ГОД 1971-й…
Мне тринадцать лет. Важнейший день моей жизни. Я наклоняюсь над пергаментом с текстом Торы, в руке у меня серебряная указка с конником в форме руки. Я вожу ею по древнему тексту, нараспев читая слова ломающимся подростковым голосом.
В первом ряду сидят мои родители, дедушки, бабушки, брат, сестра. За ними другие родственники, друзья, дети из моей школы.
Смотри в текст, говорю я себе. Не завали.
Я напевно читаю текст, и у меня совсем неплохо получается. Когда я заканчиваю чтение, ко мне подходят несколько мужчин и пожимают мою потную руку. Они поздравляют меня, а потом я поворачиваюсь и шагаю через весь помост туда, где стоит одетый в мантию Рэб и ждет меня.
Он смотрит на меня сквозь очки. Жестом просит сесть. Кресло кажется мне огромным. Я краем глаза замечаю его молитвенник с множеством вставленных в него закладок. У меня ощущение, что я оказался в его личном пристанище. Он громко поет, и я тоже громко пою, чтобы он не подумал, будто я халтурю, но внутри у меня все дрожит. Обязательная часть моей бар-мицвы закончена, но самое мучительное впереди — беседа с раввином. К ней невозможно подготовиться. Она спонтанна. Хуже всего то, что ты должен стоять рядом с ним — лицом к лицу. Никаких побегов от Бога.
Когда молитва прочитана, я встаю. Я едва возвышаюсь над кафедрой, и некоторые люди в зале привстают, чтобы меня увидеть.
— Ну, что вы, молодой человек, сейчас испытываете? — спрашивает Рэб. — Облегчение?
— Да, — бормочу я.
Из зала доносится приглушенный смех.
— Когда мы с вами беседовали несколько недель назад, я спросил вас, что вы думаете о своих родителях. Помните?
— Кажется, — говорю я.
Снова смех.
— Я спросил вас, думаете ли вы, что они совершенны, или считаете, что им еще надо совершенствоваться. Вы помните, что мне ответили?
Я в ужасе замираю.
— Вы сказали, что они не совершенны, но…
Он кивает мне. Говори. Продолжай.
— Но им не нужно совершенствоваться? — неуверенно заканчиваю я.
— Но им не нужно совершенствоваться, — подтверждает раввин. — И это очень мудро. Знаете почему?
— Нет, — отвечаю я.
Снова смех.
— Потому, что эти слова говорят о том, что вы принимаете людей такими, какие они есть. Совершенных людей нет. Даже среди родителей. И это в порядке вещей.
Рэб улыбается и кладет обе руки мне на голову. Он произносит благословение: «Пусть Господь пошлет тебе свое благоволение, и оно снизойдет на тебя сиянием…»
Теперь я благословлен. И благоволение Господа снизошло на меня своим сиянием.
Но что это означает? Мне теперь больше всего позволено? Или меньше?
ЖИЗНЬ ГЕНРИ
Примерно в то время, когда по традиции своей веры я становился мужчиной, Генри становился преступником.
Начал он с кражи машин. Он стоял на шухере, пока его старший брат отмычкой открывал замки. К этому добавилось воровство дамских сумок. За ним — кражи в магазинах, особенно продуктовых: он запихивал в свои безразмерные штаны и рубахи пачки свиных отбивных и батоны колбасы.
О школе он и не вспоминал. В то время как его сверстники участвовали в футбольных играх и ходили на прощальные школьные вечера, Генри совершал вооруженные налеты. На молодых, на старых, на белых, на афроамериканцев — на всех без разбора. Он вынимал пистолет и требовал деньги, кошельки, украшения.
Шли годы. И на улицах у него появились враги. Осенью 1976 года во время расследования одного убийства его сосед-соперник пытался подставить Генри. Парень заявил полиции, что убийцей был Генри. Позднее он изменил свои показания и обвинил другого.
И вот, когда полицейские вызвали Генри на допрос, он, девятнадцати лет от роду, с шестью классами образования, сообразил, что может отомстить своему сопернику и заодно получить пять тысяч долларов в награду.
И тогда, вместо того чтобы сказать «Я обо всем этом понятия не имею. Меня там и близко не было», он принялся сочинять, кто где был и кто что делал. Он нанизывал одну ложь на другую. Он впутал в это дело и себя, но не как участника, а как свидетеля. Он думал, что всех перехитрил.
Большей глупости сделать он не мог. Из-за его лжи арестовали и его, и еще одного парня; их обвинили в непредумышленном убийстве. Того другого парня судили, признали виновным и посадили на двадцать пять лет. Адвокат Генри предложил ему признать себя виновным и, договорившись с прокурором, согласиться на семь лет тюрьмы.
Генри был в отчаянии. Семь лет за преступление, которого он не совершал?
— Что же мне делать? — спросил он у матери.
— Семь меньше, чем двадцать пять, — ответила она.
Генри едва сдерживал слезы. В суде он согласился на семь лет. Его увели в наручниках.
По дороге в тюрьму Генри проклинал судьбу за несправедливое наказание. Ему и в голову не приходило посчитать, сколько раз он уже успел заслужить срок и при этом избежать наказания. Он был зол и полон отчаяния. Он поклялся, что, выйдя на свободу, возьмет от жизни все, что ему причитается.
ТО, ЧТО МЫ ТЕРЯЕМ…
Было лето 2003 года, мы сидели на кухне. Жена Рэба, Сара, нарезала дыню, а Рэб в белой с короткими рукавами рубашке, красных носках и сандалиях, — к подобным комбинациям я уже понемногу стал привыкать, — подставлял ей тарелки.
— Поешь, — сказал Рэб.
— Немного позже.
— Не голоден?
— Я поем, но немного позже.
— Полезная штука.
Я съел кусок дыни.
— Нра-а-вится?
Я закатил глаза. Рэб явно дурачился. Вот уж не думал, что буду приезжать к нему через три года после наших первых встреч. Если кто-то заговаривает о прощальной речи, обычно думаешь, что конец уже близок.
Но Рэб, насколько я понял, был вроде старого дуба, — в бурю он гнулся, но не ломался. За последние годы Рэб одолел болезнь Ходжкина, воспаление легких, аритмию и микроинсульт. Теперь, когда раввину было уже восемьдесят пять, ему приходилось поддерживать себя горстью таблеток, включая дайлантин от судорог и вазотек и топрол от сердечных приступов и гипертонии. А недавно он перенес осложнение после герпеса. За пару недель до моего приезда Рэб упал, сломал ребра и провел несколько дней в больнице, где ему велели ходить с палкой, — как выразился врач, «для вашей собственной безопасности». Но Рэб редко ею пользовался. Не хотел, чтобы члены его конгрегации решили, будто он ослаб.
Стоило мне к нему явиться, как он стал рваться на улицу. И я про себя радовался: он сражается со своей старостью. Мне не хотелось видеть его дряхлым. Этот Божий человек всегда был крупным мужчиной, высоким, с хорошей осанкой. И я эгоистично желал, чтобы он всегда таким и оставался.
К тому же я хорошо знал, что происходит в противном случае. За восемь лет до этого у меня на глазах медленно умирал от болезни Люгерика мой любимый профессор Морри Шварц. Каждый вторник я приходил в его дом в окрестностях Бостона. И с каждой неделей — несмотря на силу его духа — тело его слабело.
С нашей первой встречи не прошло и восьми месяцев, как Морри умер.
Я хотел, чтобы Альберт Льюис — а он родился в том же году, что и Морри, — прожил подольше. У меня было еще столько вопросов, которые я так и не успел задать своему старому профессору. Сколько раз я говорил себе: «Если бы у нас было хотя бы еще несколько минут…»
Я с нетерпением ждал каждой встречи с Рэбом, воображая себе, как я сажусь в большое зеленое кресло, а он безнадежно шарит по письменному столу в поисках какого-то письма. Иногда я летел в Филадельфию прямо из Детройта. Но чаще приезжал к нему в воскресенье утром на поезде из Нью-Йорка, где участвовал в съемках телешоу. Наши встречи проходили в часы религиозной службы, так что, наверное, их можно было назвать «церковными», если это, конечно, подходящее название для беседы двух еврейских мужчин.
У моих друзей эти встречи вызывали любопытство и изумление.
— Ты ходишь к нему в дом так, как будто он обычный человек?
— Тебе не страшно с ним разговаривать?
— Он заставляет тебя во время встреч молиться?
— Вы с ним обсуждаете прощальную речь? Но ведь это ужасно!
Оглядываясь назад, я понимаю: то, что происходило, было весьма необычным. И спустя некоторое время я мог бы прервать эти визиты. У меня уже было достаточно материала для того, чтобы отдать Рэбу дань уважения.
Но мне казалось, я должен продолжать наши встречи, — я хотел, чтобы мое прощальное слово отражало суть этого человека. А если по-честному, дело было не только в этом. Он разбудил во мне то, что дремало все эти годы. Рэб постоянно восхвалял «нашу прекрасную веру». Когда другие совершали нечто подобное, мне становилось неловко. Я вообще не хотел сближаться ни с одной конфессиональной группой. Но видеть Рэба в его преклонном возрасте таким… как бы это сказать… радостным человеком, доставляло мне необычайное удовольствие. Для меня вера практически мало что значила, но для него — совсем другое дело. Вера давала ему истинное душевное равновесие. А я знаю лишь немногих, кто, как он, живет в ладу с самим собой.
И я продолжал к нему ездить. Мы беседовали. Мы смеялись. Мы читали его старые проповеди и обсуждали, насколько они сейчас актуальны. Я понял, что могу говорить с Рэбом почти обо всем. Он смотрел мне в глаза, и казалось, что время останавливается, и в этом мире никого, кроме нас, нет.
Возможно, это был его природный дар, который помогал ему в работе раввина.
А может быть, это был дар его служения, преподнесенный ему самому.
Как бы то ни было, но Рэб теперь подолгу выслушивал других. После ухода с должности главного раввина ему реже надо было ходить на собрания и меньше возиться с бумагами. В отличие от того времени, когда он только что прибыл в эти края, дела в синагоге теперь уже и сами по себе шли гладко.
Что говорить, Рэб мог бы перебраться куда-нибудь в теплые края — во Флориду или Аризону. Но его туда никогда не тянуло. Он однажды поехал на конференцию в Майами и с недоумением обнаружил, что туда переехало множество его коллег.
— Почему вы оставили свои конгрегации? — спросил он.
Одни ответили ему, что им больно ощущать себя отстраненными от прежнего почетного места, другие пожаловались, что те, кто заменил их, не слишком радуются присутствию старых раввинов.
Рэб же, — а он часто говорил, что худший враг раввина — его эго, — нисколько не завидовал тем, кто его заменил. Как только он ушел на пенсию, он тут же добровольно переехал из своего большого кабинета в маленький. А как-то раз в шаббат перед утренней службой он поднялся со своего любимого кресла на сцене и пересел на место рядом со своей женой — в заднем ряду молельной комнаты. Прихожане от изумления онемели.
Так же как в свое время Джон Адамс, покинув президентский пост, вернулся к фермерству, так и Рэб попросту занял свое прежнее место в толпе.
ИЗ ПРОПОВЕДИ РЭБА, 1958 ГОД
Маленькая девочка вернулась домой из школы с нарисованным в классе рисунком. Пританцовывая, она влетела в кухню, где ее мать готовила обед.
— Знаешь что, мам? — взвизгнула она, размахивая рисунком.
— Что? — спросила мать, не поднимая головы, — она помешивала что-то в кастрюле.
— Знаешь что, мам? — повторила девочка, размахивая рисунком.
— Что? — не глядя, спроста мать, — она теперь расставляла тарелки.
— Мам, ты меня не слушаешь.
— Слушаю, солнышко, слушаю.
— Мам, — сказала девочка, — ты меня не слушаешь глазами.
ЖИЗНЬ ГЕНРИ
Свое первое тюремное заключение Генри отбывал на острове Райкерс в Ист-Ривер, неподалеку от летного поля аэропорта Ля Гвардия. Место это располагалось болезненно близко от его дома — всего в нескольких милях — и постоянно напоминало Генри о глупости, из-за которой он оказался по другую сторону железобетонной стены.
Во время своего пребывания на Райкерсе Генри узнал то, чего ему лучше было бы не знать. Он видел, как одни заключенные нападали на других и калечили их. Они набрасывали на голову жертвы одеяло, и тот уже не мог опознать виновных. Однажды парень, поспоривший с Генри, ударил его кулаком в лицо. А две недели спустя тот же самый заключенный пытался вонзить Генри в спину заточку, сделанную из вилки.
Все это время Генри хотелось кричать о своей невиновности. Но что толку о ней кричать? Все вокруг кричали о своей невиновности. Примерно через месяц Генри перевели в Элмира Коррекшнл, тюрьму строго режима на севере штата Нью-Йорк.
Он едва прикасался к еде. Почти не спал. Только курил сигарету за сигаретой. Как-то раз жаркой ночью Генри проснулся весь в поту. Встал с постели и пошел выпить холодной воды. Сна вдруг как не бывало. Генри увидел перед собой железную дверь. Он повалился на постель и зарыдал.
В ту ночь Генри спросил у Бога, почему он, Генри, не умер младенцем. Неожиданно мерцающий луч света скользнул по его глазам и остановился на лежащей в камере Библии. Генри открыл ее на первой попавшейся странице — это была Книга Иова. Он открыл ее на том самом месте, где Иов проклинает день, когда он родился.
И Генри впервые почувствовал, что Бог пытается ему что-то объяснить.
Но Генри не стал Его слушать.
Июнь
ОБЩИНА
Покончив с дыней, мы с Рэбом перешли к нему в кабинет, где по-прежнему в полном беспорядке лежали коробки, бумаги, письма, папки. Если бы Рэб чувствовал себя лучше, мы пошли бы на прогулку, — он любил бродить по окрестностям, хотя и признавался, что теперь знает далеко не всех своих соседей.
— Когда я рос в Бронксе, — сказал Рэб, — все вокруг друг друга знали. Наш многоквартирный дом был как одна семья. И мы все стояли друг за друга. Помню, когда я был мальчишкой, как-то раз возле нашего дома остановился большой грузовик с овощами и фруктами. Я был такой голодный, что начал незаметно толкать грузовик, чтобы яблоко с него скатилось мне в руки и это не сошло за воровство. И вдруг слышу, откуда-то сверху мне кричат на идиш: «Альберт, этого делать нельзя!» Я так и подпрыгнул. Думал, это Бог.
— Кто же это был? — спросил я.
— Соседка с верхнего этажа.
Я рассмеялся. Вряд ли соседка тянет на Бога.
— Нет, не Бог. Но все мы, так или иначе, участвовали в жизни друг друга. Если один из нас готов был вот-вот сорваться, другой его тут же подхватывал. В этом и состоит суть конгрегации. Мы называем это «Кехиля Кедуша» — священная община. И община эта постепенно сходит на нет. Пригороды все меняют. У каждого своя машина. У всех миллион запланированных дел. Тут уже не до соседей. Радуешься, когда можешь собрать всю семью на ужин.
Рэб грустно покачал головой. Обычно он с удовольствием шел в ногу со временем. Но такого рода новшества ему были явно не по душе.
И все-таки, даже уйдя на пенсию, Рэб умудрялся объединять свою священную общину. День за днем он перелистывал телефонную книжку и делал звонок за звонком. Внуки подарили ему телефон с гигантскими черными цифрами на белом фоне, чтобы ему легче было набирать номер.
— Здравствуйте, — начинал он. — Это Альберт Льюис. Можно мне поговорить с…
Он следил за всеми важными событиями жизни членов своей общины: годовщинами, уходом на пенсию… и звонил. Он знал, кто болен, кто недомогает… и звонил. Он терпеливо выслушивал их рассказы о радостях и тревогах.
Особенно он заботился о самых старых членах конгрегации. «Пусть знают, что о них по-прежнему помнят», — объяснил он мне.
Интересно, думал ли он при этом о себе?
Я тоже общался не менее чем с сотней людей в неделю, но в отличие от него главным образом с помощью электронной почты или эсэмэс. Мой сотовый всегда при мне, и общение мое обычно состоит из двух-трех слов: «позвони завтра», «увидимся вечером». Чем короче, тем лучше.
Рэб не признавал краткости. Не признавал электронной почты. «Как по электронному сообщению можно понять, что у человека не все ладно? — говорил он. — Написать можно все, что угодно. Я хочу их видеть. Или хотя бы слышать. Если я не могу их видеть и слышать, как я могу им помочь?»
Рэб вздохнул.
— Разумеется, в прежнее время… — начал он. И вдруг неожиданно запел: — В те пре-ежние лу-уч-шие дни друг к другу в гости ходи-и-ли они.
Я помню, как в те времена, когда я был еще ребенком, Рэб пришел навестить кого-то на нашей улице. Помнится, я отодвинул занавеску и вдруг увидел в окно его машину. Времена, конечно, были другие. Доктора ходили по домам. Молоко доставляли прямо на крыльцо. И ни у кого в доме не было систем охранной сигнализации.
Рэб приходил утешить семью, скорбевшую об утрате. Он посещал своих прихожан, если из дома сбегал ребенок или кого-то сокращали с работы. Было бы совсем неплохо, если бы сегодня к человеку, потерявшему работу, пришел раввин или священник, подсел к обеденному столу и подбодрил.
Теперь же подобная идея кажется архаичной, а некоторым, возможно, и неполиткорректной. Никто не хочет вмешиваться в твою личную жизнь.
— А теперь вы когда-нибудь навешаете людей дома? — спросил я.
— Если только меня приглашают, — ответил Рэб.
— А вам когда-нибудь звонят люди, не принадлежащие к вашей конгрегации?
— Конечно. Две недели назад, например, мне позвонили из больницы. Позвонили и говорят: «Умирающая женщина просит прислать ей раввина». И я пошел. Прихожу в больницу: рядом с женщиной, которая едва дышит, сидит в кресле мужчина. «Кто вы такой? — набросился он на меня. — Зачем вы сюда пришли?» — «Мне позвонили, — отвечаю я. — Сказали, что кто-то умирает и хочет со мной поговорить». — «Посмотрите на нее! — сердито воскликнул мужчина. — Разве она в состоянии говорить? Я вам не звонил. Кто вам звонил?»
Я не знал, что и ответить. Мужчина продолжал возмущаться, а я стоял и молчал. Потом он немного успокоился и вдруг спросил меня: «Вы женаты?» — «Да» — ответил я. «Вам хотелось бы видеть, как умирает ваша жена?» — «Если бы была хоть малейшая надежда, что она выживет, то нет», — сказал я.
Мы проговорили с ним около часа. В конце я его спросил: «Вы не против, если я для вашей жены прочту молитву?» — «Я буду вам благодарен», — ответил он. И я прочитал молитву.
— А что потом? — спросил я.
— Потом я ушел.
* * *
Я покачал головой. Рэб целый час беседовал с незнакомцем? Я попытался вспомнить, когда я в последний раз беседовал с незнакомым мне человеком. И беседовал ли я с незнакомым человеком хоть когда-нибудь?
— А вы все-таки узнали, кто вам звонил? — спросил я.
— Формальным образом — нет. Но, выйдя из палаты, я заметил медсестру, которую помнил по прошлым своим визитам. Она была верующей христианкой. Когда я ее увидел, наши глаза встретились, и хотя она не сказала ни слова, я понял, что звонила она.
— Погодите. Христианская женщина позвала еврейского раввина?
— Она видела, как страдал этот человек. И не хотела, чтобы он страдал в одиночестве.
— Ну и смелость у этой женщины!
— Смелость, — сказал раввин, — и любовь.
ЕЩЕ НЕМНОГО ИСТОРИИ
Альберт Льюис, может, и достиг такого уровня, когда медсестра-христианка звонила ему с просьбой о помощи, но бывали времена, когда преодолевать религиозные предрассудки оказывалось не так-то просто. Помните, как Моисей говорил о себе «Чужестранец в чужой стране»? Табличку с этой фразой можно было повесить как вывеску над входом в дом Рэба, когда в 1948 году он прибыл в городок Хэддон-Хайтс штата Нью-Джерси.
В те времена городок этот был предместьем, откуда поезда уходили на запад в Филадельфию и на восток к Атлантическому океану. В городе было восемь церквей и лишь одна синагога, если, конечно, можно было так назвать этот перестроенный викторианский трехэтажный дом, с одной стороны от которого возвышалась католическая церковь, а с другой — епископальная. У церквей были внушительные кирпичные фасады и шпили, а у «синагоги» — только крыльцо; на первом этаже была кухня, посреди дома вилась винтовая лестница на второй и третий этажи, где располагались переделанные из спален классные комнаты и небольшая молельная комната, уставленная старыми принесенными из кинотеатра стульями.
В первоначальной конгрегации было, наверное, с три дюжины семей, некоторые из них жили от этого городка миль за сорок. Семьи эти послали письмо в духовную академию с мольбой прислать им раввина; в противном случае синагогу пришлось бы закрыть, так как поддерживать ее деятельность им одним было не под силу. Поначалу некие соседи-христиане подали петицию с требованием вообще не открывать в городке никаких синагог. Они представления не имели, что такое еврейская община, и подобная идея вселяла им опасение.
Как только Альберт принял предложение о работе, он взялся исправлять ситуацию. Он вступил в местную религиозную ассоциацию и протянул руку местным представителям всех религий. Он посещал школы и церкви, чтобы рассеять любые возможные предрассудки.
Одни визиты давались легко, другие — намного труднее.
Однажды Рэб пришел в церковную школу и, сидя с детьми в классной комнате, стал им рассказывать о своей религии. Тут один из детей поднял руку;
— А где ваши рога?
Рэб уставился на мальчика в изумлении.
— Где ваши рога? Разве не у всех евреев рога?
Раввин вздохнул и позвал мальчика подойти к нему. Он снял с головы кипу и велел парнишке провести рукой по его волосам.
— Чувствуешь рога?
Мальчик провел рукой по волосам.
— Давай ищи. Ну что, нашел?
Мальчик наконец остановился.
— Ничего нет, — тихо сказал он и поплелся на свое место.
— Так на чем я остановился? — произнес Рэб.
В другой раз Рэб пригласил священника епископальной церкви выступить у него в синагоге. У Рэба с ним завязались дружеские отношения, и Рэб подумал, что было бы неплохо, если бы представители разных конфессий приглашали друг друга в свои конгрегации.
Была пятница, шла вечерняя служба. После завершения молитв Рэб представил священника членам конгрегации. Священник поднялся на кафедру. Наступила тишина.
— Для меня большая радость быть сегодня здесь с вами, — начал он. — И я благодарен раввину за приглашение…
Вдруг на глаза его навернулись слезы. Он заговорил о том, какой замечательный человек Альберт Льюис. И неожиданно под наплывом чувств у него вырвалось:
— Я вас умоляю, помогите мне уговорить раввина Льюиса признать Иисуса Христа своим Спасителем.
Воцарилось гробовое молчание.
— Он чудесный человек, — продолжал сокрушаться священник, — и я не хочу, чтобы он попал в ад…
Гробовое молчание.
— Пожалуйста, пожалуйста, уговорите его принять Иисуса Христа. Пожалуйста…
Те, кто присутствовал на этой службе, никогда ее не забудут.
А была и другая история, когда во время Великих Праздников в молельный зал влетел один из прихожан Рэба — иммигрант из Германии по имени Гюнтер Дрейфус — и отозвал раввина в сторону. Лицо его было пепельного цвета, голос дрожал.
— Что случилось? — спросил Рэб.
Еще несколько минут назад Гюнтер стоял на улице, наблюдая за тем, как члены конгрегации парковали на улице свои машины, как вдруг из католической церкви вышел священник и заорал:
— Нельзя ставить машины возле моей церкви! Сегодня воскресенье! Мне нужно место для машин моих прихожан! Убрать их отсюда! Евреи, убирайте их все немедленно!
— Но у нас Великие Праздники, — возразил ему Гюнтер.
— Почему их надо праздновать в воскресенье?! — воскликнул священник.
— Эту дату назначили три тысячи лет назад, — ответил Гюнтер.
Будучи иммигрантом, он все еще говорил с немецким акцентом. Священник бросил на него разъяренный взгляд, а потом произнес нечто невероятное:
— Мало вас истребили.
Гюнтер вскипел, — его жена провела больше трех лет в концентрационном лагере. Он готов был наброситься на священника. Но кто-то, слава Богу, вмешался, и трясущийся Гюнтер вернулся в синагогу.
На следующий день Рэб позвонил католическому архиепископу, возглавлявшему местные церкви, и рассказал ему о случившемся. Днем позже Рэбу позвонил тот самый священник и попросил разрешения прийти поговорить.
Рэб встретил его в дверях своего кабинета и предложил сесть.
— Я хочу перед вами извиниться, — сказал священник.
— Я вас слушаю, — сказал Рэб.
— Мне не следовало говорить того, что я сказал.
— Не следовало, — ответил Рэб.
— У моего архиепископа есть предложение, — сказал он.
— Какое именно?
— В нашей католической школе сейчас идут занятия. И скоро будет перемена…
Рэб внимательно слушал.
Потом он кивнул и поднялся со стула.
Когда двери школы открылись и дети высыпали наружу, они увидели, что священник католической церкви Святой Розы Лима и раввин синагоги Бейт Шолом под руку прохаживаются по школьному двору.
Одни от изумления заморгали.
Другие уставились на них в упор.
Но не было никого, кто не заметил бы этой «прогулки».
Скорее всего выдумаете, что это перемирие выглядело весьма неловко, — двух взрослых людей заставили прогуливаться под руку по школьному двору. Какие у них могут сложиться после этого отношения? Однако со временем Рэб и священник стали приятелями. И много лет спустя Рэба пригласили прийти в эту католическую церковь.
На похороны священника.
— Меня пригласили участвовать в прощальной службе, — вспоминал Рэб. — Я читал по нему молитву. Думаю, что к тому времени он и сам счел бы это не такой уж плохой идеей.
ЖИЗНЬ ГЕНРИ
Генри часто говорили: «Иисус тебя любит», и, вероятно, так оно и было, потому что жизнь раз за разом заставляла его убеждаться в этом.
Сидя в тюрьме, Генри настолько преуспел в боксе, что стал победителем среди боксеров тяжелого веса, и настолько преуспел в учебе, что, несмотря на то что в свое время не кончил даже средней школы, закончил двухгодичный колледж и получил соответствующую степень.
Выйдя из тюрьмы, Генри нашел работу в компании по истреблению домашних вредителей. Он женился на своей давнишней подружке Аннете, и некоторое время они жили вполне приличной жизнью. Аннета забеременела, и Генри надеялся, что родится мальчик.
Как-то вечером Генри вернулся домой и застал Аннету в корчах от боли. Они полетели в больницу. Ребенок родился недоношенным, на три месяца раньше положенного срока, — крохотный мальчуган, весом чуть меньше фунта. Они назвали его Джерелл. Доктора сказали им, что шансов выжить у мальчика почти никаких, но Генри взял его в свою огромную ладонь и поцеловал его ножки.
— Мой сын, — прошептал Генри и, обратив лицо к Богу, стал молить Его о помощи. — Сохрани ему жизнь! Пожалуйста, сохрани ему жизнь!
Пять дней спустя мальчик умер.
Генри и Аннета похоронили его на Лонг-Айленде. И день за днем Генри мучил вопрос: может, смерть мальчика — Божье наказание за его преступления?
Но вскоре Генри одолели горечь и злоба. Его дела пошли под уклон, дом пришлось продать. Когда же Генри увидел, что у его брата, который занимался торговлей наркотиками, стодолларовых купюр больше, чем у него долларовых, он отвернулся от Бога и, забыв, что везение не бывает бесконечным, снова ввязался в преступные дела.
Он стал продавать наркотики: сначала понемногу, потом все больше и больше. Деньги потекли рекой. И Генри, возомнив о себе невесть что, почувствовал себя боссом, стал гордым и заносчивым. Он покупал себе дорогую одежду и стригся у модных дизайнеров. Если к нему обращались с просьбой, он требовал, чтобы проситель становился перед ним на колени. Смягчался он, лишь когда к нему приходили матери с младенцами. За наркотики они готовы были отдать все, что угодно — от купленных только что продуктов до крохотной сережки из уха новорожденной дочки.
— Оставь сережку себе, — бывало, говорил он, протягивая женщине пакетик с наркотиками. — Но она теперь принадлежит мне. Каждый раз, когда будешь приходить ко мне, сережка должна быть у нее в ухе.
К середине 1980-х годов Генри зарабатывал десятки тысяч долларов в месяц. Он продавал наркотики на модных вечеринках, нередко «респектабельным» людям вроде адвокатов и судей, а как-то раз продал их даже полицейскому. Генри посмеивался над слабостью своих покупателей и наслаждался нежданно-негаданно обретенной властью. Но однажды вечером он допустил весьма распространенную ошибку — непростительную ошибку. Он решил попробовать свой «продукт».
Он подошел к краю пропасти. И соскользнул вниз.
Вскоре Генри пристрастился к своему собственному яду, и теперь ему хотелось лишь одного — забыться в дыму крэка. Иногда он выкуривал тот крэк, который ему положено было продать, а потом в свое оправдание придумывал самые нелепые объяснения.
Однажды Генри выжег сигаретой пятна у себя на руке и уверял потом своих боссов-поставщиков, что его пытали, а потом украли у него наркотики. В другой раз он попросил приятеля прострелить ему ногу, чтобы он мог сказать своим боссам, что на него напали и ограбили. Однако боссы не поверили ему на слово и явились в больницу удостовериться, что он ранен.
Как-то поздним вечером, уже накурившись крэка и решив раздобыть еще денег, Генри с компанией приятелей — среди них были его племянник и муж сестры — забрались в «куп-девил» и покатили в Бруклин в район Кэнарси. Решено было нападать на ничего не подозревающих пешеходов: внезапно останавливать машину, выпрыгивать, требовать денег, отбирать их и тут же смываться.
По улице шла пожилая пара. Генри выскочил из машины и стал размахивать пистолетом у них перед носом.
— Знакомы с этой штукой?! — гаркнул он.
Женщина вскрикнула.
— Заткнись или я продырявлю тебе башку! — заорал на нее Генри.
Мужчина и женщина отдали им и деньги, и часы, и украшения. Генри поглядывал на лица стариков, и неожиданно ему стало не по себе. Он почувствовал укол совести. Но это его не остановило. И вот их «куп-девил» уже несся прочь — по Флэтлэнд-авеню.
Вдруг завыли сирены. Засверкали огни полицейских машин. Генри приказал племяннику не останавливаться. Он открыл окно, и на дорогу полетели украшения, часы, деньги. Даже оружие.
Через минуту их захватила полиция.
В полицейском участке его поставили в шеренгу — для опознания. Он стоял и ждал. Полицейские ввели старика.
Генри понял, что пропал.
Если только старик его признает, ему не миновать криминального обвинения, суда и пятнадцати лет тюрьмы. Его теперешней жизни конец. Для чего же он всем рисковал? Взял и выбросил все, что было, в помойку.
— Этот? — спросил полицейский.
Генри сглотнул слюну.
— Я не уверен, — пробормотал старик.
Что?!
— Посмотрите на него внимательней, — сказал полицейский.
— Я не уверен, — повторил старик.
Генри не мог поверить своим ушам. Как старик мог его не узнать? Генри размахивал револьвером перед самым его носом.
Поскольку Генри не опознали, его отпустили на все четыре стороны. Он пришел домой. Лег в постель. И сказал себе, что ему помог Господь Бог. Господь к нему милосерден. Господь дает ему еще один шанс. Бог хочет, чтобы он никогда больше не крал, никогда больше не прикасался к наркотикам и никогда больше не терроризировал других людей.
Именно этого, наверное, хотел Бог.
Но Генри и на этот раз Его не послушал.
ГОД 1974-й…
Я учусь в старших классах еврейской школы, На уроке речь заходит о там, как расступилось Красное море. Я зеваю. Что нового об этом можно сказать? Я слышал эту историю уже сотни раз. Через весь класс я устремляю взгляд на девушку, которая мне нравится, и пытаюсь придумать, как бы мне привлечь ее внимание.
— Есть некий комментарий из Талмуда, — говорит учитель.
О, просто замечательно! Сейчас придется медленно, мучительно переводить. Но по мере того как история разворачивается, я начинаю прислушиваться.
После того как племя Израилево благополучно пересекло Красное море, египтяне, пустившиеся за ними в погоню, утонули, а Божьи ангелы уже собрались праздновать победу.
Согласно комментарию, Бог, увидев это, рассердился и сказал примерно следующее: «Прекратите праздновать, ведь и те тоже были моими детьми».
«И те тоже были моими детьми».
— Что вы об этом думаете? — спросил учитель.
Кто-то встает и отвечает. Но я помню, что мне приходит на ум. Я думаю о том, что впервые слышу: Бог любит не только нас, но и наших «врагов».
Много лет спустя я уже не могу вспомнить ни масс, ни имя учителя, ни ту девушку в другом конце комнаты. Но я помню эту историю.
Июль
САМЫЙ ВАЖНЫЙ ИЗ ВСЕХ ВОПРОСОВ
Рэб объяснил мне, что в каждой беседе участвуют по крайней мере трое: ты, твой собеседник и Бог.
Этот урок, насколько мне помнится, проходил летним днем в его маленьком кабинете, и мы с Рэбом были в шортах. Мои потные голые ноги прилипали к зеленому кожаному креслу, и всякий раз, когда я поднимался с него, оно тихонько «чмокало».
Рэб искал какое-то письмо. Он приподнял блокнот, потом конверт, потом газету. Я знал, что ему этого письма не найти. Похоже, беспорядок в кабинете Рэба стал теперь отчасти образом жизни, некой игрой, вносившей в его бытие своеобразную привлекательность. Поиски продолжались, а мой взгляд вдруг упал на папку, лежавшую на нижней полке, ту самую папку с надписью «Бог». Мы так ее ни разу и не открыли.
— Ах, — сдаваясь, вздохнул Рэб.
— Можно я вас о чем-то спрошу?
— Спрашивай, юный друг, о чем только вздумается, — пропел он.
— Откуда вы знаете, что Бог существует?
Рэб замер. По лицу его пробежала улыбка.
— Отличный вопрос.
Он сжал рукой подбородок.
— И каков же будет ответ? — спросил я.
— Сначала попробуй доказать мне, что Его нет.
— Хорошо, — ответил я. — Попробую. Как насчет следующего: мы живем в мире, где умеют расшифровывать наши гены, где могут скопировать наши клетки, где могут от начала и до конца перекроить твое лицо. Да что там, хирургическим путем тебя из мужчины могут превратить в женщину. С помощью науки можно узнать о сотворении Земли, а с помощью космических кораблей люди изучают Вселенную. Солнце уже больше не загадка, так же как и Луна, которую люди когда-то обожествляли. Мы привезли ее частицы домой, верно?
— Продолжай, — сказал Рэб.
— Так вот, зачем нужно людям в мире, где все эти великие тайны уже разгаданы, верить в Бога, или Иисуса, или Аллаха, или любое другое божественное существо? Разве мы все это не переросли? Разве это не напоминает историю с Буратино? Разве, обнаружив, что он сам умеет ходить, не стал Буратино по-другому смотреть на Папу Карло?
— Ну и речь, — потерев ладони, проговорил Рэб.
— Вы же сказали «докажи».
— Ну да.
Рэб слегка наклонился вперед.
— Теперь моя очередь. Ты утверждаешь, что ученые в конце концов докажут, что Бога нет, а я на это смотрю по-другому. Не важно, до каких мелких частиц они доберутся, все равно будет что-то, чего они не смогут объяснить. Они не смогут объяснить, кто все это сотворил. И как бы они ни старались подобраться с другой стороны: манипулировать генами, клонировать то и это, продлевать жизнь до ста пятидесяти лет, — рано или поздно люди будут умирать. А что будет происходить потом? Когда жизнь подойдет к концу?
Я пожал плечами.
— Так что?
Он отклонился назад. Улыбнулся:
— Когда ты подходишь к концу, начинается Бог.
Многие великие умы пытались опровергнуть существование Бога. Порой они заканчивали тем, что приходили к абсолютно противоположному выводу. К. С. Льюис, так захватывающе писавший о вере, поначалу никак не мог примириться с самим понятием «Бог» и назвал себя самым унылым неверующим Англии. Великий ученый Луи Пастер пытался опровергнуть существование Бога своими исследованиями и полученными с их помощью результатами, однако, изучив «венец творения», он пришел к совсем иным выводам.
Множество современных книг провозгласили веру в Бога глупостью, мошенничеством, спасительным средством для слабых людей. Я думал, что Рэб находит это оскорбительным, — оказалось, вовсе нет. Он считал, что путь к вере не всегда прямой, не всегда легкий и даже не всегда логичный. Рэб относился с уважением к любому оппоненту, приводившему аргументы, основанные на знаниях, даже если он с этими аргументами не был согласен.
Лично меня интересовали известные писатели и разные другие знаменитости, которые громко заявляли о том, что Бога нет. Как правило, они это делали, когда были здоровы, пользовались популярностью, и люди к ним прислушивались. Но мне любопытно, что они думали, лежа в тиши последних минут своей жизни, когда они уже сходили со сцены, а мир по-прежнему продолжал свое существование. Возможно ли, что в предсмертные минуты страх, видения или запоздалое просветление неожиданно вселяли им веру в Бога? Кто знает?
Было ясно, что Рэб верил в Бога с самого начала, и тем не менее он не был в восторге от некоторых событий, которые Бог допустил на Земле. Много лет назад умерла его дочь, и это для него было страшным потрясением. И не только это. Возвращаясь домой после посещения прихожан своей синагоги, — в прошлом сильных, здоровых людей, которые теперь беспомощно лежали на больничных койках, — он нередко плакал.
— Кому нужно это страдание? — взывал он к небесам. — Возьми уж их к себе. Зачем им такая жизнь?
Однажды я задал Рэбу самый распространенный вопрос, связанный с верой: «Почему на долю хороших людей выпадают несчастья?» На этот вопрос люди отвечали бессчетное число раз самым различным образом. Отвечали в слезных объятиях, в книгах, в проповедях, на сайтах Интернета. «Бог призвал ее к себе…», «Он погиб на работе, которую любил…», «Она была даром небес…», «Это было испытание…».
Я помню, как сына одного из друзей нашей семьи поразила страшная болезнь. После этого во время любой религиозной церемонии — даже свадьбы — я видел, как его отец стоял в коридоре синагоги, отказываясь входить в комнату, где проходила служба.
«Я не могу больше слышать это», — говорил он.
Он перестал верить в Бога.
Когда я спросил Рэба, почему на долю хороших людей выпадают несчастья, его ответ не походил на все знакомые мне ответы. «Никто не знает», — тихо произнес он. Меня его ответ восхитил. Но когда я спросил его, поколебало ли это его веру в Бога, он твердо сказал «нет».
— Меня не поколеблешь, — сказал он.
— Почему же? Наверное, можно было бы, если б вы не верили во всемогущую силу.
— Как атеисты? — спросил он.
— Ну да.
— И тогда я мог бы объяснить, почему мои молитвы остались без ответа.
— Точно.
Он внимательно посмотрел на меня и глубоко вздохнул.
— У меня когда-то был врач-атеист. Я тебе о нем не рассказывал?
— Нет.
— Этот врач любил тыкать мне в нос моей верой. Он специально назначал мои визиты на субботу, чтобы мне приходилось звонить секретарше и объяснять ей, почему из-за своих религиозных убеждений я не могу прийти в этот день.
— «Славный» парень, — заметил я.
— Так вот, однажды я прочел в газете, что умер его брат. И я пошел к этому врачу домой выразить свое соболезнование.
— После того как он к вам относился?
— Людям моей профессии месть противопоказана, — сказал Рэб.
Я рассмеялся.
— И вот я прихожу к нему домой. Он видит меня, и я чувствую, что он очень расстроен. Я приношу ему соболезнования, а он, сердито глядя на меня, отвечает: «Я вам завидую». — «Почему вы мне завидуете?» — спрашиваю я. «Потому, что, когда вы теряете любимого человека, вы можете проклинать Господа Бога. Вы можете кричать на него. Можете Его во всем винить. Можете требовать ответа: почему такое случилось? Но я-то в Бога не верю. Я — врач. И я не смог помочь своему брату!» В глазах у него проступили слезы. «Кого мне винить?! — спрашивал он меня снова и снова. — Бога нет. Я могу винить только самого себя».
Лицо Рэба сморщилось, словно от боли.
— Это страшное самообвинение, — едва слышно проговорил он.
— Хуже безответной молитвы?
— О да. Намного утешительней считать, что Бог выслушал тебя и ответил «Нет», чем думать, что тебя и выслушать-то некому.
ЖИЗНЬ ГЕНРИ
Ему должно было вот-вот исполниться тридцать — наркоману, преступнику, человеку, лгавшему Богу. У него была жена. Но это его не останавливало. У него была дочь. Но и это его не останавливало. Денег у него больше не было. Приличной одежды тоже. Патлатые волосы торчали во все стороны. Но все это его больше не трогало.
Однажды субботним вечером Генри безумно захотелось накуриться, и он, взяв с собой двух приятелей, покатил в Куинс, в район «Джамайки», где жили те, у кого, насколько он знал, были и деньги, и «дурь», — торговцы наркотиками, прежние его боссы.
Он постучал в дверь. Ему открыли.
Генри вытащил пистолет.
— Ты что? — изумились они.
— Знакомая штука, а? — сказал Генри.
У этого пистолета не было даже курка. Но по счастью, боссы об этом не знали. «Пошли!» — взмахнув пистолетом, рявкнул Генри; и они отдали ему и деньги, и драгоценности, и наркотики.
Возвращаясь с приятелями домой, Генри отдал им и деньги, и драгоценности, — себе он оставил только «дурь». Его тело только ее одну и жаждало. Только о ней и были все его помыслы.
Позднее, ночью, после того как он накурился, нанюхался и к тому же напился, его одолела паранойя. Он вдруг осознал, какую идиотскую ошибку он совершил. Его жертвы прекрасно знали, кто он такой и где он живет. И они, конечно, ему отомстят.
И тогда Генри схватил дробовик, выбежал на улицу и спрятался за помойными баками. Жена, ничего не понимая, с ужасом наблюдала за ним.
— Что случилось? — плача, спросила она.
— Иди в дом и погаси свет! — крикнул ей Генри.
Он увидел, как в дверях появилась дочь.
— Немедля в дом! — заорал он.
Он сидел за баками и ждал. Его пробирала дрожь. У него было ощущение, что от бед ему больше не уйти, что в эту ночь ему придется расплатиться за все. Вот-вот появится машина, и его прошьет автоматная очередь.
И тогда он в последний раз обратился к Богу.
— Иисус, ты спасешь меня? — зашептал он. — Если я пообещаю служить тебе, ты сегодня спасешь меня?
Он задыхался. Он плакал. Если после всех его преступлений ему еще было дозволено молиться, то молился он, насколько мог, искренне.
— Иисус, услышь меня! Пожалуйста…
Он был трудным ребенком.
Подростком-преступником.
Взрослым преступником.
Но может, его еще можно было спасти?
Август
ДЛЯ ЧЕГО НУЖНА ВОЙНА?
Лето промелькнуло незаметно. В газетах — почти все заголовки либо о войне в Ираке, либо о «сражении» в Алабаме — устанавливать табличку с Десятью заповедями перед зданием суда или нет. Я не только посещал Рэба, но и звонил ему между визитами. Тон голоса у него всегда был приподнятый.
«Говорит Детройт?» — спрашивал он обычно. Или: «Скорая помощь раввина Льюиса. Чем могу быть полезен?»
И мне становилось стыдно за то, как порой я отвечал тем, кто мне звонил, — торопливым «привет», да еще таким тоном, будто и это я выдавливал из себя через силу. За все время своего знакомства с Рэбом я не помню, чтобы он хоть раз сказал мне: «Можно я тебе перезвоню попозже?» Я им просто восхищался: человек, к которому имело доступ столько людей, умудрялся находить время для каждого.
Когда я приехал к Рэбу в конце августа, дверь мне открыла его жена Сара, умная, добрая женщина, прожившая с ним лет шестьдесят, не меньше. Она же провела меня к нему кабинет. Рэб уже сидел там, и, несмотря на летнюю жару, на нем была рубашка с длинными рукавами. Пушок его седых волос был аккуратно расчесан. На этот раз он почему-то не встал поздороваться, а лишь протянул ко мне руки, чтобы обнять меня.
— Вы здоровы? — спросил я.
Рэб взмахнул руками.
— Скажем так: сегодня я не так здоров, как вчера, но-о-о-о… Мне сегодня лучше, чем будет з-а-а-автра…
— Ох, уж это пение, — сказал я.
— А! — рассмеялся он. — Кто песню запоет, а кто ему и подпоет…
Я сел в кресло.
На письменном столе лежала развернутая газета. Рэб старался следить за новостями. Когда я спросил его, сколько времени, по его мнению, продлится война в Ираке, он пожал плечами.
— На вашем веку было немало войн, — сказал я.
— Да, было.
— В них есть хоть какой-то смысл?
— Нет.
Теперешние войны у нас обоих вызывали особую тревогу. Взрывы самоубийц. Спрятанная под одеждой взрывчатка.
— Все это не похоже на прежние войны, — сказал я, — когда танки одной воюющей стороны шли навстречу танкам другой.
— Но, знаешь, Митч, — заметил Рэб, — даже в этот новый век ужасов люди продолжают проявлять человеческую доброту. Я до сих пор не могу забыть, что однажды увидел, когда поехал навестить свою дочь в Израиле. Я сидел на балконе. Вдруг раздался взрыв. Я повернулся и увидел, что возле ближайших магазинчиков поднимается столб дыма. Это были… эти ужасные… Как их называют…
— Бомбы? В машину подложили бомбу?
— Точно, — сказал Рэб. — Я стремглав выбежал из квартиры, но не успел выйти из подъезда, как передо мной остановилась машина. Из нее выскочил молодой человек в желтом жилете. Я последовал за ним. Мы подошли к месту происшествия и увидели взорванную машину. Женщина ехала в прачечную. Она была одной из убитых.
Раввин сглотнул.
— А там, на улице… Там… на улице… люди подбирали части ее тела. Они собирали все. Очень аккуратно. Руку… Пальцы…
Рэб потупился.
— На них были перчатки, и они внимательно осматривали все вокруг: в одном месте — часть ноги, в другом — кусочек кожи. Они собирали даже кровь. Знаешь почему? По еврейскому религиозному закону все части тела надо захоронить. Эти люди возвышали жизнь над смертью, лаже перед лицом такой… жестокости… потому, что Бог дал нам жизнь. Так как же можно оставить там, на улице, частицу Его дара?
Я слышал об этой группе под названием ЗАКА — волонтерах в желтых жилетах, делавших все возможное, чтобы достойно похоронить погибших. Иногда они появлялись в местах взрыва даже раньше «скорой помощи».
— Когда я увидел это, я заплакал, — сказал Рэб. — Я просто заплакал. Какая доброта. И вера. Собирать останки погибших. В этом суть нашей веры. Нашей прекрасной веры.
Мы молча сидели с минуту-другую.
— Почему люди убивают друг друга? — наконец не выдержал я.
Рэб прижал пальцы к губам. А потом оттолкнулся и медленно покатился в кресле к книжным полкам.
— Давай-ка здесь поищем кое-что…
Альберт Льюис родился во время Первой мировой войны. В период Второй мировой войны он учился в духовной семинарии. В его конгрегации было множество ветеранов войны и людей, переживших Катастрофу, — некоторые из них были с татуированными номерами на руке.
На его глазах молодые ребята из его конгрегации уходили на Корейскую войну и на войну во Вьетнаме. Муж его дочери и его внуки служили в Израильской армии. Так что о войне он размышлял немало. И о ее последствиях тоже.
Однажды во время поездки в Израиль, после войны 1967 года, Рэб вместе с группой поехал в пограничный район на севере страны. Бродя среди покинутых домов, он обнаружил в руинах одного разрушенного дома на полу в пыли учебник на арабском языке. Перевернутая книжка, без обложки.
Он взял ее с собой.
Теперь она лежала у него на коленях. Именно ее он и искал. Учебник сорокалетней давности.
— Возьми. — Рэб протянул мне учебник. — Посмотри.
Книжка была потрепанная. Переплет ссохся. На последней странице, надорванной и загнутой, были нарисованы девочка, кошка и кролик, раскрашенные цветными карандашами. Учебник явно предназначался для маленьких детей. Он был на арабском, и я не мог понять в нем ни слова.
— Для чего вы его храните? — спросил я.
— Мне казалось, я должен был что-то сохранить.
Большинство религий не поощряет войну, и тем не менее на протяжении истории большинство войн затевалось из-за религии. Христиане убивали иудеев, иудеи убивали мусульман, мусульмане убивали индуистов, индуисты убивали буддистов, католики убивали протестантов, верующие фанатики убивали язычников, и этому списку нет конца. Войны никогда не прекращались; они лишь приостанавливались.
Я спросил Рэба, изменилось ли его отношение к войне и насилию с течением времени.
— Помнишь историю о Содоме и Гоморре? — спросил он.
— Ну да, эту историю я хорошо помню.
— Ты помнишь: Авраам знал, что люди в этих городах были порочны. Он знал, что они совершали злодеяния. И что же он делает? Он просит Бога не разрушать эти города. Он спрашивает Бога, готов ли тот пощадить эти города, если в каждом из них найдется хотя бы пятьдесят праведников. И Бог соглашается. Потом Авраам опускается до сорока, потом — до тридцати. Он знает, что хороших людей в этих городах немного. И только дойдя до десяти, он сдается.
— Но там не набралось и десяти, — сказал я.
— Да, там не набралось и десяти, — подтверждает Рэб. — Но понимаешь, Авраама вела верная интуиция. Первым делом мы должны выступать против войны, против разрушения и насилия, потому что все это ненормально.
— Но столько раз люди затевали войны во имя Бога!
— Митч, Бог не хочет, чтобы убийства продолжались.
— Тогда почему они продолжаются?
— Потому, что этого хотят люди.
Он, конечно, был прав. То и дело слышится барабанный призыв к войне. Люди жаждут мести. Над терпимостью смеются. Мне всегда объясняли, почему правда на нашей стороне. А в это время в другой стране моего ровесника убеждали в противоположном.
— Я не зря дал тебе эту книжку, — сказал Рэб.
— Какая же на то причина?
— Открой ее.
Я открыл.
— Полистай.
Я пролистал страницы, и из книги выпали три черно-белые поблекшие, в грязных пятнах фотографии.
На одной из них была пожилая черноволосая арабская женщина с видом матроны. На другой — усатый арабский мужчина помоложе, в костюме и галстуке. На последней фотографии рядом стояли двое детей — очевидно, брат и сестра.
— Кто это? — спросил я.
— Не знаю, — тихо ответил Рэб.
Он протянул руку, и я вложил к нее фотографию детей.
— Все эти годы я смотрю на этих детей, на мать, на сына. Поэтому я и не выбросил эту книжку. Мне казалось, что я должен каким-то образом поддерживать в них жизнь. Я думал: вдруг кто-то посмотрит на эти фотографии и скажет, что знает эту семью. И вернет им эти снимки. Но у меня уже почти не осталось времени.
Рэб вернул мне фотографию.
— Погодите, — сказал я. — Я вас что-то не понимаю. С вашей религиозной точки зрения, эти люди — враги.
— Враги-шмараги, — сердито сказал Рэб. — Это была семья.
ИЗ ПРОПОВЕДИ РЭБА, 1975 ГОД
«Человек пришел на ферму в поисках работы. Подает своему новому работодателю рекомендательное письмо. В письме всего одна фраза „Работник во время грозы спит“.
Хозяину отчаянно нужен работник, и он нанимает этого человека.
Прошло несколько недель, и вдруг посреди ночи в долине разразилась сильнейшая гроза.
Разбуженный завыванием ветра и проливным дождем хозяин вскакивает с постели. Он зовет своего нового работника, а тот спит как убитый.
Хозяин бежит к хлеву и, к своему изумлению, видит, что у его скотины достаточно корма, она в полном порядке.
Он бежит в поле и видит, что пшеница связана в снопы, и они обернуты брезентом.
Он бежит к амбару. Двери его плотно закрыты; все зерно сухое.
И тут до него доходит смысл фразы „Работник во время грозы спит“.
Друзья, если мы позаботимся о том, что для нас важно, если будем достойно вести себя с теми, кого любим, если будем соблюдать законы нашей веры, то мы избавим себя от мучительного проклятия незавершенности. Наши слова будут искренни, а объятия крепки. И мы не будем биться в агонии, повторяя: „я мог бы…“, „я должен был…“. Мы можем спокойно спать во время грозы.
А когда придет время, прощание наше будет завершенным».
ЖИЗНЬ ГЕНРИ
Генри Ковингтон в ту ночь так и не уснул.
Но и не погиб.
Торговцы наркотиками, которых он ограбил, по какой-то причине так его и не нашли. И из машин, кативших по его улице, не раздалось ни единого выстрела. Генри, прячась за мусорными баками, сжимал в руке дробовик и снова, и снова повторял свой вопрос: «Иисус ты спасешь меня?»
Генри следовал печальной традиции — бежать к Богу, когда все вокруг летит в тартарары. Он взывал к небесам и прежде, но как только старые беды оказывались позади, он впутывался в новые.
На этот же раз, когда солнце взошло, Генри Ковингтон спрятал под кровать дробовик и лег в постель рядом с женой и дочкой.
Наступило Пасхальное воскресенье.
Генри стал думать о своей жизни. Он лгал, воровал, угрожал оружием. Он потратил все свои деньги на наркотики. Он вспомнил, как однажды нашел дома крохотный кусочек крэка, но его не в чем было выкурить; и тогда он опустился до того, что принялся рыскать по улицам в поисках оброненного окурка, и не успокоился, пока его не нашел. На этот окурок кто угодно мог наступить, на него могла помочиться собака, но все это не имело никакого значения. Он сунул окурок в рот. И получил то, что хотел.
Однако сегодня, пасхальным утром, ему захотелось другого. Он и сам не понимал чего именно. И даже его жена не могла понять, чего он хочет. Заглянул приятель — он принес героин. Глаза у Генри загорелись. Тело его жаждало «дури». Но он знал, что героин его убьет. Он ни на минуту в этом не сомневался. Ночью в темноте, за мусорными баками он пообещал посвятить свою жизнь Иисусу, и это было его первое испытание.
Генри прогнал приятеля.
Потом пошел в ванную комнату, стал на колени и начал молиться. Кончив молиться, он с жадностью выпил бутылку най-куила.
На следующий день он выпил еще одну.
А днем позже — еще одну, — все это для того, чтобы заглушить в себе страсть к наркотикам и излечиться от наркомании. И только через три дня он смог проглотить первый кусок. И только через три дня он смог подняться с постели.
Через три дня.
И лишь тогда он открыл глаза.
СЧАСТЬЕ
Рэб открыл глаза.
Он лежал в больнице.
Это было уже не в первый раз. Хотя Рэб нередко скрывал от меня свои недомогания, я знал, что в последние месяцы ему трудно было стоять и ходить. Он оступился на тротуаре и в кровь разбил себе лоб. Он поскользнулся дома и поранил шею и щеку. На этот раз он упал, поднимаясь с кресла, и с размаху ударился грудью о край письменного стола. Это был не то обморок, не то временная потеря сознания, не то микроинсульт — мимолетный приступ головокружения и потери ориентации в пространстве.
Но что бы это ни было, ничего хорошего оно не предвещало.
И вот теперь я ожидал самого худшего. Рэб в больнице. Обычно это начало конца. Я позвонил Саре и спросил, можно ли мне навестить Рэба, и она великодушно разрешила.
Перед входом в больницу я собрался. Визиты в больницу давались мне нелегко, — меня тяготило все, что им сопутствует. Запах антисептиков. Приглушенное жужжание телевизоров. Задернутые шторы. Нескончаемые стоны с соседней кровати. Я перебывал уже в стольких больницах у стольких людей.
Впервые за долгое время я подумал о нашем договоре.
«Ты не мог бы сказать прощальную речь на моих похоронах?»
Я вошел в палату Рэба.
— А-а. — Он улыбнулся, глядя на меня с подушки. — Посетитель из дальних краев…
И я перестал думать о речи.
Мы обнялись, точнее, я обнял его за плечи, а он коснулся моей щеки, и мы оба сошлись на том, что это наша первая больничная беседа. Больничный халат Рэба слегка распахнулся, и передо мной мелькнула его голая грудь — дряблая кожа и редкие серебристые волосы. Мне стало не по себе, и я поспешно отвернулся.
В палату впорхнула медсестра.
— Как вы сегодня себя чувствуете? — спросила она.
— Я чу-у-увствую, — тихонько запел Рэб. — Я чу-у-у-вствую…
Медсестра рассмеялась:
— Поет и поет. Все время поет.
— Он такой, — подтвердил я.
Меня поражало, как Рэб в любое время мог привести себя в хорошее настроение. Петь медсестрам. Шутить с врачами. Накануне он, сидя в инвалидном кресле, оказался в коридоре, и к нему подошел какой-то сотрудник больницы и попросил его благословить. Рэб положил ему руки на макушку и благословил.
Рэб отказывался погрязнуть в жалости к самому себе. Более того, чем хуже ему становилось, тем больше он прилагал усилий, чтобы никого этим не расстраивать.
Мы сидели в палате, как вдруг на экране телевизора появилась реклама средств от депрессии. На экране печальные люди одиноко сидели на скамейках или тоскливо глазели в окно.
«Мне все время кажется, что случится что-то плохое…» — слышался голос с экрана.
Потом показали таблетки, какие-то графики, и сразу за этим на экране появились те же самые люди, но выглядели они гораздо веселее.
Мы с Рэбом молча смотрели рекламу, а когда она кончилась, Рэб спросил:
— Как ты думаешь, эти таблетки помогают?
— Возможно. Но не так, как их расписывают в рекламе, — ответил я.
— Нет, не так, как в рекламе, — согласился со мной Рэб.
Радость в таблетке. Так мы теперь и живем. Прозак. Паксил. Занакс. Миллиарды долларов потрачено на их рекламу. И миллиарды потрачено на их покупку. Их принимают даже те, у кого не было никаких серьезных психических травм, а просто подавленное или тревожное состояние. Грусть лечат так, будто это простуда.
Я знаю, что депрессия существует и нередко требует медицинского лечения. Но мне известно и то, что этим словом часто злоупотребляют. Порой то, что называют депрессией, на самом деле — чувство неудовлетворенности, вызванное непомерными требованиями к себе или ожиданием особенных, ничем не заслуженных жизненных благ. Я знаком с людьми, которые невыносимо страдали оттого, что весили больше, чем им хотелось бы, оттого, что у них была лысина, оттого, что их не продвигали по службе, оттого, что они не могли найти идеального партнера, притом что сами были далеки от совершенства. Эти люди считали свое безрадостное состояние болезнью, абсолютно невыносимым для них состоянием. А раз таблетки помогают, надо их принимать.
Но таблетки ничего не меняют в этих ложных по своей сути подходах к жизни: в желании иметь то, чего ты иметь не можешь, в поиске своей ценности в зеркальном отражении, в наслаивании одной работы на другую и изумлении, отчего работа тебя не радует. А раз работа не радует, значит, надо работать еще усерднее.
Мне все это хорошо известно. Я сам через это прошел. Были времена, когда я работал столько, что для сна практически не оставалось времени. Мои достижения громоздились одно на другое. Я отлично зарабатывал. Меня осыпали восторженными похвалами. И чем дольше это продолжалось, тем больше я ощущал внутреннюю пустоту, точно я все с большим и большим рвением накачивал проколотую шину.
После того как я много времени провел со своим старым профессором Морри, я стал притормаживать. Видя, как он медленно умирает, и поняв, что именно было для него важно в жизни, я ограничил свой аппетит и поубавил прыти.
И тем не менее руля из рук я не выпускал. Я не доверялся ни судьбе, ни вере. Я старался держаться подальше от тех, кто свою повседневную жизнь доверял Божественному провидению и говорил: «Если Богу это угодно, это случится». Я помалкивал, когда люди заявляли, что самое главное в их жизни — отношения с Богом. Мне это казалось нелепым. Я считал, что разбираюсь в жизни намного лучше, чем они. Но если говорить по-честному, счастливее этих людей я себя не чувствовал.
Я заметил, что среди таблеток, которые Рэб теперь принимал в изобилии, не было ни одной для хорошего настроения. Рэб любил улыбаться. Он очень редко сердился. Его никогда не мучил вопрос: «Для чего я рожден?» Он сказал мне, что знает, для чего он рожден, — для того, чтобы помогать другим, для того, чтобы славить Бога, и для того, чтобы почитать мир, в котором он живет, и получать от него удовольствие. Его утренняя молитва начиналась словами: «Благодарю тебя, Господь, за то, что Ты вернул мне душу».
Когда утро начинается с таких слов, все остальное идет как по маслу.
— Можно я задам вам один вопрос?
— Задавай, — ответил Рэб.
— Что делает человека счастливым?
— Ну… — Он обвел глазами палату. — Эта комната, возможно, не самое подходящее место для ответа…
— Это точно.
— С другой стороны… — Он глубоко вздохнул. — С другой стороны, в этом здании перед людьми встают серьезные вопросы. Одни больные поправятся. Другие — нет. Так что, пожалуй, в больнице вполне уместно давать определение этому слову.
— Слову «счастье»?
— Ну да. Общество утверждает, что, для того чтобы быть счастливым, нужно иметь новое это и новое то, большего размера дом, более престижную работу. Я знаю, что все это ложь. Ко мне за советом приходило множество людей, у которых все это было, но я точно знаю: не это приносило им счастье. Не один брак распался в семьях, где было все, чего только не пожелаешь. Я знал семьи, где люди, у которых были и здоровье, и деньги, беспрерывно ссорились и ругались. Чем больше имеешь, тем, как правило, большего хочется. А если тебе постоянно хочется большего — быть богаче, красивее, известнее, — ты упускаешь главное. И, насколько мне известно из опыта, счастье к этим людям так никогда и не приходит.
— Надеюсь, вы не станете говорить мне: «Остановись и понюхай розы!»?
Рэб тихонько рассмеялся:
— Розы уж точно будут пахнуть лучше этой палаты.
Вдруг из коридора послышался крик младенца, а за ним поспешное «ш-ш-ш!» — скорее всего его матери.
— Этот ребенок, — заговорил Рэб, — напомнил мне о том, чему учили наши мудрецы. Когда младенец рождается, кулачки его крепко сжаты, верно? Вот так. — Рэб сжал руку в кулак. — А знаешь почему? Потому, что ребенок еще ничего в жизни не понимает и хочет схватить в свой кулак все, что только возможно, как бы говоря: «Мне принадлежит весь мир!» А как умирает старик? С раскрытыми ладонями. Почему? Потому, что жизнь преподнесла ему хороший урок.
— Какой же такой урок? — спросил я.
Рэб протянул ко мне ладони с растопыренными пальцами.
— С собой ничего не унести.
Минуту-другую мы оба неотрывно смотрели на его руку. Она дрожала.
— Заметил? — спросил он.
— Заметил.
— Никак не могу с этим справиться.
Рэб прижал руку к груди. Из коридора послышался скрип тележки. Вслушиваясь в его мудрые, страстные слова, я на мгновение забыл, где мы находимся.
— Так-то вот, — едва слышно проговорил он.
Мне было тягостно видеть его на больничной койке. Мне хотелось, чтобы он вернулся домой — к заваленному бумагами письменному столу, к своей безалаберной одежде.
— Так что, секрет счастья уже найден? — с вымученной улыбкой спросил я.
— Думаю, что да, — ответил он.
— И вы мне его откроете?
— Открою. Ты готов?
— Готов.
— Будь доволен тем, что у тебя есть.
— И это все?
— Будь благодарен.
— И это все?
— Будь благодарен за то, что тебе дано. За любовь, которую тебе дарят. За все, чем одарил тебя Бог.
— И это все?
Он пристально посмотрел на меня. Потом глубоко вздохнул.
— И это все.
КОНЕЦ ЛЕТА
Когда я вернулся домой из больницы, мне позвонила его младшая дочь Гиля. Она была моей ровесницей. Я знал ее еще со школьных лет, но общались мы с ней нечасто. Она была доброй забавной девочкой с твердым независимым мнением. И еще, она очень любила отца.
— Он уже сказал тебе? — мрачно проговорила она.
— О чем?
— Об опухоли.
— О чем?!
— У него в легких опухоль.
— Раковая?
— Он тебе ничего не сказал?
Я тупо уставился в телефонную трубку.
Он не сказал мне ни слова.