§ 180. Легенды об Орфее: певец и "основоположник посвящений"

Вряд ли возможно писать об Орфее и орфизме, не вызывая раздражения у тех или иных ученых: у скептиков и «рационалистов», которые преуменьшают значение орфизма в истории греческих верований, или у почитателей и «энтузиастов», которые видят везде отголоски этого движения.

Анализ источников позволяет нам разделить реалии на две группы: 1) сказочные мифы и предания, связанные с Орфеем; 2) понятия, верования и обычаи, считающиеся «орфическими». Впервые он был упомянут в VI веке до н. э. поэтом Ивиком из Регии, который говорит "о славном имени Орфея". Для Пиндара Орфей, "играющий на лире, — отец мелодичных песен" ("Пифийские оды", IV, 177). Эсхил упоминает о нем как о том, "кто завораживает всю природу своими чарами" ("Агамемнон", 1830). Имя Орфея с определенностью названо на метопе IV в. из сокровищницы сикионцев в Дельфах: он изображен на борту судна с лирой в руках. Начиная с V в. иконография Орфея постоянно обогащается: он играет на лире в окружении птиц, диких зверей или в обществе верных фракийцев; он растерзан менадами; он — в Аиде рядом с другими божествами. пятым веком неизменно датируются первые упоминания о его схождении в ад за своей женой Эвридикой ("Alceste", 357 и сл.). Он терпит крах — либо по той причине, что слишком рано оборачивается, либо потому, что ему противостоят силы ада. Согласно легенде, Орфей живет во Фракии и принадлежит к догомеровскому поколению. Однако на керамике V в. он всегда изображен в греческой одежде: он завораживает своей игрой диких зверей или варваров. Именно во Фракии он нашел свою смерть. Согласно утерянной пьесе Эсхила «Bassarides», Орфей каждое утро поднимался на гору Пангеос, чтобы поклониться солнцу, отождествляемому с Аполлоном. Разгневавшись, Дионис натравил на него менад, которые разорвали кифариста, а останки его разбросали. Голова Орфея, брошенная в Гебр, продолжала петь и доплыла до Лесбоса, где была встречена с почестями и затем стала оракулом.

Нам еще представится случай поговорить о других ссылках на Орфея в литературе VI–V вв. до н. э. Отметим, кстати, что слава Орфея и наиболее значимые эпизоды его жизни удивительно близки к шаманству. Как и шаманы, он одновременно целитель и музыкант; он завораживает и укрощает диких зверей; он спускается в преисподнюю, чтобы вызволить Эвридику; его отсеченная голова становится оракулом совсем как черепа юкагирских шаманов даже в XIX в. Все эти моменты архаичны и резко контрастируют с греческой духовностью VI–V вв. Мы не знаем их предыстории, т. е. мифо-религиозного значения в Древней Греции, до интеграции их в легенду об Орфее. кроме того, Орфей стоит в одном ряду с другими мифическими персонажами, такими, как Абарид, Аристей и пр., которым также свойствен экстатический опыт шаманического или парашаманического типа.

Всего этого было бы достаточно, чтобы датировать годы жизни легендарного певца «догомеровским» временем — как явствует из предания и как многократно повторяется в упоминаниях об Орфее. Не столь важно, была ли эта мифология с претензией на архаичность отчасти результатом каких-то негативных притязаний (в сущности, можно угадать за мифологией желание поместить Орфея в волшебное изначальное время и, следовательно, говорить о нем, как о "предке Гомера", а значит, о персонаже более древнем, более почитаемом, нежели представитель, или даже символ, официальной религии). Для нас важен тот факт, что отбирались древнейшие детали, к которым в VI в. могли иметь доступ греки. Настойчивость, с какой говорится о пребывании, проповеди и трагической смерти Орфея во Фракии, подтверждает его «изначальность». Равным образом, примечательно и то, что среди редких сошествий в ад, засвидетельствованных в греческом предании, сошествие Орфея стало наиболее популярным. Катабасис имеет общую основу с посвятительными обрядами. А наш Певец приобрел репутацию "основоположника посвящений и мистерий". Согласно Еврипиду, "он явил светочи сокровенных мистерий" ("Rhesos", 943). Автор книги "Contre Aristigiton А" (§ 11) утверждал, что "Орфей явил нам наисвятейшие Таинства", имея в виду, по всей вероятности, элевсинские мистерии.

Наконец, отношения Орфея с Дионисом и Аполлоном подтверждают его репутацию "родоначальника мистерий", так как речь идет единственно о тех греческих богах, поклонение которым предполагало посвящения и «экстаз» (включая разные его виды, в том числе и несовместимые). С античных времен эти соотношения дают повод для полемики. В том, что Дионис уводит из Аида свою мать, Семелу, Диодор (IV, 25, 4) усматривает аналогию с Орфеем, который спустился в преисподнюю в поисках Эвридики. Эпизод с менадами равным образом может быть истолкован как дионисийский ритуал — sparagmos [растерзание] бога в облике животного (ср. § 124). Однако Орфей был известен преимущественно как поклонник Аполлона. По одной из легенд, он даже был сыном этого бога и нимфы Каллиопы. Его ужасная смерть стала результатом преданности Аполлону. Музыкальным инструментом Орфея была аполлонова лира. Наконец, будучи "основателем инициаций", Орфей придавал огромное значение очищениям, а техника катарсиса была ничьей иной, как аполлоновой.

Нужно иметь в виду следующие моменты: 1) хотя его имя и некоторые детали его мифа подтверждаются лишь с VI в., Орфей — религиозный персонаж архаического типа. Нетрудно представить, что он жил "до Гомера", если понимать это выражение с точки зрения либо хронологии, либо географии (т. е. что он жил в варварской области, где еще не были знакомы с духовными ценностями, свойственными цивилизации Гомера); 2) нам неизвестны происхождение и предыстория Орфея; однако он, бесспорно, не принадлежит ни гомеровской традиции, ни средиземноморскому наследию. Связь Орфея с фракийцами довольно загадочна, потому что, с одной стороны, он ведет себя среди варваров как грек, а с другой стороны, обладает доэллинистическими магико-религиозными способностями (укрощение зверей, шаманский катабасис). По своему облику Орфей близок к Залмоксису (§ 179) — также родоначальнику мистерий (через катабасис) и культурному герою гетов — тех фракийцев, "что считали себя бессмертными". 3) Орфей представлен преимущественно как основатель инициаций. Если о нем говорят, как о "предке Гомера", то только для того, чтобы подчеркнуть значение его религиозной миссии. Она в корне отличается от олимпийской религии. Нам не известна суть посвящения, «основателем» которого считается Орфей. У нас есть лишь сведения о процедуре подготовки к нему: вегетарианство, аскеза, очищение, религиозное обучение (hieroi logoi — священные книги). Известны также его богословские предпосылки: переселение и, следовательно, бессмертие души.

Посмертная жизнь души являлась, как мы видели (§ 97), целью элевсинских посвящений, но культы Диониса и Аполлона также преследовали эту цель. Поэтому вполне допустимо, что в VI–V вв. в мифической фигуре Орфея видели основателя мистерий, который, хотя и взял за образец традиционные установления, предложил более приемлемую посвятительную дисциплину, поскольку в ней учитывалось переселение и бессмертие души.

С самого начала фигура Орфея возникла под двойным знаком Аполлона и Диониса. Орфизм будет развиваться в том же направлении. Это подтверждается множеством примеров. Мелампус, пилосский прорицатель, хотя и был любимцем Аполлона, в то же время "объяснил грекам имя Диониса, жертвоприношение в его честь и шествие с фаллосом" (Геродот, 11, 49). К тому же, как мы видели (§ 90), Аполлон имел некую связь с Аидом. Да и кончилось все тем, что Аполлон заключил мир с Дионисом, и того приняли в общество Олимпийцев. Это сближение двух богов-антагонистов не лишено смысла. Может быть, греческая духовность выражала тем самым надежду найти в их сосуществовании выход из тупика, к которому привело крушение религиозных ценностей эпохи Гомepa?

 

§ 181. Орфические теогония и антропология: переселение и бессмертие души

В VI в. до н. э. религиозную и философскую мысль занимало осмысление единства и множества. Религиозные мыслители того времени задавались вопросом: "Какова связь между индивидом и божеством, с которым он чувствует свое родство? Как достичь имплицитной целостности человека и бога?". Некое единение человека с богом происходило во время дионисийских оргий, но оно было временным и достигалось через помутнение рассудка. Переняв в целом вакхический опыт, т. е. идею причастности человека к божественному, «орфики» пришли к логическому заключению: душа бессмертна и, следовательно, божественна. Отсюда — замена оргии катарсисом, техникой очищения, данной Аполлоном.

Орфей стал символом и покровителем целого движения, сколь «тайного», столь и «популярного», известного под названием орфизм. Это религиозное движение отличает прежде всего важность, придаваемая письменным текстам, — «книгам». Платон ссылается на некоторое число книг, приписываемых Орфею и Мусею (который был либо сыном, либо учеником Орфея) и трактующих очистительные обряды и загробную жизнь. Он цитирует также некоторые гекзаметры теогонического характера, якобы написанные Орфеем. Еврипид, равным образом, говорит об орфических писаниях, а Аристотелю, который не верил в историчность Орфея, были известны теории о душе, содержащиеся в "так называемых орфических стихах". Вполне допустимо, что и Платон знал некоторые из этих текстов (их можно было купить в книжных лавках).

Вторая характерная черта — большое разнообразие так называемых «орфиков». Наряду с авторами теогоний — аскетами и визионерами, и теми, кого позднее, в классическую эпоху, Теофраст называл Orpheothelestes ("те, кто посвящал в культ Орфея"), сюда входят и чудотворцы-шарлатаны, занимавшиеся очистительными обрядами, и гадальщики, о которых Платон пишет в знаменитом пассаже из "Государства". Этот феномен достаточно известен в истории религий: всякое аскетическое, гностическое или сотериологическое учение чревато массой искажений и порождает порой фарсовые посвятительные обряды. Взять хотя бы лжеаскетов, которыми изобиловала Индия со времен упанишад, или грубых подражателей йогам и тантрикам. Пародии наиболее часто встречаются там, где делается упор на откровение и мистику спасительного знания. Вспомним, к примеру, бесчисленные «инициации» и "тайные общества", возникшие в Западной Европе после появления франкмасонства или в связи с "тайной Розенкрейцеров". Было бы наивно поэтому принимать всерьез орфеотелестов и чудотворцев и сомневаться в реальности идей и ритуалов орфиков. С одной стороны, экстатики; гадальщики и целители-шарлатаны известны с древнейших времен: это — одна из отличительных черт "популярных религий". С другой стороны, тот факт, что начиная с VI в. многие из этих чудотворцев, гадальщиков и знахарей ссылаются на Орфея, подтверждает существование неких гностических учений и сотериологических техник, которые, по-видимому, были выше, эффективнее и престижнее, а также то, что им старались подражать или, по меньшей мере стремились приобщиться к славе, связанной с именем мифической личности.

Некоторые указания Платона позволяют наметить контекст орфической концепции бессмертия. В наказание за первородный грех душа была заключена в тело (soma), как в могилу (sema). Таким образом, существование во плоти похоже скорее на смерть, а та, в свою очередь, подразумевает начало истинной жизни. Тем не менее, "истинная жизнь" не дается сама собой; на суде взвешиваются проступки и заслуги души, и спустя некоторое время она снова реинкарнируется. Как и в Индии после эпохи упанишад, речь идет о вере в неразрушимость души, обреченной на перевоплощения вплоть до своего окончательного освобождения. Еще для Эмпедокла, который следовал «орфическому» пути; душа была узницей тела, отосланной от Блаженных, облеченной "чужеродной туникой плоти" (fr. В. 115 и 126). Кроме того, для Эмпедокла бессмертие означало метемпсихоз; это, кстати, служило объяснением его вегетарианства (у животного, которое убивают, может быть душа кого-то из наших близких родственников).

Однако религиозное основание вегетарианской практики было сложнее и глубже. Отказываясь от животной пищи, орфики (и пифагорейцы) воздерживались от кровавых жертвоприношений, обязательных в официальном культе. Такой отказ с определенностью выражал решение отделиться от своих сограждан и, в конечном счете, "отрешиться от мира"; тем же отказом выражалось неприятие в целом греческой религиозной системы, в основании которой лежит первое жертвоприношение, совершенное Прометеем (§ 86). Оставляя для людей мясо и принося богам в жертву кости, Прометей вызвал гнев Зевса; это, в свою очередь, привело к концу «райской» эпохи, когда люди жили в ладу с богами. Возврат к вегетарианской практике означал как желание искупить грех предков, так и надежду восстановить, хотя бы отчасти, первозданное блаженство.

