Хозяин «Золотой травы» в обмороке? Или, наоборот, очнулся от забытья, которое совсем было его поглотило? Постепенно до его сознания начинает доходить, что кругом тишина и неподвижность. До чего же абсолютны это безмолвие и это оцепенение, так и кажется, что он вот-вот расслышит, как у него растут волосы и ногти. При этой мысли он улыбается, хотя ни один мускул не шевельнулся на его лице.

Для возвращения к жизни надо проявить усилие, собрать всю волю, которая еще не полностью иссякла, он это чувствует, невзирая на то, что сердце у него, того гляди, разорвется. Он этого не хочет. Исчезнуть совсем, отдаться небытию, — если небытие существует, — это самое легкое. Надо бы всего лишь не сопротивляться. Но он этого тоже не хочет. Войти живым в царство мертвых. Некоторым все же удавалось. Ходят легенды об их приключениях. Однако чересчур уж они лишены правдоподобия, эти тощие щепотки истории. Но ведь физическая смерть тоже его не устраивает. Вот он и колеблется между двумя возможностями. Даже еще и сегодня он думает, что не ему одному привелось отыскивать третий путь — пресловутый проход через северо-запад. И ведь, возможно, никогда еще не был он так близко, как сейчас, к искомому. Ну-ка! Не поддаться одному течению и избегнуть другого. Не смерть и не жизнь, а чудо. Он не может забыть, как однажды открылся ему остров Блаженных, во всяком случае, тот, который так называют, и ведь он был куда обширней всех наших континентов и открылся в световой прорези, когда он плыл вслепую, поглощенный туманом. И только лишь взял он на него курс, как свет, являвшийся зрачком видения, поглотило непроницаемое облако, стремительно двигавшееся к горизонту, а океан вокруг начал светиться, оставив на виду у Гоазкоза лишь такие привычные береговые ориентиры. В другой раз его упорно преследовал под смоляным темным небом солнечный луч, который всюду его выискивал, чтобы направить к земле. Но Пьер Гоазкоз так хорошо маневрировал своей лодкой, что луч потерял его. Однако к чему все это! Ему всегда не хватало того талисмана, который другие получали благодаря своим достоинствам, а чаще просто случайно. Золотая трава подлинная или та, которую так именуют, — единственна ли она или много ее сортов, как в Саргассовом море, закрытом для маловеров. И как знать, какой верой надо вооружиться, чтобы иметь к ней доступ, чтобы заполучить ту, нужную, единственную, которая именно для вас, которую ваши сети выловили вместо необычной рыбы со смеющимися глазами, которая, того гляди, встанет на ноги в человеческом обличии, чтобы поиздеваться, прежде чем распроститься с вами. А что, если золотая трава обернулась волшебной ореховой палочкой, или замкнулась в камне, оправленном во вращающуюся драгоценную оправу, или же, наконец, она — в пере лесной птицы, а то так в свистке из бузины. К чему же тогда носиться за ней по морям!

Какие уж тут улыбки! Внутри у Пьера Гоазкоза находится нечто такое, что угрожает разорваться, держится всего лишь на одной нити раскрученной канатной пряди. Желать ли, чтобы эта нить оборвалась, освободив его разом от всех надежд, которые, возможно, были всего лишь цепью обманов? А вдруг да это — та последняя нить, которая приведет его к конечной цели, если цель эта не призрачна? Рыцари Грааля верили, по крайней мере, в волшебства, которых они ожидали. Ну, а он? Сколько раз потерпел он разочарование после неистовой схватки с ураганом или проблуждав в тумане, возвращаясь в порт Логан, и находил все те же ряды домов, из которых выходили все те же люди, заявляя, что ничего нового не произошло, если не считать смерти котят. Неужели совсем невозможно причалить к порту после прилива и обнаружить, что за время твоего отсутствия истек целый век или даже два, что за несколько часов совершился перескок через множество людских поколений? Вот ради чего стоило бы поиграть с вечностью. Или же если бы едва исчезла из виду покинутая вами земля, как она провалилась бы в преисподнюю, и, перед вами возник бы новый континент, ничем не напоминающий тот, который вы покинули то ли век тому назад, то ли только что? И вот вы победили пространство, пространство и время молча самоуничтожились ради вас. Какая надобность умирать, если вы можете существовать вне времени и пространства, когда вы способны вызвать к жизни любые видения по желанию вашего сердца. Вы сумасшедший только для тех, кто непрерывно исчисляет часы и свое местонахождение, но ведь как много было подобных вам, кто мечтал о том же. А известно ли вам, что кто-то, и не доведя игру до конца, одним ударом покончил со всем, о чем вам мечталось? В этом-то и состоит секрет золотой травы. И тот, кто ее найдет, разве не сможет он «вернуться», чтобы засвидетельствовать? Почему так получилось, что лишь одни боги — бессмертны? А, может быть, то, что называют смертью, — всего лишь отсутствие здесь кого-то, кто присутствует в другом месте? В другом месте или тут же, но только невидимо для других до того времени, когда все местонахождения не смешаются и все длительности не воссоединятся.

Что за музыка! Откуда она? Гармония небесных сфер? Она не повторяется, не делает полного оборота. Она притягивает его к себе, вытаскивает из пропасти, в которую он провалился из-за тишины и мучительных вопросов. Он делает усилие, чтобы следовать за музыкой, чтобы подняться, быть с ней на одном уровне и обрести наконец уверенность. И в то же время он чувствует, как нарастает в нем, пока еще слабо, ностальгия по кораблекрушению. Вечно-то Пьер Гоазкоз колеблется между крайностями. Поймет ли он когда-либо, чего же он хочет? Так медленно, шаг за шагом, выздоравливающий больной бывает раздираем между стремлением выздороветь и отвращением при мысли, что это означает — вновь взвалить на себя тяготы жизни.

Еще не открыв глаза, Пьер чувствует «Золотую траву» у себя под поясницей и штурвал под боком. Еще немного, и он узнает звук губной гармошки юнги. Херри никогда с ней не расстается. Она ему даже дороже, чем нож. Если судьба его — быть утопленником, найденным на берегу, она будет у него во рту.

— Хватит! Пусть прекратит шум этот зануда! Его инструмент годен лишь для сотрясения воздуха, чтобы загонять коров на поле.

Это раздается взбешенный голос Алена Дугэ. Настроение в команде грозит испортиться. Все соединилось: давящее молчание, тяжесть неподвижности — достаточно звука губной гармоники, чтобы настроение ухудшилось до непереносимости и добропорядочные люди стали сами на себя не похожи, потому что надо терпеть при абсолютной невозможности действовать. Вот первой жертвой и стал самый неистовый из трех, двое остальных давно поняли, что юнга Херри старается как может, при помощи своего грошового инструмента, помочь остальным держаться. Он удивителен, этот человечек. Но откуда ему было знать, что трем остальным не нужно ничего и никого. Его гармоника — это уже слишком! Пытка для Алена Дугэ. Если музыка не смолкнет, первый матрос не ручается за себя. Хозяин «Золотой травы» обязан немедленно вмешаться. Но он уже не властен над своим телом. Он хочет говорить; но из его рта выходит лишь какое-то едва различимое бормотание. И тотчас же он видит склонившегося над ним Яна Кэрэ.

— Тебе плохо, Пьер Гоазкоз?

