Глава 10

По правде, Америка никогда не была против смертной казни. И, честно говоря, я и сама тоже не так чтобы против.

Исторически люди никогда не были настолько высокоморальны, чтобы непреклонно следовать собственным твердым, но довольно гибким убеждениям. Мы скорее пассивные наблюдатели, страстно желающие видеть гибель и истребление себе подобных. Заявлять, что группы вроде МАСК – это такое новое движение, значит оскорблять наш прогресс. Я провела собственное расследование. Половина людей заведомо за смертный приговор; вторая, так называемая благородная половина, с видом превосходства заявляет, что она против. А затем сквозь желтеющие ломкие зубы шепчет вам на ушко, что, понимаете ли, смертная казнь приемлема, если человек по-настоящему плохой. Плохой-преплохой, как Гитлер, Милошевич или бен Ладен. Да, вот тогда, соглашаются они, все нормально.

Мне думается, лучше признаться в собственной слабости (или силе, как вам угодно) и просто признать, что мы таковы, каковы есть – животные, у которых учащается сердцебиение при виде крови, пожирающие ее глазами. Правда, конечно же, по-настоящему кровь больше не льется, если только мы сами не порежемся. Давайте совершим краткий экскурс в историю.

Древний Рим: гладиаторы в доспехах, бугрящиеся мышцы, оружие – насмешка, копье и щит. Их окружают тысячи ликующих фанатов, у которых от крика вздуваются жилы на шее и висках – они жаждут узреть, как одно тело падет жертвой другого. Два человека сражаются перед фанатами, пока один из них не падает мертвым.

Крестовые походы: средневековые христианские фундаменталисты совершают паломничество в кольчугах и при мечах, уничтожая всех, кто становится на их пути к Святому Граду. По обочинам дороги их приветствуют ревущие толпы.

Французская революция: гильотины, аристократия, толпы крестьян, ждущие падения куска металла, который снесет голову Марии-Антуанетте или Людовику XVI. Люди, орущие во всю силу легких, что это надо сделать, что она это заслужила, отрубить, отрубить ей голову!

Благородные англичане, наши царственные предки, милый дом Оливера: лондонский Тауэр, король Генрих VIII, Анна Болейн. Убить врага и отрубить ему голову, чтобы насадить ее на чучело в натуральную величину, и пусть все это видят и испытывают омерзение. Пример в назидание остальным.

Племена туземцев. Высушенные головы. Тайские тюрьмы. Блин, современный бокс, борьба, петушиные бои…

И как вам это? Плати и смотри.

Соединенные Штаты Америки. Нынешний день: американцы приклеились к экранчикам своих планшетиков, к цифровым телеэкранам, развешанным по стенам, как портреты, спутниковым приемникам, мобильным телефонам и прочим высокотехнологичным гаджетам, появившимся за время моего заключения. Люди живут одинокой жизнью, их мозги контролируются тем, что они видят по телевидению. Так почему не поставить мою каталку посреди боксерского ринга, обставив его видеокамерами, не позвать опытного кинопродюсера и спортивного комментатора и не позволить всем смотреть, как я умираю? Никто не обязан смотреть, как никто не был обязан присутствовать при четвертовании Уильяма Уоллеса. Вся выручка может пойти:

а) на сбор средств для поиска какого-нибудь пропавшего ребенка или на содержание престарелых родителей или бабушек-дедушек;

б) на уплату всех судебных издержек;

в) на любое другое дело: на улучшение кормежки в тюрьме, на борьбу с раком, на новую государственную школу…

Так все, кто любит смотреть такие казни, заплатит какие-то десять баксов, которые пойдут на благо маленького ребенка или даже (пытаюсь не смеяться, пока пишу) на МАСК. Понятно, что такое не будет случаться слишком часто. Вероятно, такой эфир будет только во время политических кампаний или летнего отдыха от ситкомов и мыльных опер в прайм-тайм. Американский капитализм во всей красе. И это вовсе не безумная идея.

Понимаете, я вовсе не пытаюсь таким образом протестовать против моей казни, назначенной на 7 ноября, как если бы я не понимала, что сделала или почему должна умереть. Я знаю, что сделала. Я знаю, чего не делала. Я сказала это еще в самом начале моей рукописи. Но моя смерть, моя публичная смерть, принесет кое-кому удовольствие, а другим – честно отработанные деньги. Если вы спросите меня, то это чистой воды альтруизм, который еще предстоит продвинуть на рынок.

* * *

Я впервые встретилась с Марлин где-то спустя месяц после инцидента в «Бар-Подвале». Она позвонила мне на мобильный как раз в тот момент, когда я шла по мосту Маркет-Стрит-бридж, возвращаясь домой после ярмарки научных идей для восьмиклассников.

– Ноа Синглтон? – спросила она.

Я сразу же поняла, что передо мной адвокат. Этот уверенный тон на грани агрессивности. Мне не понадобилось много времени, чтобы осознать, что этот тон ближе к надменности, чем к уверенности.

Я прокашлялась.

– Она самая.

– Я думаю, у нас с вами есть кое-что общее, и я хотела бы с вами это обсудить.

Я откусила заусенец на указательном пальце.

– Кто это? Вас навел Бобби?

– Я не шучу, – настаивала незнакомка. – У вас есть отец, который владеет баром под названием «Подвал-Бар» на Жирард-стрит?

Я снова прокашлялась.

– «Бар-Подвал»?

– «Подвал-Бар», – немедленно поправила меня собеседница. – Он называется «Подвал-Бар», согласно записям в городском архиве.

Я подошла к перилам моста и посмотрела на грязную воду Скукэл. Ветер врезал полумесяцы в поток воды. Я выплюнула заусенец и посмотрела, как тот падает вниз, словно перышко.

– Мисс Синглтон? – позвала меня позвонившая дама.

– Да кто это?

Никто не знал о моих отношениях с отцом, кроме Бобби, да и он в лучшем случае знал, что именно отец и был тем анонимом, что обрывал мне провод. Я никому, включая Бобби, не рассказывала, что встречалась с ним. Но Марлин не ответила мне. Вместо этого она начала делать то, что умела лучше всего. Заставлять. Приказывать. Манипулировать.

– Встретимся во время обеда у Фитцуотер и Седьмой завтра в полдень. Вы можете прийти?

Я снова прокашлялась.

– Я… ну…

– Да или нет? – спросила Марлин. – Я не могу тратить на вас целый день.

– Нет, мэм, – промямлила я, оглядывая мост. По нему шли только тинэйджеры в шлепанцах и солнечных очках. – То есть да, мэм. Да. Я встречусь с вами.

 

Глава 11

Марлин сидела в ресторане одна за угловым столиком рядом с высоким эркером. Она была в черном брючном костюме, вокруг шеи трижды обернут яркий французский шарф. Она просматривала страницы в блокноте, когда я вошла, и даже не удосужилась поднять глаз. Вместо этого положила модную черную чернильную ручку возле блокнота, отодвинула его и только тогда посмотрела на меня.

