— Отец! Отец! Мы отыскали наш полотняный замок, благодарение богу!

Омлет удался на славу. От него не осталось ни крошки.

Потом Мари-Жанн Кийивик поднялась на чердак и вернулась оттуда, доверху наполнив фартук яблоками. Среди них были большие ярко-румяные, из того зимнего сорта, что идут на яблочный пирог.

Все мужчины в семье Дугэ любили такой пирог, сказала мать, и когда яблоки эти кончались, они впадали в тоску, которую она быстро исцеляла, приготовляя им пирожное «наполеон». Мужчины! Все они — лакомки, даже те из них, кто отрицает это, утверждая, будто бы, наоборот, это — одна из милых женских слабостей. Не нужно им верить; разве я не права, Элена Морван? А Лина Керсоди, которая содержит гостиницу, тоже может небось припомнить по этому поводу столько историй, что могла бы не закрывать рта до завтра, чтобы подтвердить правоту сказанного Мари-Жанн — а разве можно бы было поступить иначе! Нонна Керуэдан должен был отведать, несмотря на его протесты, самое большое из всех принесенных яблок. И пока он прилежно разделывался с этим доказательством, вредным для его сведенного желудка, три женщины по очереди весело шутили по поводу изображаемых им гримас старой кошки, которые он корчил, чтобы развеселить их. Пока длится эта игра, а это была именно игра для всех четверых, пройдет какое-то время, и можно избежать разговоров на темы, возврат к которым грозил возобновить смертельное беспокойство. Элена Морван одним своим присутствием и своими словами удерживала драму на расстоянии, но как долго сможет длиться ее благотворное влияние. Старый Нонна изо всех сил старался помочь ей.

В фартуке у Мари-Жанн было много и других яблок. Некоторые из них сморщились, съежились, на вид стали совсем некрасивыми, но чувствовалось, что они еще вполне пригодны для еды. Когда Элена, первая, взяла одно из них и вонзила в него зубы, рыжая зернистая кожа сдалась еще до того, как брызнул сок. И тотчас же лицо Элены исказилось, возле рта и глаз образовались морщинки. Сколь ни привыкла эта женщина к диким ягодам, к кислым грушам, которые имеют кличку «жандармы», и безымянным яблокам, растущим на свободе, никогда не обихаживаемым, которые сморщиваются, не успев вызреть, это яблоко оказалось настолько кислым, что она не смогла удержаться от гримасы. Одним махом откусила она четверть яблока. Все видели, как она старательно пережевывала яблочную мякоть; трое остальных не сводили с нее глаз. Лицо ее уже опять светилось. Мгновение назад ей казалось, что мужество вот-вот покинет ее, но обжигающий сок плода освежил ее, придал ей новые силы.

— Не хочу обидеть вас, Мари-Жанн, — сказала она, — но это яблоко подходит мне куда больше всех остальных.

Мари-Жанн шумно выразила свой восторг.

— Так ведь и мне тоже, Элена. Зимние яблоки мы оставим для мужчин. Я всегда так поступала в этом доме. Старый лакомка Нонна не съест же их все в одиночку. Вы меня слышите, Нонна?

— Я отлично вас слышу.

Он закрыл свой нож, помогший ему расправиться с яблоком, раскусить которое было не под силу его старым зубам, он ведь был не способен даже и надкусить его, как это сделала Элена. Быстро поднявшись с лавки, чтобы выбросить яблочный огрызок в огонь, он вернулся на свое место, потирая руки и беззвучно шевеля полупустыми своими челюстями. Кто сумел бы прочитать, что беззвучно шепчут его губы, услышал бы лишь одно: «Золотая трава», «Золотая трава», «Золотая трава». Возможно, что Элена, не спускавшая с него глаз, пока дожевывала яблоко, сумела прочитать, что шепчут его губы. Мари-Жанн Кийивик не сводила глаз с Лины Керсоди, которая покорно и молчаливо сидела на краю скамейки.

— Я вам очищу одно из этих самых яблок, Лина. Вы тоже попробуйте. Кожа у них грубовата для непривычных. Когда Ален Дугэ был маленьким, я ему давала очищенное яблоко, а сама съедала кожуру. И оба мы были вполне довольны.

— Предпочитаю съесть его таким, как оно есть, Мари-Жанн Кийивик. Могу вам тоже кое-что рассказать. Ален Дугэ и я, возвращаясь вместе с уроков катехизиса, бродя в окрестностях, не раз и не два собирали такие яблоки. И мы съедали их целиком, с кожей и зернышками, даже не потерев предварительно о рукав, чтобы очистить их от пыли. Вот видите!

— Ну и ну! Он никогда мне не рассказывал ничего подобного, этот шалопай. Люди никогда не знают, что вытворяют их дети. В добрый час, дочь моя.

Лина уже завладела яблоком. Теперь посмотрим, что произойдет. Прекрасные свои зубы она вонзила в яблоко, и его сердцевина исчезла прежде, чем разглядели, какого она цвета, и девушка не замедлила продемонстрировать хвостик фрукта, зажав его между двумя пальцами. Это было все, что от него осталось. Лина Керсоди была счастлива, что включилась в общую игру, в особенности, когда Элена взяла ее за руку и крепко пожала. А, двое других, после этого подвига, уже смотрели ей прямо в глаза. И она почти перестала чувствовать себя виноватой.

