Мари-Жанн Кийивик поднимается. Она идет к камину и прислоняется к его стенке. Она шепчет что-то похожее на едва различимую глухую жалобу, которую она прерывает, гневно ударяя о землю своим сабо, но почти тотчас ее жалоба возобновляется. Теперь пришел черед старого Нонны опуститься на колени. Он это проделывает с трудом, опираясь на стол. Обычно его старые ноги хорошо ему повинуются, но сегодня он с трудом владеет ими. Ощупью он подбирает осколки голубой кружки, выкладывая их на мужскую скамью. Тщательно. Бесшумно. Он знает, что Мари-Жанн ни за что не прикоснется к ним теперь. Окончив, он еще раз проводит рукой по земляному полу, проверяя, не осталось ли какого-нибудь маленького осколочка. Как ни странно — это занятие приносит ему успокоение. Он как может поднимается.

— Надо заняться огнем, Мари-Жанн. Столько снегу навалило, что стало совсем холодно. Можно, я расколю чурку?

— Мертвые не нуждаются в тепле.

— По правде говоря, я думал о парнях с «Золотой травы», когда они войдут сюда, им будет очень приятно очутиться в теплом доме. Уже несколько часов, как море успокоилось. Насколько я знаю Пьера Гоазкоза, он постарался не поддаться буре. Его судно где-нибудь неподалеку. Сейчас он подкарауливает первый порыв ветра, чтобы им воспользоваться. Как только ветер соблаговолит задуть, он не упустит ни одного его дыхания.

— Погибли. Они погибли. «Золотой травы» уже не существует.

— Я-то знаю, что они еще держатся на воде.

— Птица-предвестник постучала в мое окно. Я видела сидящими передо мной моих трех мужчин на скамье. И я разбила кружку Алена Дугэ.

Нонна Керуэдан чувствует, как в нем вскипает неслыханный гнев. Слушать подобные слова от женщины, которая всю жизнь провела в ожидании и верила в смерть лишь тогда, когда видела трупы своих мужчин! Верно, сейчас она скатилась на самое дно бездны отчаяния.

И то, сказать — речь идет об ее последнем сыне. После него у нее никого не останется, никого на целом свете. Не перешагнула ли она уже вместе с ними по ту сторону? Не следует ли оставить ее там? К чему приведет, если он будет ее тормошить, начнет попрекать за отступничество. Ведь она даже и не расслышит его слов, они для нее — всего лишь шум! Она вне досягаемости любых упреков. К тому же если он и покраснел от злости, то, по совести говоря, злость его относится к нему же самому. Успокойся. Успокойся. Как вывести ее из этого оцепенения, как вызвать в ней — а одновременно и в себе самом ту вспышку бодрости, которая зовется надеждой! Невзирая на груз предчувствий, она ведь разумная женщина. Предчувствия, конечно, никогда не обманывают, но ведь надо, чтобы тот, кто их ощущает, умел в них разобраться. Как бы ни было слабо сопротивление тягчайшему испытанию, обрушиваемому на вас судьбой, в этом сопротивлении — единственное прибежище. Нонна Керуэдан усаживается на скамью у кровати. Со стороны камина слышится все более слабеющая жалоба. Старик прочищает горло, чтобы придать своим словам большую уверенность.

— Послушайте, Мари-Жанн, если бы ваш сын был мертв, разве не увидели бы вы его на скамье вместе с остальными? А ведь вы его не видели — не так ли?

Она перестает стонать. После довольно продолжительного молчания раздается слабый голосок, словно бы принадлежащий разогорченной девчушке.

— Нет, я его не видела. Его с ними не было.

— Значит, он — не с ними, а с нами. Предвестиям можно верить лишь тогда, когда получают их, не ожидая, в спокойном состоянии. А вы их ждали, шли к ним навстречу, и поскольку были не в обычном своем состоянии духа, то и приняли за предзнаменования совершенно случайные явления. Птиц у нас здесь всяких хватает, это-то вам ведь отлично известно, к тому же…

— Замолчите! Идут.

Она закричала, чтобы остановить его, и голос у нее окреп. Так поступают, желая утихомирить болтуна, когда происходит нечто очень важное, чему может помешать его пустословие. Обидно, Нонна надеялся, что есть шанс переубедить ее.