– Марлин Диксон? – спросила я, протягивая ей руку. – Привет. Я Ноа Синглтон.

– Ноа, – сказала она, выдержав две-три неуютные секунды, в течение которых рассматривала каждую складку на моей одежде, каждый волосок моего «хвоста» и каждый прыщик на моей коже. Затем положила изящную руку на стол, словно собиралась опереться на него и встать, чтобы поздороваться со мной, но передумала. Теперь я понимаю, почему, но тогда ее полнейшее пренебрежение моим именем и присутствием выглядело как ощутимое неодобрение.

– Хорошо. Прошу. Садитесь, Ноа.

Мое имя почти выскакивало в каждом предложении, как английские слова режут плавный испанский диктора в новостном выпуске канала «Телемундо».

– Разве мы не договаривались на полдень? – спросила Диксон.

Я пожала плечами.

– Да, вроде того.

– Сейчас двадцать минут первого. В час у меня встреча. Нам осталось не так много времени, не так ли?

Марлин приподняла рукав, демонстрируя платиновые часики, обрамленные сотнями мелких бриллиантиков. Это были часы того типа, которые сильная женщина носит, только когда покупает их себе сама, а не получает в подарок от ухажера.

– Должна признаться, я немного нервничаю, – сказала я, садясь.

Моя новая знакомая не ответила. Таким женщинам и не надо отвечать. Она наклонилась к своему кейсу и достала оттуда желтую папочку с несколькими фотографиями.

– Посмотрите.

– Разве мы сначала не выпьем?

Диксон опять не ответила. Словно не имея выбора в собственных действиях даже тогда, я неохотно взяла папочку и открыла ее. Оттуда на меня смотрели цветные фотографии в документальном стиле. Сначала мне немного трудно было понять, кто это, но при близком рассмотрении, когда я совместила эти пиксельные изображения со зрительной осью моих глаз, точки оранжевого, черного, красного, синего и коричневого цвета сложились в образ, который я несколько недель пыталась забыть.

– Что это?

– Я уверена, что вы прекрасно знаете, что это, – сказала Марлин, бросив взгляд на свой блокнот. – И кто. – В блокноте был написан ряд имен, но я не могла их прочесть. – Я должна еще раз рассказать вам обо всем?

Я прищурилась и поднесла снимок поближе к глазам, чтобы убедиться, что это точно он. На фото он лежал на больничной койке, жесткой и металлической. Разные трубки присоединяли его скулу ко рту. Один глаз заплыл темно-сизым синяком. Желтые комья засохшего гноя собрались в уголке глаза, и лопнувшие капилляры завершали картину разбитого лица.

Марлин не стала выжидать, когда кончатся обязательные пять минут, чтобы дать мне прийти в себя, прежде чем взять меня на поводок, даже не удосужившись представиться. Несомненно, у нее были и другие важные встречи. Я не могла не уважать ее за оперативность и четкость.

– Хорошо, – сказала она. – Я рада, что сумела привлечь ваше внимание.

Хотя мое внимание привлекла не то чтобы сама Марлин Диксон, все, что я могла, – это связать картинку в моей руке с памятью, все еще пульсирующей в моих висках. С жилой, бившейся на лбу моего отца в то время, как его кулак врезался в лицо человека-тени.

– Есть и другие, – сказала мне Диксон. – Посмотрите на остальные. Некоторые сняты в профиль, другие показывают гематому на груди, возникшую в результате внутреннего кровотечения.

Я встала из-за стола. Трясущимися руками отодвинула снимки.

– Сядьте, Ноа, – вздохнула Марлин, показывая на стул. У нее были длинные пальцы с наманикюренными ногтями. – Пожалуйста, садитесь.

– У вас ровно одна минута, чтобы объяснить мне, в чем дело и откуда у вас фото с той ночи…

– Сядьте, – приказала эта женщина. – Вы же не хотите устроить сцену. Просто сядьте, и я расскажу вам все, что вам следует знать.

Я посмотрела направо. Там сидела молодая парочка – первое или, возможно, второе свидание. Затем я посмотрела налево, и вроде бы там не было ничего, кроме деловой встречи.

– Никто не следит за вами, если это вас беспокоит, – сказала Марлин, после чего немного помолчала, отпила кофе, а затем продолжила: – Пожалуйста, сядьте.

Я с неохотой повиновалась, и она забрала фото.

– С ним все в порядке? – спросила я.

– Это мой человек. Я наняла его следить за вашим отцом. К несчастью, вы угодили в переделку у «ПодвалБара»…

– «Бар-Подвала»…

– «Подвал-Бара», и я прошу прощения за то, что…

– С ним все в порядке? – снова спросила я.

– …вы увидели то, что вам, вероятно, не следовало видеть, но тем не менее…

– Он в порядке?!

Звуки из ближайшего окружения наконец дошли до Диксон – она на мгновение замолчала и прислушалась.

– Он пострадал. Сейчас с ним все хорошо, но он был избит, и поэтому мы с вами сейчас разговариваем.

– И почему же именно? – спросила я.

Я огляделась по сторонам и, могу поклясться, что кто-то еще слушал наш разговор, возможно, преследуя меня точно так же, как человек-тень возле «Бар-Подвала».

– Вы заплатили бандитам, чтобы те выследили моего отца, – сказала я чуть громче, чем следовало. У Марлин тут же расширились зрачки. – Зачем?

Она снова заглянула в свой блокнот.

– Послушайте, Ноа, у нас с вами есть кое-что общее, и именно поэтому я вам позвонила.

– Не думаю, чтобы у нас было хоть что-то общее, миссис Диксон.

Моя собеседница внезапно улыбнулась – будто тик передернул ее лицо, педантично и жестко.

– У нас нет ничего общего, достопочтенная Марлин Диксон, – отчеканила я. – Глава фирмы «Эдамс, Штейнбер и Коулсон» ТОО, член «Фи Бета Каппа» Принстонского университета. Красный диплом юридического факультета Гарварда. Глава ассоциации управляющих доверительной собственностью и наследным имуществом отделения Филадельфии. Часто летает в Токио и Гонконг. Я тоже провела свое расследование. Думаете, я пошла бы на встречу с человеком, о котором я ничего не знаю?

– Ну хорошо, – сказала Марлин, продолжая ухмыляться, словно относиться ко мне снисходительно было уж слишком просто, слишком приземленно для ее стиля. Вместо этого она достала другую фотографию и бросила ее на стол изображением вверх. С нее на меня с несчастным видом смотрела девушка, какая-то заторможенная, не старше меня. Это был студийный портрет. У девушки был острый подбородок, жемчужное ожерелье и абсолютно ровные зубы.

– Это моя дочь Сара, – заявила Диксон. – Сара, ее отец и я подошли к концу того, что мы называем периодом да Гама.

– Как Васко?

Женщина отбросила выбившуюся прядь со лба, и, насколько я могу сказать, это было единственным признаком того, что она была слегка не в своей тарелке.