Все принялись говорить о чем придется. Попросили Элену рассказать в подробностях об ее жизни среди холмов — в глубине страны, где она родилась. Для тех, кто слушал ее рассказ, холмы были за сто лье, их обитатели имели озадачивавшие привычки; все же эта женщина, которая впервые в жизни оттуда спустилась и была теперь перед ними, одетая не по такой моде, как принято у них, говорящая на их языке с большей жесткостью в акценте и употребляющая некоторые непонятные им слова, о значении которых они не осмеливались спросить, эта женщина, в сокровенной своей сущности представлялась им столь сильной, что они гордились ее присутствием в их среде, как некой родственницей, более высокого, чем они, ранга. Они позабыли об ее бедности, такое сильное впечатление произвело на них то странное сияние, которое излучала ее личность, внушая им еще более странное душевное благорасположение. Когда она останавливала свой рассказ, они в один голос просили ее продолжать, задавали ей различные вопросы — им было страшно вернуться к действительности, если бы умолк этот голос, низводивший на них благодать. И ей еще приходилось просить у них прощенья, что она, одна-единственная, без умолку трещит, упрекать их, что они ей не рассказывают о своей каждодневной работе, а ей бы хотелось в обмен на свои признания услышать такие же и от них. И Мари-Жанн Кийивик объявила, что она надеется долго не расставаться с Эленой Морван и у той еще будет время узнать все об их жизни на берегу. Она дошла даже до того, что обещала, несмотря на свой возраст, поехать к ней в ее горы! Что же касается Нонны Керуэдана, то он заявил, что его болтовня может быть интересна разве что мужчинам и может раздружить его с Мари-Жанн. Тогда эта последняя, желая ближе познакомиться со своей будущей невесткой, спросила: «А вы, Лина?». Лина не заставила себя долго просить и рассказала, как ведутся дела в отеле-ресторане. Она пересказала разные новости, услышанные из уст проезжих коммивояжеров, описала, как выглядят некоторые из них, весьма забавные личности. Она была достаточно наблюдательной, дочь Лик Малегол, и рассмешила всех присутствующих, рассказав о последнем приключении Жоза-из-табачного-киоска с его капризным автобусом. Но она скоро опять передала слово Элене Морван. Ей так же, как и всем, хотелось укрыться в ее уравновешенности.

Так прошло два или три часа. Удивительно, как люди могут отвлечься, слушая и рассказывая, совсем позабыть о текущем времени, такова плата за болтовню, но зато, вовлеченные в беседу, они как бы выбрасывают из своего сознания все, что выходит за ее пределы. Для этого, разумеется, понадобилась Элена Морван, если не кто-либо другой, обладающий таким характером. Как бы там ни было, но на два-три часа драма словно отступила.

Однако Нонна Керуэдан, без помощи карманных или стенных часов, вел точный отсчет времени. В какое-то мгновение он встал и направился к двери. Все три женщины одинаково подумали вначале, что он идет опростаться от излишней жидкости. Но это было не так. Ему почудилось, что одна из ставен скрипит. А скрип ставен означает, что поднимается или меняет направление ветер. Старик вышел, не позаботившись закрыть за собой дверь. Элена застыла на середине фразы. Проследив за ее взглядом, Мари-Жанн и Лина тоже повернулись к двери. В ее проеме появился Нонна, задыхающийся от волнения.

— Идемте скорее. Туман рассеялся. Небо полно звезд. Поднялся ветер. Они уже на пути к берегу.

«Золотая трава» плывет теперь по короткой зыби. Океан начинает говорить всеми своими голосами, хотя пока они еще и не слишком отчетливо слышны. Неопределенным светом озаряется небо, так что трудно определить, отсвет ли это фар маяка или что другое. Сотрясения форштевня преисполняют сердца команды ликованием.

Люди никогда еще не были напряжены до такой степени, ни один из них не в состоянии слова вымолвить. Все пристально смотрят вперед. Насторожившиеся животные, да и только. У штурвала Пьер Гоазкоз, стремящийся слиться воедино со своим судном, с движущейся водой, даже с небом и звездами. Он ищет все еще скрывающуюся землю. Несколько раз он меняет курс, если можно назвать курсом направление, не опирающееся ни на что иное, кроме интуиции, неясных подсказок всех пяти чувств. Он уверен в одном — берег скоро должен показаться в виду. Но, возможно, что туман, рассеившийся над океаном, все еще окутывает сушу! Хоть бы поторопился очистить ее! Приближение к берегу таит основную опасность. Сколько барок разбилось из-за тумана о скалы! И потом — прилив сейчас или отлив? Старый Одиссей слышал, по крайней мере, пение сирен. И к тому же он был полон сил. Он не чувствовал, что у него в груди что-то разорвалось, и эта боль могла бы разом его сокрушить, как только порвется последний узел, связывающий его с жизнью. А если этот треск и есть сама «Золотая трава», которая вот-вот развалится! Развалится с шумом, который уже стал ему привычен потому, что бьется у него в ушах. Рифы! Целая гряда рифов. Оставить их по правому борту, а затем… Да будет благословенно пение сирен.

Его охватывает минутная слабость, воспользовавшись которой парус шумно раздувается. Когда Пьер его выравнивает, он слышит оглушительный крик, крик Алена Дугэ:

— Маяк прямо перед нами!

Почему поднимают голову к небу, когда исполняются желания? Пьеру Гоазкозу хотелось бы пересчитать звезды. Слишком уж их много.

— Боже, до чего же быстро бежит с вами время! Лина, поищите мои шпильки. В желтой чашке, слева, на посудном шкафу.

— Я там вижу только голубую чашку.

— Это — та самая. Мы ее называем желтой, потому что она прибыла из Китая, вместе с Дугэ, когда он служил на государственных кораблях.

Все собравшиеся в доме Мари-Жанн Кийивик стараются ей услужить. Она встала перед столом, который освободили от яблок, на него, прислонив к суповой миске, водрузила зеркало. Ей очень трудно в него вглядеться, потому что оно все время скользит. Она ему сердито внушает: «Стойте же наконец спокойно», — пока Элена, сидящая на скамейке, не берет зеркало в руки, чтобы утихомирить его. Но ее тоже начинает пробирать дрожь, даже и ее. Нонна Керуэдан кружит по земляному полу, глубоко засунув руки в карманы и сгорая от нетерпения. Каждую минуту он выходит через оставшуюся открытой дверь наружу, чтобы сплюнуть. Лина Керсоди, которая держится позади Мари-Жанн, послушная ее приказаниям, недоумевает, откуда у старика берется столько слюны. Мари-Жанн не обращает на Нонну никакого внимания. Она тщательно расчесывает свои седые волосы, поднимает их, взбивая, поверх своего черного чепца, собирая на макушке под круглую гребенку, причем она все время сердится. Никто не может ей угодить. За миской разложены ее белые, туго накрахмаленные головные уборы.

— Никогда еще я не надевала головного убора в такой час, — говорит она, — никогда не ходила я в порт встречать своих мужчин. Все эти хлопоты из-за Элены Морван. Но я ни в чем не способна ей отказать. Нет, я не могу.

— По правде-то говоря, — подбадривает ее Элена, — вы идете сейчас для того, чтобы женить вашего сына, Мари-Жанн. А после всего того, что произошло между ними двумя, возможно, что вы будете просить его взять Лину в жены. Поэтому вам подобает надеть самый красивый из ваших головных уборов и новую шаль.

— Правильно, Элена. Вы предусмотрели все.

Лина Керсоди вновь ощущает беспокойство, для нее испытание еще не окончено.

— Да захочет ли он еще взять-то меня в жены?

Мари-Жанн теряет при этом свою последнюю шпильку с черной головкой. Чего только не наслушаешься. Да еще в собственном доме.

— Кто тут распоряжается? Я служила всю жизнь своим мужчинам, я делала для них все, что только могла, и даже еще и сверх того. И ни один из них никогда не противился моей воле и никто не перечил мне. Никто из них, даже мой муж, большой Дугэ, у которого были рыжие волосы и который никогда ни перед кем не склонялся. Лина, найдите же мне эту шпильку с черной головкой, которая выпала у меня из рук. И принесите мне другие, с белой головкой. Я скажу скоро своему сыну: «Ален Дугэ, Лина и я, мы порешили вместе сыграть свадьбу в первый вторник февраля. Завтра я пойду к Фаншу Луссуарну заказывать кровать. Шкаф — за Лик Малегол. А ты, тебе надлежит побелить дом снаружи и внутри». Вот что я ему скажу. И он ответит: «Если такова ваша воля, то тогда она — и моя». Принесите мне шаль, она на скамейке.

И вот Мари-Жанн берет свой головной убор двумя руками, поднимает его, словно священник святые дары, и осторожно водружает себе на голову. Сущая королева. Шнурки быстро прикрепляются, остается только завязать их над левым ухом.

— Далеко ли это, Нонна, то, что вы называете молом?

— Нет. Всего каких-нибудь десять минут ходьбы.

— Вернуться-то они должны именно туда, не так ли?

— В том положении, в каком они находятся, — не выбирают. Они пришвартуются к самой ближней по их ходу набережной.

— И все же лучше идти встречать их на край мола. Тогда они скорее нас увидят. Лина, куда вы подевали фонарь Жоза-из-табачного-киоска?

— Я его погасила, когда подходила к ограде, и прислонила к стене. Пойду за ним.

— У меня есть еще два, — гордо объявляет Мари-Жанн. — Был еще и третий, но с испорченным стеклом. Думаю, что не хватает целого кусочка. Нонна, идите за теми, что в порядке! В чулане — на подоконнике. Да шевелитесь же, увалень вы эдакий!

— Иду.

— Не съехал ли набок мой головной убор, Элена?

— Не волнуйтесь. Он стоит прямо, как церковная колокольня.

— Итак, в путь… идемте. Подождите! Мне необходимо присесть на скамейку.

— Не торопитесь, Мари-Жанн. Мы утомили вас нашей болтовней да еще все эти хлопоты, которые мы вам доставили.

— Дело не в усталости. Бывают моменты, когда я с трудом держусь на ногах. Но долго это никогда не длится. Элена, мне хотелось бы знать — вернутся ли мужчины до последнего удара колокола.

— Обязательно вернутся.

— Откуда вам это известно?

— Этого я не знаю. Ведь я также не могу утверждать, что солнце завтра взойдет. Но я уверена, что настанет день.

Лина Керсоди отыскала фонарь Жоза-из-табачного-киоска. Она зажгла его возле очага. Теперь она стоит позади Мари-Жанн Кийивик, на ту напало какое-то отупение, и она ждет, когда обретет возможность вновь стать на ноги. Мать Дугэ не поднимется, пока не почувствует, что способна держаться прямо. Нонна Керуэдан появляется из чулана с двумя уже зажженными фонарями. Он останавливается посередине комнаты и смотрит на трех женщин, освещаемых лампой. Возможно, это и дурно, но он вспоминает о трех других, тех, вы их знаете, из Священного писания, которые направлялись к могиле. А могила оказалась пустой.

— Идемте, — говорит Мари-Жанн. — Пора отправляться в путь. Нонна, дайте Элене один из фонарей. Мне фонарь не нужен…

Не спеша прикручивает она фитиль лампы, чтобы та светила не так ярко. Машинально оглядывает всю комнату. Такова ее привычка: когда она выходит ночью из дому, никого и ничего в нем не оставлять, кроме едва теплящегося трепетного огонька лампы. Остальные поджидают ее снаружи. Она присоединяется к ним, уверенно шагая, опережает всех и становится во главе группы.

— Вы не запираете дверь, Мари-Жанн?

— Разве Нонна Керуэдан забыл, что сегодня ночь под рождество! Мертвые должны иметь свободный доступ домой, даже если живые и отсутствуют.

— Вы всегда знаете, как надо поступать.

— Существуют мертвые и живые. А есть еще и другие. Идемте же их встречать.

«Золотая трава» вступила в привычные места. Она идет медленным ходом, постаревший, жалкий полотняный замок — мечта сельских бедняков. Но море — очень хорошо, можно подумать, что оно просит прощенья за свою прошлую злобность. Ветер тоже хорош, и человек у штурвала использует каждое его дыхание. Теперь в небе уже не неопределенное свечение, но явно обозначенные лучи маяка, ритм которых доступен подсчету. А небо само по себе удивительно светло, местами почти молочной белизны. Вопреки всем проискам моря рифы остались справа, теперь судно само войдет в бухту Логана. Команда, каждый на своем посту, вперила глаза в сушу, которую уже можно разглядеть. Юнга вытащил из кармана куртки свою гармонику и пытается найти мотив, который Пьер Гоазкоз насвистывал сквозь зубы, когда они сдвинулись с места. Более или менее юнге удается этого достигнуть. Теперь уже нечего опасаться гнева Алена Дугэ. С тех пор как поднялся ветер, Ален даже несколько раз похлопал юнгу по плечу. «Дела идут, Херри? Все хорошо, малыш? Порядок?» И они погримасничали друг перед другом, как двое заправских приятелей. Но почему на лицах двух других матросов такое мрачное выражение — юнга не замечал его даже тогда, когда шансов на их спасение не было почти что никаких.

Скоро юнга поймет, в чем тут дело. Позади него раздается глухой удар, и форштевень отклоняется в сторону, парус опадает и свисает, а лодка становится поперек зыби, она уже не судно, а игрушка — на милости течения. Херри не успел даже обернуться, как Корантен и Ян уже прыгнули. Один ухватился обеими руками за обезумевший штурвал, чтобы вернуть «Золотую траву» в верное положение по отношению к ветру, а другой склонился над Пьером Гоазкозом, упавшим на решетчатый настил. Он скрючился, открыв рот, вытаращив глаза, ухватившись одной рукой за брезент, под которым раньше спал юнга.

— Что происходит? — кричит Ален Дугэ, не сдвинувшийся с места.

И ответ не слишком его удивляет:

— Он умер.

«Золотая трава», управляемая Корантеном, благополучно приняла нужное направление, и уже слышен лишь как бы шелест шелка, что должно означать гармоничный союз парусника с водой. Ян закрыл глаза хозяину парусника. Чтобы оно могло вытянуться во всю длину, он перетащил тело с помощью Алена Дугэ на середину барки. Хотя глаза и закрыты, лицо все еще выражает удивление. Ян укутывает его в брезент, дабы избежать искушения — бросить в воду. Ведь на земле его ожидает Нонна Керуэдан. Он-то знает. Юнга трет гармонику о куртку.

— Ян, где теперь Пьер Гоазкоз?

— В раю, паренек. Не знаю, в каком именно, но в его собственном раю.

— Как странно. Сейчас — ночь под рождество, мы едва не кончили жизнь под водой, много говорили, но ни разу не вспомнили милосердного бога и всего того, чему нас учат в церкви.

— Ты ошибаешься, Херри, ни о чем другом речь у нас и не шла.

Теперь вокруг них — морские птицы. Это — последний этап. Они летают сомкнутым строем над «Золотой травой». Как широк размах их крыльев! И голодные же пройдохи! Как они кричат! Но на «Золотой траве» нет никаких остатков пищи. На «Золотой траве» нечем поживиться, ни одной чешуйки, ни одной корки, убирайтесь отсюда! От ваших криков лишь усиливается голод команды. С тех пор как Пьер Гоазкоз, этот помешанный, лежит вытянувшись под брезентом, жизнь начинает предъявлять свои права, говоря вульгарно. Очень вульгарно.

Когда Нонна Керуэдан закрывал за собой калитку, раздался первый удар колокола церкви Логана. Мари-Жанн Кийивик уже продвинулась вперед шагов на тридцать, за ней следуют две другие женщины, взявшись за руки. Старику приходится поторапливаться, чтобы их догнать. Мари-Жанн оборачивается.

— Да способен ли он следовать за нами, этот Нонна?

— Не беспокойтесь, идите, — отвечает он.

Ночь светла, небо сияет. Дорога покрыта снегом, но ее легко различить. По ее обочинам разбросаны оголенные кусты, которые тоже стоят в белом одеянии. Слева раздается несильное ворчание океана, прерываемое ударами прилива. Дует сухой ветер. Мари-Жанн вспоминает другую ночь, когда она шла за сыном, в подобном же наряде, просить руки Лины у ее матери Лик. Теперь все изменилось. Девушка, вся трепеща при мысли о возможном отказе Алена Дугэ, следует за ней, но она, Мари-Жанн, сумеет свести на нет все счеты еще прежде, чем тот или другая откроют рот. Такие неумехи — эти двое.

Когда кортеж, освещаемый тремя фонарями, прибывает к морю, на набережной не светится ни одного огонька. Даже тетушка Леония закрыла свою лавочку. Она, наверное, направилась в церковь, чтобы вместе с другими женщинами перебирать четки в ожидании начала мессы. Даже если где-нибудь в теневых уголках и прячутся мужчины, они постараются не попасться на глаза вдове Дугэ. Но большинство логанцев — в своих разрушенных жилищах, сидят в темноте, уперев локти в колени, не способные предпринять что-либо, или же, раздавленные усталостью, легли в постель. Лина думает о матери, которая находится в своем удаленном, не видном с берега, отеле. Она представляет себе, как та сидит на кухне, сгорая от беспокойства за дочь, которая не возвращается. Коммивояжеры легли спать, журналисты тоже, после того как они, безостановочно бродя по всему Логану, чтобы суметь описать, в каком состоянии находится городок, записывали свои впечатления, расспрашивая то одного, то другого. А может быть, и они тоже пошли в церковь, чтобы потом дать представление об «атмосфере». Ремесло обязывает. Телефону, «аппарату, чтобы говорить через стену», как его называет Корантен Гоанек, пришлось-таки потрудиться. Все эти люди зачислили «Золотую траву» в «пропавшие без вести», во имя большей патетичности встречи населения с министром, которая должна состояться завтра.

Мари-Жанн проходит решительными шагами мимо завода, у стен которого нагромоздились обломки барок, покрытые слоем снега, уже начинающего таять. Кажется, она вовсе не замечает того плачевного состояния вещей, которое царит вокруг нее. Но Элена Морван внезапно останавливается, охваченная слабостью. Она не подготовилась к подобному зрелищу. Лина берет ее под руку, помогая сдвинуться с места, чтобы догнать Мари-Жанн Кийивик, которая, решительно скрестив под шалью руки на груди, уже вступила на мол. Ветер намного усилился. Волны вздымаются и с сильным шумом обрушиваются на плотную каменную стену. Посередине этой стены — пролом, образованный натиском урагана. Пробита брешь примерно в двенадцать метров, которая затрудняет дальнейшее продвижение.

У края бреши уже стоит кто-то, ожидающий. Высокая женщина в громадных, совсем новых сабо, безразличная ко всему окружающему, она устремила взгляд к горизонту. У нее не хватило, по видимому, мужества надеть головной убор. Голова ее закутана в голубой ситцевый фартук. Сколько времени несет она свою вахту? Мари-Жанн ее узнает.

— Вы тоже здесь, Фан!

— Еще бы.

Она не шелохнулась. От нее больше и слова не вытянешь Это — мать юнги Херри. Молчаливая эта женщина работает на заводе, где никто и никогда не видел ее улыбающейся. Но в остальном она безупречна. Сердце щемит видеть ее тут в одиночестве, если не знать, что она всегда истово его охраняет. Когда Элена направляется к ней, Мари-Жанн удерживает ее за руку и отводит назад. Нонна Керуэдан задает себе вопрос: не Фан ли положила на воду ковригу черного хлеба со свечой? Во что он вмешивается!

Все ждут. Фан в трех шагах от общей группы. И снова звонят колокола, но в учащенном ритме.

— Он был чересчур стар, — брюзжит Корантен, как бы успокаивая себя, — сердце у него давно не в порядке. Ян Кэрэ это знает так же хорошо, как и я.

— Но он хотел закончить свои дни на судне, а не в постели «большого дома». Он получил то, чего добивался, помешанный, последний Гоазкоз. Он доволен.

Тем не менее команда ощущает себя виноватой, все испытывают неловкость оттого, что на душе стало легче. Смерть хозяина «Золотой травы» освободила их от обещания, которое каждый из них дал лишь самому себе, а теперь можно считать эту иллюзорность недействительной, хотя она и позволяла им считать, что они избегнут общей участи. «Золотая трава» служила защитой Алену Дугэ от Лины Керсоди. И все же он испытывал недовольство, затаив некоторую злобу против Пьера Гоазкоза, возможности которого он преувеличил, но не решался оставить его, чтобы не признать своей собственной ошибки. Для Корантена Ропара дело обстояло проще. Он нашел на «Золотой траве» свой собственный дом, повсюду, в других местах, он чувствовал себя как бы прохожим, терялся вне тени, падающей от Пьера Гоазкоза. Он его избрал своим учителем и подлинным отцом, невзирая на то, что он никогда не понимал и тем более не разделял его безумной идеи. Пьер Гоазкоз был для него прибежищем, его защитой от тысячи западней, которые ему расставляла его застенчивость, пока он не встретил Элену Морван. С тех пор эта женщина переняла покровительственную роль Пьера Гоазкоза, открывая ему в то же время совсем новое видение мира, о котором он раньше и не подозревал. И это открытие развенчала в его глазах хозяина «Золотой травы». Что же касается Яна Кэрэ, самого близкого к помешанному хозяину, который понимал его всех лучше, то он закончил свое обучение у хозяина «Золотой травы». Теперь ему надо было продвигаться дальше, искать в другом месте и с другими людьми тайного удовлетворения своих желаний, которые пустили ростки еще при его рождении, по всей вероятности, как фантастическое наследие его отца. Пьер Гоазкоз заплатил за свое поражение жизнью, и теперь Ян ничего ему больше не должен. Возможно, в чем-то, только он не знает, в чем, он остался в долгу перед юнгой, которого Нонна Керуэдан, сам того не желая, настроил на мистический лад; для большинства — это лишь бредни и обычные детские сказки и лишь для избранных — это зерна жизни. Но этим избранникам приходится дорого оплачивать свой дар. Что поделаешь! Эта нескончаемая расплата по счету заранее предопределена; не является ли сам по себе дар одновременно и вознаграждением? Он, Ян Кэрэ, тоже — помешанный.

Вот и юнга как раз подходит к нему. Он становится на колени, на банку, где сидит Ян. У двоих других глаза и слух целиком поглощены приближающейся землей.

— Ты уедешь, Ян Кэрэ, не так ли?

— Придется уехать, Херри. В Логане мне больше нечего делать.

— Все из-за растения Аллилуйя?

— Из-за него или еще из-за чего-нибудь другого. Но — неизменно из-за золотой травы.

— Я еще чересчур молод, чтобы последовать за тобой. И потом я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы избегнуть завода. Ведь у меня — мать. Но обещай извещать меня о себе. Возможно, что однажды я к тебе присоединюсь. Тогда я буду совершенно свободен, с пустыми руками и пустыми карманами.

— Обещаю, сынок. Принеси, однако, свою гармонику.

Море разыгралось. Лучи маяка освещают теперь набережную Логана, которая уже видна команде. Матросы могут пересчитать один за другим все хорошо им известные дома. Но они удивлены, не видя ни одного освещенного окна. Вокруг «Золотой травы» плавают по волнам обломки, большинство которых явно принесено с земли. Дворовая уборная, в двери которой отверстие в виде туза, подоконник с прицепившимся к нему цветочным горшком, тележка без колеса, метла из дрока, разрозненные сабо.

— Здесь тоже много разрушений, — говорит Корантен. — Их так же потрепало, как и нас.

Ален Дугэ держит курс на конец мола, который не подает никакого светого сигнала. Но он пристанет к нему с закрытыми глазами. Однако мол не похож сам на себя. Посередине огромная брешь. А на краю бреши, со стороны земли, три неподвижных аварийных фонаря и за ними тени.

— Вас поджидают, — говорит Ян Кэрэ.

Его-то никогда и никто не ждет. Он прикидывает, что отоспится день-два в своей комнате на набережной, если буря ее не разрушила, а потом мертвецки напьется, чтобы переделать себя наново. А почему бы не совершить ему что-либо выдающееся, прежде чем покинуть Логан? Он может, например, разнести в щепки клетку табачника, освободив этого несчастного человека, которого зовут Пустым Рукавом, и, сняв с него хомут, повести его с собой напиться, и тот пустится расписывать свои похождения в семнадцати кабачках городка и его окрестностей. Их подберут в каком-нибудь стойле, где они будут переваривать свое опьянение в тепле, под дыхание коров, за неимением быка и осла, полагающихся в ночь под рождество. Веселое рождество! Пусть мегера Анри Пустого Рукава сдохнет от негодования. А потом в Логане, по крайней мере, полвека будут отмечать веселую память о Яне Кэрэ — освободителе.

Он разражается смехом. Случаются ведь мгновения, когда эта паскуда-жизнь предоставляет вам великолепные реванши!

— Вон и они!

Нонна Керуэдан заприметил серый парус над вздымающимися волнами. Он один способен оценить тонкое маневрирование, которое должна предпринять «Золотая трава», чтобы войти в фарватер. Судно немало вынесло, и его команда, должно быть, находится на пределе. Обычно Пьер Гоазкоз оставляет к прибытию все паруса и спускает их только в последний момент. Наконец-то они тут. Старик поднимает свой фонарь кверху и раскачивает им, словно кадилом.

— Вот они, — повторяет Мари-Жанн.

Она не нашла ничего другого, что сказать. Энергично откашливаясь, чтобы прочистить голос, она готовится начать игру. Ален Дугэ, вернувшись на землю, должен вести себя как следует. Лину опять пробрала бы дрожь, если бы ей не приходилось поддерживать жительницу гор, которая совсем побледнела и навалилась на нее всей своей тяжестью. Но Элена быстро пришла в себя.

— Я никогда еще не видела океана вблизи, — оправдывается она.

Она видела его только на картинках. Но картинки никак не воспроизводят его чудовищности. Ведь им прежде всего не хватает шума и неистового движения водной стихии, а это-то и производит наибольшее впечатление. Буря, это она понимает, что такое. Сколько раз приходилось ей преодолевать дикие ветра, возвращаясь домой из разных ферм своего кантона! Но, по крайней мере, каменная земля была устойчивой под ее ногами, а каменный домишко несокрушим. Она представляла себе рыболовецкие суда куда больших размеров — такое впечатление производили картинки, показывая всегда лишь небольшую часть океана вокруг судна. Так, значит, «Золотая трава» — всего лишь деревянная скорлупка, влекомая лоскутом серого паруса на палке, и сражается одновременно с разнузданностью волн и натиском небес! Вот она совершенно исчезает в провале волн. Всплывет ли опять? Она всплывает, но с таким трудом, что сердце начинает колотиться у вас в груди. Однако самые тяжкие муки уже позади. Элена смогла увидеть лишь часть всего этого сражения со стихиями. Но достаточно, чтобы испытать никогда дотоле не испытанный страх. Из-за своей полной неосведомленности она смогла спокойно болтать целый вечер, с безмятежностью, которая произвела на окружающих столь сильное впечатление. Тем лучше, но теперь она бы не смогла.

— К этому можно привыкнуть, Мари-Жанн?

— Привыкнуть! В хороший сезон этот проклятый океан может не беситься недели и даже месяцы. Он притворяется, будто у него прекрасное, доброе сердце. Но берегитесь — не доверяйте ему. Он снова начнет беситься, часто без всякого предупреждения, и это — ад. Лучше уж не привыкать.

— А мужчины?

— Мужчины есть мужчины. А те, что на «Золотой траве», — хуже всех. Приходится оставлять им свободу действий.

«Золотая трава» уже находится под защитой мола. Она приближается медленно, почти касаясь каменных стен. Высота прилива такова, что женщинам, не приближающимся к краю, видна лишь верхушка травель-мачты. Мари-Жанн не двигается с места, другие тоже. Надо предоставить мужчинам действовать. Вот парус спадает вдоль обнаженной мачты, и она раскачивается.

Они стараются прибиться к железным кольцам, ввинченным в каменный мол. Появляется первая рука — детская, держащая гармонику. Почти тотчас же юнга Херри вползает на четвереньках на камни, стараясь прийти в себя. Высокая черная женщина, его мать Фан, бросается, чтобы поднять его. Она набрасывает ему на плечи одеяло, которое все время держала, прижав к животу, и уводит сына, не промолвив ни одного слова.

— Подождите нас, — кричит Лина Керсоди. — Идемте оба ко мне. Там тепло. У нас много еды. Ведь сейчас — праздник рождества.

Фан отвечает жестом категорического отказа. Сын высвободился из ее объятий. Он идет впереди нее, счастливо играя на своей гармонике. Он точно поймал мотив Пьера Гоазкоза.

За юнгой появляется Ален Дугэ. Видна лишь половина его тела, когда он приостанавливается, держась обеими руками за первое причальное кольцо. Он колеблется, не зная, как себя повести. Его мать лучшим образом приходит ему на помощь.

— Ну же, Дугэ, поторапливайтесь! Вы и так достаточно долго заставили нас ждать. Я знаю, что вы перенесли хорошенькую встряску, но и мы тут тоже не веселились. Завтра вы все увидите своими глазами. А сейчас мы должны идти к Лик Малегол, чтобы уладить то дело, которое чуть не обернулось плохо, — вам известно, когда и почему? Вы такой же торопыга, каким был ваш отец. Лина Керсоди объяснит вам остальное. В путь!

— Надо подождать остальных, — нерешительно протестует Ален Дугэ.

Он очень бы хотел, чтобы другие очутились вокруг него, стали бы между ним и Линой Керсоди, Как сможет он остаться с ней наедине после всего того, что произошло? Его мать уже двинулась в путь. Лина решительно берет его за руку.

— Идемте, Ален Дугэ. Мы и так опоздали на целых три недели. Остальные все знают, что их ждет радушный прием у Лик Малегол. Дорога им известна.

— Вы меня немножко испугали, матрос, — говорит Элена Морван Корантену Ропару, который стоит перед ней, очень смущенный.

— Это — в последний раз, Элена. Я решил переселиться к вам.

Раздается третий решительный звон церковных колоколов. Опаздывающие должны поторопиться, если хотят прийти до звона маленького колокола, который знаменует начало полуночной мессы. Супруги дали обещание быть в церкви. Они и будут.

На молу остается лишь один старик Нонна, он стоит у фонаря, который поставил себе под ноги. О нем позабыли. Не могли же не знать, что он будет стоять там до тех пор, пока «Золотую траву» не покинет последний член команды. Но двое ушедших, не нарочно ли сделали они вид, будто забыли о нем? Ведь обычно-то, пришвартовавшись, они никогда не проходили мимо него, не поговорив. Разумеется, этой ночью они слишком заняты. Но что делают двое оставшихся? Надо бы пойти взглянуть. Однако Нонна знает, что моряки не освобождаются, пока не закончат всех мелких работ на борту. А Пьер Гоазкоз должен, как положено, сойти на берег последним.

Наконец появляется Ян Кэрэ. До чего же он ловок, этот крестьянин! Он выпрыгивает на камни, опершись на них всего лишь одной рукой. Поднявшись, он снимает каскетку, запускает руку в гриву своих волос, потом опять прикрывает их. Идет прямо к Нонне Керуэдану.

— Вот оно как!

Он стукает кулаком о кулак. Ему надо сказать нечто крайне неприятное. Старик Нонна чувствует, как его охватывает слабость. Хозяин «Золотой травы» — неужели его смыло волной? Почему его, а не кого-либо другого?

— Где Пьер Гоазкоз?

Яну Кэрэ приходят на ум высокопарные слова.

— Пьер Гоазкоз — в Радости. Он совершил свой последний путь. Теперь его останки на дне барки. Я подумал, что это тебе надлежит его погрести.

Встречаются глаза, цвета мокрой земли и голубые, которые не моргнули. Растение Аллилуйя и золотая трава столкнулись лицом к лицу.

— Ты сделал правильно. Помоги мне спуститься.

Но он не нуждается в помощи. В нем обнаружилось столько энергии, что он вспрыгивает на барку почти с юношеской ловкостью. Он едва бросает взгляд на останки, завернутые Кэрэ в брезент. Тело уже погружено в воду не менее, чем на поставленную ребром ладонь. Гроб без крышки, прогнивший изнутри.

— Ты сможешь выйти обратно?

Ян Кэрэ стоит на камнях коленопреклоненным.

А Нонна Керуэдан искусно натягивает парус. Яна охватывает отчаянное желание прыгнуть обратно на «Золотую траву» и погибнуть вместе со стариком. Это свело бы все счеты. Но он должен отпустить этих двоих наедине совершить свое последнее плавание.

— С тем ветром, который поднялся, — кричит ему старик радостным голосом, — для меня легче будет отчалить, чем было вам причаливать.

— Прощай, дед Нонна!

— Прощай, сын!

Ян Кэрэ поднимается. Он обнаруживает, что ценой некоторых усилий можно пробраться через брешъ на другой конец мола. Он лишь добрался туда, а «Золотая трава» уже достигла выхода в открытое море. Ветер не перестает крепчать и нашел наконец прямое направление. Его свист звучит, словно музыка большого органа. Но еще недостаточно громко, чтобы заглушить проклятия Нонны Керуэдана, который ругается во всю мочь, как некогда Дьяволица, прежде чем исчезнуть в пучинах океана.

Кончено. Что кончено? Кончено для Корантена Ропара, который уйдет в горы. Ему нетрудно будет найти успокоение возле Элены Морван. Кончено для Алена Дугэ, если его мать и Лина Керсоди сумеют правильно подойти к делу. Может быть, он купит моторную лодку — но не наверняка — или станет торговать рыбой, которую выловили другие, если только не купит завода — ему есть на что, — а возможно, станет владельцем отеля, под указкой своей жены. Что касается юнги, тут надо еще подождать, бывают ведь зерна, которые никогда не прорастают. А он, Ян Кэрэ, он — неисправим и доволен, что именно таков, потому что болезнь, которая его обуяла, не мешает ему любить жизнь и отплясывать горный гавот.

Он не пойдет к Лик Малегол. У него уже нет ничего общего с людьми, которые там соберутся. Он будет лишним. Его станут стесняться. Пусть будут на свой лад счастливы, если только счастье существует. У него в комнате должно найтись, чем перекусить. Остатки мяса, полкаравая хлеба. Если его комната разрушена, он разбудит Жоза-из-табачного-киоска. Этот добрый парень отыщет, чем насытить его голод, и какой-нибудь матрас, набитый сеном, чтобы он мог поваляться денек-другой. И никто не узнает, что он трудится над сном без сновидений, пока министр будет произносить речь. Какое ему дело до министра! Пускай его заливается соловьем, этот министр.

И Ян Кэрэ начал насвистывать. Что насвистывать? Тот мотив, который Пьер Гоазкоз, стоя у штурвала своего судна, пропускал сквозь зубы, когда выходил на океанский простор. Тот же, что и юнга Херри воспроизводил на своей гармонике. Но лишь Пьер Гоазкоз знал, что это мотив одной очень-очень старой песни, которая начинается словами: