X
Завидя Пантази, человек в белом халате сложил газету, порылся в портфеле, потом нехотя поднялся со скамьи, как будто ему было жаль уходить из-под тенистой липы, и лениво пошел прочь, то и дело оборачиваясь. Лишь убедившись, что Пантази сел на его место, он прибавил шагу и быстро исчез.
— Очень приятно, что наконец-то имею случай с тобой познакомиться, — заговорил Пантази, — да еще в таком месте, под липами. Не захаживал сюда три года. — Он вынул из кармашка зубочистку и повертел ее в пальцах. — Я хотел тебя поздравить и заодно выяснить, когда именно ты расшифровал код. За сколько дней до того, как сообщил Нэстасе?
Пантелимон обернулся к нему всем корпусом в крайнем изумлении.
— Да я разве расшифровал? Они же просчитали все, что возможно, мне товарищ Нэстасе сказал. И никакого результата.
Пантази молча приглядывался к нему, потихоньку разламывая зубочистку.
— Ты не смущайся, что я их ломаю, а потом жую. Это вроде нервного тика. Понимаю, не очень-то аппетитно смотреть, но такова цена, которую я плачу уже пять лет за отказ от курения… Так о чем я? — продолжал он, посерьезнев. — Меня интересует, сколько дней прошло с того момента, как ты проследил связь «фон Браун — прилунение — фазы Луны», до того момента, когда сообщил о своем открытии Нэстасе.
Пантелимон прикрыл глаза и закивал головой, как будто считая в уме.
— Четыре дня, не больше. А за день перед тем поделился с товарищем Ульеру, когда мы случайно встретились в галантерее, отдел зонтиков…
— Значит, три дня, — не скрывая удовлетворения, констатировал Пантази. — Ты держал секрет про себя три дня. Почему?
— Не решался… Принцип казался мне абсолютно очевидным и в то же время — ни в какие ворота. Что, впрочем, и подтвердилось.
— А почему ты открылся Ульеру?
— Потому что мы… ну… не скажу друзья, но просто он как-никак единственный, кому я вполне доверяю.
— Следовательно, — подытожил Пантази, — если бы твой приятель Ульеру в тот же день побежал к кому-нибудь с твоей тайной, этот кто-нибудь имел бы перед нами преимущество в двадцать четыре часа…
Пантелимон озадаченно пожал плечами.
— Но оставим это, — продолжал Пантази. — Сенсационный момент тут вот в чем: расшифровку кода тебе подсказала Зеведеева пелерина! Ведь ты признался — не правда ли? — на первом же допросе, что тебя поразили заплатки, пришитые на месте эполет.
Пантелимон в смущении заерзал по скамейке.
— Если бы не заплатки, Зеведей не остановил бы тебя у магазина на Мэтэсарь, чтобы спросить, который сейчас год, и ты и по сей день занимался бы потихонечку своими делами в лаборатории. Ты не стал бы объектом номер один некоторых секретных служб, и нам не пришлось бы охранять тебя день и ночь… Надеюсь, — добавил он с улыбкой, — ты понял, что, если тебя в срочном порядке перевели в провинцию, а затем поместили в санаторий под предлогом назревающего воспаления легких, а сегодня на министерской «скорой» доставили в Бухарест как бы для консультации, а потом пригласили погулять по парку в сопровождении санитара и, наконец, предложили посидеть вот на этой вот скамейке… надеюсь, ты понял, что все это для твоего же блага?
— Нет, я ничего такого не понял… Я думал только, что меня стали подозревать после того, как…
— Ты и до этого был под подозрением, — перебил его Пантази. — Но сейчас дело приняло другой оборот: нам приходится тебя охранять. Люди исчезают легче, чем ты можешь себе представить. Только хватишься человека, а он уже за морем, на другом континенте… Такие времена. Кое-кто проведал о твоем открытии, и проведал на двадцать четыре часа раньше нас…
— Но они же все просчитали… — снова попытался возразить Пантелимон.