– Я рада, что вы читали энциклопедию, Ноа. И вижу, что полгода в Пенсильванском университете не прошли для вас даром. – Марлин облизнула уголки губ, прежде чем продолжить. – Итак, я здесь потому, что моя дочь подходит к концу своего мини-исследовательского периода, периода плавания по интеллектуальному миру, если хотите. Я надеялась, что она потратит это время на учебу и пройдет тест для поступления в юридический или в медицинский колледж или хотя бы подаст документы в магистратуру. Но вместо этого она сбилась с пути и проводит все время с вашим папашей, а это не дело.

Я отпила воды и начала хрустеть кусочком льда.

– Не понимаю.

Официантов не было видно. Мы сидели тут уже несколько минут, но абсолютно никто не рысил в наш уголок, чтобы предложить мне выпивки, хлеба, оливок – ничего такого. Передо мной на столе был только стакан: он стоял тут еще до моего прихода, весь в испарине, прямо как я во время продолжительной речи Марлин.

– Ваш отец ухлестывает за моей дочерью, и, откровенно говоря, ни я, ни вы не желаем таких отношений, – продолжила моя собеседница.

Мои пальцы обхватили стакан и соскользнули по его гофрированному торсу. Насколько я знала, отец ни с кем не встречался.

– Извините? – спросила я.

Это, как я теперь понимаю, было скорее заявление, нежели вопрос. Пропуск на компакт-диске, случайная склейка на пленке, из-за чего один и тот же фрагмент проигрывается дважды.

– Извините? – снова подала я голос.

– Похоже, что, бросив колледж, вы ничего хуже сделать не могли. Вы что, утратили все способности к дедукции?

– Так сколько же вы раскопали обо мне?

– Слушайте внимательно: моя дочь встречается с вашим отцом, – сказала Диксон. – Этих отношений не должно быть. Я ясно говорю?

– И что?

– Ноа, – спокойно произнесла Марлин. Она словно тянулась ко мне своим голосом.

– Вы хотите, чтобы я оскорбилась на то, что мой отец встречается с кем-то вдвое моложе его? То есть моего возраста, верно? – Я помолчала, все еще складывая фрагменты в целую картину. – Честно говоря, мне совершенно наплевать на неспособность вашей дочери обрести себя, хотя у нее и есть относительно состоятельный папик.

– Не смешите меня своим отрицанием, – сказала Диксон, забирая фото.

– Мне плевать на то, что ваша дочь встречается с моим отцом. Он ничего для меня не значит. Он действительно ничего для меня не значит, – продолжала я. – Я всего пять минут была с ним знакома.

– И все же мы его обсуждаем.

Марлин взяла свой блокнот и перевернула страницу. Вот оно как. Я была несколько раздражена собственным поведением. Не следовало мне пытаться доставать женщину, с которой я только что встретилась и у которой родословная длиннее, чем у всей администрации моего университета, вместе взятой. Но и ей не следовало позволять себе думать, что любые эмоции, которые я испытываю к отцу, подпитываются завистью к ее дочери.

– Откуда вы знаете, что я бросила учебу? – спросила я.

Диксон не ответила. Вместо этого она посмотрела на мое открытое запястье и удивленно подняла бровь.

– Очень красивый браслет, мисс Синглтон.

Я быстро одернула рукав.

– Как думаете, если вы его продадите, вам хватит денег, чтобы платить за квартиру? – спросила Марлин. – Или вернуться в институт? Вы ведь этого хотите, не так ли?

У меня зачесался нос, и щекотка в пазухах охватила меня всю. Отец сказал мне, что ни с кем не встречается. Он рассказывал, что у него в жизни не осталось времени ни на кого еще. Я высморкалась в салфетку, положила ее на колени, а затем снова посмотрела на собеседницу. Я не говорила ей, что ушла из колледжа.

– Вы и за мной кого-то по следу пустили? – уточнила я.

– Понимаете, Ноа, вы никого не сможете обмануть, – сказала Диксон, впервые посмотрев мне в глаза.

– И сколько это продолжается? – спросила я. Я не знала, о ком спрашиваю, – о Саре или о том частном детективе. Может, об обоих. Или ни о ком.

Сидящая передо мной женщина немного ослабила шарф, как бы фигурально расстегнув воротничок для переговоров.

– Слишком долго.

– Как долго, Марлин? Месяц? Два?

– Как минимум восемь. Может, девять, я не уверена.

– Почти год? – ошарашенно спросила я. Диксон скривилась половиной рта. Несомненно, она рассчитывала именно на такую реакцию.

– Это неприятная для вас связь, – сказала она, подхватывая импульс моего взрыва. Эта дама была слишком словоохотлива, чтобы настроиться на меня, так что все имевшее смысл как раз и оставалось невысказанным. – Не могу даже и представить, каково вам.

– Во-первых, ничего неприятного тут нет, поскольку я и не подозревала о ее существовании; во-вторых, меня меньше всего заботит, с кем водится мой отец или не-отец. Он сделал это с моей матерью и, вероятно, еще с тремя сотнями женщин. Это нисколько не повлияло на мою жизнь.

– Ноа, но вы хотели найти отца. Вы его нашли. А теперь вы теряете его. Очень простая история.

– Вовсе нет.

– Разве вы не приехали в Филадельфию, чтобы найти отца?

– Нет, – отрезала я и отпила немного воды.

– Разве вы не нашли отца здесь, в Филадельфии? – снова спросила моя собеседница.

– Он сам меня нашел, уж вы должны бы знать.

– Верно, – сказала Марлин. – И как он объяснил свое многолетнее отсутствие?

– Мне все равно.

– Как угодно, – сказала Диксон, снова сверяясь с блокнотом, прежде чем продолжить свой допрос. – Он рассказывал вам, где был, прежде чем приехать в Филадельфию? Объяснял свое трехлетнее заключение в исправительной тюрьме в Кентукки, неподалеку от Луисвилля?

Я еще раз поискала взглядом официанта, но не увидела ни одного. Моя рука по-прежнему стискивала стакан с водой; капли испарины стекали с пальцев.

– А о том, как он отбывал срок в Огайо? – продолжала женщина. – Я полагаю, вы знаете о том, что произошло в Калифорнии двадцать три года назад и что привело его обратно, сюда.

– Слушайте, Марлин, мне очень жаль, но я действительно не понимаю, что вам надо от меня. Ваша дочь встречается с моим отцом. Они вместе. Ладно. Мы с вами однажды можем породниться. Он сидел в тюрьме. Вы мне не рассказали ничего, о чем я еще не знала бы. Если вы не хотите, чтобы ваша дочь встречалась с моим отцом, то это ваша проблема, а не моя.

Диксон взяла фотографии и положила их в свой кейс, а затем достала еще один конверт и протянула его мне.

– Можете не пересчитывать. Здесь десять тысяч долларов. Я хочу, чтобы вы сделали все, чтобы разорвать эти отношения.

Я рассмеялась.

– Вы шутите?

Женщина не шелохнулась.

– Да нет, вы шутите, – повторила я.

– Нет.

Я продолжала смеяться.

– Займитесь этим сами.

Марлин положила обе руки на стол и аккуратно сплела пальцы в пять тонких узелков.

– Если я хоть как-то свяжусь с этим человеком, если я хотя бы поговорю с ним наедине, Сара узнает, – сказала она хриплым низким голосом. – Так что это не вариант.

Я ничего не могла с собой поделать. Она сидела напротив меня, ядовитая и уравновешенная, в своем сшитом на заказ костюме и с золотым кулоном, словно королева, снизошедшая до разговора с чернью вроде меня… нет, умоляющая такое ничтожество, как я, о помощи.

– Что поделаешь, – вздохнула я. – И все же найдите кого-нибудь еще.

Диксон медленно покачала головой.

– Больше некого.

– Всегда кто-нибудь да найдется, – ответила я.

Дама расплела пальцы, сжала их в кулак и немного подождала, а затем взяла ручку, легко прикоснулась ею к нижней губе и перелистнула страницу блокнота. Открыла меню, слипшееся от чего-то сладкого, прокашлялась и постучала ноготками по столу, не глядя на меня. Как будто знала, что людям нужно не больше минуты, чтобы переключиться с собственного мнения на ее, и ей нужно просто подождать, угрожая лишить своего присутствия, чтобы визави убоялся. Моя мать никогда такого не умела. Если она угрожала уйти, она уходила.

– Так почему же я? – спросила я в конце концов.

– Потому, что он ваш отец, – ответила Диксон, – и, как бы то ни было, это имеет значение.

– Нет. Не в отношении него. Больше нет. Извините.

Марлин погладила мешки под глазами и облизнула губы.

– Эта связь причиняет вам боль, как и мне. И если сегодня еще нет, то завтра точно причинит. А если не завтра, то обещаю вам, однажды в ближайшем будущем вы проснетесь, спрашивая, где сейчас живет отец, которого вам так не хватало, – и припомните этот разговор. Вы вспомните, что он еще раз бросил вас. Только на этот раз не ради кого-то другого – ради такой же, как вы.

– Такой же, как я? – переспросила я. – Я понимаю, что эта встреча за ланчем достаточно доверительна, но не представляю, чем я похожа на вашу дочь.

– Ваш отец встречается не просто с кем-то вполовину моложе себя – он встречается с девушкой вашего возраста, ходившей в школу одновременно с вами. И это, Ноа, будет медленно точить вас, когда вы будете встречаться с новыми людьми, знакомить ваших бойфрендов с родителями – бывшим заключенным за многочисленные нарушения закона по всем штатам и неудачливой актрисой любительского театра. Мы обе понимаем, что именно поэтому вы поможете мне разорвать это неприличное подобие связи, – сказала Марлин, словно завершая лекцию. – Итак, вы будете чай?

Я отрицательно покачала головой.

Я даже не рассказывала ей, что пью чай.

– Вы хотите чаю? – снова спросила она.

Я пожала плечами, глядя в ее блокнот. Ее почерк был неразборчив, словно она весь день выписывала рецепты. Словно она была безумна, назначив себя Дон Кихотом. Или, возможно, она поручала эту роль мне.

– Сколько у вас с собой денег? – спросила я. На мне уже месяц висел долг за квартиру.

Диксон подтолкнула ко мне конверт.

– Можете пересчитать. Там десять тысяч долларов. – Она снова посмотрела на мое запястье. – Это легче, чем продать ваш браслет. Вы сможете вернуться в университет, если действительно этого хотите.

Я снова спрятала руки в рукава.

– А вы не хотите сначала узнать обо мне побольше?

Марлин скрестила руки на груди.

– Например, какой мой любимый цвет? – сказала я. – Или какую я люблю музыку? Или, скажем, моя любимая еда? Вы ведь наверняка проводили базовые биологические исследования. Отсутствие отца, по вашим словам, из-за криминальных наклонностей. Мать-пофигистка. А вы знаете, что у меня есть младший брат? Он работает в индустрии порнофильмов в Северном Голливуде. Я похожа на вашу дочь?

Диксон спокойно опустила руки.

– Я знаю все, что мне надо, – сказала она.

Из меня хлынул поток смеха, такого тихого, что я даже не поверила, что смеюсь.

– Можете мне не верить, но вы поможете мне? – спросила Марлин. – В худшем случае вы сможете хотя бы немного больше узнать о нем.

– Я знаю о нем все, что мне надо, – ответила я, глядя на пачку денег в конверте. Чем дольше я смотрела, тем больше мне казалось, что она распухает. Возможно, именно потому мой отец скрывал эту связь от меня.

– Где она живет?

– В высотке возле Риттенхауз на Уолнат-стрит.

Диксон приподнялась, чтобы подвинуть конверт ко мне. Я увидела, что она полновата, но поняла это, лишь посмотрев на ее бедра. Поэтому она и носит брючные костюмы. Я прямо видела, сколько денег там, внутри конверта. Хватит заплатить за квартиру как минимум за полгода.

– Из нашего разговора я вижу, что вы ничего об этом не знали. Мне жаль сообщать вам эту новость, но ваш отец предрасположен к вранью, – заявила Марлин.

Она снова бросила мне фото человека-тени.

– Я не могу допустить, чтобы моя дочь встречалась с человеком, способным на такое ради забавы. Если б вы были на моем месте, Ноа, вы поступили бы точно так же.

Челюсть его распухла, бровь была рассажена пополам, застыв в постоянном удивленном выражении.

– Если не ради интереса к семье, то хотя бы ради денег, – сказала Диксон, подавая мне утяжелившийся конверт.

Дело в том, что задание, которое мне поручала Марлин, было, мягко говоря, скандальным, но тем не менее это была работа. Уже пять лет никто не просил меня сделать что-нибудь важное, что бы за этим ни стояло. Борьба с ветряными мельницами приносит куда больше удовлетворения, чем бесцельное праздношатание, даже если мельниц на самом деле и нет.

 

Глава 12

Впервые я увидела Сару, когда та выходила из своей квартиры на Риттенхауз-сквер. Она была в совершенно не подходящем ей деловом костюме, говорившем о чем угодно, кроме ее умственных способностей. Издалека мне казалось, что Сара немного похожа на меня, какой я могла бы быть, будь я девственницей. Волосы ее были забраны назад как минимум девятью заколками – настолько туго, что глаза вылезали из орбит. Слишком просторная мешковатая одежда скрывала то, что могло быть как последствиями булимии, так и результатом неосторожности в ту самую ночь в колледже, когда какой-нибудь третий во второй линии команды по лакроссу сказал ей, что она горячая штучка.

Сара шла по Брод-стрит, чтобы сесть на метро. Я шла за ней, но застряла среди тел, рук, ног, кишащих, словно черви в банке, и увидела только, как она ныряет в реку голубой линии. В тот раз дальше мне проследить не удалось.