— Я ничего не слышу. Как вы можете?..

— Я слышу, как стучат о дворовую ограду, счищая снег с сабо.

Теперь они прислушиваются уже вдвоем. Действительно, стучат в дверь: четыре или пять ударов. Стучат уверенной рукой, но стук нетороплив, не такой, как при несчастных случаях, всего лишь хотят узнать, есть ли кто-нибудь дома.

А ведь и впрямь кто-то есть снаружи. Ради бога, Мари-Жанн, необходимо разрушить белую часовню, убрать простыни и зажечь лампу. Что они скажут, увидев все это?

— Говорите тише. Это не мужчины, иначе слышался бы смех и крики. Но все же зажгите. Я сниму простыни и закрою кровать. Чужие не должны видеть, в особенности если это — соседи. И потом… Нечто говорит мне, что я должна впустить пришельца. Сердце начало у меня биться, словно бы оживая.

— Вот видите. Этого появления вы не ожидали. Возможно, оно-то и есть — хорошее предвестие.

Она вплотную прижимается к двери.

— Кто там? Кто вы такие?

У той, которая отвечает, голос звучит так громко, как если бы она уже находилась внутри дома.

— Я — Элена Морван, жена Корантена Ропара.

— Жена… Неужели это возможно! Я уже перестала вас ждать. Сейчас открою. Подождите чуточку. Я… просто не пойму, куда задевался ключ.

— Не торопитесь, Мари-Жанн Кийивик.

Мари-Жанн, запыхавшись, идет к закрытой кровати, вползает внутрь на коленках — головой вперед и разрушает белую часовню, заботливо складывая простыни по складкам, как если бы они только что были вынуты из шкафа. Дело идет быстро — складки еще не сгладились. Она убирает черные ленты, тарелку со святой водой — все похоронное снаряжение. И она с явным удовольствием шпыняет старого Нонну:

— Чего вы дожидаетесь, старый бездельник, почему не помогаете мне? Задуйте свечу, суньте ее под стол! Керосиновая лампа на посудном шкафу. Зажгите ее! Да поторапливайтесь! Не можем же мы в эдакий холод держать жену Корантена снаружи!

— Вот и отлично, — спокойно говорит Нонна, выполняя все ее распоряжения. Вам сразу стало легче, Мари-Жанн, вы уже и притворяться начали.

— Притворяться, я?

— Вы. Дверь вовсе не заперта на ключ. А щеколда не накинута.

Она сквозь зубы ворчит и забывает, что оставила кровать открытой, Когда лампа разгорается, Нонна видит, как она покраснела. Резкими жестами она старается привести в порядок свою одежду, прежде чем кидается к двери и широко ее распахивает. Перед порогом стоит высокая женщина в капоре, а за ней еще кто-то с опущенным капюшоном. Возможно, мужчина. Нет, еще одна женщина. Со своего места Нонна видит подол ее платья и на ногах у нее постукивающие желтые сабо.

— Входите же, Элена! Будьте желанной гостьей в этом доме.

Стоя на пороге, высокая женщина не двигается с места.

— Мне неудобно так поздно беспокоить вас, Корантен должен был приехать за мной в деревню и привезти меня к вам этим вечером. Так было условлено.

— Да, мы с ним условились. Входите!

— Но ведь, сколько мне известно, моряки не всегда вольны в своих поступках, не так ли? Вот я и управилась, как сумела. Со мной — подруга, которая захотела проводить меня к вам.

— Очень хорошо. Пусть и она будет желанной гостьей. Входите же обе.

Элена переступила порог, наклонившись, чтобы не зацепить за притолоку своим высоким капором, другая женщина скользнула в ее тени. Эта другая женщина рукой без обручального кольца так крепко сжимает края своего мужского капюшона, что лица ее почти не видно, всего лишь взгляд, и то она едва приподнимает веки, с тем чтобы тотчас же их опустить. Элена замечает возле лампы неподвижного старого Нонну, который не знает, как ему себя вести. Вдруг свет в комнате как бы удваивается.