То, что называлось "орфической жизнью" ("Законы", VI, 782с), включало в себя очищение, аскезу и соблюдение множества специфических правил; однако спасение достигалось, в первую очередь, через «инициацию», т. е. через откровения космологического и теософского порядка. Сопоставляя немногие свидетельства и аллюзии античных авторов (Эсхила, Эмпедокла, Пиндара, Платона, Аристофана и других), равно как и более поздние документы, можно восстановить в общих чертах то, что, за неимением лучшего, называется "орфическим учением". Здесь выделяют теогонию, находящую продолжение в космогонии, и достаточно своеобразную антропологию. Собственно, в основе орфической эсхатологии, контрастирующей как с гомеровской, так и с элевсинской, лежит антропогонический миф.

В теогонии, называемой "Рапсодии", содержатся лишь некоторые детали генеалогии, заимствованной у Гесиода. Время (Крон) откладывает в Эфире первичное яйцо, из которого вылупился первый из богов, Эрос, именуемый также Phanes. Эрос — порождающее начало — создает других богов и мир. Но Зевс поглощает Phanes и все творение и создает новый мир. Мифический сюжет поглощения божества Зевсом был хорошо известен. Гесиод повествует о том, как Олимпиец проглотил свою супругу Метиду перед чудесным рождением Афины (§ 84). Но в орфической теогонии больше нюансировки: здесь угадывается стремление сделать из бога-миродержителя творца мира, которым он правит. Кроме того, в эпизоде отражено философское наблюдение относительно создания из единого целого многообразной Вселенной. Несмотря на переработки, миф сохраняет архаическую структуру. Небезосновательно проводились аналогии с египетской и финикийской космогонией.

В других традициях началом считается Никте (Ночь), от которой произошли Уран и Гея; или Океан, из которого появилось Время (Крон), произведшее, в свою очередь, Эфир и Хаос; или Единство, породившее Раздор, по мановению которого Земля отделилась от Вод и Неба. Недавно в Деревенском папирусе была найдена новая орфическая теогония, центрирующаяся вокруг Зевса. В одном стихе, приписываемом Орфею, возвещается о том, что "Зевс есть начало, сердцевина и венец всего" (соl. 13, 12). Орфей называет Мойру (судьбу) мыслью Зевса. "Когда люди говорят: "Мойра соткала", — они подразумевают мысль Зевса, которая определила, что есть, чему быть и чему надлежит прекратить существование" (соl. 15,5–7). Океан — не что иное, как ипостась Зевса, равно как Гея (Деметра), Мать, Рея и Гера — только различные имена одной и той же богини (соl. 18, 7-11). Характер космогонии — и сексуальный, и монистичный одновременно: Зевс совершил акт любви "в воздухе" (или "в вышних") и таким образом сотворил мир, однако в тексте нет упоминаний о его партнерше. Автор провозглашает единство бытия, утверждая: логос мира — то же, что логос Зевса (col. 15, 1–3). Отсюда следует, что слово, обозначающее" мир", и есть «Зевс» (ср.: Гераклит, fr. В 1, В 32). Текст Деревенского папируса важен во многих отношениях; с одной стороны, он подтверждает существование уже в глубокой древности самых настоящих тайных орфических сходбищ; с другой стороны, высвечивает монистическую, даже «монотеистическую» тенденцию некоей орфической теогонии.

Что касается мифа о происхождении человека из праха титанов, то он в ясном виде проступает лишь у более поздних авторов. (I–II вв. н. э.). Но, как мы попытались показать в связи с мифо-ритуальной темой Диониса-Загрея (§ 125), соответствующие упоминания содержатся уже в древних источниках. Несмотря на скептицизм некоторых ученых, ссылки на титаническую природу человека позволительно различить в формуле Пиндара: "Искупление древнего беззакония" (fr. 133 Schr.), а также в отрывке из «Законов» (701с) — о тех, в ком "проявляется древняя природа титанов". Согласно сведениям Олимпиодора, можно предположить, что Ксенократ, ученик Платона, связывал понятие тела как «темницы» с Дионисом и титанами.

При любой интерпретации этих расплывчатых сведений, верно одно: в древности миф о титанах рассматривался как «орфический». Судя по мифу, человек был наделен и титанической, и божественной природой одновременно, поскольку останки титанов содержали равным образом и тело Диониса-ребенка. Тем не менее, посредством обрядов очищений (katharmoi) и посвящения (teletai), а также ведя «орфический» образ жизни, можно было избавиться от титанического элемента и стать bakhos; иными словами, отделить божественное — дионисийское — начало и причаститься ему.

Нет необходимости подчеркивать новизну и оригинальность этой концепции. Вспомним месопотамскую параллель: сотворение человека Мардуком из земли (т. е. из тела древнего чудовища Тиамат) и из крови архидемона Кингу (ср. § 21). Но орфическая антропология, будучи не менее мрачной и трагической, парадоксальным образом содержит в себе элемент надежды, отсутствующий не только в месопотамской картине мира, но также и в гомеровской концепции. Ибо, несмотря на свое происхождение от титанов, человек, свойственным ему образом, причастен божественному. Он способен даже освободиться от «демонического» элемента, проявляющегося в мирском существовании как таковом (невежество, мясоедение и т. п.). С одной стороны, в этом можно усмотреть дуализм (дух-тело), весьма близкий к Платоновскому; с другой стороны — совокупность мифов, верований, правил поведения и посвящений, которые обеспечивают обособленность «орфика» от себе подобных и, в конечном счете, отделенность души от Космоса. Все это напоминает многочисленные индийские сотериологические учения и техники (§ 195) и предвосхищает возникновение различных гностических систем (§ 229 и сл.).

 

§ 182. Новая эсхатология

Что касается «орфической» эсхатологии, то ее можно восстановить в общих чертах по некоторым отрывкам из Платона, Эмпедокла и Пиндара. После смерти душа направляется в Аид. Согласно «Федону» (108а) и «Горгию» (524а), дорога в Аид "не прямая и не торная — на ней много препон и распутий". В «Государстве» (614c-d) уточняется, что праведному позволено держаться правого пути, в то время как нечестивому приходится сворачивать на левый. Аналогичные указания встречаются в стихах на золотых пластинах, найденных в могильниках Южной Италии и на Крите и датируемых, по меньшей мере, пятым веком. "Приветствие тебе, шагающему правым путем к священным лугам и роще Персефоны". Текст содержит точные указания: "По левую сторону от жилища Аида ты найдешь источник, над которым раскинулся белый кипарис; не приближайся к этому источнику. Ты найдешь другой: свежая вода устремляется из озера Памяти (Мнемосины), и стражи ее охраняют. Скажи им: "Я дитя Земли и Звездного Неба, вы знаете это; но я высох от жажды и я умираю. Дайте мне скорее свежей Воды, что течет из озера Памяти". И стражи дадут тебе испить из священного источника, и после этого ты будешь царствовать среди других героев".