Второй раз я увидела Сару на беговой дорожке возле университета. Прямо будто какие-то высшие силы вели меня. На беговой дорожке легче всего кого-нибудь преследовать, поскольку, в конце концов, она для того и сделана. Слава богу, если вам не приходится ни за кем бежать!

На дорожке эта девушка показалась мне не такой, как на городской улице или на фото. Сначала она представлялась мне простушкой с грязно-светлыми волосами, пытавшимися как-то обрести свое «я» где-то между кудряшками и прямыми прядями. Ее волосы словно отражали ее внутренний мир – кудрявые или прямые? Грязные или чистые? Была она высокой или низкой? Симпатичной или так себе? На ней были голубые баскетбольные шорты и черный спортивный лиф. Белая слишком большая футболка раздувалась, как флаг. На футболке виднелся логотип Пенсильванского университета, замаранный подписями – возможно, ее однокомандников? Или даже друзей? Если бы не эта футболка, я никогда не заметила бы ее.

Сара остановилась в десяти или, может, пятнадцати футах впереди меня и согнулась, прижав руку к пояснице. Футболка прилипла к ее телу – из-за пота оно было видно все до последнего дюйма. Пота не было разве что там, где проходила тонкая полоска бретелек лифчика. Птичьи руки девушки охватили ее талию, словно их можно было завязать на три узла у нее под пупком, и она начала бег трусцой. Я наблюдала с обочины, как она набирает скорость, обгоняя на повороте пожилую пару. Ее лицо искажалось натужной гримасой каждый раз, как ее ноги касались земли, словно ей было больно идти по собственной жизни. Она задыхалась даже на самых медленных этапах. Затем, вопреки запрету, я просто побежала следом за ней, поскольку была готова снова начать бег. Я не висела у нее на хвосте. Я вообще не намечала ее жертвой с момента нашей встречи. Это было бы невозможно по их теории – еще одна нестыковка в моем деле.

В третий раз я увидела Сару на ее рабочем месте. Она была каким-то куратором в процессе обучения, что, по мнению Марлин, вряд ли можно было считать работой, поскольку роль ассистента (несмотря на ожидаемое продвижение) не требовала университетского образования. Мисс Диксон была одной из двух ассистенток главного куратора в Филадельфийском музее искусств и занималась всем – от встреч со студентами до общения с наследниками умерших художников и уборщиками. Казалось, порой ей нравится ее работа, несмотря на тот факт, что каждый день ей приходилось карабкаться по лестнице Рокки и за ланчем любоваться на картины Томаса Икинса или Джорджии О’Киф, если было настроение.

Порой, когда эта девушка проходила из отдела американских художников в отдел костюма, я видела, как она останавливается у какой-нибудь картины и встречается взглядом с кем-то из персонажей, словно у них была общая тайна. В этот краткий момент Сара Диксон казалась довольной. Ее плечи расправлялись, наполненные силой, ноги становились в пятую позицию, а руки охватывали щеки, словно она позировала для фотографа. Она не замечала толп посетителей вокруг, шумных малышей, школьных экскурсий на полсотни детей, возглавляемых одинокой училкой лет за сорок и выглядящей на весь полтинник, европейских туристов, обтекающих ее справа и слева, держась за руки… Она умела жить лишь в безопасности рам. Нечто красивое, написанное в цвете по выбору другого человека и по артистическим вкусам третьего, созданное для определенной цели – носить дорогое и изысканное одеяние в надлежащем месте, чтобы тысячи людей в свой выходной могли полюбоваться на это восхищенным взглядом. Я никогда не узнаю, какими тайнами она делилась с балеринами Дега, приехавшими из Лувра по обмену, или с рубенсовскими женщинами, глядящимися в зеркала.

Во время всех моих посещений музея я ни разу не видела, чтобы мой отец хоть заглянул туда, чтобы встретиться с Сарой во время ланча, подобрать ее после работы или привезти на работу. Даже если он и знал, где находится Филадельфийский художественный музей, он наверняка ждал снаружи, на ступенях, воплощая свой идеал с утреннего киносеанса, бегая вверх-вниз и, вне всякого сомнения, неизбежно налетая на туристов. Так или иначе, я никогда не задерживалась посмотреть. По всему, что мне удалось узнать, та связь, о которой заявляла Марлин Диксон, не могла существовать и не существовала.

Я уже была готова позвонить Марлин и сказать, что беспокоиться не о чем – по крайней мере, в отношении моего отца, – когда решила проследить за Сарой после работы, чтобы посмотреть, пойдет ли она в «Бар-Подвал» или еще в какое-нибудь заведение в северной части Филадельфии. Было шесть вечера, и она вышла из боковой двери музея с тяжелым рюкзаком на плечах вместо кожаного кейса, который обычно носила с собой. Она не пошла в метро, не перешла через реку, чтобы вернуться домой. Она словно без цели пошла через парк Бена Франклина, направляясь на восток, пока не дошла до Маркет, где свернула, чтобы пересечь реку, и продолжила идти квартал за кварталом, когда любой другой на ее месте уже давно поймал бы такси, пока не дошла до кампуса университета. Где-то в районе Дрексела Сара сняла рюкзак с правого плеча, расправила спину, перевесила его на левое плечо и снова двинулась в путь, пока не дошла до библиотеки.

Я замялась. Я пять лет не переступала порога ничего связанного с университетской библиотекой. Однако теперь я продолжала идти, вся на нервах, осторожно ставя одну ногу перед другой. Двадцать футов цемента рекой разделяли нас, и по этой реке плавали студенты, готовившиеся к экзаменам в середине семестра. Прежде чем открыть дверь, Сара обернулась ко мне, словно узнав меня – по беговой дорожке? По парку? По музею? Затем она исчезла внутри.

Я подошла к главной двери в тот момент, когда другой студент «подрезал» меня, и я споткнулась о кусок цемента, торчавший из земли, как океанская волна. С некогда сырого цемента на меня смотрели те самые буквы: «Берегись кровавой мисс из Ван Пелт 4».

Я не подняла взгляда, чтобы узнать, не смотрит ли на меня Сара, и не стала входить следом за ней. Я не хотела видеть стеллажей на букву «Н» в разделе «История» или пересматривать различные трактовки Французской революции. Поток неологизмов, неофитов, непотистов и некрофилов подхватил меня и унес домой.

Я отказывалась следить за Сарой Диксон три недели.

* * *

На шестой неделе моей слежки за мисс Диксон на деньги Марлин я узнала об убийствах в «Пабе Пэта». Я была возле дома Сары и ела шоколадный блинчик из моего любимого передвижного магазинчика, ожидая ее возвращения домой, когда наступила в трехдюймовую кучу собачьего дерьма.

Мимо проехала молодая семья с дорогой коляской, грубо хихикая и тыкая в меня пальцами – они напомнили мне, насколько я не вяжусь с Риттенхаузом. Я огляделась в поисках урны. Сугробы выброшенных рожков из-под мороженого, оберточных бумажек и рваных салфеток торчали оттуда, как мусорный букет. У меня не было выбора. Я не собиралась уходить. Я нашла лучшую точку для наблюдения – достаточно близкую, чтобы увидеть, кто входит и выходит, и достаточно удаленную, чтобы слиться с гуляющей в парке толпой.