— Не Нонна ли это Керуэдан?

— Это — я, — говорит пораженный Нонна, который совсем уж растрогался. — Но как?..

— Корантен мне и о вас рассказывал. Я не очень была уверена, но, когда Корантен говорит о ком-нибудь из своего окружения, начинаешь почти видеть того, о ком он говорит. Вот и получилось так, будто я вас уже раньше видела.

— Вот тебе и раз! — едва выговаривает старик.

Он — в восторге. Мари-Жанн Кийивик пожирает Элену глазами. Внезапно она чувствует, что ей необходимо что-то предпринять, иначе ей может сделаться дурно и сердечная тоска вновь ее обуяет. Ведь она все еще гнездится в глубине ее существа.

— Чего вы ждете, Нонна, почему не наколете дров? Разве не понимаете, что нам нужен хороший огонь, чтобы согреть этих женщин! Они достаточно намерзлись по дороге. За дело!

— Одним мигом, кума, одним мигом.

А сам не двигается с места. Ему нужно время, чтобы переварить испытанное волнение. Бедняга в себя не может прийти от того, что он известен Элене Морван.

— Мужчины, видите ли, ничего не стоят в доме. Битый час я ему твержу, что надо наколоть дров. И вот каков результат! И ведь этот Нонна вовсе не плохой человек, о нет! Но он всего лишь — мужчина. Сейчас намелю кофе.

— Мне бы хотелось немного помочь вам.

— Ни за что на свете! Садитесь, пожалуйста, обе на скамью у кровати. Ну же, Нонна, что я вам говорю! Выдвиньте скамью, усадите их!

Сконфуженный Нонна наконец-то обретает способность двигаться. Он семенит к очагу, схватывает полено в дровяном углу, выжидая нового наскока, который не замедлит на него обрушиться и принесет пользу Мари-Жанн. Нонна вполне доволен, что она его пилит. Элена берет свою компаньонку за руку и подталкивает ее к дальнему краю скамьи, туда, где царит полумгла. Сама же она садится под лампой, потому что середина скамьи занята кипой простынь, вынутых из белой часовни. После всех дневных приключений у Элены вид непогрешимо аккуратный, словно у церковной статуи. Как она умудрилась сохранить в первозданной неприкосновенности свой высокий капор? А ведь у нее нет зонтика. В ее клеенчатой сумке, вероятно, лежит большой платок, которым она покрывается в случае необходимости. Но появляется ли у нее такая необходимость, — думает Нонна, охваченный безграничным восхищением. Однако что может поделать плохая погода с подобным созданьем?

— Пока молола бы кофе, я немного согрелась бы, — говорит горная жительница с лукавой улыбкой.

Она поняла, что Мари-Жанн необходимо было разрядиться, она и набросилась на Нонну. Этот гнев нисколько не умаляет угрюмой приязни, которую она к нему питает. Одним словом, это — лишь видимость гнева, что отлично понимает сам старик. И он подчиняется ее воркотне, зная, что ей необходимо опереться на него и отложить на позднейшее определенные темы разговора, к которым еще не настало время приступить. Вот почему Элена, тонкая штучка, нарочно поддерживает видимость — перепалки между Мари-Жанн и Нонной. И ей это удается. Мари-Жанн еще повышает тон. Можно подумать, что она и впрямь сердится.

— Вот видите, Нонна! Эти бедные милашки замерзают в моем доме. И по вашей вине. Элена Морван пришла с нами повидаться из такого далека, а я должна допустить ее до работы, чтобы она хоть сколько-нибудь согрела свои окоченевшие члены. Стыда на вас нет! Разожги же огонь, вместо того чтобы стоять над нами придорожным столбом.

Нонна вовсе не стоит. Он суетится, как молоденький, вокруг неподатливого бревна. И никак не может вспомнить, куда засунул спички. Элена приходит ему на помощь.

— У вас все же теплее, чем в горах. Я вижу, что Корантен правильно описывал. Дома моряков куда красивее обставлены, чем наши горные. Обидно! Вы разбили кружку?

— Да. Но это ничего не значит. Оставьте. В моем возрасте не всегда владеют своими движениями.

— Голубая кружка. У нас в горах, когда разбивают в хозяйстве голубую кружку, принято считать, что один из детей стал мужчиной.

— Это — кружка моего сына Алена Дугэ.

— Значит, настало время его женить. Вот у вас здесь, на скамье, свежие простыни, вынутые из шкафа. Если нужно приготовить постель, то я это сумею сделать не хуже любого другого.

— Простыни. Да, это — простыни.

— Для вашей закрытой кровати.

— Нет! Нет, нет! Я их вынула для вас. Но тут и дурная погода, и все остальное, и Нонна Керуэдан в моем доме — вот из-за его болтовни я и позабыла приготовить вам постель. С возрастом из-за малейшего отвлечения все путается в голове. У меня, по другую сторону коридора, — большая комната, в которой спит мой сын Ален. Корантен живет под крышей — в мансарде, там все хорошо приспособлено, но тесновато и кровать узкая. Ален предложил уступить вам свою комнату, а сам он поднимется наверх, когда вы приедете к нам. Оставайтесь сколько хотите. Он нисколько не будет стеснен, а даже обрадуется, снова очутившись в том уголке, в котором жил с самого детства до появления у нас Корантена. Послушайте! Поскольку вам хочется подвигаться, забирайте простыни и отправляйтесь готовить себе постель. Я зажгу для вас переносную лампу. Идите обе, а я пока все тут приготовлю.

— Хорошо. Мы пойдем стелить постель. Идемте, девушка.

Зажигая лампу, Мари-Жанн Кийивик тщетно пытается понять, что она упустила. И наконец находит.

— Что за напасть стареть! Вот я и забыла спросить имя той, что пришла с вами. Она примет меня за невежу. А Нонна Керуэдан, который торчит тут без толку, тоже ведь не подумал об этом.

— Я вам все расскажу, когда мы вернемся, — говорит Элена, — покажите нам, пожалуйста, комнату.

Мари-Жанн идет впереди, держа в руках маленькую лампу. Нонна Керуэдан, которому делать пока нечего, все же сумел-таки разжечь огонь. Из дровяного угла он вытащил три больших полена. Старик почти забыл с «Золотой траве» и ее экипаже. Они заняты, как обычно, рыбной ловлей, все в этом убедятся по их возвращении. Они ведь обязаны вернуться теперь, когда эта горная жительница пришла встречать их. Им не остается иного выхода. Нонна заинтригован поведением Лины Керсоди, которая сопровождает Элену Морван. Он тотчас же узнал ее по надетому на ней непромокаемому морскому плащу, который всегда висит на вешалке в коридоре гостиницы; плащ этот принадлежал покойному отцу Лины. Сам Нонна одалживал его иногда, когда лил чересчур сильный дождь, а ему пора было уходить домой. Пьер Гоазкоз тоже. А таких красивых желтых сабо не было ни у кого, кроме дочери Лик Малегол. Но почему не захотела она показать свое лицо? Почему так старательно прятала она свою хрупкую фигурку за более мощный силуэт другой женщины? Совершенно очевидно, она не хотела быть узнанной. Как будто стеснялась чего-то. А Мари-Жанн, от которой обычно ничто не ускользает, вроде бы не распознала под плащом с капюшоном самую красивую козочку Логана. Разве разберешься в том, что творится в голове у женщины? Начиная от Адама и Евы всем известно, что женщины совсем иные существа, чем мужчины. Но Нонна-то ведь не с луны свалился. Он сразу почувствовал в посетительницах сообщниц и понял, что надо им предоставить доиграть игру, не рискуя все испортить неудачно сказанным словом. К тому же он ведь незамедлительно узнает что к чему. Вот и Мари-Жанн возвращается, поглощенная предстоящими хлопотами. Она греет руки над огнем.

— Хорошо, Нонна, очень хорошо. Для мужчины вы не слишком неуклюжи. Если постараетесь, способны, по крайней мере, огонь разжечь как следует. Приготовлю им омлет, у меня как раз есть почти дюжина яиц.

— Можно подумать, что вы плачете, Мари-Жанн.