В мифе про Эра Платон сообщает, что все души, жребий коих — перевоплощение, должны пить из Петы, чтобы забыть о своем пребывании в загробном мире. Но души «орфиков», считалось, не могли воплотиться вновь; вот причина, по которой они должны были избегать вод Петы. "Я вырвался из круга тяжких страданий и скорби и быстрым шагом устремился к вожделенному венцу. Я нашел прибежище в объятьях Жены, царицы преисподней". Богиня отвечает: "О счастливец, о блаженный! Из человека, которым ты был, ты стал богом".

"Круг тяжких страданий" предполагает определенное число перевоплощений. После смерти душа подвергается суду, отправляется в место наказания или блаженства и возвращается на землю через тысячу лет. Прежде чем выйти из этого круга, простой смертный должен пройти по нему десять раз. Орфики подробно расписывали мучения грешников, "нескончаемые муки, уготованные проклятым". Керн утверждал даже, что орфизм первым создал преисподюю. Катабасис Певца в поисках Эвридики и впрямь подтверждает разного рода описания инфернального мира. Нам снова встретится «шаманический» элемент — преобладающая черта в мифе об Орфее: известно, что во всей Центральной и Северной Азии именно шаманы подробнейшим описанием своих экстатических схождений в преисподнюю разработали и ввели в обиход обширную и живописную картину инфернальной географии.

Пейзаж и путь, изображенные на золотых пластинах: источник и кипарис, путь направо, — как, впрочем, и "жажда умершего", имеют параллели во многих мифологиях и погребальной географии. Не следует исключать и определенное влияние Востока. Но скорее всего, речь, идет все-таки об общем старинном наследии — результате тысячелетнего осмысления экстазов, видений и экзальтации, сновидческих похождений и воображаемых путешествий — наследии, безусловно, по-разному оцениваемом в разных традициях. Как правило, дерево у источника или у родника — характерный образ «Рая»; в Месопотамии этой картине соответствует сад, в котором есть священное дерево и источник, охраняемые Царем-Садовником, наместником Бога (§ 22). На орфических пластинах, таким образом, отражена иная концепция загробной жизни, нежели та, что засвидетельствована в гомеровской традиции, и в этом — их религиозная значимость. Возможно, речь идет о восточных архаических верованиях и мифах Средиземноморья, хранившихся в народных и маргинальных кругах и имевших некоторый вес среди орфиков, пифагорейцев и всех увлеченных эсхатологической тайной.

Но еще важнее — новое толкование "жажды души". Погребальные возлияния с целью утолить жажду умерших засвидетельствованы в многочисленных культурных традициях. Вера в то, что "Вода Жизни" обеспечивает герою воскресение, распространена равным образом в мифах и фольклоре. Греки приравнивали смерть к забвению: мертвые — люди, которые потеряли память. Лишь избранные, такие как Тиресий или Амфиарай, сохраняют память после кончины. Дабы сделать своего сына Ефалида бессмертным, Гермес наделил его "незыблемой Памятью". Однако на фоне учения о переселении душ мифология памяти и забвения меняется. Назначение Леты становится прямо противоположным: ее воды больше не принимают душу, покинувшую тело, дабы заставить ее забыть о земном существовании. Напротив, Лета стирает в душе воспоминания о небесном мире, и та возвращается на землю для перевоплощения. «Забвение» символизирует уже не смерть, а возврат к жизни. Душа, имевшая неосторожность испить из Леты (по выражению Платона, " глоток забвения и зла", «Федр», 248с), реинкарнируется и вновь попадает в круг перемен. Пифагор, Эмпедокл и им подобные мыслители, разделявшие учение о метемпсихозе, утверждали, что они помнят о своих прежних жизнях; иными словами, им каждый раз удалось сохранять память.

Вполне вероятно, что фрагменты с золотых пластин были частью канонического текста, своего рода путеводителя по загробному царству, сравнимого с египетской или тибетской "Книгой мертвых". Некоторые ученые оспаривали орфическое происхождение пластин, склоняясь в пользу пифагорейского. Известны даже утверждения, что большинство идей и ритуалов, считающихся орфическими, в действительности написаны или скомпонованы пифагорейцами. Вопрос слишком сложен, чтобы можно было разобраться в нем на нескольких страницах. Сделаем, однако, оговорку, что вероятный вклад Пифагора и пифагорейцев, при всей его значимости, не меняет смысла, который мы вкладываем в понятие «орфический». Да, аналогия между легендами об Орфее и о Пифагоре очевидна; равным образом очевидна и популярность обеих легенд. Как и легендарному "основателю посвящений", Пифагору, который был исторической личностью и все же — "божественным человеком", свойствен грандиозный синтез архаичных черт (в том числе и некоторых "шаманских"), а также смелая переоценка аскетических и созерцательных техник. Так, в легендах о Пифагоре рассыпаны многочисленные намеки на его связь с богами и духами, на его власть над животными, на способность появляться одновременно в нескольких местах. Буркерт трактует знаменитое "золотое бедро" Пифагора в свете посвящения шаманского типа (в самом деле, известно, что во время посвящения у сибирских шаманов могли обновляться органы, и суставы делались железными). Наконец, катабасис Пифагора — тоже явление из области шаманства. Иероним Родосский повествует, как Пифагор спустился в Аид и как там он увидел души Гомера и Гесиода, искупающие то, что они погрешили устами против богов. Впрочем, такие «шаманские» черты не являются исключительно принадлежностью легенд об Орфее и Пифагоре. Гипербореец Абарид, жрец Аполлона, летал на стреле (§ 91); Аристей из Проконнеса был знаменит тем, что впадал в транс (который легко можно было принять за смерть), мог появляться одновременно в двух местах и оборачиваться вороном. Гермотим из Клазомены, которого некоторые древние авторы считали предыдущим воплощением Пифагора, имел способность на долгое время покидать свое тело.

К сходству легендарных жизнеописаний прибавляются и аналогии между учениями и практикой орфиков и пифагорейцев: вера в бессмертие и метемпсихоз, в наказание преисподней и в окончательное возвращение души на Небо; вегетарианство, важность, придаваемая очищениям, аскетизм. Однако все эти сходства и аналогии отнюдь не свидетельствуют о несостоятельности «орфизма» как автономного движения. Вполне допустимо, что некоторые «орфические» произведения принадлежали пифагорейцам; однако было бы наивно предполагать, что эсхатологические мифы, верования и ритуалы орфиков были придуманы Пифагором или его учениками.

Оба религиозных движения развивались параллельно, будучи выражением одного и того же Zeitgeist, с той разницей, что, под руководством своего основателя, «секта» пифагорейцев не только образовала замкнутое общество эзотерического типа, но и разработала систему "полноценного образования". Более того, пифагорейцы не пренебрегали и активной политикой; некоторое время под их властью находился ряд городов Южной Италии.

Однако огромная заслуга Пифагора состояла в том, что он заложил основы "целостного знания", «холистики»; научное знание включалось в совокупность этических, метафизических и религиозных принципов и дополнялось различными методиками телесных упражнений.

Другими словами, у знания была одновременно гносеологическая, экзистенциальная и сотериологическая функция. Это традиционное "целостное знание", которое присутствует в мысли Платона, равно как и у гуманистов итальянского Возрождения, у Парацельса или у алхимиков ХVI в. — "целостное знание" в том виде, в котором оно практиковалось, прежде всего, в индийской и китайской медицине и алхимии.

Некоторые авторы склонны видеть в орфическом движении своего рода «церковь» или секту наподобие пифагорейской. Тем не менее, мало вероятно, Чтобы орфизм мог оформиться как «церковь» или как тайная организация, основанная на религии мистерий. Движение, одновременно и «популярное», и привлекательное для элиты общества своими «посвящениями» и «кижами», схоже, скорее, с индийским тантризмом и с неодаосизмом. Эти религиозные движения не были «церковью»; они были «школами», с параллельными традициями, знаменитыми своими учителями, иногда легендарными, и обширной литературой.

С другой стороны, в орфиках можно узнать последователей тайных общин, которые в древнюю эпоху исполняли различные функции и назывались кабиры, тельхины, куреты, корибанты, дактили — общин, члены которых ревностно оберегали "секреты ремесла" (они были металлургами и кузнецами, а кроме того, целителями, прорицателями, совершали посвящения и т. д.). Просто орфики заменили "секреты ремесла" вместе с различными методиками, имевшими целью добиться господства над материей, «секретами», относящимися к загробной участи души.

Хотя орфизм утратил свою притягательность после мидийских войн, его центральные идеи — дуализм, бессмертие, и, следовательно, божественность человека, эсхатология — особенно в интерпретации Платона — продолжали занимать греческую мысль. Течение уцелело и в народе (орфеотелесты). Позднее, в эллинистическую эпоху, можно различить влияние некоторых орфических концепций в религиях мистерий, предшествовавших новому витку, на который выйдет орфизм впервые века христианской эры — прежде всего благодаря неоплатоникам и неопифагорейцам. Именно эта способность к развитию и обновлению, к творческому вмешательству в многочисленные синкретические религиозные системы, дает представление о широком резонансе «орфического» опыта.

Что касается личности Орфея, то, независимо от «орфизма», о ней бесконечно продолжали рассуждать иудейские и христианские богословы, герметики и философы Возрождения, поэты — от Полициано до Попа, от Новалиса до Рильке и Пьера Эммануэля. Орфей — один из редких мифических персонажей Греции, которого Европа — будь то Европа христианская или Европа эпохи Просвещения, Романтизма или наших дней, — не захотела забыть (см. том III).

 

§ 183. Платон, Пифагор и орфизм

По знаменитому выражению А.Н. Уайтхеда, история западной философии является, в сущности, не чем иным, как заметками на полях платоновых рукописей. Не меньше значимость Платона и в истории религиозных идей: поздняя античность, христианское богословие (в особенности, начиная с IV в.), исмаилитский гнозис, итальянское Возрождение по-разному испытали на себе глубокое влияние религиозной мысли Платона. Это тем более примечательно, если учесть, что первыми самым стойким призванием Платона была не религия, а политика. Действительно, Платон мечтал создать идеальное общество, выстроенное по закону справедливости и гармонии, — город, где каждый житель должен был выполнять свою точную функцию. Между тем, Афины и другие греческие города уже некоторое время подтачивались политическими, религиозными и моральными кризисами, угрожавшими самим основам социального здания. Сократ видел главную причину распада в релятивизме софистов и в общем для всех скептицизме. Отрицая существование абсолютного и неизменного начала, софисты имплицитно оспаривали возможность объективного знания. Чтобы положить конец несоответствиям в их рассуждениях, Сократ делал упор на майевтику — метод, целью которого было познание себя и дисциплинирование духовных способностей. Исследование природного мира его не интересовало. Платон же стремился дополнить своего учителя и, чтобы дать научное обоснование ценности знания, — изучил математику. Платон был увлечен пифагорейской концепцией всемирного единства, неизменного порядка Космоса и гармонии, которая управляет как ходом планет, так и музыкальным строем. Разрабатывая теорию Идей — надмирных и неизменных прообразов земных вещей, — Платон отвечал софистам и скептикам: объективное знание все же возможно, поскольку оно опирается на вечные модели, существовавшие прежде бытия.

Для наших целей несущественно, что о мире Идей Платон говорил порой как о модели земного мира, в котором все материальные предметы «имитируют» идеи настолько, насколько это в их власти, — или порой утверждал, что мир осязаемых вещей «участвует» в мире идей. Но, раз уж этот мир вечных моделей был постулирован, надо было дать объяснение тому, когда и каким образом человек приходит к познанию идей. Чтобы решить эту проблему, Платон присвоил некоторые «орфические» и пифагорейские теории, касающиеся участи души. Уже Сократ, безусловно, настаивал на бесценности души, потому что она одна является источником знания. Восставая против расхожего мнения, утвержденного Гомером, а именно: что "душа подобна дыму", Сократ подчеркивал необходимость "заботиться о своей душе". Платон пошел гораздо дальше: для него душа — а не жизнь! — есть высшая ценность, потому что она принадлежит идеальному и вечному миру. Таким образом, он заимствует из орфико-пифагорейской традиции учение о переселении души и о припоминании (анамнез), приспосабливая его к своей собственной системе.

Для Платона знать, в конечном счете, означает вспоминать (ср., в частности, «Менон», 81с, d). В промежутке между двумя земными существованиями душа созерцает Идеи: она приобщается к чистому и совершенному знанию. Однако, реинкарнируясь, душа пьет из источника Леты и забывает знание, обретенное через прямое созерцание Идей. Тем не менее, это знание скрыто присутствует в воплощенном человеке и, благодаря философской работе, оно может быть извлечено на свет. Физические предметы помогают душе сосредоточиться на себе самой и путем своего рода "возврата назад" вновь обрести и восстановить первоначальное знание, которым душа обладала в своем надмирном состоянии. Смерть, следовательно, представляет собой возврат к первоначальному и совершенному состоянию, периодически утрачиваемому на время воплощения души.

Философия есть "приготовление к смерти" в том смысле, что она учит душу, однажды разлученную с телом, как навсегда остаться в мире Идей и, значит, избежать нового перевоплощения. Короче говоря, истинное знание и единственная политика, которые могли спасти греческие города от упадка, основывались на философии, постулирующей идеальную и вечную Вселенную и переселение души.

Эсхатологические умопостроения были в большом ходу. Разумеется, учение о бессмертии и переселении души, о метемпсихозе не содержали ничего нового. В VI в. Ферекид Сиросский первым заявил о том, что душа бессмертна и что она периодически возвращается на землю для воплощения. Трудно установить возможный источник этого верования. Во времена Ферекида оно было ясно сформулировано лишь в Индии. Египтяне считали душу бессмертной и способной перевоплощаться в различных животных, однако у них не было и следа стройной теории о переселении душ. Геты также верили в возможность "стать бессмертным", но и они не знали о метемпсихозе и переселении душ.

Как бы то ни было, эсхатология Ферекида не нашла отклика в греческом мире. Популярным и одновременно систематизированным учение о переселении душ и метемпсихозе стало лишь благодаря «орфизму» и, в особенности, Пифагору, его ученикам и его современнику Эмпедоклу. При этом космологические умопостроения Левкиппа и Демокрита, новейшие по тем временам астрономические открытия и, главным образом, учение Пифагора радикальным образом изменили представление о бессмертии души и, следовательно, о том, как устроен потусторонний мир. Поскольку было известно, что Земля — шар, то ни для подземного Аида Гомера, ни для "Островов Блаженных", по идее, располагавшихся на крайнем Западе, не осталось места в мифологической географии земли. Одна пифагорейская максима гласит, что "Острова Блаженных — это Солнце и Луна". Постепенно утвердились новая эсхатология и другая география загробного мира: теперь загробный мир располагается в стране звезд, душа имеет небесное происхождение (согласно Левкиппу и Демокриту, душа состоит "из огня", как Солнце и Луна) и в конце концов возвратится на небеса.

Платон сделал решающий вклад в эту эсхатологию. Он разработал новую и более последовательную "мифологию души", опираясь на орфико-пифагорейскую традицию и используя некоторые восточные источники, но пропустив все эти элементы через собственную концепцию. Он пренебрег «классической» мифологией, основанной на Гомере и Гесиоде. Долгий процесс эрозии окончился тем, что гомеровские мифы и боги утратили свою изначальную значимость. Впрочем, в гомеровской традиции не нашлось бы ни одной точки опоры для "мифологии души". С другой стороны, Платон сам в своих ранних диалогах противопоставлял миф логосу; миф, в лучшем случае, является смесью вымысла и правды. Тем не менее, в своем главном произведении, «Пире», Платон без колебаний пускается в многословные рассуждения о двух мифических сюжетах: космогоническом Эросе и, главное, о первозданном человеке, представляемом двуполым существом сферической формы ("Пир", 189е и 193d). Однако речь идет о мифах с архаической структурой. Андрогинность первого человека засвидетельствована в ряде древних традиций (например, у индоевропейцев). Основной замысел мифа об андрогине очевиден: человеческое совершенство воспринимается как единство без малейшего изъяна. Платон же придает этому новое значение: сферическая форма и движения антропоморфного существа имеют сходство с небесными светилами, от которых оно произошло.

Следует, в первую очередь, объяснить именно небесное происхождение человека, ибо оно лежит в основе "мифологии души". Впервые эсхатологический миф встречается у Сократа в «Горгии» (493): тело есть могила души. Сократ отстаивает эту эсхатологию, ссылаясь на Еврипида и на орфико-пифагорейские традиции. Переселение душ здесь только подразумевается, однако эта тема, основная для платоновской эсхатологии, проанализирована, как мы только что видели, в «Меноне» (81а-е). В «Федоне» (107е) Платон уточнил, что после длительного периода душа возвращается на землю. В «Государстве» речь вновь заходит об архаическом символизме "макрокосм-микрокосм"" это понятие развивается здесь в типично платоновском смысле — равнозначность души, Государства и Космоса. Однако о мифотворческой мощи Платона свидетельствует преимущественно тема пещеры ("Государство", VII).

Эсхатологическое видение достигает своей вершины в диалоге «Федр»: здесь впервые участь души приведена в соответствие с движениями небесных сфер (246b и сл.). Первооснова Космоса приравнивается к первооснове души. Интересно, что в том же самом диалоге действуют два экзотических символа: мифический образ души, которая уподобляется возничему, управляющему колесницей, и образ "крыльев души". Первый встречается в «Катха-упанишаде» (1, 3, 3–6), его отличие у Платона — в том, что конями трудно править, поскольку они скачут не в лад. Что касается "крыльев души", то они "начинают расти", когда человек "созерцает красоту этого мира и обращает мысленный взор на Красоту как таковую" (249е). О росте крыльев после посвящения говорится у даосов в Китае и в тайных традициях австралийских целителей. Образ связан с представлением о душе как о летучей духовной субстанции, сравнимой с птицей или с бабочкой. «Полет» символизирует постижение тайных вещей или метафизических истин. Использование этого древнейшего символизма не должно удивлять. Платон "заново открывает" и развивает то, что можно было бы назвать архаической онтологией: учение об образцовых моделях, характерное для традиционной духовности, находит свое продолжение в теории Идей.

В космогоническом мифе из диалога «Тимей» разработаны некоторые мотивы «Протагора» и «Пира», однако речь идет о новом творении. Кроме того, примечательно, что именно пифагореец Тимей в этом шедевре космогонического видения Платона утверждает, будто Демиург сотворил столько же душ, сколько существует звезд ("Тимей" 41d и сл.). Впоследствии ученики Платона завершили учение об "астральном бессмертии". Итак, именно благодаря грандиозному платоновскому синтезу, включенные в него орфические и пифагорейские элементы получают самое широкое распространение. Это учение, в котором различимо также вавилонское влияние (божественность звезд), станет доминирующим, начиная с эллинистической эпох.

Политическая реформа, о которой мечтал Платон, так и останется в проектах. Спустя поколение после его смерти греческие города-государства падут под победоносным напором Александра Великого. Это один из редких моментов всемирной истории, когда конец одной цивилизации почти совпадает с началом цивилизации другого, нового типа, расцвет которой приходится на эллинистическую эпоху. Знаменательно, что Орфей, Пифагор и Платон стоят у истоков вдохновения новой религиозности.

 

§ 184. Александр Великий и эллинистическая культура

Ко времени кончины Александра, которому не было и 33-х лет, в Вавилоне 13 июня 323 года, его царство простиралось от Египта до Пенджаба. За 12 лет и 8 месяцев своего царствования он подчинил города-государства Греции, Малой Азии и Финикии, завоевал империю Ахеменидов и победил Пора. И все же, несмотря на свой гений и полубожественный ореол (его считали сыном Зевса-Аммона), Александру довелось узнать пределы своего могущества. Армия взбунтовалась, отказавшись переправляться через реку Биас и продолжать поход на Индию, и "властелин мира" был вынужден подчиниться. Это было сильнейшим поражением и крушением его невероятного замысла — завоевать Азию вплоть до "крайнего океана". Тем не менее, когда Александр отдал приказ к отступлению, ближайшее будущее Индии, а также историческое будущее мира в целом, было уже предначертано: Азия была теперь «открыта» для средиземноморского влияния; отныне связи между Востоком и Западом никогда не будут полностью нарушены.

После выхода в свет жизнеописания, составленного Дройсеном (1833), и, в особенности, после книги Тарна (1926), многие историки выдвигали различные, даже противоположные мнения, пытаясь объяснить, какую цель преследовал Александр, когда завоевывал Азию. Было бы несерьезно пытаться на нескольких страницах изложить суть спора, который длится вот уже полтора столетия. Но с какой бы точки зрения ни рассматривали ученые военные походы Александра, они соглашаются в том, что последствия этих походов были глубоки и необратимы. После Александра историческая картина мира коренным образом изменилась. Прежний политический и религиозный строй — города-государства и их культовые установления, полис "как Центр Мира" и хранилище образцовых моделей, антропология, основанная на уверенности в непреодолимой грани между греками и «варварами», весь этот строй рухнул. На смену ему постепенно пришло понятие Ойкумены, а также «космополитические» и «универсалистские» тенденции. Несмотря на разного рода сопротивление, осознание фундаментального единства человеческого рода стало неизбежным.

Аристотель, наставник Александра, утверждал, что рабы являются рабами просто по рождению и что «варвары» — рабы naturaliter [по своей природе]. Однако в Сузах Александр выдал замуж двух ахеменидских принцесс и сочетал браком по персидскому обычаю девяносто человек из числа своих приближенных с девушками из знатных иранских фамилий. Одновременно, по этому же обычаю, состоялся брак десяти тысяч македонских солдат. В дальнейшем персы заняли первые места в армии и даже сражались в фалангах. Македоняне были далеки от того, чтобы разделить политические взгляды своего государя. Они были победителями и завоевателями и видели в «варварах» не более чем побежденные народы. Когда македоняне взбунтовались в Описе — ибо, как сказал один из них: "Ты сделал персов своими родичами", — Александр воскликнул: "Я сделал всех вас своими родичами!". Мятеж окончился примирительным пиршеством, на которое, по преданию, было приглашено три тысячи человек. В заключение Александр произнес молитву о мире и пожелал, чтобы все народы его империи стали союзниками в управлении обществом. Кроме того, он пожелал, чтобы все народы мира жили вместе в гармонии и единодушии (homonoia). "Прежде он говорил, что все люди — сыновья одного Отца и что его молитва выражала веру в то, что он принял от Бога миссию Примирителя Мира".

Александр никогда не провозглашал себя сыном Зевса; тем не менее, он принимал это обращение от других. Чтобы укрепить объединение греков и персов, он ввел иранский церемониал «поклонения» (proskygesis) царю. (Костюм и этикет ахеменидских государей он уже перенял). Для иранцев proskynesis различался в соответствии с социальным положением того, кто совершал этот церемониал. На барельефе из Персеполя изображены: Дарий I, сидящий на троне, и знатный перс, целующий ему руку. Правда, Геродот утверждает, что подданные низшего сословия простирались перед государем ниц. Столкнувшись с недовольством соратников, Александр отменил proskynesis; фактически, этим он отказался от идеи стать богом своей империи. Возможно, идея самообожествления была продиктована ему примером фараонов, однако не обошлось, по-видимому, и без влияния некоторых тенденций, развивавшихся в Греции. Взять хотя бы такой пример: Аристотель, бесспорно, имея ввиду Александра, писал, что Верховный Правитель, когда бы он ни пришел, всегда будет богом среди людей ("Политика", III, 13; 1284а). Так или иначе, преемники Александра в Азии и в Египте без колебания согласятся принимать божественные почести.

На исходе двадцатилетия войн и перемирий то, что осталось от империи, было разделено между тремя македонскими династиями: Азия отошла к Селевкидам, Египет — к Лагидам (Птолемеям), а Македония — к Антигонидам. Но прибл. с 212 г. Рим начал вмешиваться вдела эллинистических царств и, в конце концов, целиком завладел средиземноморским миром. Когда ок. 30 г. Октавий завоевал Египет, новая Ойкумена распространилась от Египта и Македонии до Анатолии и Месопотамии. Однако установление Imperium Romanium стало и концом эллинистической цивилизации.

Унификация исторического мира, собранного Александром, совершалась, в первую очередь, через массовый отток эллинов в восточные области и через распространение греческого языка и эллинистической культуры. Простонародный греческий (kоinё) был разговорным и письменным языком от Индии и Ирана до Сирии, Палестины, Италии и Египта. Как в древних, так и в недавно основанных городах греки возводили свои храмы и театры, строили гимнaсии. Постепенно образование греческого типа было принято богатыми и знатными людьми всех азиатских стран. Во всех уголках эллинистического мира превозносились значение и важность «учения» и «мудрости». К обучению, почти всегда основанному на философии, относились чуть ли не с религиозным чувством. В истории еще никогда не наблюдалось такой тяги к учению — и как к средству продвижения по социальной лестнице, и как к орудию духовного совершенствования.

Модные философские направления, в первую очередь, стоицизм, введенный неким кипрским семитом Зеноном из Китиона, а также доктрины Эпикура и киников, были признаны во всех городах ойкумены. То, что было названо греческим или "эллинистическим просвещением", способствовало развитию как индивидуализма, так и космополитизма. Упадок полиса приводил индивида к освобождению от его исконных гражданско-религиозных уз; однако это освобождение ставило его перед лицом одиночества и отчужденности в Космосе, наводящем ужас своей таинственностью и необъятностью. Стоики тщились поддержать индивида, указывая ему на однородность города и Вселенной. Уже Диоген, современник Александра, объявлял себя космополитом гражданином мира (иными словами, Диоген не признавал себя гражданином какого-либо города или страны). Именно благодаря стоикам обрела популярность та идея, что все люди космополиты, граждане одной цитадели — Космоса — независимо от их социального происхождения и географического местонахождения. "Своим идеальным государством Зенон выражал светлую надежду, с тех пор не покидавшую человека; он мечтал о мире, который больше не будет разделен на государства, но станет одним большим городом, управляемым единым божественным Законом; все граждане в нем будут объединены не человеческими законами, а по взаимному согласию, или, как выражался Зенон, по Любви".

Эпикур также пропагандировал «космополитизм», однако главной его целью было благополучие индивида. Он допускал существование богов. Только эти боги не имели ни малейшего влияния ни на Космос, ни на людей. Мир был машиной, приведенной в движение чисто механическим способом, без автора и без цели. Так что человек волен выбирать тот способ существования, который более всего для него пригоден. Философия Эпикура ставила целью показать, что ясность и счастье, обретенные посредством атараксии [невозмутимости], свойственны лучшему из возможных существованию.

Основоположник стоицизма разрабатывал свою систему в противовес учению Эпикура. Согласно Зенону и его ученикам, толчок развитию мира дало самое первое Богоявление — огненного зародыша, из которого произошел logos spermatikos [осеменяющий разум], т. е. вселенский Закон. Подобным же образом и человеческий рассудок произошел от божественной искры. В этом монистическом пантеизме, постулирующем единый Разум, Космос видится как "живой и полный мудрости" (Stoicorum veterum fragmenta 1, п. 171 sq.; II, n. 441–444 sq.). Но мудрец открывает в глубине своей души, что он обладает тем же логосом, который одушевляет Космос и правит им (концепция, напоминающая древнейшие упанишады; ср. § 81). Космос, таким образом, доступен для понимания и гостеприимен, поскольку он пронизан Разумом. Упражняясь в мудрости, человек реализует тождество с божественным и свободно принимает свою собственную судьбу.

Пусть мир и человеческое бытие существуют согласно строго предопределенному плану ~ мудрец, по той простой причине, что он воспитывает в себе добродетель и следует свому долгу или, иначе, исполняет божественную волю, является свободной личностью и поднимается над детерминизмом. Свобода (autarkes) равна открытию неуязвимости души. Один на один с миром и с ближними душа неуязвима; зло, таким образом, можно причинить только самому себе. Это прославление души одновременно провозглашает фундаментальное равенство людей. Но чтобы достичь свободы, нужно освободиться от эмоций и отказаться ото всего — "от тела, собственности, славы, книг, власти", ибо человек есть "раб всего, что он желает", человек есть "раб других" (Эпиктет, IV, 4, 33). Уравнение "собственность и желания = рабство" напоминает индийские доктрины, в частности, йогу и буддизм (§ 143 и сл., § 156 и сл.). Точно так же и восклицание Эпиктета при обращении к Богу: "Я разделяю тот же Разум. Я равен тебе!" (II, 16, 42) имеет многочисленные индийские параллели. Число аналогий между метафизическими и сотериологическими системами Индии и Средиземноморья будет расти на рубеже нашей эры. Мы еще вернемся к рассмотрению этого духовного феномена.

Так же как в новых философских системах, нововведения, свойственные эллинистическим религиям, были направлены на спасение индивида. Множатся замкнутые общества, практикующие посвящения и эсхатологические откровения. Посвятительная традиция элевсинских мистерий (ср. гл. 12) перенимается и получает развитие в различных мистериософских религиях, в центре которых — божества, познавшие и победившие смерть (§ 205). Подобные божества были ближе к человеку; они пеклись о его духовном развитии и ручались за его спасение. Наряду с богами и богинями эллинистических мистерий — Дионисом, Исидой, Осирисом, Кибелой, Аттисом, Митрой — становятся популярными, и по тем же самым причинам, другие божества: Гелиос, Геракл, Асклепий покровительствуют и помогают человеку. Даже обожествленные цари кажутся могущественнее, нежели традиционные боги: царь — это «спаситель» (soter), воплощение "живого закона" (nomos empsychos).

Греко-восточный синкретизм, характерный для новых мистериальных религий, отражает мощную духовную реакцию Востока, покоренного Александром. Восток прослыл родиной первых и самых знаменитых «мудрецов», землей, где учителя мудрости лучше всего сохранили эзотерические доктрины и мет оды спасения. Легенда о беседах Александра с индийскими брахманами и аскетами, ставшая особенно популярной в христианскую эпоху, отдает чуть ли не религиозным восхищением индийской «мудростью». Именно с Востока начнут распространяться как некоторые апокалипсисы (со специфическим видением истории), так и новые виды магии и ангелологии, а также многочисленные «откровения», полученные в ходе экстатических путешествий на небеса и в потусторонний мир (ср. § 202).

Мы обратимся к значению религиозных произведений эллинистической эпохи ниже (§ 205). Пока же отметим, что в перспективе истории религий унификация исторического мира, начатая Александром и завершенная Римской империей, сопоставима с выравниванием — благодаря распространению агрикультуры неолитического мира. На уровне сельских общин, традиция, унаследованная от неолита, тысячелетиями поддерживала единообразие, несмотря на влияние крупных городов. В сравнении с этим фундаментальным единообразием, свойственным земледельческому населению Европы и Азии, в городских общинах I тысячелетия до н. э. наблюдалась значительная религиозная пестрота (достаточно сопоставить религиозные структуры некоторых восточных городов, греческих и римских). Однако в эллинистическую эпоху религиозность ойкумены придет к выработке общего языка.