Ценой мучительных усилий Пьеру удается покачать головой в знак того, что все — в порядке. Потом он поворачивает взгляд на Херри, переводит его обратно на Кэрэ. И так несколько раз. Тогда Ян подходит к юнге, кладет ему руку на голову, а другой рукой осторожно вынимает у него изо рта гармонику и засовывает ее ему в карман куртки. Мальчугану не требуются объяснения. Когда лицо матроса вновь склоняется над Пьером Гоазкозом, ища его одобрения, тому удается выдавить подобие улыбки. По крайней мере, он так думает. Крестьянин подмигивает ему и улыбается во весь рот.

С носа барки Ален Дугэ наблюдает за всем этим. Сын Мари-Жанн Кийивик пристыжен. Значит, его принимают за больного, изощряются в предосторожностях, опасаясь, как бы он чего не натворил, потеряв над собой контроль. И все только из-за того, что он потребовал от этого проклятого юнги прекратить его плачевное завывание. Они вдвоем, Пьер Гоазкоз и Ян Кэрэ, хотят ублаготворить его. И ведь ни слова не сказали, молча давая ему понять, сколь он неправ. А разве не был он способен, говоря по совести, прыгнуть на юнгу и вырвать у него его игрушку! Пусть черти заберут его душу, он им еще покажет, на что способен! А этот, Корантен Ропар, ведь ничего не сказал и не сделал, не шевельнулся даже, но смотрит на него во все глаза. Наверное, хочет удержать его от глупостей. Каких глупостей? Что он — нянька ему? Да и все четверо, включая юнгу, этого маленького притворщика, что они воображают, пытаясь заставить его молчать? Ну так они услышат.

Матрос поднимается во весь свой рост. Он больше не может терпеть. Это свыше его сил.

— Эй вы, подонки! Воображаете, что лучше меня. Однако всем нам одна цена. Отлично же понимаете — все мы обречены. Мы погребены в бездне этой белой ночи, каждый — узник своего собственного тела и каждый обречен смотреть тот волшебный фонарь, который у него в голове и показывает ему картины из его жизни, тогда как некий голос твердит: ты обворован, не получил того, что тебе причиталось, потому что не сумел взять, да даже и попросту отыскать, безмозглая башка! Поди протестуй, что это, мол, не так, еще сумеем в дальнейшем выкрутиться если не сегодня вечером, так завтра утром. А голос издевается, что слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно.

Если бы Пьеру Гоазкозу не сдавливало грудь с такой силой, что она вот-вот разорвется, и душа его не была бы готова расстаться с телом, он отлично бы знал, что необходимо сделать немедленно: кинуться на Алена Дугэ, схватить его за плечи и приказать заткнуть глотку. Ален опьяняется своим собственным криком. Самое тяжкое на паруснике — это затяжное безветрие. Куда опаснее неистовства полное спокойствие природы. Так и кажется — ее уверенность в своей власти над вами столь сильна, что она, завладев вами, даже не дает себе труда разом прикончить вас. Самые отважные моряки не в состоянии перенести, такого полнейшего паралича. Сперва они плачут от злобы, потом разражаются дикой бранью и кончают потасовкой; все, что угодно, лишь бы избавиться от ужасающего бездействия. Гоазкозу известно, что это зло поражает прежде всего самого сильного из команды. Он хотел бы предупредить Яна и Корантена. Вдвоем они смогли бы усмирить и такого колосса, как Ален Дугэ. Гоазкоз проклинает свое бессилие, и тем яростнее он его проклинает, чем больше начинает ощущать возврат к жизни. Все будет поздно, если двое других поддадутся этому злу. Он смотрит на них так пристально, как только может. То, что он видит, успокаивает его. Двое других не спускают глаз с товарища. Каждый собран и, оставаясь на своем месте, готов к прыжку. Юнга, открыв рот, стал на колени. Когда Ален приостанавливается, чтобы набрать воздуха, Корантен Ропар делает попытку урезонить его, не потому, что рассчитывает убедить своими слабыми доводами, но всего лишь для того, чтобы Ален услышал чей-то другой голос, кроме своего.

— Не позволяй себе распускаться, Ален Дугэ. Не бесись. Ты — член команды на судне и не имеешь никакого права отъединяться от всех. Терпение! Только лишь подует малейший ветерок, и через час или два мы уже спустимся на землю.

— Никакой земли больше нигде не существует. Ветра тоже. Ветер умер.

— Совсем наоборот. Он меняет направление. Дай ему время обернуться.

— А я вам говорю, что это — конец. Мы изничтожили свои тела, защищая этот баркас от ветров и волн, не виданных с тех пор, как мир стоит. А вот теперь «Золотая трава» не желает двигаться. Пропащая калоша. Она постепенно открывается изнутри — под нашими ногами, и не торопится, каналья, чтобы продлить наши муки. Подлость!

— Всего-навсего — слегка подтекает. Воды набралось всего лишь столько, чтобы прикрыть мою ладонь. Даже и вычерпывать нечего.

— Снег давит сверху, чтобы ускорить погружение. Нас всосет в себя с головы до ног этот океан, а мы бессильны защищаться. Еще немного, и мы будем плавать на своих плащах между двумя водами — мертвая команда на барке, от которой даже и призрака не останется. Возможно, пройдут дни, пока мы достигнем дна. Даже и небо давит на нас со всей своей силой. Вы только посмотрите на него!

Ален охватывает голову руками и, стоная, падает на палубу. Ян Кэрэ несколько расслабляется, но он все еще настороже. Корантен подходит к Пьеру Гоазкозу и садится возле него, обнимая его рукой за плечи, — такого жеста он еще никогда себе не позволял по отношению к кому бы то ни было. Хозяин «Золотой травы» подает ему знак глазами и улыбается.

— Я… приведу… вас… на сушу.

Корантен шепчет на ухо Гоазкозу:

— Я знаю. Знаю также, что происходит с Аленом Дугэ. Он думает о Лине Керсоди. А я, несчастный дуралей, дал ему прочитать письмо, которое разбередило его. Человек, подобный ему, не позор для нашего ремесла…

Он переполнен страстями, которые его гложут. А ведь против этого…

— Не спускай с него глаз.

Раздается чистый голосок юнги. Он обращается к Яну Кэрэ, который присел на планшир:

— Скажи, Ян, что происходит с Аленом Дугэ?

— Не слушай его, сынок! У него жар. Судно держится хорошо. Слегка просачивается вода, но это — такая малость, что потребуются часы и часы, чтобы образовалась пробоина. Мы сможем и тогда, если понадобится, вычерпать воду ладонями. Ничто еще не потеряно.

Ален Дугэ поднимается с колен, чтобы прорычать:

— А я вам говорю, что судно раскроется. Сколько бы ты ни хитрил, Ян Кэрэ, тоже будешь сглодан крабами и глубоководными рыбами. Твоя плоть распадется на мягкие частицы, словно говядина в переваренном супу. Да и то сказать, ты питался этими животными, разве же несправедливо, что и они в свою очередь закусят тобой, не так ли?

— Заткни свою дурацкую глотку. Ты мелешь ерунду специально, чтобы испугать юнгу.

— На лодке нет детей. Мы все сравняемся в возрасте перед тем, как станем утопленниками.

— Ты можешь говорить сколько тебе угодно и все, что захочешь, Ален, если тебе от этого легче, — говорит ребенок Херри, ничуть не смущаясь. — Я не боюсь стать утопленником. Если бы боялся, я бы выбрал другую работу, стал бы подмастерьем каменщика. Однажды мне привелось видеть двенадцатилетнего мальчика, который умер от болезни легких. Его одели в праздничные одежды и поставили его кровать посреди белой часовни. А потом могильщик и плотник положили его в гроб и заколотили крышку гвоздями. Я не хочу быть заколоченным в ящике. Не хочу быть запихнутым в дыру с червями. Я хочу океан — весь целиком, чтобы любая, оставшаяся от меня частица разгуливала бы на свободе.

— Хорошо, — сказал потрясенный Корантен, — вот кто действительно знает, чего он хочет. Сколько же тебе лет, Херри?

— Скоро четырнадцать. Дед Нонна рассказывал мне, как мертвые моряки, попав в течение, достигают дна океана. А там есть огромный порт, где они находят свое потерпевшее крушение судно. Каждый чинит свое, чтобы быть готовым к отплытию по знаку ангела или звезды, этого точно никто не знает. А конечная цель их плавания — остров, обозначенный огромным огнем из морских водорослей, который горит день и ночь между небом и водой. Увидеть же его могут только они. Туда они причалят и уже никогда не поднимут больше свой якорь. Я готов спуститься на дно.

— Слышишь, что он говорит, Ален?

— Услышал. В этом возрасте воображают, что все постигли, а на самом-то деле ни черта не понимают. Даже и того не разумеют, что умирают взаправду. Принимают смерть как должное, без рассуждений. Да и к чему рассуждать? Ведь за плечами нет ничего, о чем стоило бы пожалеть.

Вдруг Ален вскакивает. Скрестив руки на груди, он вертится волчком, не сходя с места, вид у него совсем обезумевший.

— Хватит трепаться. Оставайтесь гнить на ваших досках, а я ухожу. Сегодня ночь под рождество, пойду к полуночной мессе. Возможно, и мне она принесет счастье, Корантен. Поставлю перед алтарем большую свечку за всех вас.

Он глубоко вздыхает, сбрасывает сабо и начинает освобождаться от куртки, которая как бы прилипла к его телу, но Ян и Корантен уже набросились на него. Первый связывает его без всякого стеснения, а второй держит его за руки. Ален неистово сопротивляется, бьется до потери дыхания, как затравленное собаками животное, изрыгает ругательства. Наконец он падает лицом вниз на палубу, сокрушенный ударом коленкой в живот, который нанес ему Ян Кэрэ. Корантену удается связать ему за спиной руки. Но он все еще продолжает выкрикивать:

— Один только я умею плавать. И я знаю, где земля. Я ее чувствую. Я ее найду. Пошлю к вам помощь. Отпустите меня!

А двое других не оставляют его, терпеливо твердят ему, что земля слишком далеко, что он утонет, погибнет в соленой воде от холода, что они не нуждаются в помощи, потому что уверены — смогут спастись собственными силами, но он им необходим, чтобы они смогли достичь берега, так как у него самое острое зрение, а ветер, вот именно ветер, ветер вот-вот поднимется. Исчерпав все свои силы, Ален наконец признается в причине своего безумия.

— Мне необходимо поговорить с Линой Керсоди.

После чего он умолкает, тяжело дыша, как затравленное животное. Ян и Корантен переглядываются, еще колеблясь, освобождать ли его, хотя они и чувствуют, что он пришел в себя. Кризис миновал.

— Наверху зажглась звезда, — говорит юнга. — Ты видишь звезду, Ален Дугэ?

И Ян Кэрэ подтверждает:

— Звезда, предвещающая западный и северо-западный ветер. Он задует нам в спину.

Ян поднимается, а за ним Корантен. Ален Дугэ переворачивается на спину. Его огромное тело сейчас совсем обмякло.

— Я вижу звезду. Что такое со мной произошло?

— Приступ лихорадки. Чересчур перенапрягся. Когда вернешься домой — прямо в постель. Ты навалишь на себя все свободные одеяла, чтобы, пропотев, изгнать из тела холод и усталость. Через два-три дня одеяла вдвое потяжелеют, а ты снова будешь молодцом.

Ян Кэрэ смеется так, как один лишь он умеет смеяться, когда жизнь ему улыбается, и делает он это так часто, как только может.

— Скажи мне, Ян, ведь ты все знаешь, сколько ветвей у этой звезды?

— Их у нее пять, сынок. Столько же, сколько пальцев на руке. И нас здесь тоже пятеро в руках у звезды. Она нас не выпустит.

— Ален Дугэ, — говорит Корантен, — возможно, ты хорошо сделаешь, поделившись с нами теми бедами, которые тебя угнетают. Тогда каждый из нас сможет взять на себя их частицу. И тем не менее мы все станем спокойнее, чем прежде. В команде, если страдает всего лишь один из ее членов, всем другим — не по себе.

Ян Кэрэ поддерживает:

— Скоро у нас будет и питье, и еда и мы сможем вытянуться в постелях. Но ты, Ален Дугэ, ты не обретешь покоя ни за едой, ни во сне. Телесная лихорадка пройдет, но не другая. Смелее! Выбрось за борт то, что тебя угнетает.

Он решается наконец, сын всех Дугэ. После спектакля, который он только что отгрохал и который теперь осознал, лучше уж исповедаться до конца. Ни один из них никогда не проболтается.

— Я выложу ее перед вами, свою беду. И никто из вас не сможет взять на себя ни единой ее частицы. Уже много лет меня тянет к Лине Керсоди, дочери Лик Малегол. Прошло три недели с тех пор, как я предложил ей себя в мужья. Три недели, как я потерял вкус к жизни. Она мне сказала «нет».

Он умолкает, а Корантен тотчас же возмущенно протестует:

— Я тебе не верю. Ты ее неправильно понял.

— Она сказала «нет». Я пришел с моей матерью, которая надела свой самый красивый головной убор и совсем новую шаль. Лина Керсоди сказала «нет», даже не спустившись с лестницы, не удостоив нас своим присутствием. Потом, плача, бросилась к себе в комнату.

— Не привелось мне общаться с плачущими девушками, — говорит Ян Кэрэ, — со мной они всегда смеются. Я даже нахожу, что чересчур много смеются. Когда мне впервые удастся заставить девушку заплакать, я ее уже не выпущу. Даже если она и скажет «нет». И главное, как она сказала это «нет», Лина Керсоди? Существенно, когда вам отказывают, напрягшись, поджав губы, с жестким взглядом. Тому, что слышал, нельзя придавать значения — будь то «да», будь то «нет». Важно только то, что видят. Ты видел ее плачущей?

— Я ее вовсе не видел. Когда я услышал ее рыдания, я был на улице.

— Она плакала именно потому, что сказала «нет». Возможно, она сказала «нет», чтобы взять над тобой верх. На ее глазах растаяла семья Дугэ. Она боится за тебя, боится за свое будущее тоже. И этот неразумный страх привел ее в невменяемое состояние, как только что совсем по другим, но столь же несущественным причинам это произошло с тобой. Да, оба вы одного поля ягоды! Как только мы пришвартуемся, сейчас же иди к ней. Я тебя волоком потащу, если понадобится. Она скажет «да».

— Она не может сказать «нет», — безапелляционно заявляет юнга Херри, — я еще только начал учиться в школе, когда все ученики уже говорили, что Лина Керсоди — невеста Алена Дугэ. Вы оба как в старых сказках, где Жан должен совершить чудеса, чтобы жениться на дочери короля Ирландии. Они могут даже испытать разочарование после свадьбы — ведь сказка-то окончится. Я уже вырос, а Лина Керсоди все еще остается дочерью короля Ирландии, а ты, Ален Дугэ, проходишь последнее испытание на море, чтобы окончательно ее заслужить. Последнее испытание.

— Понаторел же этот Херри, — радостно ворчит Корантен. — И где только он понабрался всего этого?

— А все у деда Нонны. Не очень-то часто ему хочется говорить о чудесах, но я так приставал к нему, когда был совсем маленький, что ему волей-неволей пришлось кое-чем со мной поделиться. Но ни за что на свете не хотел он говорить мне об этой золотой траве, крестной нашего судна. Вот почему я и нахожусь тут. Пьер Гоазкоз рано или поздно выложит мне, что он о ней знает. А может быть, кто-нибудь из вас?

Ответа не последовало, однако все трое матросов повернулись к Пьеру Гоазкозу, который находился позади них, но все слышал. Он почувствовал, как тело его несколько согревается. Он напряг всю волю, чтобы пересилить себя, и почувствовал наконец, что рука его способна держать штурвал, который у него под боком. И язык тоже стал наконец ему повиноваться. Он зовет:

— Ян Кэрэ!

— Я тут.

— Расскажи ему о золотой траве. Малыш вполне это заслужил.

— Но это ведь как раз ты…

— Слишком поздно. Как мы говорим по-нашенски — я, того гляди, отдам концы. Расскажи ему о золотой траве так, как ты, по-своему, мне рассказывал, когда пришел просить меня взять тебя на мое судно. Расскажи и для меня! Мне остается мало времени, чтобы послушать тебя еще раз. Потом я приведу вас на берег. Обещаю.

— Ты ведь знаешь, что это всего лишь крестьяне Из моей местности говорят…

— На земле и на море существует лишь одна золотая трава для всех смертных, крещены они или нет. Расскажи нам, как властитель… забыл уже, какой страны? Трэморэ. Как властитель Трэморэ повстречал золотую траву.

Это произошло в день всех святых. Для нас этот день всегда в центре всех наших грез.

— А сейчас ночь под рождество. Но золотая трава неподвластна ни месту, ни времени.

— Если тебе так угодно…

Ян Кэрэ усаживается на форштевень. Корантен не сдвигается с места, ему всегда хорошо там, где он есть. Ален Дугэ выпрямляется, прислонясь к борту барки. Он вполне пришел в себя. Юнга, поколебавшись, садится верхом на передней банке. Он не хочет потерять ни одного слова из того, что будет сейчас сказано и чего он, разумеется, никогда больше не услышит, разве что только из собственных уст, если ему вздумается однажды поделиться тайной. И вот раздается голос Яна Кэрэ, куда более торжественный, чем голос священника из Логана, хотя тот умеет придать произносимым им фразам силу, способную расшевелить верующих.

«Я расскажу вам о золотой траве под ее подлинным именем. Это имя пугает многих людей, оно звучит для них плохим предзнаменованием, потому что они изо всех сил цепляются за свои смертные тела. Но Пьера Гоазкоза, назвавшего этим именем свое судно, оно не испугало, он решился поставить ловушку этой самой траве. И нас всех оно тоже не испугало, потому-то мы и находимся на этом судне. Но надо вам сказать, что в моем краю это растение известно под именем Аллилуйя. Это несколько успокаивает христиан, потому что слово это они слышат в церкви. В других местах ее зовут иначе. На самом деле золотую траву каждый может называть как ему заблагорассудится, он ее узнает только тогда, когда будет сам ею узнан. И только тогда от нее будет толк. Вы подумаете, что я несу бессмыслицу, но только так и можно говорить о золотой траве. Она вне всякого разумения, для нее любое окажется чересчур низменным. Послушайте, что мой отец, до того, как его поразила под деревом молния, рассказывал о властелине Трэморэ. А для моего отца та молния и была, возможно, золотой травой.

Мой отец услышал эту историю от своего двоюродного брата Фанша Лукаса, старого слуги из замка Трэморэ. Этот Фанш Лукас, да простит его бог, умер, а от замка Трэморэ осталось всего лишь несколько обломков стен, и никому точно не известно, где эти развалины находятся. Если бы кто-нибудь знал это теперь, возможно, смог бы и он сорвать растение Аллилуйя, которое дает возможность попасть на тот свет и вернуться оттуда обратно с единственным желанием возврата туда же. Но тот, кто хочет пережить это приключение, должен обязательно обладать душой, предназначенной для чистилища. Избранных или осужденных уже никогда не увидят в нашем низменном миру — их задержат или в раю, или в аду. Число первых не очень велико, и их скромность не позволяет им думать, что их спасение обеспечено им без слова покаяния. Вторых — легион, но они почти никогда не осознают своих преступлений, и самые худшие среди них всегда надеются не попасть в лапы к сатане. Вот и получается, что любой христианин, который найдет растение Аллилуйя, не очень-то рискует, решившись отправиться взглянуть на оборотную сторону нашего мира и даже пробыть там несколько дней, несколько лет или несколько веков, ведь время-то там теряет свои измерения.

И тем не менее так получается, что очень немногие отважились по собственной воле пройтись туда. Да и растение-то Аллилуйя нашли они совершенно случайно. Но, возможно, что это само растение их отыскало? Возможно, святое провидение находит нужным время от времени напомнить людям, что их ожидает вечная жизнь на другом свете — ином, чем тот, в котором они живут, если только он не такой же, а всего лишь очищенный от ложных представлений, но ведь при жизни этого не узнаешь. Однако, надо правду сказать, люди делают все возможное, чтобы прогнать из головы мысли о том, что принято называть смертью, и о том, что за ней последует. Вот почему они и шагают по жизни, задрав голову, из страха поддаться искушению и сорвать растение Аллилуйя, если оно случайно попадется им на пути. Поэтому-то они и постарались изо всех сил забыть, а Фанш Лукас — первый среди них, где на самом деле находится замок Трэморэ, на землях которого видели это растение в последний раз. Не отыскивайте его, если хотите жить спокойно, и не воображайте, что из стен любых безымянных развалин, которые были некогда гордыми обителями, а потом, пока крыша не рухнула, стали жилищем для лошадей и коров, не думайте, что именно оттуда вышел однажды Жан-Пьер Даудал, хозяин Трэморэ, чтобы еще до полудня очутиться в стране умерших, и всего лишь потому, что, нагнувшись, сорвал неизвестное ему растение.

Скажу вам не таясь, что произошло это в день всех святых. Так вам будет легче представить себе, что ничего и не произошло бы, если бы Жан-Пьер Даудал не выбрал именно этот день для прогулки в город, надев свои парадные одежды и решив идти пешком, вместо того, чтобы воспользоваться шарабаном. Ведь всем отлично известно, что в период празднования дня всех святых происходят почти повсюду самые странные события и пешеходов поджидают „знамения“ и „ужасы“ — особенно в ночную пору. Но тогда это была не ночь, а светлое сухое утро, какие приходятся на день всех святых каждые семь лет. Ну и само собой разумеется, что человеку хорошего происхождения невозможно в такой день не посетить могилы усопших членов своей семьи. Для владельца Трэморэ, человека требовательного, этот визит был подготовлен накануне женщинами его дома; Они очистили от сорняков и обильно украсили цветами семейные могилы на приходском кладбище. Прежде чем поклониться каждой могиле, Жан-Пьер Даудал с пристрастием проверил, все ли в порядке и соответствует ли чести его дома. Поэтому женщины, оставшиеся в Трэморэ, будут дрожмя дрожать до его возвращения. А если хозяин отправился пешком, так это тоже для оказания почести усопшим. Из поколения в поколение усопшие члены семьи Трэморэ препровождались на церковное кладбище не в катафалках и не по большой дороге — их гробы несли на руках и по старой земляной дороге, которая только для этой церемонии и служила. Она выходила на площадь городка, как раз перед церковным порталом. Прежде чем сойти с дороги, носильщики гроба раскачивали его справа налево, стукая о два больших камня, вбитых в дорожные откосы и отмечавшие конец владений Трэморэ. Таким образом покойник прощался с родимой колыбелью и с полем своей жизненной деятельности, оставляя все. Каждый год Жан-Пьер Даудал считал своим долгом, отдавая дань почтения усопшим, в одиночестве и еще живым проделать этот пеший путь, по которому неизбежно пронесут впоследствии его собственные останки. Отец любил ему рассказывать, как один из давних владельцев Трэморэ потребовал, чтобы его тело было доставлено к церкви, в карете, запряженной четверкой имевшихся у него лошадей, следуя сперва по большой аллее, потом по дороге. Но четверка лошадей, как над ней ни бились, не смогла стронуться с места — копыта словно бы вросли в землю. Тогда четверо силачей подняли гроб на плечи и понесли его в город по старой дороге, и все сошло наилучшим образом.

Итак, в то утро властелин Трэморэ шел по старой дороге, предаваясь мыслям о неизбежном конце. Но подобные размышления не мешали ему хозяйским глазом прикидывать, какие работы необходимо предпринять до ближайшего упокоения кого-либо из членов семьи (возможно, его собственного), когда по этой дороге пойдет несколько сотен родственников и друзей и они будут рисковать повредить себе ноги из-за дорожных колдобин и разорвать одежду о колючки растений. Еще до наступления зимы он обязательно вернется сюда со своим слугой Кле Фолгоазом. Они очистят скаты по обе стороны дороги, они выровняют двойную тропинку, чересчур редко протаптываемую сабо и предоставленную сорным травам. Для доброго начала он тотчас же захотел вырвать с корнем дуб-карлик, который доходил ему лишь до колен, что не помешало дубку без стесненья вырасти посередине старой дороги. Он его куда-нибудь пересадит, и у его будущих праправнуков окажется хорошее дерево для их свадебных шкафов.

Именно при этих мыслях он и заприметил у себя под ногами странное растение, похожее на пятиконечную звезду красноватого цвета, которое он принял сперва за гриб. Но, нагнувшись, чтобы лучше разглядеть, он увидел, что посередине звезды имеется пестик, который окружает корона круглых жирных лепестков золотистого оттенка. Подобного растения ему никогда не приводилось встречать ни здесь, ни еще где-либо. Он просунул два пальца под лепестки и обнаружил стебель; не употребив никакого усилия, он вытащил из земли белесые волоконца, служившие, очевидно, корнями. Жан-Пьер Даудал подумал, что такое растение может доставить удовольствие его другу, городскому аптекарю. Он вынул носовой платок, который у него был всегда чист, ибо нос его никогда не источал никакой сырости. Заворачивая свою находку, он заметил, что пятиконечная звезда закрылась и все растение стало похоже на золотой шар. Любопытное растение — что ни говори. Он положил завернутое растение в карман пальто и вновь нагнулся, чтобы вырвать дуб. И тут-то воспоследовало его первое потрясение: маленький дубок исчез, как будто никогда его тут и не бывало.

Владелец Трэморэ, мне кажется, я достаточно ясно дал это понять, был не из тех людей, кого легко ошеломить, но это чудо не могло не произвести на него впечатления. Чтобы убедиться в нормальности своих восприятий, он вынул платок из кармана и раскрыл его у себя на ладони. Растение-звезда, свернувшееся в шар, было на месте. Но куда же все-таки девался дубок, который он вознамерился пересадить для своих праправнуков? А если ему изменило зрение, тогда почему же растение-звезду он видит так хорошо? Он решил, что ему необходимо проверить свое зрение у самого известного окулиста, даже если эта консультация и обойдется ему в цену хорошего теленка. Тут возникло у него серьезное беспокойство, не заполучил ли он одну из тех болезней, перед которыми самые лучшие медики становятся в тупик, как самозваные шарлатаны. Но это беспокойство длилось недолго, у него, наоборот, появилось ощущение, что все вокруг него как-то облегчилось и очистилось и что сам он владеет своим телом лучше, чем когда бы то ни было, все мелкие возрастные недуги испарились, и появилось такое чувство, будто он способен обойти пешком целый свет, не повредив ног и не запыхавшись. Бросив взгляд вокруг, он был несколько удивлен, обнаружив, что многое изменилось с тех пор, как он нагнулся за цветком — пятиконечной звездой. Но, собственно, чему удивляться? Каждому известно, что видение окружающего мира меняется, когда смотрящий человек сам обновляется. Несомненно, владелец Трэморэ помолодел, как по волшебству. Но ведь случается же, что другие стареют в мгновение ока, не так ли? Он бодро зашагал к городку, но совершенно позабыл, зачем он туда идет, и напрасно было бы у него спрашивать, как называется тот день, в котором он сейчас живет.

При выходе со старой дороги, там, где находятся два больших камня, о которые стукают гробы семейства Трэморэ, чтобы покойники могли проститься с этим светом, Жан-Пьер Даудал возымел горячее желание потрогать своими руками оба камня, а этого ни в коем случае не должен делать живой человек, ибо рискует подвергнуть опасности свое бренное тело. Если хозяин Трэморэ сделал бы это, возможно, он стал бы вновь тем человеком, который в то утро вышел из своих владений. Вы ведь поняли, что он уже находился на том свете из-за воздействия странного растения в форме пятиконечной звезды, которое расцвело у подножия дубочка на старой дороге усопших. Этот дуб-карлик рос там специально для того, чтобы привлечь внимание прохожего (любого другого или же специально Жана-Пьера Даудала, и никого, кроме него?) к цветку с короной из круглых, жирных, золотых лепестков. А Жан-Пьер сорвал его собственными руками и завернул в носовой платок, не подозревая, что это являлось для него пропуском для проникновения в потусторонний мир. Каков из себя этот сезам, его другу аптекарю узнать не суждено.

На городской площади стояли группы людей, возвращавшихся с кладбища, за исключением немногих, которые пришли туда узнать, нет ли каких новостей. Владелец Трэморэ всех их знал. Он направился к середине площади, где оживленно разговаривали четверо из его друзей. Чтобы дойти до них, он должен был миновать другие группы, но никто с ним не поздоровался, никак к нему не обратился и даже, по-видимому, не заметил его. Он приблизился к четверым приятелям. „О чем вы говорите?“ — спросил он их, но они как бы ничего не услышали. Один из них выразил беспокойство по поводу отсутствия всегда такого пунктуального Жана-Пьера Даудала, владельца Трэморэ, когда тот стоял в двух шагах от него. Тогда Даудал, будучи не способен добиться, чтобы его услышали приятели, дал одному из них три-четыре хорошие затрещины. Но человек этот никак не отреагировал. Все четверо кончили тем, что направились в ближайший трактир, чтобы выпить по кружке пива в память усопших и за здоровье отсутствующего, который тем временем шел в их тени.

Отсутствующий остался снаружи, достаточно обескураженный, не в силах понять, что с ним произошло. Он увидел, что к нему приближается темно-зеленый шарабан с желтыми спицами колес, запряженный лошадью с лоснившейся шерстью и заплетенным хвостом. В шарабане красовался его сосед, владелец Керомена, в самых парадных одеждах и окруженный всей своей не менее разнаряженной семьей, как это было принято для оказания почета усопшим. Жан-Пьер Даудал двинулся навстречу экипажу, протянув руки, чтобы остановить его. Он закричал: „Не найдется ли у вас, Жакез Керомен, места для меня — я возвращаюсь в Трэморэ“. Жакез смотрел перед собой невидящими глазами, а лошадь шла своим ходом. Она спокойно поравнялась с Жаном-Пьером и прошла сквозь него, от головы и до хвоста, как если бы он был прозрачным воздухом. Жакез Керомен, его семья и весь шарабан прошли сквозь него с такой же легкостью, как если бы он был всего лишь тенью от дерева или дома. Хозяин Трэморэ ничего не почувствовал и тогда, когда увидел, как сквозь его голову проходит мешок с мерой овса для лошади. Колокола звонили в честь усопших, а он в одиночестве стоял на площади. Было это приблизительно в полдень.

Бедняга Жан-Пьер зашел в несколько магазинов, в которых он был завсегдатаем. Каждый раз, когда он открывал дверь, кто-нибудь тотчас же торопился закрыть ее, проклиная плохие замки и сквозняк. Сколько бы он ни приветствовал громким голосом присутствующих, называя людей по имени, стуча им в грудь, беря за руки, его не слышали и не ощущали его прикосновений, да его прежде всего попросту не видели, проходили сквозь него, как сквозь клочок тумана, тогда как он натыкался на все, что попадалось на его пути. Он кончил тем, что сбежал за город. Там, по крайней мере, ему не придется попусту надрываться для того, чтобы быть увиденным и услышанным себе подобными. А безразличие к нему природы не будет иным, чем к любому другому.

Он долго шел, но не чувствовал ни малейшей усталости, миновал пустынную местность, которая казалась ему знакомой, хотя он и отмечал обилие сосновых лесов и все уменьшающееся количество домов. Вдруг путь ему пресекла неведомая гора. Дорога, по которой он шел до сих пор, тут кончалась. Но вправо вели узенькие, малодоступные тропки, поднимавшиеся, по-видимому, к вершине горы, сама вершина оставалась невидимой, но оттуда доносилась церковная музыка и хор бесчисленных небесных голосов. Налево шла широкая просека, которая постепенно спускалась как будто к какой-то долине, тоже невидимой, откуда несся страшный гвалт проклятий и воплей, в тысячу тысяч раз худший, чем можно услышать в наихудшем из низкопробных трактиров.

Но перед самым носом владельца Трэморэ находилась достаточно широкая терраса, конца которой он не видел. К крайнему своему изумлению, он обнаружил на ней некоторые из своих полей, но в полном беспорядке. Тем не менее их вид его успокоил, и он вступил на эту террасу, хотя уже наступила ночь и он понятия не им, ел, куда идет. Местность была слабо освещена бледным, холодным отсветом того отрадного света, который озарял направо страну песнопений, тогда как вопящая бездна была погружена во тьму. А в нищенском свете на террасе можно было теперь различить людей, которые занимались каждый своим делом, не обращая ни малейшего внимания один на другого, каждый, видимо, следуя своему предназначенью.

Первым, кто повстречался хозяину Трэморэ, оказался человек с огромной мотыгой, выкорчевывавший пустошь. Жана-Пьера привлекли к нему глухие удары его орудия, корчующего пни, и тяжелое его дыхание. Нет, это ни в коем случае не была тень. Возможно, он тоже сможет увидеть и услышать Жана-Пьера. Он подошел к корчевальщику со спины. Человек, несомненно, почувствовал его приближение, потому что отбросил мотыгу и с улыбкой оглянулся.

„Вам тоже приходится пройти через это?“ — спросил он, как делает любой крестьянин, если его воспитала добропорядочная мать.

„Да“, — ответил владелец Трэморэ, счастливый оттого, что вновь услышал человеческий голос, говорящий именно с ним. С тех пор как он вышел на городскую площадь, он боялся, что навсегда превратился в тень.

Старик — он действительно казался очень старым, хотя огромная мотыга не производила впечатления неподъемной в его руках, — старик вернулся к своей ра-боте, как человек, которому время дорого. Глыбы земли и корни так и сыпались вокруг него. Жан-Пьер Даудал все же отважился задать вопрос.

„Хорошо ли продвигается ваша работа?“ — спросил он.

„Идет как идет, — ответил корчевальщик, — пошла бы быстрее, будь у меня помощник. Но никто не может мне помочь, и все по моей вине“.

„Скажите, пожалуйста, какова же ваша вина?“

Тогда, ни на минуту не переставая корчевать, между двумя задышками, короткими фразами, старик рассказал, как всю свою жизнь он желал иметь огромную пустошь, которая, как ему казалось, зря пропадает рядом с его ржаным полем. Когда он наконец приобрел эту пустошь, ему было уже много лет, он стал почти паралитиком, неспособным ни на какую тяжелую работу. Умирая, он взял слово со своего сына, что тот примется за корчевание и сделает из пустоши, с самого ее начала и до конца, пахотную землю. И он прибавил, что, если сын не сможет выполнить своего обещания, он сам вернется с того света, чтобы работать своими собственными руками. Сын обещал расчищать как можно лучше эту целину и посеять на ней рожь, если только ему хватит на это жизни. И он выполнил бы обещание, если бы его силой не забрали в армию старшего Наполеона, который стоял в то время во главе страны. Там сын и скончался, замерз, дослужившись до нашивок старшего сержанта, в бесконечной стране на востоке. Вот почему отец и возвращается каждую ночь работать мотыгой. Однако когда он возвращался следующей ночью, дикие растения и камни вновь оказывались на том месте, откуда он их выкорчевал. Но старик, не теряя бодрости, начинал опять все сначала и все же продвигался, на длину рукоятки лопаты, каждые сто лет.

„А вы? — спросил он, кончая свой рассказ. — Почему возвращаетесь вы?“

„Я отыскиваю кого-нибудь, кто сможет указать мне верный путь“, — предусмотрительно ответил Жан-Пьер Даудал.

„Не так-то это легко, — ответил старик между двумя ударами мотыги, — ведь существует столько неправильных дорог“.

Владелец Трэморэ распростился с корчевальщиком и двинулся дальше. Для того чтобы рассказать обо всем, что он увидел, потребовалось бы прожить несколько людских поколений. Каждый персонаж вел свою отдельную игру на нескончаемой террасе, оглашаемой сверху песнопениями, снизу проклятиями, и любой мог бы поведать причину своего пребывания в этом месте, если бы спросить его об этом. Но Жан-Пьер Даудал опасался совершить словами и действием какой-нибудь проступок, который обрушил бы на него наказание, о сущности которого он не имел ни малейшего представления. И тем не менее какое-то время он шел бок о бок с женщиной, отправлявшейся каждую ночь ухаживать за своей дочерью где-то на земле в другом краю света. Женщина умерла во время родов, муж ее вторично женился, и его жена нисколько не заботилась о ребенке от первого брака. И вот мать возвращалась ночами, чтобы позаботиться о малютке и поддержать ее земное существование. Бедная женщина очень торопилась, она, даже не попрощавшись, рассталась с Жаном-Пьером Даудалом, как только они поравнялись с огромным разрушенным замком, возвышавшимся посреди леса, всего в каком-нибудь лье от Трэморэ. Был ли это тот самый замок или всего лишь очень похожий на него? Слышался грохот больших камней, падавших в ров сверху башен и куртин. Три человека трудились, разрушая одну из стен замка. А внизу, во дворе, одетая во все белое дама кричала им время от времени: „Братья мои, нашли ли вы наконец?“

Жан-Пьер Даудал подошел к белой даме. Увидев его, она вытянула вперед руки, как бы отталкивая его. Вид у нее был рассерженный.

„Уходите отсюда, — сказала она, — здесь вам не место“.

Поскольку он не двигался, она приблизилась к нему и пристально стала его разглядывать своими слишком черными глазами, резко выделявшимися на очень бледном лице. Вдруг она стала покорной.

„Я вижу, вы — из тех, кто имеет право знать. Знайте же, что, отправляясь в Крестовый поход, наш отец спрятал клад в этих стенах, никому не указав местонахождения. Он не вернулся из похода. Мои три брата и я искали повсюду. Никто из нас не захотел вступить в брак и покинуть замок, чтобы его часть не досталась другим. Братья остались тут ради золота, а я ради драгоценных украшений. Мы все перевернули сверху донизу и, ничего не найдя, принялись разрушать стены. Это отняло у нас всю нашу первую жизнь. Теперь, во второй, мы проводим ночи за разрушением того, что осталось от каменной кладки, надеясь отыскать тайник отца. Увы! Каждую ночь мы обнаруживаем, что те камни, которые мы обрушили предшествующей ночью в ров, вернулись на свое прежнее место. Не совсем все, но почти. Мы разрушаем всего лишь один ряд камней за каждые сто лет. Настанет время, когда от этого замка не останется ни одной частицы, если только мы раньше не отыщем клада. Может быть, вам известно, где он находится?“

„Мне ничего не известно, — ответил хозяин Трэморэ, — я всего лишь случайный прохожий“.

Однако он увидел, что каменная плита под ногами у дамы распространяла зелено-золотое свечение. Сокровища находились именно там. Но к чему осторожному Жану-Пьеру Даудалу было рисковать, вмешиваясь в установленный ход вещей. Он отправился дальше, а она все еще кричала, подняв лицо кверху: „Ну что, братья мои, нашли ли вы?“

Уже миновала полночь. Как он это узнал? Он знал. Теперь вокруг него было столько идущих и выжидающих людей, что он мог вообразить себя на ярмарке в Мартире, если бы все эти люди не были столь безучастны одни к другим. Животные, которые их сопровождали, тоже были заняты лишь сами собой. Но, прокладывая дорогу в этой толпе, Жан-Пьер Даудал оказался лицом к лицу с маленьким, сухим человечком, хромоножкой, закутанным в большой черный плащ и тянувшим за собой клячу, запряженную в раскачивавшуюся повозку. Он тотчас его узнал. Это был городской сапожник, последний из умерших в прошлом году, который также выполнял в городе и службу возчика усопших. Тот тоже его узнал.

— Как попали вы сюда, хозяин Трэморэ, — рассерженно просил он, — ведь это — моя обязанность препроводить вас сюда, моя, и ничья больше.

— Я знаю, но тут не моя вина. Я где-то сбился с пути. Возможно, надо мной подшутил наш семейный домовой. Вернусь домой, чтобы подождать вас.

— Еще два месяца, и мой срок истекает. Другой станет хозяином повозки — на год. Я уже знаю, кто именно, но не могу назвать вам его имени.

Он потянул за уздечку отощавшую лошадь. Повозка, раскачиваясь, двинулась. Когда она проезжала мимо Жана-Пьера Даудала, он увидел внутри четырех людей, игравших в карты, и женщину, занятую вязаньем. Ночная жатва обещала быть обильной.

Позднее, продолжая свой путь, он заметил высокого детину, который в стороне ото всех и в одиночестве сидел на грубо обтесанном камне.

У этого человека был озабоченный вид. Все другие занимались своими делами, а он остановился и, видимо, не знал, куда идти дальше.

„Вы нашли хорошую скамейку“, — сказал ему владелец Трэморэ.

„Это не скамейка, — со вздохом ответил сидящий, — это каменная тумба, и ее место — вовсе не у меня под задом, но я не могу оттащить ее туда, где она должна находиться“.

„Если вы мне скажете, где ее место, — ответил Жан-Пьер Даудал, возможно, я смогу быть вам чем-нибудь полезен“.

Даже и не пытаясь приподняться, до того он был удручен, человек рассказал ему, каким образом, когда он еще жил земной жизнью, он перетащил этот камень подальше, выгадав таким образом кусок пашни в ущерб своему соседу, хотя тот был беднее его. После своей смерти он пытается перетащить камень на его законное место, чтобы обрести покой и радость. Но сперва он потерял много времени, так как никак не мог удержаться, чтобы хоть чуть-чуть не сплутовать, потом уж почти не плутовал, но на ширину ладони все же не дотаскивал. А камень каждый раз возвращался обратно на то место, куда его поставил земельный вор. Наконец он решился быть абсолютно честным. Но теперь камень отказывался встать на нужное место. Сражаясь с ним целую ночь, он сдвигал его лишь чуть-чуть, но к следующей ночи камень возвращался обратно. Не на то же самое место, но почти. По его мнению, он сдвигал камень на расстояние его собственной ширины каждые сто лет. Значит, он мог надеяться, запасясь терпением, когда-нибудь покончить с выплатой своего долга. И вот тут-то злосчастье его доконало.

„Прошлой ночью, — сказал он, — я, как обычно, пришел трудиться над моим камнем. Как обычно, в кармане у меня находилось растение Аллилуйя, которое делает возможным переход из одного мира в другой. Не понимаю, каким образом, но я его потерял. Напрасно искал я его весь остаток ночи. Тогда я взвалил камень себе на плечо и вернулся сюда, что я мог проделать без труда. Однако для выхода отсюда мне необходимо растение Аллилуйя. А у каждого из нас имеется только по одному. Каким же образом смогу я теперь искупить свой грех?“

Не обдумав заранее своего поступка, хозяин Трэморэ сунул руку в карман, вытащил оттуда платок и развернул его на ладони. Показалась красноватая пятиконечная звезда с пестиком, окруженным короной круглых и жирных золотых лепестков. Она раскрылась вместе с платком.

„Растение Аллилуйя, — сказал Жан-Пьер Даудал, — возможно, это именно оно и есть?“

Это было именно так. Через мгновение оно перекочевало из кармана хозяина Трэморэ в карман здоровенного детины. И тот незамедлительно взвалил межевой камень себе на плечи и широким шагом направился к своему участку.

Что же касается властелина Трэморэ, едва освободился он от растения, как очутился на своей старой дороге перед дубочком, который ростом был ему до колена. Он с предосторожностью вынул его из земли и пересадил на широкую обочину дороги. Его праправнуки будут иметь хорошее дерево для своих свадебных шкафов.