— Я не плачу, старый пустомеля, я смеюсь. Что у нее за лицо, Нонна! Вы видели ее лицо? Эта женщина способна сотворить чудо, если захочет. Я слыхивала, что горные крестьянки способны творить чудеса.

— Ничуть не удивлюсь. Ведь она — жена Корантена. А и сам Корантен, если вдуматься, внушает полное во всем доверие. Некоторые говорят, что он и болезни способен вылечивать одним своим присутствием возле больного. А уж если он отправился искать себе жену в горы — это ведь тоже неспроста.

— Другой, пришедшей с ней, женщине я уступлю свою кровать. А себе приспособлю сенник там наверху — на чердаке. Она, наверное, еще девушка. Заметили, какая она застенчивая? А возможно, она оцепенела от холода — бедная малютка. В этом возрасте — такие еще хрупкие. А я, со своей дурьей башкой, даже не потрудилась выяснить у нее — кто она? Мы — невежи, Нонна Керуэдан, и вы, и я. Я до такой степени была поглощена Эленой Морван и тем, что она говорила, вот совсем никакого внимания и не обратила на ее подругу. Для меня была важна лишь Элена. Никого и ничего вокруг, кроме нее. Я и до сих пор еще не пришла в себя.

— Не думаю, что вам придется оставлять у себя на ночь девушку, которая пришла с Эленой Морван. По-моему, она из Логана. Она всего лишь указывала, как к вам добраться. При такой погоде не очень-то удобно, а то так даже и опасно, когда не знаешь местности. Наверное, провожатая скоро уйдет.

Мари-Жанн разбивает яйца над миской, которую она вынула из молочного шкафа. Вдруг она замирает.

— Из Логана? Вполне возможно. Ведь я-то в Логане мало кого знаю. Я не как все, Нонна, вы, с тех пор как спустились на землю, вечно толчетесь между набережной и площадью.

— Могу сказать одно, она не могла сопровождать Элену от ее деревни в таком тяжелом морском плаще, который к тому же слишком ей велик. Подобные плащи можно найти тут во многих домах. Женщины накрываются ими иногда, когда в непогоду им надо пойти в город или в ближайшие деревни. Да вы ведь и сами не раз это видели.

— Да, я их видела. Но, повторяю вам еще раз, я ни на что не обратила внимания, кроме Элены. Во всяком случае, эта особа не уйдет отсюда, не отведав моего омлета и не выпив моего кофе. А на закуску еще и горячего грога. Найдите бутылку домашнего вина, Нонна, она внизу, в буфете.

Она энергично принимается взбивать яйца. Тут появляется Элена в сопровождении девушки, которая прижимается к стене, в затененной глубине комнаты. Мари-Жанн замирает с поднятой в воздух вилкой.

— Уже постелили? Работа не залеживается у вас в руках.

— Нас двое. Так куда сподручней.

— Я забыла вам только что сказать. Для пришедшей с вами я уступлю свою кровать. В моем доме найдется другой уголок, где я могу расположиться.

— В этом нет нужды. Она живет неподалеку.

— Живет неподалеку? Тогда, возможно, я ее знаю?

— Думаю, что да. Ее имя — Лина Керсоди.

— Лина… Керсоди.

Мари-Жанн Кийивик внезапно съеживается, словно от удара. Медленно опускает она вилку в миску. Животом и обеими руками упирается в стол. Не решается оглянуться. Чередующиеся картины как бы из волшебного фонаря проходят в ее сознании, доводя до головокружения.

Перед ней встает картина ее посещения Лик Малегол три недели тому назад, причинившее ей самое большое унижение за всю ее жизнь, единственное, которое действительно больно ранило ее самолюбие. И тем чувствительнее оно было, что она сама на него нарвалась, хоть и против своей воли, а оскорбление еще удваивалось унижением ее сына, теперь уже единственного.

Он ведь совсем изнемог, бедный Ален Дугэ, до того велики были его муки, что и не определишь их размера! Характер у него испортился, он уже не владел ни жестами, ни словами, а кто лучше матери мог это понять! На «Золотой траве», будучи занят там наравне с другими членами экипажа обычной работой, рассеивавшей его мрачные мысли, он, возможно, и вел себя как обычно, иначе Пьер Гоазкоз, который очень чутко замечал любую перемену настроения своих матросов, так же, как и погоды, предупредил бы Мари-Жанн Кийивик, что ее сын впал в тоску. Но, когда Ален возвращался домой, а он шел туда с барки прямиком и уже никуда не выходил до тех пор, пока не наступала пора вновь подняться на «Золотую траву», — он не переставая кружил по своей комнате, едва прикасался к еде за столом, это он-то, у которого был всегда неуемный аппетит, или целые дни проводил в маленькой мастерской, которую устроил себе в глубине сада, но не за работой, а засунув руки в карманы с такой силой, что даже парус лопнул бы. Он ни слова не произносил, но иногда слышалась ругань в адрес неодушевленных предметов или же он грубо обрывал мать и Корантена Ропара, которые были бессильны его умиротворить, но ничего такого не говорили и не делали, что могло бы оправдать тот гнев, который он на них обрушивал.

Корантен не был человеком, способным так взволноваться из-за чего-либо и еще менее способен был возражать Алену, подливая масла в огонь. Вот он и старался изо всех сил уйти в себя, во внутренний диалог с Эленой Морван; он полагал, что каждому пристало объясниться с самим собой, не допуская постороннего вторжения в свою личную жизнь. Человек должен сам свести все те счеты, которые один лишь он способен свести. Вот он, Корантен, ходил как в воду опущенный в течение нескольких месяцев после первой встречи с будущей своей женой. Он тосковал по ней и был несчастен из-за того, что оскорбил ее, сам не понимая чем. Он пережил тяжкое испытание, показавшееся ему бесконечным. Теперь настал черед Алена Дугэ. Он был влюблен в Лину Керсоди и негодовал на свою влюбленность, на неспособность ее превозмочь, она целиком поглотила его. А была ли и она влюблена в него? Между ними, несомненно, произошло недоразумение. Но какое? Это их дело. Что же касается Корантена, он был убежден, что, если Ален и шпыняет его без стеснения, он делает это только из страха, боясь разоткровенничаться и попросить помощи. Гордость всегда оплачивается дорогой ценой.

Примерно такие же мысли волновали Мари-Жанн Кийивик. Но матери было труднее удержаться от вмешательства. И вот однажды вечером ее сын, который довольно долго стоял у окна, наблюдая за наступлением темноты, вдруг решился.

— Мать, наденьте ваши воскресные одежды. Мы пойдем к Лик Малегол. Вы знаете зачем?

Она знала зачем. Одним махом зачеркивалось все, что в течение многих лет она исподтишка говорила или делала, чтобы отвратить своего сына от Лины Керсоди, все ее усилия не послужили, значит, ни к чему. Куда более богатая девушка — не пара для рыбака, хоть Ален далеко не лишен достоинства, и его матери лучше всех это известно. Как только он захочет бросить чертов баркас «Золотую траву» и его сумасшедшего хозяина, он сразу станет владельцем новой лодки с мотором. У нее есть чем это оплатить. Девушка, род которой восходит к двум поколениям буржуазии и которая унаследует после матери гостиницу для буржуа, будет все больше обуржуазиваться. Пусть эта девушка и не без достоинств, ничего плохого о ней не скажешь, но невольно спросишь — хватит ли у нее мужества переносить судьбу, которая ей уготована с Аленом Дугэ. А Мари-Жанн не думала, что ее сын способен дезертировать с моря и стать хозяином гостиницы. В Логане были другие девушки, куда более подходившие ее сыну. Она сама рискнула скромно указать ему на достоинства двух-трех из них. Но сын Дугэ никогда не допустит, чтобы его женил кто-то, пусть даже собственная мать. И времена были уже не те, когда отыскивать жену отправлялись не дальше края своего двора. Разумеется, если речь шла не о Гоазкозах. А Гоазкозы были единственные в своем роде. Благодарение богу!

Надо были идти. Она чувствовала, что дело это — столь деликатно, что не надлежит доверять его посреднику, который прощупает вначале почву, как это обычно водится, даже и тогда, когда две семьи хорошо знают друг друга. Пришлось ей вынуть из шкафа са: мое лучшее из того, что она могла надеть на себя. Черный бархат и белые кружева, башмаки из кожи, что сверху, что снизу, и жилетные часы на длинной серебряной цепочке. Вдвоем они отправились по берегу к центру городка. Ночью, как и полагается для подобных церемоний. Ален шел на десять шагов впереди матери, не потому, что так торопился, но чтобы присутствие матери позади подгоняло его. И все же он вдруг остановился. Она тоже остановилась, сохраняя дистанцию. Не произнося ни слова, опасаясь помешать его раздумью. Отступится ли он? Какое-то время, показавшееся ей очень долгим, они оба стояли неподвижно. Потом двинулись дальше таким же манером.

В гостиницу вошли с заднего хода. Кухня Лик Малегол была освещена электрическим светом — как вам это понравится! Ален приткнулся к стене. Он сделал знак матери, чтобы та постучала в дверь. Сидя в одиночестве, Лик была занята подведением счетов. Она пошла открывать, гремя засовами и замками. Когда она увидела Мари-Жанн Кийивик в полном параде, ей сразу стала ясна цель ее прихода. За спиной матери появился сын, который не потрудился принарядиться и выглядел неприветливо.

Лик рассыпалась в выражениях притворного удивления, двое других пренебрегли правилами вежливости, до того оба были измучены, у каждого были на то свои причины. Содержательница гостиницы пригласила их войти, уверила, что в кухне им будет удобнее, чем в зале, но, впрочем, если они предпочтут, легко перейти. Нет? Они не хотят? Тогда садитесь, будьте как дома, без церемоний. Она вынула из буфета бутылку сладкого вина и фужеры. Четыре фужера для них троих — не так ли! Обе женщины пустились обсуждать всякую всячину, не имевшую никакого отношения к цели прихода. Мари-Жанн экономила слова, произнося лишь те необходимые, что требовались по ходу разговора. Лик изощрялась, задавая вопросы и сама же отвечая на них. Ален Дугэ, сидя на кончике стула, скрестив руки, не шевелил ни ногой, ни рукой, а уж тем более языком. Ничего не скажешь, прием оказан безукоризненный. А глядя на Лик и слушая ее, можно было даже подумать, что он ей вовсе не был бы неприятен в качестве зятя. В конце концов, пора выдать дочь замуж, ведь она уже отказала нескольким претендентам. Но куда она, однако, запропастилась — эта дочь?

Она находилась в своей комнате, над кухней. С тех пор как мать открыла дверь, она отлично знала, кто пришел. Возможно, она ждала, что по старинному обычаю за ней придут. По истечении почти целого часа Мари-Жанн решила, что предварительный подход длился достаточно. И вот! Она спросила у Лик, отдаст ли она свою дочь Лину ее сыну Алену Дугэ в жены. А Лик снова разохалась. Она принялась уверять, что такое предложение делает ей честь. Как положено, она всячески восхваляла семью Дугэ. Потом, чтобы не остаться в долгу перед собой, она превознесла свои собственные достоинства. Если бы речь шла только обо мне, — сказала она, — дело было бы уже сделано. Но только одна лишь моя дочь имеет право сказать «да» или «нет».

Она открыла кухонную дверь, выходящую на лестницу, и поднялась на несколько ступенек, позвав: «Лина, спускайтесь! К нам пришли по поводу вас». И она опять уселась на свое место. Пришлось ждать. Наконец девушка показалась на лестничном повороте. Казалось, она испытывает чрезвычайное волнение. Едва удалось разглядеть ее лицо и то — в профиль. Послышалось единственное слово: «НЕТ»! И она вновь бегом поднялась по лестнице. Тотчас же Ален Дугэ кинулся прочь. Он был в ярости.

Лик Малегол рассыпалась в извинениях: моя дочь устала. Нервы. Этот дом очень тяжело содержать. Необходимо, чтобы Лина какое-то время отдохнула. Она попросила Мари-Жанн вернуться через две-три недели, тогда можно будет решить окончательно. Но она отлично понимала, что вдова Дугэ больше не вернется. Они условились, что никто ничего не узнает о том, что произошло этим вечером. Если и не случилось ничего такого, что могло бы нарушить покой в Логане, то для двух семейств было предостаточно причин для огорчений, от которых не скоро оправишься. Однако надо правду сказать, молва давно уже их поженила: Лину и Алена. Сперва в шутку, когда детьми они были неразлучны, позднее потому, что ни тот, ни другая не выказывали ни малейшей склонности ни к кому другому. По правде говоря, Лина Керсоди, издеваясь над Дугэ, наносила обиду самой себе. Но если бы распространился слух об ее отказе, брошенном в лицо сыну Дугэ, вся рыбацкая флотилия посчитала бы себя оскорбленной.

А теперь она пришла в мой дом. Чего она хочет?

Элена выдерживает паузу, потом она начинает говорить своим неколебимо серьезным уверенным голосом. Слушая ее, никто не может подумать, что она способна прибегнуть хотя бы к малейшему обману.

— Снимите же плащ, Лина. Не стыдитесь. Вы наказывали себя достаточно долго. Может быть, вы не поверите мне, Мари-Жанн, но эта девушка не осмеливалась прийти к вам. И тем не менее она — невеста вашего сына, единственная, которая когда-либо у него будет и которую он только и хочет иметь. А знаете ли вы, почему она не Осмеливалась? Некоторое время тому назад вы приходили просить ее в жены Алену Дугэ. А она, сгорая от желания сказать «да», сказала «нет». Как если бы она неправильно расслышала вопрос. Каждого из нас охватывают иногда невероятные чувства. Она была так расстроена, бедная голубка, что перестала слышать звук своего голоса. Она не разобралась толком в том, что произошло. А с тех пор она сохнет от угрызений и тоски. Знали ли вы об этом?

— Откуда же мне знать, — ответила Мари-Жанн, у которой потрясение вытеснило все другие чувства. — ж Теперь настал мой черед толком не понимать, что такое вы говорите. Можно вас попросить — повторить!

— Не к чему. Условимся, что я пришла сегодня вечером с Линой Керсоди просить у вас для нее в мужья вашего сына Алена Дугэ. Не так ли, Лина?

— О да!

Она выходит на свет, опускает капюшон, сбросив его на плечи. Ее головной убор несколько смялся и глаза покраснели, но она храбро смотрит на Мари-Жанн Кийивик. Теперь та держит глаза опущенными.

— Я должна бы была…

— Вам не в чем себя упрекнуть. Это они оба виноваты. Она места себе не находила, ожидая у себя дома на площади, где она меня приняла как близкую родственницу. Мне пришлось ее отругать, чтобы она решилась пойти со мной. Она твердила, что нанесла вам оскорбление. Но какое же это оскорбление, если ваш сын до такой степени пронзил ей сердце, что она совсем потеряла рассудок! Я сама чуть не сказала «нет» Корантену Ропару. Если бы он был менее упорен…

— Ален Дугэ будет очень счастлив.

— Но вы должны считать меня совсем невоспитанной, Мари-Жанн. Я пришла к вам и веду себя почти хозяйкой, болтаю без умолку. А ведь и четверти того не сказала, что нужно бы.

Старый Нонна не может сдерживать дольше свою радость.

— Вы все сказали, Элена Морван. С начала и до конца и все правильно.

— Заткнется ли наконец этот-то, — выходит из себя Мари-Жанн, смеясь глазами. — Чем вмешиваться в женские дела, лучше занялись бы своими дровами, огонь, по-моему, затухает. Лина, дочь моя, приготовьте-ка нам омлет. Вам надо тотчас же привыкать к этому дому. Я до того довольна-, что ноги у меня от радости подгибаются.

— Идите ко мне, Мари-Жанн, на скамью у кровати.

— Нет, я хочу сесть напротив вас. Мне необходимо видеть ваше лицо на свету, чтобы радость моя не угасла. Теперь нам надо еще дождаться мужчин. Вечно-то они запаздывают. Спрашиваешь себя: чем же они заняты? Лина Керсоди, откройте всю мебель, имеющую дверцы, поставьте на стол все, что пригодно в пищу. У меня есть запасы. Мы будем пировать вчетвером. Если не останется ничего, кроме как кошке на зубок положить, тем хуже для опоздавших.