинался понос. Нервы. Они губят ее до сих пор, несмотря на то, что работа у доктора Хокера имела те преимущества, что здесь были любые таблетки и ее еженедельно трахали (для успокоения нервов) в удобном откидном кресле. Доктора Хокера очень волновала проблема ее оргазма, но он так был похож на комического актера, что ей хотелось не кончить, а рассмеяться.

Выскочив из кабинки, Симона лицом к лицу столкнулась с женщиной, которую рвало. Она стояла у соседней раковины и мыла руки. У нее прямые черные волосы, подстриженные в геометрическом стиле. Одета она была в креповое блестящее платье в духе двадцатых годов. Но внимание Симоны привлек браслет. Она с большим интересом уставилась на него. Браслет был украшен изумрудами, рубинами и розовым кварцем, а Симона прекрасно помнила тот зимний день, когда мистер Сверн послал ее к «Картье».

— Извините, — сказала она, — вы Лу Маррон, правильно?

Девушка прекратила мыть руки и со спокойным интересом осмотрела Симону.

— А вы кто?

— Я работала у мистера Сверна. Меня зовут Симона Ласситье, и я очень хорошо помню этот браслет. Я забирала его у «Картье».

На угловатом лице Лу Маррон появилось подобие улыбки, которую Симона не сочла очень приятной. Она быстро высушила руки.

— Симона. Да, конечно. Вы, как я припоминаю, та девчушка с длинным языком.

— Понятия не имею, что вы хотите сказать, — сказала Симона, нервно вспомнив разговор с мистером Сверном, после которого ее уволили.

— Вы хотите, чтобы я освежила вашу память?

Симона пожалела, что не взяла с собой успокоительное, у нее было предчувствие, что оно скоро понадобится.

— Не нужно, — ответила она, — мне не интересно.

— Слушай, мелкое ничтожное трепло, понимаешь, что ты наделала? Или тебе плевать? Ты из людей этого сорта. Распускаешь гнусные слухи и убиваешь неповинных людей.

— Приятно было побеседовать, — сказала Симона, — но мне пора на похороны.

Она едва успела дойти до двери, как Лу Маррон мокрыми руками схватила ее за плечи и развернула к себе лицом. Симона была так поражена этим, что и не пыталась защищаться, когда та врезала ей по лицу и закричала:

— Это тебе за то, что ты рассказала Дэвиду обо мне и о Питере, потаскуха!

Симона зарыдала.

— Ты разбила его сердце и называешь меня потаскухой?

— Ты убила Дэвида своей болтовней.

— Он бы не умер, если б это была неправда.

Лу впервые растерялась, и лицо у нее стало не таким злым.

— Ты к тому же сказала своей подруге Аните, что я косвенно виновата в том, что она заразилась вшами.

— Это было только предположение, — всхлипнула Симона. — Зачем воспринимать все так серьезно? Ты, наверное, Козерог.

Лу успокоилась до состояния тихой дрожи.

— Я Лев, — сказала она.

— Клянусь, у тебя Козерог в подъеме. Мистер Сверн был Козерогом. Потому он всегда носил нижние рубашки.

— Не понимаю, о чем ты говоришь?

— Если у тебя Козерог в подъеме, это объясняет, почему тебя влекло к нему. Это значит, что твое бессознательное отвечает его сознанию.

— Это еще одна твоя теория? — с нескрываемым презрением спросила Лу.

— Это не теория, это непреложный астрологический факт. Но ты слишком занята статьями о нижнем белье, чтобы интересоваться серьезными сторонами жизни. Конечно, раз ты Лев, то слишком сильна для бедного мистера Сверна. А я всего лишь Весы. Весы никогда бы не сделали этого с Козерогом. Пусть убивают Львы. Вспомни о Фиделе Кастро, если не веришь мне.

— У тебя крыша поехала, — сказала Лу Маррон. — И, кстати, парик тоже.

Они вместе вернулись в часовню и сели рядом в конце переполненного зала. Служба уже началась, но Симона была так потрясена эпизодом в туалете, что не слушала раввина. Хотя иногда в ее размышления врывались отдельные слова о мистере Сверне:

— …у него было доброе и щедрое сердце.

— …он огорчил нас своей смертью.

— …память о нем навсегда сохранят все, кто знал и любил его.

Из толпы раздались приглушенные рыдания, и Симона удивилась, что Лу тоже заплакала. Она инстинктивно протянула руку и коснулась плеча Лу, выражая сочувствие. Лу посмотрела на нее заплаканными удивленными глазами.

— Кажется, скоро все кончится, — прошептала Симона. — Дать тебе салфетку?

Лу несчастно кивнула.

Когда Симона полезла в сумку, одна упаковка тампонов, которая попала в салфетку, выпала на пол часовни Риверсайд и покатилась в сторону гроба.

— Семья покойного устраивает поминки на Вест Сайд авеню, девятьсот шестьдесят, — объявил раввин.

Заиграл орган, и гроб вынесли в проход двое мужчин в строгих костюмах, на головах у них были надеты кипы, как и у всех мужчин в зале. За ними шел раввин и пел шестьдесят шестой псалом:

— Будь милостив к нам и благослови нас, освети нас лицом твоим, дабы познали на земле путь Твой, во всех народах спасение Твое.

За раввином шла миссис Сверн, теперь уже рыдающая, с одной стороны ее поддерживала женщина ее возраста, с другой — мужчина в галстуке и с огромными черными усами. Симона со значением ткнула локтем Лу.

— Вот она.

Лу кивнула, но взгляд ее был прикован к усатому мужчине.

— Стив Омаха! А он что здесь делает?

— Он славный, — сказала Симона, думая, взял ли кто-нибудь ее несчастные тампоны и что он с ними будет делать. — Даже с этой штукой на голове. Ты его знаешь?

— Несколько месяцев тому назад я брала у него интервью, но оно не пошло. Он, наверное, родственник Дэвида. Невероятно.

Усы Стива Омахи восхитили Симону. Это были самые густые усы, какие она видела, и у нее возникло подозрение, что они могут решить ее проблему с оргазмом. Но сейчас не время говорить об этом, особенно с Лу Маррон, которую едва знала, так что она прикусила язык, и они в молчании присоединились к процессии.

В главном вестибюле сразу стало ясно, что дело пошло как-то не так. Люди стояли по двое, по трое, возбужденно перешептывались, качали головами и пожимали плечами.

— Может, мистер Сверн ожил и вылез из гроба? — предположила Симона. — Вот было бы охренительно!

— Они говорят со служащими.

— Кто?

— Миссис Сверн и другая женщина.

— А если мистер Сверн вылез и сказал, что одурачил всех нас?

Лу смотрела на миссис Сверн.

— Интересно, что происходит?

Через секунду Симона поняла, что Лу хочет поговорить со вдовой Дэвида, это был ее последний шанс.

— У меня идея, — сказала Симона. — Почему бы тебе не познакомить меня с усами? Он стоит в одиночестве. У меня предчувствие, что он может помочь мне в одной проблеме.

— Какой? — подозрительно глянула на нее Лу.

— Я тебя мало знаю, чтобы обсуждать ее.

— Что-то прячешь в рукаве, да?

Все Львы склонны к паранойе, напомнила себе Симона.

— Да, у меня кое-что на уме, если ты это имеешь в виду, но ты этого не знаешь. Давай. Будь умницей. Познакомь нас.

— Если ты настаиваешь.

Сначала Стив Омаха не узнал Лу, но после нескольких слов вспомнил встречу в студии, фотографирование Сонджи Хени на черном льду, интервью, которое «Тряпье» так и не опубликовало.

— Так что? — спросил он у Лу.

— Я же послала письмо, где все объяснила. Вы его не получили?

— Я не заглядываю в почтовый ящик. Отнимает массу времени. Телефон. Вот мое средство связи.

— Мы случайно столкнулись здесь, — сказала Лу. — А какое вы имеете отношение к Дэвиду?

— Он мой дядя с материнской стороны. А вы? — Он повернулся к Симоне. — А вы? Вы, девушки, с чьей стороны?

— Ни с чьей, — ответила Симона. — Мы просто друзья. Скажите, почему люди все перешептываются? Все огорчены. Что-то не так?

— Да, — ухмыльнулся он. — Вы не поверите. Такое классное место, а у лимузина лопнула шина.

— Должны же быть другие лимузины, — вознегодовала Лу, не отрывая глаз от миссис Сверн и женщины, которые сейчас направлялись к ним.

— В том-то и дело, — сказал Стив Омаха, довольный происходящим. — Все до единого лимузины заняты. Мне сказали, что в сентябре куча смертей, особенно среди женатых. Знаете, конец лета, жены возвращаются и снова начинается грызня. Конечно, я не о тете Лил. Она золото. Сейчас все уладится, но я все равно вне себя. Даже похоронить нельзя без бардака.

Женщина с миссис Сверн оказалась матерью Стива. Когда Стив представил их, мать попросила его отойти на минуту.

Симона смотрела на уходившего Стива Омаху и печально думала обо всех годах, потраченных на поиски НОРМАЛЬНОГО мужчины. Какой же она была дурой! Во-первых, такого не существует, во-вторых, даже если он есть на белом свете, то, как она начала понимать, не заинтересует ее. Анита была права в одном, хотя и неприятно признавать это: ей нравятся извращенцы. Симоне стало легче после этой мысли, и она перестала ощущать, будто плывет против бурного течения. Может, это и называется зрелостью? Принимать неизбежное. Конечно, Роберт Фингерхуд не согласится с этой теорией, но что он знает о жизни, если сидит себе и мучает детишек дурацкими тестами? Маленький принц и Рима, девушка-птичка, встали перед глазами. Она давно их не вспоминала и скучала по ним. Воспоминание о них было похоже на возвращение домой.

— Может, Дэвид нарочно перевирал некоторые мои проблемы со здоровьем, а может, сам верил своим словам, — говорила миссис Сверн Лу.

Лу робко смотрела на нее, и Симона подумала, не попросят ли у нее другую салфетку (и новый конфуз с тампонами). Погрузившись в себя, она едва не позабыла о странной связи между двумя женщинами, которые впервые в жизни видели друг друга.

— Понимаете, — продолжала миссис Сверн, — много лет тому назад я сильно болела. И так и не выздоровела до конца. Я сочла более разумным такое поведение, мисс Маррон. Уверена, что вы меня понимаете.

— Вы все время знали обо мне, — сказала Лу.

— Как я, прожив тридцать два года с человеком, могла не знать?

— И вы прикидывались инвалидом, чтобы Дэвид не развелся с вами?

— Полуинвалидом. Больная жена. Это не совсем ложь. Я немного болела. Вы же не думаете, что вы у него первая?

— Вы хотите обмануть меня. — Губы у Лу некрасиво сжались в линию. — Как обманывали все эти годы Дэвида.

— Он хотел, чтобы его обманывали. Честно говоря, я не думаю, что его прельщала перспектива женитьбы на вас. Может, ему невыносима была мысль, что вы можете отказать. Может, ему невыносима была мысль, что вы примете предложение из жалости. А может, ему нравилось просто встречаться с вами раз в неделю, а не видеть вас ежедневно. Как бы там ни было, всех устраивало, чтобы речи о разводе не было.

— И вас тоже.

— Естественно, мисс Маррон, — улыбнулась миссис Сверн. — Я не хотела терять мужа. Теперь все кончилось. Мы обе потеряли его.

Все время, пока Симона работала в «Мини-Ферс», она жалела именно миссис Сверн, но, выслушав этот разговор, ее симпатии перекинулись на сторону Лу. Ее поразила ирония ситуации: все эти годы обманутой была любовница, а не жена. Глаза у Лу затуманились, она дрожала от того, что сейчас услышала. Симоне хотелось сказать ей что-нибудь. Как-то утешить, но ее саму немного трясло. Меньше всех она могла подозревать в неискренности Дэвида Сверна, и это лишний раз доказывало, как мало мы понимаем других людей.

К ним подошли Стив Омаха с матерью.

— Колесо заменили, тетя Лилиан, — сказал он. — Можно ехать.

— Давай сматываться, — шепнула Лу Симоне. — Меня тошнит.

— Мне тоже не по себе.

Стив Омаха извинился перед тетей и матерью, взял девушек под руки, как раньше держал пожилых женщин.

— Мне надо ехать на кладбище, — сказал он Симоне. — Паршиво, но что поделаешь? Мать очень расстроена.

— Может, когда-нибудь позвоните мне? — спросила Симона. — Я есть в справочнике. Я живу на Пятьдесят седьмой.

— Ласситье?

— Да. Кстати, какой у вас знак?

— Стрелец. Лучник.

— Великолепно! А я Весы. Прекрасно сочетается со Стрельцом.

— Кажется, меня снова вырвет, — сказала Лу. — Здесь так душно.

— Поговорим позже, — сказал Стив Симоне. — Позаботьтесь о своей подруге.

Симона послала ему воздушный поцелуй.

— Давай выпьем, — сказала Лу, когда они вышли на улицу.

— Конечно. Тебе действительно так плохо?

— Еще хуже, чем кажется.

Последние дни лета обдавали жарким влажным воздухом, и на Амстердам авеню солнце палило изо всех сил. Они зашли в бар для рабочих и сели в кабинку. Лу заказала двойной коньяк, а Симона чашку кофе.

— Сейчас обеденное время, леди, — сказал Симоне официант. — Между двенадцатью и двумя минимум стоимости заказа — тридцать пять центов.

— Тогда кофе и сандвич. Рыбный, пожалуйста, на тосте.

— У нас нет тостов, леди. Это не «Шрафт». Ржаной или пшеничный хлеб?

— Пшеничный.

Лу одним глотком выпила двойной коньяк.

— У меня ощущение, будто меня лягнули копытом в живот. У тебя так бывает?

Симона вспомнила, как открыла дверь и увидела на полу Беверли и Роберта.

— Да, и я тогда хотела покончить с собой.

— Покончить? Я бы убила их.

— Кого их?

— Любого, кто обидел меня. Поздновато думать о том, чтобы убить Дэвида, но если бы он был жив и я знала то, что мне сейчас рассказали… — Она потрясла кулаком. — Я бы так грохнула этого сукиного сына.

— А почему его? А не миссис Сверн? Ты же на нее сердишься.

— Я была дурой. Какой же я была дурой! Когда об этом думаю, я… — Она подозвала официанта. — Еще один двойной коньяк, пожалуйста.

Симона взяла сандвич с тунцом и луком и задумалась, каким окажется в постели Стив Омаха. Художники не славятся тонкостью и искусностью в любви. Она надеялась, что он не кончит сразу. От этого на стену лезла, а Нью-Йорк кишит такими одноминутными мужчинами. Она как раз ценила Роберта за то, что ему нужно было время, он умел сдерживаться. Большинство не умеют и не хотят. Они так озабочены своей карьерой и карабканьем по лестнице успеха, что на все остальное им наплевать. Творческие люди меньше торопятся. У них мозги не заняты встречами с продавцами, клиентами и прочей белибердой. У нее как-то была короткая связь с девятнадцатилетним художником. Только он кончал, как у него снова вставал. Был неловким, но чего ждать от девятнадцатилетнего парня?

— Дэвид любил меня, — сказала Лу. — Я это знаю. И он бы женился на мне, если бы не его жена. Мне все равно, что она сейчас говорит. Может говорить что угодно. Дэвид уже не возразит. Ей кажется, что он любил ее и не хотел развода, но я лучше знаю. Он чувствовал себя слишком виноватым, чтобы просить о разводе. — Лу прикончила вторую порцию коньяка. — Он чувствовал вину из-за сына.

— Какого сына?

— Ты не знала? Я думала, что в любой конторе люди знают все.

— До сих пор и я так думала, — откликнулась Симона, думая, что надо возвращаться к доктору Хокеру, иначе будут неприятности, но у нее не было ни малейшего желания провести остаток дня в созерцании мозолей и вросших ногтей. Может, ей позвонить Гарри и сказать, что так расстроена, что не может сегодня работать, она отработает этот день на следующей неделе (или лишний раз трахнется в откидном кресле).

— У них был сын, он умер при рождении. Что-то связанное с кровью. После этого они боялись заводить детей. А вдруг умрет и следующий? Врач сказал, что на это существует один шанс из тысячи, но они слишком боялись.

— Я об этом не знала.

— Это было очень давно. Дэвид старался не вспоминать об этом. — Лу бросила на Симону извиняющийся взгляд. — Извини за инцидент в туалете. Мне не следовало давать волю рукам. Но зачем ты это сделала? Зачем ты рассказала Дэвиду обо мне и Питере?

— Мне было так жаль его.

— Жаль? — закричала Лу, и люди вокруг в удивлении оглянулись на нее. — Если жаль человека, то не бьешь его по яйцам.

— Я не думала, что на него это так подействует. Мистер Сверн был очень несчастен, и я решила, что, узнав о тебе, забудет все, и ему станет легче. Он так любил тебя.

— Правда, любил? — робко спросила Лу.

— Просто боготворил. В магазине все об этом знали. И гордился тобой. Ты бы видела, как он хватался за каждый номер «Тряпья», если в нем была твоя статья! Если видел ее там, то весь день сиял от счастья.

Лу закурила, улыбнулась и прислонилась спиной к дешевой пластиковой стене кабинки.

— Она лгала. Раньше у него никого не было. Она из ревности хотела меня уязвить. Ты не слышала, был у него кто-нибудь раньше?

— Не знаю. Я недолго работала. Меньше года.

— Но ты бы знала о слухах. Знаю я все эти конторы.

— Я ничего не слышала, — искренне сказала Симона.

— Конечно, нет. Потому что ничего не было. Никого не было. Она лжет. Как лгала Дэвиду о своем здоровье. Ты ее видела. Она тебе показалась больной женщиной?

Симона едва не сказала, что Дэвид Сверн тоже выглядел здоровым, но решила промолчать и отрицательно покачала головой.

— Она здорова, как лошадь, — продолжала Лу. — Она переживет всех нас, эта жуткая женщина. В последние годы Дэвид не мог спать с ней. У них были раздельные спальни. Она допекала его все время и чего добилась?

— Попробуй забыть об этом, — сказала Симона. — Тебе же хуже становится. Забудь. Думай о будущем. О Питере.

— Питере?

— О Питере Нортропе.

— О Питере? — недоверчиво переспросила Лу. — О чем ты говоришь? Ты же не думаешь, что после этого я могу…

Теперь, в свою очередь, удивилась Симона.

— Ты же не виновата в смерти Дэвида. При чем здесь ты, если у него оказалось слабое сердце?

— Глупая, у Дэвида сердце было не слабое. Он умер из-за того, что его разбили. — Лу закрыла лицо руками. Браслет от «Картье» сверкал в лучах лампы. — Я его убила! Я!

Мужчины по соседству перемигнулись и заказали еще по кружке пива.

После звонка доктору Хокеру Симона позвонила Роберту Фингерхуду, который писал шестьдесят четвертую страницу своей диссертации.

Симона неожиданно вспомнила, что сегодня среда и Роберт не мучает ребят в Детском центре, а поскольку она не пошла на работу и заняться ей было нечем, то попросила угостить ее чашечкой кофе. Если бы не знакомство со Стивом Омахой, она не осмелилась бы позвонить Фингерхуду. Но то, что Стив позвонит ей, было как козырный туз в рукаве.

— Заходи, — сказал Роберт, — у меня как раз есть хорошее шампанское.

— С каких это пор ты стал таким обходительным?

— С тех пор, как ты ушла от меня, Рима.

— Не я ушла, а ты меня выгнал. Забыл?

— Ладно, заходи. Хорошенько отдохнем.

— Сомневаюсь, но сейчас приду.

Лу приканчивала четвертый двойной коньяк, когда Симона вернулась из телефонной будки.

— Я еду к своему старому другу, — сказала Симона. — А что ты будешь делать?

— Вернусь в редакцию.

Интересно, подумала Симона. Когда человеку худо, он стремится вернуться к старому знакомому или на привычное место. Для Лу это была работа, а для нее, как ни смешно, Фингерхуд. И в самом деле мечты умирают с трудом.

— Что за старый друг? — спросила Лу.

— Фингерхуд. У него есть холодное шампанское.

— Когда-нибудь я встречусь с этим сукиным сыном.

— Зачем?

— Не знаю. Слишком часто слышу его фамилию в последнее время.

— Он тесно связан с твоей кармой, — задумчиво сказала Симона.

— Я не спрашиваю, что это значит, — ответила Лу, допивая коньяк.

— Наверное, вы были знакомы в Лемурии.

— Это где?

— Сейчас она на дне Тихого океана неподалеку от Лимы. Это, как и Атлантида, утонувший континент. Сначала я думала, что Роберт Фингерхуд был с нами в Атлантиде, но сейчас считаю иначе. Скорее, он был в Лемурии. Может, именно поэтому он не может закончить свою диссертацию.

— Не вижу никакой связи.

— Ты не понимаешь, о чем идет речь.

Приятно очутиться в безопасном уютном такси, подумала Симона несколько минут спустя, и ехать к человеку, который едва не разрушил твою жизнь, а теперь ничего для нее не значил. То, что она резала вены из-за Роберта Фингерхуда, теперь удивляло ее. Он был сейчас так далек от нее, так обыденен, просто еще один мужчина в ее безумной жизни, а она чуть не покончила с собой из-за него. Симона сомневалась, что может еще раз так сильно увлечься кем-то. Наверное, человек учится защищать себя. Она любила Роберта. Вот что удивительно. Она так верила в их совместное будущее. Какой же была наивной дурочкой.

Такси выехало на Лексингтон авеню, и Симона вспомнила, как хотела забрать Чу-Чу у Аниты на следующий день после вечеринки, какой радостной она была на зависть Аните. Что означала эта радость? Детские фантазии, мечты о сказочном романе. Роберт рассказал ей сказку о Маленьком принце, а она и растаяла. Он еще сказал, что Достоевский писал, что любовь для среднего класса ушла в прошлое. Гарри Хокер, откидное кресло, крохотуля с больным пальцем, Стив Омаха со своей дрянью (она еще не знает, с какой). Вот это реально.

В такси было стекло, отделявшее пассажира от водителя, на которое скотчем прилеплено рукописное объявление: «Чихание и кашель распространяют заразу. Прикрывайте рот и нос».

Это было самое дурацкое объявление, которое видела Симона в своей жизни, и она была рада, что в сумочке у нее есть салфетки на случай безудержного кашля. Нос у нее уже зачесался. Водитель, наверное, полный кретин.

— Жаркий сентябрь, — сказал он.

Симона посмотрела на брошь, прикрепленную к подолу.

— Жара меня сегодня не волнует, я еду с похорон, так что у меня есть о чем подумать.

— Надеюсь, не кто-то из близких?

Ей пришло в голову, что у нее не хватит денег расплатиться, тунец выбил ее из седла.

— Всего лишь мой отец, — ответила она.

Оказалось, шофер легко согласился взять чек.

— Мне очень неловко, — начала она скорбным голосом.

— Ничего, малышка. Не думай об этом. Не каждый день умирает твой старик.

— Вы очень милый человек, — сказала Симона, выходя из машины. Она думала, потеряет ли шофер веру в человечество, когда чек не оплатят, потому что у нее на счете только один доллар.

Симона в дверях столкнулась с Джеком Бейли. Он был в форме пилота, и изо рта у него пахло мятой. Анита рассказывала, что перед полетом он всегда жует мятные таблетки, чтобы заглушить запахи бурно проведенного вечера. Глаза у него, как всегда, были холодными, и Симона в очередной раз поклялась не летать на самолетах его компании. Как говорила Анита, Джек был в отчаянии, когда вторая жена бросила его и потребовала алименты, и, напившись, он признался, что иногда ему хочется утопить всех пассажиров в Атлантическом океане.

— Конечно, Джек никогда этого не сделает, — уверяла Анита, но у Симоны такой уверенности не было.

В нем была ирландская чокнутость, которая вполне уместна, если бы он читал стихи в каком-нибудь подвале Сан-Франциско, но пугала, если он властвовал над жизнью невинных людей.

Джек отдал честь Симоне, механически улыбнулся и сказал:

— Приветствую. Крепитесь.

— Спасибо за проникновенный совет, — бросила она, внутренне кипя от негодования.

Роберт Фингерхуд сидел в плавках, потягивал шампанское и писал диссертацию при зажженных черных свечах.

— Свет погас, — пояснил он. — Жду электрика.

На обеденном столе в маленькой комнате были разбросаны бумаги. В других комнатах, включая мексиканскую пещеру, свет горел.

— А я решила, что тебе нравится работать при свечах, — сказала Симона. — Не хватает только черного ворона.

— Я же не Эдгар По.

— Умер мистер Сверн.

— Что?

— Да, я как раз с похорон. Умер от инфаркта.

— Мне искренне жаль. Кажется, он был хорошим парнем. А ты все еще работаешь у него?

Симона поняла, как давно не говорила с Робертом. Он не знает, что ее уволили, что сейчас она работает у доктора Хокера. Роберт развеселился ее рассказу.

— На прошлой неделе, — рассказывала Симона, — пришла новая пациентка. Карточки на нее не было, я провела ее в кабинку и сказала, что доктор сейчас придет. Он был в соседней кабинке. Я вернулась к столу и тут услышала истерический вопль доктора Хокера. Когда он вошел в кабину, то женщина уже разделась догола. Естественно, доктор Хокер был в шоке и спросил, зачем она полностью разделась.

— Мне тоже интересно, зачем? — сказал Роберт Фингерхуд, уставившись на свечу.

— Очень смешно, — хихикнула Симона. — Она думала, что доктор Хокер — проктолог. В ее поврежденной головке все перепуталось, и она ждала совершенно другого. Доктор Хокер ей все объяснил, но тут же увидел, что у нее неверно подстрижены ногти на ногах. Надо обрезать прямо, а у нее они были подрезаны полукругом. Доктор Хокер все поправил и не взял с нее ни цента, но потом пожаловался, что не хочет работать бесплатно, да еще с женщиной, у которой волосы на сосках.

— Кажется, он славный парень.

— Ты не представляешь, в каких условиях он работает. Туда приходит столько идиотов, что даже не верится. Если бы не транквилизаторы, он бы не выдержал. Одну таблетку пьет перед завтраком, вторую перед обедом, и после этого его ничто не волнует. Кроме голых женщин, естественно. «Мои пациенты меня не колышут, — однажды рявкнул он. — Я в кайфе…»

После двух бокалов шампанского Симона опьянела и решила, что, хотя она больше не увлечется Робертом, все равно он самый привлекательный. Она, наверное, всегда так будет считать, хотя он ее больше не интересует. Печально все это. Физическое влечение существует (у тел своя жизнь), но эмоционального ответа нет. Она не была готова к мысли, что сочтет его привлекательным, и огорчилась. Симона почувствовала себя животным, а не сравнительно развитым человеческим существом. В такси она думала, что они посидят, выпьют шампанского, вспомнят давние времена, а теперь хотела трахнуться с ним. До боли в зубах.

— Не думай, что я хочу вернуться к старому, — сказала она после его поцелуя.