— Об этом чуть позже. Я начале пелерины Зеведея, не будь которой… Пелерина его мне известна, для меня новостью было только то, что он таскает ее, прямо так, с заплатками, и зимой, и летом. Зеведей — личность мне знакомая, — добавил он, чуть помолчав. — Это я его упрятал за решетку. Мне вовремя доложили, что он собрался в горы, примкнуть к отряду вооруженных до зубов вредителей. И поскольку отряд, по моим сведениям, был уже окружен, я из жалости — Зеведея-то я знал чуть ли не с пеленок, водил когда-то знакомство с его дядей, полковником Бруно Флондором, — так вот, из жалости я в ту же ночь устроил ему арест под предлогом участия в фиктивном заговоре. Думал, получит он лет пять от силы, а он на суде разболтался не к месту и наболтал себе на все двадцать пять. Я был очень огорчен. Но главное — он все-таки вышел сухим из воды. Тех-то, в горах, взяли через несколько дней и сразу — к стенке. — Он помолчал, пристально глядя на Пантелимона. — Если ты его встретишь, не проговорись. Это старая история, Зеведей ничего не подозревает… Да, пелерина! — спохватился он, протягивая Пантелимону руку, как будто хотел показать ему зубочистку, которую только что достал из кармашка. — Я прочел по сто раз все стенограммы — все надеялся узнать, зачем он таскает эту пелерину!
— Да еще заплатками указывает место эполет, — подчеркнул Пантелимон.
— Эполеты сорвали при обыске, в ночь ареста. Я дал инструкцию искать валюту. Нашли бы — он схлопотал бы максимум три года, как раз шел подходящий процесс. Но Зеведей — цельная натура, настроился партизанить в горах, и в доме — ни цента, ни пенса, ни завалящего швейцарского франка!.. Тем не менее, — добавил он, улыбнувшись, — по городу, вероятно, прошел слух про такое внимание к эполетам, потому что с тех пор при обысках практически перестали изымать драгоценности и валюту из-под подкладки. Вот тут-то и начинается черная страница в истории нашей службы: мы не подумали о музейных коллекциях одежды, и в частности о коллекции военной формы. Таким образом, организация смогла свободно проработать по крайней мере десять лет. У них были свои люди в музее вооруженных сил и опытная агентура. Под разными предлогами: моль, пыль, каталогизация и прочее — то один, то другой предмет вынимали из витрин и относили в специально отведенную для этого комнату.
Остальное можешь додумать сам… Так они припрятали немало драгоценностей, валюты и даже кое-какое золотишко. Операция, естественно, дорого стоила, почти половину от цены предметов, которые они прятали. Однако с годами экспонаты стали приходить в ветхость — столько раз их пороли-перепарывали. Тогда замдиректора музея пришла в голову несчастная мысль: отдать их на реставрацию. Это с нашими-то красителями! В общем, форма после реставрации выглядела еще хуже, чем до, и замдиректора предложил ее радикально перекрасить. Так все и вышло наружу, разразился скандал…
— Прямо как в приключенческом романе, — сказал Пантелимон.
Пантази испытующе, с тенью разочарования взглянул на него.
— И все же мне никак не понять, зачем Зеведей и зимой, и летом ходит в этой пелерине. Насколько я его знаю, без причины он ничего делать не станет. Но что за причина? Нет, конечно, мы должны быть ему признательны. Из-за пелерины ты с ним познакомился, узнал про фальшивые издания, про фон Брауна и прилунение и выдвинул единственную стоящую гипотезу. Вот только ты не до конца ее изложил. Концовку приберег для себя.
— Я не понимаю, о чем вы, — упавшим голосом пробормотал Пантелимон.
Пантази снова смерил его долгим взглядом. Улыбнулся.
— Мне трудно поверить, что ты остановился на полпути. Я ожидал, что ты подскажешь Нэстасе при расшифровке посланий учитывать лунный календарь не только наших широт, но и, например, Франции, России или Мексики. Или Уганды.
Пантелимон, побледневший, резко вскинул голову.
— Но это чистая бессмыслица! — громко сказал он. — Если подпольные издания, предположительно с шифровками, появляются в Румынии, они не могут быть адресованы никому, кроме как румынам, и только по-румынски.
— По виду бессмыслица, — согласился Пантази, нащупывая в кармашке новую зубочистку. — Но факт. В компьютер ввели лунные календари всех широт, и расшифровано уже за сотню сообщений на пятнадцати языках, включая румынский.
— Не может быть! — обомлел Пантелимон. — Вздор! Какие сообщения?
— Вполне безобидные и пресные. Цитаты из Ганди, из Евангелия, из Хартии ООН, из Марка Аврелия, Конфуция и из прочих подобных источников. Больше всего из Евангелия. Пока что на пятнадцати языках, но еще не весь набор исчерпан…
Пантелимон слушал с изумлением, глядя на него во все глаза.
— Но зачем? — прошептал он наконец. — Какой смысл печатать у нас многоязычное издание, да еще зашифрованное так, чтобы никто не понял?
— А это в некотором роде пацифистская пропаганда, — отвечал Пантази, по-прежнему с улыбкой, — осуществляемая в мировых масштабах.
— Но смысл, смысл? Что это за пропаганда, если ее под силу расшифровать только компьютерам?..
— Да, мне тоже это не совсем понятно, — признался Пантази. — Но не стоит забывать, что прибегнуть к компьютерам пришлось только нам, румынам. Французский, шведский или мексиканский читатель обходится без них: смотрит на дату, когда напечатана газета, смотрит, в какой фазе в тот день находилась луна над его страной, потом, по системе, которую открыл ты, начинает складывать слова. Если видит, что не складываются, — ничего страшного, он проинструктирован: значит, в тот день послание адресовали не его стране.
— Однако же это чересчур сложно! — настаивал Пантелимон. — И ни на гран смысла. При чем тут румынская газета?
— Кое-какое объяснение все-таки есть, — возразил Пантази. — И ты его сейчас услышишь. Ты доказал, что умеешь хранить тайну. Целых три дня. Но твоей тайне, надо признать, цены не было. А то, что скажу тебе я, это только мои домыслы и не относится непосредственно к нашей стране. Однако предпочтительно и это не разглашать.
— Даю вам честное слово, — пообещал Пантелимон, прижимая руку к сердцу.
— Мы — страна маленькая, — начал Пантази с оттенком грусти в голосе. — И принадлежим к разряду более или менее закрытых обществ. Такова историческая конъюнктура, мы должны с ней считаться… Среди наших соседей были попытки несколько видоизменить систему — то, что на Западе называют «либерализацией». Ты знаешь, с каким результатом. Но неверно думать, что тенденцию к «либерализации» можно радикально уничтожить. С другой стороны, неверно думать, что отдельные сверхдержавы упустят возможность нагреть руки на такой тенденции.
Он смолк, извлек обломки зубочистки изо рта и стал аккуратно укладывать их рядком на краю скамейки.
— То, что я тебе сейчас говорю, это, повторяю, только догадки. Я их тебе излагаю, потому что ты усвоил урок фон Брауна: кто смотрит далеко вперед, за тем победа. Ты молодой, тебе еще смотреть и смотреть… Уточняю. Какой смысл, говоришь ты, печатать фальшивые издания «Скынтейи» с шифрограммами, которые в Румынии никто не расшифрует. Смысл тут может быть один. Определенные службы некоей сверхдержавы проводят некие испытания, и, по мотивам, которые нам не известны, проводят их на нас. А чтобы избежать разных ошибочных интерпретаций, и прежде всего дипломатических трений, для шифрограмм используется код, который в нашей стране расшифровке не поддается; более того, содержание шифрограмм политического веса не имеет, то есть пока это просто пацифистская пропаганда.
— С трудом верится, — сказал Пантелимон. — Такие затраты средств и сил — только чтобы посылать шифрограммами тексты из Евангелия или там из Ганди!..
— Если моя гипотеза верна, это — испытания чрезвычайной важности. Со временем они могут иметь весьма серьезные последствия. Я еще вернусь к этому аспекту проблемы. Пока что проанализируем цель испытаний. Их организаторы ищут пути: как передавать по всему миру те или иные лозунги, информацию, а на более позднем этапе, не исключено, даже инструкции политического или военного порядка. То есть идет проверка кода, который, с одной стороны, так прост, что его легко выучить наизусть, а с другой — автоматически перекодируется в случае, если его расшифрует противник. Да ты это знаешь лучше меня: на бессменной основе — на фазах Луны — шифр можно менять до бесконечности. В нашем случае слова отсчитываются вправо или влево от опечаток в тексте, но стоит модифицировать порядок отсчета, и образуется сколько угодно новых вариантов кода. Важно одно: чтобы существовала инвариантная и вполне доступная, то есть подходящая для всех широт, основа. И ты попал в точку: единственной такой основой был и остается лунный календарь.
— Но… — попробовал возразить Пантелимон.
— Понимаю, — остановил его Пантази. — Да, крайне сложно, я с тобой согласен, фабриковать искаженные копии газеты, переправлять их всеми правдами и неправдами через границу, предварительно проинструктировав зарубежных читателей, как, в случае необходимости, перекодировать метод шифровки, и прочая и прочая. Это и вправду архисложно, но сама система незыблема. Пока существует лунный календарь и пока существуют сверхдержавы, даже со скромными техническими средствами, никак нельзя воспрепятствовать распространению в мировых масштабах сообщений любой категории… Пока что, — добавил он, улыбнувшись, — они протаскивают пацифистскую пропаганду. Зеведей, например, ничего не смыслит в шифровальном деле, но он уверен, что речь идет о религиозных посланиях, предвещающих всеобщий мир. Он-то ведь все бился, чтобы, по его выражению, свести воедино два антагонистических периода своей жизни: пятнадцать лет политики и пятнадцать — медитаций в камере — и пришел к выводу, что только всеобщее примирение, так называемый «мир во всем мире», может спасти человечество от катастрофы. С того момента, как ему в руки первый раз попал свежий экземпляр газеты с датой трехгодичной давности, он считает, что в разных частях света уже началось мощное духовное движение. Но поскольку прочесть посланий он не умеет, он и спрашивает у всех встречных и поперечных, как у тебя, например, который сейчас год, в надежде, что в один прекрасный день попадет на того, кто владеет кодом и расшифрует ему послания… Если ты его увидишь, — улыбка Пантази стала грустной, — скажи, что он был прав: большинство посланий — это выдержки из Евангелия, блаженства чаще всего.
— Блаженства? — переспросил Пантелимон. — Это как?
— Ты разве никогда не слыхал про Заповеди блаженства) провозглашенные Иисусом? «Блаженны алчущие… ибо они насытятся». «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». «Блаженны миротворцы…»
— А, это! — перебил его Пантелимон, залившись краской. — Слыхал, конечно. Просто не знал, что они так называются: блаженства.
— Всего восемь блаженств, — сказал Пантази, кладя слегка дрожащими пальцами последнюю щепочку на край скамьи. — Попробую припомнить их все по порядку.
Он прикрыл веки, сосредоточась.
— Вы говорили, что были послания и по-румынски, — осмелился нарушить молчание Пантелимон.
— Только одно, но многажды повторенное: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное!»
У Пантелимона кровь отхлынула от щек.
— «Нищие духом», — шепотом повторил он. — Если только это не бестактно с моей стороны…
— Нисколько. Это послание — единственное, переданное по-румынски, — поддается расшифровке только через лунный календарь Уганды…
— Ее любимое выражение, — как во сне, продолжал Пантелимон. — Она все мне его повторяла. Я его воспринимал тогда как уничижительное и не понимал, зачем это она. И почему именно мне?…
Пантази резко смахнул со скамьи останки зубочистки, растоптал их каблуком, смешивая с гравием дорожки.
— Может, и поймешь когда-нибудь, — сказал он. — Было много нищих духом на этом свете. Но самым знаменитым все равно останется Парцифаль. Потому что он единственный задал себе вопрос: где находится чаша Святого Грааля? Хвала нашему Граалю! — продолжал он усталым, ушедшим в себя голосом. — Вот и у нас есть Грааль, который нам было суждено искать. Искать и найти! — добавил он, поднимаясь.
Пожал Пантелимону руку и медленно пошел прочь, слегка запрокинув голову, как будто его только что коснулось благоухание лип.
август 1975 г.