Солнце только что взошло. Прежде чем вернуться домой, Жан-Пьер Даудал пошел на кладбище — поклониться мертвым и удостовериться, что женщины обиходили могилы, как должно. Разве не для этого покинул он накануне Трэморэ, надев самые парадные Свои одежды. Все было отлично, за исключением того, что мертвые находились под землей и безмолвствовали. Вот тут-то он и пожалел, что отдал растение Аллилуйя земельному вору. Если бы он оставил растение себе, тогда, несомненно, сумел бы увидеть лица своих усопших и узнал бы от них, какова их судьба на том свете. Если только они не находятся среди избранных или же отверженных, потому что за время своего путешествия он ведь не повстречал ни одного из лих. А в замке Трэморэ на памяти Даудала никогда не бывало привидений.

Возможно, вы захотите узнать, что произошло с Жаном-Пьером Даудалом после его возвращения из этой необычайной страны, где требуется сто лет на то, чтобы продвинуться в ландах на длину ручки лопаты, сто лет, работая даже втроем, на разрушение одного ряда камней в стене замка, сто лет, чтобы сдвинуть межевой камень на расстояние, равное его ширине, и то при условии, если не потеряешь растения Аллилуйя. Так вот, именно в существование этого растения никто не хотел верить, когда хозяин Трэморэ, этот умный, предусмотрительный человек, рассказывал о своих приключениях. Все знали, что он не способен соврать и обычно был лишен воображения, поэтому решили, что он повредился умом в ту ночь, которую провел вне дома, но о которой рассказывал всегда одно и то же, не упуская ни одной детали. Невзирая на предпринятые поиски, никогда и никто не смог найти никакой пятиконечной звезды красноватого цвета, с пестиком посередине, окруженным короной из круглых и жирных золотых лепестков. И все жалели бедного Жана-Пьера Даудала, который впал в маразм. Что же касается его самого, он предпочел умолкнуть, а в один прекрасный день — исчез.

Его долго искали. Он был именитый житель в своем краю и любим родственниками. Однажды почудилось, будто его узнали в образе некоего старика, поврежденного умом, который не мог назвать своего имени — его приютили сердобольные монахини более чем в ста лье от Трэморэ, и он творил чудеса в саду их монастыря. Если это даже и был он — его оставили в покое. Но некоторые, и первым среди всех Фанш Лукас, утверждали, что Жан-Пьер Даудал кончил тем, что опять заполучил растение Аллилуйя. Мог ли он отобрать его у земельного вора, человека с межевым камнем? Или обворовал кого-либо другого из ночных странников? Если бы вы познакомились с Фаншем Лукасом, он бы вам сказал, что владетель Трэморэ невидимо шествует среди нас, и он, и толпы других, которые заняты своим делом в определенные часы дня и ночи и нисколько нам не мешают. И по секрету он прибавил бы, что сам-то он покинул замок потому, что некоторое время спустя после исчезновения Жана-Пьера Даудала, прозванного Аллилуйя, в Трэморэ появилось привидение».

По мере того как развивались события в рассказе Яна Кэрэ, Пьер Гоазкоз, хотя и был поглощен его перипетиями, в то же время не переставал изучать свою команду. Прежде он воспринимал их как движущиеся тени или как некую неопределенную массу, а сейчас эти силуэты, преисполненные внимания, были как бы обведены четкой линией, внутри которой явственно вырисовывались лица и руки. Тут дело было не в неподвижности людей — даже рассказчика, целиком поглощенного своей тяжелой задачей, что позволило хозяину «Золотой травы» увидеть своих матросов такими, каковы они есть, и не в том, что он с большим вниманием всматривался в них, чтобы проникнуть единственный и последний раз в их сущность. А в том, что холодный свет расширил пределы его проникновения в них, раздвинул края коконов, в которые эти люди укрывались на долгие часы и из которых так и сквозило небытием. Все нечистое отступило, потеряло свою интенсивность. Еще падают последние хлопья снега, которые тают на лету, не достигая «Золотой травы». Подняв глаза, Пьер видит, что засветилась, по крайней мере, дюжина разбросанных далеко одна от другой звезд, и вдруг под собой он ощутил какую-то нестойкость. Он прикрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться на этой совсем незначительной бортовой качке. С большим трудом поднялся он на ноги, чтобы лучше почувствовать ее — от пяток до затылка. Сомненья нет: судно колеблется, оно готово прийти в движение. Это означает, что к морю вернулась жизнь.

Колющая боль меж ребер Пьера Гоазкоза раскололась на неравномерные колики. Теперь ему уже не до этого. Он изумляется ясности мыслей, которые придала ему агония, обострив все его чувства. Значит, правильно, что некоторые умирающие лучше постигают окружающий их мир, чем существа, полные жизни, которые смотрят на них, выжидая, когда они скончаются. Пьер Гоазкоз принюхивается. Он медленно поводит головой справа налево, чтобы подставить свои щеки малейшим колебаниям в настроении небес. Ветер вот-вот проснется. Он даже довольно быстро крепчает. И «Золотая трава» на еще не определившемся морском волнении приходит в движение, начинается бортовая и килевая качка. Травель-мачта вибрирует. Где единственный из оставшихся у них парусов? О нем совсем позабыли. Пьер видит его запихнутым под свою банку. Его можно прикрепить к мачте. Хорошо, очень хорошо. Моряк изо всех сил напрягает слух. До него достигает еще очень слабый, глухой шум. Голос рифов. Скоро он сможет их распознать, точно определить, где находится. Разве не обещал он своим людям доставить их на сушу! На последней фразе Яна Кэрэ Пьер падает там, где стоял. Все его тело разом причиняет ему невыносимые страдания. И все же, собравшись с силами, он издает радостный крик, который тысячелетиями раздается на обезветренных морях:

— Ветер поднимается! Будьте начеку!

Команда не сразу реагирует. Ни одно лицо не повернулось к капитану. Да услышали ли они его? А этот крик ведь потряс его всего — чуть ли не стоил ему последнего дыхания. Находятся ли они все еще под чарами этого странного рассказа, который исторгся из уст тени? А ведь не было в этом рассказе ничего такого, что могло бы их слишком затронуть. Он же их знает, знает, что они способны вести двойную жизнь, какую вел он сам, — стремиться все время к таинственным странам, какие рождало их воображение, и безупречно выполнять свои обыденные обязанности, первая из которых — подчиняться хозяину судна. Если бы дело обстояло не так, никогда их сабо не ступили бы на борт «Золотой травы». Что же с ними, однако, происходит? Ветер приближается, а теперь они, в свою очередь, окаменели.

Не осмеливаются они, что ли, поверить в это возвращение жизни? Но хоть и медленно, они все же задвигались. Тогда он понял, что они одновременно с ним принюхивались и присматривались к первым признакам жизни на море. Если они запоздало задвигались, так это потому, что они удерживали свое дыхание, из страха пресечь ненадежное веяние с небес, вызванное, возможно, дыханием рассказчика. Они все еще чувствуют себя несколько неуверенно, не вполне представляют себе, что надлежит делать, ждут точной команды. И она воспоследовала.

— Поднять паруса!

Тут и началась суматоха. Все, толкаясь, рвутся одновременно прикрепить лохмотья паруса к травель-мачте, с дикарской надеждой, что это их сдвинет с места. А парус раздувается, вспучивается и наконец вбирает ветер. И весь корпус судна трещит. Штурвал подрагивает… Пьер Гоазкоз берет его на себя, чтобы люди тверже себя почувствовали на ногах. Неясные выкрики, радостные проклятия, смех, похлопывание по плечу. На носу Ян Кэрэ открывает объятия звездам и рычит: