Подселенец

Элгарт Марк

Городские легенды

 

 

Бабай

— Значит, даже не обсуждается, Лавра будем искать и найдём, — Судак по-блатному сплюнул сквозь стиснутые зубы и мощным щелчком отправил бычок от «Примы» куда-то в сторону ближайших кустов. Луня и Жмых старательно проследили за полётом окурка, после чего согласно покивали. Попробовали бы не покивать.

Судак был крутым. Настолько крутым, насколько это вообще возможно в неполные шестнадцать лет для парня, проживающего в небольшом фабричном городке, насчитывающем примерно сто — сто двадцать тысяч душ, включая кошек и собак. Тёршийся с малолетства возле отцовских друзей, он с ранних лет наслушался рассказов «за зону», поднабрался воровской романтики и в том возрасте, когда большинство пацанов мечтают стать космонавтами или, на худой конец, пожарными, он уже твёрдо знал, что хочет стать только «блатным». И вёл себя соответственно, благо окружение всячески этому способствовало. Поэтому когда вскоре после своего четырнадцатилетия он прямиком направился на «малолетку», как это и было ему многократно обещано Петровной, начальником отдела местного ГОВД по несовершеннолетним, он воспринял это скорее как заслуженную награду, чем как наказание.

На «малолетке» Судаку не понравилось. Почему-то батины друзья не удосужились сообщить ему, что порядки там куда как отличаются от «взросляковских», и Судак, нормально подкованный по всем блатным понятиям, по первости чуть было не напорол косяков. Но обошлось. Всё-таки не совсем он лох был, да и генетика дала о себе знать. Однако решил на рожон не лезть, тихо досидел свой год, и хотя не заработал какого-то большого авторитета, но и масти, слава богу, не заимел. То есть, покинув колонию, он обзавёлся некоторым полезным опытом, привычкой ходить ссутулившись и наколотым «перстнем» с половиной солнца, вызывающим дикое уважение у местной пацанвы.

В своём родном Калининском Судак был среди пацанов в большом авторитете, и редко кто решался встать против него. Нет, поначалу, конечно, пытались, но Судак очень скоро объяснил, кто здесь главный. Да что там пацаны — взрослые мужики иногда, ловя на себе тяжёлый взгляд, непроизвольно уступали ему дорогу, может быть, поминая про себя незабвенного Судаковского родителя, сгинувшего где-то в вятских лагерях.

Это только у себя на Калининском, но тут какой-никакой а город, не деревня. Здесь и другие районы есть. Южный, к примеру. А там уже заправляет Смола, у которого из наколок, может быть, только и есть что надпись «Петя» на фалангах пальцев, и Судака Смола ни в хрен ни ставит. Особенно в последнее время. И наезды проводит дикие, часто вообще беспредельные.

Потому, и решил Судак забить серьёзную стрелку с южными, чтобы расставить все запятые и решить накопившиеся непонятки. Реально решить, так, чтоб Смола только при звуке его имени ссаться начинал. А для этого Лавр нужен, по-любому.

Лавр был главным тараном у Судака. Конечно, все парни из конторы Судака, даже Луня, хотя с тем отдельная история, могли постоять за себя, от драк никогда не бегали и при желании могли и без Лавра объяснить южным, чьи в лесу шишки. Но тут — пятьдесят на пятьдесят, у Смолы ведь тоже не ботаники под рукой ходят, а как карты лягут, никто не знает. А вот Лавр уверенно перетягивал весы в сторону Судака.

Лавр не был дебилом или идиотом в прямом смысле этого слова. Просто в повседневном общении отличался он некоторой заторможенностью, которая в более зрелом возрасте, возможно, сошла бы за степенность и значительность. Но «значительности» этой Лавру и так было не занимать: ровесник Судака, он уже сейчас превосходил габаритами практически всех местных мужиков. Если б маманя его не пила, как проклятая, в то время, когда была им беременная, кто бы знает, может, и вырос бы из Лавра новый чемпион мира по борьбе, или штангист покруче Власова, а может, просто нормальный человек, но она пила. Поэтому родился Лавр с головой деформированной и похожей на картофельный клубень. А уж что творилось в этой голове, знал только сам Лавр и, может быть, Луня, ухитрившийся приручить совершенно отмороженного гиганта и являющийся для того совершенно непререкаемым авторитетом. В другие времена гнить бы Лавру в какой-нибудь психушке, но сейчас, когда всем, по большому счёту, на всех, мягко говоря, наплевать, он свободно расхаживал по родному городу, не замечая особой разницы между незримыми границами, разделяющими районы. И его старались не трогать. Даже южные, заметив на своих улицах гориллоподобную фигуру, ковыляющую куда-то, делали вид, что его не замечают.

Всё потому, что в махаче Лавр был страшен. От природы обладающий удивительной невосприимчивостью к физической боли (опять-таки спасибо пьющей мамочке) и полным отсутствием воображения, а соответственно страха, Лавр не видел особой разницы в том, сколько перед ним противников — двое или двадцать, — а просто с ходу врубался в толпу. И тут неповоротливый и довольно добродушный по жизни Лавр полностью преображался. Двигаясь с непостижимой быстротой, он прямо-таки разбрасывал врагов, как щенят, или наносил им такие удары руками и ногами, что отделавшиеся только синяками считали себя счастливчиками. Гораздо чаще дело заканчивалось сотрясениями мозга и сломанными челюстями или рёбрами. Поэтому парням Судака, как правило, оставалось только следовать в его фарватере, добивая особо неугомонных. Лавр был практически залогом успеха в предстоящей разборке с южными. И ещё Лавр любил кошек.

Пару дней назад он пропал. Это было совершенно не к месту и очень нервировало Судака, у которого уже на завтра был намечен очень серьёзный разговор со Смолой и его конторой.

— Есть у кого идеи? — мрачно поинтересовался он, глядя, впрочем, только на Луню, ибо из всей бригады только он один, не считая Судака, мог нормально общаться с Лавром и знал о том практически всё.

— Может, он того, у шмары какой завис? — влез с идеей Жмых.

Судак посмотрел на него, как на убогого. Жмых был хорошим парнем — верным до мозга костей, прекрасным файтером и отличным другом. За это Судак и держал его при себе. Но и тупым Жмых был — куда там Лавру. Мог бы и сам сообразить — не один раз вместе на реку ходили, плавали, а потом плавки вместе выжимали. Детородный орган Лавра своими размерами словно насмехался над всем его телом, подтверждая гнусный физический закон о том, что всего и везде много быть не может. Его даже органом было назвать трудно, так, «писюлька». Тоже, наверное, спасибо мамочке. Так что Судак даже не удостоил реплику Жмыха каким-то ответом.

— Луня, колись, вижу, что знаешь что-то, давай, сознавайся, — Судак в упор уставился на Луню.

Луня — особая история. Сын главного инженера одного из местных многочисленных заводов, он по определению должен был быть ботаником по жизни. Именно так он и выглядел. Только выглядел. За его обманчивой внешностью — очкарик, доходяга, активист и член общества книголюбов — скрывался опасный зверёк похожий на хорька: хитрый, злобный, изворотливый и, когда нужно, подлый. Судак вовремя разглядел всё это в идеальном вроде бы будущем строителе новой России и приблизил его к себе. И не пожалел. Если Лавр был мускулами калининских, а Судак — их сердцем, то Луня очень скоро стал их мозгом.

В ответ на вопрос Судака Луня сначала разлил остатки бутылки местной бормотухи по одноразовым стаканчикам, а уже потом сказал, сохраняя многозначительность:

— Есть у меня одно соображение… — и таинственно замолчал.

Судак на людях в принципе не ругался матом — «малолетка» научила. Но сейчас еле сдержался:

— Ты мне мозги не е… Не того. Говори, что знаешь.

Луня слегка струхнул — храбростью он никогда не отличался.

— Да ладно, ладно, — он быстренько опрокинул в себя стакан «Агдама», как бы собираясь с мыслями. Жмых и Судак автоматически повторили жест. — Тут ведь дело какое… Лавр — он ведь, того, — до бабок жадный, так?

Судак кивнул. Ещё одна из странностей Лавра заключалась в его благоговении к денежным знакам. Нет, если нужно, он мог стянуть с себя последнюю (и единственную, наверное) рубаху для товарища, но если разговор касался денег, Лавр становился на себя не похож. Он, к примеру, мог вскопать огород лучше любого бульдозера, ни в коем случае, как это, обычно, водится, не взяв бы водку — только деньги. Мог в одиночку разгрузить вагон и радоваться доставшимся копейкам. Если после драки была возможность, он легко шакалил, выгребая из карманов поверженных всё вплоть до медяков, и никто не говорил ему ни слова. Зачем ему нужны были деньги, не знал никто, кроме Луни, которому Лавр, однажды подвыпив, проговорился, что мечтает снять где-нибудь угол, чтоб только не видеть матери-пропойцы, которую ненавидел всей душой.

— Так вот, — продолжал Луня, — на днях он со мной поделился кое-чем, — Луня попытался выдержать драматическую паузу, но, наткнувшись на недобрый взгляд Судака, торопливо продолжил: — Короче, кекса он одного пропас. То есть сидим мы с ним дня два назад, а он мне и говорит: «Знаешь, Луня, подозрительный тут у нас мужичок объявился». " Чем подозрительный?", — спрашиваю.

"Да так", — Лавр отвечает, — даже сам не знаю. Вроде бы бомж, но не из наших. Так, дедулька какой-то деревенский. Я его вблизи не видал. Дед — он дед и есть. Что интересно — он в Детдоме обосновался".

— Где? — переспросил Судак.

— В Детдоме, — многозначительно повторил Луня.

В любом городе есть "нехорошие места". Может быть — кладбища, может быть — некоторые из парковых аллей, может быть — целые дома. В родном городе Судака таким "нехорошим местом" был Детдом. Это только сейчас его, кстати, начали называть Детдомом, много лет назад это был дом купца первой гильдии Гомулкина, после революции и бегства за границу которого временно превратившийся в "Общежитие работающей молодёжи", а уже гораздо позднее — в первый городской детский дом имени Надежды Крупской. Долго этот детский дом стоял, пока где-то в середине семидесятых не вспыхнул, как бенгальская свечка. Страшная была ночь: погибло несколько воспитателей и детей. Как тогда водилось, дело замолчали, выживших воспитанников распихали по каким-то другим подобным учреждениям, а воспитателям приказали держать язык на замке.

Но люди-то не слепые. Так что о Детдоме ходили слухи самые нехорошие, хотя в последнее время так, на уровне детских страшилок. Располагался Детдом за городской чертой — любили раньше купцы селиться в усадьбах на природе, — в пределах прямой видимости. Да и что там за Детдом: кирпичная коробка, внутри всё прогорело, правда, говорили, что подвал остался. Но не нужен он был никому.

— Так вот, Лавр мне и говорит, — продолжал Луня, — чуть ночь, так мужичок этот в развалины. С мешком каким-то. И переклинило Лавра, что бомж этот там какие-то сокровища перепрятывает. Я ему: "Да какие у бомжа сокровища?", а он мне: "Ты, — говорит, — не видел, как он над ними трясётся. Значит, есть над чем". "Сегодня же, — говорит, — к бомжу этому наведаюсь, тряхну его". Я его пытался отговорить, на кой тебе, говорю, бомжара этот? Может у него там, в мешке, бутылки пустые, а он мне: "Нет, не бутылки, нутром чую". Ну вот, с тех пор я его и не видел. Сам уже волноваться начал — может, случилось чего? Хотя чтоб с Лавром чего случилось… Он же заговорённый.

Судак призадумался. Чёрт его знает, Лавра-то, что у убогого в голове творится. Но найти его надо, мало ли, может, в подпол какой провалился, а выбраться не может? Проверить по-любому стоит.

— Ладно, скомандовал он, — идём в Детдом. Проверим, что там за бомжи и куда Лавр вляпаться ухитрился.

* * *

— Умные же мы, — сплюнул Судак, — в подвал лезть собрались, блин. Фонарик бы ещё какой догадались прихватить, цены бы нам не было.

Жмых и Луня послушно согласились. Лезть в открытый зев подвала Детдома без какого-либо освещения как-то не улыбалось. Но Судак на то и был Судаком, лидером, чтобы найти выход из положения.

— Ладно, вон там тряпьё какое-то, сейчас на палки намотаем — факелы получатся, как у Робин Гуда, — предложил, точнее, приказал он. — У нас, слава Богу, зажигалки у всех есть: погаснет — подсветим.

Факелы получились на удивление хорошими. Горели хоть и не ярко, но стабильно, тряпки оказались пропитанными какой-то горючей жидкостью, солярой, скорее всего. Держа один из них перед собой, команда Судака начала спускаться в подвал.

Хотя чего там спускаться? Пять ступенек всего, но Луня, к примеру, ощутил себя настолько глубоко под землёй, что Стаханову какому и не снилось. Надо ж, никогда не замечал за собой никакой клаустрофобии, а она есть, оказывается.

— Ла-а-а-авр!!! — заорал неожиданно Судак. — Ты тут, брат? Отзовись!

Молчание, только неровный свет самодельного факела освещал старинную кладку подвала бывшей усадьбы купцов Гомулкиных.

— Ла-а-а-авр! — снова заорал Судак. — Ну где ты, бля? Случилось чего?

То же молчание.

— Дальше надо идти, — наконец выдал Жмых. — Смотри, тут коридор какой-то.

Судак сплюнул.

— Вот, — он поджёг ещё один факел, — ты в него и иди. А мы с Луней направо проверим. Эх, и не нравится мне тут…

Жмыху не сильно улыбалось идти разведывать какой-то коридор в одиночку. Но если Судак сказал, значит, надо. Держа перед собой факел, он начал осторожно продвигаться вперёд, практически не отрывая ног от земли, чтоб не попасть в какую-нибудь колдобину. Коридор оказался на удивление длинным, метров двадцать, не меньше. Опять-таки один и в темноте…

— Эй, парни, — проорал Жмых, неожиданно начиная ощущать всю тяжесть тонн земли над собою, — вы меня слышите? Нормально всё у вас?

В следующую секунду он успел ощутить себя последним человеком на Земле, безвозвратно заживо похороненным в какой-то безымянной могиле.

— Да, нормально, — донёсся до него издалека приглушённый голос Судака. — Ты по делу ори, а то заикой сделаешь ни за что. У тебя одного очко, что ли, играет, думаешь?

Жмыху сразу полегчало. Когда ты боишься в одиночку, это один разговор, а вот когда такой крутой парень, как Судак, боится с тобой на пару — это уже не трусость, а чувство локтя, что ли.

Сделав ещё пару осторожных шагов, он не увидел, а скорее ощутил в стороне от себя какое-то движение. Отчаянно пытаясь удержать аккуратно опускающееся прямо куда-то в кишечник сердце, он осторожно позвал:

— Лавр, ты?

— Нет, — ответил ему прямо в ухо совершенно незнакомый и очень нехороший голос. — А вот ты был послушным мальчиком?

Жмых почувствовал, как его колени подгибаются и сам он уже готов упасть на пол.

— Я э-э-э… я был, — неожиданно горло перехватило, будто кто-то невидимый, но очень сильный накинул ему на шею петлю. Это страшное ощущение удушья, заставило Жмыха судорожно задёргаться, но тут что-то очень прочное и твёрдое обволокло его со всех сторон, не позволяя сделать ни единого вдоха, и он провалился в небытие.

* * *

— Жмых, где ты, придурок? — в полную мощь лёгких заорал Судак, — нашёл чего?

Тишина. И тишина такая, от которой хочется поскорее убежать, запеть, затанцевать чечётку, просто заорать благим матом, только чтоб её не слышать.

— Луня, — позвал Судак.

— Тут я, — откликнулся Луня.

— Уходим по-быстрому, — скомандовал Судак. — Потом вернёмся с братвой и фонарями. Всё тут перевернём, а пацанов наших найдём. Понял, нет?

— Ага, — отозвался кто-то прямо за его спиной, — а ты был послушным мальчиком?

— Что за хрень, — ещё успел удивиться Судак, одновременно выхватывая спрятанную заточку и отмахиваясь ею в сторону голоса,

— ты ещё кто такой, бля?!!!

И тут же согнулся, получив страшный удар в живот. Инстинктивно прижав руки к поясу, он вдруг почувствовал под ладонями что-то липкое и скользкое, расползающееся под пальцами. Теряя сознание, он всё ещё пытался запихнуть выползающие из распоротого живота кишки обратно, когда что-то большое и тёмное накрыло его с головой, сковывая движения и гася разум.

* * *

Луня был почти уверен, что уже умер. Но только почти. Когда осторожно пробирающийся впереди него Судак неожиданно исчез, он ничего сразу не понял. Оставшись один в полной темноте, потеряв всякие представления о направлении, Луня просто сел на корточки и зажал голову руками. Это всегда помогало.

Когда его отец и мать, оба такие интеллигентные и культурные на людях, вдруг начинали кричать на друг на друга такими словами, которых он не слышал и от самых злостных школьных хулиганов, когда она начинала кидаться на отца, выставив вперёд наманикюренные в лучшем городском салоне ногти, а тот в ответ отвешивал ей затрещины, которых не постыдился бы и Майк Тайсон, Луня всегда садился в углу и зажимал голову руками. И это помогало. Всегда. Родители мирились, становились неестественно добрыми и покупали Луне всё, чего бы он ни захотел. Но растопыренные пальцы с накрашенными ногтями часто преследовали его в ночных кошмарах.

Но сейчас кошмар не уходил. Судак пропал, просто растворился в воздухе. Куда подевался Жмых, Луня даже и не хотел задумываться. Главное — выбраться из этого чёртова подвала, а там… Там увидим.

Осторожно нащупав в кармане дешевенький "Крикет", Луня чиркнул колёсиком. Зажигалка работала. Не Бог весть как, но работала, и её слабый огонёк немного развеивал тьму подвала. Осторожно, практически на ощупь, Луня начал продвигаться в ту сторону, где, по его представлению, был выход, и тут наткнулся на Лавра.

Тот же самый бесформенный череп, те же самые слегка навыкате бесцветные глаза и безвольный подбородок. Только вот под подбородком ничего не было — голова Лавра просто стояла в нише, выложенной в кирпичной стене. Отшатнувшись, Луня хотел было закричать, но не смог. Язык не слушался. Медленно в темноте, пятясь задом от страшной ниши, он вдруг почуял на плече чью-то руку.

Луня замер. Разум, балансирующий на краю пропасти, приказывал ему просто закрыть глаза и потерять сознание, но Луня не смог. Вместо этого он услышал незлой, но какой-то очень нехороший голос:

— А ведь ты был послушным мальчиком? Да, ты был послушным… — голос, похоже, слегка удивился. — Ну что ж, повернись, я хочу тебе кое-что показать.

Медленно-медленно Луня повернулся к говорившему и увидел перед собой странного старичка. Одет старичок был в какие-то обноски, на ногах носил — ну надо же! — лапти, а причёска его смахивала на воронье гнездо. В одной руке старичок держал здоровенную сучковатую палку, а за спину его был перекинут туго набитый холщовый мешок.

— Да-да, — удивлённо протянул старичок. Только сейчас до Луни дошло, что дедушка светится в темноте каким-то неживым, зеленоватым светом. — Ты и вправду был послушным мальчиком. Но не очень хорошим, — дедушка улыбнулся. В чёрном провале рта между бородой и усами хищно блеснули по-акульи острые треугольные зубы. Луня почувствовал, как тёплая струйка мочи бежит по его левой ноге. — Но это не беда, — продолжал дедушка, — просто загляни в мой мешочек, и ты увидишь, что случается с по-настоящему непослушными мальчиками.

Дедок перекинул с плеча свой мешок, развязал его и сунул под нос Луне. Против своей воли Луня заглянул в чёрное нутро мешка непонятного старичка, после чего тонко, по-заячьи закричал. И больше кричать не переставал…

P. S. Бабай — таинственное воображаемое существо славянского фольклора, которым часто пугают непослушных детей. (с) Е. Грушко, Ю. Медведев "Словарь славянской мифологии"

 

Подселенец

— Стрёмное дело, ох, стрёмное, — покачал опухшей мордой Берёза, — даже и не знаю, кого на него подписать, да и подпишутся ли…

Они сидели на лавочке в одной из дальних аллей парка имени XXI съезда партии рядом с неимоверно загаженной лужей, почему-то гордо именующейся озером. Место было надёжное и неоднократно проверенное. Не в силу своей уединённости, отнюдь, народа вокруг хватало, но народа тоже специфического. Работяги с ближайшего завода, какие-то малолетки с приблатнённой внешностью и повадками, а на деле — хомячки хомячками, несколько пьяненьких уже тёток очень среднего сексуального возраста и прочий подобный контингент. "Лужа" давно считалась местом практически безопасным: вроде бы и народ вокруг, но никто тебя не замечает и в дела твои не лезет, у всех своя компания. Просто бухают люди после рабочего дня, отдыхают, эка невидаль.

Вечером — оно, конечно, другое дело. Всякое случалось. И на бабки выставить могли кого-нибудь, и трахнуть без обоюдного согласия. Бывало, даже трупы находили поутру. Но это редко. Мусора, конечно, парк патрулировали, не без того, но если явного криминала не было, на рожон старались не лезть. Ну, отдыхают люди, не всем же по дорогим кабакам зависать? Менты и сами не гнушались иногда на этих же лавочках вокруг "Лужи" посидеть, и не только во внеслужебное время.

А вообще парк был хороший. Про него даже как-то в областной газете писали. Типа, "маленький островок постсоциализма в диком мире чистогана". Газета, конечно, красная была, но тут уж на какую денег хватило. И действительно: высаженные лет сорок с лишним назад по линеечке аллеи, многоярусный фонтан, аккуратно подстриженные кусты и даже недорогая площадка с детскими аттракционами — всё это создавало своеобразный оазис почти что в центре серого, заплёванного и задымлённого фабричного района. Правда, была в оазисе "Лужа", — так ведь нет в мире совершенства.

И на Берёзу с Бутыкиным внимания никто не обращал. Точнее, не акцентировал. Нет, конечно, заметили, конечно, узнали — и чего? Мало ли какие дела у двух не самых последних в городе людей? Они тебя трогают? Ну вот и ты их не трогай. Натренированным глазом Бутыкин, правда, заметил, как один из малолеток попытался направиться к ним с початой бутылкой водки, — не иначе уважение оказать, — но его же дружки и завернули: типа, не мешай людям разговоры разговаривать — надо будет, сами позовут. Нет, не совсем ещё молодёжь понятия потеряла, зря её ругают.

— Не нравится мне всё это, — в очередной раз скривил морду Берёза, — ох не нравится…

"Ах ты ж пенёк обоссанный, — ругнулся про себя Бутыкин, — ещё цену мне тут набивать будешь…"

Берёза меж тем снова схватился за бутылку марочного коньяка, раскрутил её по часовой и воткнул в окружённую давно не бритой щетиной пасть. Сделав пару глотков, он довольно зажмурился и на время впал в прострацию.

"Урод, — снова подумал Бутыкин, — и на кой я ему коня купил? Арзамасской бы горилкой обошёлся, клоун".

Не то чтобы Бутыкину было жалко денег. Он вообще редко когда о чём-то жалел, тем более о бабках, которые давно уже утратили для него то магическое притяжение, которое имели во времена бурной молодости. Другое дело, что опухшая морда Берёзы, с его железными зубами, желтоватыми белками глаз (гепатит, к бабке не ходи), отвислым пористым шнобелем и редкой растительностью в районе темени, вызывала в нём интуитивное отвращение. Плюс, конечно, застарелый запах мочи и пота и древнее тряпьё, намотанное на собеседника. Денег тебе не хватает, да? Нищий такой бомжара? Ага, ещё чего кому расскажи…

Нет, равняться с Бутыкиным по деньгам Берёза, конечно, не мог. Не того поля ягода. С Бутыкиным в родном Петрове по доходу могло сравниться только человека три-четыре, и только разве "сравняться", но уж никак не переплюнуть. Да и во всей области таких нашлось бы десятка полтора-два, не больше. Само собой, были и более крутые, и более удачливые, но Бутыкин не жаловался — ему хватало.

Начиналось, конечно, всё как обычно: старенький видеомагнитофон "Электроника", арендованное за копейки полуподвальное помещение в заводском клубе, три десятка табуретов и Брюс Ли, Чак Норрис, а также Сильвия Кристель в главных ролях. По рубчику с носа, и запретный таинственный мир Голливуда к вашим услугам. Многие так начинали, даже некоторые из тех, что сейчас по Кремлям да Думам сидят. Но это официально, то, с чего налоги платим. А вот с "варёнок" всяких из отечественных "Техасов", лоскутных турецких кожаных курток и прочей фигни типа магнитофонов "Панасаунд", сделанных в Китае, купленных в Польше и проданных в родных пенатах, налогов как-то удавалось избежать. За место на рынке платить приходилось, да и братве отстёгивать поначалу. Но это мелочи — налоговая больше бы слупила.

Многие на этом уровне и остались: видеосалоны, палатки на рынках, ночные ларьки… Но Бутыкин вовремя понял, что это тупик. На жизнь хватит, конечно, но так и будешь с таким бизнесом с хлеба на воду перебиваться, весь в мыле и постоянном страхе, что постучат в дверь суровые дяди в серых костюмах, да и поинтересуются: "А скажите-ка, гражданин хороший, откуда?.."

Слава богу, Петров — город пусть и маленький, но фабричный. На девяносто тысяч населения, считая детей, пенсионеров и душевнобольных, — десяток с лишним заводов. Да, многие закрылись в связи с конверсией или ещё какими-то неприятностями: "кризис неплатежей" и т. п. Остались только самые мощные. Но оказались вынуждены жить по законам рынка, то есть искать покупателей. Это раньше Госплан распределял, что кому и куда, а теперь, извольте, капитализм показал свои железные зубы. И хоть те же отвёртки или гаечные ключи нужны всегда и везде, попробуй найди того, кто у тебя их купит не две штуки, а два вагона. Особенно если директор завода директором-то стал в качестве наказания — из вторых секретарей райкома попёрли в своё время, — главный инженер кроме производства ничего не знает и живёт до сих пор в двухкомнатной хрущёвке, а отдел сбыта о сбыте как таковом имеет самое поверхностное представление: раньше разнарядка приходила из области, и все дела.

А тут — Вадик Бутыкин. Ну вот, завелись у него интересные связи за время полуподпольного бизнеса, друзья кое-какие нарисовались, всякие разные входы-выходы. И сам он из местных, все его знают и родителей его, то есть верят ему больше, чем пришлым не знамо откуда. А отчего же не помочь добрым-то людям за долю малую? И помогал. И все довольны были: и руководства заводские, и клиенты, и сам Бутыкин.

Курочка, как говорится, по зёрнышку клюёт, а яйцо-то вон какое большое получается. Так и Вадик: клевал-клевал, да и наклевал себе на яичко. Да не простое, а золотое. И как-то так незаметно, само собой оказалось, что никакие серьёзные дела в городе без Вадика не решаются и всё на нём сходится. И он, если вдруг очень захочет, может любой завод с потрохами купить или, если обозлится сильно, просто лицо от него отвернуть: сами выплывайте. Никто не спорит, может, и выплывут, за последние лет десять новое поколение подросло: зубастое, ушлое и до бабок жадное, — может, и нашло бы какие выходы. Да только директора-то старые остались, неохота им рисковать было. Так что всё шло, как шло. И почти всех это устраивало.

А с теми, кого не устраивало, Вадик разбирался сразу, жёстко, но без жестокости. Кровь лишняя никому не нужна, опять-таки неприятности от неё всякие и слухи нехорошие. Другое дело, что те же самые бандюки, которым Вадик в своё время отстёгивал, сами теперь отстёгивали ещё большим бандюкам из столицы, а уж с теми Вадик давно был на короткой ноге. Так что бывшая крыша теперь была в корефанах по жизни. Очень это в своё время помогало, да и продолжало помогать. Поэтому врагов у Вадика почти не было. Конкуренты всякие и недоброжелатели попадались, конечно, но не враги. Получилось так.

Опять-таки не борзел Вадик никогда, народ не злил. Город-то пролетарский, "красный пояс" как-никак, так что с людьми простыми нужно жить мирно, по-соседски. Жертвовал Бутыкин много на школы всякие, детсады, на церковь, на мечеть, на футбольную команду, на кружки в бывшем Дворце пионеров (там он, кстати, в своё время и начинал с видеомагнитофоном), вообще мэрии. Поэтому простые люди его скорее любили, чем испытывали классовую ненависть. Домик он себе, конечно, отгрохал — будь здоров, но окружил его высоким каменным забором, чтоб людям глаза не мозолить. И катался на "лендровере" простом, а не на "лексусе" или "бьюике" каком. Сыну, правда, "мерс" подарил, но маленький такой, кабриолет.

То есть нормальный мужик был Вадик Бутыкин, но была у него одна, точнее, две слабости. Первая — железки всякие белые. Ну не переваривал Вадик золото, и оно, кстати, тоже отвечало ему взаимностью. Не мог Вадик золото носить: чесалось от него всё, зудело, общее самочувствие нарушалось. И золото на Вадике тоже тускнело, ломалось — портилось, одним словом. Очень Бутыкина раньше эта проблема занимала, даже к экстрасенсам ходил и учёным всяким. Первые объяснили эту проблему конфликтом бутыкинской ауры и духа металла, а вторые — специфической биохимией организма. Да и хрен бы с ним, подспудно Вадик золото тоже недолюбливал. А вот белое железо любил, серебро там или платину. И при любой возможности покупал их, если художественное исполнение того стоило.

А вторая слабость — упёртость. Нет, Вадик был очень уравновешенным человеком, всегда умел найти компромисс или отход сыграть, если дело того стоило. Но клинило его иногда. И тогда уже всё. Хоть трава не расти, хоть новый потоп, а будет по-вадикову. И сам себя ругал потом, бывало, и локти кусал, но поделать ничего с собой не мог. По молодости эта черта скорее помогала, чем мешала, — многого Бутыкин благодаря ей добился, но сейчас уже иногда становилась проблемой. Как, например, с колечком этим.

Тут как получилось-то… Жила-была в родном городе Вадика бабушка божий одуванчик Луиза Павловна Черемшинская. Никому не мешала, тихо небо коптила, в музыкальной школе детей на роялях играть учила. Даже Вадика пыталась научить в своё время. Слава богу, уже через пару недель стало ясно, что слуха у маленького Бутыкина и в помине нет, после чего Вадиковы родители от этой идеи отступились, каковому их решению бутыкинский отпрыск и был рад чрезмерно. После этого долгое время судьбы Луизы Павловны и Вадика не пересекались. До прошлого года.

Тогда он спонсорскую помощь музыкальной школе оказывал: то ли рояль, то ли арфу какую-то подарил, не суть важно. Важно, что на торжественной части и Луиза Павловна, больная уже, присутствовала. Лет сто с лишним ей уже было, не меньше, но из ума не выжила ещё, даже частные уроки иногда давала как Заслуженный педагог России. Тут-то и заприметил Вадик на её древней, но на удивление холёной, насколько это вообще возможно в столетнем-то возрасте, руке колечко.

Вроде бы и ничего особенного: перстенёк как перстенёк, типа змейка с крылышками и глазками красненькими. Видно, что вещь старинная, но на первый взгляд дешёвенькая: серебро или вообще мельхиор. Только у Вадика-то глаз намётанный. Он платину за полкилометра учует. А если колечку, судя по виду, лет триста-четыреста, то и цена у него должна быть соответствующая. Да и не в цене дело, просто понял Вадик, что без этого колечка ему дальше жизни нет. Короче, в очередной раз планка упала…

Он уже и деньги бабке предлагал, и подарками всякими заваливал, и дом обещался отремонтировать, и снова деньги сулил, но уже реальные, серьёзные, но старуха тоже упёртая попалась. Ни в какую колечко продавать не соглашалась. Типа, фамильная реликвия, никто чужой её носить не может и не будет, так что и в гроб она её с собой возьмет. А деньги ей уже не нужны, и подарки тоже, и дом ремонтировать не стоит — недолго уже ей осталось. Хорошо, предложил Вадик, давайте завещание оформим, а он тоже в долгу не останется: ей-то, может, ничего и не нужно, а вот внуки там всякие, правнуки… Нет никого, отвечает старуха, пресеклись Черемшинские, она — последняя, а другие родственники есть, конечно, только они и без его подачек обойдутся. Самому ему на бедность могут подать, если приспичит. Так что иди, мил человек, не загораживай ей солнце. И глупость какую не надумай учинить.

А Вадик уже и на "глупость" готов был пойти, уж больно сильно он на колечко запал, но удержало его что-то. А тут и бабка померла.

Вадик поначалу обрадовался: теперь-то по-любому до колечка доберётся — а вот и хрен вам во всю морду, господин Бутыкин! Оказалось, не врала бабка, не шутила. И колечко завещала с собой похоронить — раз, и нотариус у неё неожиданно оказался такой, что Вадику разве что только присниться мог — два, да и родственники такие, что… Вот ведь как бывает: живёт-живёт человек, привыкли все к нему, ничего особенного не думают, а на похоронах вдруг узнаётся то, что лучше б и не узнавалось. Такие люди бабку хоронить приехали, что только за голову хватайся: банкиры какие-то московские, промышленники, пара телезвёзд, несколько англичан, два немца, один австриец и представитель штатовского посольства. Весь город охренел, не только Вадик.

Оказывается, не врала бабка: последняя она в роду, только род у неё такой, что Рюриковичам там всяким с Тюдорами делать рядом нечего, половина Готского альманаха старухиным родственникам посвящена. А вторая половина — друзьям этих родственников. Соответственно колечко хренушки изымешь — адвокаты звери. Да и имущества скрытого у бабки оказалось по разным банкам заграничным не меньше, чем у Вадика. И имущество это она городу завещала. При условии неуклонного соблюдения всех пунктов завещания. А главные условия: похоронить её в синем платье и в этом самом колечке. Вот же, блин… Нет, стерва бабка, одно слово — стерва.

Вадик специально на похороны пришёл, даже венок заказал. Только его-то венок в горе других затерялся как щепка. И народищу было на кладбище — не протолкнуться, как на демонстрации какой. Помимо гостей понаехавших ещё и местные, на гостей этих поглазеть пришедшие. Плюс глава администрации и ещё насколько уездных шишек. Ну, эти-то понятно, на бабку им начхать. А вот родственники её — ну как завещание оспорят? Приглядеться надо.

Но родственники не оспаривали ничего, тихо-мирно себя вели. Даже телезвёзды. Вот что действительно Вадика добило, так это гроб. Блин, да в этом гробу тройку таких старух похоронить можно было! Огромный, лакированный, с бронзовыми побрякушками и составной верхней крышкой по буржуйскому образцу. Так что ноги-то у покойника прикрыты, а сверху до пояса его, то есть её, видно. Это не родная фанерка-ДСП, зелёным бархатом обитая, куда там. И старуха в этом гробище маленькой такой кажется, как мышка на обеденном столе. Лежит себе в синем платьице, лапки на груди скрестила, а на правой руке колечко красными глазками поблёскивает… Сука старая!!!

Хоронили, что нетипично, без батюшки. Бабка, хоть и лет ей было больше, чем Ленскому расстрелу, оказалась идейной коммунисткой с какого-то тысяча девятьсот мохнатого года, чуть ли не Ленина с Троцким живыми помнила и чуть ли не с Горьким жила. Легендарная вообще барышня оказалась. Только вот Вадик от этого ещё больше упёрся.

Похоронили, короче, бабку, гости сразу же разъехались и разлетелись (многие на частных самолётах), а Бутыкин вообще с глузду съехал. Упёрся, одним словом. Хорошо, колечко в земле, в гробу у бабки на пальце. И чего? Это ж не Форт Нокс, верно?..

Сначала Вадик к Лысому — смотрящему по городу — пошёл. Но тот, хоть и в прекрасных отношениях с Бутыкиным был, сразу в отказ ударился. Типа, братва на такое не пойдёт — не по понятиям. Чмошное дело — могилы ворошить, и он, Лысый, никого из своих пацанов, которые авторитет по зонам зарабатывали, просто так на такое подписать не может. А кто может? А никто. А если подумать? А если подумать, то Берёза, но я тебе этого не говорил, и вообще… Да ясно, ясно.

Вадик, не мешкая, с Берёзой стрелку забил, побросал в пакет полиэтиленовый литр коньяка и сервелата какого-то, после чего отправился в парк.

Теперь вот король местных бомжей Берёза (в миру Березин Николай Игнатьич) накачивался халявным марочным, откусывал от палки сервелата и корчил кислые рожи. Вадик уже начал было закипать, чувствуя всё больше нарастающую изнутри неприязнь к этому человечку, когда вдруг Берёза осклабился щербатым ртом:

— Нет, Степаныч, всегда я подозревал, что натура у тебя наша, босяцкая. Да ладно, ладно, не буровь, — увидев внезапно покрасневшую морду Вадика, Берёза примиряюще поднял руки. — Другой бы кто с таким вопросом ко мне подошёл — на хрен бы послал, да по тыкве б настучал. А у тебя, Степаныч, подход правильный. Уважение вот мне, старику, оказал, подарок правильный принёс, излагаешь с понятием. Помогу я тебе. Даже не денег ради…

— Неужто и денег не возьмёшь? — удивился Бутыкин.

— Как это не возьму? Возьму, конечно, — сокрушённо пожал плечами Берёза, — так не для себя, а для людей моих, которые на дело пойдут. Тем-то на что-то жить надо, это мне, старику, уже не до забав. Как классик говорил, да водки бы ведёрочко, да хлебца бы с полпудика, чего ж больше?

"Ух же ж ты, — изумился Вадик, — а мы, оказывается, и Некрасова когда-то читали".

— Помогу я тебе, Степаныч, — продолжал Берёза, — чего ж не помочь хорошему человеку? Хоть и не лежит у меня душа к этому делу.

— Когда? — спросил Бутыкин.

— А чего тянуть? — удивился Берёза. — Сегодня ночью парни и сходят, есть у меня пара чмырей-отморозков, те на любое подпишутся. Тем более что бабки кладбищенские донесли, что училке нашей собираются настоящий мавзолей, типа, как у Ленина, отгрохать, тогда уж не подкопаешься просто так. Так что давай-ка завтра утречком часиков в девять тут же и забьёмся, сразу тогда и рассчитаемся.

— В девять не могу, — сказал Вадик, — у меня совещание одно важное намечается. Давай в одиннадцать?

— Хозяин — барин, — легко согласился Берёза. — В одиннадцать, так в одиннадцать.

Он ещё раз опрокинул в себя коньячную бутылку, а Вадик стал собираться.

— Я, того?.. — спросил Берёза, — Коньячок-то оставшийся с собой прихвачу, ничего?

Бутыкин лишь рукой махнул:

— Для того и принесено.

Наблюдая тяжёлым взглядом из-под покрасневших век за удаляющейся широкой спиной Вадика, обтянутой дорогим английским пиджаком, Берёза очень нехорошо поджал губы. "Так вот ты какой, Вадим Степанович… Ну-ну".

— Эй, пацаны, — позвал он совсем уже окосевших от палёной водки малолеток с соседней лавочки. — Коньячку со мной не вмажете? А то не пьётся мне одному.

В Петрове было два кладбища. Нет, если по уму, их было, конечно, три, но одно, совсем уж старое, находилось аж в городской черте, стиснутое со всех сторон хрущёвскими пятиэтажками, и не хоронили на нём уже лет двадцать. Постоянно ходили разговоры о его переносе и использовании освободившейся территории подо что-нибудь полезное, но дело это было дорогое и муторное, и плюсы пока не перевешивали минусы. У нас, слава богу, не Манхэттен какой, земля дешевая, так что как-то пока обходилось. Потому и кладбище это местными воспринималось не как кладбище, а, скорее, как парк. Водку там пили, девок водили прогуляться или ещё чего… Так что реально в Петрове было два кладбища — Южное и Северное.

Южное нас мало интересует, а вот именно на Северном и похоронили старуху Черемшинскую.

Находилось же Северное кладбище примерно в полукилометре от самого крайнего района — бывшей деревни, как-то незаметно вошедшей в городскую черту. Автобусы туда не ходили, так что от последней на маршруте автобусной остановки нужно было ещё минут двадцать пропылить по раздолбанной грунтовой дороге, проложенной между частными картофельными участками.

По ней и плелись в ночную пору две странные и совершенно непохожие фигуры. Первую фигуру звали Саня Очко. Если вы нехорошее что-то подумали, услышав его кличку, то оказались совершенно правы. Был Саня, что называется, "опущенным", "обиженным" или "петухом" — зовите, как больше нравится. Сам он по этому поводу вообще не переживал. Ещё до первой своей ходки замечал Саня в себе какие-то странные для мужика желания и позывы, но до времени их гасил. А уже на зоне, куда и попал-то он по какой-то чмырной статье, Саня чуть ли не сознательно напорол кучу косяков, да таких, что его не просто головой в парашу макнули, а отхерили в четыре смычка и пометили срамной партачкой. На зоновскую жизнь Саня не жаловался — чай с сигаретами у него не переводились, — а в душе лелеял мысль, выйдя на свободу, стать крутым таким геем, перед которым любые дороги открыты — хоть в шоу-бизнес, хоть аж в правительство. А вот хрен там ночевал.

Оказалось, что и в шоу-бизнесе, и в правительстве сидят настолько крутые гомосеки, что на неказистого Саню, пропахшего портянками и баландой, даже не посмотрят. Даже на бедность не подадут. А погонят пинками под самое интимное место, чтоб не позорил гордое звание гомосексуалиста. Так что пришлось Сане распрощаться с мечтой стать крутейшим "геем" и в срочном порядке превращаться в простые "пидоры". Так что связался Саня Очко с людьми Берёзы, вошёл в общину, можно сказать, и исправно работал на пахана. Среди петровских бомжей ярым гомосеком Саня был единственным, отчего все остальные бродяги его откровенно побаивались и недолюбливали, но он и тут не переживал. Катался по пригородным электричкам или наведывался в областной центр, где за малую мзду предлагал оказание специфических услуг. Часто бывал бит, иногда сильно, но иногда и оказывал. Берёза хоть и презирал Саню от всей души, из общины не гнал, приберегая для особо мерзких поручений. Вот как сегодняшнее, к примеру.

Вторую фигуру звали Коля Ломов. Погоняла у него не было — с такой фамилией никакое погоняло и не нужно, тем более что был Коля ростом высок, телом могуч, а умом зело скорбен. Не то чтобы законченный дебил, но и нормальным его никто не назвал бы. "Дети алкоголиков", блин, — из таких Коля и был. Мать от него в роддоме отказалась, рос Коля на попечении государства, отчего государство это самое от всей души и возненавидел. Читать-писать Ломов так и не научился, зато, если нужно, мог копать. А мог и не копать. Или тяжести носить. Или за спиной постоять, пока друзья на кого-то наезжают. Но только постоять, ибо драться Коля не умел, да и трусом был редким. Правда, покойников не боялся — на это фантазии не хватало. Потому и отправил его Берёза на дело вместе с Саней.

До кладбища Саня с Колей добрели довольно быстро. А вот могилку старухину искали долго, потому как не освещалось по ночам кладбище, да и то сказать — для кого? Но наконец нашли.

— Давай копай, — распорядился Саня.

— А чего, я один, что ли? — возмутился Коля, — ты-то для чего сюда припёрся тогда?

— А я в гроб полезу, — пояснил Саня. — Или ты хочешь? Тогда ладно, где тут лопата…

Саня всё правильно рассчитал: покойников Коля не боялся — факт, но брезгливым был до изумления. Даже крысу дохлую видеть не мог спокойно, сразу выворачивать наизнанку начинало. А уж чтобы в гроб к мёртвой старухе залезть… А Сане — параллельно. Так что пусть Коля копает, а Саня уже потом подключится.

А копать Коля действительно умел: человек-экскаватор, ёпть…

Складная сапёрная лопатка мелькала в его ручищах похлеще какого вентилятора, так что Саня даже третью "примину" докурить не успел, когда лопата гулко заскребла по крышке навороченного гроба. Коля руками уже сгрёб оставшуюся землю и, высунув перепачканную грязью морду из могилы, поинтересовался:

— Наружу вытаскивать?

"С тебя станется, — про себя ругнулся Саня, — это ж надо: такой мужик классный, а такой дебил…" А вслух поинтересовался:

— По кой хрен? Там же гроб буржуйский — штифты из замков вытащи и выпрыгивай, дальше я сам.

Коля кивнул, повозился немного и подтянулся на руках, переваливаясь через край могилы. Подождав, пока он отковыляет подальше, Саня осторожно сполз вниз, глухо бухнув каблуками дерьмодавов по крышке, когда приземлился. Гроб действительно был хорош: в таком и живому жить можно, бывшая Санина комнатка в общаге была ненамного больше. Опять-таки дерево, по ходу, красное, жаль, с собой не упрёшь, да если и упрёшь — кому спихнёшь? Вещь-то уж больно приметная. Да и не за этим шли.

Поднапрягшись, Саня откинул верхнюю половинку крышки. Та хоть и двигалась легко (шарниры всякие, петли), даже на ощупь была тяжёлой, как канализационный люк. Добротная вещь, одним словом. Луна и звёзды света давали достаточно, но Саня всё же включил и зажал в зубах тонкий китайский фонарик, чтобы не упустить чего.

Гримировали старуху в морге на совесть. Так что тогда, на похоронах, она практически живой казалась, просто уснувшей. Но прошло уже больше трёх дней с тех пор, как её закопали, и время начало делать своё дело. Грим местами осыпался или потрескался, обнажив бледно-зеленоватую кожу, а белые точки шёлковых швов на веках и вокруг губ стали вполне заметны. Но когда это нитки какие-то были настоящему мастеру помехой?

Привычным жестом Саня раздвинул совершенно неприметную щель в каблуке правого ботинка и извлёк на свет половинку бритвы "Нева". Старая, ещё зоновская привычка — не оставаться никогда совсем уж безоружным, если Господь тебе дикой бычьей силы или невероятного бойцовского умения не дал. Вот и пригодилось.

Одним движением Саня чиркнул между сердито стиснутых губ старухи бритвой и, как коню, отогнул верхнюю губу. А потом и нижнюю. Облом: зубы у старухи были получше, чем у большинства известных Сане молодок, — те, правда, здоровыми зубами никогда и не славились. В любом случае, во рту старухи Черемшинской не было не то чтобы золотых, а даже и железных коронок. А говорят, миллионерша… Был бы Саня миллионером, он бы себе вместо железных, выбитых в своё время по понятиям, передних зубов платиновые бы вставил. И вместо здоровых тоже — просто так, для понту. Но на нет и суда нет.

Уже понимая, что и тут его ждёт облом, Саня пошарил пальцами по шее старухи. Ну, как и следовало ожидать: ни цепочки, ни кулончика какого, даже крестика нательного нет. Так что о побочных заработках придётся забыть, придётся работать за зарплату. Обидно, но что поделать…

— Ну, ты скоро там? — позвал сверху Коля. — Давай быстрей, а то мне ещё могилу закапывать, а выпить уже сейчас хочется.

— Не торопи, да? — огрызнулся и без того раздосадованный Саня. — Если у тебя быстрее получится, давай сюда вниз ко мне, подмогнёшь.

Коля наверху обиженно засопел. Саня меж тем обратил свой интерес на руки покойницы. Да, так и есть: колечко — симпатичный такой дракончик с глазками — было на месте. Только вот сниматься не хотело, как вросло. Саня уж и так его крутил, и сяк, и плевал на него — ничего не помогало.

— А ты его вазелином смажь, — участливо посоветовал маячивший над краем могилы Коля. — Не говори, что нет у тебя.

Саня злобно зыркнул через плечо, но сдержался. А ведь прав дебил, как он сам-то раньше до этого не додумался?

С вазелином кольцо, конечно, снялось. Тоже не сразу, немного ещё поупорствовало, но наконец соскочило со скользкого пальца трупа в такую же скользкую Санину ладонь. Ну, вот и хорошо. Злой и грязный Саня выкарабкался из раскопанной могилы.

— Давай закапывай, — распорядился он. — Только аккуратно. Нам разговоры всякие не нужны, статью за надругательство над покойником ещё никто не отменял.

Пока Коля старательно пыхтел, спихивая землю обратно в могилу лопаткой и ногами, а затем заравнивал холмик и таскал на место груды венков, Саня придирчиво осматривал колечко. Оно, конечно, цацка знатная. Сразу видно, что старая и дорогая. Но чтоб из-за неё в могилу лезть? Хотя где уж нам богатых-то понять.

— Как обещал, — ухмыльнулся Берёза.

Вадик с удовольствием вертел в руках колечко. Да, он не ошибся, платина, да ещё какая. Лет триста колечку, если не больше. Клейма мастера, правда, нет, как и пробы, само собой, но человек знающий сразу определит — вещь. Чуть ли не византийская работа, в этих-то делах Вадик разбирался. А камешки, похоже, и вправду рубины, проверить потом надо будет. А хоть бы и нет — ну нравилось Бутыкину колечко, просто нравилось. И чёрт с ним, что в ближайшее время в нём на люди не выйдешь, главное — владеть, и ещё знать, что все родственники и адвокаты старухины утёрлись, а он, Вадик Бутыкин, как всегда, на коне и весь в белом. Крутые вы все в столицах и заграницах своих? Ну-ну…

— Я, того… — снова заикнулся Берёза, — о вознаграждении, кажется, разговор какой-то поднимался.

— А, да-да, — Вадик рассеянно протянул бомжу туго свёрнутую пачку баксов. — Я людей уже давно не кидаю. Сказал — заплатил.

Как ни странно, Берёза снова скорчил недовольную рожу.

— Эх, командир, — вздохнул он, — я-то думал, что ты об евро говоришь, а ты тут мне зелень какую-то подсовываешь…

Бутыкин недобро глянул на него исподлобья.

— Я про две штуки бакинских говорил, — поправился он. — Если тебе реальные бир манаты, или как они там в Азербайджане называются, я не прочь. Дай пару минут, парни мои в обменник слетают — принесут. Но могу и евро заплатить. Только тогда это штука четыреста будет, хочешь так?

Берёза напряг уже порядком опохмелённый мозг. Азеровские деньги ему были вообще никак, это понятно. По большому счёту ему и доллары с евро никуда не упирались — расплачиваться с ними можно только по большим делам, которые выпадают редко, а ни в магазин, ни в ларёк пацанов с ними не пошлёшь, не принимают там валюту. Если официально, самому идти придётся. С другой стороны, две штуки — это две полные штуки, а штука четыреста — это на шестьсот меньше, так что пусть будут две штуки.

— Шуткую я, — ощерил пасть Берёза, — натура у меня такая. Ну, если ещё чего надо будет, Степаныч, то ты обращайся, помозгуем, а пока я пойду, не только у вас, бизнесменов, дела, понимаешь…

— Давай, — согласился Бутыкин, — а я ещё немного тут посижу, с природой пообщаюсь.

Проводив взглядом покачивающуюся спину Берёзы, Бутыкин ещё раз невольно залюбовался колечком. Вроде бы дракончик и дракончик, а есть в нём что-то, за душу цепляет. Нет, не прогадал он, не прогадал. И чёрт с ним, какой ценой колечко это ему досталось, были на совести Вадика грехи и куда более тяжкие, тех же тверских вспомнить, к примеру, или Разинское озеро. Да, бывали времена. Ну ладно, проехали — забыли.

Весь день Вадик занимался какими-то делами. Это ведь только маргиналам всяким кажется, что буржуи только и делают, что расслабляются да баб по кабакам щупают. А навесь на того же дядю Ваню-слесаря хоть треть тех проблем, с которыми ему, Вадику, ежедневно дело иметь приходится, — взвоет или петельку на веточку накинет. А Вадик ничего, привык. Сначала в мэрию — непонятки там возникли с новым банком областным. Земельно-имущественный вопрос, как обычно. Но разрулили вроде. Конечно, крику много было и мата хватало, но потом пришли к консенсусу — все же люди, всем жить хочется. Утрясли, одним словом.

Потом к Лысому — у того какие-то заморочки с Москвой. Но там быстро всё: два звонка, приветствия, объяснения, оказалось — попутали, то есть всё нормально, претензий нет. Бутылку водовки уговорили на радостях, а чего ж не выпить с хорошим человеком? Лысый ещё между делом поинтересовался: "Срослось?" Вадик только плечами многозначительно пожал.

Потом один из заводиков не самых крупных. Как всегда, проблемы со сбытом. А вот и нечего самодеятельностью заниматься, когда уже всё решено. Припугнул их Вадик, просто чтоб впредь не зарывались и поперёк батьки в пекло не лезли, потом обнадёжил, пообещав поговорить с кем надо. На самом-то деле всё давно обговорено было на всех уровнях, просто надо мелочь разную периодически на место ставить, чтоб края видела и знала, кто в доме хозяин.

Ближе к вечеру — к старому дружку Лёхе Романову. Он новую бензоколонку открыл с сопутствующим баром, там и обмывали. Заодно и шмар местных опробовали: так себе, но для заправки потянут. Но набрались под вечер очень хорошо. Ещё в кабак ехать собирались, но сил уже не хватило. Лёха где-то под столиком уснул, а Вадик ещё сил нашёл в тачку сесть и до дома добраться. Менты по дороге его "лендровер" узнавали и не тормозили, есть всё-таки плюсы в положении местного миллионера.

Жена ещё на прошлой неделе на Кипр укатила почки лечить, корова, блин, пить меньше надо было по молодости, а дочка уже третий год из Сорбонны своей носу не казала, а по телефону говорила со всё нарастающим хранцузским акцентом. Молодец девчонка. Даст бог, за виконта какого-нибудь замуж выскочит. Да хоть бы и за маляра — была б счастлива, а папка поможет.

То есть дом стоял пустой, тёмный и тихий. Охраны постоянной Вадик не держал: незачем, чай, не в Москве бандитской живём, прислуга была тоже приходящая. Хотел как-то Вадик настоящего дворецкого, типа, англичанина, завести, но потом передумал. Посему дом встречал тишиной, темнотой и уютом. Ну и хорошо.

Поднявшись к себе в кабинет на второй этаж, Вадик зажёг настольную лампу и снова уставился на колечко. Когда с Лёхой пили, всё ж не утерпел Бутыкин, нацепил на палец новую цацку. На нормальные пальцы она, правда, не налезла, только на левый мизинец, да и то с трудом, ну, да и не в том дело. Сейчас все гайки на мизинцах таскают, как сицилийцы, блин. Другое дело, что сниматься колечко не хотело, как вросло, но и это не проблема. Было б что снимать, а мастера найдутся. А смотрится красиво, и аура от него какая-то непонятная исходит, как покалывает кожу что-то. Но скорее приятно, чем нет. Надо будет сфоткать и по инету полазить на предмет соответствия. Нутром чуял Вадик, что в лапы к нему попала вещь ох как непростая.

— Руки перед собой держи на виду и резких движений не делай, — посоветовал вкрадчивый голос откуда-то сзади.

Вадик инстинктивно рванулся на звук, но сразу же получил мощнейший удар по затылку, после которого конкретно впечатался всей мордой в столешницу дорогущего, по каталогу купленного письменного стола. Стараясь не делать резких движений, он аккуратно приподнял морду, почувствовав, что правый глаз сверху заливает чем-то тёплым. Не иначе бровь порвал. Ну да ладно, не впервой. По всем делам, очередной наезд, но если сразу не мочканули — отбазаримся, а уж дальше посмотрим, как карты лягут.

— Ты кто? — мрачно поинтересовался Вадик. — Если киллер, я больше заплачу. И не дури, денег много не бывает.

— Кто я, неважно, — сообщил голос, — да и не за бабки я работаю, так что договориться у нас не получится. Другое дело, что совершил ты, мил человек, вещь очень нехорошую, и ответить за неё придётся.

"Блатной, — решил Вадик, — или косит под такого. Ладно…"

— За меня у людей спроси, — посоветовал он. — Хочешь, у Лысого, хочешь, у Бори Эпилептика или Миньки Таганского. Меня все знают, все за меня скажут. Но ты сначала обоснуй, в чём вина моя, за что наезд такой жестокий.

Невидимый собеседник только хмыкнул:

— Нет, ты и вправду дурак. Неужто думаешь, меня твоя блатная братва интересует? Ты гораздо более серьёзных людей оскорбил. Они и распорядились.

— Погоди-погоди, — мозг Вадика лихорадочно искал выход, — ты за уральские акции, что ли? Так мне они без надобности, если честно, это я их так — из вредности скупил. Они тебе нужны, что ли? Так бери…

— Нет, — грустно произнёс голос, — ты реально дурак. Думаешь, всё на бабках замешано? Жалко тебя.

— Тогда чего ж тебе надо? — уже конкретно заводясь, спросил Вадик, скосив глаза влево.

— Нет там ничего, — дружелюбно сообщил голос. — Я и макаров твой из ящика вытащил, и беретту из-под столешницы. Так что сиди ровно и слушай.

"Блин", — ругнулся про себя Вадик, а вслух поинтересовался:

— Ну так говори, что тебе нужно, ёпть, а то всё кота за яйца тянешь, недомолвки какие-то. За что на меня наехал-то?

Голос ещё раз удручённо фыркнул:

— На руку свою левую посмотри, фраер. На мизинец.

На мизинце левой руки Вадика весело подмигивал рубиновым глазом крохотный дракончик.

— Так ты из-за цацки, что ли? — неподдельно удивился Вадик. — Так забирай.

"Жизнь дороже, по-любому, — решил он для себя. — А колечко… Да и хрен с ним, я его поносил, я им уже повладел, а на кой покойнику-то цацки?"

Голос немного помолчал:

— Не у меня ты его забирал, не мне ты его и вернёшь. Затем меня и наняли.

— Так что же, — удивился Вадик, — ты ж знаешь, небось, откуда оно. Мне что теперь, снова старухину могилу раскапывать и перстень на место класть? На хрен. Бери кольцо и уходи, можешь ещё денег взять, я не жадный.

— Вижу, что не жадный, — согласился невидимый собеседник. — Только ведь не я к Чёрной Мадонне в гроб лез, не я с неё Символ Власти снимал, не мне его и возвращать. Но ты не бойся, помогу я тебе и в этом…

— Какого, бля… — попытался матерно ругнуться Вадик, но нечеловечески твёрдая рука перехватила его горло, вздёрнула кверху подбородок и накрыла рот и нос едко пахнущей мокрой тряпкой. Пару секунд Бутыкин ещё пытался дёргаться, а потом потерял сознание…

Не то чтобы похмелье, но очень близко к этому. Даже не открывая глаз, Бутыкин чувствовал какую-то давящую сверху массу, не реально, но подспудно, плюс сухость во рту, головную боль и общую скованность. Нет, пора в себя приходить. Вроде бы определившись, где пол, а где потолок, Вадик попытался открыть глаза.

Ничего не изменилось. Та же темень, которая бывает только глубоко под землёй в подвале, когда какой-нибудь шутник-придурок захлопнет крышку, и непонятная скованность в членах. Вадик осторожно попробовал сесть, но тут же ударился головой обо что-то твёрдое, и сердце охватила паника. Клаустрофобией Вадик не страдал, по большому счёту ему было параллельно, на какой высоте от него потолок, но это только тогда, когда он знал, где находится. А тут — как отрезало.

Вадик аккуратно протянул в сторону левую реку и тут же упёрся во что-то гладкое, атласное. Вверху, на расстоянии где-то в полметра, пальцы нащупали нечто подобное. В багажник, что ли, запихнули? Интересная тогда тачка получается, с обшитым изнутри шёлком багажником. "Бьюик" новый, не меньше. Ладно, сейчас разберёмся.

Осторожно, постоянно натыкаясь на что-то острое, упирающееся в спину, Вадик добрался до правого кармана штанов. Потом так же медленно, стараясь ни обо что не задеть, поднёс вытащенную оттуда зажигалку почти к самому лицу и чиркнул колечком.

Блин!!!

Неожиданно яркий, но мигающий свет зажигалки осветил какие-то белые тряпки слева, справа и сверху. Хорошие такие тряпки, ухоженные, чистые, только проблема в том, что они обивали изнутри то место, в котором Вадик находился. Огонёк потух, а Бутыкин как-то очень остро почувствовал, что то, что упирается снизу ему в спину, может быть не просто несколько неудобным, как он подумал сначала.

Ещё раз чиркнув колечком зажигалки, он скосил взгляд вправо и тут же заорал и тупо заколотился головой в обитые атласом стенки. Всё потому, что неверный свет "крикетовской" зажигалки осветил оскаленный провалившийся рот, крючковатый нос и седые космы старухи Черемшинской, лежащей прямо под ним. В приступе паники Бутыкин упирался руками в крышку гроба, орал во всё горло и колотил ногами. Но истерика быстро прошла.

Тяжело дыша, Вадик попытался взять себя в руки. Получалось не очень, но в конце концов железная воля Бутыкина взяла верх.

Итак, что мы имеем? Какие-то непонятные отморозки похоронили его заживо вместе со старухой Черемшинской. Просто попугать? Навряд ли, неизвестный собеседник обмолвился что-то о Чёрной Мадонне, а Бутыкин по молодости, как и многие, баловался всяким оккультизмом и примерно представлял, что это такое. Типа, официальная глава всех сатанистов региона. Всегда женщина. В отличие от имеющего реальную власть первосвященника, который всегда мужчина. Но это не важно, важно то, что для сектантов бабка являлась живым воплощением Сатаны на земле, пусть хоть и в отдельно взятой губернии. Соответственно его, Бутыкина, принесли ей в жертву. Скорее всего, именно за это вот колечко с дракончиком, которое они называют символом власти. А значит, что? Значит, звездец.

Воздуха хватит ещё на час-полтора, всё-таки гроб здоровущий. С другой стороны, он не герметичный, то есть щели явно есть, а могилу, по-любому, забрасывали землёй впопыхах, так что какой-то воздух должен поступать. Так что будем считать, что задохнуться нам пока не грозит. Теперь как бы отсюда выбраться?

Гроб, насколько помнил Бутыкин, был мощный и добротный. Верхняя крышка составная и запирается слева от покойника, тьфу, от Бутыкина, конечно же. Значит, влево и будем долбить, потому что справа вообще петли капитальные медные, их изнутри не вышибешь. А слева — накладные шпингалеты со штифтами, то есть шанс выбить их ещё есть, пока земля не слежалась и поддаётся.

Бутыкин с силой ударил кулаками в верхнюю левую часть гроба изнутри. Потом ещё раз и ещё. На отмахе въехал локтем правой руки в пасть старухи, но не до неё сейчас. Ещё удар, ещё один, ещё… Не поддаётся. Есть, конечно, вариант подождать, пока придут памятник ставить, а тогда уже забиться, застучать, но ведь не факт, что его услышат. Не факт, что и он через полтора метра земли услышит рабочих. Так что продолжаем долбить, если прямо сейчас подыхать неохота.

И раз, и два, и три… На четвёртом ударе Бутыкин почувствовал, как в его правую руку впились чьи-то холодные пальцы. Ещё не веря, Вадик скосил глаза вправо и упёрся взглядом в холодные синие огоньки, светившие прямо сквозь зашитые веки трупа. Он ещё попытался вырваться, нанеся несколько сильнейших ударов локтем по покойнице, но другая её рука уже полностью завладела его левым запястьем и, похоже, не собиралась на этом останавливаться. В последнем отчаянном усилии Вадик рванулся вперёд и вверх, нанеся мощный удар изнутри по крышке гроба. Именно этот удар выбил не то что штифты, а сами шпингалеты из их гнёзд и, казалось бы, освободил Бутыкину дорогу наверх — раскидать руками метр неслежавшейся земли нелегко, конечно, но можно, — но нечто, плотно охватившее Вадика сзади, сделать ему этого не позволило…

* * *

Такие люди, как Вадик Бутыкин, ни в одном городе бесследно не исчезают. Уже к вечеру следующего дня телефон капитана Кудряшова, местного начальника УГРО, разрывался от звонков.

Денёк вообще выдался так себе. Мокруха в Петрове хоть и не была явлением чрезвычайным, но случалась довольно редко. Даже в период передела собственности как-то тихо, без особой стрельбы обошлось. Да и сейчас — поругались два собутыльника, один другого ножом в брюхо ткнул, сам же тихо в милицию позвонил, на месте дождался и поехал на семь лет. И все довольны.

А со вчерашнего дня мир сошёл с ума. Поначалу обнаружили труп местного педераста Сани Очко. И не где-то, а на детской площадке перед домом самого главы администрации. Шею Сане свернули, в задницу на полметра черенок от лопаты засунули и бросили на детские качели, типа, радуйтесь, детишки, вот вам новая игрушка — Санька-невстанька.

Оно б, конечно, и это дело прикрыли, даже невзирая на вопли главы администрации, который это непотребство с утра собственными глазами из окна узреть изволили. Только вот через час другое сообщение: на речном откосе к старой мёртвой берёзе Коля Ломов пришпилен. И опять же лопатой. Типа, святой Себастьян, блин. А не только бомжи, но и менты знают, что эти два кадра у Берёзы только для самых грязных дел задействованы бывают, за которые никто другой и не возьмётся.

А тут ещё сообщение о пропаже Бутыкина. А народу в отделении — четыре человека: двое с бодуна, а двое — идиоты-дембеля после армии. Работать только Кудряшову.

Только к Бутыкину выехал — сюрприз, билят. Берёза повесился. Сразу "газон" свой завернул и на место.

Точно — повесился. Даже записку написал: "Простите меня, люди, неправильно жил и сдохну, как собака…" А Кудряшов что, вчера родился? Чтоб Берёза вздёрнулся? Да он сам кого хочешь первым вздёрнет — не тот человек. То есть, как не верти, а мокруха налицо, потому как стучал Берёза Кудряшову, и как же красиво стучал… И вешаться не собирался.

А тут снова звонок из областного: "Всех — на хрен, заниматься только Бутыкиным и найти немедля!!!" Распорядились, билят…

А тут откуда ни возьмись — звонок от абонента "Лысый". Что ж, перезвоним…

"Привет, Вован". — "Привет, Диман". — "Чего звонил?" — "Да базар есть". — "Может, потом — у меня тут криминальный беспредел, да и Вадик Бутыкин пропал, может, в курсе?" — "Может, и в курсе, может, потому и звоню. Ты думаешь, беспредел только мусоров касается?" — "Понял, где и когда?" — "А чего тянуть? Ты на колёсах, я тоже не безлошадный. Давай через двадцать минут в "Шайбе"". — "Замазали".

"Шайба" — это такое открытое кафе возле районного Дома культуры. Перед тем как Кудряшов с Лысым туда подкатили, там объявились не определённые следствием молодые люди, посетителей из-за столов повыдёргивали и строго-настрого наказали в ближайшие полчаса в поле видимости не появляться. Почему-то никто не спорил.

Так что посидели Кудряшов с Лысым, позвездели, не опасаясь лишних ушей. А потом Кудряшов как мент реально умный и не избалованный всяким научным коммунизмом, а идущий только на поводу сомнений и личной интуиции, с боем вырвал у начальства разрешение на эксгумацию бабки Черемшинской.

Вовремя успели: уже сегодня собирались над гробом мавзолей ставить — родственнички заграничные подсуетились. А тут Кудряшов с лопатой: "Раскапывать — и не гребёт, будь она хоть царица Савская — нам, ментам, фиолетово!"

Начали копать. До гроба докопались. А гроб сам по себе какой-то не такой. Вспученный, что ли. Ну да хрен с ним — взялись мужики за крышку, а она возьми да и откройся.

А под ней седая полностью голова Вадика Бутыкина, глазюки мёртвые выпучены и руки с согнутыми пальцами в когти перед лицом скрючены, как будто напугать он кого хотел или на волю рвался. И сам он скрюченный какой-то, маленький…

Вытащили Вадика на воздух, правда, разогнуть не смогли — закостенел уже. Потом уже на старую бабку Черемшинскую кто-то посмотрел, да ничего необычного не заметил. Довольно свежая покойница — грим на месте, платье такое синенькое да на правой руке колечко, дорогое, видать, с дракончиком. И дракончик глазками этими вроде как подмигивает. А может, показалось…

 

Шепот Иисуса в шелесте дождя

Если ты можешь разговаривать с Богом, и Бог слышит тебя, то, как правило, ты — святой. Если же Бог отвечает тебе, и ты можешь слышать Его, то, скорее всего, ты — шизофреник. Игорь Левский знал эту старую шутку, но согласен с ней был только частично. Если точнее, то, допуская справедливость этой мысли вообще, Игорь давно убедился, что применительно к нему самому она не работает.

Игорь твёрдо знал, что он не святой, а если и сумасшедший, то только самую чуточку. Основания сомневаться в собственном душевном здоровье у него были, и основания более чем веские, но ни шизофреником, ни социопатом он не был — проверено.

Левский мало чем отличался от людей, его окружающих, да и вся его жизнь практически не выделялась на общем фоне. Родившись чуть более тридцати лет назад в одном из крупных промышленных мегаполисов, Игорь самого детства прекрасно знал, что блестящее будущее ему не светит, да и не стремился он к нему, если честно. Отца своего он не помнил — мать растила их вместе со старшей сестрой в одиночку, и нельзя сказать, что ей это плохо удавалось. В любом случае Игорь ничем не выделялся на фоне своих сверстников: не хулиган, но и не отличник и не активист. Так, крепкий хорошист, хоть иногда и влипающий, как и все пацаны в его возрасте, в неприятные истории, но не склонный к уголовной романтике, а соответственно не представляющий особых проблем ни для учителей, ни для сотрудников детской комнаты милиции. Звёзд он, конечно, с неба тоже не хватал, но никто от него этого и не ждал.

Так же ни шатко ни валко он окончил школу, проработал где-то год с небольшим в слесарном цеху на родном заводе, где всю жизнь провела его мать, и загремел в армию. И там тоже он не попал ни в десант, ни в пограничники, ни в спецназ ГРУ, но и стройбат его также миновал. Хотя желдорбат от стройбата по большому счёту отличается только названием. Каких-то особых ужасов дедовщины он не ощутил: ну получил пару раз по морде, ну сам дал кому-то впоследствии. Автомат он видел за все годы службы только раз пять — один раз на стрельбище и ещё несколько раз во время рейсов в Закавказье — в то время именно там, а не в Чечне, кипели основные страсти, связанные с национальным самоопределением. Но и тогда всё как-то обошлось.

После дембеля Игорь поступил в местный политех. На заочное. Потому как старшая сестра к тому времени выскочила замуж где-то в Саратове и забрала мать к себе нянчить внуков. То есть обеспечивать себя приходилось самому. Но Игорь не жаловался. От природы крепко сбитый, мускулистый (следствие повального увлечения его сверстников самбо и фильмом "Непобедимый"), он никогда не боялся физической работы, хоть и не собирался заниматься ею всю жизнь. Окончив институт и отдав пару лет производству на том же заводе, с которого уходил в армию, Игорь без особого труда смог устроиться на довольно чистую работу в заводоуправление — мать его ещё очень хорошо помнили, да и сам он всегда производил впечатление надёжного и старательного парня.

Так и трудился он в заводской конторе, особо не выделяясь, но своим трудолюбием и надёжностью медленно, но верно продвигаясь к месту начальника бюро, а потом, чем чёрт не шутит, может, и начальника отдела.

С женщинами как-то не особенно складывалось. Нет, иногда на горизонте начинала маячить какая-нибудь новая подруга, но все они очень скоро понимали, что Игорь — герой не их романа. В чём тут дело было, не совсем понятно, вроде бы и не сморчок какой, и работу имеет стабильную, и — что важно! — отдельную квартиру. Пусть и двухкомнатную хрущёвку в панельной пятиэтажке, но зато свою. Но просто как-то не складывалось. Может, потому, что при всей своей незлобивости и покладистости Игорь как был, так и остался "ни рыбой, ни мясом" — средним российским мужиком-трудягой, пусть и сменившим промасленную спецовку на однобортный костюм. А может, дело и ещё в чём-то, кто их, баб, поймёт? Сам же Игорь не особо переживал по этому поводу — жизнь старого холостяка его вполне устраивала, да и привык он уже.

Так он и жил: утром работа, вечером домино или карты за столиком во дворе с соседями-друзьями детства. Большинство из них, правда, уже обзавелись жёнами, детьми, животами и обширными лысинами, но отношения между ними сохранились те же. Игорь и сам не делал особой разницы между работягами и конторскими, потому что успел побывать и тем и другим и прекрасно знал, что в заводском микрорайоне какие-то различия на этой почве чисто мнимые. Все выросли вместе, ходили в одну и ту же школу, хватали за задницы одних и тех же девчонок и смотрели одни и те же индийские фильмы. Другое дело, что большинство ровесников уже давно и прочно обосновались за решёткой, а некоторые уже не первый год вообще кормили червей — всё от водовки, конечно. Но в компании Игоря водку как-то не особо уважали. Воспитанные в суровые времена горбачёвского антиалкогольного беспредела мужики крепко подсели на портвейн или другую бормотуху — от неё и дуреешь не так быстро, как от водяры, но и не так тупо медленно, как от пива. Да и дешевле водки выходит.

Портвейн Игоря и сгубил. Однажды тихим сентябрьским ещё не холодным вечером он так же сидел с мужиками за столиком, азартно стуча по сделанной из финской фанеры когда-то тёмно красной, а теперь практически чёрной столешнице доминошными костяшками и время от времени прикладываясь к стакану с "Тремя семёрками". Когда начало подхватывать живот, Игорь не придал этому особого значения — в последнее время это случалось всё чаще, но Левский списывал это на магазинные "русские" пельмени, щедро сдобренные кетчупом, свою обычную еду в последнее время. И только когда боль горячим шаром разорвалась где-то в районе солнечного сплетения, а сам он, свернувшись калачиком, рухнул прямо под вкопанную в землю лавочку, уже его товарищи по доминошному столостучанию сами вызвали скорую.

В себя Игорь пришёл только через несколько дней. Похоже было, что его пробуждение от беспамятства стало большим сюрпризом не только для него самого, но и для набежавших в палату, как тараканы, врачей. "Острый панкреатит", — когда Левский услышал диагноз, то только и смог, что скривиться, как от зубной боли. Потому как никакой другой боли его исколотый всякой анестезирующей наркотой организм пока не чувствовал. Игорь краем уха слышал об этой довольно редкой, но от этого не менее жуткой болезни. На его памяти, то есть за последние года три-четыре, у них в районе было только три случая этого заболевания, и все с летальным исходом. Какая-то бабка с рынка, отец его друга Серёги Улётова и шапочно знакомый Игорю местный авторитет из реальных блатных сидельцев Угрюм — все они так и не пережили уже первого приступа, так что Игорь даже сквозь затуманенные наркотиком мозги прекрасно осознавал, насколько плохи его дела.

Следующая пара месяцев прошла как в тумане. Выныривая временами из забытья, Игорь видел перед собой какие-то всплывающие морды в белых халатах, блеск разных жуткого вида медицинских инструментов и — иногда — постаревшее и осунувшееся лицо матери. Она, оказывается, приехала тоже — какой-то доброхот отбил ей телеграмму, и она примчалась из своего Саратова. Сестра, как водится, приехать не смогла, но обещала, что приедет попозже. Читай: на похороны.

Когда, уже по декабрьскому снегу, Игорь покидал стены старенькой районной больницы, построенной ещё пленными немцами, на лицах врачей, медсестер, да и больных читалось искреннее изумление. Никто, да и сам Левский в первую очередь, не ожидал, что он выкарабкается. Но Игорь выжил. После Нового года он отправил мать обратно к внукам, а уже где-то в феврале снова вышел на работу.

Там сначала сомневались, всё-таки человек буквально с того света вылез, смерть за задницу потрогал, можно сказать, но вскоре Игорь доказал, что сомнения в его профпригодности необоснованны. С бумажками всякими — сметами и счетами — он управлялся так же ловко, как и раньше, а то, что совершенно перестал выпивать и участвовать в служебных междусобойчиках, так какой же начальник на это пожалуется?

От бывшего Игоря осталась, конечно, хорошо, если половина. Бывший крепыш-колобок превратился просто в серенького тощего человечка с обтянутым иссиня-бледной кожей черепом, глубокими залысинами и неожиданно широкими костистыми запястьями. Игорь сам удивлялся, но слабее физически он не стал, чего нельзя было сказать о голове. Во-первых, он начал многое — не касающееся работы, правда, — забывать, во-вторых, в его голову стали приходить какие-то странные, временами дикие даже не мысли — идеи, но Игорь быстро брал себя в руки и практически ничем этого не выдавал. Его странную заторможенность и лёгкую неадекватность все понимали, списывая на недавнюю болезнь, и жалели его. Игорь это тоже осознавал, но со временем научился не замечать скорбных взглядов. Пусть жалеют, если им так нравится.

Особых изменений в себе Игорь тоже не замечал. Точнее, замечал, но как человек сугубо практичный и почти начисто лишённый воображения находил всему рациональное объяснение и научился бороться даже с неожиданно накатывающими ослепляющими приступами головной боли и повышенной раздражительности.

Это ему вполне удавалось, пока однажды в апреле с ним не заговорил Иисус.

Весна в том году выдалась ранняя и дождливая. Уже к первым числам апреля снег почти полностью сошёл, оставив по углам только сероватые кучи какой-то смёрзшейся грязной пакости из обледенелых колючих кусков наста, щедро украшенных древними окурками и пятнышками кошачьей мочи. А числа так с седьмого-восьмого зарядили нудные дожди. Температура всё-таки поднималась ещё чуть выше нулевой отметки, поэтому даже сложно было сказать: дождь ли уже это или всё ещё мокрый снег. Весь серый микрорайон, состоящий сплошь из блочных панельных пятиэтажек с редкими вкраплениями ночных ларьков и некоторых подобий чахлых скверов, стал похож на облезлую серую дворнягу, страдающую насморком. Весна не была похожа на весну, скорее, на конец октября, только вместо куч потемневших опавших листьев тут и там проглядывали серо-чёрные остатки зимних сугробов.

Нудный, холодный дождик навязчиво шлёпал по жестяному облезлому подоконнику, нагоняя уныние. Игорь тупо пялился в ящик, по которому крутили очередной бандитский сериал, и понимал, что очень скоро, даже скорее, чем умрёт, он сойдёт с ума от тоски, беспросветности, одиночества и ставшей привычной головной боли, достававшей его в последнее время с завидной регулярностью. Как-то он хотел завести кошку, но врачи честно предупредили Левского, что он располагает, хорошо, если пятью годами жизни, а что может быть печальнее кошки, ждущей в пустой квартире умершего хозяина? Поэтому Игорь коротал время в одиночестве. Именно в такой день Иисус и заговорил с ним в первый раз.

Самое интересное, что Левский не был верующим или даже крещёным. Он вообще к религии был абсолютно равнодушен. Поэтому, услышав голос Иисуса у себя прямо в голове, он вполне резонно решил, что сходит с ума. Но голос был настойчив, как зубная боль. Раньше Игорь и не подозревал, что Бог может быть таким нудным. Оказалось, может. В конце концов Левский сдался и начал отвечать Иисусу.

Тот оказался на удивление сговорчивым парнем. Во-первых, его совершенно не напрягало прохладное отношение Игоря к религии. Нет, конечно, Иисус ничего не имел против того, чтобы Левский крестился и даже обещал в этом случае некоторую защиту, но если нет, так нет. В конце концов, по словам самого же Иисуса, крестик на шее — это не более чем символ, выдумка завшивевшего древнего бомжа, головой, кстати, за свои выдумки и поплатившегося. Настоящий Бог, утверждал Иисус, внутри каждого из людей. "Прямо-таки каждого?" — усомнился Левский. Нет, — поправился Иисус, — в душе некоторых, точнее, большинства, вообще ничего нет, а в душе других, но таких гораздо меньше, угнездилось настоящее Зло. Но тебе знать об этом ещё рано.

Утром Игорь направился к психиатру. Тот долго его обследовал, делал какие-то снимки, подсовывал какие-то тесты и задумчиво тёр переносицу. Наконец он сообщил, что какие-то расстройства, конечно, имеют место быть (было бы удивительно, если бы после пережитого Игорем их не было вообще), но они носят скорее невралгический, чем психиатрический характер. То есть Игорь, за исключением небольших странностей, ничем не отличается от окружающих, но странности эти носят локальный и неопасный характер, типа периодической забывчивости, а вот от неё, к примеру, есть хорошее, хоть и дороговатое забугорное лекарство. Короче, выписав Левскому кучу рецептов и сердечно пожав руку, врач тихо, но настойчиво выпроводил того из кабинета.

О разговоре с Иисусом Игорь умолчал. Потом уже сам спрашивал себя, зачем он вообще к доктору ходил, если не сообщил главного? Но если врач сказал "здоров", — значит, "здоров". Да с Иисусом как-то веселее и не так тоскливо. Может, он и не вернётся больше?

Голос вернулся через пару дней, опять в дождь. К тому времени Левский проштудировал гору специальной литературы (в основном в Интернете) и первым делом поинтересовался, кого это Иисус прикажет ему убить в первую очередь. Тот сначала опешил, а потом долго смеялся — лучше б он этого не делал, мало приятного в чужом, пусть даже и божественном, смехе, звучащем в собственной голове. Отхохотавшись, Иисус сообщил, что, во-первых, все те психи, которые утверждали, что это Он приказал им убить домочадцев или ещё кого — законченные психопаты или просто симулянты, под таковых косящие. Со вторыми всё и так ясно, а первые все поголовно религиозные фанатики. Игорь ведь не фанатик? Ну вот и хорошо. Хотя, если честно, всё не так просто.

В ту дождливую весну Иисус часто приходил к Левскому. Они о многом разговаривали, многое обсуждали. Оказалось, мир совсем не такой, каким он кажется на первый взгляд. Да, все истории о Конце Света несут некоторое рациональное зерно, — соглашался Иисус, — но умалчивают о главном. О том, что Армагеддон уже наступил. Посмотри вокруг, почитай новости. Да, никто не объявил себя Мессией или Антихристом, и все злые дела творятся не от их имени. Но битва Света и Тьмы уже в разгаре. Взрывы, стихийные бедствия, катастрофы — за всем этим стоят слуги Тьмы. Некоторые из них даже не догадываются, кому они служат на самом деле, считая именно себя Личностями, способными на поступки. И таких большинство. Но и настоящие Демоны тоже ходят по земле. Только ходят они в человеческом обличье, захватывая тела невинных людей. Эти и являются абсолютным, рафинированным злом, но до поры до времени ничем себя не выдают.

"А ангелы?" — спросил Игорь. Иисус погрустнел. Дело в том, что Ангелы, хоть и вполне могут противостоять Демонам в прямой схватке, не могут пользоваться методами своих оппонентов. Например, не могут прямо и полностью подчинять себе людские тела, а способны лишь косвенно влиять на сознание. Нельзя сказать, чтоб Иисусу это нравилось, но правила установил Отец, а спорить с ним… Скажем так, себе дороже выйдет. "Но ты же с ним — единое целое?" — попытался подловить Иисуса Игорь. Угу, — мрачно кивнул тот, — вот ты сам с собой часто споришь? И кто побеждает?

"А от меня-то ты чего хочешь? — спросил тогда Левский. — Я же не ангел?" Само собой, — так же угрюмо согласился Иисус, — но можешь им стать. Земным воплощением Ангела-демоноборца. "То есть всё-таки кого-то придётся убивать, да?" Иисус помолчал, прямота подхода Игоря ему не нравилась. Я не люблю этого слова, да и нельзя убить того, кто уже мёртв, — пояснил он наконец. — Всё сложнее. Пойдём-ка прогуляемся.

Дождь постепенно затихал. Точнее, с неба просто валилась какая-то мокрая взвесь, и было непонятно, доставать зонт или нет. Игорь, как и большинство прохожих, решил обойтись.

Смотри внимательно, — предупредил Иисус. Игорь посмотрел на мокрую чёрную кошку, старательно вылизывающуюся под обшарпанной деревянной скамейкой. Кошка как кошка, только почему-то окружённая лёгким изумрудно-зелёным сиянием.

После разговоров с незримым собеседником Левский уже привык к некоторым странностям, происходящим с окружающим, однако решил поинтересоваться: "Это что, аура?" — уж полным-то профаном в тонких материях он не был.

Иисус слегка замялся. Ну, да, можно и так назвать, конечно, если это легче для восприятия. Но я назвал бы это визуальным отражением духовной сущности. Те ауры, что видят (или утверждают, что видят) местные экстрасенсы, они немного другие. Более простецкие, что ли. "А зелёный цвет что означает?" — спросил Игорь. Рафинированное душевное здоровье, — отозвался Иисус. — Такое вообще редко встречается, особенно у людей. "Но ведь кошка же чёрная, — удивился Игорь, — разве не должна она быть склонной по своей природе к тёмным силам?" Не должна, — ответил Иисус, — кошки — святые по определению. "Даже чёрные?" Чёрные — в первую очередь.

А вот встречные люди отличались цветом излучаемого сияния. Зелёная или голубоватая, гм, пусть будет всё же "аура", встречалась только у некоторых детей, в основном же преобладали серые или красноватые тона. Несколько раз попались почти чёрные. Эти — не жильцы, — пояснил Иисус. — Или больные, или ещё чем-то отмеченные. "А у меня какая?" — спросил Игорь, уже заранее зная ответ. Иисус тихо вздохнул. Ну а сам-то ты как думаешь? Врачи тебе что сказали? Так что можешь выводы делать.

Игорь не особо удивился, он давно уже смирился со своим неизбежным концом, даже испуга или какого-то сильного потрясения не испытал. Уже и то хорошо, что сейчас-то он живой и может вот так спокойно прогуливаться под мелким моросящим дождиком. Весёлого мало, конечно, но закатывать истерики тоже ни к чему. Уходить надо достойно.

"А одержимые как выглядят?" — спросил он. А вон туда посмотри, — предложил Иисус.

На балконе второго этажа мрачно курил какую-то пролетарскую сигарету без фильтра помятый мужик среднего возраста в старом тренировочном костюме.

"Сметанин, мастер из инструментального, — узнал его Игорь, — у него ещё жена в прошлом году повесилась. Жутковатый тип, если честно".

Ага, — согласился Иисус, — жутковатый — не то слово. Ты к ауре его присмотрись.

Игорь пригляделся, но не смог ничего обнаружить. Сметанин выглядел совершенно нормально, то есть так, как Игорь и привык видеть людей до сегодняшнего дня. Никакого свечения, никакой ауры — вообще ничего. "Это что-то значит?" — спросил он.

А как же, — ответил Иисус, — всё живое имеет ауру, даже некоторые особо продвинутые деревья. А вот у покойников её нет. Этот твой мастер-инструментальщик как личность давно уже мёртв, а телом его давно и безраздельно владеет один из мелких Демонов. Не самый сильный или самый злобный — так, мелкий пакостник, но от этого не менее опасный. Душа Сметанина наглухо заперта в каком-то из уголков его тела, а Демон руководит всеми его поступками. Ты думаешь, жена Сметанина просто так повесилась или её кто-то к этому подтолкнул? А падчерицу его ты видел? Угадай, чем он с ней регулярно занимается последние полгода?

"Я давно подозревал, что он мразь ещё та, — недобро согласился Игорь, — и что, ничего с ним сделать нельзя?"

Иисус помрачнел. Демон, который живёт в человеке, практически неуязвим. И справиться с ним можно, только изгнав его оттуда. А настоящих сильных экзорцистов сейчас практически не осталось. Другое дело, если разрушить тело-носитель: тогда Демон сам его покинет, а уж в местном астральном пространстве им вплотную займутся Ангелы. Но кто разрушит тело? Вот ты, Игорь, способен на это?

"Вряд ли, — покачал головой Левский, — ведь это убийство, с какой стороны ни посмотри. А я не маньяк какой-то. Да и не умею я".

Это не убийство, — поправил его Иисус. Ладно, пусть убийство, с точки зрения всех окружающих. А не наплевать-ли тебе, уже и без того стоящему одной ногой в могиле, на их мнение? Причём мы-то знаем, что одержимый Демоном фактически уже мёртв. И помочь ему расстаться с бренной оболочкой — акт милосердия по отношению и к его душе, и к душам всех тех, кому Демон в его человеческом обличье ещё может принести многие страдания. А прекратить существование тела-носителя очень легко, тут суперменом быть не надо. Лучше всего подойдёт простой охотничий нож…

Позднее Иисус подробно объяснил Игорю, что нужно делать технически. Как нужно подходить к жертве, чтобы Демон, в ней обитающий, ничего не заподозрил. Как нужно наносить удар, чтоб тот не успел принять ответных мер, а крови вытекло как можно больше, потому что кровь подпитывает энергию Демона. Что нужно делать, чтобы никто не связал Игоря с происшедшим. Того же Сметанина Левскому убивать никак нельзя — на Левского всё равно выйдут, когда начнут прочёсывать всех соседей и знакомых погибшего. Может, и не докажут ничего, но зачем рисковать? У Левского и так не слишком много времени в запасе, так что потратить его надо с максимально возможной отдачей.

Первого Демона Левский изгнал в начале лета. Демон облюбовал тело Ахмеда Рашидова, хозяина пары ларьков, усиленно приторговывающего дурью и более крепкой наркотой в среде местных малолеток. Обитал Рашидов в совершенно другом районе, Левского никогда в глаза не видел, да и Игорь не подозревал о его существовании, пока Иисус ему об этом не рассказал. Соответственно, связать их между собой не было никакой возможности, любой мент списал бы всё на бандитские разборки.

Игорь подстерёг Рашидова тихим дождливым вечером прямо у подъезда, где коммерсант-наркоторговец снимал квартиру. Просто подошёл к тому сзади и молниеносно, оттянув его голову за волосы назад, взрезал ножом его горло от уха до уха, как арбуз, после чего с силой оттолкнул тело от себя, чтобы не забрызгаться хлестнувшей гейзером кровью. Ахмед умер практически мгновенно, а Игорь своим новым зрением увидел, как освобождённая душа Рашидова (нечто бело-серебристое, аморфное и прекрасное) с ликованием покинула бренное тело, уже много лет служившее ей тюрьмой. А следом за ней из истекающего кровью трупа выползло нечто грязно-бурое, отвратное и мерзкое. Это нечто попыталось сформироваться в более плотную субстанцию, но сразу три сверкающих прозрачных крылатых силуэта спикировали на него откуда-то сверху. После короткой, но яростной схватки от мерзкой тени ничего не осталось, а Левский почувствовал, как мир вокруг стал немного чище и светлее.

В следующий вторник Игорь окрестился по православному обряду.

А ещё через несколько дней изгнал второго Демона.

* * *

Капитан Андрей Малютин не был, что называется, приятным человеком. Если точнее, человеком он был настолько неприятным и даже жутковатым, что его побаивались не только самые что ни на есть отмороженные бандюки, но и сотрудники родного убойного отдела, заместителем начальника которого Андрей являлся. И в глаза, и за глаза Андрея все называли Малютой, и нельзя сказать, что прозвище это капитану не нравилось. Получил он его не только благодаря фамилии, хоть и это, конечно, имело место, и даже не столько практикуемым им жёстким методам работы. Даже внешне он очень походил на любимого палача Ивана Грозного: хоть и довольно высокий, но практически квадратный, поперёк себя шире, с непропорционально длинными мощными руками, кривоногий, сутулый, тёмно-рыжий, с вечно покрытым щетиной квадратным подбородком и скошенным к затылку лбом, он действительно был очень похож на Малюту Скуратова и дикого орангутанга одновременно. Однако под низким по-бандитски лбом скрывался недюжинный интеллект, о наличии которого при первом взгляде на Малюту догадаться было невозможно, а оперативником он был, что называется, от бога.

Малюта не любил людей, что неудивительно при его профессии. Слишком много крови и дерьма он видел почти каждый день, чтобы сохранить какие-то иллюзии. Две командировки в Чечню, одна из которых закончилась сквозным ранением в плечо, человеколюбия ему также не добавили. Однако в отличие от большинства коллег, также прошедших кавказскую мясорубку, он вынес оттуда не только слепую ненависть к "чёрным", но и злость к любому человеку, считающему, что оружие может решить все проблемы. Невзирая при этом, кстати, на этническую, религиозную или расовую принадлежность — Малюта не делал различий между преступниками-кавказцами, преступниками-азиатами или бандитами-славянами на своей родной "земле", отчего его хоть и боялись до судорог в мошонке, но сильно уважали.

Несколько раз ему предлагали перейти в РУБОП или в ОБНОН, но всякий раз Малюта под разными предлогами или уходил от ответа, или просто отказывался. Дело в том, что выросший в таком же фабричном районе, как и большинство его ровесников, он с раннего детства видел много такого, о чём нормальному человеку и знать-то не надо, и был твёрдо убеждён, что для простого гражданского гораздо опаснее пьяный дебошир с обрезом, чем бандиты с их междусобойными разборками. Хотя если таковые попадали в поле его зрения, Малюта карал их сразу, жёстко, обходясь силами родного отдела и не дожидаясь рубоповцев.

Послужной список Андрея впечатлял, с его бы успехами давно в генералах ходить или, на худой конец, в полковниках. Но неуживчивость, нежелание подстраиваться под руководство, раздражающая независимость, воспринимаемая всеми как паскудность характера, сделали своё дело. Удивительно, что хоть до замнача отдела дослужился к сорока-то годам. Но именно по этому-то поводу Малюта как раз и переживал меньше всего: карьерный рост интересовал его лишь постольку, поскольку помогал работе, а на остальное ему было глубоко начхать. Может, и жена ушла от него по этой же причине, а может, просто не выдержала жизни с ментом-полубандитом. В любом случае после развода Малюта так никогда больше и не женился, да и не стремился к этому.

Пил Андрей, как водится, много. Но почти не пьянел, только становился чуть более сосредоточенным и чуть менее злым. То есть алкоголиком он, как большинство его сослуживцев, не стал, но и трезвенником не был. Взяток тоже старался не брать, настолько, насколько это вообще возможно при его работе и занимаемой должности. Так и жил, проводя большую часть времени в отделе или на выездах и только изредка навещая свою холостяцкую квартиру, с тем чтобы отоспаться.

Вот и сейчас, когда за рулём уже довольно потрёпанной, но на удивление шустрой "десятки" (пусть корпус и облезлый, зато движок форсированный, а резина — дай бог некоторым иномаркам) он направлялся к своей берлоге, Малюта заметно клевал носом, но мысли его работали с прежней скоростью.

Дело в том, что в последнее время в городе творилось что-то такое, что Андрею совсем не нравилось. Нет, бытовуха, поножовщина, трупы в подворотнях были делом обычным, можно сказать, рутинным, но некоторые эпизоды в течение последнего года Малюту настораживали.

Бытовые преступления, не раскрытые по горячим следам, впоследствии раскрутить практически невозможно. Если только кто-то из стукачей проболтается, но по поводу интересующих Андрея убийств все они как будто воды в рот набрали. Да и сами убийства: ни мотивов, ни следов, ни каких-то зацепок. Между жертвами никакой связи — мужчины и женщины, рабочие и коммерсанты, пенсионеры и студенты. Даже несколько подростков. Все они жили в разных районах, никак между собой не пересекались, не имели общих знакомых — город-то большой. Андрей и сам бы не обратил на эти эпизоды внимания: ну "глухари" и "глухари", мало ли гадости творится в последнее время, особенно сейчас, когда на почве беспробудного пьянства у всех как будто крышу сорвало. Если б не привычка Андрея въедливо изучать все криминальные сводки по городу, он сам и не сопоставил бы все эти эпизоды. А сопоставив, почувствовал, как короткие волосы на мощном загривке зашевелились в предчувствии чего-то очень нехорошего.

Большое дело всё же эти новые технологии. В бумажном море Андрею никогда бы не вычленить все эти эпизоды и не установить между ними связь. А вот с помощью компьютерной базы данных — легче лёгкого. Надо только сложить два и два и не прятать голову, как страус, в песок, когда увидишь результаты.

Итак, за последний год с небольшим восемнадцать эпизодов. Восемнадцать трупов, практически никак не связанных между собой. Кроме манеры убийцы: у всех перерезано горло. Само по себе это ни о чём не говорит, от проникающих в живот гибнет не меньше, ещё примерно столько же — от черепно-мозговых, а уж палёной водкой травятся вообще без счёта. Однако ни в одном из случаев убийца так и не был обнаружен. По нескольким эпизодам, правда, похватали кого-то в спешке, но почти сразу отпустили. Характерно, что на местах убийств не обнаружено никаких следов, прошедший накануне дождь, как правило, уничтожал все улики.

Соответственно, пик преступлений приходился на прошлый июль — август, середину октября и этот апрель. Зимой был только один похожий эпизод, в феврале во время оттепели. Но тот случай не совсем вписывался в картину, потому как кроме перерезанного горла присутствовало проникающее в область правой почки. Но и жертва не простой обыватель, а бывший кандидат в чемпионы области по классической, соответственно мужик здоровущий, может, просто не хватило, как обычно, одного удара?

На задворках сознания Андрея замаячило страшное для любого мента слово "серия". Но Малюта давно работал в органах и знал, что без веских доказательств на начальство с подобным докладом выходить рано. Да и c вескими, скорее всего, его пошлют подальше. Лучше признать существование на своей территории полдюжины ОГП, чем одного маньяка-серийника. А Резник, как окрестил про себя убийцу Малюта (так, кажется, называется у евреев мясник-забойщик, который именно режет, а не бьёт скотину, давая стечь крови), тем временем продолжит убивать. И выйти на него без помощи профессионалов нет никакой возможности. Известно только, что он убивает всегда ножом, всегда наносит один только удар, стоя за спиной жертвы, и всегда в дождь. Такой, к примеру, как сейчас.

Что ж, даже если начальство и не даст добро, будем работать самостоятельно. Не тем человеком был Малюта, чтобы позволить какой-то кровавой мрази безнаказанно расхаживать по улицам родного города. Пусть и серого, загаженного заводами и голубями, беспощадного к своим жителям, но его, Малюты, родного города.

На том и порешив, Андрей лихо запарковал свою "десятку" почти напротив родного подъезда. Двери, кстати, запирать не стал, как не стал вешать и замка на руль: этакий круто-ментовский шик. Да ему и самому было бы интересно поглядеть на придурка-угонщика, рискнувшего бы залезть в машину к самому Малюте.

Так, пребывая в собственных раздумьях, Андрей направился к родной пятиэтажке, когда вдруг шестое чувство опера заставило его напрячься. "Что-то не так", — понял Андрей, а через секунду увидел, что именно и с кем именно "не так". С мягкостью, которой трудно было ожидать от его мощного коротконогого тела, Малюта скользнул в тень каких-то кустов и приготовился к любым неожиданностям.

* * *

Последнюю пару недель Левский обречённо понимал, что умирает. Боли в животе становились всё сильнее, а временами накатывающие тёмные волны прострации уже не несли облегчения отрешённости, а только новые кошмары. Понимая мозгами, что творимое им дело благое, Игорь так и не научился убивать хладнокровно. Мастерски — да, та досадная зимняя осечка с борцом не в счёт, кто же знал, что можно так накачать шею, да и пара месяцев простоя тогда дала о себе знать. Но всё же обошлось, не так ли?

С работы он ушёл по инвалидности. Никто особо не протестовал, странности в поведении Игоря становились всё более заметны. Левский подозревал, что ещё немного, и его сдадут на принудительное лечение в психушку. Интересно, какого цвета аура у сумасшедших? Такого же, как и у здоровых, — сообщил ему Иисус, — только более яркая.

Иисус появлялся всё чаще. Он уже начал разговаривать с Игорем не только в дождь, но и просто при пасмурной погоде. Однако настаивал, чтобы на охоту Левский выходил так же, как и раньше, только если с неба сыпалось что-то мокрое. Тогда, как объяснил он Игорю, у него есть больше возможностей распознавать Демонов и прикрывать Левского.

Ты — мой любимый охотник, — как-то сказал он Игорю, — мой Меч Карающий.

Как заметил Игорь, в последнее время Иисус начал прибегать к пафосности, ранее ему не присущей. Однако решение Игоря не обращаться к врачам Иисус одобрил полностью. Незачем оттягивать неизбежное, а если допустить, что Левскому придётся ещё раз лечь на операцию, кто знает, чего он наболтает под наркозом. Оно, конечно, врачебная тайна и всё такое, но ни Игорь, ни Иисус не были уверены, что любой хирург, наслушавшись наркозных откровений Левского, не побежит сразу же в ближайшее мусорское отделение. А Игорь хотел использовать оставшееся ему время с максимальной отдачей.

Сегодня с утра Левский чувствовал себя особенно хреново. Голова раскалывалась, таблетки не помогали, а в живот, казалось, кто-то воткнул раскалённую электродрель. Потом, после полудня, затянувшие небо свинцово серые тучи наконец разродились мелким октябрьским дождиком, обещавшим затянуться дня на три. Ближе к вечеру пожаловал и Иисус. Оценив состояние Левского, он только покряхтел сочувствующе и предложил собираться на охоту. Игорь не протестовал — боль уже немного отступила, и мозги слегка прояснились. Натянув неприметную водонепроницаемую куртку с капюшоном и прикрепив изнутри верный охотничий нож, он отправился на улицу.

Сначала он почти сорок минут трясся в древнем жёлто-оранжевом рейсовом автобусе, через дыры в полу которого мелькало дорожное покрытие. Потом ещё около часа бродил по диковатому пролетарскому району, выискивая очередного Демона. Как назло, все встречные были нормальными людьми. Может, и не образцами для подражания, но аура присутствовала у всех — пусть грязная, пусть нездоровая, но вполне человеческая. Уже отчаявшись и промочив ноги — оказывается, в ботинке когда-то образовалась небольшая дыра, — Игорь почти собрался отправиться обратно домой, когда внезапно наткнулся на Неё.

В этот раз Демон вселился в тело мелкой — лет одиннадцати-двенадцати — девчонки. В светлом платьице, резиновых сапогах и накинутой сверху короткой куртке с капюшоном она совсем не походила на того, кем являлась на самом деле — на Демона. Девочка сидела на мокрой скамейке под ветками не облетевшего ещё до конца клёна, болтала тощими ножонками и напевала что-то себе под нос. Всё бы ничего, но до сих пор Игорю не приходилось ещё встречать таких сильных Демонов. Девочка не просто не имела ауры, она всасывала в себя ауру всех приближающихся к ней существ. Какая-то полуоблезлая кошка только было приблизилась к скамейке, но внезапно выгнула спину, зашипела и бросилась в сторону. Значит, тоже чувствует.

Это он, он!!! — зашёлся в истерике Иисус.

"Сам вижу, — ответил ему Игорь, — только вот как бы к ней подобраться: дома кругом, кто-нибудь да обязательно срисует".

Вон там, вон там, — скороговоркой продолжал верещать Иисус, — стройка, видишь? Там уже полгода никого нет, заморозили, денег не хватило, её бы туда выманить…

"Попробую, — решил Игорь, — в крайнем случае, примут за извращенца".

Ещё раз оглядевшись по сторонам, он направился к девочке. Вроде бы всё нормально, только под соседними кустами пытается проблеваться какой-то алконавт. Ну, этот-то ничего и не вспомнит.

Изображавший алкаша Малюта пристально следил за подозрительным пассажиром. Тот присел на лавочку и заговорил с Ленкой Красильниковой, дочкой алкаша Васьки Красильникова и Машки, когда-то Спиридоновой. С Машкой Андрей встречался несколько раз между школой и армией, один раз даже она, нажравшись бормотухи, погоняла ему шкурку, но дальше дело так и не пошло. Может, оно и к лучшему — вспомнив, в какую корову превратилась когда-то стройная Машка, Малюта только недобро ухмыльнулся. Да и Ленка — кадр ещё тот. Заторможенная какая-то и недобрая. Но это не повод для приставания к ней всяких педофилов. А то, что мужичок стопроцентный извращенец, Малюте, благодаря богатому опыту, было понятно сразу.

Так и есть, к старой стройке направились. Ну что ж, сучонок, держись.

Неслышно, так, что любой следопыт бы позавидовал, Андрей скользнул вслед за парочкой.

Эта заброшенная стройка уже давно была бельмом на глазу у всех местных жителей. Когда-то её начали, выкопали котлован, потом забросили. Потом снова начали строить, воздвигли даже три первых панельных этажа, и снова забросили, на этот раз, похоже, окончательно. Естественно, такое место — без какой-либо охраны или чего-то подобного — притягивало весь окрестный сброд. Летом там кучковались бомжи, а осенью-зимой — местные нарики. С другой стороны, трупов там пока не находили, и то слава богу.

Так же осторожно, как и раньше, Малюта проскользнул в щель в черепичном заборе (одно название, что забор, — через каждые пять метров дыры) и, лавируя между наваленными тут и там кучами щебня и прочей строительной требухи, устремился к слепоглазой трёхэтажной бетонной коробке.

"Только б не опоздать, — лихорадочно металась в мозгу Малюты шальная мысль, — я ж его потом на ремни распластаю, но это потом. Только б — не опоздать!"

Интуитивно угадывая путь извращенца, Малюта устремился к ближнему подъезду. "Щеночков, небось, обещал показать или котяток… Ну ничего, я тебе сейчас сам покажу "щеночков", мразь, кровью харкать будешь", — пообещал неведомому педофилу Андрей, снимая с предохранителя табельный макаров. Можно как угодно склонять это детище отечественного ВПК, но за все годы службы верный ствол ни разу не подводил Андрея, и тот привык ему доверять. Другое дело, что хорошо бы обойтись без стрельбы: извращенцы — они по натуре трусы, опыт общения у Малюты имелся, так что он знал, о чём говорит. Можно попытаться только припугнуть, а там видно будет. Другое дело, что на первом этаже ни педофила, ни соседской Ленки не оказалось.

Осторожно, ступая только на носки, Андрей поднялся по лишённой перил бетонной лестнице на второй этаж. Три мёртвых квартиры смотрели на него тёмными беззубыми ртами дверных проёмов. Какая из них? Чёрт… Время, будь оно неладно, время! Андрей чувствовал себя как шахматист в финальном цейтноте: и торопиться нельзя, и промедление смерти подобно. Лёгкий шорох из левой квартиры привлёк его внимание. Андрей, стелясь по стене, скользнул вовнутрь, слава богу, квартира была "двушкой" и планировка была Малюте знакомой, но тут его ждало разочарование. В маленькой комнате, надо понимать, спальне по проекту, прямо в центре сидела королевских размеров крыса и ожесточённо грызла нечто, похожее на использованный презерватив. Ну так и есть — крыса с гандоном, блин. В другое время Андрей только посмеялся бы, но сейчас было не до шуток. Откуда-то слева раздался испуганный, но никак не крысиный писк. Вот оно! Андрей рванулся на звук.

Всё оказалось гораздо хуже, чем он ожидал. Маньяк-педофил схватил девчонку, но не пытался залезть к ней в трусики и не размахивал своим маньячьим членом около её лица. Нет, он просто левой рукой оттянул её голову за "конский хвост" далеко назад, а правую с охотничьим, совершенно жуткого вида ножом уже приставил чуть ниже левого уха.

"Ах ты ж ёпть… — только и ругнулся про себя Малюта, — это ж на кого я попал-то?!"

Все гложущие Андрея подозрения последних дней перестали водить хороводы в его голове и стройно встали на свои места. Дождь. Охотничий нож у горла. Захват сзади. Жертвой может стать кто угодно. Резник!!! Бля.

Одно дело — брать педофила-извращенца, а другое — маньяка-убийцу. От этого всего ожидать можно. И стрелять боязно: Ленка, хоть и малолетка, — девчонка крупная, как бы в неё не попасть. Ладно, будем действовать по инструкции.

— Уголовный розыск, — рявкнул Малюта, наведя ствол на Резника, — брось нож и отойди от девчонки. Может, будешь жить, но не обещаю.

Губы маньяка дёрнулись в ухмылке:

— Ещё бы ты пообещал… — он сплюнул. — Ты, мусор, просто не понимаешь.

— А мне и не надо ничего понимать, — прорычал Андрей, — я всё вижу уже. Это ведь ты, падла, народ по всему городу последние полтора года режешь? Или нет? Зачем, блин, можешь объяснить?

"Разговорить его, пускай расслабится, отвлечётся, а там я его и возьму. Живым, конечно, вряд ли получится, ну, да и хрен с ним: отпишусь, не впервой. А и не отпишусь — такую гадину завалить, — считай, жизнь не зря прожил. Посмотрим", — решил для себя Андрей.

Убей её, убей!!! — исходил истерикой Иисус внутри головы Левского, — я узнал её. Она одна всех уже изгнанных Демонов перетянет. Убей её, ну же!!!

— Убери нож, — посоветовал Малюта. — Убери. Отпусти девчонку, не бери ещё одного греха на душу. А там посмотрим.

"Попаду, — думал он меж тем про себя, — девяносто пять к пяти, что попаду. А если и девчонку задену — что ж, мой грех, но гнида эта по земле ходить больше не будет".

Убей её!!! — надрывался Иисус. — Она — настоящее Зло. Мент — он тупой, ничего дальше козырька не видит. Но ты-то понимаешь — она Зло.

— Ты не видишь, — пробормотал Игорь, — она не должна жить. Оно не должно. Как можно быть таким слепым?..

Тонкая ещё струйка крови из надрезанной шеи заструилась по ножу.

— Дяденька, — слабо прошептала Ленка, и Малюта выстрелил.

Он не промахнулся. Пуля макарова поставила жирную красную точку на лбу Игоря Левского и оборвала его жизнь. Но уже мёртвый, падая, он не переставал сжимать волосы девчонки, а воткнутый в тонкую шейку нож продолжал двигаться, перерезая мышцы и артерии.

Тело девочки содрогалось, лёжа на трупе своего убийцы.

"Бля, бля, бля!!!" — вопил про себя и в полный голос Андрей, кинувшись к Лене и пытаясь оторванным впопыхах рукавом от ветровки остановить кровотечение. Но уже ясно было, что всё бесполезно.

Малюте доводилось и раньше видеть детские трупы. Жизнь — такая паскудная штука, что всегда подкидывает тебе что-то интересное. Он видел мёртвых детей в чеченских сёлах, видел замёрзших до смерти или переширявшихся бомжат, видел жертв ДТП. И никогда не мог, да и не хотел, привыкнуть к этому. Вот и сейчас, сжимая в руках ещё подергивающееся тело Ленки Красильниковой, он начинал тихо звереть. А потом, закусив губу, мрачно, по-волчьи завыл.

И внезапно упёрся во взгляд распахнутых совершенно не детских глаз.

"Надо было тебе его послушать", — прозвучал в голове Андрея незнакомый, какой-то чужой голос, от которого мурашки побежали по хребту, а сердце тихо ойкнуло и почти остановилось.

Уже стекленеющие глаза девочки зажглись каким-то мрачным, внутренним огнём, и Андрей почувствовал, как холодные и в то же время раскалённые то ли пальцы, то ли щупальца перебирают одну за другой все извилины его мозга, подчиняя его своей воле, уничтожая и загоняя сознание Андрея в такие тупики, из которых нет выхода.

Через пару минут Создание, раньше бывшее Андреем Малютиным, поднялось с колен, уронив с них труп девочки Лены. Созданию нравилось тело Лены, потенциально оно сулило большие перспективы и могло очень пригодиться. Лет через пять. А вот тело замнача убойного отдела Малюты могло пригодиться уже сейчас. Ну что ж, не повезло мужику, оказался не в том месте и не в то время. Или наоборот — в то именно и там, где нужно? В силу своей природы Создание не заморачивалось такими вопросами.

Услышав приближающиеся звуки милицейских сирен, оно слегка улыбнулось. Андрей Малютин долго бы пытался объяснить, что произошло, но у Существа сомнений не возникало. Маньяк убил девочку, потом кинулся с ножом на офицера милиции. Тот применил табельное оружие. Маньяк убит. Покопавшись в памяти Малютина, Существо выудило информацию ещё о восемнадцати подобных эпизодах. Что ж, похоже, капитан милиции Андрей Малютин метит в местные звёзды. А у звезды всегда больше возможностей, чем у простого мента.

Нет, новое тело Существу положительно нравилось.

 

Дедушка Митрофаныч

— Сам ты "обосрался", — обиженно нахохлился Виталик, — решили же идти — значит, пойдём. Я своего решения не меняю никогда.

Костян насмешливо скривил физиономию и недоверчиво цыкнул через щель в передних зубах. Этой его особенности Виталик всегда завидовал — у самого-то у него зубы всегда были на редкость белые, крепкие и здоровые. Да и во всём остальном Костян заметно отличался от своего приятеля: ширококостный, крепкий, с вихрастыми рыжими волосами и непременным фингалом где-нибудь на физиономии. В свои двенадцать с небольшим Костян уже сейчас выглядел постарше и поматёрее большинства своих четырнадцатилетних товарищей. Другое дело — Виталик: всегда какой-то непонятно чистенький, тощенький, хоть и очень жилистый, аккуратно причёсанный, в очочках, вечно витающий где-то в облаках. Короче, два мира — два детства. По всем законам Костян должен был бы третировать Виталика, не давать тому проходу и всячески доставать. Тем более удивительной была их дружба.

Познакомились они лет пять назад, когда маленького Виталика родители сослали в первый раз в деревню к бабке на лето. Раньше как-то обходилось, но в тот год не повезло. Родители решили устроить себе второй медовый месяц, навострились куда-то сначала в Анталию, а потом по старой, студенческой ещё привычке — то ли сплавляться вниз по одной из многочисленных сибирских рек, то ли просто выбраться с друзьями молодости в очередной турпоход с завываниями под гитару и ночными бдениями у костра. Романтики, блин. А Виталика спихнули к бабке по отцовской линии в недалёкую Ольховку — пусть, дескать, молодое поколение ума-разума и крестьянской мудрости набирается, тем более что бабка — сельская учительница на пенсии — от тоски в своей деревне тоже с ума сходила и против приезда внука никак не возражала. Мнение Виталика, естественно, в расчёт никто не брал.

Уже на второй день Виталик повстречал на деревенской улице Костяна. Тот по всем законам жанра надавал приезжему очкастому городчанину подзатыльников, но неожиданно получив сдачи, проникся к тому глубоким уважением. С тех пор и началась их дружба.

По сути своей Костян был парнем незлым, хоть и выглядел отпетым хулиганом. Кто знает, может, в городе он таким бы и стал, но в деревне, особенно при таком батяне, как у него, особо не поозоруешь. Папаша Костяна был местным участковым, причём больше походил не на патриархального Анискина, а на рейнджера Одинокого Волка МакКуэйда в исполнении Чака Норриса. Да и то сказать, через пару-тройку десятков километров зона расположения лагерей зековских начинается, тут хочешь — не хочешь, а окрутеешь. Само собой, что и сына он держал в строгости, настойчиво прививая ему неприятие популярной воровской романтики и резко пресекая всякие хулиганские поползновения.

С воровской романтикой Костян не дружил, но вот от поползновений всяких нехороших избавиться так и не смог. Как и любого нормального пацана, разжигала его изнутри жажда адреналина, желание сделать что-то не то, чтоб уж явно запрещённое, но по сути своей нехорошее. Однако и дури в нём было поменьше, чем в городских сверстниках: с малолетства помогающий матери по хозяйству, Костян приучился к такой ответственности, о которой большинство городских ребят и представления не имели. Той же корове ведь не объяснишь, почему её не подоили, а мамка-то тоже не двужильная…

Виталик в этом отношении сильно отличался от Костяна. Они вообще были очень непохожи, и не только внешне. Родители Виталика — "рабочие интеллигенты" — до сих пор надеялись воспитать из сына "молодое дарование", чему отпрыск, как мог, противился. Совсем недавно пришли к благополучному финалу попытки мамочки сделать из сына нового музыкального гения, типа, Паганини. Сама от природы не обладающая музыкальным слухом ни в малейшей степени, она вдруг воспылала уверенностью, что её сын обладает слухом, близким к абсолютному, и почти два года пыталась привить тому любовь к классике. Только лишь после того, как её персонально вызвали в музыкальную школу и объяснили, что у Виталика нет даже зачатков музыкального таланта, она смирилась к неописуемой радости отпрыска. Противный, чем-то неуловимо похожий на клизму музыкальный инструмент с жёсткими струнами, постоянно режущими не окрепшие ещё пальцы, и дурацкий смычок, похожий на ножовку, нагоняли на Виталика такую депрессию, что Кафке и не снилась.

Ещё был период увлечения спортом. Это уже батя, наполучавший в молодости по очкам за свою интеллектуальную внешность, постарался. Может, он надеялся, что сынок, заматерев, отомстит всем папкиным обидчикам — кто знает? В любом случае он не нашёл ничего умнее, чем отдать сына, не блещущего, кстати, здоровьем, в боксёрскую секцию. Так что молочных зубов Виталик лишился гораздо раньше большинства своих ровесников. А также понял, что драться "по правилам" — это только для дураков и сильно здоровых. А так как трусом Виталик не был никогда, то он взял в привычку подкарауливать тех "спортсменов", что вышибали из него дух на тренировках, после занятий и учить их уму-разуму при помощи житейского опыта и чего-нибудь, что подвернулось под руку. Иногда и он бывал бит, иногда — жестоко, но в большинстве случаев подобные диспуты решались в его пользу. Кончилось тем, что тренер поинтересовался, почему это никто не хочет вставать в спарринг с Виталиком, и один будущий чемпион доходчиво нашептал ему на ухо, прояснив ситуацию. То есть с мечтой о чемпионском будущем Виталик с облегчением распрощался, с жутью ожидая нового всплеска родительской фантазии в области педагогики.

А вот в деревне Виталику нравилось, хотя какая там Ольховка деревня — одно название: полчаса на машине, и уже райцентр. Да и миновала её судьба большинства вымерших при Боре Пьяном деревень, может, из-за близости к цивилизации, а может, ещё почему. Кто-то как-то заметил, что места вокруг Ольховки уж больно красивые, и началось в районе повальное строительство дач. От простеньких, в один кирпич сложенных домиков до настоящих дворцов. Дворцов, само собой, по местным меркам. Народец ольховский с дачников в основном и кормился, хотя, конечно, были и фермеры, и ещё бывшие колхозники разные. Колян Пегий, к примеру, неплохо на дачниках приподнялся, продавая им скупленное по другим деревням свежее мясо, а шкуры коровьи сплавляя на кожевенный завод в соседнем районе. Да и не он один. Так что вымирать Ольховка и не думала. Ну и ещё, конечно, дед Митрофаныч тут жил до недавнего времени…

Откуда Митрофаныч взялся, никто не знал. То есть все знали, что не из местных он, пришлый. Ходили слухи, что поселился дед в Ольховке после бериевской амнистии 53-го, но находились старожилы, которые с пеной у рта утверждали, что жил он тут и до Отечественной, и чуть ли не при царизме. Ну, это врали, конечно, мало кто столько живёт. Однако факт остаётся фактом — жил дедушка Митрофаныч в Ольховке давным-давно, даже бабка Виталика его ещё с детства помнила, а он и тогда уже старым был. Оно, конечно, детям все старше тридцати старыми кажутся, но бабка помнила Митрофаныча всю жизнь таким же — седым, слегка сгорбленным, но крепким.

А старичком Митрофаныч был ой как непростым. Бывало, и на цековских "чайках" к нему в деревню люди заезжали, и на "волгах", тогда ещё новых, необычных, похожих на буржуйские "форды", которые в кино показывали про шпионов, правда, в последнее время на "мерседесы" и "бээмвухи" перешли. Кто-то клялся, что как-то вертолёт в деревню прилетел, сел на выкосе в полукилометре от околицы, а из него люди (очень уж подозрительные) в домишко к Митрофанычу — шасть. А потом — обратно в вертолёт, и только чух-чух-чух — винты заработали. Короче, разное говорили.

По общему мнению, был дедушка Митрофаныч колдуном. Нет, не тем, конечно, что килу на людей напускает или чёрные свечки на перекрёстках жжёт, чертей вызывая. Вообще вреда от него почти никто никогда не видал. Хотя что такое вред?..

Был случай: парни из соседней Денисовки глаза налили и отправились ольховским морду бить. Но сильно пьяные были — не дошли. У околицы Глашку-дурочку встретили, подол ей на голову закинули и собрались хоть таким образом мужественность свою проявить. Глашка — она, может, и мало понимала, чего с ней сделать собираются — дурочка ведь, — да тут Митрофаныч мимо проходил. Просто поглядел он на парней с укоризной и сказал: "А ведь не получится у вас ничего, ребята. Никогда". И дальше пошёл. И точно — не получилось. Ни тогда, ни после — к Митрофанычу потом родители этих парней ездили, уговорить пытались, да без толку: дед он такой — с кем хочет, говорит, а если нет — вот тебе Бог, а вот и порог. Вот вред это или не вред?

А в другой раз, когда у гулящей местной Светки, которая четверых детей нарожала неизвестно от кого, сразу два рака нашли. Её даже из больницы выписали тогда, когда поняли, что помочь ничем не могут: пусть, типа, дома помирает. Тогда Митрофаныч целую ночь у неё в избе просидел, говорил с ней о чём-то, когда та в сознание приходила, кричал громко, даже матерно ругался. Под утро только ушёл. А Светка неожиданно на поправку пошла. Правда, с тех пор по мужикам больше никак, как будто ей одно место зашили. У того же Коляна Пегого бухгалтером работать стала, да таким злющим, что ни одна копейка мимо неё проскочить не могла. Вот так-то.

Только случилось так, что помер Митрофаныч. Плохо помер, тяжело. Схватился как-то на улице за сердце и уковылял к себе в хибару. Домик, кстати, у Митрофаныча был так себе: бревенчатый, старый, может, и крепкий, но весь какой-то покосившийся. На другой день к нему шишка какая-то из области приехала, так шестёрки начальниковские мигом из дома выскочили, по мобилам названивать начали, потом скорая приехала. Врач только руками развёл — старость, ничего не поделаешь. Но по-любому старичок не жилец — уже и пена ртом пошла, и судороги, и пульс не прощупывается. Считанные часы осталось жить дедульке, и госпитализация не поможет. Так что извините, пойду-ка я помогать тем, кому ещё смысл имеет.

Доктор уехал. А за ним и шишка областная.

Митрофаныч ещё два дня умирал, маялся. Борода от слюны слиплась, дряблые мышцы под кожей, как канаты, натянулись, выгнуло его всего, даже бабки, которые по зову душевному с умирающими сидят, а потом того в последний путь собирают, перепугались и батюшку из соседнего села (той же Денисовки, кстати) вызвали, хоть Митрофаныч, ненадолго придя в сознание, им это настрого и запретил.

Приехал батюшка. Отец Иннокентий человек очень интересный был. Правду говорят, что из больших грешников самые правильные праведники получаются. Когда-то давно звали отца Иннокентия Михаилом Задворским и прочили ему большое спортивное будущее. В браке с железякой, штангой в народе прозываемой. Все первенства брал и даже чемпионаты некоторые. Но — надорвался однажды. Хотя со стороны это и незаметно было, но понял Миша, что штангу ему больше не тягать. Благо время интересное было — 92-й год, то есть люди с Мишиной статью и внешностью были востребованы как никогда. И стал потенциальный олимпийский чемпион Михаил Задворский бандюком с погонялом Миня Утюг. Дел натворил он тогда — на три Уголовных кодекса хватит. А потом случилось кое-что. Это когда Миню и двоих братанов его мочили в упор из четырёх "акээсов", порвали на клочки рабочий "пассат", друзей — тоже в куски, а на Мине ни царапины не осталось. Перевернулось что-то тогда в Мишиной душе, обратился он к Господу. Так понемногу и батюшкой стал.

А ведь такой поп, как отец Иннокентий, дорогого стоит. Разные к нему люди приезжали, из тех же дачников ольховских, у которых домишки не одну сотню тысяч буржуинских денег стоят, — и те без совета и дружеского участия не уезжали никогда. Потому как отец Иннокентий, хоть и поп, конечно, душу бандитскую понимал, как свою, и с советами не ошибался. Епитимьи, правда, накладывал суровые: одному бизнесмену посоветовал дорогу к храму, а заодно и ко всей Денисовке отремонтировать, другому — школу местную в порядок привести, компьютеры разные и прочие наглядные пособия прикупить, третьему — в больницу областную оборудование поставить. И не спорили с ним никогда, потому как обладал отец Иннокентий статью уж очень внушительной и оставшимся от старой профессии исключительным даром убеждения.

Только вот с Митрофанычем промашка у Иннокентия вышла. Почти час он в избе у умирающего просидел, потом вышел — красный весь, как кумачовая ленточка на лацкане Ильича, ненароком забредшего на субботник, — плевался долго, а потом отбыл в родную Денисовку.

А старик всё никак помереть не мог. Метался по кровати, по'том исходил, кричал несвязно, но никак не мог преставиться. Только пальцем, кривым, узловатым, с отросшим уже, как у покойника, ногтем, в потолок тыкал. Тут из дальнего какого-то скита родственница его приехала неожиданно. Сестра, наверное. Это только кажется, что в России, в самом центре её, глухих, мало кому известных мест не осталось, — хватает их. Те же скиты, или деревни старообрядческие — полно всякого.

Вот и сестра, или кем она там Митрофанычу приходилась, только в деревню заглянула, на страждущего зыркнула, так сразу за помощниками послала. Но на селе-то люди все занятые, особенно летом, это вам не зима, когда делать особо-то нечего, так что достались ей в помощники несколько местных забулдыг, которые только тем и жили, что друг другу самогон продавали, а потом вместе и пили. А старуха эта — страшная такая, сухая, как палка, вся в чёрном, только глаза горят — приказала местным молодчикам потолок над дедовой кроватью разобрать, ни больше ни меньше. Так дурацкое дело нехитрое, опять-таки ломать — не строить, быстренько старые брёвна топориками поддели и в сторону отвалили.

Почти в ту же минуту преставился Митрофаныч. Только дёрнулся пару раз, дугой выгнулся, пену изо рта пустил — и обмяк. И сразу стал похож на того, кем и был — очень старого дедушку с морщинистым лицом, длинной седой бородой, какого-то маленького, несерьёзного.

Сестра-старуха на местных бабок прикрикнула, распоряжения раздала и отбыла обратно к себе в скит или куда там ещё — никто её не спрашивал. Вроде была — и нету. А есть мёртвый старичок, которого похоронить нужно по-любому, но…

Отец Иннокентий Митрофаныча отпевать отказался наотрез. По большому счёту невелика беда: при советской власти почти никого не отпевали, но Иннокентий вообще в бутылку полез. Запретил Митрофаныча на кладбище местном хоронить. Но тут уж при всём батюшкином авторитете и уважении к его заслугам попа послали куда подальше. Просто прикинул местный глава администрации, какие люди в своё время к Митрофанычу наезжали, а ну как на могилку наведаться соберутся? И что увидят — холмик в поле?

Так что решено было хоронить Митрофаныча на местном кладбище, за общественный счёт. А пока чисто обмытый и наряженный в парадную белую рубашку труп Митрофаныча дожидался своего последнего путешествия в простеньком, обитом зелёным сукном гробике, неудобно примостившемся на старом столе в родной избе.

Может, и были у Митрофаныча высокие покровители, только никак они себя пока не проявили. Вообще изба покойника пустовала — никто не приходил попрощаться, не сидел у изголовья, словно приготовили к похоронам и забыли. Даже бабки, что старика в последний путь собирали, разбежались куда-то. Странную картину представляла комната, где лежал труп Митрофаныча: ни икон, которых в доме отродясь не водилось, ни лампадки, даже свечка в связанных жёлто-синих пальцах покойника гореть отказывалась. Может, это и напугало бабок-плакальщиц больше всего, но и тех в избе не наблюдалось — дело вообще невероятное.

Ни о вскрытии, ни о гриме каком-то речь вообще не шла. Нижнюю челюсть Митрофаныча по старинке прихватили марлевым бинтом, чтоб не скалился, а на глаза положили древние, царские ещё пятаки — кому ж приятно, когда покойник тебе из гроба подмигивает? Эти-то пятаки и навели бедового Костяна, из хулиганского любопытства подглядевшего в подслеповатое окошко за покойником, на мысль.

— Ты колдуна нашего видал, да? — поинтересовался он у Виталика, когда пацаны по обыкновению своему сидели в кустах на огороде виталиковской бабки.

— Это помер который? А то, видал, конечно, — откликнулся Виталик.

— Да я не про живого, — отмахнулся Костян, — я про трупешник евонный.

Покойников Виталик, как и любой двенадцатилетний пацан, не жаловал и постыдного в этом ничего не видел: вокруг живых хватает, чтоб на них любоваться. О чём и сообщил товарищу.

— То-то и оно, — согласился Костян, — но вот я подзыркал. И знаешь чего? Здоровенные такие медяки на глазах у деда лежат. Цены в них, если по деньгам, и нет вовсе, но не в бабках дело. Мне старуха одна говорила как-то, юродивая одна возле церкви… Ну, если честно, не мне говорила, а другой такой же дурочке, я просто мимо проходил. Так вот, сказала она, что в пятаках с глаз колдуна-покойника сила великая, кто такой пятак заныкал и при себе носит, по жизни фартовым будет, и ни нож его, ни пуля не возьмут. Понял, о чём я?

Виталик понял, но идея ему сильно не понравилась. Поэтому он только пожал плечами.

— Тупой ты, — в сердцах сплюнул Костян, — а ещё городской. Зря говорят, что у вас там одни мошенники и бизнесмены живут. Пока только лохов вижу. Тебя, к примеру.

Виталик спорить не стал, а просто попросил пояснить ситуацию. И Костян пояснил.

План у сына участкового был простой и нахальный. Сегодня ночью пробраться в избу покойного колдуна и подменить старинные царёвы пятаки с его глаз на не менее ценные, но в деревне практически бесполезные советские рубли. Завалялась их парочка у Костяна — один с Родиной-матерью, а другой с лысым Ильичом. В избе всё равно никого не будет, кроме трупака, а наутро, как хоронить колдуна соберутся, всем не до того будет, чтоб монетки на его глазах разглядывать. А даже если и заметят что, никто крик поднимать не станет. Колдун — он колдун и есть, может, он сам их и превратил. А Виталик с Костяном обзаведутся такими амулетами, которые никому из их друзей и не снились.

Идея Виталику резко не понравилась, но Костян уже презрительно скривил нижнюю губу, собираясь обозвать приятеля слабаком и трусом. Уже потом Виталик сообразил, что дружку его было самому боязно одному лезть в дом, где на столе ожидал завтрашних похорон мёртвый колдун, но тогда он только кивнул, выражая согласие.

Встретиться договорились около одиннадцати у Виталькиного дома, когда местные уже уснут, а те из дачников, кто ещё на ногах будут, уже наберутся до полной кондиции, так как природа местная к этому очень располагает, и тоже от спящих будут не сильно отличаться в плане внимания и любопытства.

* * *

Из дому Виталик выбрался только в начале двенадцатого. Бабка, вопреки своему обыкновению, долго ворочалась, скрипя кроватью, а когда наконец угомонилась, Виталик ласточкой выпорхнул в окно. Насмотревшись боевиков про ниндзей, он натянул чёрную водолазку, в которой по летнему времени жутко потел, и чёрные же джинсы. Только вот кроссовки оставались такими же белыми, придавая шустро передвигающейся Виталькиной тени сходство с незаконченным человеком-невидимкой. Костян уже ждал за сараем.

— Ну что, — дрожащим голосом поинтересовался он, — очко-то играет, поди?

— Играло б — не пришёл бы, — отрезал дрожащим голосом Виталик. — Пошли уже, пока тихо.

До избушки Митрофаныча добрались без приключений. Нет, где-то потявкивали собаки, копошилась в кустах местная, самогоном вскормленная молодёжь, но на двух пацанов в тёмной одежде, осторожно кравшихся по улице, как шпионы из старинных фильмов про пограничников, внимания никто не обратил, тут Костян прав оказался.

Так же незаметно пробрались в палисадник избы Митрофаныча и тут остановились. Дверь в дом была не заперта, но приоткрытая чёрная щель, ведущая в сени, неожиданно нагнала на пацанов такого страху, какого не нагоняла сама идея обокрасть покойника. Выставленную у крыльца зелёную крышку от гроба, украшенную пожелтевшими пальмовыми ветками и в темноте казавшуюся почти чёрной, никто не удосужился убрать в дом на ночь, что душевного спокойствия тоже не добавляло.

— Что, перессал, городской? — отважно полюбопытствовал Костян, отчётливо постукивая зубами.

Да, Виталик реально "перессал". В отличие от товарища он прочитал чуть больше книг, чем "Букварь", Уголовный кодекс и "Алёша — отважное сердце" (красочная малостраничная книжка советских времён о юном партизане), поэтому, а ещё и благодаря богатому воображению, представил себе разные таящиеся за дверью ужасы. Совсем недавно он осилил кинговское "Сияние", и вылезающая из ванной мёртвая старуха долго не давала ему спокойно спать, заставляя вскакивать посреди ночи от необъяснимого, нутряного страха. А вот сейчас он реально, а не в книге, лезет в избу, где лежит свежий труп колдуна…

Но показаться трусом в глазах друга было ещё страшнее. Потому что друг — он тут, он живой, он потом с тебя и спросит, а покойник — он покойник и есть. Мертвецов Виталик уже видел. Как-то прямо перед их подъездом склеил ласты уснувший на лавочке старенький бомж, а однажды почти на глазах у Виталика пьяный водитель "десятки" врезался в круглосуточный ларёк, забрав с собой на тот свет молоденькую продавщицу. Правда, эти "уличные" трупы не шли ни в какое сравнение с соседом Владимиром Севастьяновичем, торжественно возлежащим в дорогом импортном гробу, окружённом скорбящими родственниками и сослуживцами. Севастьянович был гораздо страшнее, наверное, из-за своей торжественной напыщенности, потому как он был "настоящим" покойником, а не такими кучками тряпья или красноватых лохмотьев, как другие усопшие. Он олицетворял настоящую смерть. Потому и мертвецов в гробах Виталик боялся гораздо сильнее.

Но Костян тоже боялся. Несмотря на то, что временами батя его подрабатывал забоем телят или свиней у соседей, а с недавних пор взял за привычку брать с собой сына для помощи — подержать там или ещё чего, — отец Костяна строго привил сыну правило: есть животные, а есть люди. То есть крови бояться не надо, не по-мужски это, но человечью кровь лить нельзя. Поэтому Костян, без всякой брезгливости выдавливающий из окровавленных свиных кишок дерьмо, готовя их к будущей оболочке для кровяной колбасы, не представлял себе, что мог бы сделать это с человеческими внутренностями. Свинья — это свинья, а человек — это человек, и всякие параллели просто неуместны.

Поэтому оба товарища стояли перед приоткрытой дверью в избу Митрофаныча, уже жалея о принятом дурацком решении. Но отказаться — признать себя трусом и слабаком, а к этому в двенадцать лет мало кто готов.

— Ты что ж там, — дрожащим голосом, но с превосходством прошептал Костян, — собрался на ощупь шарить? Света-то нет?

— А что, — наивно поинтересовался Виталик, — лампу зажечь нельзя?

— Ага, — издевательски гыкнул Костян, — чтоб наутро вся деревня судачила, кто это там у мертвяка в доме шастал и свет зажигал? Ты думаешь — нет?

Виталик помрачнел ещё больше. Перспектива лезть в комнату с мертвяком и без света не улыбалась ему вообще.

— Может, за спичками вернёмся? — робко предложил он.

— Хреничками! — осклабился щербатым ртом Костян. — Что б ты без меня делал, бестолочь городская?

"Дома б спал, — с неожиданной злостью подумал Виталик, — а не по мертвецким всяким шарился".

— Сюда смотри, — пробормотал тем временем Костян, извлекая из кармана что-то длинное и тяжёлое. — У пахана на время стырил. Знатная весчь.

"Знатной весчью" оказался военный галогеновый ручной фонарик, почти такой, какие показывают в буржуйских фильмах про полицию, только отечественный и потому сильно большой и неудобный.

— Тут луч не рассеивается, — пояснил Костян, — потому никто нас и не заметит, а мы увидим всё, что надо. Ну что, двинули?

Виталик кивнул.

В сенях пахло какими-то травами и, чуть ощутимо, смертью. Нет, это был не слабый сладковатый запах свежего покойника и не выворачивающая наизнанку вонь гниющего трупа — просто ощущение. Как будто смерть говорила: "Ну вот, я здесь, и вы, ребятки, тоже здесь. Чем займёмся?" Усилием воли Виталик прогнал из головы дурацкие мысли — просто зайти, взять пятаки, положить на их место рубли (ничего себе обмен, да?), а потом быстренько слинять и гордиться тем, какой ты смелый.

В комнате с трупом было очень тихо. Только тикали на стене доисторические ходики со смешной совой в центре. И гроб. Кажущийся неожиданно большим в махонькой комнатушке, как будто перегородивший её из угла в угол. Только белая рубаха покойника и его отсвечивающая в лунном падающем из окон свете борода белёсым размывчатым пятном светлели посередине.

— Глаза прикрой, — посоветовал Костян и зажёг фонарик.

Галогеновый луч не разогнал темноты, а напротив, сгустил её вокруг источника света, сделав окружающую картину ещё более жуткой. Но Костян уже решил форсировать события вместо того, чтоб на пару с Виталиком страху набираться.

Пошарив в карманах и заранее приготовив рубли, он шагнул к гробу.

— Не ссы, городчанин, — посоветовал он, после чего дрожащей рукой сдёрнул сначала один, а потом и второй пятак с морщинистых век трупа и спрятал их в карман. Затем Костян водрузил на пустующее место рубли.

— И делов-то, — тяжело переведя дух, прошептал он. — Держи, Виталя, — твоя доля, — он протянул слегка ошалевшему Виталику тёмно-зелёный царский пятак. — Храни его, и он тебя хранить будет. Бабки — они хоть и юродивые, но не ошибаются. А теперь — линяем.

"Давно пора", — мелькнула в мозгу Виталика паническая мысль, но слабый шорох со стороны гроба заставил его сердце упасть прямо куда-то в район мошонки. Костян, похоже, испытал нечто подобное.

— Слышал? — еле слышно прошептал Виталик.

— Ага, — таким же дрожащим шёпотом ответил Костян. — Но это херня. Быки, бывает, тоже после смерти всхрапывают, а свиньи — так вообще…

Что там делают свиньи после смерти, Виталик в тот раз так и не узнал, потому как события приняли самый нехороший оборот.

Со стороны гроба раздалось шипение, какое издают шины новенькой "бээмвухи" после знакомства с воткнутой в них завистливой отвёрткой, и наметилось некоторое шевеление. Связанные в запястьях руки трупа медленно поползли вверх, сбрасывая дурацкие советские рубли с глаз, а затем само тело медленно, словно борясь с наступившим уже трупным окоченением, попыталось присесть в гробу.

— И-и-и-и-и, — тонко и как-то не по-человечьи завизжал Костян. — Рвём, Виталя!!!

Сын бравого участкового вслепую ломанулся во входную дверь и, протаранив её лбом, кубарем прокатился по сеням, а затем и по ступенькам крыльца, пересчитав их все (четыре) рёбрами, и с подвыванием исчез где-то в зарослях малины, густо окружавших двор Митрофаныча.

На Виталика же как будто ступор какой напал. Об этом ощущении он читал в книжках, но не верил, что такое бывает на самом деле, ибо от природы был мальчиком активным и даже во сне пинался, воюя с невидимыми врагами или играя в футбол. Сейчас же он как будто намертво прирос к половице, с ужасом наблюдая, как страшный труп старика привстаёт в гробу.

Труп Митрофаныча двигался тяжело, видимо, давало о себе знать почти суточное окоченение. Опёршись на связанные шёлковым канатиком руки, он перевалился через стенку гроба и грузно плюхнулся на пол. Не по-живому мотнув головой, он уставился тусклым взглядом мёртвых глаз на Виталика, как статуя, замершего у стены.

— Ш-ш-ш-ш, ссссссссссссс, — стиснутая марлевой повязкой челюсть старика не давала ему говорить, да и мёртвый язык слушался с трудом. — М-м-ма-а-элчик… Ш-ш-шлушай…

Виталик почувствовал, как горячая струйка побежала по его левой ноге, но в этом не было ничего постыдного, он согласился бы всю жизнь просыпаться в обоссаной воняющей кровати, чтоб только не видеть этого страшного старика, медленно подбирающегося к нему. Труп тем временем поднял руки к голове, ослабляя марлю, мешающую ему говорить.

— Не бойш-ша-а… — мёртвое горло слушалось плохо, а язык — ещё хуже. — Вреда не-ет. — Внезапно мёртвая голова старика упала, как будто потеряв некую опору, но труп резким ударом снизу вернул её на место. — Ешть шила… Ешть ты, я-я-я… Нет, ме-еня нет. Ш-ш-шила твоя, ты-ы — я. Ты — шила… Бери…

Страшные, почерневшие руки трупа протянулись ко лбу Виталика, охватили его голову, насколько это позволяли связанные за запястьями верёвки, и Виталик ощутил ледяное, но в то же время огненное проникновение, мгновенной болью разорвавшее мозг и открывшее… В этот момент сознание милосердно оставило его.

* * *

На другой день бледный и какой-то по-необычному серьёзный Костян повстречал Виталика возле евойного дома. Виталик задумчиво грыз какую-то недозрелую травинку и наблюдал за копошением парочки муравьёв в небольшой песочной куче. Муравьи, скорее всего, представляли себя местными Ливингстонами и Бёртонами, а может, и нет — просто пытались выбраться из песка и добраться до родного муравейника. В любом случае это зрелище занимало Виталика чрезвычайно.

— Ты как? — виновато поинтересовался Костян, неловко присаживаясь на край бревна, на котором устроился Виталик.

— Да нормально всё, — задумчиво ответил тот. — А ты, собственно, о чём?

— Ну, — Костян замялся, — вчера того… Извини, да? Сбежал я, пересрал. Очкун напал конкретный, я, если честно, мертвяков с детства боюсь, а тут такое.

— Какое "такое"? — равнодушно поинтересовался Виталик, не отвлекаясь от приключений муравьёв-выживателей.

— Ну, трупак этот, — Костян уже почувствовал, что говорит что-то не то, но события прошлой ночи слишком уж крепко засели в его памяти, чтоб просто так от них отмахнуться.

Виталик задумчиво поворошил палочкой песок, добавив на пути муравьёв ещё пару труднопроходимых горных перевалов.

— Не пойму, о чём ты? — Виталик неожиданно поднял глаза на Костяна, и тот удивился, неожиданно поняв, что разговаривает не со своим старым приятелем, а с каким-то древним мудрецом из голливудско-корейских фильмов про Шаолинь. — Я же спал вчера. И ты спал, так? И не было ничего. Так о чём разговор?

— А это как же? — заинтригованный Костян выудил из кармана рыже-зелёный царский пятак, — это-то откуда взялось?

Маленькая сухая и горячая ладонь Виталика накрыла здоровенную клешню Костяна, выуживая из неё старинную монету.

— Ниоткуда, — проникновенно проговорил Виталик, — не было ничего. А это — моё. Хочешь, я тебе за побрякушку эту пятьдесят рублей дам?

— Да нет, так бери, если нужно, — согласился Костян. — Твоё, так твоё… Очень нужен мне твой полтинник — что я, крыса какая, что ли?

Почему-то Костян преисполнился уверенности, что старый друг Виталик возьмёт этот старинный пятак в любом случае, и, прочитав что-то новое в глазах приятеля, счёл за лучшее не нарываться.

— И хорошо, — согласился Виталик, пряча медяк в задний карман выцветших джинсов. — А теперь иди, Константин, и подумай.

— О чём это мне сейчас думать? — переспросил слегка офигевший Костян. — Лето же. Каникулы. Что я, в школе зимой не надумаюсь?

Виталик встал, пожав узкими плечами. Упорные муравьи наконец нашли обходной путь, а раз так — их счастье. Остальное малоинтересно.

— О многом, Константин, о многом, — Виталик вздохнул тяжело, совсем по-стариковски. — Перво-наперво батю своего предупреди, чтоб с дагами он поосторожнее был. Подлянку они затевают, через батяню твоего трассу на зону проложить хотят, а потом списать его. Для них русский мент — не человек. Бабки — оно вещь хорошая, конечно, но не такой же ценой. Теперь о мамке твоей. Только не злись, я как друг тебе говорю. Так вот, пусть она с Коляном Пегим подвязывает, потому как батя твой прознает скоро и обоих порешит. Если даги его раньше не грохнут, разумеется. И сам в Нижний Тагил отправится очень надолго. Так что останешься ты, Костян, в скором времени сиротой, если на родаков своих повлиять не сможешь. А уж хочешь — верь, хочешь — нет. Кстати, завтра на рыбалку идём, как договаривались?

— Ага, — кивнул Костян, ошарашенно глядя на Виталика снизу вверх.

— Ну и хорошо, — согласился тот, — а я пойду пока, пожалуй.

Тощенькая, слегка сутулая спина Виталика исчезла за калиткой бабкиного домишки, а Костян всё не мог прийти с себя от услышанного. И ведь точно, если вспомнить, говорил батя что-то матери про дагестанцев заезжих, когда думал, что Костян уснул, да и мамаша себя как-то странно в последнее время ведёт. Ладно, разберёмся, чай, не дети.

 

Гордейкина заимка

— И тогда, — тонкий голос Ленки Перепёлкиной опустился до глубин, в двенадцатилетнем возрасте просто даже неприличных, — лесник Гордей решил отомстить неверной жене. Ночью, когда все уснули, пробрался он на конюшню и зарезал самого красивого жеребца. А потом…

Пашка Волохов только хмыкнул, подавившись дымом от своего любимого синего "Союза-Аполлона", — до чего ж складно врёт. Ладно, дослушаем до конца, всё равно время есть: когда ещё Петруха с Катькой накувыркаются?

— Потом, — продолжала Ленка, сделав голос совсем уж жутким до невозможности, — прокрался он в дом, где жена его спала. И, обливаясь слезами, отрубил неверной супружнице голову одним ударом топора. После чего помутнение на него нашло, ум зашёл за разум. Пошёл он на конюшню, коню убитому голову тоже отрезал и в дом вернулся. После чего суровыми портняцкими нитками голову лошадиную к телу жены пришил. Плакал, а пришивал. Такая вот у него вышла Страшная Месть. А потом тело жены-красавицы в торфяное болото выкинул, чтоб не нашёл никто, а голову в огороде закопал. И понял потом, что нет ему жизни без жены любимой, и сам повесился на конюшне, над лошадиным трупом. Весь в крови.

Ленка помолчала для создания эффекта. Пашка тоже молчал, покусывая губы, чтоб не заржать во весь голос.

— Но на этом, — трагическим шёпотом продолжала Ленка, — всё не закончилось. Не успокоилась душа жены Гордеевой, не нашла приюта в болоте чёрном. И сейчас, в ночи тёмные, выходит Гордеева жена из болота, своего мужа-убивца ищет. И если найдёт кого-нибудь, не важно, кого, то тут же зубами острыми в тело его впивается и рвёт на части. А люди на волков думают. Только не волки это, а Гордеева жена. Может, и сейчас она вокруг бродит, ночь-то, сами видите, какая…

"От же ж, блин, — подумал Пашка, — как далеко шагнуло современное поколение!"

Сам-то он тоже всё детство в лагерях, тогда ещё пионерских, провёл. И историю эту про тётку с лошадиной головой слыхал неоднократно. Но чтоб так: с зоофилией и жутким смертоубийством… Нет, и в его детстве мастера на рассказывание страшных историй не переводились. Но тогда никому и в голову бы не пришло, что общий для всех пионерлагерей жупел — тётка с лошадиной головой — это жертва ревнивого мужа-лесника, которому жена изменила с любимым конём. Кошмар. Как говорится, здравствуй, племя молодое, незнакомое…

Не дальше чем пару недель назад наблюдал Пашка в родном областном центре на автовокзале одну любопытную сцену. Бомж какой-то прилёг на лавочку, да и помер. Люди-то поняли не сразу, думали, спит. А когда разобрались, ментов, понятно, вызвали. Те приехали и что наблюдают? На той же лавочке три какие-то соплюхи малолетние лет тринадцати-четырнадцати пристроились, щебечут о чём-то своём девичьем, а бомжовские ноги с лавочки скинули, чтобы не мешали. И нормально.

Блин, Пашка помнил ещё, как во времена его детства, если помрёт кто в доме (без разницы — в частном или пятиэтажке хрущёвской), так перед калиткой или подъездом гробовую крышку ставили с портретом покойника, и одноклассницы дом этот обходили стороной, только шептались, что, дескать, "Мертвяк там лежит". И сами от страха тряслись, и истории всякие жуткие придумывали, только чтобы ближе не подойти. А сейчас? То-то и оно.

Да и что, собственно, осталось-то прежним? Возьмём, к примеру, те же самые пионерлагеря. Были "пионерскими", стали "оздоровительными". Или ещё как-нибудь обозвались. Это те, что выжили, конечно. Чтобы далеко не ходить, просто оглянемся, да? Раньше тут было девять пионерлагерей и три турбазы. Целый город в лесу, если подумать. Сейчас работают четыре лагеря и одна база отдыха. На остальные просто забили все, нерентабельно стало содержать "социальный сектор". Да и те, которые остались, тоже на ладан дышат. Но, спасибо добрым людям, существуют ещё.

Тот же "Дружба", где Пашка сейчас работает, бывший "им. Кагановича". Помнил Пашка, как ещё салагой сюда почти каждое лето ездил: сначала в десятый отряд, потом в восьмой, в третий и первый. Почти каждое лето хоть на одну смену. Тогда тут всё сурово было — галстуки красные, линейки каждое утро и вечер, костры, конкурсы всякие, смотры строя и песни… И ведь не скажешь, что не нравилось: всё лучше, чем в пыльном сером городе всё лето просидеть. Нет, там, конечно, тоже интересно было — друзья-пацаны, дворовые разборки, другие приключения. Но доставало со временем: этого-то добра и осенью-зимой хватало. А компьютеров тогда не было, и по телевизору — две программы: первая и вторая. Если хоть по одному каналу "Электроника" или "Гостью из будущего" покажут — уже праздник, а то больше как-то по новостям и "Сельским часам" разным. Нет, что ни говори, в лагере интересней было, веселее как-то. Опять-таки неплохая закалка перед будущим: когда имеешь опыт "всё время на людях", уже и в армии легче, и в общаге студенческой, и, если кому не повезло, в тюрьме…

С другой стороны, конечно, идеология и прочие заморочки. Но кто и когда, если честно, к этим вещам слишком-то серьёзно относился? Нет, были долбанутые, конечно, кто спорит. Но большинству все эти "политинформации" и прочая лабуда были как-то фиолетовы. Нет, что ни говори, хорошее время было.

Потом уехал Пашка из родного Петрова в областной центр учиться. Это он так думал. На самом-то деле начиная со второго курса он постигал "школу жизни" в непрерывных пьянках и чужих кроватях. Как чувствовал, что дальше-то всё скучнее и жёстче будет. И все государственные изменения и катаклизмы начала девяностых ему были по большому счёту параллельны. Когда госы сдал, протрезвел немного и на малую родину вернулся, то прифигел слегка.

Нет, родной Петров внешне остался почти прежним: те же пяти-девятиэтажки, пыльные липы и клёны, дымящие заводские трубы. Только вот реально дымящих стало гораздо меньше, большинство стояли фаллическими символами просто так, как часть пейзажа. Ну вот не оказался маленький фабричный райцентр готов к резкому переходу на рыночные рельсы, отсюда и закрытие заводов, и безработица всякая.

Люди тоже изменились. Вчерашние работяги ударились в коммерцию и прочий "малый бизнес". Конечно, "челночили", в основном по Польшам-Турциям, или на Лужники за товаром катались. Короче, главным денежным местом в городе, дающим прибыль и рабочие места, стал бывший колхозный, а ныне вещевой рынок. Там жизнь кипела, да. Ларьки круглосуточные опять-таки, под завязку набитые палёной водярой, спиртом "Роял", чупа-чупсами, гандонами и яйцами "Киндер-сюрприз". Это уже потом Пашка узнал, что шоколадно-пластмассовые яйца с игрушками внутри — сезонный во всём мире товар, продаваемый только за неделю до Пасхи. А на следующий после неё день — мусор, ни в хрен никому не упирающийся и ничего не стоящий. Исключая Россию. Тут их покупали в любое время, следуя навязчивым призывам рекламы. И Пашка тоже покупал, кстати. Короче, как всегда, кто-то круто наварился.

Пить стали больше. Причём пили гадость всякую, хуже, чем во времена Райкиного сухого закона. Бабки говорили, что пьёт народ, как перед концом света, что никогда раньше такого не было, но, с другой стороны, когда они другое говорили-то? А вот то, что травиться от водяры самодельной стали больше, — это факт. Но не очень долго это продолжалось, ибо городские авторитеты, люди, сами алкоголя не чурающиеся, очень быстро навели на спиртово-винном рынке порядок. Поступили просто: Лысый, смотрящий за городом от братвы, каждого "бизнесмена", пригонявшего в город партию левой водяры, заставлял продукт лично дегустировать. И вопрос как-то сам собой решился.

В общем, весёлое время было. Пашка-то тогда другими делами занят был — от армии косил. Тут некстати Первая чеченская началась, цинки приходить начали чаще, чем из Афгана в своё время, и складывать сотни где-то на Кавказе за нефтяные разборки больших людей двадцатитрёхлетнему Пашке не улыбалось вообще никак. Но ведь чем хорош маленький городок? А именно тем, что любую проблему можно решить по-соседски. Белый билет встал Пашке всего-то в лимон тогдашних деревянных (копейки за такое дело) и в три вечера в кабаке с военкомом города. То есть хоть эту проблему решили.

Ну а потом уже другая жизнь началась, не студенчески-раздолбайская, а взрослая. Как-то так неожиданно оказалось, что всё его высшее педагогическое образование вещь вообще ненужная и местами даже вредная. Нет, в школе один год Пашка всё же проработал, но за это время настолько устал от "цветов жизни" и окружающего удручающе-тупого учительского контингента, что уже на следующее лето забил конкретно на карьеру Макаренко и устроился на завод. Официально — слесарем в сборочный, реально — по общественной части, конечно, пошёл. Благо язык всегда подвешен хорошо был, и с людьми всегда находил контакт с полпинка. Опять-таки спортивное прошлое. И пошло-понеслось: спартакиады разные, конкурсы, КВНы всякие и прочая лабуда. Директор завода, бывший первый секретарь горкома, в Пашке души не чаял, при встречах непременно здоровался, житьём-бытьём интересовался. Потом, как бы невзначай, попросил собственную речь к очередному собранию акционеров отредактировать, читай: написать. А Пашке трудно, что ли, всё-таки гуманитарий, ёпть.

Речь прошла на ура. Дальше — больше: статьи в заводской многотиражке, в районных газетках. Стал Пашка местной знаменитостью. То есть вроде бы и невелика шишка, а люди знают, совета спрашивают. И поощрения всякие простому-то слесарю. Вот хоть в "пионерлагерь" вожатым почти каждый год, с сохранением зарплаты и ощутимой добавкой к ней как активисту.

Лагерь, конечно, тоже изменился со времён Пашкиного детства. И не сказать, чтоб в худшую сторону. Порядка, может, стало и поменьше, но и мозгоимения всякого идеологического тоже. Линейки, правда, сохранились, но это так, для проформы. Детишки опять-таки сюда уже отдыхать ездили, а не пионерскую повинность отбывать. Посложнее, конечно, с ними стало — глаз да глаз необходим. А то приедет со смены какая-нибудь соплюха четырнадцатилетняя с начинкой, тут-то все и взвоют. Но при определённом навыке и опыте и эти проблемы легко решаемы. Просто надо глаза открытыми держать и до отбоя не особо-то расслабляться. А договориться мирно с контингентом всегда можно, было бы желание.

Внешне лагерь почти таким же остался. Нет, построили пару новых корпусов — каменных уже, а не из реек, как раньше, — клуб подремонтировали, дорожки заасфальтировали. Тут уж спонсорам спасибо. Тому же Вадику Бутыкину, светлая ему память. Вот ведь тоже интересный мужик был: вроде б и барыга, жулик — пробы ставить негде, а для города много чего сделал. Может, и не без личной заинтересованности, ну да нам-то какая разница? Помер вот он плохо, говорят, чертовщины какой-то вокруг его смерти навертели в своё время, но Пашка не больно-то верил, потому как Вадика лично знал. Ну, да будет земля ему пухом.

А дети… Да по большому счёту они-то прежними остались, просто жизнь вокруг изменилась. И правила, которым следовать надо. А так — малолетки — они малолетки и есть. Так же носятся, как угорелые, играют, дерутся, компании свои организовывают, секреты какие-то, тихий час ненавидят, друг друга зубной пастой мажут по ночам и "капитошек" в постель подкладывают. Страшилки вот про Гроб На Колёсиках и Лошадиную Голову рассказывают. С вариациями, правда, и модернизациями разными, так ведь и жизнь другая немного стала. Ладно, пора базар прекращать…

— Эй, девушки, — Пашка громко постучал в окно девчоночьей палаты костяшками пальцев, — хорош друг друга пугать! Команда "Отбой" была для всех. Завтра нащебечетесь.

— Паша, Паша, — заскулила та же Перепёлкина (вот ведь зараза!), — ну немножко ещё, ну пожалуйста…

Волохов напустил на себя строгий вид:

— Кому и "Паша", а кому и "господин вожатый". Так, всё, по койкам разбежались и уснули. А тебе, Перепёлкина, спецзадание. Всё, что тут сейчас наплела, завтра в письменном виде изложить — в стенгазету поместим.

— Правда? — обрадованно удивилась Ленка, — вы это серьёзно?

— А то, — подтвердил Пашка. — Яркий пример фольклорного творчества. Народ должен знать свои корни, правильно, да?

— Ой, — польщённая Ленка только пискнула и зарылась с головой под одеяло.

Ну и слава богу, с этой стороны вроде всё нормально. Теперь пойти надо Петруху шугануть. А то оборзел, Казанова, блин…

Петруха Ложкин, Пашкин сосед по комнате, а по совместительству физрук и плаврук лагеря, был старым знакомым Волохова. Ещё со студенческих времён, в одной общаге тогда жили. Только Пашка на истфаке учился, а Петруха — на военфаке после армии. Потом военфак упразднили, как и НВП в большинстве школ, а Петруха незаметно на физвос перевёлся. Та же фигня по большому счёту, только с милитаристскими предметами мороки меньше.

Ещё Петруха был раздолбаем. Нормальные его сокурсники-ровесники давно уже все в разных "структурах" работали, кто бандюком, кто охранником, кто ментом, а Петруха конкретно забил на всё и реально после получения диплома в школу работать пошёл. Может, и прав он был, потому как бандиты живут хорошо, но недолго, а менты — те вообще не живут. А Петруха — вроде бы в порядке. Зарплаты школьной ему нормально на одного-то, ещё до кучи в Доме спорта секцию по рукопашке ведёт и, частным порядком, кое-каких богатых сынков тренирует, то есть на жизнь хватает. И просто парень хороший, может, за это бабы его и любят.

Баб Петруха тоже любил прямо до умопомрачения. Но в рамках себя держал, на школьниц, вопреки всеобщему стереотипу, никогда не заглядывался, да и за замужними не приударял. Хватало ему холостых и разведёнок. Потому и зла на него никто за его амурные подвиги не держал, скорее, уважали и подъелдыкивали при случае.

Сейчас вот Петруха с Катькой, воспитательницей из третьего отряда, завис. Почему, собственно, Пашка и был вынужден из мужской солидарности по ночному лагерю шататься, курить и девчоночьи байки подслушивать. Ну да хватит, пора и честь знать.

Уже подходя к родному корпусу, Пашка увидел исчезающую в темноте Катюхину фигуру и прибавил шагу. Знаем мы Петруху — парень без тормозов, не будет компании — переживёт: в его рожу что один флакон, что два — много не будет. Не таясь уже, стукнул в окно своей комнаты. Моментально там нарисовалась квадратная и довольная, как у кота, дорвавшегося до хозяйской сметаны, Петрухина физиономия.

— Павло, блин, — прошипела морда, — ну ты где бродишь, чёрт? Я тебя уже ждать замудохался, ещё б пара минут — один бы начал.

— Открывай давай, — только ухмыльнулся Пашка, — а то тебе бы в одну харю не полезло, да? — спросил он, уже усаживаясь за небогатый, накрытый по-походному стол.

Петруха только виновато пожал необъятными плечами:

— Врать не буду: выпить бы, конечно, выпил. Но — с трудом и отвращением, заметь…

— Наливай уже, — посоветовал Пашка.

Посидели хорошо. Так, не особо нажираясь, а как всегда. Полторы бутылки казённой раздавили, просто для разговора и чтоб на комаров ночью внимания не обращать, а то достали кровососы. За жизнь поболтали, за баб, потом снова за жизнь. Хороший всё-таки парень Петруха, хоть внешне и бык быком, но не злой, с понятиями и не дуболом полный. Пашка ему новый зоофильский вариант страшилки о Лошадиной Голове рассказал — поржали втихаря. Незаметно так и вечер скоротали, спать улеглись.

Продрав поутру глаза от петушиного крика пионерского горна (традиция, блин), Пашка неловко ополоснул морду лица в умывальнике и направился проверить, как там родной отряд пробуждается. Лёгкое похмелье после ночной пьянки всё же давало о себе знать, но не брутально: через полчасика рассосётся, только поесть надо и полежать чутка.

Краем глаза заметил непривычное проблесково-синее мерцание у главных лагерных ворот. Интересно-интересно, пойдём-ка поглядим.

Под большой, сработанной из нержавейки и синего оргстекла вывеской над воротами "Оздоровительный детский центр "ДРУЖБА"" понуро притулился стандартный болотно-синий ментовский уазик-"буханка" с работающим маячком. Около него три сержанта и один старлей (все в полной сбруе и с "акээсами") тихо матерились друг на друга, курили "Приму" и старались продрать слипающиеся глаза.

В старлее Пашка с некоторой даже радостью узнал одноклассника Димку Рябушкина. С другой стороны, чему тут удивляться, Петров — город маленький, если в нору свою не забиваться, почти всех в лицо знаешь.

— Димыч, привет, — радостно поприветствовал он старого знакомого. — Чего к нам-то пожаловал? Отдохнуть? Или случилось чего?

Конопатая морда Рябушкина тоже расцвела в улыбке, но как-то кисло:

— Здорово, Паш, — почему-то Волохов понял, что Димке не до смеха. — Я и рад бы на отдых, но… Случилось, а как же не случиться? У вас тут, кстати, нормально всё?

Пашка недоумённо оглянулся:

— Да вроде… А чё за проблемы-то, может, пояснишь?

Рябушкин состроил морду ещё более запорную.

— Не надо бы до распоряжения, конечно, ну да чёрт с ним… — он тоскливо поглядел на маячивший рядом ларёк с соблазнительно блестящей за витриной винно-водочной продукцией. — Тут дело такое: зека беглого ловим. Особо опасного. Вам потом на собрании сообщат, а пока мы уж тут покантуемся, на свежем, так сказать, воздухе. Слушай, — он понизил голос, — эти-то коммерсанты когда обычно-то открываются, а? — он кивнул фуражкой в сторону ларька.

* * *

Серёге Горюнову по жизни никогда особо не везло. Начиная с рождения. Ибо появился на свет он не в семье министра или функционера какого, даже к торговле его родители никакого отношения не имели. Батя — токарь в инструментальном, мать — табельщица там же. Нет, нормальная семья, конечно, но и не высший уровень, даже по непритязательным петровским меркам. Днём работа, вечером пьянка. Только со временем пьянок-то побольше работы стало. А количество, как нас классики марксизма учат, непременно в качество перерастает. Ну и переросло один раз окончательно: зашиб по дури Серёгин папка Серёгину мамку утюгом. Сразу и наглухо. Сам же милицию вызвал, сам же с ними и уехал. И сгинул где-то в лагерях.

Остался Серёга исключительно на бабкином попечении… А со старухи какой спрос? Ладно, если покормить не забывала, хотя и такое случалось. Ей бы за собой уследить, а не то чтобы за внуком. Так что с малолетства стали Серёгиной семьёй друзья-товарищи, улица-мама и папаша-беспредел. Учителя на него тоже махнули рукой — не справлялись: было в глазах молодого зверька что-то такое, что заставляло вчерашних выпускниц педучилища судорожно сводить колени, а матёрых заслуженных учителей непроизвольно сжимать кулаки.

На первую ходку Серёга ещё в пятнадцать лет отправился. В автобусе его тогда взяли на кармане. Ну и правильно: не умеешь воровать — не берись, тем более с такими-то ручищами. Удивительно, что вообще в карман влезть ухитрился… По большому-то счёту можно было бы дело на тормозах спустить, тем более что первоход, да и сумма в кошельке была копеечная, но не спустили. Достал к тому времени Серёга уже всю детскую комнату милиции в полном составе.

Вернулся через два года. И уже не зверьком — зверем. "Малолетка" — это вам не ПТУ и не пионерлагерь, там воспитатели и правила пожёстче. И Серёга тоже очерствел. Бабка к тому времени уже дуба дала, так что остался Серёга совсем один на белом свете. Не считая братанов, конечно, которые всегда помочь рады.

Но фатальное Серёгино невезение и тут не отставало: через полгода снова на нары загремел, уже на "взросляк". Но по той же 142-й, то есть, считай, рецидивист. А "особо опасным" он уже на третий раз стал. Тогда и решил профессию сменить. Понял, что по карманам шарить у него не получается, ну и не фиг, значит, пытаться. Опять-таки новые рынки приложения криминальных способностей появились, благо коммерсантов всяких в середине восьмидесятых расплодилось до невозможности.

Но если уж не везёт по жизни, то это уже навсегда. Кто-то ухитрялся большие бабки делать, кооператоров крышуя, но только не Серёга. Очень быстренько его тогда вместе со всей уркаганской "мафией" повязали и снова к Хозяину отправили, уже по статье за вымогательство. Рэкетир, типа, блин, Аль Капоне этакий.

То есть с фартом воровским и удачей босяцкой как-то у Серёги не складывалось. И ведь не он один это заметил, а уже вся братва в курсе была. И погоняло "Облом" к нему со второй ходки пристало намертво. Странное вообще-то к Серёге отношение было у воров. Вроде бы и свой парень, косяков никогда не порол, по тюрьмам с малолетства, ход воровской поддерживает неукоснительно. Что блатной до мозга костей, тоже понятно, с "красными" никогда дел не имел, пойман ни на чём таком не был, даже не предъявляли ему ничего никогда. С такой биографией — хоть сейчас в законники. Но ведь невезучий же, как я не знаю что! А воры — народ суеверный и прекрасно знают, что фарт, как и неудача, — вещи очень заразные. Потому никто близко с Серёгой и не сходился, все серьёзные люди дистанцию соблюдали. Так и получалось, что окраса Серёга самого что ни на есть воровского, но ни в одной общине он серьёзного веса не имел. Ни рыба ни мясо.

После "рэкитирской" судимости залетал Облом ещё несколько раз по мелочи. Все слыхали, наверное, анекдот, когда вор квартиру подломил, всё ценное вынес, а справку об освобождении на той же квартире обронил? Так вот, не анекдот это, а реальный случай. Угадайте, с кем? Вся "Пятёрка" ржала до истерик.

Только вот в последний раз попал Серёга по-крупному и надолго. А начиналось всё мирно: собрались на хате одной. Выпили. Много. Потом, как водится, орать начали, в стенку кулаками молотить, людей разных знакомых обсуждать. Мужику из соседней квартиры — работяге какому-то — это наскребло, он и высказал всей честной компании, что об их игрищах приблатнённых думает. А компания огорчилась не на шутку. Схватили мужика за шиворот, по башке дали и в хату затащили. Там ещё раз морду набили, вилку в брюхо воткнули и пакет целлофановый на голову надели, чтоб осознал, на кого тявкает. Потом, как водится, ещё выпить отошли, заговорились за жизнь, а когда про соседа-то вспомнили, поздно уже было. Тот посинел уже весь под пакетом и признаков жизни не подавал. Ну что ж, бывает. Порешили тогда Серёга с друганами, как стемнеет, труп с откоса сбросить, а там пусть следаки разбираются, работа у них такая. Жмурика пока под кровать запихнули, а сами пить продолжили. Там-то их мусора, которых жена соседа вызвала, и повязали — прямо на трупе.

Крутили их тогда жестоко. За Облома сам капитан Малютин взялся. Это ведь только в последнее время Малюта Рыжий в гору пошёл, после того как маньячину какого-то придурковатого завалил, а тогда в замначах убойного отдела глухо сидел, без всякой перспективы. Но ментом свирепым он уже тогда был. И расколол всех — и Облома, и подельников его — вчистую. Получалось так, что светило ребяткам вплоть до высшей меры.

А потом чудеса начались. Как-то неожиданно начала превращаться статья 105(2) в статью 105(1). И, что интересно, превратилась в конце концов. Посредством проданной новенькой "десятки". Чудны дела твои, господи.

Но сидеть кому-то всё равно надо, так ведь, да? И отбывать наказание выпало, естественно, Серёге. А ведь это не год-два, как он привык, тут уж как прокурор тринадцать лет запросил, так и дали, без всяких надежд на УДО и амнистии разные — не та статья.

Оно, конечно, для Облома зона — это дом родной и знакомых там куда больше, чем на воле. Но тринадцать лет — это тринадцать лет. Когда тебе уже под полтинник, читай: пожизненное. А если и выйдет он когда-нибудь, что вряд ли, что от былого Серёги останется-то? Разве только невезение… Нет, сам-то Облом давно уже смирился с тем, что ласты он за колючкой склеит, но хотелось ему перед смертью вольным воздухом ещё немного подышать, на мир без решек посмотреть.

Случай неожиданно представился. Каким макаром этих дагов на "Семёрку" занесло, чёрт его знает. Сразу видно было, что бандюки серьёзные, держались замкнуто, о себе не распространялись, но и в чужие дела не лезли. А раз так, пусть живут, дикие ж люди, дети гор, таких задевать — себе дороже встанет.

Сам ли Хозяин или кум с председателем местного колхоза (или как они там теперь называются) тогда договорился, сейчас уже не определишь. Но только вывезли как-то Серёгу и дагов этих четверых свинарник в какой-то деревне ремонтировать. Совсем, что ль, с глузду съехали, а может, Хозяин подшутить так хотел, кто знает? Облом-то по жизни в отрицаловке, а даги — на них только глянь, сразу понятно: эти люди работать не будут. Вот если завалить кого, другое дело. И завалили, кстати.

Серёга тогда сразу, как к свинарнику подъехали, у колеса присел на корточки, типа, понаблюдать, а даги солдатикам-конвоирам объяснять чего-то принялись. Бойко так, с кавказским темпераментом. А те "акээмы" на них наставили и ржут — акцент-то у дагов уж больно смешной. А даги ещё сильнее орут, жестикулируют, типа, не будут они для свиней дом строить. А вэвэшники ещё сильнее ржут, блин, прямо как фрицы в фильмах про Великую Отечественную, и дулами в дагов тыкают. А потом, как-то сразу, уже не ржут, а лежат. И лица у них смотрят уже куда-то в район собственных лопаток. Ой, бля…

Даги же оперативно так с солдатиков мёртвых гимнастёрки стаскивают, на себя примеряют, ну и автоматы, конечно, не забыли. Потом на Облома посмотрели, нехорошо так. Серёга же лицом полное участие выразил, типа: "А что вообще за проблемы, братья? Или мы не вместе?" Те кивнули.

Только чурбаны — они чурбаны и есть. А может, это Серёгино заразное невезение свою роль сыграло. Но недалеко они ушли. Нет, план неплохой был: на автозаке до областного центра рвануть, а там с оружием, да если людей знаешь, по идее, затеряться — минутное дело. Но Серёга нутром уже чуял, что дело это не минутное, а тухлое. Первый же блок-пост тридцатилетних "вэвэшников" с такими типичными мордами "кавказской национальности" если и не сразу изрешетит, то глубоко задумается. Потому изобразил он приступ дикого поноса, попросился в кусты и соскочил с обречённого автозака. Даги его и искать не стали особо — тайга кругом, считай, пока Серёга к людям-то выйдет, да пока мусора его повяжут, они давно в облцентре на хате водовку пить будут да баб щупать.

Может, первый раз тогда Серёге за всю жизнь и повезло, потому как уже через тридцать километров накрыли дагов наглухо. Сначала вертушка какая-то на горизонте нарисовалась, типа, пожарная, но за автозаком следовавшая, как пришпиленная. А на следующем же гаишном посту встретили фургон лобовым огнём аж из пятнадцати стволов. Перестарались, как обычно, но в таком деле, конечно, лучше перебдеть, чем недобдеть. Автозак с дороги съехал, в ближайшую сосну капотом упёрся и взорвался, как китайский фейерверк. Это уже позже криминалисты всякие по фрагментам тел определили, что одного пассажира не хватает.

А Облом тем временем на юг пробирался. Сначала пару дней по лесу блуждал, потом на избушку какую-то вышел, то ли лесник там жил, то ли егерь, кто знает. Хозяев дома не было, в любом случае. А вот тушёнка была. И двустволка на стене. А к ней патроны тоже быстро нашлись, потому как не прятал их никто: на кухонном столе пара коробок валялась. Дальше идти уже повеселее стало.

Ещё через день к речушке какой-то вышел. Ну, тут уж совсем хорошо: наши-то речушки все в одну впадают, в матушку-Волгу, а там и цивилизация не за горами.

В облцентр Серёга решил не соваться. Город, конечно, большой, затеряться там легче, но и мусоров на каждом пятачке больше, чем в каком райцентре в РОВД. Решил он прорываться в свой родной Петров. Нет, пусть и невезучий, но Облом не дурак был, понимал, что именно там его в первую очередь встречать и будут. Но, как говорится, дома и стены помогают, да и друзья там какие-никакие остались. То, что поймают его со временем, у Облома сомнений не вызывало, но уж больно хотелось перед отсидкой по родным улицам походить, корешков старых увидеть… Воры — народ сентиментальный.

Добирался до города родного не очень и долго, видать, у фортуны, твари такой, впервые за много лет совесть взыграла, решила она Серёге поблажку дать. Где пешком, где на попутках, но продвигался Облом к Петрову довольно быстро. Один раз только чуть неприятность не случилась: сел тогда Серёга на местную электричку, точнее, "дизель". И вовремя увидел через дверь, как в соседнем вагоне мусора народ шерстят, документы проверяют. Пришлось прямо на ходу прыгать из тамбура. Но опять-таки "дизель" — не электричка, большую скорость развить не может по определению, так что даже без синяков обошлось…

Худо-бедно, но добрался Серёга до Петрова. А там — засада. Хорошо ещё, на бывшем колхозном, а сейчас вещевом рынке выцепил Серёга старого другана Валю Перца. Тот и сообщил, что ищут Облома по всему городу не по-детски, все блатхаты уже прошерстили и под колпаком держат. Так что стоит Серёге туда только сунуться…

Тот же Перец посоветовал пока у шмары одной перекантоваться. Баба, конечно, вообще беда — на всю башку больная, но менты к ней не суются почему-то. Тоже вариант.

Очень скоро понял Серёга, почему мусора в хату к Светке не лазят. Очень просто: сифака боятся. Облом уж сам до чего голодный до бабского полу после зоны, но и то на Светку бы не позарился. Хоть с тремя гандонами. Так и дал ей сразу понять.

Пару дней у неё попрятался, потом решил в город наведаться. Не без пользы. Ещё одного знакомца старого повстречал, быстренько с его помощью двустволку на макаров махнул, с ружьём-то по городу не особо побегаешь, да?

А вот на обратном пути, когда он уже на хату возвращался, прозвенел у Сереги в голове звоночек такой тревожный, шестым чувством ещё у людей называемый. Заштопался Облом, привстал возле соседнего дома у стеночки, закурил неторопливо, а сам по сторонам позыркивает. Ну, точно, ёпть… Так и есть, сидят у Светкиного подъезда на скамеечке чеканашки какие-то, портвешок разливают. Только разливают как-то подозрительно: разговоров за жизнь не ведут, только по сторонам поглядывают как-то неспокойно. Что ж, подождём, понаблюдаем.

Ну, точно, как по команде, портвейн допили, стаканы пластиковые и бутылку пустую в мешочек бросили и с собой взяли. После чего на лавочку у соседнего подъезда переместились. Эх и фраера. Оно, конечно, понятно, учат их в ментовской школе вещдоков не оставлять, только и мы не вчерашние и тоже знаем, кого, чему, где и как учат. Нормальные-то алкаши мусор всякий после себя-то в лучшем случае бы в урну, что прямо возле скамейки, бросили, а то бы и просто как есть оставили. То есть кумовские, без вариантов.

Уже тогда всё Облому понятно стало. Даже неважно уже, кто настучал, по всему видно — спалился. Рвать надо, но решил он ещё немного понаблюдать, так, из гонору блатного, может, ещё что засечёт?

Засёк. С другой стороны дома, именно там, куда окна Светкиной квартиры выходили, водопроводчики какие-то в канализационном люке ковыряются. Вроде бы "чистые", нормальные работяги, но в том-то и дело, что чересчур чистые. Как будто и не ныряли в дерьмо весь день, а спецухи только полчаса назад на спецскладе получили. Профессионалы, блин… Ладно, суду всё ясно.

Тихонько разворачиваемся и уходим. Делать что? Бежать, блин! Не будем мусорятам жизнь облегчать. Поймают — их право, ну а если нет — звиняйте, хлопцы. Но снова повезло — ушёл чисто. Теперь напрямую к реке, точнее, к обрыву: правый берег — он всегда выше левого. Там по тропкам, с детства знакомым, спускаемся к берегу и смотрим. Ага, так и есть. Лошок какой-то плоскодонку свою сушиться на солнышке оставил, ну так спасибо ему огромное от всей души воровской. Моторка — она бы, конечно, сподручнее была, ну уж что есть.

Переплывая реку, ощущал себя Облом тараканом на хозяйском столе: вроде бы и чисто всё, и не видать никого, а вдруг откуда ни возьмись да опустится с высей заоблачных тапок хозяйский карающий? Нет, обошлось.

Теперь бегом в сторону леса. Леса у нас, слава богу, знатные. От самого Петрова до Владимира тянутся, а дальше уж — до Первопрестольной. Те самые, муромские. Если осторожность соблюдать, параллельно трассе идти, за пару недель до столицы добраться можно даже пешком. Со жратвой, конечно, напряг, ну да мы — люди не гордые, на подножном корму продержимся. Правда, тут повезло: заприметил Облом, когда посёлок ближний огибал по дуге, бесхозную курицу и порешил тут же. Но пока просто на ремень прицепил — потом будет время, когда в лес углубимся, и костёр развести, и ощипать, и распотрошить. По малолетству голубей жрали, а курица — она не в пример питательней.

Ночь застала Облома уже в лесу. Можно бы, конечно, и тут костёр развести, но стремался Серёга чего-то: город близко ещё, да и ищут его на всех углах, по-всякому. Поэтому продолжал идти вперёд. И прав оказался — незадолго до полуночи вышел Облом на полянку. А на ней строения разные. Шуганулся Серёга поначалу, а потом дошло: хутор это заброшенный, слыхал он про это место что-то нехорошее в детстве. То ли замочили тут кого, то ли с ума кто сошёл и опять-таки кого-то замочил, ну да не суть дело. Крыша над головой есть, и ладно.

Хуторок, конечно, по всем делам стрёмно выглядел: главный дом хлипкий и полуразвалившийся, хлев какой-то рядом и пара сараюшек. Но нам ли выбирать? Переночевать хватит. А, может, и отсидеться на какое-то время.

* * *

Апостолы, блин, Пётр и Павел…

Нажрались Пашка с Петрухой в этот вечер конкретно — вместо полутора бутылок три уговорили. Петруха в кои-то веки в этот вечер холостым оставался: то ли устал, то ли ещё чего. А Пашка за день так с "пионерами" нагонялся — то проблемы какие-то, то подготовка к конкурсу художественной самодеятельности, то начальник лагеря вызывает и распекает за неподобающее поведение воспитуемых, — что к вечеру уже и без водки на автопилоте был, а пил только исключительно для снятия стресса. Причём пить завалились в бывшую пионерскую комнату. Просто Петруха ухитрился сдуру в их собственной клетушке с утра окно открытым оставить, так что комаров и прочей кровососущей гадости туда налетело — куда там Трансильвании. Пашка выход легко нашёл: подрядил после отбоя троих "пионеров" с полотенцами вожатскую комнату от комаров очистить. А те и рады — и не "отбиваться" подольше повод законный, и развлечение какое-никакое. Когда Пашка последний раз в комнату свою заглядывал, аж ужаснулся: пионеры лютуют, комаров истребляют со страшной силой — все стены в кровавых разводах. И веселье царит в рядах "зондеркоманды" необыкновенное. Ну и пусть их…

Петруха же в депрессии находился, скорее всего, по поводу невостребованности сексуальных возможностей. Тупо уставившись на гипсовый бюст Владимира Ильича, он проникновенно объяснял равнодушному вождю мирового пролетариата какие же все бабы суки и нимфоманки. Нормально набравшийся к тому времени Пашка только тихо подхрюкивал. В общем, вечер удался.

Потом Пашка нашёл старый пионерский горн и попытался в него дудеть. Не получилось, едва сам не облевался. Петруха горн отнял и попытался дудеть самостоятельно. Тоже не получилось. Долго ржали, тыкая друг в друга пальцами и беззлобно обзывая "Моцартами".

Потом решили пройтись. Подсевший на измену Пашка запихнул в задний карман джинсов тяжеленный степлер, объяснив, что привык без оружия из дома в ночное время не выходить. Петруха понимающе кивнул.

Как говорится, кто ищет — тот всегда найдёт. Из лагеря выбрались без проблем и за каким-то хреном попёрлись по дороге к перекрёстку на московскую трассу. Причём огромный Петруха держал Пашку за шиворот и проникновенно тому объяснял, что вообще-то "букварей" он терпеть не может, но Пашка — мужик правильный, и он, Петруха, его сильно уважает.

Метров через четыреста наткнулись на "мэстных". Етишкин ты пистолет, восемь пацанов лет пятнадцати-семнадцати на мопедах: "Верховинах", "Минсках" и даже "Ригах". Все в дерматиновых куртках и резиновых сапогах с загнутыми голенищами — местный шик, типа, ботфорты. Д’Артаньяны, блин…

Последующий диалог протекал примерно по такому сценарию:

Главный Мэстный (недобро щурясь и привстав на стременах своего "ИЖака"): "А чё это вы тут такие борзые ходите?"

Петруха (сильно покачиваясь): "А кто это такой крутой меня спрашивает?"

Главный Мэстный: "Главный я тут. И ты сейчас просечёшь, вообще, в натуре, с кем говоришь!!!"

Петруха: "Да уже просёк. Да и не говорил я с тобой, просто недоумение обозначил".

Главный Мэстный: "Чего сказал?"

Петруха: "От же ушлёпки. Речи человеческой не понимают…"

Главный Мэстный: "Вали их, братва, вали городчан!!!"

Петруха: "Землячок, ты просто не поверишь, как я этих твоих слов ждал. Теперь у меня душа чиста и опрятна будет".

Нет, конечно, Пашка знал, что Петруха махач знатный, но чтоб до такой степени… В дугу пьяный Петруха ввинтился с места в толпу местных "байкеров", как отвёртка в масло. Только загремели падающие мопеды и матерно заорали незнакомые голоса.

Но и на Пашкину долю тоже досталось, всё же Петруха не многорукий Шива какой-нибудь, чтобы всех сразу достать. Перед глазами выросла прыщавая морда в окружении белёсых патл. Автоматически Пашка выбросил вперёд правую ногу, целя по яйцам. Попал — морда из поля зрения исчезла. Зато схватили и крутанули за правое плечо. Пашка рефлекторно махнул рукой с зажатым в ней не хуже кастета степлером, и ещё одна круглая морда уплыла из поля видимости. А потом кто-то мощно приложил его по затылку…

Давно знал Пашка за собой такую плохую черту — если сильно ударить его пьяного по башке, то вся память за последние полчаса наглухо стирается, а сам он в течение последующего часа куда-то идёт. В родном Петрове, кстати, это работало ему только на пользу, потому как брёл он всегда в направлении дома на автопилоте и просыпался только в своей постели. Но в других местах это не прокатывало — очнуться он мог где угодно…

Так и сейчас, получив мощный удар по черепу, Пашка побрёл куда-то в сторону при полностью выключенном разуме. Где-то позади Петруха ещё азартно строил "мэстных" вдоль обочины и читал им лекцию о правилах поведения в приличном обществе, но Пашка этого уже не слышал.

Спотыкаясь и наталкиваясь на торчащие ветки, он брёл по прямой в направлении родного дома, до которого было километров этак с тридцать, да и путь пролегал через лес и болота разные. Но мозги ещё не включились, а ноги работали. Примерно через час-полтора в сознании у Пашки начало слегка проясняться. Понял он, что заблудился, что из средств выживания у него только старый степлер, а сам он по жизни — редкий мудак. Но алкоголь из головы до конца не выветрился, поэтому когда за следующим кустом Пашкиному взгляду открылась поляна со старым каким-то, обветшалым и даже по внешнему виду заброшенным хуторком посередине, он без лишних раздумий ломанулся к избушке, больше всех остальных похожей на жилое строение, и, распахнув незапертую входную дверь, мирно свернулся калачиком у входа — хрен с ним, кто там хозяева, а он, Пашка, сейчас спать хочет!..

* * *

Тягостное, сосущее ощущение в районе желудка начало выводить Тварь из блаженного сонного состояния. Тварь вообще-то не отличалась повышенной чувствительностью. Был "сон", и был "не сон". Были "голод" и временное его отсутствие. Вот, пожалуй, и всё — внутренний мир Твари не мог похвастаться богатством содержания. Сейчас Тварь начала просыпаться, потому что была голодна.

Существование — жизнью это назвать язык не поворачивается — Твари было довольно скучным: еда и сон. Но понятие "скука" Твари было тоже незнакомо, как, впрочем, и большинство других человеческих понятий. Тем более что она уже давно не была человеком, да и живым существом она тоже уже давно не была.

Иногда в медлительном мозгу Твари проскальзывали какие-то смутные воспоминания, но она сама не понимала до конца, реальны они или нет. Хотя какая разница — само понятие "воображение" Твари было тоже неизвестно.

Когда Тварь хотела есть, она ела. А потом спала. Затем снова ела. И так из года в год.

Учитывая, что процессы в практически неживом теле Твари протекали со скоростью, сравнимой разве что со скоростью передвижения сентябрьской улитки, то на сон приходилось гораздо больше времени, чем на бодрствование. Последний раз Тварь просыпалась более полутора лет назад. Тогда, проломив головой тонкий ледок, сковавший поверхность окна торфяного болота, давно уже ставшего её домом, тварь оказалась в заснеженном лесу. Жара или холод были Твари без разницы — температурных перепадов она не чувствовала, но сугробы по пояс и практически полное отсутствие живности вокруг вызывали раздражение. Подкормившись на первое время пробегавшим мимо неосторожным зайцем, Тварь отправилась на поиски.

Тогда повезло: в паре километров от затянутого ледяной плёнкой родного торфяника обнаружился очень интересный сугроб с поднимающимся над ним облаком тёплого пара. Кто знает, что занесло приблудного бурого мишку в эти обжитые людьми края, где и волков-то давно почти поголовно поистребили. Может, из цирка какого сбежал или ещё что. Но подарок — он подарок и есть, а такими вопросами, как "откуда что взялось", Тварь никогда не озабочивалась.

Мишка сначала взревел агрессивно и даже попытался ударить жёсткой когтистой лапой. Потом, продрав заспанные глаза и увидев, с кем имеет дело, жалобно по-собачьи завыл и обгадил всю берлогу. Но на такие мелочи, как запах, Тварь давно не обращала внимания, опять-таки вывалившиеся из брюха медведя кишки воняли ненамного лучше. Но для Твари, уже давно перешагнувшей грань между человеком и животным, плохих запахов просто не существовало. Полсуток она набивала безразмерный желудок суховатым, но питательным медвежьим мясом и салом, после чего, сыто урча, снова скрылась в родной торфяной промоине.

Но сейчас сожранная полтора года назад медвежатина практически полностью переварилась в бездонном брюхе Твари, и та снова начала ощущать тоскливое и болезненное чувство всепроникающего голода. Осторожно, ещё до конца не проснувшись, она начала загребать мощными лапами вверх, выплывая из уютного прохладного нутра торфяника туда, где сквозь туманное коричневое марево просвечивал тусклый свет жаркого июльского дня.

Сидевшая на еловой ветке сорока была очень удивлена, заметив на зарябившей поверхности торфяной промоины копны чёрных длинных волос, удивительно похожих на лошадиную гриву. Пару минут понаблюдав за странным созданием, с тихим хлюпаньем выбирающимся на берег, она спорхнула с дерева и понеслась куда-то в сторону, горя желанием сообщить о необычном явлении товаркам.

* * *

Мутное марево опьянения постепенно отступало, и Пашка понемногу начал осознавать себя как личность. Пока ещё с трудом, мучительно собирая в голове осколки вчерашних воспоминаний, он попытался восстановить ход событий предыдущей ночи. Так, пили с Петрухой, потом их за каким-то лешим понесло прогуляться, потом вроде как дрались… Дальше провал. Затем короткое прояснение: бредёт он куда-то, натыкаясь на пеньки и ветки и бубня под нос какую-то тупую песенку, а затем: снова — провал. И вот уже сразу он сейчас где-то здесь. Вопрос только, где.

Осторожно, не столько опасаясь дневного света, уже ощутимо проникавшего сквозь зажмуренные веки, а просто полный самых нехороших предчувствий относительно своего местоположения, Павел попытался раскрыть глаза. Что ж, ведь никто ничего хорошего и не ожидал, правильно?

Он лежал, свернувшись эмбрионом на фантастически пыльном деревянном полу в каком-то сарае, а может, хлеву, не в том состоянии был Пашка, чтобы вдаваться в эдакие сельскохозяйственные тонкости. Жилой дом в таком запущении не бывает, по определению. Но в сарае этом определённо есть кто-то ещё, кроме самого Пашки, и этот кто-то вызывает необъяснимую тревогу на неком подсознательном уровне.

Пашка попытался подняться, чтоб хотя бы приблизительно определить, где он и с кем приходится делить помещение, и тут обнаружил новый сюрприз. Надо сказать, весьма неприятный. Руки его были накрепко скручены в запястьях собственным ремнём. Оп-паньки…

— А, — раздался откуда-то сверху не суливший ничего хорошего хрипловатый голос, — очнулся, фраерок? Ты того, не дёргайся, сейчас я тебя передвину, чтоб пообщаться мы с тобой могли.

Здоровенная клешня с синими наколками блатных перстней на пальцах крепко схватила Пашку за плечо и легко, как котёнка, потянула вверх. Резкая смена положения в пространстве вызвала новый приступ тошноты и головокружения (похмелье, кстати, ещё никто не отменял), но Пашка подавил рвотные позывы в зародыше. Нехорошо как-то блевать на человека, который тебя связал и таскает с места на место, как тряпичную куклу. Чревато, знаете ли.

Нет, оказывается, и действительно бывают дома запущенные похлеще любого сарая. Пылищи вокруг скопилось больше чем… Пашка даже придумать сравнения не мог. Да и неудивительно, судя по всему, дом заброшен не десять и не двадцать лет назад. Мебель опять-таки какая-то советско-антикварная, печка древняя с полуобвалившейся штукатуркой, обнажающей мощные красные кирпичи кладки. Да и сосед Пашкин по комнате как-то не смахивает на коренного обитателя из деревенских.

Мужичок, пристроившийся напротив на трёхногом табурете, доверия не внушал. Абсолютно. Насмотрелся Павел на таких в родном Петрове: вроде бы и ничего особенного, так, сморчок заводской, но это только на первый взгляд. Характерная сутулость, взгляд из-под бровей — быстрый, злой, оценивающий, — манера прятать руки и постоянная напряжённость — всё выдавало в человеке старого сидельца не хуже, чем примеченные раньше перстни на пальцах. Похоже, конкретно ты попал, вожатый Волохов.

— Ты кто ж такой будешь? — поинтересовался человек. — На деревенского не похож, те одеваются по-другому и смотрят не так. На мусора тоже не тянешь, или я вчера родился. Откуда ты взялся, чудо?

— Вожатый я, — пролепетал пересохшим от страха и похмелья ртом Пашка, — из лагеря.

Мужик чему-то довольно ухмыльнулся.

— Да, тут, похоже, в цвет… Коллеги мы, значит, с тобой почти получаемся, я вот тоже из лагеря, только не вожатый, ну и, конечно, не пионэр… — он хохотнул. — Ты из какого, из "Кировца"?

— "Кировец" прикрыли давно, там теперь дом отдыха для больших людей, — не попался на удочку Пашка, — я из "Дружбы".

— Это "Кагановича" который?

— Он самый.

Человек кивнул.

— Да, слышал я что-то краем уха такое. Сам-то я из другого лагеря, — он ещё раз ухмыльнулся, — но и в "Кагановиче" побывать по малолетству пришлось. Да, были времена…

Мужик немного помолчал, а Пашка попытался попристальнее к нему присмотреться. Да, человек, по всему видно, не простой. Не мальчик уже, по внешнему виду — за полтинник, но Пашка зеков навидался и прикинул, что тому вряд ли больше сорока пяти. Зубов опять-таки своих, считай, у сидельца не осталось, вон весь рот в коронках железных, но это не показатель. А вот представление о моде у того явно подкачало. Ибо облачён мужичок был в эластиковый спортивный адидасовский костюм с кричащими зелёно-красными полосками, дико популярный в самом конце восьмидесятых у разных мелких рэкетиров, но в настоящее время пригодный разве что для того, чтобы тихо копать картошку на загородной фазенде. Идущие к нему в комплекте стоптанные, но ещё крепкие чёрные ботинки тоже стильности не прибавляли.

Но мужик крепкий и тёртый, сразу видно. Руки одни чего стоят: такими кулаками гвозди из стены рвать или подковы гнуть — самое милое дело. Интересно, чего ему, красавцу такому, от Пашки нужно?

— И откуда ж ты такой взялся? — задумчиво протянул зек, — что ж дома-то тебе не сиделось, или в лагере твоём с пионэрами, а?

Пашка только плечами пожал:

— Нажрались мы с другом вчера, сам мало что помню… Вот, забрёл ненароком. Связал-то ты меня зачем, я ж зла вроде и не умышлял против тебя никакого? Просто случайно не в то время не в том месте оказался. Отпустил бы ты меня, а? — предложил Пашка, сам не надеясь на положительный ответ. — Типа, я тебя не видел, ты меня тоже, краями разошлись.

Сиделец вздохнул:

— А я что, не вижу, что не при делах ты? Только вот тут дело-то какое, — он тоскливо посмотрел сквозь разбитое маленькое оконце, за которым уже вовсю шуровало жаркое летнее солнце, — вряд ли у нас просто так разбежаться получится.

— Если ты думаешь, что я к мусорам сразу побегу… — предпринял ещё одну попытку Пашка, но зэк только рукой махнул:

— А тут уж бегай или не бегай, разницы никакой. Потому как мусора здесь уже. Правильно я говорю, начальник? — Неожиданно с какой-то обречённой злостью прокричал он в окно.

Откуда-то со стороны ветерок донёс ответ:

— А мне по херу, Облом, с кем ты там и о чём говоришь, — Пашка узнал, хоть и не без труда, приглушённый голос летёхи Димки Рябушкина. — Мы сейчас на штурм пойдём и разнесём твою избушку к маме нехорошей. Думаешь, долго ты со своей "пээмкой" против наших стволов продержишься? Так что лучше сам выйди, пока шанс есть.

Лицо зека скривилось в бешеной улыбке-оскале.

— Гонишь ты, начальник! — Серёга прокричал, как сплюнул. — Не той вы, мусора, породы, чтоб даже на мой ствол игрушечный лезть. Тем более что и заложник у меня есть, забыл, что ли?

"Так я теперь ещё и заложник, ёпть, — с каким-то даже равнодушием подумал Пашка. — Если уж повезёт, так повезёт. Всё, блин, если вывернусь из передряги этой, с пьянкой вообще конкретно подвяжу. Не стоит оно того".

— Ты мне про заложника давно уже поёшь, — откликнулся Рябушкин, — да вот только сомнительно мне как-то, уж больно тихий он у тебя, пусть голос подаст.

Облом недобро так посмотрел на Пашку:

— Слышишь, о чём тебя начальник просит, — он кивнул в сторону выбитого окошка. — Так что ты давай уж, уважь общество. Только сразу предупреждаю: лишнего не болтай, поздоровайся и всё. И того, в окно не высовывайся — они там все на измене, шмальнут ещё сдуру.

Аккуратно, стараясь не делать резких движений, Пашка перебрался к окну и замер рядом с рассохшейся рамой:

— Димон, это я, Пашка, — пересохшее горло вовсю противилось произнесению громких звуков, отдаваясь на них саднящей наждачной болью. — Не врёт он.

Облом одобрительно кивнул. Со стороны ментов пару мгновений не слышно было ни звука, потом Рябушкин наконец отозвался:

— Волохов? — даже отсюда было слышно, что летёха был слегка обескуражен. — Тебя-то как туда занесло, чёрт ты непутёвый. Ладно, ты там тихо пока сиди, Облома не зли. Вытащим мы тебя оттуда, сукой буду.

— Правильно говоришь, начальник! — прокричал в ответ Облом. — Осознал, вижу, что не шуткую я. Ты сам там тоже не дёргайся, я через пару минут требования выдвигать начну.

— Ты, падла, учти, — пообещал Рябушкин, — если с Пашкой случится чего, я тебя самолично порешу, мне тебя и вообще живого брать без особого интересу, а тут ещё и заинтересуюсь. Понял?

— Не стращай, начальник, — откликнулся Облом, — пуганый я. А за "падлу" ответишь. Так, перерыв в дебатах.

Облом отошёл от окна и в упор уставился на Пашку. Очень нехорошо так посмотрел, оценивающе.

Старший лейтенант Димка Рябушкин тоже находился в невесёлых раздумьях. Ни он, ни парни из наряда реально не думали наткнуться вот так в лесу на объявленного во всероссийский розыск беглого зека. Отправили их пионерлагеря сторожить, по большому счёту так, для галочки. Порядок такой — заблокировать места возможного отхода беглого. Ещё несколько нарядов было разбросано по району, но с теми рациями, что у них имелись, они могли с таким же успехом находиться где-нибудь под Самарой. Димкиному экипажу ещё повезло, их рация была туда-сюда, минимальную связь с дежурной частью ещё обеспечивала, но нерегулярно и как большое одолжением.

Вот и повезло: связались с ними ночью, приказали проверить Гордейкину заимку, вроде бы кто-то из деревенских видел подозрительного мужика, пробиравшегося в ту сторону. А если сигнал получен, надо реагировать. Вот и среагировали. Уже на подходе Облом начал палить через окно в сторону наряда, так что пришлось залечь за старинным амбаром, прикидывая дальнейшие действия. Тем более что обложенный в избушке зек что-то про заложника прокричал. Твою мать.

Сам Димка пуль не боялся. Был у него определённый жизненный опыт: ещё в девяносто пятом пришлось на Кавказ скататься. В штурме Грозного он, правда, не участвовал, но впечатлений набрался по самое "не хочу". Потом ещё три командировки туда же, на память о которых остались маленький осколок в левом плече и жуткая неприязнь ко всяким зелёным насаждениям типа лесов.

Нет, будь рядом с Димкой кто-нибудь из проверенных ребят, знакомых по командировкам, он бы, как бог свят, рискнул акцию провести. Но уж чем богаты… Да, вояки у него в наряде подобрались ещё те: все как один вчерашние дембеля. Вовка вон два года в желдорбате шпалы клал, а Олег вообще танкист. Толку от них при штурме, как от циркуля. Лёха единственный, кто хоть иногда за время службы в руках оружие держал и зеков видел, — из краснопогонников он. Только тоже хрен редьки не слаще: одно дело — на вышке курить, а совсем другое — по лесам за вооружённым зеком бегать. Вон он, кстати, подползает. Интересно, чего нового скажет?

— Ну? — спросил лейтенант.

Сержант перевёл дух.

— Связался я наконец с нашими, — он кивнул. — Правда, связь такая, что… Короче, они там сейчас часть вэвэшную поднимают и ОМОН. Сказали продержаться и зека пасти, как будто мы сами бы не догадались.

Рябушкин тоскливо поглядел в сторону домика, где засел Облом с заложником. Нет, всё правильно, на такое дело только войска поднимать нужно, их профиль. И с ОМОНом всё верно, потому как заложник присутствует. Другое дело, что до ближайшей части чуть ли не сотня километров: пока соберутся, пока подъедут по нашим-то дорогам… И с ОМОНом ситуация такая же. Ладно, бог не выдаст — свинья не съест, продержимся как-нибудь.

Подобные мысли одолевали и Облома. Это сейчас, пока мусоров четверо, они шугаются и на рожон не лезут, а ведь через час-полтора их тут будет, как в Кремлёвском концертном зале на День милиции. То есть когти рвать надо по-любому. Вопрос только, как это по-грамотному обставить, да ещё и вожатый этот… С ним-то что делать, не валить же в самом-то деле?

Внезапно взгляд Серёги наткнулся на тускло блестевший в уголке вывалившийся из кармана вожатого степлер. И смутная, не оформившаяся ещё до конца мысль начала принимать всё более чёткие очертания.

Нехорошо так оглядевшись по сторонам, Облом подошёл к скрючившемуся на табурете Пашке.

— Так, вожатый, — Облом смотрел в сторону, — ты пойми, я против тебя ничего не имею. Только вот выбора у меня особого нет — уходить мне надо, а тебя я с собой тащить не могу, но и оставить так просто тоже. Так что ты зла на меня не держи за то, что я сейчас сделаю.

Полный самых дурных предчувствий, Пашка поднял глаза на зека, и в тот же момент мосластый, каменно-твёрдый кулак Облома врезался куда-то в район волоховского виска, отключая сознание и неся очередное забытье…

* * *

Не разумом и не обонянием, одним только желудком, давно уже превратившимся в главный орган её чувств, Тварь определила присутствие Еды. Еды было много — сколько точно, Тварь затруднилась бы сказать. Как и все животные, считать Тварь не умела, а мыслила категориями "один" и "не один". Сейчас ощущение Еды пришло от Места.

Почему Место так притягивает Тварь, та не задумывалась. Что-то такое было с ним связано в прошлой ещё, другой жизни, о которой Тварь не помнила ничего, кроме того, что она была. Как бы там ни было, во время своих нечастых пробуждений она всегда наведывалась к Месту, бродила среди полуразрушенных просевших строений, словно стараясь вспомнить, что же так неумолимо тянет её сюда. Разумеется, припомнить что-либо Тварь была не в состоянии, почти полностью мёртвый мозг настойчиво противился таким попыткам.

Сейчас же две основные цели существования Твари — Еда и Место — чудесным образом совпали. Что ж, она была не против.

Постепенно наращивая скорость, она начала двигаться к Месту. Задеревеневшие за время долгой спячки мышцы постепенно приходили в норму, действуя всё более послушно. С лёгкостью и изяществом, с трудом представимыми в этом крепко сбитом, приземистом теле, она почти не задевала низкие ветки и перемещалась по лесу с незаметностью призрака. Не то чтобы Тварь кого-то опасалась — весь её опыт настойчиво утверждал, что если в этом лесу и есть кого бояться, то это только её саму, — просто инстинкт охотника научил её не привлекать к себе внимания. Не стоит пугать Еду раньше времени.

А Еда обещала быть обильной и вкусной: люди. В списке гастрономических предпочтений Твари человеческое мясо занимало место куда как выше медвежьего, хоть и уступало в плане питательности коровьему. Зато по вкусовым качествам находилось вне всякой конкуренции.

Через двадцать минут скольжения по замершему в страхе лесу Тварь застыла на границе поляны, ограничивающей Гордейкину заимку. Тут Тварь слегка притормозила. Всё-таки некоторая осторожность не была ей чужда, да и присутствие Железа ощущалось более чем явно. Тварь не боялась Железа — насколько проделанных им дырок до сих пор имелись на её теле, не причиняя особого неудобства, скорее вызывая раздражение. Но и нарываться в очередной раз Твари не хотелось. Тем более что Еда на Месте вела себя как-то странно.

Абсолютно слившись с окружающими тенями, Тварь наклонила гротескно огромную голову набок, с некоторым подобием интереса наблюдая за развёртывающимися на заимке событиями.

* * *

"Дежавю, блин", — проскользнула в восстанавливающемся после сильнейшего удара Пашкином мозгу мысль, когда он снова увидел прямо перед своими глазами покрытый почти вековой пылью пол избушки.

Сразу за этим дикая боль разорвала на части низ лица. Попытавшийся заорать Волохов чуть было не потерял сознание от нового приступа одуряющей рваной боли и смог только жалобно заскулить. Казалось, лицо его нашпиговано гвоздями, как у того монстра из "Восставшего из ада", с той только разницей, что тот чудила ещё и улыбаться мог и говорить, а вот Пашке даже такие простые вещи были недоступны. Тихонько мыча, он попытался дотронуться развязанными (ну, хоть за это спасибо) руками до рта, казалось, превратившегося в одну сплошную рану, и наткнулся на скользкие потёки собственной крови.

— Не гоношись, парень, — раздался сверху голос Облома, — и рот не трогай пока, а то губы себе порвёшь.

Сидящий на табурете Облом лениво поигрывал тем самым степлером, прихваченным Волоховым из пионерской комнаты.

— И не злись на меня, — посоветовал беглый. — Мне нужно просто, чтоб ты молчал какое-то время. Если б я тебе язык отрезал, что, лучше бы было? А так потом эти скрепки тебе любой лепила за минуту удалит. Или слесарь, — зек ухмыльнулся.

— Теперь слушай, — продолжал Облом, — сейчас ты выскочишь отсюда и в лес побежишь. Ага, вижу, что понял ты мою задумку, — кивнул он, наблюдая, как Пашка с недоумением осматривает адидасовскую олимпийку, теперь уже сидевшую на его собственных плечах. — Правильно, типа, ты — это я. Мусора, само собой, за тобой ломанутся. За этим-то я тебе рот и зашил, потому как верить тебе я не могу, сам понимаешь. Ты бы в противном случае сам мусорам навстречу рванулся с криком: "Мужики, я это, а не зечара ушлый". А так они в тебя самого шмалять начнут, потому как брать им меня живого, тут дружок твой мент правильно сказал, резона особого нет. Так что беги, фраерок, беги, может, и я ещё немного побегаю… И зла на меня не держи, это жизнь такая сучья.

Он снова подкатился к окну.

— Эй, начальник, слышишь меня, нет?

— Говори, что хотел, — отозвался из-за амбара недобрый рябушкинский голос.

Серёга начал излагать:

— Значит, так, мусор, ждать мне тут, пока вы сюда полк краснопёрых нагоните по мою душу, смысла вообще никакого нет. Поэтому сыграем мы в догонялки. То есть я побегу, а вы за мной, может, и улыбнётся вам ваше счастье ментовское. И фраерка, дружка твоего, я тоже тут оставлю, не нужна мне в забеге обуза такая. Только радоваться не торопись, — посоветовал он. — Я вместе с терпилой этим, которого в подпол посажу, пару неплохих подлянок оставлю, чтоб жизнь вам не облегчать, так что выудить его оттуда не так просто будет. Короче, правила, мусор, тебе ясны. И не дёргайся особо, а то передумаю.

Рябушкин немного помолчал.

— На что надеешься? — наконец поинтересовался он. — Возьму ведь тебя по-любому. А если Пашку мочканёшь, так и я тебя сразу же…

— Не хвастайся раньше времени, начальник, — посоветовал Облом. — А вожатого твоего, я сказал, кажется, не трону. Ты, если дело моё читал, знать должен — не мокрушник я, это только в последний раз по пьянке косяк вышел. Но и не зли меня, а то ведь сменю жизненные принципы-то… Короче, всё понял?

— Да, — ответил Рябушкин, — понял.

— Ну, вот и славно, — довольно ощерился железными коронками Облом.

Потом обернулся к медленно приходящему в себя Пашке:

— Ну, вот и твоя гастроль, вожатый. Ты уж не облажайся, неохота мне тебя мочить, сам не знаю, почему. И прости уж, что так получилось…

Подтянув покачивающегося и тихо подвывающего от боли Пашку к дверям, Облом хлопнул того по плечу и несильно подтолкнул в спину:

— Ну, пошёл, воспитатель, не подкачай!

И Павел побежал. Побежал так, как, наверное, никогда раньше в жизни не бегал ни на школьных спартакиадах, ни на институтских, ни на заводских. Как не бегал от злых бабок, в садах которых по ранней молодости воровал яблоки, вдохновлённый идеалом всех нормальных детей того времени — Мишкой Квакиным, как не бегал от местного хулиганья, когда случалось заплутать по молодости в чужом районе, даже от стаи одичавших собак, на которую однажды "повезло" натолкнуться на заброшенной стройплощадке, он не бежал с такой резвостью. Потому что понимал, что прав зек: не будут с ним мусора, хоть Рябушкин и друган вроде, церемониться — прошьют очередью, и потом ничего им не будет. Всё на зековскую хитрость спишется.

Поэтому только ветер засвистел в Пашкиных ушах, когда он, перепрыгивая через поваленные стволы и уворачиваясь от колючих лапок можжевельника, ринулся прочь от заимки. И откуда только прыть-то такая взялась?

— Шустрый зечара, — отметил довольно Рябушкин. — Ну да нашим легче. Вовчик, избушку проверь, только осторожно, чует моё сердце, не звездел Облом насчёт подлянок, Пашку из подпола вызволяй. Олег, Лёха — за мной. Зечара думает, он бегать умеет хорошо, ну да мы его разубедим.

Олег с Лёхой энтузиазма, понятно, не высказали. Одно дело в форме, в бронике и со стволом на рынке шорох наводить, а совсем другое — во всей этой сбруе с беглым зеком по лесу наперегонки носиться. Не за тем, собственно, в органы служить шли. Но ведь Рябушкин — он начальник такой, с которым не очень-то и поспоришь. Да и Вовчик от поручения был не в восторге: наслушался в своё время о зековских примочках, когда бритвой в глаз плюют или самострелы всякие наставляют. Но служба — она служба и есть.

То есть трое рванули за убегающим зеком, а Вовчик на цырлах начал подкрадываться к избушке. Кстати, ни Рябушкин, ни подчинённые его на кроссе не очень-то и выкладывались, верно рассудив, что зек — это не спортсмен, дыхалка у сидельца, как и остальное здоровье, никакая, так что долго он подобный спринт не выдержит. Да и им в амуниции реально бежать несподручно. Так что зек пусть на рывке выкладывается, а они, не торопясь, аккуратно за ним последуют и тихо возьмут, когда он на колени рухнет и воздух всей пастью глотать начнёт. Не впервой, чай, случалось разное на службе, насмотрелись.

Вовчик — тот, конечно, на измене круто сидел. Ну вот никак ему в избушку эту старинную заходить не хотелось. Шестое чувство, что ли, а может, просто по жизни он отвагой особой не отличался, оттого и в ментовку служить пошёл, известно ведь, что "шобла зайцев валит льва". Всегда приятно за собой власть чувствовать, а тут вот ведь незадача какая — зековским подлянкам про авторитет исполнительной власти не особо-то и объяснишь. Так что пробирался к приоткрытой двери Вовчик с особой осторожностью, приготовив и себя, и АКС ко всяким неожиданностям нехорошим.

За приоткрытой дверью оказалось неожиданно пыльно и после яркого дневного света как-то особенно темно. Исключительно городской житель Вовчик слыхал краем уха, что это помещение в избе называется то ли сени, то ли подклеть, то ли ещё как-то по-простонародному. Легче от этого не становилось, меньше всего хотелось сейчас Вовчику экзотики всякой пейзанской. Другое дело — подъезд, про них мы всё знаем, но выбирать не приходилось. Однако обошлось. Очень аккуратно проскочив тёмный закуток, Вова оказался перед дверью в большую комнату (горница, что ли?). Осторожно зыркнув глазами по сторонам, он не обнаружил ничего опасного: комната как комната, правда, запущенная очень, что неудивительно — хутор-то давно брошенный. Также на одних носках, стараясь уподобиться коварным узкоглазым ниндзя, Вова, выставив вперёд поросячий носик АКС, шагнул в комнатушку. И тут же упал как подкошенный, когда что-то неимоверно тяжёлое опустилось ему на голову, как кара божья.

Эх, безалаберность наша… Ну вот что стоило Вовчику нацепить на башку вместо серой "пидорки" нормальную стальную каску, которую, кстати, и предусматривается носить рядовому и сержантскому составу при боевых операциях? Да вот лень-матушка: по такой-то жаре и броник — уже перебор, не то что этакий чугунок на голове. Только вот броник от табурета в голову — защита очень даже сомнительная, а каска — вполне даже реальная. Но вот не срослось. Для Вовчика то есть, бывшего желдорбатовца, а ныне сержанта милиции. А вот Серёге Горюнову, больше как "Облом" известному, очень даже по душе ментовский головной убор пришёлся — табуреткой, какая бы древняя и добротная она ни была, каску-то вряд ли прошибёшь, а вот серенькую кепочку с козырьком — легко. Так что спорхнул он с наддверных антресолей и быстренько впавшего в беспамятство мента обшмонал.

Улов не то чтобы не порадовал, просто не принес ничего сверх ожидаемого. Кроме АКС ещё ПМ в кобуре, но Облому-то второй ни к чему — просто обойму выщелкнул, а саму пушку мусорёнку оставил, пусть играется. В карманах мелочишка всякая несерьёзная, ключи там, пара сотен ассигнациями и пачка "Кэмела" с зажигалкой. Вот за курево спасибо.

Присмотревшись к менту, Серёга удовлетворённо вздохнул: не до смерти зашиб, как и предполагалось. Даже черепно-мозговой, скорее всего, нет, так — лёгкое сотрясение, был бы мусорок пьяный, так и не заметил бы, на похмелье списал. И хорошо это, не по нраву было Горюнову людей мочить, хотя приходилось, конечно.

Броник мусорской Серёга откинул за ненадобностью — автоматную пулю он всё равно не удержит, а вот бегать в нём затруднительно. Другое дело китель и фуражка эта чмошно-полицайская. Понравилась Облому игра в маскарад, тем более что не вчера он родился, понимал, что через час-полтора в лесу от ментов всевозможных и солдатни не продохнуть будет, но вот только стрелять через кусты по родной мышастого цвета униформе они вряд ли начнут. А тут и у Облома шанс несколько мгновений выиграть, а в такой игре, которую он затеял, каждая секунда дорогого стоит. Потому разоблачил Облом сержанта выше пояса и, как всё нутро его воровское ни протестовало, кителёк милицейский и кепочку на себя натянул. Глянул на себя в старинное запаутиненное зеркало и сплюнул: полицай полицаем, хорошо хоть, никто из знакомых не видит. После чего подхватил железки и тоже сиганул в лес.

Сержант Владимир Мытищин очнулся даже раньше, чем предполагал Облом. Табуретки в голову были для него не в новинку: в вагончике, где он службу проходил, всякое случалось, здоровьем Вовчик всегда отличался отменным, а черепные кости были на удивление крепкими. Поэтому уже спустя несколько минут после рокировки Горюнова он тихо застонал и попытался привстать на руках. Нет, здорово его приложил всё же зечара — в глазах двоилось и звуки раздавались, как из-под подушки. Поэтому скрип старых половиц под чьим-то грузным телом Вовчик даже не расслышал, а просто ощутил в комнате внезапно чьё-то чужое присутствие.

Автоматически потянувшись к кобуре, он только чертыхнулся, схватившись за пустоту, уже прекрасно представляя себе все служебные разборки по причине утраты табельного оружия. Но тут же глаза наткнулись на родную "пээмку", валявшуюся тут же рядом. Обрадованный Вовчик потянулся к ней, схватил за родную ребристую рукоять и рефлекторно направил на незнакомца, как-то нехорошо всхрапывающего прямо за спиной.

Боёк сухо щёлкнул вхолостую несколько раз, а потом Вовчик тонко, по-заячьи заверещал и попытался в очередной раз нырнуть в спасительное небытие, разглядев нового гостя старой избушки. Но крик его прервался, даже почти не начавшись.

Одним мощным стремительным ударом Тварь сломала Вовчику шею, вырвав горло и своротив голову под совершенно немыслимым углом. Потом, опустившись на колени, она начала рвать грудь сержанта Мытищина мощными, словно только для этого и предназначенными то ли лапами, то ли руками, отбрасывая в сторону обрывки форменной рубашки и майки — Тварь ела только мясо, ткань застревала в по-акульи острых зубах, причиняя постоянное, пусть и мелкое, неудобство. Отправив в пасть пару кусков, оторванных от груди Вовчика, Тварь, абсолютно озверев от запаха крови, раздвинула мощным кулаком рёбра, наконец дорвавшись до сердца жертвы. Как всегда, переполнившая пасть кровавая влага заставила её ещё раз на короткое мгновение почувствовать себя изумительно живой, но пульсирующее ещё сердце взорвалось в пасти твари совершенно неописуемым фонтаном ощущений, после чего вся эйфория сошла на нет. Тварь начала просто тупо жрать, как она делала всегда.

Когда от тела сержанта Мытищина осталось совсем не так уж много, Тварь вспомнила про остальную еду. Еды оставалось много, но она убегала, и Тварь это чувствовала. Что ж, побегаем — само понятие "охота" Твари было незнакомо, но процесс ей нравился.

* * *

"Шустрый какой зечара-то оказался, — с некоторым даже уважением думал Рябушкин. — И не скажешь, что почти всю жизнь на баланде, — такого хоть на спартакиаду любую выставляй".

За последние минут этак пятнадцать беглый зек вымотал ментов почти до невозможности. Тому-то что, знай беги налегке, а у стражей порядка и сбруя всякая железная, и стволы, для быстрого боя, может, и хорошие, но для спринтерского забега абсолютно не предназначенные. У самого Рябушкина в разгрузке помимо табельного ещё кое-что имелось. Сделали кавказские командировки старлея параноиком в этом отношении, раз и навсегда он для себя определил, что огневой мощи никогда много не бывает. Конечно, волк какой-нибудь спецназовский и лопаткой сапёрной в любой ситуации обойдётся, но мы-то люди простые, мы больше на продукцию ВПК полагаться привыкли, а руками-ногами пусть супермены всякие машут.

Ещё больше не нравилось Рябушкину, что стремился беглый прямо в самый центр торфяников. Самое паскудное место эти торфяные болота. Это вам не северные или белорусские, с теми всё ясно: видишь проплешину в лесу — обходи стороной. А тут по-иному. Иногда только из-за большого количества мёртвых деревьев и определишь, что в самую трясину попал. Да и нет тут трясины как таковой — просто неожиданно открывается под ногами окошко, заполненное тёмно-коричневой водицей, и тут уж кричи не кричи, как повезёт. Много народу в этих местах сгинуло, грибников всяких, охотников… Так что под ноги смотреть надо внимательно во избежание, так сказать…

А вот Облом под ноги, по ходу, не смотрел. Да и зачем ему? Что от пули мусорской подыхать, что двадцать лет на зоне гнить, что в болоте моментально сгинуть — выбор небогатый. Потому и бежал беглый, не разбирая пути, а просто ставя ноги куда ни попадя. Но это ведь только ему терять нечего, а Рябушкин ещё пожить собирался, да и ребят молодых из ППС гробить не хотелось.

— Олег, Лёха, — скомандовал Рябушкин. В боевой обстановке обращения типа "товарищ сержант" не много стоят, — справа и слева от меня, дистанция тридцать метров. Чтоб падла эта не задумала обратно мимо нас проскочить. Поняли, бойцы? Всё, исполнять. И под ноги внимательно смотреть, мля! Никуда эта сука от нас не денется, нет там дальше пути.

Бойцы поняли, но энтузиазма не высказали. Хоть вслух спорить с Рябушкиным, за которым давно ходила по пятам слава "контуженного", не собирались. Рассосались и продолжили преследование.

Алексей Щербаков вообще лес, и тем более болота, переносил очень тяжело. Сам уроженец Северной столицы, он до службы никогда раньше с лесами особо дела не имел. А служить пришлось на "семёрке", считай, в самой тайге, да ещё и под пристальным ожидающим прицелом глаз сотен зеков. Потому и породу эту человеческую Лёха не любил ещё больше, чем лесистую местность всякую.

Но всякое случается. Познакомился Лёха на службе с девкой одной, из местных уроженок. Ну, не совсем из местных — петровская она была, к дружку своему на свиданки в зону ездила. А потом дружка как-то зарезали, то ли за долг карточный, то ли ещё за какой косяк. Но девчонка ездить не перестала, правда, теперь уже исключительно к Лёхе наведывалась. Ну, слово за слово, решил Лёха после окончания службы в "город у Пяти углов" не возвращаться, тем более что и не ждал его там никто особо. Женился на Татьяне (той самой девчонке) и устроился работать в горотдел. Нет, жизнь нормальная была, да и на службе государевой только сильно ленивый свой кусок мимо рта пропустит. А Лёха таким не был никогда. Но вот под пули лезть он не собирался, при всей своей любви к выбранной профессии.

Болот, как известно, под Питером — как у дурака стекляшек, так что считал себя Лёха в этом деле докой и почти что экспертом. Тем большим было его изумление, когда прочная на вид коряга, на которую он наступил, как-то чересчур стремительно ушла куда-то вперёд и вниз, а сам Лёха, потеряв равновесие, нырнул следом за ней.

"Бля", — только и успел подумать он, поняв, что не просто упал, а провалился в скрытую торфяную промоину. Обхватившая его со всех сторон, как влажное банное полотенце, жидкость моментально выжала из груди любую возможность кричать и звать на помощь, подействовав на разгорячённое гонкой тело, как ледяной душ. Лёха ещё раз судорожно рванулся вверх, понимая, что всё это неправильно, что не может всё кончиться так, глупо, по-дурацки, но бронежилет и ещё какая-то непонятная сила тянули его вниз.

"Поо…" — попытался закричать Лёха, но коричневая то ли вода, то ли грязь попали в его горло, перехватив дыхание и заставив забиться в вязких объятиях болота. Забыв про автомат, присягу и всё остальное, он дико рвался наружу из вязкого плена равнодушного тупого торфяного окна, но силы были неравны. Лёха успел ещё почувствовать, как от недостатка воздуха разрывается грудь, и судорожно вдохнул. Тёмная торфяная жижа торжествующе хлынула в его лёгкие, раздирая их изнутри непередаваемой болью, и тогда Лёха понял: это всё.

Тело его ещё продолжало судорожно дёргаться, не желая мириться с мыслью о конце, но сознание уже угасло, и младший сержант милиции Алексей Щербаков медленно опустился на дно промоины, по сути, представлявшей собой перину из мягких хлопьев торфа.

* * *

Тварь озадаченно всмотрелась во всплывающие пузыри воздуха на поверхности подёрнутого рябью болотного окна. Еда ушла вниз, туда, где почти постоянно обитала сама Тварь, проводя большую часть своего существования в долгой сытой спячке.

Мертвечину Тварь не любила, свернувшаяся кровь придавала Еде неприятный оттенок и… Скажем так, Твари просто нравилось убивать.

Но забывать о том, что почти рядом с её потаённым болотным логовом лежит часть Еды, не следовало. Кто знает, может быть, в следующий раз Тварь снова проснётся зимой, а медвежьей берлоги поблизости и не окажется? Поэтому Тварь хорошенько запомнила место, где покоилась мёртвая Еда, и продолжила преследование.

Следующей целью Твари оказался Олег Степанов, последний из оставшихся в живых "пэпээсников". От природы наделённый незаурядной силой, он даже внешне чем-то напоминал боевую машину, на которой служил в годы армейской службы. Приземистый и коренастый, с огромными кулаками и покрытыми буграми мышц плечами, он был незаменим при решении любой острой ситуации, будь то пьяная драка в рабочей общаге или обычный бытовой дебош. Бузотёрам, как правило, хватало одного только взгляда на мощную, как топором вырубленную фигуру Олега и встретиться с равнодушными голубыми глазами сержанта, чтобы задуматься о своём поведении. Олег не был злодеем каким-нибудь, просто никогда не задавался вопросом можно ли обойтись без мордобоя и прочих "силовых методов". Официально он имел несколько выговоров за рукоприкладство, но фактически начальство закрывало на это глаза, прекрасно понимая, что некоторые ситуации можно решить только грубой силой. А в этом плане Олег был вне конкуренции.

В отличие от Лёхи он прекрасно знал паскудную коварность здешних мест, потому и бежал размеренно, не торопясь, аккуратно огибая все подозрительные места. В том, что беглый зек никуда не денется, у него не было никаких сомнений, но и стрелять в него он не собирался. Морду набить — это одно, а палить в живого человека шло как-то вразрез с жизненными принципами Олега. Потому и автомат он не ставил на боевой взвод, просто придерживая его рукой, чтоб не мешал при беге.

Тварь бесшумно следовала за ним, держась метрах в десяти, и когда Олег на несколько мгновений замер, чтобы получше осмотреться и прикинуть дальнейшие действия, с ловкостью пантеры, оттолкнувшись мускулистыми ногами от мягкой почвы, прыгнула на спину остановившегося милиционера.

Сильнейший толчок бросил Олега лицом вперёд, в покрытую ковром перепрелых сосновых иголок землю, но он ещё успел расслышать противный скрежет, который издали когти Твари, попытавшейся порвать его тело через бронежилет. Тварь тоже была немало удивлена — весь её опыт учил, что ни одна плоть или одежда не в состоянии остановить атаку смертоносных когтей монстра. Олег тем временем кувыркнулся колобком и, разом забыв про все свои жизненные принципы, вскинул автомат.

От природы практически лишённый воображения, сержант даже не испугался, увидев жуткое существо, свалившее его на землю. Твёрдо знающий, что таких уродов просто не может существовать, Олег приготовился к бою с ним, как с обычным противником.

— Стоять, сука! — рявкнул он, наводя ствол на Тварь. — Порешу нахрен!

Это было его ошибкой: имея в руках ствол, надо стрелять, а уже потом пытаться запугать кого-то, пусть и выглядящего, как участник Хеллоуина, но ухитрившегося тем не менее сбить такого мощного парня, как Олег, на землю. Тварь прыгнула ещё раз, размазавшись в пространстве бурой молнией.

Олег попытался встретить её прикладом, но универсальное детище отечественного ВПК никчемной игрушкой отлетело в ближайшие кусты. Он нанёс мощнейший удар в непропорционально большую голову Твари, но та, даже не попытавшись его блокировать, молниеносным движением просто вырвала нижнюю челюсть сержанта, прихватив при этом кусок горла.

Ещё не поняв, что он практически мёртв, Олег попытался снова ударить непонятное существо, но руки уже перестали его слушаться и безвольно упали. Вспыхнувшую было волну боли прервал ослепляющий удар кулака Твари, смявший, как бумагу, черепные кости и превративший голову сержанта в бесформенную кровавую лепёшку.

На этот раз Тварь уже не просто жадно жрала, как раньше на заимке, когда она стремилась утолить дикий, пронизывающий голод, — теперь она неторопливо насыщалась. Бронежилет вызвал некоторое недоумение, но смутные подобия воспоминаний ещё из той, прошлой жизни подсказали ей, что это не более чем скорлупа от ореха, освободиться от которой можно очень просто. Разобравшись с броником, Тварь начала неторопливо смаковать новую Еду, поглощая только наиболее лакомые куски — грудные, спинные и ягодичные мышцы, сердце, печень, почки. Перемешанные с обломками костей ошмётки мозга послужили ей десертом.

Сейчас Тварь уже утолила голод и вполне могла снова направляться к месту спячки. Двое людей даже для такого безразмерного желудка, как у неё, были вполне достаточным рационом. Но неожиданно в практически мёртвом мозгу Твари родилось некоторое давно позабытое чувство, которое можно было бы назвать "любопытством", если б такое понятие было знакомо монстру. Просто очень уж интересно вела себя оставшаяся Еда — бежала куда-то, но не от Твари, а друг за другом, издавала странные звуки и интересно пахла кровью и страхом. Тварь, не спеша по собственным меркам, но двигаясь с неестественной быстротой с точки зрения всех остальных обитателей леса, ринулась следом за удаляющейся Едой, тем более что перемещалась та в сторону излюбленного лежбища чудовища.

* * *

Дальше бежать Павел уже не мог. Воздуха, проникающего в ноздри, явно не хватало для подобного непредусмотренного похмельного забега, а любая попытка вдохнуть через рот отзывалась дикой болью в искалеченных скрепками губах. Сердце гулко стучало в ушах, напоминая, что Волохов уже далеко не мальчик, чтоб устраивать такие вот кроссы по пересечённой местности. Именно в тот момент, когда Пашка уже смирился с мыслью, что быстрая смерть от дурной ментовской пули гораздо предпочтительней таких мучений, он подвернул ногу.

Небольшая ямка — то ли крот вырыл, то ли просто всегда тут была — подвернулась на дороге вожатого пионерлагеря "Дружба", и тот покатился колобком, наткнувшись рёбрами на несколько весьма угловатых корней.

"Всё, — решил Пашка, — хватит. Мочканут меня — так и мочканут, а бегать я больше не буду, не зайчик какой, чай…"

Он попытался гордо приподняться навстречу преследователям, но только глухо замычал от боли в вывихнутой щиколотке. Слёзы, хлынувшие из глаз, — это ещё полбеды, а вот скопившиеся в носу сопли вполне могли представлять угрозу для дальнейшего волоховского существования. Поняв это, Пашка осторожно вдохнул узкой щёлкой между губами, после чего приготовился к неизбежному.

Ещё одна мысль, как всегда вовремя, пришла в голову к Пашке. Вжикнув молнией, он с остервенением содрал с себя уже порванную и заляпанную грязью зековскую олимпийку, оставшись в ненамного более чистой, но когда-то по определению белой футболке.

Привстав на коленях, Пашка обратился лицом в ту сторону, откуда должны были появиться преследователи. Может, и повезёт — Димка Рябушкин первым на него выскочит и не начнёт палить сгоряча. Хотя с Димки станется — контуженный же, — но выбора другого всё равно не остаётся.

Повезло: действительно через пару минут из можжевеловых зарослей появилась потная, красная и злющая морда Рябушкина и стрелять он почти не стал. Точнее, не стал в Пашку — просто всадил короткую очередь из автомата в непосредственной близости от него, так просто, чтобы обозначить присутствие.

После чего разразился замысловато-длинной инцестуальной тирадой, в конце которой уже почти культурно поинтересовался:

— А хули ты молчал, придурок? Мы ж тебя чуть не пришлёпнули вместо зека этого.

Потом взгляд Рябушкина стал более осмысленным, скользнул по брошенной рядом куртке и окровавленному лицу Волохова, по его неестественно, по-негритянски вывернутым губам, и старлей только озадаченно покачал головой. После чего присел на корточки перед Пашкой, с болезненным интересом разглядывая намертво пришпиленные одна к другой скрепками губы.

— Ты, того… извини, — пробормотал он. — Вижу всё. Сам снимать эту гадость не полезу, как бы не навредить. Ты уж до доктора подожди.

— Жалко, конечно, — продолжил он, — что падла эта нас обхитрила… Но ничего, слышишь? — Димка поднял палец вверх, и Павел действительно услышал далёкий собачий гавк и еле различимый шум множества моторов. — Никуда эта сука не денется. А если его, пока суд да дело, на время в наш "клоповник" определят, я за тебя спрошу, не сомневайся. Сейчас парни мои подвалят, подмогнут. Зечара этот хитрее нас оказался, но что поделаешь? О, кстати, вот и ребятки мои, — среагировал Рябушкин на шевеление за своей спиной.

И уже только по ошалевшим глазам Павла поняв, что за спиной не ожидаемые им сержанты, а кто-то совершенно посторонний, Дмитрий, поудобнее перехватив автомат, резко развернулся в сторону нового участника сцены.

Маму твою ещё раз так очень нехорошо…

Раздвинувшее плечами кусты можжевельника существо, появившееся на поляне, только отдалённо напоминало человека. Да, у него были две ноги и две руки, если можно назвать руками свисающие почти до земли грабли с ногтями, давно превратившимися в самые настоящие когти, и неестественно огромными кистями. Да и ноги не подкачали — покрытые короткой тёмной шерстью, они напоминали задние лапы какого-нибудь хищника из кошачьих неестественно удлинёнными бёдрами и мощными икрами. Но самое страшное начиналось выше мощных покатых плеч.

Где-то чуть ниже уровня кадыка бледно-зеленоватая кожа существа переходила в тёмно-коричневую звериную шкуру. Той же шкурой была покрыта и уже никак не человеческая голова. Гротескно-большая, она, казалось, вжимала тело существа в землю, делая его ещё более и квадратным. А сама голова принадлежала когда-то совершенно другому существу, с человеком имеющему лишь то общее сходство, что и те и другие вскармливают своих детей молоком.

Острые уши, густая грива спутанных волос и чудовищно длинная челюсть — всё говорило о том, что голова эта лошадиная. Если б не страшные треугольные зубы в пасти и не горящий багровыми огнями взгляд миндалевидных продолговатых глаз. Да и места на шее, где, похожее на человеческое, тело переходило в эту ужасную голову были неровными, какими-то рваными, как будто кто-то пытался создать чудовищное подобие франкенштейновского монстра, пришив лошадиную голову к человеческому телу.

— Что, бля, за маскарад, — с некоторой даже ленцой поинтересовался Рябушкин, и только человек, хорошо его знающий, смог бы уловить в тоне старлея те нотки, после которых он превращался в сущего зверя. — Напугать, что ли, собрался? Так я пуганый.

Тварь недоумённо повела лошадиными ушами. Всякое случалось, но вот разговаривать с ней никто ещё не пытался. Не то чтобы она поняла смысл слов, но сама попытка общения с ней ввёла её в некоторое замешательство. Которым Рябушкин и попытался воспользоваться.

Подняв автомат, он перекинул предохранитель. Но Тварь не собиралась ждать. Снова коричневой тенью распластавшись в пространстве, она вышибла оружие из рук старлея, одновременно со всей силой ударив того в грудь. Бронежилет выдержал, не выдержали рёбра. Дмитрий отчётливо услышал громкий треск, идущий изнутри, такое уже бывало однажды, когда в бою ему воткнули в руку плоский, фашистский ещё штык, который какой-то дух приспособил вместо кинжала, только тогда треск был гораздо слабее. Следом нахлынула одуряющая боль, не позволяющая даже вдохнуть по-человечески. Но Тварь не торопилась его добивать: отскочив, она наблюдала за судорожными попытками старлея схватить ртом хоть немного воздуха даже как-то почти с человеческим вниманием.

— А что это у нас за бяка такая по лесам ходит? — раздался неожиданно из-за спины Твари дрожащий от напряжения, но куражливый голос. — Или в цирке день открытых дверей объявили?

Бледный и злой Серёга Облом в смешном, несуразном прикиде — ментовский китель и фуражка в сочетании с тренировочными штанами и раздолбанными ботинками — стоял за спиной монстра, приведя автомат в полную боевую готовность.

— Ты чё ж это, падаль, — поинтересовался он у оторопевшего от такой наглости чудовища, — на ментов прыгаешь, а? Если их твари всякие подкоряжные мочить будут, что ж нам, честным ворам-то, останется?

С этими словами Серёга нажал на курок. Автоматная очередь, выпущенная в упор, мощными шлепками пуль откинула Тварь чуть ли не метров на пять, проделав в её теле новые дыры. Тварь разозлилась — не то чтобы она дорожила своим телом, просто, как любой хищник, чудовище воспринимало всякую агрессию адекватно. Не обращая внимания на начавшую сочиться из пробитых отверстий мутную жидкость, давно уже циркулировавшую в её теле вместо крови, она рванулась к новому существу, попытавшемуся доказать, что оно сильнее неё.

На поверку существо оказалось ничуть не крепче, чем вся остальная Еда. Ярость и злость, исходившие от него, были удивительны, но Тварь давно не придавала значения эмоциям. Когда острые когти монстра пропороли ему брюхо, Облом ещё ухитрился вцепиться зубами во влажный огромный нос Твари и вырвать оттуда кусок воняющего болотом мяса. Тварь это не остановило, и двумя быстрыми движениями когтистых лап она превратила грудную клетку зека в мешанину из рёбер и сочащихся кровью внутренностей. Никогда Серёга Облом не думал, что умрёт так — не на ноже у братвы, не выхаркивая кусками лёгкие в кумовском карцере и не от пули мусорской, а в когтях жупела из детских страшилок. Но жизнь — она ведь падла ещё та, всегда норовит подкинуть какой-нибудь сюрприз. Даже со смертью…

Жрать Облома Тварь уже не стала. Только оторвала левую руку, пожевала, оценила и сплюнула в отвращении. Слишком много водки и чифиря выпил в своей жизни Облом, чтоб прийтись по вкусу даже такому неприхотливому в еде хищнику.

Волохов и Рябушкин напряжённо наблюдали за тем, как чудовищный монстр отбросил от себя измятое тело зека, поводил покусанным носом и направился куда-то в сторону. "Пронесло, что ли?" — разом мелькнула в голове у обоих панически-недоверчивая мысль, словно в ответ на которую Тварь как бы шагнула в провал в зелёной траве и пропала.

Рябушкин сообразил первым:

— Пашка, ты в порядке, слышишь меня?

Павел кивнул, так как внятно ответить он, понятно, был не в состоянии.

— Она в торфяник нырнула, понял, да? — превозмогая раздирающую боль в груди, уточнил Дмитрий.

Пашка ещё раз кивнул — типа, ну и чего?

— А то, билят, — матерные слова давались Рябушкину почему-то особо тяжело, — чую я почему-то, что пацанов своих из наряда больше не увижу. — Он сплюнул и с удовлетворением заметил, что слюна не красная, значит, есть ещё шанс, что лёгкие не пробиты, может, и поживём ещё, хотя больно-то как! — Положила их тварюка эта… А долг — он платежом красен. Справа у меня поищи, — Рябушкин одними глазами указал на разгрузку.

Как сомнамбула, Павел запустил руку в накладной карман и наткнулся кончиками пальцев на что-то холодное и гладкое, одним своим присутствием означающее смерть.

— "Эргедешка", — кивнул Рябушкин. — Отличная штука. Колечко блестящее видишь? Так вот, вытащи его и в лужу ту, куда паскуда эта нырнула, брось. Пули её, конечно, не берут, — ухмыльнулся бешеным оскалом лейтенант, — но бессмертных-то один хрен не бывает. Давай, Павел, действуй, пока наши не подвалили. Неохота мне, понимаешь, чтоб сучара такая по свету белому ползала… Рви, бля, я сказал!!! — шёпотом заорал он, видя, что Пашка всё ещё находится в раздумьях.

Павел был уже не в состоянии спорить. Подобрав гранату, он на четвереньках подобрался к болотному окошку, где скрылась Тварь, выдернул смешное никелированное колечко, опустил рубчатое яйцо в воду и со всей возможной скоростью пополз обратно.

Взрыв гранаты под водой даже не показался особо сильным.

* * *

Тварь уже улеглась на дно, впадая в своё обычное состояние спячки, когда почувствовала, как сверху опускается что-то небольшое и хищное. Но для Твари не было понятий "опасное" и "не опасное", были только "Еда" и "не Еда". Падающее сверху Едой определённо не являлось, поэтому Тварь предмет проигнорировала.

Даже когда неведомая сила неумолимо вмяла её в грунт, лишив пары конечностей, Тварь среагировала спокойно — понятие "регенерация" было ей так же мало знакомо, как и все остальные, но она не сомневалась в своей животной тупости, что к моменту следующего пробуждения с ней всё будет в порядке. А если и нет, невелика беда: она и с одной ногой многого стоит. Понятие "страх" ей было так же незнакомо, как незнакомо оно, к примеру, акуле. Поэтому Тварь спокойно свернулась калачиком на дне и впала в спячку.

Вообще-то на торфяниках даже костёр жечь запрещается, не то что гранатами кидаться. И не без оснований. РГД, конечно, граната не самая мощная, но даже её мощности, её силовой и тепловой энергии хватило на то, чтобы свернуть вековые подземные пласты и воспламенить их.

Уже впавшая в спячку Тварь, физически неспособная ощущать боль, неожиданно оказалась в море тихого подземного огня, навязчиво облекшего гротескную фигуру, сожравшего всё тело монстра. Да, Твари не было больно — просто тепло и уютно, как не бывало никогда раньше. Только на мгновение вспышка то ли боли, то ли наслаждения пронзила её медленный мозг, и Тварь перестала существовать.

* * *

— Знаешь, Паша, — зло ухмыльнулся Рябушкин, — а, по ходу, натворили мы с тобой делов…

Кровь ртом не шла, даже привкуса её не ощущалось, и Дмитрий повеселел — может, и выберемся: переломанные рёбра — эка невидаль. Павел, правда, совсем скис — нужно было его поддержать. Другое дело, что даже спиной Рябушкин уже чувствовал идущее из-под земли тепло и о природе этого тепла догадывался. Успели бы вэвэшники их отсюда вытащить, а то ведь через час-полтора тут от дыма не продохнуть будет. Да нет, успеют, вон собачки уже гавкают недалеко… Собачки, чёрт!

— Пашка, — почти заорал, а на самом деле зашептал Димка, — бегом сюда!

Волохов моментально оказался рядом, видать, не так сильно ногу-то подвернул.

— Засада, — сообщил ему Рябушкин. — Наши-то как работают? Псов впереди пускают, а потом сами идут. А псы наши, верь мне, порвут тебя, как Тузик…. Так они Тузики и есть. Ты ж зековским шмотьём пропах насквозь, пока солдатики доберутся, от тебя и мокрого места не останется. Короче, ты вот на тот пенёк высокий залазь, а я АКС возьму и прикрою тебя, пока люди не подойдут. Понял, да? Так выполняй, билят!

Пашка на одних руках почти подтянулся за какой-то сучок и уселся в развилке умирающего дерева, торчавшего аккурат посреди поляны. Рябушкин же привалился к стволу спиной, переключил автомат на стрельбу очередями и приготовился ко всему, до крови кусая губу, чтоб не провалиться в беспамятство от жгущей грудь раздирающей боли.

Гости не заставили себя ждать — через несколько минут на опушке появились две жуткого вида восточноевропейские овчарки, от злости роняющие слюну с пятисантиметровых клыков. Как в тумане, Рябушкин взял ту, которая побольше, на прицел и приготовился стрелять.

— Ко мне, Джульбарс! — на полянку из кустов вывалился молоденький вэвэшник с автоматом наперевес. — Свои! Свои, я сказал!!!

"Карацупа, ёпть", — отметил про себя Рябушкин и потерял сознание.

* * *

Торфяники горели две недели. Дело обычное, чуть ли не каждый год случается. Разумеется, все окрестные деревни и пионерлагеря эвакуировали в срочном порядке, нагнали пожарных и прочих эмчеэсовцев, которые просто бродили по окрестностям, ибо всякий знает: торфяной пожар — это дело такое, пока сам не прогорит, тушить его бесполезно. Прогорел сам собой, как всегда.

Пропавший наряд ППС так и не нашли. Родственникам выписали единовременное пособие и пенсию, хотя, если честно, родственников-то тех было… Но порядок соблюли — органы о своих работниках заботятся.

Рябушкина, кстати, когда тот из госпиталя выписался, в звании повысили до капитана, а вот должность ему прежнюю оставили, так как очень хорошо он себя на ней зарекомендовал. По-геройски, можно сказать.

С Пашей Волоховым нервный срыв случился. Скрепки-то вытащили без проблем, но он потом немного не в себе был некоторое время — по всяким архивам лазил, про тёток каких-то с лошадиными головами интересовался как пионер какой, честное слово. Но недолго — быстро себя в руки взял, сейчас поднялся уже неплохо: официальный пресс-секретарь генерального директора родного завода. Солидным стал таким, усы отпустил.

Только вот водится за ним одна странность — лошадей он боится…