— А я и не думаю.

У Роберта было специфическое выражение лица перед постелью, и сейчас она его видела. Слегка стеклянные глаза, как будто разум покинул тело. Все мужчины выглядят по-разному в эти минуты. Интересно, подумала Симона, как будет выглядеть Стив Омаха. Интересно, как выглядит она сама? Страстной, без сомнения. Верящей. Может, на этот раз ей удастся преодолеть барьер.

— Я чувствую себя такой язычницей, — сказала она, сбросив платье и демонстрируя Роберту черную шелковую комбинацию, которая почти не закрывала груди, чуть опухшей от предстоявших месячных. — Красиво? — спросила Симона, делая пируэт и задирая рубашку на голову. Хотя он и не любил ее, хотя она не любила его, но знала, что Роберта волнует ее роскошное тело.

В эту минуту Симоне стало жаль тех несчастных женщин, которые не знают удовольствия созерцать свое тело. Доктор Хокер часто восхищался ее телосложением. Иногда несколько минут рассматривал ее до того, как опрокинуть на кресло. Но больше всего он любил отсасывать ее, держа ступни ее ног в руках. Она была маленькой, изящной, прекрасно сложенной, а ее маленькие ступни очень его возбуждали. У него ступни были широкие и розовые, какие-то младенческие. Он как-то сказал, что у его жены ноги, как у пехотинца, и Симона поняла, как это огорчает человека с таким развитым эстетическим чувством. Когда-нибудь она спросит его, почему он женился на женщине с ногами пехотинца, хотя, наверное, ей будет не интересно слушать его ортопедические объяснения.

Роберт задернул шторы в спальне и начал ласкать ее жаждущее тело. Она уже забыла его нежные прикосновения, забыла, как волнительно предвкушать момент входа в нее. Рот его ласкал правый сосок, левая рука гладила левый сосок, пока оба они не затвердели, и она ощутила знакомый жар во влагалище. Клитор невероятно разбух. Ей хотелось, чтобы он что-нибудь с ним сделал. Если бы кто-то избавил ее от ужасной проблемы оргазма, она была бы благодарна ему всю жизнь, которая будет не слишком долгой, если будет так продолжаться.

— Поиграй со мной, — сказала Симона, чувствуя, что если сейчас не поиграть с клитором, то взлетит до потолка. Она давно так не возбуждалась и думала, не связано ли это с похоронами бедного мистера Сверна. Смерть, как считается, порождает эротический эффект. Роберт ей об этом рассказывал. Она так тяжело дышала, что горло пересохло, и она попросила дать ей глоток шампанского.

— У меня перехватило дыхание.

— Сейчас принесу.

Она глотнула вино, и газ ударил в нос. Роберт принес новую бутылку, два высоких бокала и наполнил их. Симона окунула палец в бокал и смазала соски ледяным шампанским.

— Смотри, — сказала она, — им не нравится.

— Они не умеют пить.

— Предатели, вот уж не думала.

Роберт слизал шампанское с сосков.

— Я бы хотела натереть все тело, — сказала она. — И когда ты будешь меня трахать, у тебя во рту будет приятный вкус. Хочешь?

— Чудесно, — рассмеялся он. — Но не лей слишком много, а то будет неприятно.

— В такую жару освежает.

Она натерла шампанским руки, ноги, живот и обильно смочила лобок, но так, чтобы не испачкать простыню. Клитору тоже досталось. Он тут же успокоился. Может, если она не сумеет кончить, то хоть не будет мучиться. Но какое же это дорогое решение проблемы! Она представила свою будущую жизнь, когда придется покупать шампанское для эротических целей. Кто знает? Может, дело того стоит. Она сократит другие расходы.

Когда Роберт погрузил язык в нее и начал высасывать шампанское, Симона ясно поняла, что дело того действительно стоит. Наверное, можно найти подешевле консервы для Чу-Чу. Роберт редко играл с ее клитором, когда они жили вместе, и тогда ей этого не очень и хотелось, но после появления доктора Хокера она пристрастилась к этому. Но как бы ни возбудилась, оргазм не наступал. Временами она чувствовала его близость. Через месяц ей будет двадцать пять. ОНА ДОЛЖНА КОНЧИТЬ!

Роберт перестал целовать ее, нежно вытер губы о живот и приготовился к главному действию. Симона не любила прикасаться к пенисам, они ее пугали, а у Роберта был такой длинный, что боялась вдвойне, и вот он вошел в нее. Она чувствовала себя маленькой девочкой.

— Подложи под меня подушку.

Так было лучше. Клитор приподнимался, и она больше возбуждалась. Роберт двигался медленно, плавно и ритмично, но не этого хотела Симона. Она жаждала, чтобы мужчина вторгался в нее изо всей силы, жаждала яростной схватки двух тел, хотела, чтобы ее зад тискали, шептали в ухо непристойности, кусали и мяли тело. Может, она кончит? Так никогда не было. Роберт Фингерхуд мог заниматься с ней любовью двадцать четыре часа в сутки, но Симона не кончала. Он слишком нежный, и хотя любила его за это, ей нужно было другое. Ей нужен более дикий и неистовый мужчина.

— Давай, — сказал Роберт, все его тело задрожало в предвкушении оргазма, ритм ускорился, и когда семя вливалось в Симону, она думала о Стиве Омахе и его великолепных усах.

Они лежали в постели и допивали шампанское. Симона уже хотела было спросить Роберта, как у него дела с Анитой, и в эту секунду почувствовала странный запах и резко села.

— Роберт, чем-то пахнет.

У него лицо тоже стало испуганным.

— Дым!

Симоне захотелось залезть под одеяло, спрятаться и ждать спасения, но она давно решила бороться со своей трусостью, поэтому выскочила за Робертом из постели, трепеща от страха. В столовой одна черная свеча упала, и теперь горели бумаги на столе, горела диссертация Роберта. Некоторые листы чуть обгорели, многие сохранились целиком. Симона никогда не присутствовала на пожарах, да еще в квартире, и оцепенела от вида языков пламени. Роберт побежал на кухню за водой. Как сквозь вату, слышала его крик, он просил помочь сбить огонь, но она не могла пошевелиться.

Один из листков начал сворачиваться от огня, Симона видела, как последняя строчка на странице превратилась в пепел. Она гласила: «Плохая эрекция и неверная эякуация всегда исключают оргазм».

Когда Роберт вернулся с огромной кастрюлей, в которой обычно варил омаров, он заревел:

— Убери бумаги, идиотка!

Она схватила листы, а он залил водой пламя. Раздалось шипение, а потом воцарилась мертвая тишина. Симона смотрела на бумагу в своих руках. Взгляд уловил еще одну строчку: «В случае с фетишизмом, связанным с ногами и обувью, терапевт анализирует свободные ассоциации пациента, пытаясь уловить вытесненные и болезненные образы в подсознании».

Эта фраза напомнила ей о дорогом докторе Хокере и о том, что лучше было бы ей после похорон пойти на работу, а не навещать Фингерхуда. Чего она этим добилась? Тело было липким от шампанского, Роберт наорал на нее. Секс не волновал. Может, ей бросить все и уйти в монастырь? Если бы она не была так озабочена оргазмом, у нее было бы время для какого-нибудь полезного занятия. Например, брать уроки балета или рисования. Она представила себя великой балериной, и самым приятным в этих мечтах было то, что у танцоров нет времени для секса, он им не нужен, они слишком заняты непрерывными репетициями.

— Да, в трудную минуту ты помогаешь по-настоящему, — услышала она голос Роберта.

— Когда я буду танцевать в балете, ты пожалеешь о своих словах. — Она вручила ему остатки манускрипта и тут же осознала, как он огорчен. — Что будешь делать с диссертацией?

Он смотрел на рассыпанный пепел на обгоревшем столе.

— Попробую восстановить. У меня остались черновики.

— Тебе худо, я понимаю, извини, что я растерялась. Никогда раньше не видела пожар вблизи.

— Надо было мне погасить свечи до того, как мы пошли в спальню.

Симона понимала, что он хочет сказать: И ради чего? Она чувствовала себе не лучше: отвращение, усталость. Это один из худших дней в ее жизни. Ей сегодня вообще не следовало вылезать из постели. Все звезды сейчас против нее, но она не стала говорить об этом Роберту, потому что он презирал астрологические объяснения. (Дома надо будет посмотреть таблицы и проверить положение Луны — это может объяснить все сегодняшние события.)

— Я оденусь, — сказала Симона.

Перед самым уходом она спросила, как у него развиваются дела с Анитой.

— Анита до сих пор без ума от капитана Бейли, — ответил Роберт.

— Ой, я забыла сказать, что столкнулась в подъезде с Джеком-Улыбкой.

— А так все у нас хорошо.

— Рада слышать. — И это была чистая правда, потому что приятно узнать, что Роберту не лучше, чем ей. — Я хочу спросить, а почему ты разошелся с Беверли?

— Во-первых, она много пьет, а во-вторых, я не выношу ее детей.

— Другими словами, это ты ее бросил.

— Об этом я и говорю.

— Интересно, — пробормотала Симона.

— Что?

— А Беверли утверждает, что она бросила тебя. Сказала, что ты вечно сидишь дома, никуда не хочешь ходить, а это очень скучно.

— Скучно, что она пьет. Впрочем, Беверли верит в свои фантазии. Как и все пьяницы. Потому и невыносимы. Они не отличают реальности от фантазий. Это одно из следствий повреждения мозга алкоголем.

Симона не принимала холодного взгляда Роберта Фингерхуда на жизнь.

— Хотел бы познакомиться с другой девушкой?

Роберт впервые оживился после пожара.

— Кого ты имеешь в виду?

— Лу Маррон. Бывшая любовница мистера Сверна. После похорон мы с ней перекусили, и она сказала, что бросает Питера.

— Какого Питера?

— Питера Нортропа, мужа Беверли.

— Я не знал, что у них роман. Это не та девушка, что писала об Аните?

— Она. Лу потрясена смертью мистера Сверна. Считает, что убила его изменой с Питером.

— Она сказала, что хочет со мной познакомиться? — нервно спросил Роберт.

— Не совсем. Ты же не считаешь, что в таком состоянии она будет мечтать о другом мужчине? Но она заинтересовалась, когда я сказала, что, наверное, вы оба были в Лемурии.

— Что за бред?

Если кто и может скрутить рога Фингерхуду, то как раз Лу Маррон, с мстительной радостью подумала Симона.

— На дне Тихого океана. Мудак.

Первое, что сделала Симона, вернувшись на Пятьдесят седьмую улицу, это посмотрела цену на банке с собачьими консервами. К сожалению, та стоила всего тридцать один цент. Она не представляла себе, как может сэкономить на них, чтобы позволить себе бутылку шампанского, когда клитор пошлет предупреждающий сигнал. Пока изучала банку (на которой был нарисован улыбающийся кокер-спаниель), Чу-Чу смотрел на нее влажными блестящими глазами, как бы предупреждая, что он не хочет менять свой рацион.

— Наверное, есть другой вариант, — сказала Симона, расцеловав пуделя. — Надо спокойно подумать.

Через секунду она прозрела. Если не будет спать с мужчинами, которые не могут добиться ее оргазма, ей не надо будет тратиться на дорогие противозачаточные таблетки, и она сумеет позволить себе покупать сухое шампанское. Она может и выпить, и обтереться им, возбудиться и успокоиться. Фантастическая идея! Почему она не приходила ей в голову раньше? Потом вспомнила о Стиве Омахе, его выдающихся усах, которые обещали какое-то мистическое удовлетворение. Он будет последним, твердо решила Симона, последним в длинной цепи тех, от кого она ждала оргазма, и если с ним ничего не получится, прочь таблетки и да здравствует шампанское! Бедный доктор Хокер. Ему придется искать новую жертву с маленькими ступнями для откидывающегося кресла.

Симона разделась уже во второй раз за день и надела свободный трикотажный комбинезон. Затем включила кондиционер, который доктор Хокер подарил ей в первый день работы, когда пожаловалась на духоту в квартире. Она до сих пор восхищалась этой машиной. Нужно остыть до принятия ванны и избавиться от спермы Фингерхуда, которая сейчас металась в ней и безуспешно пыталась оплодотворить ее хорошо защищенные яички. Ей стало легче, когда она решила отбросить свои сексуальные проблемы. Симона вполне резонно считала, что Стив Омаха (хоть и с роскошными усами) преуспеет не больше, чем все остальные засранцы в ее жизни.

Стоя под душем, она услышала телефонный звонок (это, конечно, Стив!) и вылетела из ванной, обтираясь полотенцем с астрологическими знаками и расплескивая воду по всему полу.

— Привет, — сказала Беверли. — Ты так дышишь, будто только что вбежала в квартиру.

— Нет, из душа. Я жду звонка от нового мужчины.

Симона различила в трубке позвякивание, и заплетающийся голос Беверли произнес:

— Я не могу уследить за тобой. Каждый раз слышу о новом мужчине. Теперь это кто?

— Его зовут Стив Омаха. Он художник, и я познакомилась с ним утром, представь себе, на похоронах. Мой бывший босс умер. Мистер Сверн. Стив — его племянник, и мы встретились в часовне Риверсайд. Как раз твоя старая пассия Лу Маррон и познакомила нас. Знаешь, я родилась во французской деревушке, но Нью-Йорк мне кажется тесным до безобразия. Даже не верится.

— А я верю, — мрачно сказала Беверли.

— Ты о чем?

Симона услышала, как Беверли что-то отхлебнула. Виски, конечно.

— Ни о чем, — сказала Беверли.

Подумав о Лу и Питере, Симона почуяла, что пахнет жареным.

— Ты что, встречалась с Лу?

— Однажды.

— И что было?

— Мы устроили оргию.

— Слушай, правда, Беверли…

— Что правда?

— Ты пьяна.

— Конечно. Я пьяна, и мы устроили оргию. Разве это не совмещается?

Симона вспомнила слова Роберта об алкоголиках и их фантазиях.

— Как раз в это мне трудно поверить.

— Тем не менее это правда.

Было что-то в ее тоне. Что-то. Симона поверила ей, возможно, потому, что она не хотела верить ничему, что говорит Фингерхуд.

— Ладно, — сказала Симона, — после Мексики ты сильно изменилась.

— После Гарден-Сити тоже. Я сейчас веду двойную жизнь, тебя это должно заинтересовать. Я разрываюсь между мужем и очень милым англичанином, которого подсунула твоя подруга Анита.

— А, да, Йен.

— Ты его знаешь? — быстро спросила Беверли.

— Нет. Видела его один раз на вечеринке у Аниты. Он тебе нравится?

— Да, очень. Он очень мил по сравнению с мерзавцем, за которого я вышла замуж. Анита сделала мне подарок. Не понимаю только, почему?

— А я понимаю.

Возникла пауза.

— Ну, продолжай, — сказала Беверли.

— Он ищет женщину с деньгами, а у тебя они есть.

— Йен?!

— Нет, Гарри Беллафонте.

— Не шути, Симона.

— Конечно, Йен. Йен Кларк. Он работает в этом дурацком телешоу.

В трубке звякнул стакан.

— Я тебе не верю, — сказала Беверли. — Насчет денег.

— Ну и ладно. А я не верю, что ты знаешь, что такое оргия.

— Спроси у Лу Маррон. Клянусь, она тоже не знает.

Настал черед Симоны удивиться:

— А при чем здесь она.

Но Беверли бросила трубку, и мокрое ухо Симоны пронзили гудки отбоя.

До одиннадцати часов вечера Стив Омаха не позвонил, и Симона бродила по крошечной квартире, вспоминая строки из любимой книги по астрологии: «В минуту слабости Стрелец может пообещать вам весь мир, но у него нет ни малейшего желания сдержать свое слово». Или это обо Львах? К несчастью, Чу-Чу сжевал книгу несколько месяцев тому назад, так что теперь не проверишь. Она от отчаяния решила лечь спать и мечтать о шампанском, которое исправит ее покореженную жизнь.

Во сне купалась в шампанском, когда зазвонил телефон, и Симона взлетела с нижней постели (нижняя — летом, зимой — верхняя) и схватила трубку.

— Извини, что не позвонил раньше, — сказал Стив Омаха, — но сначала была занята линия, а потом я столкнулся с парижскими друзьями, потом заснул. Что ты делаешь?

— Сплю. Который час?

— Около двух. Понимаю, что поздно, но можно зайти на чашечку кофе? Я принесу кофе и голландский сыр. Ты любишь голландский сыр?

— Конечно. Ты где? Я слышу какой-то шум.

— Да я напротив, в «Русском чайном доме». Я буду через минуту.

Чу-Чу с лаем начал возбужденно носиться по квартире. Потом он лег на пол, перевернулся на спину, задрал вверх лапы и заскулил, привлекая к себе внимание.

— Все верно, — сказала ему Симона. — К нам идет гость, и нечего ревновать.

Возбужденная Симона, у которой теперь сна не было ни в одном глазу, помчалась к шкафу и достала просторный халат, который взяла в кредит в «Лорд и Тейлор» в конце весны на распродаже. Халат был роскошного синего цвета в китайском стиле, а воротник и манжеты отделаны страусиными перьями.

— Как здесь холодно, — сказал Стив Омаха, когда пришел. — Как вы здесь живете?

— Я забыла выключить кондиционер перед сном. Сейчас выключу.

Он чертовски привлекателен, подумала она. Бешеные глаза и сумасшедший вид. Вдобавок к двум банкам кофе и двум пакетам сыра он принес бутылку коньяка. Симона достала две баночки из-под джема, на одной из которых еще были его следы, и налила в них коньяк.

— Вот, — сказала она, — сейчас согреешься.

— Спасибо. Неплохая квартирка. А как зимой? Есть батареи?

— Да, но их выключают в десять. А что?

— Просто интересно. — Он огляделся. — Моя берлога зимой заледеневает.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Симона. — Если хочешь что-то сказать.

— Ты решила, что я сравниваю температуру у нас в квартирах, а я говорю о своих фантазиях.

У нее возникло страстное желание зарыться лицом в его усы.

— Я не совсем тебя понимаю.

— Потому что до сих пор притворялся.

— Продолжай, — сказала Симона, пригубив коньяк, и в этот момент низ ее тела привычно заныл.

— Ну, глядя на меня, ты скажешь, что я абсолютно нормален, так ведь?

— Нет.

— Тогда ты угадала.

— Что угадала? — еще больше смутилась и растерялась Симона.

— Что я люблю делать с женщинами.

— Я понимаю, что тебе покажутся странными, даже дикими мои слова, но это не так. Честно. Просто в силу ряда событий сегодняшнего дня я решила отказаться от секса, если только не…

Она вспыхнула, не зная, как закончить предложение, но пришлось продолжить:

— Если только…

— Если что?

Сейчас или никогда, подумала она.

— Если только я не сумею кончить.

— А разве раньше этого не было?

Она робко покачала головой.

— Нет.

Лицо у Стива стало суровым.

— Никогда?

Появился негодующий взгляд.

— Нет, никогда.

— Ужасно. Хуже не бывает.

— Да, — согласилась она. — Гнусно.

— Хуже, чем гнусно.

— Ну, я не виновата.

— Да нет же. Все ясно. Это только твоя вина. Ты что, не понимаешь? Ты сделала что-то плохое, очень плохое.

— Да я вообще ничего не сделала.

— Отрицательные реакции очень дурно влияют, за них так же нужно наказывать, как и за положительные. Ты, конечно, понимаешь, о чем я?

— Не понимаю. Мне кажется, ты слегка тронутый, так что забирай сыр, коньяк и отправляйся домой. Быстро.

— Уйду, — сказал Стив Омаха, — после того, как ты будешь наказана.

— Я же сказала, что меня не за что наказывать. Не за что. До тебя не доходит?

— Если ты не хочешь, чтобы тебя наказывали, я предлагаю, чтобы ты извинилась. Тебе надо только сказать, что ты вела себя плохо и просишь прощения за это.

— Я не вела себя плохо, — настаивала она, — и мне не о чем жалеть.

— Нет? Посмотрим.

При этих словах он отставил банку с коньяком, встал и быстро задрал халат Симоны, так что она ничего не успела предпринять.

— Хорошо, — сказал он. — Больше снимать нечего.

— О чем ты говоришь?

— О трусиках, конечно. Я даю тебе последний шанс признаться, что плохо себя вела, жалеешь об этом и раскаиваешься. Так? Ты готова раскаяться и извиниться?

— Конечно же, нет. И иди к черту!

Стив понимающе кивнул.

— Да, теперь я вижу, что все правильно понял с самого начала.

Он схватил ее за талию, перекинул через свое колено на живот и начал шлепать по голой попке. Медленно, сильно и методично.

Между ударами он говорил:

— Теперь ты признаешься, что плохо себя вела и жалеешь об этом? Как, Симона?

И каждый раз Симона кричала в ответ:

— Нет, скотина! Ничего нет!

— Очень хорошо. Сейчас я задам следующий урок.

— Какой урок? — визжала она.

— Узнаешь.

В конце концов терпение ее лопнуло, не потому что было больно, хотя и приятно не было. У нее возникло предчувствие, что все это ведет ее к чему-то очень необычному.

— Хватит, — сказала она. — Я признаюсь.

Тогда Стив Омаха снял ее с колена и поставил на ноги перед собой.

— Послушаем, — сказал он.

— Я плохо себя вела и жалею об этом.

— Жалеешь о чем?

Симона непонимающе глазела на него и думала, что она сделала и чего от нее хотят.

— Я тебя не понимаю, — сказала она.

Затем вспомнила мать и фашиста, который спал на софе в гостиной.

Голос у Стива был нежным и тихим, когда он дал ей тайный пароль:

— Мне жаль, сэр.

— Мне жаль, сэр, — покорно повторила Симона, и, когда долгожданное извинение сквозь силу вырвалось наружу, оргазм, о котором мечтала почти двадцать пять лет, обрушился на нее, невероятный ураган, который смел все мысли о шампанском на клиторе.

Через мгновение Симона оказалась в объятиях Стива Омахи, халат свалился на пол. Она все еще оставалась Римой, девушкой-птичкой, но из нее наконец вырвали перья.

 

Глава 9

Октябрьское утро началось для Беверли с привычной пульсирующей боли над левой бровью. За окном светило солнце, но в спальне было сумрачно, и она боялась двинуться из страха, что грядет новый приступ мигрени. Можно опрокинуть качающуюся лодку и утонуть в жуткой боли, которая обещала (обещала, подумала Беверли, какое чудное, обнадеживающее слово, хм-м) долгие часы мучений, мучений не только из-за самой боли, но и из-за холода, тошноты, поноса и потери реальности, которые всегда сопровождали боль и требовали неподвижно лежать в постели, как труп в гробу, пока не пройдет приступ.

— Почему? — задавала она себе вопрос. Почему так часто? С тех пор как пять месяцев тому назад переехала на Манхэттен, сильные приступы шли один за другим, и она дошла до такого состояния, что от страха перед ними боялась просыпаться.

Утро стало мукой не только из-за мигрени, но и из-за того, что каждый день у Беверли было сильное похмелье, и нужно было несколько часов, чтобы избавиться от него. Когда это удавалось, она уже была сильно пьяна, что влекло за собой следующее, ужасное утро. Одно за другим, жизнь стала невыносимой. Как она недавно сказала Маргарет, своей служанке:

— Это куча дерьма, а не жизнь, и если бы не дети… я бы «бац-бац». — И приставила палец ко лбу.

Маргарет жила теперь не с ней, а с семьей, в Рослине, и каждое утро приезжала по железной дороге, чтобы одеть детей, приготовить им завтрак и отвезти в школу Далтон, куда они ходили уже месяц. Это была идея Питера.

— Школа их подготовит, — сказал он.

— К чему? К чувству собственной исключительности? К лицемерию?

— Ты, наверное, хочешь послать их в пуэрториканскую школу в восточном Гарлеме, где они до девяти лет не научатся читать, а потом до старости будут читать комиксы, шевеля при этом губами?

— В школе нужно получить не только знания.

— Что же еще?

— Научиться выживанию.

В тот момент, когда Симона, преодолевая трусость, бежала за Робертом Фингерхудом в горящую комнату, Беверли пыталась преодолеть свой снобизм, декларируя либеральные и прогрессивные лозунги. На самом деле она бы упала в обморок, если бы дети пошли в угрюмую общественную школу.

— Я думаю, неправильно защищать детей от суровой реальности, с которой им рано или поздно придется столкнуться, — твердо добавила она.

Питер пришел в бешенство, обозвал ее простофилей и сказал, что она скоро пойдет маршем на Вашингтон вместе с другими спятившими с ума домохозяйками, которым нечего делать, вот они и сидят на газоне у Белого дома и вопят о гражданских правах.

— Я могу заняться чем-то и похуже, — сказала Беверли, не представляя себя в толпе этих орущих, невоспитанных людей.

— Ты все еще моя жена, пусть мы и живем врозь, и мои дети — это мои дети, а пока так обстоят дела, я могу сказать пару слов о том, как им жить.

— Пару слов? Ты такой скромный, дорогой. Как всегда. С самого начала.

— Тебе это нравилось!

Мысль, что он прав, она это знает, и он знает, что она знает, убила ее. Сначала ей это нравилось. Ей все нравилось в Питере: его снобизм, его притворная застенчивость, скрывавшая жажду власти, которая вскоре расцвела махровым цветом. Он в университете спас ее от изоляции. Какую же ошибку совершили родители, когда послали ее в Уэллесли, к другим таким же отверженным, но там так много занимались спортом, там была до чертиков нормальная атмосфера. В мае там праздновали День дерева. Было живописное озеро. Там было так тихо и спокойно, что начинало тошнить. От отчаяния Беверли занялась теннисом.

«Или это, или пинг-понг, — писала она родителям, надеясь, что они поймут скрытый смысл этих слов, потому что знали, как она не любит спорта. — Конечно, дорогие мои, всегда есть синяки и шишки, но все-таки…»

Беверли не закончила фразы. Таков был ее нынешний стиль. В этот стиль вписывалось и обращение «дорогие мои», которое она подцепила на Востоке, но не от уродов в Уэллесли, а от двух девиц на корте из колледжа Рэдклиф. Разница между двумя колледжами объяснялась просто. В Уэллесли ты причесываешься и ждешь, когда юноша поведет тебя есть мороженое. В Рэдклифе ты не причесываешься и сама мчишься на кинофестиваль в Бреттле. Но понимали ли ее родители такие важные различия? Конечно, нет. А Питер Беннет Нортроп III понимал, и это, помимо всего прочего, привело спустя восемь лет и после двух детей к этому паршивому октябрьскому утру.

Даже их разрыв стал фикцией, потому что Питер месяц тому назад приполз к ней, когда Лу Маррон бросила его (вспомните болтовню Симоны, смерть Дэвида и реакцию Лу на нее). Конечно, Питер отрицал, что его возвращение связано с Лу. Он утверждал, что не может ни минуты прожить без своей любимой жены и чудесных детей.

— В глубине души я человек семейный, — провозглашал он.

— Семейные люди не накачивают жен наркотиками и не вовлекают их в оргии со своими подружками, не правда ли?

— О, — как всегда беспечно сказал Питер. — У всех свои маленькие причуды.

Это была правда, только Беверли не назвала бы их маленькими. Она часто думала, что случай в том доме повлек за собой многие, если не все, приступы, потому что не могла выбросить его из головы, и эти мысли деморализовали ее до крайней степени. Вина и наказание. Оргии и мигрени. Да.

Из ванной раздался шум воды. Мужской голос чертыхнулся.

— Питер, ты бреешься?

— Нет, делаю «Трусливый Бродвей».

— Что это?

— Новый лосьон после бритья.

— А что значит «делаю»?

— То, что это новый танец, тупица.

— Питер, — крикнула она, хотя от шума заболела каждая клеточка, — ты вернулся меня мучить?

— А для чего еще существуют браки?

— Надеюсь, ты порежешь себя на куски.

— Некоторые так и делают. Иногда мне кажется, что меня не любят, и синдикат здесь ни при чем.

Она не хотела в очередной раз выслушивать эту историю. Тони Эллиоту недавно предложили, чтобы колонка Питера распространялась через сеть национального синдиката под названием «Взгляд Питера на будущее», но Беверли было плевать. Карьера Питера ее больше не интересовала. И все-таки она разрешила ему вернуться. Почему?

Впервые за долгое время ее внимание привлекла висевшая на стене картина Ларри Риверса. В живописи было что-то странное. Повесишь картину и перестаешь замечать ее. Переехав в город, Беверли занялась коллекционированием. Хоть какое-то дело. Лучше ходить по галереям, чем напиваться до бесчувствия, но времени хватало на оба занятия. Ей нравилось ходить по галереям. Она чувствовала себя очень умной и образованной, хотя и не понимала многого из того, что показывали, и временами ей казалось, что ее дурачат.

Свежевыбритый Питер высунулся из-за ситцевой занавеси.

— Все нормально, дорогая?

— Нет, голова разболелась.

— Принести таблетки?

— Я их теперь не пью. Из-за них начинается сердцебиение.

— Я этого не знал.

— Доктор Роджерс сказал, что на некоторых они так действуют.

— Может, если бы ты пила поменьше, тебе стало бы лучше? Спиртное действует на сосуды.

— Но только оно удерживает меня в здравом уме, и не надо читать мне лекции о силе воли.

— Для лекций сейчас слишком раннее время.

— Слава Богу.

— Между прочим, Маргарет уже должна была прийти. А я не слышу привычных шумов.

Беверли содрогнулась от страха.

— Дорогой, я совершенно забыла. Маргарет сегодня будет поздно. Она рвет зуб. Ты не отведешь детей в школу?

— Конечно, нет. — Голос у Питера был неприятным. Он не прощал ошибок. — Надо было сказать раньше. У меня скоро встреча.

— Извини, ты прав.

— Если Маргарет нет, значит, дети не оделись и не позавтракали.

Он вышел и через несколько минут вернулся с нахмуренным лицом.

— Они в постели Салли дрались подушками. Ты, должен признаться, добилась успеха в одном. Они не осмеливаются беспокоить свою хрупкую мамочку по утрам. Это ты вдолбила им в головы. Салли сказала: «Мамочка не любит, если ее тревожат, пока она не выпьет кофе». Я достал им одежду. Салли оденет Питера, и им придется ехать без завтрака из-за твоих провалов в памяти.

Упреки, сплошные упреки. Но на этот раз Питер абсолютно прав, она забыла о детях. Слезы отчаяния навернулись на глаза, но Беверли удалось проглотить их.

— Питер, — сказала она через секунду, — зачем ты настаивал на примирении? Ты же меня не любишь.

— Смешно. Конечно же, люблю. Ты моя жена.

— Да, это тоже своего рода любовь. Но я не о ней.

— Слушай, Беверли, мы женаты восемь лет. Не могу же я вести себя, как пылкий студент.

— А как ты вел себя с Лу Маррон?

— Боже, снова об этом? Это совсем другое. Я же тысячу раз говорил. Это просто связь. А связь — это не брак. Именно поэтому женатые мужчины их и заводят. Разные ситуации.

Беверли вспомнила о своей связи с Йеном. После возвращения Питера она перестала с ним встречаться, но только на неделю. Присутствие Питера скоро стало невыносимым, и она позвонила Йену и напросилась на обед. Подозревая ее тайные мысли, он пригласил ее к себе на квартиру. Йен жил всего лишь в нескольких кварталах от телестудии, где работал, и теперь они встречались там дважды в неделю днем, по вторникам и четвергам. Вспоминая день в загородном клубе в Гарден-Сити, она подумала, что вторник и четверг были днями встречи Ди-Ди с человеком, который преподавал музыку Ренессанса. Тогда Беверли была шокирована бесстрашием Ди-Ди, а теперь и сама делает то же самое. Ди-Ди, должно быть, в гробу переворачивается от смеха.

— Тебе тридцать лет, Беверли, и ты мать двоих детей. Ты не считаешь, что пора жить соответственно возрасту, помнить об обязанностях и прекратить лгать о театральной группе?

— Да, да, ты прав, — утомленно сказала Беверли.

Она знала, что имеет в виду Питер, говоря о разнице между связями и браком, и эти мысли угнетали ее. Перед возвращением Питера Йен попросил ее развестись и выйти за него замуж. Если бы Беверли согласилась, связи у них не было бы, ушло бы все очарование тайны. Йен стал бы ее мужем, и она, очевидно, вскоре завела бы новую связь. Ее удивляло, как супружеские пары с большим стажем преодолевают повседневные трения совместной жизни. Или у них такая же жизнь, как у них с Питером?

— Ненавижу эту кровать, — сказал Питер, все еще не снимая халата и ночных тапочек. — Какого черта ты ее купила? В ней я чувствую себя идиотом.

Беверли нравилась кровать с нежно-розовым балдахином.

— Когда я покупала кровать и снимала эту квартиру, мы оба не думали, что будем жить вместе. Помнишь? Мне она кажется романтичной.

В ней была безопасная замкнутость пространства, и Беверли часто залеживалась до обеда, читая «Таймс» или новый роман. К сожалению, сегодня был всего лишь понедельник, значит, она увидит Йена только завтра. Вчера ночью они занимались с Питером любовью, но оргазма у нее не было. Он ее не возбуждал, скорее даже, вызывал отвращение, хотя все делал, как и прежде. Так что дело не в том, что он делает, дело в том, какой он и как она его воспринимает. Беверли изменилась после той ночи в доме у Тони Эллиота. Эти жуткие гипсовые люди и до сих пор остававшийся во рту вкус Лу Маррон…

Питер снял халат.

— Я оденусь и отведу детей.

— Да, пожалуйста.

Дети прекрасно выглядят, подумала Беверли, они очень изящно одеты. Питер-младший в итонской куртке и Салли в желтом пальтишке. Беверли раскрыла объятия и поцеловала каждого из них.

— У каждого мужчины есть женщина, — сказала Салли, — а у мороженщика только его палки.

Питер-младший восторженно захихикал. Сестра толкнула его и сказала:

— Ты же не понял шутки.

Беверли хотела, чтобы Питер-младший был первенцем и заботился бы о сестре, как ее брат Говард заботился о ней в детстве. Дорогой тупица Говард. Она давным-давно не вспоминала о нем, но когда-то они были очень близки. Говард и рассказал ей о сексе и любимом развлечении его друзей. Подростки в Солт Лейк Сити садились в круг и онанировали. Побеждал тот, кто кончал первым. Потрясающе. Беверли завидовала им, она не могла этим заняться. Говард посочувствовал ей и пояснил, что у девочек все иначе, у них нет «штуки», за которую надо дергать. Беверли очень огорчилась и спросила, а есть ли надежда, что у нее тоже вырастет «штука». Говард сказал, что нет, если она не урод и не лесбиянка (Беверли такого слова раньше не слышала, а брат ничего не объяснил), но когда она подросла, то узнала, чем занимаются девочки, и пришла в восторг. И, вспоминая об утешении, которое дал ей Говард, сожалела, что первым родился не сын, но потом расстроилась, что Питер-младший может оказаться гомосексуалистом. «Как и его отец», — пришло ей в голову, но она оттолкнула от себя эту мысль. Ясно, что Питер не был стопроцентным гомосексуалистом, иначе зачем бы он оставался в браке с ней? И все же не была уверена, что они с Тони Эллиотом занимались только выпуском газеты о модах. У нее не хватало духа прямо спросить Питера. Она боялась того, что может услышать в ответ. С Питером ни в чем нельзя быть уверенным. Он мог рассказать о любых гадостях, если хотел шокировать ее. Ей не хотелось признаваться даже самой себе, но ее муж пугал ее, он непредсказуем, и она временами думала, что совсем не знает его, несмотря на восемь лет совместной жизни.

— Маргарет заберет вас из школы, — сказала Беверли детям.

— А почему ее сейчас нет? — осведомилась Салли.

— Ей удаляют зуб, дорогая.

— Что такое «удаляют»? — спросил Питер-младший.

— Папа объяснит тебе по дороге.

Питер потрепал губами волосы Беверли, и она поймала его взгляд, устремленный в низкий вырез белой ночной рубашки. Ее длинные волосы были стянуты сзади белой тонкой резинкой. В призрачном полумраке комнаты она чувствовала себя юной девушкой, а не женой и матерью.

— Ты похожа на девочку в маминой постели, — сказал Питер, будто прочитав ее мысли.

Дети выбежали в коридор. У Беверли было ощущение, что Питер хочет взять ее прямо сейчас, может, чтобы уравновесить ночное фиаско. Он очень специфически смотрел на нее.

— Мог бы меня подождать, — сказала она.

— Я пытался. Но так бывает.

— Ты тут же заснул.

— Трудный был день, я устал.

— А с Лу Маррон тоже уставал?

Питер поправил узел галстука, хотя все было нормально.

— На ужин меня не будет.

Беверли ждала объяснений, зная, что Питер слишком умен, чтобы лгать в деталях. Она поняла главные правила мудрого бизнесмена: лги меньше, ничего не объясняй без крайней надобности, а потом с честным лицом цеди ложь сквозь зубы.

— А я как раз хотела приготовить ужин по рецепту из «Лайфа», — сказала Беверли.

— Съешь сама, дорогая. Попробуй еще поспать.

— Да, дорогой. Так и сделаю.

Через минуту после его ухода Беверли вылезла из постели, надела бледно-голубой халат поверх короткой ночной рубашки и пошла в гостиную, где над софой висела картина Джона Халтберга. Картина нравилась Беверли, потому что унылый пейзаж был изображен через окно, все было неясно, размыто. Беверли купила его в галерее Марты Джексон в состоянии опьянения, и у нее было ощущение, что она видит мир сквозь мутное стекло и откуда-то издали.

Такое же чувство было у нее и сейчас, когда налила себе чистое старое виски и залпом проглотила его. Спиртное очень плохо действует при мигренях, оно лишь усиливает боль, и Беверли часто удивлялась, почему она продолжает так себя мучить. Ее передернуло от виски. Она покачала головой — подсознательный жест всех алкоголиков, как бы говорящий: «Нет, нет», тогда как их действия говорили: «Да, да».

Беверли было все равно, что она пьяна, во всяком случае, это ее волновало не больше, чем когда жила в Гарден-Сити. Теперь она не пряталась от Маргарет. А что касается Питера, то знала, что он не будет всерьез осуждать ее и не попытается остановить. Разве что иногда скажет: «Если бы ты не пила так много, дорогая…» Мягчайший выговор, и Беверли понимала, почему он так поступает. Питер даст ей пройти весь путь до конца, если она не будет вмешиваться в его жизнь. Взаимная договоренность. Никаких объяснений, никаких проклятий, спокойное взаимопонимание между дружественными врагами, которое позволяет друг другу заниматься своими грязными делишками.

— Убирайся, убирайся!

— Счастливые дни вернулись!

Да, у нее остались паршивые попугаи, и это было еще одной уступкой воле Питера, потому что она ненавидела птиц с самого начала и все-таки не избавилась от них, когда переезжала на Манхэттен.

— Дети, — сказал Питер, — очень их любят, ты знаешь?

— Нет.

— Дети начинают новую жизнь. Это будет нелегко. Они столкнутся с незнакомым окружением, так что нельзя лишать их привычных вещей.

Беверли знала, что и Питеру-младшему, и Салли нет дела до птиц, но у нее не было сил спорить. Она чувствовала себя виноватой в том, что лишает детей корней, лишает их отца, так теперь еще выбросить оранжевых птиц, которые истошно орали?

— Если бы у них был побольше репертуар, — сказала Беверли своему отражению в зеркале в гостиной.

Маленькая девочка в коротенькой рубашке и халате исчезла, вместо нее из зеркала смотрело изможденное, мятое лицо. Беверли видела опухшие глаза, морщинистую кожу, выражение отчаяния на лице и подумала, что на кинозвезду она не похожа. Новый ночной крем «Спящая красавица» не смягчал кожи, как обещала этикетка, не сглаживал морщин, они тут же проступали наружу, стоило удалить крем. Глядя на себя в овальное зеркало, Беверли решила, что «Спящей красавице» не удалось пробудить уставшую женщину. Она высунула язык. Он был покрыт белым налетом.

— Я разрушена.

А в марте ей стукнуло всего лишь двадцать девять, и было это семь месяцев тому назад. Она вплотную подошла к тридцати. Мысль, что уже никогда не будет двадцатилетней, сейчас ужаснула Беверли больше, чем когда-либо. Нереально быть тридцатилетней. Нереально, но неизбежно: молодость и страстные надежды исчезли навсегда. Она всхлипнула, вспомнив слова Питера, что ее жалость к себе не знает границ.

— А почему я не должна жалеть себя? — спросила у него Беверли. — Что у меня есть? Чему я училась? Ничему. Только быть женой, матерью и играть в теннис, когда хорошо себя чувствую.

— Ты молода. Ты могла бы многому научиться, если бы захотела.

— Нет. Мечты исчезли.

— Только если хочешь быть неудачницей.

Ну, таков был ответ Питера на ее истерику, но что он знает? Питер сильнее ее. У него нет таких сильных чувств, как у нее. Она читала его колонку в последнем номере «Тряпья», стиль огорчил ее до слез. Скучища. Питер затронул тему длины юбок и утверждал, что мини уходят, а миди и длинные юбки становятся модными. Он во всем обвинял американских дизайнеров Нормана Норелла и Билла Бласса, которые сидят в своих полосатых апартаментах, смотрят ночное шоу Лупе Велеса и придумывают, как еще больше обезобразить женскую фигуру.

«Скоро они вернут накладные плечи, как у Джоан Кроуфорд», — заключал колонку Питер.

Скуку у Беверли вызывало все. Неужели можно всерьез загореться размышлениями о нескольких лишних сантиметрах ткани, когда люди гибнут во Вьетнаме, а мир содрогается от ужаса ядерной катастрофы?

— Кому какое дело до оборок и рюшек? — сказала она Питеру после чтения. — Или накладных плеч? До всего этого? Ты думаешь, что в Солт Лейк Сити до сих пор ходят на острых каблуках, отставая от моды на семь лет?

Питер презрительно сморщился.

— Да плевать всем, что носят в Солт Лейк Сити, дорогая. Ты этого как раз и не понимаешь.

— Всем плевать в Нью-Йорке или Париже. Но всем в Солт Лейк Сити плевать, что думают в Нью-Йорке или Париже. Вот этого не понимаешь ты!

— Ты дура, — сказал Питер. И ушел в клуб.

Она продолжала смотреть в зеркало стиля рококо. Беверли неожиданно сорвала халат и рубашку и осмотрела свое обнаженное тело. Фигура в порядке, лучше, чем когда-либо. Пьянство прежде всего поражает лицо. Суровая диета военнопленного осталась в туманном прошлом. После переезда на Манхэттен она потеряла четыре килограмма и без всяких мыслей о том, что сидит за колючей проволокой и ест только жидкую похлебку. Вчера съела всего лишь одно крутое яйцо и два пирожка (и пятнадцать порций виски), но живот оставался твердым, а грудь висела на приличествующей ее размеру высоте.

— Когда-нибудь все изменится, — сказала она, мечтая, чтобы сегодня был вторник, а не понедельник.

Беверли вернулась к бару, отвинтила пробку и хлебнула из горлышка. Господи, что за прелесть этот алкоголь и что за гадость. Головная боль тут же усилилась, ее сильно затошнило. Скоро очутится в ванной, ее вырвет, и она будет думать о том, что сейчас поделывают нормальные люди. Беверли снова запрокинула голову.

— Миссис Нортроп!

Она не слышала, как Маргарет открыла дверь. Впервые Беверли увидела шокированную Маргарет.

— Миссис Нортроп, что вы делаете? Сейчас всего полдесятого утра. Вы пьете, да еще голая.

— Какая, к черту, разница? Ради кого здесь быть одетой и трезвой?

В руке Маргарет был конверт.

— Это от вашей матери.

— Здорово. Чего мне не хватает сегодня утром, так это послания старой ведьмы. Я ничего не вижу. У меня дикая головная боль. Вскрой и прочитай самое важное, если оно там есть.

Маргарет разорвала конверт.

— Ваша мать увлеклась гольфом, — сказала она через минуту.

— Ты считаешь это важным?

— Она играет в клубе Маунтин Делл, где солнце так сияет, что она должна носить темные очки.

— Я в восторге.

— Она уже выиграла восемьдесят очков, — бубнила Маргарет, — и удар становится все лучше с каждым днем. Она берет уроки.

— Маргарет!

— Да, миссис Нортроп?

— Меня совсем не интересуют успехи матери в гольфе. Если она пишет только об этом, то не читай. Просто выбрось.

Маргарет перевернула страницу.

— Она спрашивает, как вам нравится Манхэттен, как здоровье детей. Она думает, что вам надо привезти их в Солт Лейк Сити на Рождество, иначе они забудут, что у них ест бабушка.

— Она пишет о мистере Нортропе?

Маргарет продолжала читать.

— Да. Она пишет: «Дорогая, я должна предостеречь тебя против развода. Как ты знаешь, я никогда не была в восторге от Питера, но брак — в руках Господних, и это все очень не просто».

— Хватит. Выбрось в корзину.

— Вы не хотите услышать о вашем брате Говарде?

Говард всегда был любимчиком матери.

— Попробую угадать, — сказала Беверли, закрывая глаза. — Он баллотируется на пост председателя городского совета.

— Нет, в законодательное собрание штата.

— И ни слова о том, как человек может жить после кружка онанистов.

Маргарет стояла перед высокой, белой и голой Беверли, стараясь не смотреть на рыжие волосы в паху. Беверли пришло в голову, что Маргарет, наверное, всегда видела только голых негритянок.

— Миссис Нортроп, может, вы оденетесь и ляжете в постель? Вы плохо выглядите, мэм.

Беверли подняла белую батистовую рубашку и надела через голову. Ее затрясло, потом озноб прошел, зато охватил жар. Эти переходы от жара к холоду длились часами, тело изнемогало от этой борьбы, и даже когда приступ мигрени проходил, она чувствовала себя истощенной.

— Может, вы оставите бутылку здесь, миссис Нортроп?

— Нет. Между прочим, Маргарет, как твой зуб? Я о дырке во рту.

— Стало как-то пустовато.

— А у меня такая жизнь, — улыбнулась Беверли.

— Счастливые дни вернулись! — заверещал попугай.

Беверли улеглась в постель с бутылкой виски и включила электроодеяло. Ее так трясло, что едва не опрокинула открытую бутылку. Она была на две трети полна, и Беверли подумала, что сказал бы Питер, если бы постель пропахла виски. Тихо зазвенел бледно-зеленый телефон у кровати.

Беверли сняла трубку.

— Привет, — сказал Йен. — Как себя чувствуешь?

— Сижу дома и пью.

Йен весело рассмеялся. Типичная реакция англичан на неприятные известия.

— Не хочешь пообедать со мной? — спросил он.

— Сегодня понедельник, — удивилась Беверли. — Это не наш день, дорогой.

— Нет, — снова засмеялся он. — Я говорю об обеде. Давай. Тебе станет легче.

— Мне станет легче после другого.

— Я вот что собираюсь сделать. Я закажу столик на двоих в «Граунд Фло» на двенадцать тридцать. Ты придешь?

— Я бы лучше трахнулась.

— Сегодня нет времени, дорогая. У меня будет жуткий день.

— А на обед время есть?

— Я хочу кое-что обсудить с тобой, — терпеливо ответил он.

— Можем обсудить это в постели.

— Дорогая, ты же знаешь, что я этого не люблю. И мне кажется, тебе надо немного поесть.

Вот этого Беверли хотела меньше всего, но ей было любопытно, о чем думает Йен.

— Двенадцать тридцать, — сказала она.

Положив трубку, сообразила, что не следовало в таком состоянии соглашаться на встречу. Она не сумеет одеться, подкраситься и пересечь порог дома. Если бы удалось соснуть, ей стало бы лучше, но страдающие мигренью лишены этого удовольствия. Беверли от безысходности разрыдалась.

— Это несправедливо, несправедливо, несправедливо.

Цветастые простыни промокли от слез. Она глотнула виски, передернулась и снова задумалась о том, чего хочет Йен. В прошлый четверг он был озабочен не только возвращением Питера, но и тем, что Беверли не собиралась выгонять его.

— Нельзя же жить с человеком, которого терпеть не можешь, — сказал Йен.

— Наоборот, так можно жить вечно.

— Я тебя не понимаю, Беверли.

— Женишься, поймешь.

В дверь тихо постучали.

— Входи, — сказала Беверли.

В проеме показалась голова Маргарет.

— Миссис Нортроп, давайте я что-нибудь принесу. Чашку чая? Или настоящий завтрак?

Маргарет недавно высказала озабоченность отсутствием у Беверли интереса к пище.

— Знаешь же, что я не могу есть, когда болит голова. Но чашку чая можно. С медом и побольше лимона, пожалуйста.

Лимон — это хорошо, может, хоть тошнота прекратится. Больше всего болело над левым глазом. Правый еще могла раскрыть, но левый не подчинялся, как будто его проткнули ножом. Она поставила бутылку на пол и выключила электроодеяло. Холод исчезал, по телу начала разливаться приятная теплота. Когда Маргарет вернулась с подносом, Беверли дико потела.

— Спасибо, Маргарет. Ты оптимистка.

Рядом с чаем Маргарет положила тонкую гренку (как любила Беверли) и большую порцию консервированных абрикосов.

— Гренки хороши при тошноте, — отметила Маргарет, закрывая за собой дверь.

В такие моменты Беверли удивлялась, что бы она делала без Маргарет. Временами даже всерьез хотела включиться в движение за гражданские права, хотя бы ради Маргарет, но не могла представить себе, как она сидит в душном офисе, скажем, два раза в неделю и разбирает запутанные случаи, которые были выше ее понимания. Беверли огорчало бедственное положение негров, но не знала, что нужно делать. Если говорить о ней, то она хорошо платила Маргарет, была с ней вежлива и отдавала ей всю свою и Питера ненужную одежду. Больше ничего не могла сделать. В конце концов, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Мормонов выбросили со Среднего Запада, их пророка убили, дома уничтожили, но они пересекли горы в пыльных фургончиках и создали в пустыне процветающий город. Воспитание Беверли говорило, что люди ничего не должны просить и не должны ждать подарков. Милостыня унижает достоинство человека. Это было одно из немногих положений, которое она разделяла с Питером.

Беверли отхлебнула чай с лимоном, надкусила сухую гренку и поставила поднос на пол рядом с бутылкой виски. Затем вылетела в роскошную ванную, и ее вырвало.

Она составила план действий на день. Встретиться с Йеном в «Граунд Фло», как они договорились, но одеться и накраситься… Эти подвиги выше ее сил. Пояс, чулки, трусики, туфли и пурпурное пальто поверх рубашки — это все, что смогла сделать. Пьяная и разобранная, она все же сообразила, что рубашка неуместна, ведь ей предстоит снять пальто, но все равно лучше это, чем процедура полного одевания. Чтобы защитить глаза от болезненного солнечного света, Беверли надела темные очки в толстой лиловой оправе (из «Блумингдейла»), поверх которых извивалась зеленая змейка.

Беверли заказала лимузин на двенадцать двадцать. В других обстоятельствах она бы попросила швейцара Генри вызвать ей такси, но сейчас даже трехминутная задержка была для нее невыносимой.

— Я буду сразу после обеда, — проинформировала она Маргарет. — И не волнуйся насчет ужина. Мистера Нортропа не будет, а я есть не буду. Позвони, пожалуйста, цветочнику, закажи три дюжины нарциссов и поставь их в гостиной. Иначе она похожа на гробницу.

Маргарет кивнула, вздохнула и вернулась к назначенной на понедельник генеральной уборке электропечи. На ней были резиновые перчатки, и она держала в руках новый очиститель, о котором Беверли услышала по телевизору. Маргарет больше нравился старый, им она пользовалась много лет, но слишком хорошо знала Беверли, чтобы спорить.

«Миссис Нортроп — как ребенок, настоящее дитя, — любила говорить Маргарет своей невестке в Рослине, — а ты знаешь, как ведут себя дети. Особенно испорченные и деспотичные».

На улице было холоднее, чем думала Беверли. Или приближался новый приступ озноба? Генри поддерживал ее за локоть, когда она спускалась к лимузину по короткой лестнице. Шофер стоял с вежливой улыбкой и держал открытой дверцу длинного черного «кадиллака».

— Добрый день, мэм, — сказал он.

— Добрый день, — ответила Беверли и благодарно нырнула в полумрак кабины.

— Надеюсь, вам станет лучше, миссис Нортроп, — сказал швейцар.

— Спасибо, Генри.

Беверли схватилась за ручку левой дверцы и откинула голову на кожаное сиденье, правая рука отдыхала на сумочке из крокодиловой кожи. Может, и полураздета, неожиданно подумала она, но все при мне.

Поездка за тридцать кварталов в «Граунд Фло» оказалась легче, чем ожидала Беверли. Пятая авеню была забита людьми, и Беверли удивилась тому, как шикарно были одеты работающие девушки. Обычно, если она выезжала купить что-нибудь, то всегда это было после двух часов, когда голодранцы вернутся в свои конторы и освободят место для избранных. У светофора две девушки поймали ее взгляд. Они вышли из «Бонвит Теллерс», у них были пакеты с фирменным знаком. Девушки смеялись и болтали. Беверли было интересно: о чем? О покупках, о том, где пообедать, о вчерашнем свидании? Им было слегка за двадцать. Свежие, чистые. Может, они секретарши за сто долларов в неделю, но Беверли им завидовала.

Они свободны. Они еще не сделали больших ошибок.

Беверли раньше не была в «Граунд Фло» и совершенно не ожидала увидеть такое. Она не была бы готова к этому и в лучшем состоянии, чем теперь, при ее мигрени. Ресторан показался ей кошмарным. Огни! Шаг за дверь, и ее ослепил потолок, в который какой-то маньяк из корпорации «Эдисон» встроил тысячи ламп и врубил их на полную мощность. Глаза ослепли, несмотря на темные очки.

— Стол мистера Кларка у дальней стены, — сказал метрдотель. — Пожалуйста, идите за мной.

Беверли неприятно было увидеть Джона Фэйрчайлда с двумя поклонниками за столом у самого входа. Три головы склонились над столом, как заговорщики. В их позе было нечто скульптурное, красивое в их завершенности. И странная неподвижность.

Беверли немедленно кивнула и улыбнулась Джону Фэйрчайлду. Она давно сталкивалась с издателем «Женской одежды», он был единственным конкурентом «Тряпья» в этой области. То, что Беверли видела людей из этого журнала в такой особенный день, волновало ее только потому, что она подумала, что, возможно, где-то поблизости обедают Питер, Лу Маррон и Тони Эллиот. Обеды и заговоры — таково модное сумасшествие в эти дни. Беверли презирала их мир, но и завидовала ему, потому что это был мир, связь, команда, в которую ее не включили. У Лу Маррон была хоть ее работа.

Горькое ироническое чувство овладело Беверли: она завидует Лу Маррон, когда большинство женщин позавидовали бы ей, ее красивому, преуспевающему мужу, ее детям в хорошей частной школе, дому за городом, чудной квартире в Нью-Йорке, деньгам, социальному положению, респектабельности. Но что все это значит, если спишь с человеком, который тебя не любит, если напиваешься до бесчувствия, если в холодный яркий октябрьский день под пальто только ночная рубашка, и она идет ко второму в цепи ее любовников?

Беверли с нежностью вспомнила Фингерхуда, первую свою измену и изысканные блюда, которые он готовил, они напоминали ей ресторан «Дургин Парк» в Бостоне. Питер часто возил ее туда по субботам, а потом привозил обратно в Уэллесли к паршивому комендантскому часу.

Женщины, обедающие в «Граунд Фло», большей частью были одеты в маленькие осенние костюмы, на некоторых были маленькие шляпки. Известный киноактер, сидевший вдали, привлек ее внимание. С ним были двое мужчин, оба лысые и толстые. В жизни актер выглядел лучше, чем на киноэкране, но Беверли удивили его блестящие глаза, глаза Питера. Кажется, они могли прорезать стальную дверь.

— В последний раз, — сказал Питер несколько дней тому назад, — говорю тебе, что с Лу Маррон покончено.

Но Беверли этому не верила, несмотря на утверждения Симоны, будто после смерти Дэвида Лу не встречалась с Питером. Симона после похорон подружилась с Лу, а Беверли звонила примерно раз в неделю, чтобы дать, как она выражалась, «полный дружеский отчет». Симона говорила, что Лу сейчас ведет целомудренный образ жизни, но Симона хочет исправить это положение и познакомит ее с Фингерхудом. Единственной помехой, говорила Лу, было то, что прошло слишком мало времени после смерти дорогого Дэвида, чтобы с кем-то знакомиться, и из уважения к его памяти она должна выждать какое-то время.

— Полный дружеский отчет номер четыре, — сказала вчера Симона по телефону между двумя глотками мексиканского ужина, в котором были жареная фасоль и прочая гадость. — Лу Маррон говорит, что секс ей так противен, что она даже перестала принимать таблетки.

Беверли удивилась, что Лу, прикидывающаяся такой умной, может пить таблетки. Симона говорила, что таблетки — это величайшее изобретение после пенисов, но Симона не слишком выдающийся мыслитель, и она ничего не хотела слышать о многих женщинах, умерших из-за таблеток, которые могли вызвать закупорку сосудов.

— Ты мое мнение о таблетках знаешь, — сказала Беверли Симоне, — так что хватит об этом.

— Твое мнение ни черта не значит, если вспомнить об Аните. Если бы она пила таблетки, ей не пришлось бы делать аборт в Сан-Хуане. Ей даже не дали наркоза.

— Аборт?

Возникла легкая пауза, а потом Симона начала задыхаться.

— Я подавилась перцем. Не в то горло попало.

— Я не знала, что Анита делала аборт.

— Это была морковь, — сказала Симона, отхлебнув вина.

— Ты не говорила, что Анита делала аборт, — заявила потрясенная Беверли. — Когда это было?

Тон у Симоны стал заговорщицким.

— Это тайна. У меня длинный язык. Умоляю тебя, никому не говори. Анита мне парик порвет вместе с моими волосами, если узнает, что я проболталась.

— Я ее только один раз видела. Что она имеет против меня?

— У тебя деньги и грудь, — быстро ответила Симона.

Беверли не могла поверить, что Анита ее не любит, как не могла поверить, что Йена интересуют только ее деньги. Она была слишком несчастна, чтобы ее не любили, и не слишком богата, чтобы ей завидовали.

— Знаешь, Симона, иногда я думаю, что ты немного не в себе.

— А я и не спорю. Но ты никому не скажешь об Аните, правда? Она очень переживает из-за этого.

— Буду молчать, как рыба, — промолвила Беверли и подумала, что скажет Йен об этой потрясающей новости. Йен всегда заявлял, что они с Анитой были только друзьями, но Беверли в этом сомневалась так же, как сомневалась в целомудрии Лу. — Когда она сделала аборт?

— Этим летом. Доктор Доброта летал вместе с ней.

— Кто это?

— Фингерхуд, конечно, — нетерпеливо сказала Симона. — Но он не виноват. Ребенка ей заделал Улыбающийся Джек. А у нее был колпачок.

— Это очень разумно.

— Разумно? И ты меня называешь сумасшедшей? Она же забеременела! Что в этом разумного?

— Не выходи из себя, — сказала Беверли. — Подавишься перцем.

— Морковью.

— Помнишь, как мы ужинали с братьями в Мексико-Сити? Помнишь, какой я была недотрогой.

— Ничего, ты сейчас наверстываешь.

— Я знаю. Но когда подумаешь о стольких потерянных годах…

— А каково мне? Столько лет трахаться и не кончать. Я могу просто умереть от этого. Кстати, я вспомнила интересную вещь. Представляешь, первый оргазм у меня был в день похорон мистера Сверна.

— Не вижу связи.

— Полная дурища, если так, — сказала Симона. — Смерть. Жизнь. Понимаешь? Мистер Сверн ушел, а у меня пришло.

Беверли едва не врезалась в тележку с десертом, который выглядел бы очень аппетитно, если бы только запах пищи не вызвал у нее нового острого приступа тошноты. Господи, как люди могут столько есть? Симона говорила, что ньюйоркцы так озабочены пищей потому, что Нью-Йорк живет под знаком Рака, а это знак еды. Астрологические объяснения Симоны не убеждали Беверли, которая давно решили, что некоторые люди — свиньи в душе, и ничего с этим не поделаешь.

— Извините, — сказала она вздрогнувшему официанту, который толкал тележку. — Прекрасная земляника.

— Только утром доставили из Франции, — с гордостью заявил он.

Беверли запомнила, чтобы сказать об этом шовинистке Симоне, когда та будет делать следующий дружеский доклад. Она поторопилась за метрдотелем, который опередил ее на несколько шагов. В ресторане было нестерпимо душно. Беверли чувствовала запах из-под мышек и сомневалась, что доживет до конца обеда. С облегчением она увидела Йена.

— Дорогая, — встал сияющий Йен, — ты вовремя.

— Я заказала лимузин.

Метрдотель отодвинул стол, и Беверли села рядом с Йеном на банкетке. Банкетки ей не нравились, потому что разговаривать было неудобно. Шея потом будет болеть несколько дней.

— А почему не на такси? — осведомился Йен.

— Страшно болит голова. Мне вообще не следовало выходить.

— Вид у тебя неважный, — признал он на французском языке.

Беверли удивлялась, почему англичане обожают вставлять французские слова, если терпеть не могут французов.

— Я чувствую себя отвратительно.

— Коктейль будете заказывать, сэр? — спросил официант.

Йен повернулся к Беверли.

— Виски со льдом, побольше лимона и без сахара.

Йен повторил заказ Беверли официанту, а себе заказал виски с содовой. Потом он сказал:

— Я тебе искренне сочувствую, но скажи… Как дела на семейном фронте?

После возвращения Питера под родной кров это был его любимый вопрос.

— Статус-кво.

Он неодобрительно взглянул на нее.

— Тебя это, кажется, не волнует.

Под мышками вспотело еще больше.

— Волнует? Мне так плохо, что меня ничто не волнует.

— Так дальше продолжаться не может. Ты понимаешь?

— Да? Почему же?

— Я не считаю вторники и четверги основой для хороших взаимоотношений.

— Можем поменять на понедельники и среды.

— Твой юмор меня не веселит.

— Неужели? — спросила она, думая, что, если официант немедленно не принесет напитки, ее вырвет прямо на белоснежную скатерть. — А я считала себя остроумной.

Йен прочистил горло и зашел с другого конца:

— Ты знаешь, как я к тебе отношусь.

— Дорогой, пожалуйста, не сейчас.

Он негодующе вздохнул, а Беверли пришло в голову, как странно у них поменялись роли мужчины и женщины. Раньше именно она, женщина, жаловалась бы на неполноту их романа, а он, мужчина, твердо стоял бы на том, что ничего не надо менять. Беверли была удовлетворена тем, что главенствует над Йеном. Это отчасти компенсировало то, что ею командует Питер. В другом углу известный ведущий колонки слухов что-то черкал в своем блокноте, слушая элегантную блондинку, которой Беверли не узнала. Ресторан был заполнен. Слева от Беверли мужчина и женщина ели рыбное филе с бледно-зеленым виноградом.

— Кристофер, — сказала женщина, — прислал мне открытку из Демоса.

— Пережарено, — ответил мужчина. — Что пишет дорогой мальчик?

Беверли не стала ждать ответа женщины. Ей казалось, что вопрос важности общения невероятно скучен. Но людей он волновал, они продолжали есть и пить вместе и непрерывно болтали о разных глупостях. А что остается? Она сама была ответом на этот вопрос. Могла ведь остаться в постели и тихо страдать под балдахином, но все же выползла из дома, несмотря на дикую головную боль, в мир еды, питья и болтовни. Убить время. Она часто думала, что люди только этим и заняты, потому что и в ее случае она в глубине души знала, что Йену на самом деле нечего обсуждать с ней, все уже говорено-переговорено, так что остается только пережевывать старые темы. Или вот слова мужчины о пережаренной рыбе, ведь это простая передышка в несущественном разговоре. Человек привык разговаривать. Ля-ля, бу-бу, ля-ля, бу-бу. Даже пустопорожний разговор лучше тишины. Льюис Кэрролл писал об этом правильно.

— Наконец-то, — сказал Йен, когда официант принес напитки. — Будь здорова, дорогая.

Рука у Беверли тряслась, когда она брала ледяной бокал. Какой дурак наполняет его до краев?

— Будь здоров, — сказала она и сделала большой глоток. — Они все-таки положили сахар.

— Отослать обратно?

Рыба пережарена. Они положили сахар. Ля-ля, бу-бу, ля-ля, бу-бу. Ах, как они наслаждаются своими голосами!

— Нет, выпью и так. У меня в горле пересохло.

— Как хочешь.

На Йене были темно-синяя куртка в стиле Мао Цзэдуна и голубой свитер.

— Потрясающе выглядишь, — заметила она.

— Я вообще потрясающий парень, но с тобой мне это не помогает.

— Еще как помогает.

— Не слишком. Я хочу жениться на тебе, Беверли. Ты это знаешь. Или ты мне не веришь?

— Верю.

— Ну и?

— Я уже замужем.

— Ты его не любишь.

— А почему ты думаешь, что я люблю тебя?

— Ты сама говорила, — обиженно ответил Йен.

Неужели? Она не помнила. Должно быть, когда они занимались любовью, но кто всерьез воспринимает такие вещи? Люди всегда так говорят, это просто слова, если ты сексуально возбужден. Йен ведет себя неразумно, как ребенок, требуя ответственности за слова, произнесенные во мраке ночи. Значит, не такой уж он умный, как кажется, но тогда американцы всегда будут клевать на его английский акцент, который делает самые пустяковые слова очень значительными и умными.

— Конечно, я тебя люблю, — поправилась она, думая, что несколько часов тому назад она слышала те же слова от Питера. Но Питер любил ее не больше, чем она Йена. Питер не хотел ее терять, а она не хотела терять Йена. Беверли была удобной подушкой для Питера, как и Йен для нее. Питеру нужно было возвращаться в дом, а Йен ей нужен, чтобы выдерживать жизнь с Питером. Она понимала, почему Йен расстраивается. В этой ситуации он был слабее, его использовала жена, которая на самом деле не хотела бросать мужа. Беверли была несчастлива с Питером, но это было знакомое несчастье. Она к нему привыкла и за те несколько месяцев, когда они жили врозь, скучала по нему. Развестись с Питером и выйти замуж за Йена (или кого-то другого) означало вероятность незнакомого несчастья. И какой в этом смысл? С Питером она хоть знала, что ее ждет, и хотя ничего хорошего в будущем не ожидалось, это пугало меньше, чем неизвестность. — Я люблю тебя, — повторила она, — но не пойду за тебя замуж. Так вот обстоят дела.

— Хреновые дела.

— Мы часто не получаем того, что хотим, — сказала Беверли, ощущая претенциозность своих слов.

— Ты, кажется, все получила. Удобный брак и меня по вторникам и четвергам.

— Йен, ты говоришь вздор.

— Потому что ты поставила меня в такое положение.

Он и вправду очень слабый, подумала Беверли, скулит, как щенок, никакой гордости. Питер никогда бы не пал так низко. Точно? Может, он тоже ныл и плакал, когда Лу Маррон сказала, что не будет с ним встречаться. Трудно вообразить Питера в этой роли, но и Питеру, наверное, трудно вообразить ее в роли несгибаемой женщины, которую она играла с Йеном. С Питером она слабая, а с Йеном сильная. Какая же она на самом деле?

— Йен, пожалуйста, не спорь. Не сегодня. Голова раскалывается.

Он допил виски с содовой и заметил, что ее бокал пуст.

— Выпьешь еще?

— Пожалуйста. Только на этот раз без сахара.

— Я использую все свое мощное влияние.

Он сказал это саркастическим тоном, а Беверли подумала, как у него мало мощи и как мало влияния для Нью-Йорка с его могучей конкуренцией. Бедный Йен. Он, в конце концов, всего лишь ассистент режиссера дневной викторины. Интересно, сколько он получает? Беверли боялась узнать, потому что сумма могла оказаться еще ничтожнее, чем она думала. Этот обед, несомненно, экстраординарный поступок, если только студия не оплатит счета. Ей было интересно узнать, где обедает Питер, что он ест, с кем сидит. Неожиданная страсть к мужу, приправленная горькой печалью, охватила Беверли.

В эту минуту она знала, что больше не разъедется с ним, что бы он ни сделал. Эта мысль произвела на нее странное воздействие: ей еще сильнее захотелось переспать с Йеном, и немедленно.

— Согрелась, дорогая? — успокоившись, спросил Йен. — Не хочешь снять пальто?

— Да. Спасибо.

Йен помог ей раздеться и удивленно уставился на то, что было надето под пальто.

— Ты в ночной рубашке? Или я сошел с ума?

Беверли взглянула на рубашку, будто видела это одеяние впервые. Грудь была хорошо видна сквозь полупрозрачный батист, соски ярко розовели под белой тканью.

— Я слишком плохо себя чувствовала, — сказала она. — Да и какая разница? Никто не заметит. Вот увидишь.

— Наверное, лучше надеть пальто, — нервно сказал Йен.

— Не смеши. Всем плевать. Смотри, никто и глазом не моргнул.

— Дело не в этом.

— А в чем?

— Ты… Ты… — Он не мог продолжать. — Ты не одета! — выдавил он наконец, украдкой оглядывая ресторан.

— Ночные рубашки сейчас носят повсюду, — отметила она. — Я-то знаю, у меня муж занимается модами.

— Но не такие же.

— Ну, значит, я основываю новое направление. Питер будет доволен.

— Беверли, я тебя умоляю, надень пальто.

— Не надену. Здесь жарко.

Йен закурил ментоловую сигарету и с плохо скрываемым гневом быстро затягивался.

— Я преподам тебе пример, — сказала Беверли, наслаждаясь остротой ситуации. — Я спрошу пару слева, заметили ли они что-нибудь необычное.

— Ничего подобного ты не сделаешь!

— Извините, скажите, я необычно выгляжу? — повернулась Беверли к паре слева.

Они без интереса посмотрели на нее, а мужчина сказал:

— Все равно спасибо, дорогая. Но грудь меня не волнует. Коленки — вот что главное.

Женщина просто пожала плечами и продолжала есть десерт.

— Видишь? — победно произнесла Беверли. — Я же говорила, всем наплевать.

— Мне нет.

— Потому что ты до одури консервативен.

— Все видят твою грудь, глупая.

— Ну и что? Им все равно.

— Абсолютная нелепость.

— Это ты нелеп. Именно ты развел бурю в стакане воды из-за пустяков.

Он бросил окурок, закурил другую сигарету и прошипел:

— Для меня это не пустяки!

Впервые после пробуждения ей стало легче. Смех побеждает все. В этом ее главная беда, решила Беверли. Она всегда мрачная, плаксивая, надо научиться видеть смешное в жизни. Может, этот случай с Йеном перевернет ее мировоззрение.

— Коленки, — сказал мужчина. — Это точно.

— Беверли, пожалуйста, — сказал Йен.

— Без сахара. — Официант поставил перед ней виски.

Беверли повернулась к Йену.

— Чем таким важным ты занят сегодня днем, что мы не можем трахнуться?

— Надо набрать новых участников.

«Загадка». Жуткое шоу. Однажды Беверли смотрела его пять минут, содрогаясь от участников, у которых было высшее образование. Йен говорил, что высокий рейтинг шоу объясняется тем, что все матери страны могут увидеть еще более тупых людей, чем их дети.

— Да, — сказал Йен, — надо набирать новых болванов.

— Это важнее, чем переспать со мной?

— Многие идиоты не хотят больше участвовать, потому что их публично унижают.

— Мы говорим о разных вещах.

— Диплом они получили не для того, чтобы телевидение делало из них дураков.

— Займись любовью, а не дураками.

Йен, кажется, только сейчас ее услышал.

— Извини, дорогая, но сегодня об этом не может быть и речи.

Беверли отхлебнула.

— Анита Шулер пару месяцев тому назад сделала аборт.

— Что?

— Да. Мне Симона сказала. Операция.

— Есть способ получше, — сказал человек слева. — Его применяют в Китае, и там это стоит всего десять центов.

Мало того, что шея будет болеть, так еще приходится обедать в одной компании с незнакомцами.

— Это тот пилот, за которым она гонялась зимой? — спросил Йен.

— Эта задница. А Фингерхуд летал с ней в Сан-Хуан. И ей даже не давали наркоза. Симона сказала, что ей только вкололи новокаин, сам знаешь куда. Так что она кричала двадцать минут.

— Высасывающая машинка, — сказал мужчина слева. — Работает, как пылесос. И просто высасывает зародыш.

— Это очень интересно, — сказала Беверли, — но мы бы хотели поговорить вдвоем. Если вы не против.

— Десять центов в Китае. Спорю, что с вашей подруги содрали пять сотен.

— Четыреста пятьдесят. Фингерхуд сторговался.

— Так и надо с этими пуэрториканскими живодерами. Ты должен торговаться, иначе ничего не получишь.

Питер не позволил бы чужакам вмешиваться в их разговор, подумала Беверли, мечтая, чтобы Йен не был слабым, но тут же спохватилась: ведь это она не оставляет ему выбора.

— Пожалуйста, не говори Аните, что я рассказала тебе об аборте, — сказала Беверли. — Она умоляла Симону, чтобы та не болтала.

— Обещаю.

Пара слева наконец-то встала. Мужчина сказал Беверли:

— Грудь не важна, дорогая. Поверьте, я знаю.

— Приятно было пообедать с вами. Но повторять мы не будем.

Женщина просто улыбнулась ей, и они ушли.

— Очаровательная пара, — скривился Йен. — Посмотрим меню?

После обеда Йен посадил Беверли в такси и сказал, что позвонит позже.

— Зачем? — спросила Беверли.

— Просто узнать, как ты себя чувствуешь.

— Я знаю, как я себя буду чувствовать. Еще паршивее, чем сейчас.

— Не отчаивайся, дорогая. Завтра вторник.

— Наш день. — Беверли послала ему воздушный поцелуй из окна машины. — В галерею Лео Кастелли на Семьдесят седьмой, — сказала она водителю. — И не спешите, я не тороплюсь.

— А я тороплюсь. Я работаю. Где на Семьдесят седьмой?

— Между Пятой авеню и Мэдисон. Хотите кое-что узнать?

— Не очень.

— В Нью-Йорке трудно трахнуться.

Когда Беверли приехала в галерею, там кроме Кастелли и Ивана Карпа был только один человек в вельветовом костюме. У него были большие черные усы, и он углубленно созерцал диптих, изображавший Джона Пейна и Кармен Миранду, сидевших верхом на лошадях. Картины слегка озадачили Беверли, потому что бананы и апельсины были на голове у Джона Пейна, а не на голове Кармен, но, будучи завсегдатаем галерей, она знала, что никогда нельзя подавать вида, что ты ошарашен. Да и почему бы им не быть на голове у Джона Пейна? Какая разница? Она повернулась к усачу.

— Бодлер говорил: «Жизнь — это больница, в которой каждый пациент отчаянно хочет поменять койку».

Мужчина бесстрастно посмотрел на нее.

— Как вы думаете, где вы находитесь? В «Модерне»?

Беверли скрыла, что ничего не поняла.

— Чья это выставка?

— Моя.

— А! А кто вы?

— Стив Омаха.

— Рада познакомиться. Я Беверли Нортроп. Я так понимаю, вы знаете способ, как довести женщину до оргазма.

В эту секунду ей показалось, что у него сейчас отвалятся усы.

— Погодите. Как, вы сказали, вас зовут?

— Беверли Нортроп. Я подруга Симоны. Я удивлена, что она не говорила вам обо мне.

— Нортроп. Нортроп. А, да, вы та сумасшедшая леди с буферами!

— Она меня называет сумасшедшей?

— Кажется, я сболтнул лишнее.

Стив Омаха сунул руки в карманы.

— Как вам моя выставка?

— Очень необычно.

Бетти Хаттон и Эдди Бракен на лошадях. На другой картине на лошадях сидели Вера Хруба Ралстон и Джон Карролл. Верхом были и Джордж Брент с Мерл Оберон.

— Я понимаю, что задаю глупый вопрос, — сказала Беверли. — Но почему все верхом?

— Вы были правы. Дурацкий вопрос.

У Мерл Оберон были усы Стива Омахи, но после картин Розенквиста, Раушенберга и Олденбурга Беверли уже ничему не удивлялась. Завершали выставку Ивон де Карло и Турхан Бей. Рядом с портретами Джона Пейна, Кармен Миранды и Джорджа Брента висели красные звезды.

— Вы их продаете? — спросили Беверли. — Или это просто выставка?

— Попробуйте купить и узнаете.

Блестящая мысль. Если Питер завел сраных попугаев, у нее на стене может висеть Джордж Брент (или Джон Пейн). Любой из них будет хорошо контрастировать с пейзажем Халтберга. Беверли распирало от цитат. Столько лет не зря ездила по вторникам в галереи из Гарден-Сити! Она тогда читала путеводитель, в котором говорилось, что сюрреалистическая живопись так же красива, как сочетание зонтика со швейной машинкой на анатомическом столе.

— Я действительно хочу купить одну из ваших картин. Завтра я переговорю с Лео.

— А почему не сейчас?

— У меня очень болит голова. В таком состоянии я не хочу обсуждать денежные вопросы. Но я действительно заинтересовалась вашими работами.

— Хорошо. Смотрите, кто пришел на ужин!

Это была Симона в том же черном дождевике, который был на ней, когда Беверли заметила ее в вестибюле отеля «Мария Кристина» в Мексико-Сити.

— Что ты здесь делаешь? — спросила Симона.

— Хочу подцепить твоего красавчика, но не очень в этом преуспела.

Симона и Стив счастливо улыбнулись друг другу.

— Стив — не Роберт Фингерхуд в той квартире, — сказала Симона. — Этот номер не пройдет.

— У меня давно никого не было. Ты не знаешь, каково мне. Я только что обедала с Йеном. Я хотела переспать с ним, но ему нужно искать новых болванов для своего шоу. Такие дела.

— Беверли хочет купить мою картину, — сказал Стив, обнимая Симону за талию.

— У нее бабки есть.

— Я не считаю, что Йен интересуется ими, — сказала Беверли. — Правда. (Но в глубине души она именно так и думала. Его интересовали не деньги сами по себе. Но устроенная жизнь, готовые дети, легкая жизнь. Да, в самом деле, он бы хотел тут же переехать и занять жилище другого мужчины. Беверли была убеждена, что, если бы не Питер, Йен вообще не обратил бы на нее внимания.) — У меня теплые воспоминания об этом плаще, — сказала Беверли Симоне. — А что под ним?

— Ничего.

Беверли разозлилась, что Симона побеждает ее на ее же площадке. Как можно сравнить ночную сорочку с наготой? И все же…

— А у меня только рубашка. — И Беверли распахнула полы пурпурного пальто, чтобы все удостоверились, что она говорит правду.

— У вас могут быть проблемы, — сказал Стив, уставившись на потрясающие соски.

— Хотите поспорить?

— Ты все еще ведешь двойную жизнь? — спросила Симона.

— Если двух полумужчин считать двойной жизнью, тогда — да.

— Пойдемте выпьем, — сказал Стив. — Может, «У Мэдисона»?

Девушки согласно кивнули.

— Часто тампоны не спасают от холода, — говорила Симона, когда они выходили из двери. — Даже если на улице не очень холодно.

После трех порций виски Беверли уехала домой. Швейцар Генри спросил, как она себя чувствует.

— Спасибо, Генри, гораздо лучше.

На самом деле ей было гораздо хуже, голова раскалывалась, а Питера долго не будет. Когда она поднялась, дети на кухне обсуждали с Маргарет проблемы сексуального воспитания.

— Вылупились яйца, что появляется? — спросила Салли.

— Цыплята, — ответил Питер-младший.

— У других животных тоже есть дети, — напомнила Маргарет. — Но яиц у них нет. Откуда же они появляются?

— Из капусты? — истерически захохотал Питер-младший, а сестра ущипнула его.

— Мама хочет выпить мартини, — объявила Беверли, — а потом ждать, когда позвонит дядя Йен.

— Кто это? — спросила Салли.

— Новый мужчина, дорогая.

 

Глава 10

Анита наливала мартини для одного из пассажиров первого класса рейса 431 из Каира. Она вспомнила последний полет в Каир и мужчину, который пригласил ее на ужин в Нью-Йорке. Ему было около сорока лет, красивый, неженатый (как он сообщил) и очень вежливый. Пережевывая кусочек седла косули, он сказал, что она может существенно увеличить свои доходы во время следующего полета в Каир, если привезет в Нью-Йорк маленький пакетик.

— А что в нем?

— О, — вкрадчиво сказал мужчина, — немножко героина.

— За такие вещи можно угодить в тюрьму.

— Это не очень опасно для стюардессы. А даже если вас схватят, что маловероятно, вы всегда можете сказать, что вам его подсунул какой-то пассажир.

Анита не могла доесть.

— Нет, спасибо. Не стоит рисковать.

Мистер Вежливость сменил тему:

— Как хотите. У вас есть банковский счет?

Анита едва не сказала, что у нее нет банковского счета, но потом передумала; после этих слов он мог возобновить разговор, который потряс ее. Ей казалось, что за шесть лет работы в авиакомпании она уже все видела, и хотя до нее доходили туманные слухи о том, что члены экипажей занимаются контрабандой, сама она столкнулась с этим впервые. Даже Лайза, стюардесса, которая подрабатывала, как говорил Джек Бейли, не стала бы перевозить наркотики. Анита размышляла, не сообщить ли в ФБР об этом пассажире, но тут представила, как ее убьет преступный международный синдикат, и желание донести пропало.

— Кроме того, — сказала она Симоне, — откуда я знаю, что он меня не разыгрывает? Хочет придать себе больше веса.

Симона как раз перешла из «Мини-Ферс» к доктору Гарри Хокеру, где получала сто два доллара в неделю, на семь долларов больше, чем прежде.

— Сколько денег ты могла бы заработать! — воскликнула Симона. — А как интересно! Помнишь фильм «Я воровала бриллианты»?

— Возить наркотики опаснее, чем красть драгоценности.

— Ричард Грин настиг ее в самом конце.

— Это нарушение закона. Я могла бы загреметь в тюрьму «Синг-Синг» на двадцать лет.

— Тебе было бы всего сорок шесть, когда ты вышла бы. Да еще с деньгами в швейцарском банке. Сделала бы пластическую операцию и остаток жизни попивала бы шампанское на вилле в Каннах.

— Обязательно напоминать мне о возрасте?

— Что ты такая чувствительная? Если тебе станет легче, то скажу, что вчера у меня был день рождения. Мне двадцать пять.

— Обязательно напоминать, что ты на год моложе?

— Могла бы поздравить, — сказала Симона.

— Поздравляю. Как тебе грядущее тридцатилетие?

— Со мной этого не случится.

— Что тебе будет тридцать или что ты выйдешь замуж?

— Я могла бы стать миссис Стив Омаха, если хочешь знать.

— Я могла бы стать миссис Роберт Фингерхуд, — ответила Анита.

— Ну, хоть перестала думать о том, чтобы стать миссис Джек Бейли, и то прогресс.

— Я так и вижу карточку: «Доктор и миссис Роберт Фингерхуд сердечно приглашают вас…»

— Ты все еще хочешь купить ореховый гарнитур для спальни?

— Да. А одежду для беременной я куплю в «Бендел». Там чудные вещички.

— Дети? — с отвращением сказала Симона. — Зачем тебе дети? Фигура испортится.

— Все женщины хотят детей. Это естественно.

— А я не хочу. С меня хватит Чу-Чу.

— Проблема только в том, — продолжала погруженная в свои мысли Анита, — к какой религии они будут принадлежать? Роберт еврей, а я лютеранка.

— Тогда буддизм. Счастливый компромисс.

— Мои родители — страшные антисемиты. Как же я приеду с Робертом в Кливленд? Надо будет предупредить их заранее, чтобы не болтали о пейсах и прочих вещах.

— Возможно, тебе следует подождать, пока Роберт сделает предложение, а потом уже суетиться насчет семьи и религии?

— Ты намекаешь, что он не сделает предложения?

— Ты должна признать, что он не производит впечатления человека, озабоченного женитьбой.

— Из-за того, что он не сделал предложения тебе… — горячо начала Анита.

— Не надо меня кусать. Мой тебе совет — не слишком бегай по магазинам в поисках орехового гарнитура. Фингерхуд — засранец, и мы обе это знаем.

— Полагаю, твой вшивый художник такой же?

Симона вздохнула.

— У нас теперь новый способ. Оказалось, что если я отдаю честь и говорю: «Да, сэр!», то оргазм вдвое сильнее.

— Ты ненормальная.

— Все эти цепи и кнуты могут кости переломать, а хороший оргазм никому не повредит.

Этот обмен мнениями с Симоной состоялся около месяца назад, но ни Роберт Фингерхуд, ни Стив Омаха предложения не сделали. Анита, однако, не была обескуражена. Роберт по крайней мере говорил, что хочет жениться, а Джек всегда утверждал, что не хочет. При всем своем сарказме Симона была права, говоря, что большой прогресс уже то, что она оставила мечты о браке с Бейли. Надежды на это разрушали ее, и Анита часто удивлялась, почему она так долго не верила, что Джек говорит серьезно. Он ее не обманывал, она обманывалась сама из-за упорного нежелания принять слово «нет». У нее всегда будет болеть сердце при мысли о Джеке Бейли. Он негодяй. Но за пять месяцев после аборта она полюбила Роберта Фингерхуда так, что и сама себе не верила. Он летал с нею в Пуэрто-Рико. Симона не зря называла его доктором Добротой, хотя и произносила эти слова обычным для нее уничижительным тоном.

Роберт был с ней добр до и после ужасной операции, во время которой она орала двадцать минут. Без его заботы просто не выжила бы. Последовавшее чувство утраты было горше, чем боль. О боли, как выяснилось, легко забыть, а депрессия — это совсем иное, серое, мрачное, не отпускающее ни на минуту чувство. К ее ужасу, это состояние длилось несколько месяцев, она начала уже думать, что никогда от него не избавится. Часто начинала беспричинно плакать, тело содрогалось от рыданий, а потом слезы так же внезапно исчезали, она весь день занималась обычными делами, но чувство усталости и безнадежности не покидало ее. И только в последние несколько недель слезы прекратились, туман начал рассеиваться, появились первые радостные просветы. Она даже перестала винить Джека Бейли в своей беременности и в его бегстве.

«Бог велел прощать», — говорила Анита себе, когда вспоминала о прощальной записке в пакете с салатом перед его отлетом в Индиану.

— Это не самый сухой мартини в мире, — пожаловался пассажир первого класса. — Не будете ли вы добры плеснуть еще водки?

Анита профессионально улыбнулась.

— Извините, сэр, но они смешаны заранее.

— Предполагается, что в первом классе сухой мартини, не так ли?

Анита снова улыбнулась, пожелав в душе скорой его смерти.

— Извините, сэр. Мы стараемся изо всех сил.

— Да. Конечно. Ну, это не ваша вина. Вы не знаете, мы прилетаем в Нью-Йорк вовремя?

— Думаю, мы прилетим по расписанию, сэр.

Мужчина прищурил глаза.

— Вас очень хорошо тренируют. Сукины дети.

Жалобы, насмешки, неудовлетворенность. Она привыкла ко всему этому. А через несколько часов, когда пассажиры выходили из самолета, этот мужчина потрепал ее по плечу и пожелал ей съесть завтра, в День благодарения, кусочек индейки.

— Спасибо, — ответила она. — Обязательно.

Роберт Фингерхуд устраивал в этот день вечеринку, которую Анита с ужасом ждала уже несколько недель из-за списка приглашенных людей, но сейчас она слишком устала и хотела спать, чтобы переживать из-за этого. Стоянка в Каире была короткой, едва удалось вздремнуть несколько часов. Сейчас ей хотелось как можно быстрее очутиться в своей квартире и нырнуть в постель, забыв обо всем на свете.

В середине ночи ей приснился дурной сон. Она повезла Фингерхуда к своим в Кливленд. Был День благодарения, все сидела за столом и смотрели, как ее отец режет индейку. Когда он положил два куска темного мяса в тарелку Фингерхуда, Анита заметила на срезах маленькие, но хорошо различимые свастики. Роберт, однако, ничего не заметил. Анита с ужасом смотрела на отца, который весело ей подмигнул.

Она проснулась в холодном поту и, трясясь от озноба, пошла на кухню подогреть молоко. После этого вернулась в постель, но заснуть не смогла. Остаток ночи она курила и читала в «Космополитэн» новый детектив, но больше всего думала, как примирит своих родителей с мыслью, что зятем у них будет психолог-еврей.

Роберт попросил Аниту прийти завтра пораньше, чтобы помочь по хозяйству. Когда она пришла, он пытался затолкать индейку и поросенка в узкую печь, но ему это не удавалось.

— Может, положить одно на другое? — предложила Анита.

— Это мысль.

Он поставил индейку на поросенка, индюшачьи ноги обняли бедного поросенка, который уставился на странную соседку. Изо рта у него торчало яблоко.

— Когда они зажарятся, то будут жутко влюблены, — сказал Роберт, закрывая печь.

— Странный союз.

— А бывает иначе?

Анита подумала: интересно, на что он намекает, но осторожно решила не уточнять.

— Я принесла тебе подарок. Удалось взять из самолета четыре бутылки шампанского.

— Умница, а то у меня его мало.

— Когда должен начаться этот кошмар? На который час ты их пригласил?

— На пять. Есть еще час. Не хочешь заняться салатом?

Анита боялась, что он попросит ее заняться любовью. Она не хотела, потому что испортился бы грим и ее до сих пор пучило после вчерашнего полета. Под костюмчиком с леопардовым рисунком были надеты самые сексуальные из ее трусиков-поясов с черными кружевами, они хорошо поддерживали отвисший живот. Симона утверждала, что сексуальных трусиков-поясов не существует, это противное изобретение создано лишь для того, чтобы отвратить любого мужчину. Но Анита чувствовала, что легко Симоне говорить это, если у нее нет проблем с животом. Как бы там ни было, ей очень хотелось, чтобы авиакомпании закончили свои исследования в этой области.

Мало того, что живот пучило, так еще и проблемы с грудью и противозачаточными колпачками. Анита иногда считала себя самой несчастной женщиной в мире, но время от времени ловила свое отражение в какой-нибудь витрине, удивляясь собственной привлекательности, тому, как ей завидуют многие девушки, которые не понимают, сколько у нее сложностей, насколько ложно впечатление самоуверенности, производимое ею. Как часто пассажиры верят в стюардесс, тогда как те сами ни в чем не уверены и полагаются только на случай.

— С удовольствием займусь салатом, — сказала она.

На самом деле она была бы без ума, если бы Роберт сам готовил ужин. Анита была сыта этим по горло в воздухе, так что хотелось хоть на земле передохнуть. Ведь одним из качеств, которые привлекали ее в Роберте, была его любовь к кухне, что освобождало ее от неприятных обязанностей. Еще больше привлекал контраст с Джеком Бейли. В холодильнике Бейли редко встречалось что-нибудь, кроме водки и лимонного сока, а у Роберта холодильник был забит. Как напоминала себе Анита, различие между содержимым холодильников отражает контраст между их отношениями к дому, а мужчины, любящие дом, склонны рано или поздно жениться. Ее беспокоило, что Роберт до сих пор не затрагивал наиважнейшей темы, но стоило ей подумать о неизбежном столкновении между ним и ее семьей, она была даже признательна за его колебания.

— Надеюсь, ты не против, что я пригласил Джека? — спросил Роберт. — Но мне жаль этого мерзавца. Не сидеть же ему одному в День благодарения. И живем мы в одном доме.

Как будто она могла об этом забыть!

— А почему я должна возражать? Между нами давно все кончено.

Шесть месяцев прошло, если быть точным, и хотя Анита пару раз летала с Джеком Бейли, они обменивались только формальными приветствиями и деловыми фразами. С тех пор у них был только один серьезный разговор, когда они столкнулись в диспетчерской перед полетом в Мадрид и Тунис.

— Как прошел аборт? — спросил Джек, отведя ее в сторону.

— Прекрасно.

— Ты себя хорошо чувствуешь?

— Да, прекрасно.

— Надеюсь, Фингерхуд не был потрясен поездкой в Пуэрто-Рико?

— Если и так, то не подал вида. Он был очень нежен со мной, все время за мной ухаживал.

— Я рад. Я бы полетел с тобой, если бы это было возможно.

Легко говорить так задним числом, когда неприятность уже позади.

— Сомневаюсь, — сказала она, — но если ты от этого чувствуешь себя не таким подонком, то ладно.

Она махнула рукой одной из стюардесс из их рейса, взяла сумку и ушла, не сказав больше ни слова.

— Что мне еще сделать? — спросила Анита, закончив возиться с салатом.

— Все. Давай откроем бутылку шампанского и пойдем в гостиную.

— Как хочешь.

— Хочу. Симона обещала принести пирожные, а Беверли — пирог.

— Беверли! А эта сучка зачем?

— Симона умоляла пригласить ее, — неуверенно ответил Роберт.

Аните хотелось задушить свою бывшую соседку. Симона знала, что если есть человек, без которого Анита могла обойтись, то это как раз Беверли Нортроп. Ей не хотелось видеть Беверли даже больше, чем Джека, потому что она не могла избавиться от подозрения, что Роберт может заинтересоваться бывшей пассией.

— Потрясающая будет вечеринка, — сказала Анита, в два глотка выпивая бокал шампанского. — А с каких пор Симона научилась печь пирожные?

— Она не умеет, это доктор Гарри Хокер.

— Не говори только, что и этот мудак придет.

Роберт отрицательно покачал головой.

— Как раз он единственный, кто не придет.

— Умница. Он же будет есть пирожные с ногтями.

Симона явилась в слезах без четверти пять. Она была в истерике и без пирожных. Роберт взял ее за плечи.

— Что случилось? — спросил он. — В чем дело?

— Ненавижу художников! Ненавижу художников! Ненавижу!

Анита налила ей бокал шампанского и сказала:

— Насколько я помню, ты также ненавидишь программистов, психологов, крохотуль, инженеров по электронике, помощников дантиста, стального человека из Детройта…

— Заткнись! — крикнула Симона, беря шампанское. — Вечно ты ворошишь грязное белье.

— Сейчас я не могла удержаться.

Симона выпила шампанское и сняла пальто. К удивлению Роберта и Аниты, на ней были только черные чулки и прозрачный пояс с четырьмя цветными подтяжками.

— Вы простите, что я не экипирована, но я оставила платье у двери Стива.

— Ну и дела, — сказала Анита, думая, что ее бывшая соседка безнадежна, абсолютно безнадежна.

Роберт предложил Симоне сесть, расслабиться и рассказать, что произошло. Симона выбрала гамак и помахала рукой чучелу совы.

— Я вижу, что все на местах, — заявила она Роберту плаксивым тоном. — Каждая вещь мне что-то напоминает. Ужасно, когда терзают воспоминания. Можно еще бокал шампанского?

— Ты же не умеешь пить, — сказала Анита. — Через пять минут развезет.

— Ты мне всегда не нравилась, Анита, а сейчас еще больше. Полная засранка.

— Почему? Потому что говорю правду? Потому что не связываюсь с сумасшедшими и извращенцами? Потому что не участвую в диких сексуальных экспериментах?

— Потому что у тебя нет воображения.

— Девушки, девушки, — нервно сказал Роберт, — не ссорьтесь. Не сегодня. Пожалуйста, успокойтесь.

На минуту в комнате воцарилась тишина, а затем Симона сказала:

— Я потому так расстроена, что мы со Стивом поругались пару дней тому назад. Я начала критиковать картину, которую он сейчас пишет. Деннис Морган и Джоан Лесли на лошадях. Я только сказала: «Какого черта все вечно сидят верхом?» Нельзя поверить, что столь безобидный вопрос так может разъярить человека.

Аниту в Симоне всегда удивляла только одна вещь: почему при всех ее связях с умалишенными ее ни разу никто не побил. Симона утверждала, что самым худшим происшествием в ее жизни был случай, когда Эдвин Куберстейн, писатель, держал ее взаперти шесть дней и заставлял читать сборник Дж. Сэлинджера, когда он сосал ей клитор.

— Стив тебя ударил? — с надеждой спросила Анита.

— Только дважды. Он же еврей. Евреи не любят рукоприкладства. Они считают это ниже своего достоинства. Ну, можете себе представить еврея — боксера? Между раундами он бы читал «Нью Рипаблик». Нет, Стив дал мне всего две пощечины. Даже не больно. Затем разрыдался и сказал, что помешан на лошадях и ничего с этим не поделаешь.

— Стив Омаха — не еврейское имя, — сказал Фингерхуд.

Симона допила второй бокал шампанского и поставила его на шкуру ягуара на полу.

— Омаха — это псевдоним, глупыш. Его настоящая фамилия — Силверстейн. Кажется, я тебе говорила.

— Ты говорила, что он племянник Дэвида Сверна, но фамилию Силверстейн не упоминала.

— Я тоже не знала, — сказала Анита и подумала, что какое счастье для Симоны, что ее мать живет далеко. Если бы Симона и Стив поженились, ей не надо было бы везти его знакомить с семьей.

— Когда Стив перестал плакать, то стал очень холодным и попросил меня уйти, — продолжала Симона. — Я попросила прощения за то, что задела его за живое, но ему нечего расстраиваться из-за его мании, потому что мне неожиданно пришло в голову, что он, наверное, в прошлой жизни был казаком. Кроме того, он Юпитер в доме творчества, а его Солнце в доме денег и богатства, так что его ждет грандиозный успех и ему нечего волноваться.

— Спорю, что он поверил, — сказала Анита.

— Так бы и было, если бы он верил в астрологию и переселение душ.

Зазвенел звонок в дверь, и Роберт вышел.

— Я так понимаю, что это ты пригласила Беверли, — сказала Анита. — Очень остроумно.

— Ничего страшного. Ты не любишь ее потому, что она Рыба, а ты Рак, а эти знаки очень похожи.

— Я не люблю ее из-за денег и из-за груди. Сколько раз тебе говорить?

— Это твоя версия.

— Надеюсь, Йен попортил ей кровь.

— Доброжелательство никогда не было твоим достоинством, Анита. Можно еще шампанского?

Новым гостем была Лу Маррон в кожаном платье и золотом трико. Симона успела сообщить Аните, что пригласила Лу в надежде, что та заинтересуется Джеком Бейли, и Анита согласилась с ней.

— Мне кажется, она тебе понравится, — сказала Симона, удивляясь реакции Аниты. — Она написала очень хорошую статью о тебе.

— И заразила меня вшами.

— Это не доказано.

Теперь удивилась Анита:

— Да ведь ты же сама это сказала. Забыла?

— Теория — это еще не факт. Может, она виновата, может, нет.

— Ладно, пусть будет, как есть. Я не в восторге от нее, но лучше она, чем эта сучка Беверли.

— Будь с ней вежлива, — прошептала Симона, когда Лу входила в комнату. — Недавно она пережила трудные времена.

Посмотрев на Лу, Анита была поражена произошедшими с ней переменами после их первой и единственной встречи прошлым летом. Лицо стало мягче и не таким напряженным, как в тот день, когда она брала интервью у Аниты. Наверное, Симона была права. Смерть Дэвида Сверна потрясла Лу.

— Симона как раз рассказывала о своей любовной драме, — пояснила Анита, когда Лу села верхом на слоновий позвонок. — Вам будет интересно, потому что это ведь вы познакомили ее со Стивом Силверстейном. Я имею в виду, с Омахой.

Лу слабо улыбнулась и ответила:

— Да, это я их познакомила. Надеюсь, ничего страшного не произошло?

— Сейчас расскажу, — сказала Симона, ухватившись за нить разговора. — После ссоры он не отвечал по телефону, так что перед приходом сюда я зашла к нему в мастерскую уговорить его пойти со мной. Он писал Денниса Моргана и Джоан Лесли и хотя впустил меня, но разговаривать не стал. Я умоляла его перестать дуться. Сказала, что он хорошо развлечется, мы вкусно поедим, все что-то принесут. И даже показала ему пирожные, которые испек доктор Хокер. Видно, что-то в пирожных разозлило его, потому что он вдруг схватил их и грохнул на заляпанный краской пол. Бедный доктор Хокер! Он так старался. В них был даже алтей.

— Не говоря уже о ногтях, — сказала Анита, но на нее никто не обратил внимания.

— Когда я это увидела, то взбесилась. Я выскочила, захлопнула за собой дверь и пошла по лестнице. И тут меня озарила блестящая мысль. Я вернулась, сняла платье и сожгла его перед дверью Стива.

— Что ты сделала? — хором вскричали все трое.

— Да мне этого платья не жалко, вот я и решила, что маленький пожар послужит уроком Стиву за то, что он уничтожил работу доктора Хокера. — Симона повернулась к Лу. — Вот почему я сижу в одних чулках.

Фингерхуд печально покачал головой.

— Почему я связываюсь со всеми сумасшедшими дамочками? — произнес он в пространство.

И тут сразу же начали прибывать остальные гости.

Сначала пришел Джек Бейли в костюме от Кардена, который он купил в Мадриде. Он выглядит лучше, чем обычно, отметила Анита. Здоровый, уверенный в себе, хозяин жизни. Его привлекательность поразила ее еще больше, чем во время первой встречи, и она почувствовала, что так будет всегда. В нем был какой-то магнетизм. Он как бы обещал что-то своей улыбкой, какое-то обещание таилось и в глубоко посаженных глазах, нечто, чего он никогда не выполнит. Забота о себе всегда вытеснит заботу о любом другом человеке, и Анита знала, что должна быть счастлива, что между ними все кончено. Она даже была благодарна Джеку за то, как он порвал с ней, потому что освободил дорогу своему преемнику, Роберту Фингерхуду, который гораздо лучше, чем Джек.

Анита с нежностью повернулась к Роберту и увидела, что он поглощен ногами Лу Маррон, верх которых закрывало золотое трико, выступавшее из-под кожаного платья. Ноги у Лу были не лучшей частью ее тела, и Анита не могла понять, почему Роберт так ими заинтересовался. Ее охватил страх, когда вспомнила о Симоне и Беверли, ее предшественницах. Она скоро присоединится к этому строю? Анита с облегчением заметила, что Лу не видит, с каким интересом Роберт разглядывает ее, продолжая разговаривать с Джеком. Шесть месяцев тому назад Анита была бы в ужасе от этого. Неужели нет ничего постоянного?

— Я рада, что вам понравилась эта серия, — говорила Лу Джеку. — Я ее писала с удовольствием. Люди в авиации — странные люди.

Джек выдал одну из лучших своих ухмылок в духе Гари Купера.

— Вы еще не знаете, насколько странные.

— А все остальные люди?

— Тоже. Чем лучше узнаешь человека, тем более непонятным он становится.

— А почему? — спросила Лу.

— Открываются новые грани. Которых раньше не замечал. Человек становится многоцветным, а не черно-белым, как ты думал сначала.

— Вы считаете, что это справедливо по отношению ко всякому?

— Всякого стоит узнать, — снова хохотнул Джек.

Анита восприняла последние слова как скрытое оскорбление. Из-за того, что Джек бросил ее? Потому что недостаточно многокрасочна? Ей раньше не приходило в голову, что она просто доказывает его теорию узнавания других людей. Как же мало она его знала! Постель, в конце концов, не лучший способ узнать друг друга. За две минуты Лу узнала больше о Джеке Бейли, чем она почти за два года.

— Где эта безумная пиписка?!

Все подняли взгляд на человека в джинсах и в заляпанной краской футболке с номером «41» на спине, который вломился в комнату.

— Стив! — вскочила Симона. — Тебе плохо?

Никто не успел пошевелиться, как он ударил Симону так, что она приземлилась на одну из шкур ягуара, попав головой в колено Фингерхуда.

— Два года работы над кинозвездами сороковых годов из-за тебе исчезли в пламени! — заревел Стив Омаха. — Два года работы превратились в пепел! Лучше лежи на полу, иначе я сломаю тебе шею.

Фингерхуд снял голову Симоны с колена и представился Стиву.

— Мне жаль ваши картины, — сказал он, — но я не позволю бить женщин в своей квартире. Так что или присоединяйтесь к нам, или выметайтесь.

— Не смей так разговаривать со Стивом! — закричала Симона, потирая ушибленную щеку. — Ты не знаешь, что я наделала. Я разбила его жизнь!

— Значит, ты Роберт Фингерхуд? — спросил Стив. — Давно хочу встретиться. Симона немного рассказывала о тебе. Ты то дерьмо, из-за которого она чуть не покончила с собой.

— Это не совсем моя вина… — начал Роберт и замолчал, потому что двумя быстрыми ударами Стив уложил его на пол.

— Кто еще хочет? — осведомился Стив.

Джек Бейли встал.

— Если я сломаю руку, то не смогу летать. Если я не смогу летать, мне не будут платить. Если мне не убудут платить, я рассержусь. Плевать на это. Все мы потеряли здоровые инстинкты.

И он вмазал Стиву по носу так, что потекла кровь. Анита быстро встала между ними.

— Пожалуйста, — умоляла она. — Немедленно прекратите это безобразие. Это варварство. Давайте выпьем шампанского и успокоимся.

— Хорошая мысль, — заметил с пола Фингерхуд. — Ты не откроешь бутылку?

— Обожаю шампанское, — сказал Джек Стиву. — А ты?

— Я тоже. — Он достал носовой платок из брюк и прижал к кровоточащему носу. — Я ведь тоже не люблю насилия.

— Это точно, — сказала Анита. — «Нью Рипаблик», это точно.

Когда она вернулась из кухни с шампанским, Стив Омаха громко рыдал, закрыв лицо ладонями, а все его успокаивали, все, кроме Симоны, которая сама плакала.

— Я не хотела сжечь твою мастерскую, — причитала она. — Прости меня. Пожалуйста.

— Прости меня кто? — спросил он сквозь рыдания.

— Простите меня, сэр.

— Если так дальше пойдет, — прошептала Анита Фингерхуду, — то она скоро кончит.

— Мне тоже так кажется.

Через несколько минут Аните удалось успокоить Симону и Стива настолько, что они смогли выпить.

— Эй, неслабая штука, — просветлел Стив. — Я почти что пришел в себя. А еще чуть-чуть?

— Мне тоже, — вставила Симона.

Анита почувствовала, что захмелела, а оглядевшись, отметила, что все остальные тоже. Напряжение исчезло, началось нечто типа летаргии. Все двигались и разговаривали медленно, как будто на замедленной киносъемке. Звонок в дверь прозвенел дважды, пока его услышали.

— Входите! — крикнула Симона.

Со смущенным видом вошел Йен Кларк.

— Йен! — воскликнула Анита, обрадовавшись встрече со старым другом. — Я приятно удивлена. Мне не сказали, что ты приглашен.

— Так и есть. Надеюсь, не помешал. Меня позвала Беверли.

Лу Маррон побледнела.

— Беверли Нортроп?!

— Да. — Йен глянул на Роберта, Джека и Стива, угадывая, кто же здесь хозяин. — Я полагаю, что один из вас Роберт Фингерхуд.

Фингерхуд представился и представил Йену остальных.

— Беверли должна быть с минуты на минуту. Выпьете шампанского?

— С удовольствием.

— Мне тоже, — нервно сказала Лу.

Анита была поражена тем, как изменилась Лу через несколько секунд после прихода Йена. Ее хладнокровие исчезло, разлетелось в клочья, и она стала такой же напряженной, как во время встречи в «Палм Корт». Лу достала сигарету, чиркнула зажигалкой, так что никто из мужчин не успел ее опередить, и начала быстро затягиваться, как Бэтт Дэвис, когда Мириам Хопкинс увела ее жениха. Анита все время боялась прихода Беверли, но Лу боялась еще больше, да и разве могло быть иначе? Какая здравомыслящая женщина захотела бы столкнуться лицом к лицу с женой бывшего любовника? Анита неожиданно посочувствовала Лу, но и ощутила свое превосходство над ней. Ей стало легче. В глубине души она улыбнулась. Вечер мог оказаться интереснее, чем ожидалось.

Когда через несколько минут пришла Беверли, на ней, кроме подпоясанной шубы из русских соболей, ничего не было.

— Я принесла пирог, — сказала она, вручая его Фингерхуду. — С кокосами.

Нежно поцеловав Йена в щеку, Беверли вручила ему шубу, чтобы он повесил ее. Потрясенные женской наготой, все молчали.

— Она без чулок, — наконец вымолвила Лу.

Беверли повернулась на нетвердых ногах и обратилась ко всем:

— Так что вы об этом думаете?

— По мне, так ты хороша, — ответил Джек. — Готов по первой просьбе.

— А, я тебя помню, — сказала Беверли, ткнув в него пальцем. — Ты тот летчик, который обрюхатил Аниту. Симона мне все рассказала, паршивец.

— Нет! — покраснела Симона. — Невероятно. Это ложь.

Беверли ухмыльнулась.

— Не отрицай, дорогая. Все знают, какая ты сплетница, но все равно мы тебя любим.

— Я ее не люблю, — сказала удрученная Анита. — Я бы ее сейчас задушила.

— Беверли, я думаю, тебе следует одеться, — предложил Йен, все еще держа в руках соболиную шубу.

— Господи, мы же уже обсуждали это в «Граунд Фло», и я повторяю, мой милый Йен. Я не собираюсь одеваться. Зачем? Я горжусь своим телом.

— Ты пьяна.

— Я пьяна и я горжусь своим телом.

Анита с завистью оглядела Беверли. Грудь у нее была большая, как и боялась Анита, хорошо понимая, чем гордится Беверли. Она бы тоже гордилась, если бы у нее было такое тело. Ее немного успокоили следы изможденности на лице Беверли из-за алкоголя. Кожа начала терять эластичность. Почему на лице, а не на груди, пожалела Анита. Это нечестно.

Джек Бейли заинтересовался Беверли не меньше Аниты.

— Только дайте знак, — сказал он, — и я у вас.

— На твоем месте я бы остановился, — заметил Йен, подходя к Джеку. — Или, как говорят в этой стране, сумел бы это сделать. Вам напрасно кажется, что миссис Нортроп своей наготой предлагает себя.

— Здорово выразился, — сказал Стив Омаха.

— А я себя предлагаю, — проговорила Беверли, сев вплотную к Джеку Бейли.

— Ты преуспела, милая! — воскликнул он.

— Ты не поверишь, что я уважаемая замужняя мать двоих детей, правда?

— Если ты так говоришь…

— Это правда. Спроси любого здесь. — Она взглянула на Лу. — Практически любого.

— Беверли! — сказал потрясенный Йен.

— Успокойся, Йен. Сцапаешь ты свое наследство. — Она прижалась к Джеку, и ее тяжелая грудь исчезла в его пиджаке от Кардена. — Вы, летчики, известны своей силой.

— Мы стараемся, мэм.

— Но не всегда преуспеваете, — сказала Анита, — и если хотите доказательств, то девчушка перед вами.

Беверли мягко и презрительно улыбнулась ей.

— Тогда подрасти, малышка.

— Ужин подан, — объявил Фингерхуд, но никто не шелохнулся. Все смотрели, как Джек взял в рот правую грудь Беверли. — Я так понимаю, что не до ужина. — Глаза Фингерхуда были прикованы к Беверли и Джеку. — Но он все равно подан.

— Да, нам надо поесть, — без энтузиазма сказала Анита, думая, что Беверли может стать очередной пассией Джека. Она уже ревновала.

— Ты ревнуешь, — тут же отметила Симона. — Тебе Джек больше не нужен. Ты же сама так говоришь.

— Но это не значит, что его получит Беверли.

— Жадная свинья.

— Пожалуйста, не произноси этого слова. Ты же знаешь, как я не люблю вспоминать, что мой отец продавал свинину. Тем более не тебе говорить о ревности. Как ты себя чувствовала, когда Беверли и Роберт трахались на полу? Ты пошла домой и перерезала себе вены.

— Верно, но у меня тогда не было другого мужчины. А у тебя есть Роберт.

Анита вспомнила сон, который приснился ей сегодня ночью.

— Я бы убила Гитлера. Если бы не он, мои родители не были бы жуткими антисемитами.

— Все антисемиты, — весело сказала Симона. — Особенно евреи. Они хуже всех.

— Меня волнуют не все. Меня волнуют собственные родители. Ты не знаешь моего отца. Он до сих пор поет под душем «Германия превыше всего».

— Может, у него будет инфаркт, и он быстро умрет, как бедный мистер Сверн, и тебе нечего будет переживать.

— Твои решения запутанных проблем всегда меня восхищали. Просто гений. Это точно.

— Не буду спорить, — согласилась Симона, закатив глаза, как она сделала в случае с Чу-Чу сегодня утром. — Так всегда с учеными идиотами.

Джек и Беверли наконец оторвались друг от друга и присоединились к остальным. Над столом висела большая картина, где люди в вечерних костюмах сидели за столом и смотрели на дворецкого.

Симона толкнула сидящего рядом Стива.

— Смотри, они не на лошадях.

— Хочешь еще раз получить в нос?

— Нет, сэр, — весело отсалютовала она.

Фингерхуд зажег высокие черные свечи в центре стола и принес три бутылки шампанского и краба в листьях салата. Краб был щедро нарезан большими кусками.

— Мамочка Фингерхуд куховарит, — сказала Симона. — Обалдеть можно.

Джек и Беверли бешено обнимались, а все делали вид, что ничего не видят, хотя постоянно украдкой смотрели на них.

— Пошли в спальню, — театрально прошептала Беверли Джеку на ухо.

— Роджер. Пошли.

— Ты этого не сделаешь, — твердо сказал Йен.

Беверли и Джек не обратили на него ни малейшего внимания.

— Мы скоро вернемся, ребята, — сказал Джек, когда они в обнимку выходили из комнаты. — Приятного аппетита.

Анита пришла в ярость.

— Роберт, ты хозяин. А сидишь и позволяешь эти… эти… эти аморальные поступки в своей квартире? В твоей постели?

Фингерхуд тоже взвился.

— А чего ты от меня хочешь? Чтобы я предложил им трахаться в ванне?

— Ты должен предложить им уйти.

— Почему? Они никому не мешают.

— Нет, мешают. Они мне мешают. — Анита оглядела сидевших за столом в поисках сочувствия, но никого, кроме Йена, не заинтересовала ее гневная тирада. — Это позор! Они не имеют права так себя вести при нас. Это гнусно!

— Они так себя ведут не при нас, — заметила Лу. — Они уединились в спальне.

— Ты такая же дегенератка, как они!

— Заткнись, — сказал Стив. — Ешь краба.

— Ненавижу крабов. — Анита взглянула на Роберта. — Ты специально его приготовил? Чтобы напомнить о том, чем заразил меня летом?

— Я не виноват. Меня заразила Беверли.

Симона и Анита обменялись победными взглядами.

— Вот ты и признался. Интересно, а где их получила мисс Большие Сиськи?

Лу подняла глаза.

— Она получила их от Питера, а он от Тони Эллиота, а тот заразился от военных моряков. Теперь вы довольны?

— Тони не был с нами в Атлантиде, — задумчиво сказала Симона. — А моряки были. «От холмов Монтесумы до побережья Триполи». Эта песня — символическое обозначение того, что они жили в таких колониях Атлантиды, как Африка и Мексика. Самой большой колонией Атлантиды был Древний Египет. Не думаю, что вы мне поверите, но это так.

Все помолчали пару минут, а затем Йен сказал:

— Они уже долго там.

— Джеку трудно кончить, — призналась Анита и только потом сообразила, что раскрыла интимный секрет, до которого никому нет дела. — Я имею в виду, что он любит сдерживаться как можно дольше.

— Задержанная эякуация, — вставил Фингерхуд.

— Спорю, что она его отсасывает, — хихикнула Симона. — Так что рот полон не только у нас.

Йен побелел.

— Беверли таких вещей не делает.

— Давай поспорим, — возразил Фингерхуд.

— Ты намекаешь…

— Намекаю, черт подери. Я спас ее от тоски Гарден-Сити. Я был номером один, дружище, так что знаю, что говорю.

— Я с тобой согласен, — сказал Аните Йен. — Все они дегенераты. Не понимаю, что я здесь делаю.

— Я жду, когда мисс Денежный Мешок кончит отсасывать Улыбчивого Джека, — сказала Симона.

— Хватит, — прикрикнул на нее Стив. — Оставь парня в покое.

— Да, сэр.

— Может, Джек отсасывает Беверли? — предположила Лу.

— Надеюсь, она использовала «Норформс», — сказала Анита. — Джек очень щепетилен в отношении женской гигиены.

Лу презрительно рассмеялась.

— Женская гигиена? Ты говоришь, как машинистка из фармацевтической фирмы.

— Ну, я хоть не трахаюсь с педиком, который трахался с другим педиком, который спит с военными моряками.

— Когда Атлантида всплывет на Бимини, вы поймете, что Симона совсем не сумасшедшая, — заметила Симона.

— Питер Нортроп не трахнул бы твою лоханку, — сказала Лу Аните. — Ты такая антисептичная, что тебе нужен мистер Чистота.

— Дегенераты, — повторил Йен.

— Я единственный, кто здесь развлекается! — воскликнул Фингерхуд, наливая себе шампанское. — А все остальные лаются. Атлантида. Дегенератизм. Кто кого сосет. Да какая разница? Вы что, не умеете отдыхать?

— Я отдыхаю, — сказал Стив.

— Тогда почему у тебя такой вид, будто ты сейчас разрыдаешься?

— Ты бы тоже так выглядел, если бы сгорели два года твоей работы.

Фингерхуд взглянул на Симону.

— А так и было. Именно поэтому я не дал тебе по роже, когда ты меня сбил. Мне было жаль тебя.

— В том пожаре я не виновата, — возразила Симона.

— Каком пожаре? — встревоженно спросил Стив.

— Мы как-то лежали с Робертом в постели, а его диссертация сгорела. Там было все об оргазмах.

— Когда это произошло?

Не раздумывая, она ответила:

— В день похорон бедного мистера Сверна.

— В этот же день мы впервые переспали с тобой, — сказал Стив, откладывая вилку.

— Да, правильно.

— Значит, в один день ты трахнулась с нами обоими?

— Да, полагаю, можно так сказать.

— Полагаешь? Что значит полагаю?

— Значит, я в один день трахнулась с обоими.

— Полные дегенераты, — сказал Йен.

— Парень, я отдыхаю, — заметил Фингерхуд.

Стив отодвинул свой стул от стола.

— Это не смешно, Симона.

— Я не говорю, что это смешно.

— Как ты могла это сделать?

— Что ты имеешь в виду?

— Спать с ним и со мной в один день, тупая шлюха!

— А какая разница, один это день или нет?

— Резонно, — сказал Фингерхуд.

— Не вмешивайся, — ответил ему Стив.

— Мне теперь не жаль тебя, тупая скотина. Вставай.

Как только Стив встал, Фингерхуд сбил его на пол.

— Я это заслужил, — сказал Стив, проверяя, не потекла ли снова кровь из носа.

— Ты заслужил больше, но, к твоему счастью, я не злопамятен. Иначе я бы избил тебя как следует, умник. Ну, может, вернемся к праздничному ужину? Сегодня ведь День благодарения.

— Дикие дегенераты, — заключил Йен.

Анита с Робертом начали убирать тарелки, и в этот момент из спальни выплыли Беверли и Джек с блаженными улыбками на лицах. Джек теперь тоже был голым, что тут же вызвало волну размышлений вслух.

— У него толще, чем у Фингерхуда, — сказала Симона.

— Но не длиннее, — отметила Анита.

— Толщина важнее.

— Кто сказал?

— Я.

Беверли и Джек не обращали внимания на них, настолько они были поглощены происшедшим.

— У него одно яйцо меньше другого, — сказал Стив.

— Дегенераты, дегенераты, дегенераты.

Фингерхуд принес новые бутылки шампанского, Анита внесла салат в огромной сверкавшей мексиканской чаше. Салат был из листьев латука, цикория, маслин, сдобрен оливковым маслом и уксусом. Затем Фингерхуд принес индейку, а Анита поросенка с запеченным яблоком во рту. Анита сняла шкурку с индейки и положила ее в отдельную тарелку.

— Плакать хочется, когда вспоминаю о пирожных бедного доктора Хокера, — сказала Симона. — Они бы очень пригодились. Тебе не жаль, Стив, что они валяются на полу в студии?

— Они там не валяются.

— Почему?

— Потому что студии нет.

— Верно, я и забыла. — Слезы заструились по лицу Симоны, когда ей напомнили об учиненном ею пожаре, и она неожиданно выкрикнула: — Я хочу, чтобы меня побили!

— Садо-мазохистский дегенератизм.

Но Симону этим не остановишь, через секунду она сняла пояс и чулки. На ее наготу обратили внимание лишь Беверли и Джек, которые увлеченно ели индейку и поросенка, но только одной рукой. Другой рукой ласкали друг друга. Они погрузились в закрытый мир гастрономической и сексуальной чувственности и не желали, чтобы их отвлекали от двух таких приятных вещей.

— Йен прав, — сказала Анита. — Вы все дегенераты. К тому же еще и отвратительные.

— Дегенератизм сам по себе отвратителен, — заметил Йен.

— Не всегда, — поправила его Лу. — Это зависит от моральных норм человека.

Лу сняла свое золотистое трико и платье. Мало того, что под ним ничего не было, так еще и груди были окрашены в бледно-зеленый цвет.

— Раскрашенные груди сейчас в моде, — сказала она. — Косметические компании в ближайшем будущем озадачат компании женского белья.

— А тебя это не озадачит? — спросила Анита. — Ты же пишешь о белье.

— А я стану писать о косметике.

— Я ТРЕБУЮ, ЧТОБЫ МЕНЯ ПОБИЛИ! — закричала Симона, видя, что о ней оскорбительно забыли.

Аниту страшно затошнило. Она видела, как ее мир разваливается на куски, растворяется в воздухе. Это было невыносимое зрелище. Почему Роберт не положит конец такому ужасному стриптизу? Почему он не защитит ее от этого? Разве это не мужская задача? Или теперь нет старого разделения ролей между полами? Чувство ужаса охватило ее.

— Я ТРЕБУЮ, ЧТОБЫ МЕНЯ ПОБИЛИ. КТО ЭТО СДЕЛАЕТ?

Фингерхуд оправдал наихудшие ожидания Аниты.

— У меня есть хлыст.

— Ты не должен это делать, — сказала Анита. — Ты еврей.

— При чем здесь это? Я такой же извращенец, как и все.

— Но ты не должен быть таким.

— Кто сказал?

— Я.

Стив Омаха встал с добродушной улыбкой.

— Я из тебя выбью пыль, Симона, и ты это знаешь. Я только не понимаю, почему ты всегда выбираешь для этого неподходящее время. Могла бы подождать до возвращения домой.

— Невероятная глупость, — ответила она. — Я не хочу, чтобы ты меня бил!

— А почему?

— Все художники дураки. Дураки! Если это будешь ты, тогда не считается. Ты только в лошадях разбираешься! Это должен быть тот, кто не хочет, кого это возмущает. Боже мой, я должна давать эти сраные мотивации?

— Я удивлен, откуда ты знаешь это слово? — сказал Фингерхуд.

Анита хотела заплакать, но не могла. Она чувствовала слезы под веками, им хотелось пролиться наружу освежающим ливнем. Анита оглядела комнату в поисках спасения, но все было тщетно перед лицом этой безумной катастрофы. Зеленые груди Лу были только одной ее частью. Они шокировали не больше, чем желание Симоны быть высеченной, или левая рука Беверли на правом яйце Джека, или предложение Роберта насчет хлыста, или признание Стива в садизме, или болтовня Йена. Она на корабле дураков — в мире.

— Я назначаю Аниту, — бесстрастно сказал Джек.

— На что? — спросила она.

— Бить Симону.

— Не смеши.

— Я и не смешу.

— Да нет, смешишь. — Но он затронул чувствительную струнку, хотя Анита и не хотела в этом признаваться.

— Ты всегда ненавидела французскую писюшку, — сказал Джек, быстро целуя рыжий лобок Беверли. — Зачем же таиться? Выпусти пар. Будь Mensch. Избей ее!

— Не буду.

— Ну, давай, — сказал утомленный происходящим Фингерхуд.

Анита проглотила кусок индейки и удивилась ее странному вкусу. Майоран? Таррагон? Шалфей? Тмин? Новый рецепт? Нет. Это нечто совсем другое, неуловимое ощущение холода во рту, но не могла понять отчего. Затем заметила, что Роберт очень заинтересовался зеленой грудью Лу, и она растерялась, не зная, что предпринять. Ее смущало, что груди Лу не были лучшими в мире. Среднего размера, слегка опущенные, но должна была признать, что в зеленом гриме был свой шарм. Зеленый цвет делал обычные сиськи привлекательными, и немаловажную роль играло то, что соски были тоже зелеными. Она вот делала дурацкие упражнения для груди, не говоря уже о гидротерапии, и чего добилась? Ничего. Ей противно было признать, что Лу нашла гораздо лучшее решение: если не можешь изменить грудь, придумай ее. Затем Анита осознала, что она единственная одетая женщина в комнате, и еще больше испугалась, потому что было только одно решение, а она его ни капельки не хотела.

— НЕ БУДУ ЖЕ Я ЖДАТЬ ВЕСЬ ВЕЧЕР! ДАВАЙТЕ!

Костюм Аниты из двух частей, окрашенный под леопарда, неожиданно показался ей невероятно старомодным. Но предстоявшее раздевание пугало. Это ее проклятое воспитание человека из среднего класса, оно мешало. Если бы она принадлежала к низшему классу, тогда не была бы такой пугливой. Или к высшему классу.

— Роберт, — сказала она. — Ты меня любишь?

Он проглотил листик салата.

— Да, люблю. Так почему ты не бьешь Симону?

— Будь Mensch, — сказал Джек.

Зеленые соски Лу коснулись индейки, когда она наклонилась над столом. Потому что грудь низкая, радостно подумала Анита.

— ЭТО СТАНОВИТСЯ СМЕШНЫМ!

— Так было во времена Третьего рейха, — заметил Йен.

И прильнул к влагалищу Лу, а она продолжала спокойно есть.

— Со мной ты никогда этого не делал, — сказала Беверли. — Ни разу. Я считаю это личным оскорблением.

— Это лишь потому, что я ему безразлична, — начала Лу, — а ты его, наверное, волнуешь.

— Никаких наверное! Конечно, волную. Правда, Йен?

Но Йен мог только промычать в ответ, потому что лицо его утонуло в паху Лу.

— Я ЖДУ!

Никто не обращал внимания на Симону. Ее роскошное тело боролось за внимание с телами Беверли и Лу, которые были похуже и, следовательно, не такими волнующими. И только сейчас Анита поняла, что найдет в себе смелость снять костюм.

Лу тут же презрительно сказала:

— Смотрите. Она до сих пор носит лифчик. Деревенщина.

— Я тоже ношу, — заметила Беверли.

— В твоем случае это печальная необходимость.

— Плевать.

— Я ТРЕБУЮ!

— Если ты не будешь его носить, — сказала Лу, — то будешь хлопать грудью и смешить людей. Йен, ты перестарался. Глупыш, мне больно.

— Потрясающий ужин, — проговорил Фингерхуд, отрезая новый кусок поросенка, а Анита бережно положила голливудский лифчик в нескольких сантиметрах от ноги Йена.

— Мало того, что она носит лифчик, так еще и набивной.

Лу тут же почувствовала превосходство своих зеленых грудей и внимание Йена. А ведь она даже не была с ним знакома.

— А трусы ты не будешь снимать? — спросил Стив застывшую Аниту.

— Возможно.

Низ значил для Аниты больше, и у нее пока не хватало мужества обнажить его. Ее пугало, что, когда она это сделает, Симона брякнет о крашеном лобке, и что тогда делать? Это будет так унизительно. Она встала из-за стола, схватила хлыст, который стоял в углу, и врезала Симоне по животу.

— ПРИЗВЕЗДЕННАЯ ИДИОТКА! ТЫ НЕ ДОЛЖНА МЕНЯ БИТЬ! ТЫ ДОЛЖНА ТОЛЬКО УГРОЖАТЬ! ТЫ НИЧЕГО НЕ ПОНИМАЕШЬ В ИЗВРАЩЕНИЯХ!

Слегка растерявшаяся Анита хлестнула Симону по бедрам.

— Это тебе за все старое.

— БОЛЬНО! — завизжала Симона.

За девушками наблюдал один Стив, остальным через несколько секунд наскучило смотреть на порку, и они начали есть. Даже Йен оставил Лу и принялся за индейку. Он разделся, и очень белая английская кожа контрастировала со смуглым телом Лу. Она почему-то задумалась о Маршалле, негре, который работал в отделе ссуд банка. Лу тепло о нем вспоминала, ведь он был частью эпохи Дэвида Сверна. Она до сих пор не могла поверить, что Дэвид ушел. Лу думала, что он вечно будет рядом, и его смерть поразила ее, как жестокое и неожиданное предательство. Ей было бы интересно узнать, как переживает потерю его жена. Кто-нибудь может примириться со смертью? Она думала, что нет, потому что человеческий мозг не может принять это. Он не воспринимает пустоты. Не удивительно, что Симона выбрала веру в переселение душ.

— Я хочу еще раз трахнуться, — заявила Беверли.

— Мне сорок четыре года, — сказал Джек. — У меня не встает в любую минуту, когда ты захочешь. Пригласи другого. На сегодня я отключился. Возьми безумного доктора.

— Я только сначала доем, — предложил Фингерхуд, отрезая кусок жареного поросенка.

Стив взглянул на Беверли.

— А я доел. Пошли.

— Нет! — завопила Симона. — Ты не трахнешь Беверли!

— Какое твое дело? Тебя же бьют.

Анита довела себя до бешенства и с удовольствием видела, как извивающееся тело Симоны покрывается рубцами. Она не подозревала, что может дойти до подобного исступления, и немного гордилась тем, что смогла проявить такую же жестокость, как и другие. Втайне Анита винила авиакомпанию в проявлении этого качества: долгие годы вынужденных улыбок и ухаживания за вонючими детишками. Свист хлыста успокаивал.

— ХВАТИТ!

— Симона права, — сказал Аните Фингерхуд. — Ты чересчур увлеклась.

— Мне понравилось.

— А нам уже не нравится.

Беверли и Стив вышли из комнаты.

— Не понимаю, зачем им уединяться? — спросила Лу. — Как будто они не среди друзей.

Обруганная Анита с сожалением поставила хлыст на место и вместе с Симоной села за стол.

— Ты настоящая сучка, — сказала Симона Аните. — Я раньше даже не подозревала, какая же ты сучка. Еще секунда, и я бы не выдержала.

— Беверли уволакивает всех твоих мужчин, да? Сначала Роберт, теперь Стив.

— Ненадолго. Он сделал это, чтобы отомстить мне за мастерскую. Надеюсь, он не кончит.

— Задержанная эякуация, — сказал Фингерхуд.

Слезы потекли по лицу Йена.

— Я люблю эту девушку. Не понимаю, как она могла так обойтись со мной.

— Ты любишь не Беверли, — сказала Анита. — Ты любишь запах ее денег. Кого мы обманываем?

— Нет, я люблю ее.

— Я бы хотел очутиться в десяти километрах над Барселоной, — отрешенно улыбнулся Джек. — Я сейчас летаю на «Боинге-707» номер шесть тысяч семьсот сорок восемь… Мой друг пару лет назад на таком разбился. Анита, ты помнишь Счастливчика Гонсалеса?

— Я была с ним в предпоследнем полете. Славный парень.

— Но поганый пилот. Латиноамериканцы не любят точности. Никогда с ними не летайте, ребята. Ни от кого нельзя зависеть. Это мой девиз. В Англии самые лучшие аэропорты.

— Спасибо, — вытер глаза Йен.

Анита теперь сняла и юбку.

— Господи, — сказала Лу, — она носит пояс-трусы. Не могу поверить.

— Легко сидеть с зелеными грудями и умничать. Ты не летаешь три-четыре дня в неделю. И не знаешь, как тебя все время пучит. Кстати, твое золотое платье не покрасилось в зеленый цвет?

— Нет, это несмываемый грим.

— Где ты его купила? Как он называется?

— «Тужур Авокадо». Купила в моем салоне. Его бешено раскупают. Можно использовать и вместо теней.

— Как интересно. — Анита смотрела на свой живот. — Все проходит. Джек, скоро ВВС закончат свои исследования?

— Они работают. Результаты скоро будут. Счастливчик знал одного из их шишек в этом деле.

— Бедный Счастливчик. Мне его недостает. Он всегда щекотал меня, когда я приносила ему кофе.

— Конечно. Наверное, потому и разбился. Если бы он смотрел в окно, как должен бы, а не совал пальцы в задницы стюардессам, то мог бы сегодня быть с нами.

— Ты отвратителен, Джек.

— А я всегда это говорила, — заметила Симона. — Но ты его всегда защищала. Теперь ты видишь, каков он. Зверь. Я ни за что не буду летать рейсами вашей сумасшедшей авиакомпании.

— Не ругайтесь, не ругайтесь, — сказал Фингерхуд.

Анита с удовольствием обозревала рубцы на теле Симоны.

— А мы тебя не хотим видеть. Ты, наверное, одна из тех, кого рвет все время.

— Нет.

— И даже не в специальный пакет.

— Не понимаю, почему ты обзываешь Джека, — ответила Симона, — если сама такая же?

— Я же сказал, не надо ссориться.

— Заткнись, Роберт, — огрызнулась Анита, — ты же знаешь, мы с Симоной обожаем ругаться.

— Мы не хотим, чтобы хоть кто-то здесь был счастлив.

— Счастливчик никогда не был по-настоящему счастлив, — сказал Джек. — Я знаю. Он страдал геморроем. Старик, это страшная вещь. Счастливчик закупал свечи, как другие закупают аспирин.

— Ты помешался на задницах, дружище, — заметил Фингерхуд.

— У безумного доктора клинический подход. Это безумие.

— Ты хуже, — сказала Анита Джеку. — И если хочешь знать правду, то он лучше, чем ты, в постели.

— Я не говорил, что хочу знать правду. Я согласен с О’Нилом: «Как доказывает мировая история, правда никому и никогда не нужна. Она несущественна и нематериальна».

— Вот что нужно этой стране, — сказал Йен. — Пилот и поэт в одном лице.

— Лучше это, чем быть англичанином и зарабатывать на жизнь поиском придурков, — защитила Джека Анита. На самом деле она ненавидела всех их, всех четверых мужчин. Один хуже другого, а хуже всех оказался Роберт Фингерхуд, потому что проявил себя таким же аморальным извращенцем, как и все остальные. Он был последним оплотом в сохранении старомодного мира браков и материнства, а теперь она видела, что, как и в случае с Джеком, жестоко ошиблась.

— Я сейчас сообразила, что я единственная из девушек, которая не переспала с Фингерхудом, — сказала Лу, посмотрев на него. — Не хочешь устранить этот недостаток?

— Как только доем.

— И еще я сообразила, что Фингерхуд — единственный одетый мужчина. Не хочешь устранить этот недостаток?

— Как только доем.

Симона протянула бокал, чтобы ей налили шампанского.

— Я хочу, чтобы Беверли и Стив вернулись. Я начинаю ревновать.

— Начинаешь? — спросила Анита. — У тебя лицо стало зеленым, как сиськи Лу, уже пятнадцать минут тому назад.

— Они там не так долго, правда? Стив больше пяти минут не продержится.

И в эту секунду раздался звонок в дверь.

— Входите, — крикнул Фингерхуд, — открыто!

— Кто это может быть?

— Это может быть Питер Нортроп, — сказал Питер, входя в комнату. — Вот и я.

Он споткнулся, увидев представшую перед ним картину. Переглянулся с Лу, а потом спросил:

— Вы мою жену не видели?

— Она сейчас в спальне, — ответила Симона. — Трахается с моим дружком.

— А, тогда порядок. Значит, она еще не напилась до полусмерти.

— Для тебя порядок, а я вне себя. Стив ни разу не трахал меня больше пяти минут, а они там уже не меньше четверти часа.

— Что поделаешь? Не смотри на часы под подушкой.

— Я слышала о тебе в Мексике. И ты оказался таким мудаком, каким я тебя и представляла.

— А ты, должно быть, француженка, сплетница Симона?

— А я Роберт Фингерхуд, — сказал Роберт, пожимая руку Питеру. — Кажется, я вас не приглашал, но все равно присаживайтесь. Это Анита Шулер, Джек Бейли и Йен Кларк. Лу Маррон вы, кажется, знаете.

— Да, мы встречались. Забавная компания. Чем фарширована индейка? Марихуаной?

— Нам не нужны искусственные стимуляторы, чтобы расковаться, — сказала Анита, сгорая от желания провалиться сквозь землю. — Мы просто захотели раздеться. И я могу признаться, что волосы у меня на лобке обесцвечены. Пергидроль.

— Я сама хотела сказать об этом, — надулась Симона.

— Я знаю. Именно поэтому решила опередить тебя.

— Если хочешь знать правду, — сказал Питер, — меня не интересует твой лобок.

— Несущественно и нематериально.

Не обращая внимания на Джека, Питер повернулся к Фингерхуду.

— А почему ты один не разделся?

— Потому что я еще не доел.

— Похоже, ты и не сделаешь этого, старик, — заметил Йен, обращаясь к Фингерхуду.

— Не называй меня стариком. Терпеть не могу шовинистических выражений.

— Хотелось бы, чтоб моя жена пришла побыстрее.

И Питер немедленно разделся.

— Смотрите, — сказала Симона. — Он не носит трусов. Это важный признак. И, кстати, а где сейчас ваши дети?

— Беверли отправила их к своей матери на праздники. С ними поехала наша экономка. Да и какое твое дело?

— У тебя яйца какие-то мятые. Мне это не нравится. У Стива твердые и гладкие.

— Стив — это тот кретин, который рисует старых кинозвезд на лошадях?

— Он не кретин.

— Моя жена купила его мазню. Полторы тысячи долларов за Дона Амече и Алису Фей на вороных жеребцах. И Алиса усатая.

— Это одна из лучших картин Стива.

— Правда? Ты меня разыгрываешь?

Симона хотела возразить, но раздались шаги из спальни. Все взглянули на Беверли и Стива, вид у которых был несчастный.

— Привет, дорогая, — сказал Питер.

— А, это ты, дорогой! Что ты здесь делаешь? Я думала, ты ужинаешь с Тони.

— Я и поужинал с ним. Мы быстро поели.

— И сделали кое-что еще, — сказала Симона.

— Я не виноват, что мне нравятся оба пола.

— Сраный педик!

— Эй, эй! — Беверли толкнула Симону в плечо. — Все будет нормально. Я вернула твоего дружка, и, честно говоря, он не преуспел.

— Зато он умеет командовать.

— Пришли бы нацисты к власти, если бы они говорили по-французски? — спросила Анита. — Nein, nein, nein!

— Ладно, я наелся. — Фингерхуд встал из-за стола. — И готов немного развлечься. Могу я предложить свои превосходные услуги кому-нибудь из сумасшедших девушек?

Лу рассердилась.

— Я на тебя рассчитывала, поскольку я единственная, кто не воспользовался ими и только слышал о них. Симона говорит, что ты настоящий супермен.

— Это точно, — сказала Симона.

Питер повернулся к Фингерхуду.

— Пока вы не оказали честь мисс Маррон, позвольте мне отсосать, потому что, по правде говоря, вы меня восхищаете.

— Несущественно и нематериально.

— Полные дегенераты!

— Ты потерял всякую связь с реальностью? — спросил у Питера Фингерхуд. — Я не извращенец.

— Конечно. Именно потому меня и влечет к тебе. Педики хороши в своем деле, но хочется взять в рот твой член.

Он замолчал, представив себе эту картину.

— Большей глупости я не слышал, — сказал Фингерхуд. — Ты, точно, потерял связь с реальностью.

В комнате воцарилась напряженная тишина, и Анита испугалась того, что сейчас может произойти. Вчера она не поверила бы, что это возможно, но сегодня услышала свой голос:

— Роберт, давай. Это же просто шутка.

— Пусть это и шутка, но у меня не встанет во рту мужчины.

— Поспорим? — спросил Питер, быстро расстегнув Фингерхуду брюки.

После долгих споров обеденный стол очистили и девушки сказали, что будут стоят рядом с обнаженным Фингерхудом, когда он подвергнется великому испытанию.

— Я же говорил, что не встанет, — повторил Фингерхуд, ложась на стол, и неожиданно ощутил, как в задницу вошел палец. — Вынь! Это нечестно!

— Да здравствует Роберт Фингерхуд! — хором закричали все. — Да здравствует Роберт Фингерхуд!

— Он сдержал слово, — сказала Симона. — Не встает.

Девушки сгрудились над Фингерхудом, заталкивая ему пищу в рот, а он скрежетал зубами от злости. Их груди колыхались над его сердитым лицом.

— Не встает, — повторила Симона.

Тогда Лу наклонилась и поцеловала Фингерхуда в губы, и тут же член у него вскочил, он вырвал его изо рта Питера.

— Гнилая скотина, — сказал Питер. — Как раз когда все пошло так хорошо.

И когда Фингерхуд оттолкнул Питера и начал трахать Лу прямо на столе, Анита яростно обняла Йена в гамаке в соседней комнате. Йен лежал под ней, глядя на чучело совы, и когда вошел в нее, то сказал:

— Это дегенератизм, но лучше, чем дрочить в тряпочку.

Отчаявшийся Питер начал трахать свою жену на софе, а Симона, Стив и Джек сплелись втроем на шкурах ягуаров.

Через несколько минут, когда Анита кончила, она оглядела комнату и истерически расхохоталась. Роберт перестал возиться на столе и спросил, что ее так развеселило.

— Смешно, — сказала она, — что всего несколько часов тому назад я волновалась, что ты можешь не понравиться моим родителям потому, что ты еврей.

 

Глава 11

Теперь это был другой стол, и Лу с Фингерхудом не лежали на нем, а торжественно сидели друг против друга в личном кабинете Фингерхуда в Детском центре. Лу пришла обсудить с ним проблемы своей дочери, которую несколько дней тому назад протестировали здесь.

Лу впервые встретилась с Робертом после памятного Дня благодарения в прошлом месяце, и сейчас, одетая в норковую шубку, она не чувствовала себя той девушкой, которая голая лежала на обеденном столе на глазах семерых человек. Ей было интересно знать, что чувствует Роберт в своем консервативном сером костюме и полосатом галстуке. Может, ему тоже немного не по себе говорить с ней серьезным профессиональном тоном о неуспеваемости ее дочери?

Лу смешило их положение. Она — озабоченная мать. Роберт — дипломированный психолог. И при всем этом месяц тому назад они были потной, трахающейся парой эксгибиционистов.

— Я думаю, что могу говорить с тобой откровеннее, чем с другими родителями. — Перед Фингерхудом лежал отпечатанный на машинке отчет, в который он все время заглядывал. — Иногда со мной это случается. Обычно я перевожу с профессионального языка на бытовой. Если я могу говорить прямо, то это более эффективно и исключает неприятную вероятность недопонимания.

Комната, в которой они сидели, была сравнительно пустой. Ни картин на стенах, ни ковра на полу, ничего декоративного. У окна, выходившего на Парк авеню, стоял другой стол с кучей детских игрушек. Лу знала, что это не просто игрушки, а часть тестов, но ей все равно казалось, что она сидит в чьей-то детской. Нет, не совсем в детской, а в той, где дети играют, а отец работает из-за недостатка места в доме. Комната противоречила всем ее представлениям об уюте. Она выглядела так, будто рабочий стол Фингерхуда плавал в море цветных блоков и нелепых конструктивистских игр, и это странным образом противоречило вниманию и сосредоточенности. Фантазия и болезнь.

Лу раздражало это противоречие обстановки даже больше, чем противоречивость их взаимоотношений с Робертом.

— Джоан спокойно отнеслась к тестам, — прочитал Роберт из отчета. — Она легко и точно реагировала. Было несколько случаев, когда девочка смущалась и отказывалась контактировать. Это касалось только тестов Роршаха, но в других случаях все было нормально.

Лу думала о том, что все это значит. Ее смущала холодная, отчужденная терминология, которой Роберт задевал ее нежные материнские чувства. Пусть она формально отказалась от ребенка, но чувства у нее остались. Как и всем родителям, ей было противно слушать, как ребенка описывают психологическими терминами, и хотя отвергала это, в глубине души признавала, что действует по обычному шаблону. Лу всегда выбивалась из общей колеи, но чем дольше она жила, тем больше сомневалась, что очень отличается от остальных. Иногда ей хотелось быть обычным человеком: поддаться слабости, не напрягаться, не бороться изо всех сил. Но чем она будет без борьбы? Драться и побеждать. Даже когда точно не знала, за что сражается, считала лишь, что должна победить, отличиться, выстоять против толпы. Это ее сущность и, следовательно, судьба.

— Показатель интеллекта по полной шкале девяносто шесть баллов, — решительно продолжал Фингерхуд, — что выше показателя тридцать семь процентов нормативного населения. Вербальный компонент девяносто семь баллов, контактный — девяносто четыре балла, разброс интересов между шестью и двенадцатью. Оценки показывают трудности в понимании и дезорганизующее воздействие напряженности. Другие параметры показывают, что ее интеллектуальный потенциал выше среднего уровня.

Нормативное население. Средний уровень. Лу почувствовала горькое разочарование. Она родила тупого ребенка? Вспомнив об отце Джоан, который погиб в автокатастрофе до ее рождения, Лу с неохотой допустила вероятность плохой наследственности с отцовской стороны. Хотя Хэнк обладал типичным для ирландцев очарованием, умницей он не был. Она помнила его горячее увлечение бейсболом и стремление попасть в команду высшей лиги. Но в семнадцать лет он, пьяный, врезался в телефонную будку, возвращаясь с танцев, на которые Лу не пошла из-за пятимесячной беременности. Девушка, одноклассница Лу, сидевшая с ним в машине, выжила, но ее парализовало.

Лу решила высказать свои опасения.

— И что означает этот отчет?

— Во-первых, говоря академически, Джоан не реализует своих возможностей. — Вид у Фингерхуда был задумчивый. — Она не любит школы и занимает резко отрицательную позицию по отношению к ней.

— А почему?

Лу продолжала удивляться убранству комнаты. Это сознательная политика администрации, чтобы стены в Детском центре были голыми, а обстановка сведена к минимуму? Или это отражение вкусов самого психолога? Она с интересом припомнила роскошное убранство квартиры Фингерхуда.

— Джоан пуглива, — сказал он. — Она призналась во множестве обуревающих ее страхов. Кажется, девочка чувствует, что обе родительницы, особенно мать, от которой она ждет защиты, не могут помочь ей.

— Ты имеешь в виду мою мать? — спросила Лу резким тоном.

— Джоан же считает ее матерью, так ведь?

— Да.

— Ты говорила, что она не знает, кто ее настоящая мать, а тебя считает старшей сестрой. Я верно говорю?

— Верно. Ты считаешь это ошибкой?

Она не собиралась спрашивать об этом. Сам вопрос говорил о позорном признании неудачи.

— С точки зрения здоровья Джоан было бы ошибкой, если бы ты не смогла выдержать до конца роль старшей сестры. Другими словами, если ты будешь по-прежнему вмешиваться в методы воспитания твоих родителей.

— А ты думаешь, я вмешиваюсь?

— Скажем так, ты проявляешь чрезмерную ответственность за Джоан, гораздо большую, чем обычная старшая сестра.

— Например?

— Ну, скажем, ко мне на консультацию привезла ее ты, а не родители Джоан.

— Ты прав, — кивнула Лу. — Я вмешиваюсь. Я хочу отойти в сторону, но мне это не удается. Вечно сую нос во все, что касается Джоан. Я не хочу отвечать за нее и не могу бросить ее. Чувствую себя очень виноватой.

— Твои родители, ее родители, тоже чувствуют себя виноватыми, когда вынуждены контролировать ее поведение, и в итоге у Джоан возникло постоянное чувство неуверенности. Она стремится защититься сама. Например, играя с маленькими детьми. Суть в том, что Джоан нужен разумный контроль, который дает чувство безопасности, она очень в нем нуждается. Ее родители слишком нерешительны и снисходительны, возможно, потому, что у них руки связаны твоим вмешательством. Ты им мешаешь.

Все это было известно Лу, хотя и не в такой форме, она давно это знала, и все же было облегчением (хотя к нему примешивалось и сожаление) услышать суть проблемы в медицинских терминах.

— Что мне делать?

— Можешь пересказать твоим родителям наш сегодняшний разговор. Если хочешь, привези их, я переговорю с ними. А еще лучше, я порекомендую им психолога в Филадельфии. При данных обстоятельствах это практичнее.

— Да, я тоже так думаю.

— Прекрасно. — Фингерхуд написал на листке две фамилии. — Я очень рекомендую этих людей и пошлю свой отчет тому, кого вы выберете.

— Это значит, что Джоан нуждается в лечении?

— Да, с определенностью могу это сказать. Ей нужно лечение, родителям нужны советы, и если ты не хочешь стать полноценной матерью, то должна заставить себя не влиять так сильно на ситуацию, а играть роль обычной старшей сестры.

Лу зазнобило под норковой шубкой, и она встала.

— Спасибо. Я рада нашей беседе. Это очень полезно.

— Я знаю, как ты себя чувствуешь. — Фингерхуд тоже встал. — Трудно бросать того, кого любишь, но ты должна помнить, что в данном случае ей это во благо.

— Оттого еще больнее.

— Почему?

— Я чувствую себя чудовищем. Драконом, который один и может помочь, но не помогает, чье влияние пагубно, чье вмешательство осложняет жизнь человеку, которого я люблю больше всего на свете.

И даже произнося эти слова, Лу сомневалась, любила ли она Джоан по-настоящему или притворялась, чтобы загладить ужасное чувство вины за то, что бросила дочь одиннадцать лет назад. Кажется, она потеряла всех людей, за которых переживала: Дэвида, Питера, Джоан. В душе возникли пустота, жалость к себе и осуждение себя. У нее осталась только работа, и, может, впервые в жизни ее поразило, какой это пустяк по сравнению с теплом близких человеческих взаимоотношений. На глаза навернулись слезы, когда она пожала руку Роберту и еще раз поблагодарила его.

Лу покидала Центр со смешанным чувством облегчения, раскаяния и радости, что не надо больше выслушивать анализ проблем ее дочери, но также и с чувством ужаса перед теми шагами, которые должна предпринять, чтобы решить эти проблемы. На Парк авеню было холодно, светило солнце, на домах, выстроившихся вдоль улицы, как гигантские серые крепости, висели рождественские венки. На Шестьдесят пятой улице из одной из крепостей выбежала женщина с серо-голубыми волосами — под цвет здания. На ней были пелерина и замшевые сапоги. Она посмотрела на Лу, как будто та была прозрачной.

На Пятьдесят седьмой улице Лу повернула на запад и подумала, что может пойти снег. Воздух уже пах им, соблазнительный и свежий запах дразнил весь город. Сначала Лу хотела покататься на лыжах в эти четыре дня предстоящего праздника, но в последнюю минуту аннулировала заказ и уговорила родителей отпустить к ней Джоан, решив показать ее Фингерхуду. По словам матери, Джоан стала дикой и невозможной, они с ней не могут справиться. В школе учителя называют ее бешеной и злой. Когда Лу встречала ее на вокзале, то ожидала увидеть одиннадцатилетнее исчадие ада, а перед ней предстала очень замкнутая и скрытная девочка с сумкой в одной руке и подарочным пакетом в другой.

— Счастливого Рождества. — И Джоан застенчиво вручила пакет Лу. — Надеюсь, тебе понравится. Я не знала, что тебе подарить. У тебя такой тонкий вкус.

Церемонно расцеловались. Последний раз они виделись несколько месяцев тому назад, поэтому им потребовалось некоторое время, чтобы восстановить сестринские взаимоотношения. После рождения Джоан Лу видела ее четыре или пять раз в году и всегда только в Филадельфии. Это был первый визит Джоан в Нью-Йорк, и ее поразили толпы на Седьмой авеню.

— Обычно здесь не так людно, — пояснила Лу. — Перед праздниками начинается настоящий сумасшедший дом. Надеюсь, хоть такси поймаем.

Джоан была потрясена квартирой Лу, особенно прозрачными софой и креслом. Мистер Безумец обнюхал туфли Джоан, потерся о ее ноги и ретировался в свою плетеную корзину в углу.

— А, у тебя сад! — глянула Джоан на клочок голой земли и уселась на софу. — Смешно. Никогда такого не видела. А если я ткну в нее иголкой?

— Я тебя убью.

— Нет, понимаешь, она так выглядит, будто рассыплется в любой момент.

— Не надо пробовать, ладно?

— Ладно, — добродушно ответила Джоан. — Не хочешь взглянуть на мой подарок?

— Сейчас.

Джоан с трепетом смотрела, как Лу разворачивает бумагу и достает овальную сумочку летних оранжевокрасных цветов.

— Называется «кукабурра», — сказала Джоан. — Нравится? Смешно дарить вещи не по сезону, да?

— Ну, теперь и у меня есть такая. Спасибо, любимая. Очень красивая. Это мои цвета.

Она размышляла: это Джоан сама выбрала сумочку или ей помогла мать? Подбирая рождественский подарок для Джоан, Лу посоветовалась с редактором детской одежды «Тряпья», которая предложила что-нибудь типа пижамы, красивой шкатулки с набором кремов и шампуней.

— В одиннадцать они сейчас выглядят на пятнадцать, — сказала редактор.

Лу приняла ее предложение и теперь с удовлетворением смотрела на радостное лицо Джоан, когда та раскрыла свои подарки.

— Очень изысканная пижама, правда? — спросила она у Лу, прикладывая одежду к себе.

— Очень.

— О, шампунь для ванны! Потрясно. Я обожаю шампуни.

— Я так и думала, — улыбнулась Лу.

— А что ты купила народу?

— Это секрет.

— А я знаю, что они тебе купили.

— Не говори, я хочу, чтобы это был сюрприз.

Народом они называли родителей Лу, это была их личная шутка, и им нравилось употреблять ее как можно чаще, потому что создавалось ощущение большей близости, чем это было на самом деле.

— Ну, повидаешься с народом через пару дней, — сказала Джоан, — так что ожидание не убьет тебя.

— Я потерплю.

Все магазины на Пятьдесят седьмой улице были празднично украшены. Лу увидела свое отражение в витрине отеля «Букингем» и поразилась выражению своего лица. Вечером будет сочельник, и она собиралась вернуться с Джоан в Филадельфию сегодня днем, но разговор с Фингерхудом изменил ее планы. Она отправит Джоан одну, а родителей навестит на следующей неделе или чуть позже. Сейчас Лу была слишком расстроена, чтобы обсуждать с ними то, что узнала сегодня утром. Ей самой нужно переварить все это. Самое главное, как можно быстрее расстаться с Джоан. То, что она отправит ее одну, было не очень существенным шагом, но для нее он означал начало новых взаимоотношений с дочерью. Сестрой, поправилась Лу.

Она остановилась перед маленьким невзрачным зданием посреди квартала и поискала фамилию «Ласситье» у дверного звонка. Лу никогда не была у Симоны, но утром она на такси отослала Джоан к ней и сказала, что заберет ее после встречи. Доктор Гарри Хокер уволил Симону на прошлой неделе за некомпетентность (неосмотрительно наступила на мозоль старой леди). Поэтому она решила сходить с Джоан и Лу на фильм в Радио Сити Мюзик Холл.

Мужчина, стоявший в дверях дешевого мехового магазинчика, сказал:

— Похоже, пойдет снег, да?

— Точно.

— Вы подруга француженки?

— Верно. — Лу ждала ответа Симоны по домофону.

— Она славная малышка. — Он повертел пальцем у виска. — Но крыша meshugah.

Лу всегда удивлялась, как все люди в Нью-Йорке автоматически усваивают еврейские слова. Ей надо было бы держать в руках какую-нибудь шовинистическую газету, чтобы потрясти меховщика.

— Боже мой. — Симона стояла в дверях квартиры, когда Лу взбиралась по шаткой лестнице. У ее ног скулил и махал хвостом маленький пудель. — А я только что разогрела роскошный готовый обед для Джоан. Жареный цыпленок, а на десерт яблоко и персик.

Девушки обменялись поцелуями.

— Не надо было беспокоиться, — сказала растроганная Лу. — Мы могли бы где-нибудь пообедать.

Когда Лу вошла, Джоан доедала десерт.

— Никогда не ела готового обеда, — радостно сказала девочка. — Вкусно. Не похоже на настоящую еду.

— Потому я их тоже люблю. — Симона села на табуретку, покрытую выцветшим ковриком для автомобильного сиденья, и подвинула Лу другую. — Как можно есть настоящую еду? Это отвратительно.

На Симоне были тонкая блузка, мужской полосатый галстук и оранжевые вельветовые брюки. Лу показалось, что она вся сияет. Симона тут же выпалила:

— Стив сделал мне предложение! Разве не потрясающе!

— Ты приняла его?

— Конечно. Ведь должна же я когда-нибудь выйти замуж, хотя бы для расширения опыта. Я рассказала Аните, и она готова выброситься из самолета. Ты знаешь, что у них с Робертом все кончено?

— Правда?

(В этот самый момент Анита задумчиво созерцала страницу «Лайфа» с рекламой лифчика. Надпись гласила: «Что не сделала природа, сделают Уорнеры!»)

— Роберт, — продолжала Симона, — сказал мне, что терпеть больше не может ее «Норформса», вшивых упражнений для груди и заваленной пергидролью ванной. Но в его случае все объясняется иначе. Рано или поздно ему надоедает любая девушка. Иногда я не понимаю, кого он ищет.

— Совершенство, как и все.

— Мне он сказал, что я легкомысленная и безответственная. А Беверли, что она много пьет и ее дети невыносимы. Теперь он прицепился к гигиене Аниты. Хотела бы я знать, что он сказал бы Джекки Кеннеди.

— Наверное, что у нее большие ноги и что она заядлая курильщица.

— Я не видела фото, на которых она курит.

— Наверное, и не увидишь. Американской прессе велели беречь ее общественный имидж.

Симона раскачивалась на скрипучей табуретке.

— А мне жаль Аниту. Она так отчаянно хотела выйти замуж, а я нет. И вот мне сделали предложение, а ей нет. Противно философствовать, но скажи, есть ли на свете справедливость?

— Надеюсь, нет. — Лу подумала о Дэвиде Сверне. — Иначе у меня была бы масса неприятностей.

— Анита опустила руки, — добавила Симона. — Она сказала, что просит авиакомпанию перевести ее обратно в Чикаго.

— А разве она жила в Чикаго?

— Летала там, пока ее не перевели в Нью-Йорк.

— Не знаю, зачем она это сделала.

— Анита думала, что найдет в Нью-Йорке любовь и счастье. Можешь себе представить такую наивность?

— Ты же нашла любовь и счастье.

— Я нашла Стива Омаху, — рассмеялась Симона. — Это разные вещи.

Лу не могла не рассмеяться тоже. Симона была предельно честна, настолько, что не щадила и себя, и это не могло не восхищать.

— Анита только на год старше меня, — сказала Симона, — но она до сих пор живет в мире фантазий. Верит, что появится человек, который исполнит все ее желания и предложит уйти с ним в уютный домашний мир.

— Но так бывает.

— Не с такими, как Анита, и не в Нью-Йорке. Что значит хорошенькое личико в этом городе? Ни хрена. У девушки здесь должно быть нечто иное. Талант, деньги, положение, экзотичность, что угодно, но должно быть. Я вот француженка, у меня акцент и все такое. Это и заинтриговало Стива. Кроме того, у Аниты невероятная способность связываться с мужчинами, которые, точно, ее отвергнут. Возьми Джека и Роберта. У нее не было ни шанса ни с одним из них. Их обоих не интересует дом. Джек слишком боится еще одного брака, а если бы он спятил и женился, то можно поспорить, что на богатой вдове. А Роберт может забавляться вечно. Он знает ситуацию в Нью-Йорке. Все эти отчаявшиеся незамужние девушки готовы запрыгнуть в любую постель ради перспективы предстать перед алтарем. Мужчинам здесь раздолье.

— Наверное, ты права. Я никогда об этом не думала.

— Потому что тебя волновала только твоя карьера. Если бы у тебя на уме был брак, ты бы не связывалась с Дэвидом и Питером.

— Кто такие Дэвид и Питер? — спросила Джоан.

— Моя друзья, — ответила Лу, показывая глазами Симоне, чтобы та сменила тему.

— Приятели? — настаивала Джоан.

— Да.

— Они красивые?

— По-своему.

— Что это значит?

— Это значит, что я так думаю, но не все разделяют мое мнение.

— А почему?

— Потому что у людей разные взгляды. С каких это пор ты начала задавать так много вопросов?

Джоан вздрогнула от резкого тона Лу.

— Я не знала, что у тебя есть приятели. Вот и все.

— Ну, теперь узнала.

Но почему она рассердилась? Вопросы были вполне безобидные. Любую одиннадцатилетнюю девочку интересует любовная жизнь старшей сестры. Лу огляделась. Она увидела двухэтажную кровать, покрытую дешевым покрывалом, два желтых шкафчика и спящего на нижней кровати пуделя. Джоан все еще сидела за столом с обиженным видом. Квартира находилась в состоянии явного упадка, и Лу удивилась, как такая привлекательная и смышленая девушка, как Симона, может жить здесь. Подобно многим одиноким девушкам с ограниченными средствами, Симона, видно, решила все деньги тратить прежде всего на поддержание своей внешности. Это одна из особенностей жизни девушек в этом городе. Встретив их вне квартиры, трудно определить, на какой социальной ступени они находятся. Приемщица белья с девяносто пятью долларами в неделю может выглядеть, как богатая наследница.

— Когда свадьба? — спросила Лу. — Меня пригласишь?

— Конечно. Это в следующем месяце. Всех приглашу. Это не настоящая свадьба, а как бы только половина.

— Как это?

— Ну, священник проводит свадебную церемонию, ты выполняешь все формальности, но не заполняешь брачного контракта. Последнее достижение. Гражданское неповиновение проникает в институт брака. Я надену длинное белое хлопчатобумажное платье с белыми бумажными розами.

— И будешь жить в белом бумажном доме.

— Нет, какое-то время мы поживем здесь, — очень серьезно ответила Симона. — Стив уже живет здесь, но пишет в мастерской, которую снимает с приятелем. Он пока не может позволить себе собственную студию, а я не могу переехать в квартиру побольше, пока не найду работу, а я не очень много умею.

— А снова стать моделью?

— Ты шутишь? До конца своих дней не смогу смотреть на меха, если только они не мои собственные.

— Я подумала о женском белье. Может, я найду тебе работу. Я знаю некоторых продавцов.

— Значит, я буду бегать по залу в маленьком лифчике и бикини?

— Что-то в этом роде?

— Великолепно. И толстые уродливые покупатели будут щипать меня за задницу?

— Вероятно.

— Когда приступать? — ухмыльнулась Симона, закатив глаза.

В Радио Сити Мюзик Холле показывали мыльную комедию с Дорис Дей, которая не понравилась даже Джоан, хотя сам театр поразил ее своей роскошью. Она плюхнулась в плюшевое кресло и несколько раз зажгла маленькую лампочку рядом с ним, чтобы посмотреть программку.

— Я могу просидеть здесь всю жизнь, — прошептала она Лу.

Лу поцеловала ее в щеку, и в приятной темноте зала ее захлестнула волна любви к дочери, которую она должна бросить, дав ей только жизнь. Ее родители удивились, когда позднее Лу позвонила им и сообщила, что отсылает Джоан одну. Она сказала, что редактор дал ей срочное задание, и они ее поняли. Они всегда ее понимали, если речь шла о работе, потому что гордились ею. Много лет тому назад, когда она забеременела, им было так стыдно, они не знали, что с ней будет в будущем. Теперь знали. Посвятив себя трудной и успешной карьере, Лу оправдала себя в их глазах. Она отчаянно хотела оправдаться в собственных глазах, чувствовала себя очень виноватой из-за внебрачного ребенка. Из-за этого Лу никогда не говорила им о своей личной жизни, о мужчинах. Я не знала, что у тебя есть приятели, — сказала Джоан, а она рассердилась на эти невинные слова, потому что ощутила себя работающей машиной, у которой нет нежности, нет потребности в любви, которой управляет одно честолюбие. Конечно, на деле это не так, но такой должна выглядеть в глазах родителей, чтобы оправдать свое существование и искупить прошлые ошибки. Возможно, не понимая этого, Лу долгие годы убеждала себя, что не заслуживает любви, иначе (и Симона это отметила) почему она всегда связывается с женатыми мужчинами, которые не собираются бросать своих жен?

Джоан так поразила группа «Ракеты», что она хотела остаться на другой сеанс.

— Не сегодня, — сказала ей Лу.

— Интересно, как они могут танцевать, когда у них месячные? — заинтересовалась Симона. — Это же больно.

Снег тихо падал на праздничные толпы на Седьмой авеню, когда они шли в «Русский чайный дом», любимый ресторан Симоны. Они заняли круглую кабинку и заказали чай с пирожными.

— Жаль, что с нами нет Чу-Чу, — сказала Симона. — Это и его любимый ресторан. Козероги так чувствительны к социальному статусу.

— Кто такой Козерог? — спросила Джоан.

Симона уже раскрыла рот, чтобы ответить, как Лу прервала ее:

— Извини, мне надо позвонить в редакцию.

Когда она вернулась в кабинку, Симона заканчивала свой рассказ о звездах завороженной Джоан. Лу сказала, что девочке придется сегодня ехать в Филадельфию одной.

— Но ведь ночью Рождество. — На лице у Джоан отразилось горькое разочарование. — Почему ты должна работать?

— Это газета, дорогая, а один из репортеров заболел гриппом. Я должна быть на благотворительном бале вместо него.

— Они работорговцы, — заявила Симона, помахав рукой мужчине средних лет с маленькой бородкой.

— Кто это? — рассеянно спросила Лу.

— Один из постоянных посетителей. Прошлой зимой я встретила его в баре.

— Это нечестно, — надула губки Джоан. — Сейчас же Рождество.

— Я тогда думала, что у него больные легкие, но оказалось, что он играет на виолончели и влюблен в танцовщицу из балета Джоффри. Мы вместе провели интересный вечер. — Симона со значением посмотрела на Лу. — Ты меня понимаешь.

Лу допила чай и почувствовала усталость. Было только начало четвертого, но ей хотелось как можно быстрее посадить Джоан в поезд, вернуться домой и лечь спать. Возникло легкое чувство паники. Она молилась, чтобы удалось поймать такси.

— Балерины принимают такие сложные позы, что они не под силу нормальному человеку, — говорила Симона, пока Лу подзывала официанта, чтобы расплатиться. Джоан мрачно смотрела на недоеденное пирожное.

Когда Лу проводила дочь на вокзал и посадила ее в поезд, сердце у нее колотилось как бешеное. Чувство паники не только не исчезло, но еще больше усилилось. Мысли метались по кругу: Дэвид, Питер, а теперь и Джоан. Мертв, потерян, уехала. За год она растеряла всех их и никогда раньше не чувствовала себя такой одинокой. Царившее вокруг грубое веселье только подчеркивало ее одиночество, и она хотела, чтобы ей на самом деле нужно было писать о благотворительном бале, что-то делать, чтобы паника рассеялась. Она ни за что не сможет поехать домой и поспать в таком состоянии, но что остается делать? Куда пойти? Редактор детской одежды приглашала ее на вечеринку, но тогда Лу думала, что поедет в Филадельфию, и отказалась от приглашения. Она могла позвонить ей и сказать, что планы у нее изменились. Но сейчас ей меньше всего хотелось оказаться среди веселящихся людей. Ее передернуло. Ей нужна пара успокоительных таблеток, стакан теплого молока и крепкий сон. И тут она подумала о Роберте Фингерхуде.

— Да, у меня есть таблетки, — сказал он, когда Лу дозвонилась ему. — Заходи. Ты знаешь, где я живу.

— Я скоро буду. Спасибо.

Лу с чувством огромного облегчения села в такси и назвала адрес. Затем откинула голову на холодное кожаное сиденье и смотрела, как снег лениво покрывает землю. На следующий уик-энд она все-таки поедет кататься на лыжах.

Когда Роберт открывал дверь, Лу подумала, что они встречаются в третий раз и каждый раз в новых обстоятельствах. Дикая оргия на День благодарения. Отношения доктора и пациентки сегодня утром, а сейчас более спокойный и нежный тон разговора старых друзей, которые встречались и в лучшие, и в худшие моменты жизни, а теперь столкнулись на нейтральной территории.

— Надеюсь, я ничему не помешала? — спросила она.

— Нет. Я только вошел, когда ты позвонила. Хочешь выпить?

— С удовольствием.

Он открыл бар в столовой.

— Что будешь?

— Коньяк есть?

— «Реми Мартен».

— Чудесно.

— В ногах правды нет, садись.

Она прошла в гостиную и осторожно устроилась в гамаке. Роберт принес коньяк и два бокала, которые поставил на слоновий позвонок. Лу вспомнила, как она сидела на нем верхом в платье и в золотом трико. Хотя это было всего лишь в прошлом месяце, казалось, будто это случилось в прошлом году и в другой жизни.

Роберт открыл бутылку и начал разливать коньяк по бокалам.

— Скажешь, когда хватит.

На это понадобилась секунда.

— Ты очень интересно сидишь в гамаке, — сказал он, вручая коньяк.

— А что?

— Забавно, я заметил, что такие хрупкие девушки, как ты, сидят с краю, будто боятся, что гамак их проглотит, если они сядут поглубже. А крупные девушки без раздумий запрыгивают в него.

Лу одним глотком выпила коньяк, но сердце не успокоилось.

— И что это значит?

— Не знаю, рассмеялся он.

— И Беверли запрыгивала?

— В общем, да. — Он слегка покраснел.

Лу представила себе большое, чувственное тело Беверли, распростертое в гамаке, и у нее возникло чувство внутреннего протеста.

— Наверное, крупные женщины так поступают, чтобы почувствовать себя нежными и хрупкими существами, — сказала она.

— Возможно.

— Знаешь, это как девушки с толстыми некрасивыми ногами и бедрами носят самые яркие чулки, пытаясь доказать всем, что ноги у них нормальные.

— Но это все же не объясняет, почему маленькие женщины боятся, что гамак не выдержит их веса.

Лу ненавидела проигрывать, все-таки отец у нее был юристом.

— Ну, а они, с другой стороны, хотят казаться высокими и очень сильными.

— Кто здесь психолог? — спросил Фингерхуд.

— Кажется, я им становлюсь.

— Тебе нравится казаться очень сильной?

— Всегда. Но, должна признаться, часто я не права. Как сейчас. Я такой себя не чувствую. Наоборот, мне очень паршиво.

— Вот тебе таблетки. — Он подошел к камину и снял с него маленький флакон. — У меня только восемь.

— Больше, чем нужно.

— Хочешь выпить одну? Я принесу воды.

— Пожалуйста.

Коньяк обрушился на нее лавиной, и тут она сообразила, что не ела ничего с самого утра, кроме гренок. Ее затошнило, чувство паники усилилось, голова закружилась. Господи, только бы не вирус! Январь был великим месяцем для газеты, из Парижа ежедневно приходили новости, и именно в январе ей меньше всего хотелось сидеть дома и пить лекарства в момент, когда создается история моды.

Когда Роберт вернулся с водой, она проглотила таблетку в надежде, что голова и сердце успокоятся.

— Не надо выпивать, если принимаешь это, — сказал он, когда она плеснула себе еще.

— Ничего страшного. Хуже мне уже не будет.

И ошиблась. Через несколько минут ее затошнило, и она вскочила.

— Быстро. Где ванная?

— Первая дверь налево, — сказал он, когда Лу выбегала из комнаты.

В коридоре было темно, и она толкнула первую дверь. Там тоже было темно, ничего не видно. Не важно. Поздно. Ее вырвало во что-то. Потом ей удалось включить свет, и она поняла, что это был шкаф. Облевала носки Роберта. Жуть. Гадость. Так где же ванная? Она вышла в коридор и увидела, что ванная на другой стороне. Забрала мокрые носки и замочила их в раковине. Выстирав, развесила их на сушилке и захихикала, представив, как Роберт войдет и увидит сушащиеся носки. Она с улыбкой вернулась в гостиную.

— Ну, вид у тебя получше, — сказал он. — Как ты?

— Намного лучше.

И это правда. Головная боль, тошнота, чувство паники исчезли. Впервые после пробуждения сегодня утром она почувствовала себя нормальным существом.

— Поверить не могу, что еще утром была у тебя в офисе, — сказала Лу. — Будто вчера, если не месяц назад.

— Надеюсь, мои слова не слишком тебя огорчили?

— Переживу. Уже начала забывать.

Она рассказала о своем решении насчет Джоан и добавила:

— Дэвид Сверн оставил страховку для Джоан и деньги на мой счет до ее восемнадцатилетия. До сих пор я ежемесячно отсылала родителям деньги, но после разговора с тобой я переведу деньги на их счет. Если они в деньгах не будут зависеть от меня, может, они не будут зависеть и эмоционально. Станут более уверенны в себе. Будут более властными, более решительными. Как ты это назвал?

— Дисциплинарный контроль.

— Что-то вроде этого.

Она замолчала, ожидая награды.

— Хорошее начало. И очень быстрое.

— Только бы мне удержаться. Будет нелегко, но я постараюсь.

— Всегда трудно сознаться в ошибке, но никогда не поздно.

Лу опять отметила изобилие картин и украшений в квартире Роберта и полное отсутствие их в кабинете.

— Тебе нравится твоя работа? — впервые заинтересовалась она.

— Скажем, лучше работы я не представляю. Но скажу и то, что, как и в любом деле, я против начальников, которые сеют апатию и равнодушие. И в таких случаях обращаюсь к правлению.

— Странно. Никогда не думала, что в больницах те же проблемы, что и везде.

— Все думают подобным образом, но дела обстоят именно так. У нас есть исполнительный директор, который может вышибить любого из нас. Дакворт — чистый сукин сын. Честный подонок. Ты встречала человека, который занимает место без всяких оснований, ругается со специалистами и гипнотизирует совет директоров?

Лу подумала о Тони Эллиоте.

— Он похож на моего босса, только тот еще хуже.

— Господи, жутко, когда руки у тебя связаны такими засранцами. Он из тех, кто поет перед подчиненными днем, а вечером лупит свою жену. Однажды положил ее в больницу с переломанной рукой. И это руководитель психиатрической, извини за выражение, клиники.

Фингерхуд взглянул на часы.

— Я тебе мешаю? — спросила она.

— В шесть тридцать у меня встреча с Анитой.

— А я думала, у вас все кончено.

— Верно, но она попросила повести ее куда-нибудь на Рождество, и я, дурак, согласился.

— Почему дурак?

— Потому что все кончено, я не хотел ничего сегодня вечером. И в любое время. Но она переезжает в Чикаго после Нового года, вот я и согласился.

— Роберт Фингерхуд. Мистер Хороший Парень.

— Ненавижу эту роль.

— Но хорошо ее играешь.

— Кто сказал?

— Не пугайся, я никому не скажу. Я знаю, что ты хочешь, чтобы тебя считали негодяем.

— Да я и есть негодяй. Спроси Симону, если не веришь.

— Симона так не считает. Она думает, что ты растерян. Она не может понять, что ты ищешь в женщинах.

Фингерхуд гордо улыбнулся.

— Может быть, тебя.

Это его обычный подход? Ослепительная улыбка. Скрытое восхищение. Она прожила долгую жизнь и знала, что девушки часто принимают желаемое за действительное.

— Нет, — сказала Лу. — Ты не меня ищешь.

Глаза его затуманились и стали мечтательными. Облик Сурового Психолога, который был несколько минут тому назад, исчез. Теперь это был Страстный Любовник (странно, но она верила обеим ролям).

— Откуда ты знаешь, кого я ищу?

— Не знаю, — призналась Лу, — но очень сомневаюсь, что, кто бы это ни был, я подойду.

— Почему?

— У меня нет желания в данный момент жизни увлекаться ни тобой, ни любым мужчиной. Меня сейчас это не интересует.

— А кто говорит об увлечении?

— Кажется, это твоя модель. Симона, Беверли, Анита. Ты прожил с ними какой-то период времени, и это были глубокие связи. — Она вспомнила обо всех рассказах о шампанском и жареном мясе. — Я не хочу. У меня нет времени.

— А ты и не обязана.

— То есть, — рассмеялась Лу, — мы можем просто трахаться?

— Если хочешь.

— Я предпочту другое. — Она встала. — Почему бы тебе не позвонить мне после праздников, когда ты освободишься от Аниты? И мы посмотрим, насколько мы не увлечены друг другом. Мой номер есть в справочнике.

— Позвоню. Я очень хочу.

Он помог ей надеть пальто и проводил к двери.

— Хорошего тебе вечера, — поддразнила она.

— Тебе будет смешно узнать, что мы встречаемся с Беверли и Йеном.

— Я думала, Анита ненавидит Беверли.

— Раньше так и было, но теперь, когда Симона выходит замуж, Анита сочла, что больше ненавидит ее, и быстро подружилась с Беверли.

— А ты что думаешь о Симоне и Стиве? Разве не чудесно?

— Я очень счастлив за нее. Только бы она не попросила меня надеть смокинг на свадьбу.

— На полусвадьбу. Я хочу сказать шефу, что газета должна написать об этом. Где это будет? Я забыла спросить.

— В мастерской Стива.

— Великолепно. — Лу хлопнула в ладоши. — Я так и вижу эту церемонию на фоне старых кинозвезд, сидящих верхом. Тони понравится идея. Я ему руки выкручу, чтобы написать об этом.

Роберт поцеловал ее в губы и взъерошил ей волосы.

— Я позвоню. Береги себя.

Когда Лу вышла на улицу, снег уже покрыл тротуары толстым слоем, и казалось, что он будет идти всю ночь. К счастью, она надела сапоги, иначе туфли бы пропали. Первое, что Лу сделала, придя домой, это накормила мистера Безумца, который все три дня бешено ревновал ее к Джоан и сейчас восторженно замяукал. Потом Лу переоделась в свои любимые бледно-лиловые брюки и пуловер и постаралась не смотреть на рождественскую елку, которую купила специально для Джоан. Теперь, когда та уехала, елка выглядела неуместной рядом с прозрачной софой и полосатым полом. Только она уселась читать «Тряпье», зазвонил телефон.

— Привет, — сказал Питер Нортроп. — Счастливого Рождества и наилучшие пожелания.

— Ты где?

— Только что закончил работать. Можно тебя угостить?

Она вспомнила о Беверли и Йене.

— Почему же нет?

— Хорошо. Где встретимся?

Как будто сам не мог догадаться.

— Заходи ко мне. На улице не слишком приятно, как ты, наверное, заметил.

— Заметил. Уже еду.

Она положила трубку, не попрощавшись. Рука дрожала. Питер впервые позвонил ей после того, как они расстались после смерти Дэвида. Несколько раз в редакции он предлагал угостить ее обедом, но каждый раз она вежливо, но твердо ссылалась на недостаток времени.

— Мы даже поговорить не можем? — спросил ее Питер однажды.

— Не о чем разговаривать. Ты знаешь, как я себя чувствую.

— Я знаю, но это не имеет смысла.

— Для меня имеет.

— Этот человек скопытился. Так? Всем его очень жаль. Но не ты же его убила. Так почему мы не можем встречаться?

— Потому что Дэвид мертв и потому что я не хочу.

— Здорово. Вот что мне нравится. Чисто женская логика.

Этот разговор состоялся несколько месяцев назад, а вскоре после него Питер переехал к Беверли и перестал приглашать Лу на обед. Она много раз думала об их романе и, хотя помнила, что он возбуждал ее в постели, все-таки не могла припомнить, что такое особенное он делал для этого. Ей просто это нравилось, и ей хотелось знать, лучше ли память у Питера или у него тоже остались только туманные воспоминания. Лу казалось, что ауру занятий любовью с определенным человеком можно восстановить только повторением этого процесса.

Она раскрыла «Тряпье» и начала невнимательно листать. Была ее статья о мексиканском и испанском влиянии на одежду для дома с великолепным снимком испанского танца. Была колонка Питера с предсказаниями о влиянии показа парижской коллекции в январе. В следующем номере будут рекламные объявления разных домов «от кутюр». Лу прекрасно помнила их еще с прошлого года.

Грес, 1 Рю де ла Пэ.

Шанель, 31 Рю Камбон.

Кастилло, 95 Фобург Сен-Оноре.

Филип Вене, 62 Рю Франсуа.

Жак Пату, 7 Рю Сен-Флорентен.

Кристиан Диор, Париж.

Марк Бохан не соизволил дать адрес на авеню Монтань. Ему хватило слова «Париж».

Лу встала, обула лыжные ботинки и прошла в покрытый снегом сад. Слепила снежок и, когда через несколько минут пришел Питер, бросила снежок ему в лицо. Он попал в лоб, и Питер в удивлении отшатнулся.

— Какого черта?

— Ты заслужил, подонок.

— За что?

— За то, что утащил у меня из-под носа колонку и оставил в чертовом отделе женского белья.

Питер стер снег с лица и отряхнул пальто.

— Не поздновато ли говорить об этом? Тони принял решение несколько месяцев тому назад.

— Я не смогла тогда это сделать. Было лето.

— Сгодилась бы бутылка из-под кока-колы.

Она смотрела на него из угла комнаты, и долго сдерживаемое негодование прорвалось наружу. И не только из-за колонки (хотя и не в последнюю очередь из-за нее), но и из-за Дэвида, из-за возвращения к Беверли.

— А почему я не должен был вернуться? — спросил он, когда она бросила ему в лицо все эти обвинения. — Ты меня не хотела. Ты отказывалась даже просто пообедать. И что я должен был делать? Жить всю жизнь в Гарвардском клубе?

Можно подумать, что в Нью-Йорке больше негде жить. Можно подумать, что в Нью-Йорке свет клином сошелся на ней и Беверли.

— Почему ты такой глупый? — спросила она.

Питер хотел ответить какой-нибудь гадостью, но сдержался.

— Слушай, Лу, я пришел не для того, чтобы в меня бросали снежками и попрекали прошлым. Лучше я пойду.

Он уже повернулся, когда она неожиданно сказала:

— Нет. Не уходи. Извини, пожалуйста.

Она подошла к нему, вытерла мокрое лицо, обняла и поцеловала в губы.

— Извини, — повторила Лу. — У меня был ужасный день. Снимай пальто, а я принесу выпить.

— Только если не швырнешь в меня стакан.

Они рассмеялись и снова поцеловались. Позднее, уже в постели, на нее обрушился ураган воспоминаний. Питер, легкий лимоновый аромат от него, прекрасная фигура, глаза, меняющие цвет от синего до зеленого, электрический ток в пальцах. Как она могла это забыть?

— Было прекрасно, как всегда, — сказал он.

— Я знаю. Я удивлена.

— А я нет.

— Почему?

— Потому что я помнил, как хорошо было раньше. Такие вещи не меняются.

— Я тоже так считаю.

Где-то в глубине души она надеялась, что это не так, что им не будет столь хорошо, как прежде. Несправедливо, если им будет хорошо сейчас, когда они безразличны друг другу. Все мы, в конце концов, животные, подумала Лу, перекатываясь на живот.

— Тебе скоро возвращаться домой? — спросила она через минуту.

— Да. Беверли перед уходом положила подарки под елку. Надеюсь, дети не вскроют пакетов, когда Маргарет отвлечется.

Лу задумалась, знает ли он, где и с кем сейчас Беверли.

— Беверли становится все хуже, — сказал Питер, будто прочитав ее мысли. — Больше пьет и все чаще шляется с этим безмозглым англичанином. Не знаю, что с ней делать. Она не хочет пойти к врачу.

— Разведись.

— Нет.

— Она не даст тебе развода?

— Этого я не знаю. Не спрашивал. И не хочу спрашивать. Думаю, она хочет развестись не больше, чем я. Беверли двадцать девять лет, и это ее пугает. А мысль оказаться в тридцать лет без мужа пугает еще больше.

Лу подумала обо всех женщинах, которых пугает грядущее тридцатилетие. Ей самой осталось всего лишь два года.

— Беверли и я должны быть вместе. Мы не всегда будем вместе, но не разведемся.

— Почему это так важно?

— Мужчины не любят терять своих детей.

— Женщины тоже, — сказала Лу, подумав о Джоан.

Но Питер не знал о ее дочери. Лу никогда не рассказывала, и Питер решил, что она говорит о Беверли.

— Беверли знает, что я не заберу у нее детей, если только она не станет…

— Кем?

— Ничего. — Он сжал губы. — Забудь. Не надо было об этом говорить. Это нечестно по отношению к тебе. К тебе это не имеет отношения.

Она вспомнила, что то же самое говорил Дэвид относительно Лилиан. Лилиан — это его проблема. Но если мужчина тебе небезразличен, как тебя могут не волновать его проблемы? Как ты можешь оставаться равнодушной?

— Я оденусь, — сказал Питер, свешивая ноги с постели.

Лу не шелохнулась. Она думала о силе супружеских и родительских связей. Раньше она не представляла себе их могущества, того, как трудно и болезненно разрывать их. Даже Питер, отнюдь не идеальный отец и муж, игравший обе роли весьма своеобразно, не желал отказываться от них.

— Я хочу кое-что сказать тебе, — сказал он, поправляя перед зеркалом узел галстука. — Я приберег это напоследок.

— Да? — Теперь, когда Питер уходил, она чувствовала себя опустошенной, холодной и одинокой.

— Ну, раз у нас теперь нет Осведомителя, я решил, что кто-то должен сообщать хорошие новости. И на эту должность я нагло назначил самого себя.

— Какие новости? — Она его едва слушала.

— О парижских показах. Угадай, кто поедет писать о них в следующем месяце.

— Тони Эллиот в тридцатый раз.

— Нет, дорогая. Ты.

На этот раз Лу не шелохнулась, потому что оцепенела. Она сглотнула, как рыба на берегу. Потом села, отбросив простыню, и уставилась на Питера. Он рассмеялся.

— Ты бы себя сейчас видела. У тебя даже у сосков удивленный вид.

— Ты шутишь, — наконец-то вымолвила она.

— Нет же. Тони скажет тебе об этом в понедельник, так что изобрази полное недоумение. А я решил, что у тебя будет гораздо более приятный уик-энд, если ты узнаешь хорошие новости сегодня. Ты же знаешь, каким мерзавцем становится Тони, когда объявляет такие решения. Он, если бы мог, ждал бы до момента отлета в Париж, а потом сообщил бы об этом по большому секрету. Странный человек. Странные мозги.

— Питер, не знаю, что и сказать. Не могу поверить. Я потрясена.

— Помолчи. Выпей. Поспи. Все будет хорошо. У тебя впереди блестящая карьера.

После того как Питер поцеловал ее и ушел, Лу решила, что лучше впереди иметь блестящую карьеру, чем ничего. Вшивая мысль. Сейчас ей дают поручение, о котором можно только мечтать, а она почувствовала еще большие усталость, страх, одиночество. Однажды Симона сказала:

«Берегись того, о чем мечтаешь. Мечты могут сбыться».

Она вспомнила о фотографии Марка Бохана над ее столом и подумала о Доме Диора на авеню Монтань.

Париж.

Лу запрокинула голову и расхохоталась. Она все получила. Все в порядке.