Я вытащила из мусора первую попавшуюся мне не слишком запачканную бумажку и вытерла подметку. Черная дрянь забилась в углубления, так что до конца отчистить подошву не удалось. Но пока сойдет. Я снова надела обувь, держа замаранную газету двумя пальцами, как радиоактивный мусор, и бросила ее в урну к остальному.

Когда мои глаза сфокусировались на этой газете, сквозь коричневые пятна проступили буковки. На меня с черно-белого газетного снимка смотрела моя будущая товарка по камере смертников. Заголовок прямо над ее фото гласил: «Вратарь пропустил смертельный мяч в свои ворота». К сожалению, журналист в своей статейке путался не только в метафорах, но и в видах спорта, причем настолько сильно, что я даже не поняла, в чем, собственно, обвиняют убийцу из «Паба Пэта», ну, кроме того, что она могла бы получше играть в теннис или соккер. Я вытащила газету из мусорки, чтобы прочесть эту статью, но дошла только до «убийца из спортивного бара хотела слишком много лимонада», когда услышала голос отца:

– Ноа? Это ты?

Я затолкала газету назад в мусорку и подняла глаза. Калеб шел ко мне с букетом белых гербер.

– Это ты! – радостно воскликнул он, на мгновение оглянувшись, прежде чем подойти ко мне. Мои руки повисли, и я позволила ему обнять себя. – Как ты? Где ты была?

Я бесстрастно кивнула, уставившись на прекрасные белые лепестки гербер у него в кулаке.

– Что ты здесь делаешь, куколка? Ты не ответила ни на один мой звонок. Я так за тебя волновался! – упрекнул меня отец.

– Я просто ела блинчик, – пробормотала я, показывая на остатки моей еды в мусорке. – У них в фургончике лучшие блинчики в городе, потому я хожу за ними сюда.

Отец поднял руки, шутливо сдаваясь.

– Я просто спросил, – сказал он. – Просто спросил, вот и все. Ничего страшного, если папа задаст вопрос единственной дочери.

Его глаза метались между мной и элитным высоким жилым домом.

– Это для Сары? – спросила я, показывая на цветы.

Вокруг глаз и рта Калеба тут же залегли складки. Он подался ко мне.

– Ноа…

– Не нойкай, папа, – сказала я, отчеканивая последнее слово. – Ты понимаешь, что делаешь? Господи, она же моя ровесница!

– Откуда ты знаешь о Саре?

– Я много что знаю, – сказала я. Ветерок сорвал горсточку листьев с соседнего дерева.

– Ладно, куколка. Разве твой старый отец не заслуживает второго шанса на любовь?

Моя грудь начала часто вздыматься.

– Любовь? Вот только не надо мне про любовь гнать!

– Да, любовь, – настаивал отец.

– А разве не любовь ты оставил в Лос-Анджелесе сколько там лет назад? Двадцать три?

Он опять поднял руки по-дурацки комическим жестом, изображая капитуляцию. Мне захотелось их оторвать.

– Это больно, – сказал он, изображая отступление. – Но я переживу. Переживу. Я крепкий парень, мне и не такое говорили.

– Чем больше ты говоришь, тем карикатурнее становишься. – Я показала на здание. – Как ты вообще с ней встретился? Она же в Риттенхаузе живет!

Папа не ответил.

– Она моя ровесница, Калеб. Это все равно что собственную дочь трахать, – заявила я.

– Не смей со мной так разговаривать! – подскочил отец.

– Не смей? Спрашиваю еще раз – как ты с ней познакомился?

Калеб сел на соседнюю скамеечку. Это могла быть та самая, возле фонтана, на которой мы сидели несколько месяцев назад.

– Честно? – спросил он.

– Была бы тебе благодарна.

– Я искал тебя, когда мы впервые встретились. Я мог бы поклясться, что она – это ты, прежде…

– Ты смеешься, что ли? Ты, блин, смеешься?

– Дай закончить! – взмолился папа.

– Я даже не могу перечислить все причины, почему это отвратительно. Но попытаюсь. Начну в алфавитном порядке. Адски. Безобразно. Вероломно. Грязно и грубо. – Моя грудь вздымалась и опадала. – Гадко. Гнило. Гнусно.

– Дай мне хотя бы объяснить!

– Жестоко. Жутко.

– Ноа! – крикнул отец, но тут же замолк. – Прошу тебя. Тогда у меня действительно было трудное время.

– Да, папочка, это было трудное время для всех нас. Ну так почему?

– Послушай, – мучительно проговорил Калеб. – Мне правда трудно об этом говорить.

– Правда? – рассмеялась я. – Труднее, чем обо всем остальном, о чем ты мне рассказывал?

– Ладно, – сказал он, уступая. И снова эти дурацкие руки взлетели вверх, говоря о его отступлении или о пассивности. Или это просто была привычка из-за арестов. – У меня в то время нервы были правда ни к черту. Я только что купил бар и продолжал устраивать свою жизнь так, чтобы войти в контакт с тобой.

– Да, четыре года после того, как узнал обо мне. Но ты продолжай, продолжай.

– Я хотел искать тебя, Ноа, – умоляюще проныл Калеб. – Я искал. Но я еще не был готов. Все рушилось в какую-то безумную бездну. Все думали о переменах, улучшениях, обо всем таком. Я тоже начал думать о жизни, понимаешь, о том, каким я должен быть. О том, что я пообещал себе после смерти моей мамы, и я понял, что настало время встретиться.

– К делу, – разочарованно сказала я.

– Я работал, тренировался, бегал по лестнице Рокки, и вот тогда я ее и увидел. Она вышла из двери в футболке Пенсильванского университета и бейсболке и стала готовиться к пробежке. А от твоей матери и из тех писем я знал, что ты в университете бегаешь, и я подумал – а вдруг это ты и искать уже никого не надо? Просто ты появилась передо мной, как по взмаху волшебной палочки, – рассмеялся он. – Но оказалось, – продолжил он, притихнув, – что это она. А дальше, как говорится…

– Дальше не надо, – сказала я.

– Ну, ты спросила. Вот я и рассказал.

– Как мило! Любовь, порожденная ошибкой.

Отец закатил глаза, а затем продолжил:

– Вы даже не похожи, вот что забавнее всего.

– Как смешно, Калеб!

Он повел глазами слева направо, а потом снова посмотрел на герберы, которые уже начали увядать у него в руках.

– Мы вместе с декабря.

– С декабря? – спокойно спросила я, словно это было для меня новостью. – А мы встретились только в феврале. До февраля ты даже не звонил мне.

Калеб горячо закивал. Ни борьбы, ни попытки изобразить великодушие. Я не стала давить дальше.

– Почему ты не рассказал мне о ней?

Отец глубоко вздохнул, словно пытаясь сочинить благовидный ответ, который позволил бы нашим отношениям продолжаться, но не смог. Для меня было невыносимо видеть, как он продолжает бороться, или слушать, что он там еще придумает.

– Она знает, кто я? – задала я новый вопрос.

– Да, – кивнул папа. – Ну вроде как.

– То есть? Да или нет? Это простой вопрос.

– Да, она знает о тебе. Я в первый же день рассказал ей.

– По крайней мере, твой рассказ хотя бы немного логичен…

– …и на самом деле именно благодаря ей я набрался духу позвонить тебе.

Я инстинктивно отвела взгляд.

– Подумай об этом, – сказал Калеб, протягивая мне руку – ту, в которой не было гербер. – До встречи с ней я не думал, что буду достаточно хорош для тебя. Но если я оказался хорош для нее…

– Не заканчивай эту фразу, – попросила я, поднимая ладонь перед лицом. – Пожалуйста, не заканчивай.

Единственным способом было просто убрать его с глаз.

– Ты же спросила… – серьезно сказал отец.

– Хорошо, – ответила я точно так же, прежде чем сменить тактику. – Теперь я знаю, как вы встретились. Что тебе нужно, чтобы покончить с этой связью?

Калеб чуть букет не уронил.

– Я не собираюсь рвать с ней, – сказал он. – У тебя нет никакого права указывать мне, как жить и с кем.

– Я поняла.

– Не думаю.

– Нет, правда, – сказала я. – Я поняла.

Отец посмотрел на часы, а потом снова прямо мне в глаза.

– Я все готов сделать для тех, кого люблю, – заявил он и немного помолчал. – Все. И ты это знаешь.

Это не было ответом. Он переминался с ноги на ногу.

– Иди, – сказала я. – Тебе явно нужно быть в другом месте.

– Нет, я хочу остаться здесь, – сказал папа, сглатывая слюну, образовавшуюся в горле. – Но мне надо кое-куда сходить. Встретимся позже? Чтобы продолжить разговор.

Запах дерьма, размазанного по моей подошве, ударил мне в нос.

А Калеб снова спокойно спросил:

– Мы можем встретиться попозже?

– Нет, извини, – сказала я, покачав головой. – Нет.

* * *

Вскоре после нашего разговора мой папа растворился среди соседних высотных домов и вернулся лишь почти три часа спустя – без цветов. Я все время просидела там, сгрызая ногти и заусенцы до крови. Когда Калеб, наконец, появился, он был один и прямо цвел от того, что Энди Хоскинс называл «сигареткой после секса». Он поднял руку и с апломбом хирурга-кардиолога остановил первое же такси. Я подозвала следующее и ехала за ним несколько кварталов к востоку в направлении реки, пока мы не добрались до Четвертой и Локаст-стрит, в пятнадцати минутах ходьбы от парка, где отец исчез в угловом магазинчике подарков. Я дала ему фору в тридцать-сорок секунд, прежде чем выйти из такси так, чтобы он меня не заметил.

За ним было нетрудно следить. Для начала, мои навыки слежения развились за предыдущие несколько недель с полного нуля до среднего уровня – я выслеживала Сару Диксон возле ее квартиры, на беговой дорожке, в музее, в ее вторничном вечернем книжном клубе и даже когда она возвращалась домой на метро по Главной линии. Мой отец был довольно неприметен. То есть его среднее телосложение не особенно врезалось в память прохожих, но тик и характерные голос и лицо делали его легкоузнаваемым.

Через несколько минут Калеб вышел из магазина с бутылкой воды, а затем зашагал по Локаст-стрит, мимоходом останавливаясь посмотреть на витрины, чтобы убить время. Он остановился у углового магазина, купил подсолнух, велел завернуть его в бумагу и пошел дальше, пока мы не дошли до пункта назначения – суперсовременного здания, торчавшего среди старинных домов, как прыщ.

Я посмотрела на вывеску. Это был центр планирования семьи.

Калеб усмехнулся с радостью молодого папаши и стал ждать. Как только приехала Сара, он облизнул свой шрам над верхней губой и улыбнулся ей. Она положила руку моего отца себе на поясницу, придавливая ее, словно массировала зажим, который не проходил много месяцев, а потом вдруг согнулась так, что ее голова чуть ли не коснулась земли. Тогда я впервые заметила, насколько она была хрупкой. Издалека сквозь мешковатую одежду ее позвонки торчали как остренькие пирамидки. Я каким-то образом упустила это во время пробежки.

– Привет, куколка, – услышала я папины слова. Сара вспыхнула, они взялись за руки и вошли в центр.

 

Глава 13

Она последнее время говорит мне это как минимум раз в неделю.

– Мне страшно.

Сквозь решетки и вонючее пространство, разделяющее наши клетки, из-за спин равнодушных надзирательниц, которые мечтают работать где-нибудь на автобусах или отлавливать наркобаронов, в темные часы не то ночи, не то дня, в лучах утреннего солнца, проникающих в мою камеру, я слышу, как трясется Пэтсмит.

– Мне страшно.

Я понимаю, что она обращается не ко мне. Она вообще ни к кому не обращается, но мне кажется, что, наверное, я могла бы ей помочь не так психовать или хотя бы выйти из ступора, если я хотя бы иногда буду ей отвечать. То есть чтобы она не чувствовала себя одинокой. Совсем-совсем одинокой, пока я здесь. Это я понимаю.

На прошлой неделе, после своего ежечасного тройного «Пэт, я люблю тебя, Пэт! Ты мне нужен, Пэт! Я тоскую по тебе, Пэт!» она заговорила напрямую со мной в третий раз за почти пять лет, проведенных по соседству.

– Ты не спишь, Пи? – спросила она ровно в двадцать одну минуту чего-то там среди дня.

– Нет, – ответила я. Мой голос похрипывал после долгого бездействия, когда я попыталась ответить ей.

Из-за угла потекли, как два столба черного дыма, шаги. Я была уверена, что это Нэнси Рэй. Другая Нэнси Рэй. Потаенная Нэнси Рэй, которой не надо было закатывать глаза и надувать пузырем резинку, когда в кабинке для посетителей сидят адвокаты и родители.

– Как думаешь, твой адвокат возьмется за мое дело? – спросила моя соседка.

Ее голос проник в мою камеру, как свет ночника в щелку в двери.

– Не знаю. Не могу представить, чтобы Марлин Диксон взяла нового клиента.

Как бы мне ни хотелось дать Пэтсмит несколько последних месяцев надежды, Марлин было наплевать на права человека. Ее застарелая любовь, до которой, как утверждала Диксон, она доросла, была откровенно направлена только на меня. Избранный адвокат, предпочитавший работать за интерес, фарисейская рационализация – зовите как хотите.

– А разве у тебя еще нет адвоката? – спросила я. – У тебя же их вроде как пять. Ты всегда сидишь в кабинке для посещений.

– Да, – ответила Пэтсмит. Это слово вытекло из нее удвоенными звуками. – Но это не адвокаты. Просто посетители.

– Везет тебе, однако, – сказала я, и меня потрясло, что ни единое мое слово не вышло язвительным. – Мои адвокаты приходят только раз в месяц. И я даже не помню, чтобы до Олли кто-нибудь приходил навестить меня, кроме журналистов.

– Олли – это который молодой? – спросила соседка наполовину вопросительно, наполовину утвердительно. – Тот мальчик? Всегда расчесывает волосы на пробор. Похоже, что он учился в колледже.

Я улыбнулась.

– Я надеюсь, что он как минимум учился в колледже.

– Да, он, – сказала Пэтсмит. – Как думаешь, он возьмется за мое дело?

Соседнюю камеру заполнили шаги. Я не знала, что сказать. Я много лет говорила или делала неверные вещи чисто инстинктивно и не хотела делать этого с человеком, которому осталось всего несколько недель. Даже дней. Что бы Пэтсмит ни сделала, она заслуживала хотя бы немного честности в этом вопросе.

– Мою апелляцию отклонили, – сказала она наконец. Казалось, возраст внезапно сгустился в ее голосе. Словно за десять секунд нашего разговора она резко постарела от сорока лет до восьмидесяти. – У меня осталось две недели. Слишком мало времени, чтобы повидаться с дочерью. Мне нужен адвокат, чтобы выбить мне время для дочери.

У меня упало сердце. Нэнси Рэй шла между камерами, пронзая нас взглядом.

– Сколько ей? – спросила я.

– Тринадцать, – нервно рассмеялась моя соседка. – Ей был всего годик, когда меня арестовали.

Я еще немного подождала, прежде чем ответить. Чтобы научиться придерживать язык, нужны время и практика. Даже здесь.

– Ей всего тринадцать, – снова сказала Пэтсмит. – Тринадцать. Почти четырнадцать.

– Мне жаль, – сказала я наконец. – Мне правда жаль.

Если б Марлин была здесь, она едва узнала бы меня. Но не я засадила сюда Пэтсмит. Она сделала это сама. Может, она не понимает этого сейчас, но в какой-то момент поймет, что она здесь не просто так. Она сделала что-то неправильное. Она поймет. Поймет.

Но мне все равно хотелось взять ее за руку.

И я не лгала ей.

– Ее отец отказывается признавать меня, – сказала Пэтсмит, – но моя дочь захотела меня увидеть еще лет восемь назад. Кто-то в ее классе сказал, что это может быть важно. Ее мачеха, которую она называет мамой, тоже решила, что это будет неплохо. Говорят, что это поможет ей исцелиться или что-то вроде.

– Значит, ей был только год, – снова задумалась я, подыскивая верные слова. Если б нам говорили, что, попадая в тюрьму, ты теряешь свой словарный запас так же быстро, как и друзей! – Ей был всего год, когда…

– …когда я совершила преступление? – закончила соседка вместо меня. – Меньше.

– Понимаю, – сказала я, не зная, что еще сказать. Я могла сделать только это, глядя на Пэтсмит издали, сквозь решетку, или через стекло, или сквозь сборище тяжеловесных надзирательниц с толстыми, как виселица, шеями. И я опять повторила: – Мне жаль.

Поначалу моя собеседница не ответила. Из ее ежевечернего ритуала восхваления Отца, Сына и Святого Духа я поняла, что ее священник, вероятно, сказал ей, что если ее казнят, то она попадет прямо в ад. Вероятно, ему надо было бы сказать ей это во время ее казни, но это в любом случае другая история. Понятно, почему она жила в страхе.

– Понимаешь, – сказала я, – тут нечего бояться. Когда случится, тогда и случится. Мы все когда-то умираем. Из этого даже можно извлечь какой-то смысл. Ты кого-то убила? Око за око, верно?

– Один из моих адвокатов пытался заставить меня убедить судью, что я безумна, – сказала Пэтсмит. – Что я не соображала тогда, что делаю. Что это было что-то вроде послеродового стресса. Но не вышло.

– Даже и не предполагалось, что выйдет, – сказала я довольно нервно.

Я не хотела, чтобы это получилось грубо или вроде того. Вот еще одна главка, которую следует включить в брошюру «Добро пожаловать в тюрьму». Ваши недостаточно вежливые фразы просто компостируют ваши голосовые модуляции чуть ли не каждый раз, как вы пытаетесь с кем-нибудь пообщаться. Я прокашлялась.

– Я просто не думаю, что это могло бы сработать. Но ведь и не сработало, так?

– Я знаю, – вздохнула моя соседка. – Знаю. Просто… я хочу увидеть дочь еще раз.

– За эти две недели не может случиться ничего, чего уже не случилось бы. Ты не сумасшедшая. Ты это знаешь. И даже если б ты была…

– Я не осознавала, что делаю там, в том магазинчике, Пи. Ты должна мне поверить. Я не понимала.

Я снова улыбнулась, как будто Пэтсмит могла видеть меня сквозь стену. В смысле, я не вкладывала в свою улыбку снисходительности. Я хотела, чтобы она стала крепким дружеским объятием. Мне было жаль эту женщину. Словно она еще верила, что еще может что-то случиться.

Не знаю.

Может, я и правда тогда ей завидовала. Она, по крайней мере, еще верила в себя.

– Послушай, – сказала я ей. – Ты знаешь, один парень из Арканзаса задумал пристрелить пару человек за три дня, вроде как в ходе серийных убийств. Он пришел с повинной и по ходу дела попытался пристрелить копа, который брал его под арест. А затем этот идиот стрельнул себе в голову, устроив себе лоботомию того мозга, который еще был у него в башке. Понимаешь, что я хочу сказать? Этот парень явно был чокнутый или недееспособный, как там это еще называется – судя по тому, что он пустил себе пулю в лоб, он был откровенным идиотом. Не мог зашнуровать ботинки, назвать дату рождения. И все же он получил смертный приговор. Они не приняли во внимание его безумие и разрешили казнь.

Соседка успокоилась. Или заснула. Или стала молиться.

– Ему дали последний ужин и спросили, какие слова он хочет сказать напоследок. Знаешь, что он сказал? – продолжала я. – «Десерт я оставлю на потом».

– Интересно, десерт-то они ему оставили? – спросила Пэтсмит после слишком долгого раздумья.

– Почему бы тебе не отвлечься на всех тех посетителей, что приходят к тебе, прежде чем ты уйдешь? – сменила я тему. – Подумай об этом. Представь себе, если б ты была на свободе и знала точно, когда умрешь, то как здорово было бы увидеть, каково людям говорить с тобой. Когда это действительно имеет значение, понимаешь? А ты уже это видишь. Это действительно очень здорово.

Соседка, видимо, не знала, что на это ответить.

– Кто к тебе приходит? – спросила я.

– Моя семья, – сказала она. – Мой пастор. Мои родители.

Нэнси Рэй остановилась перед моей камерой. Я подняла на нее взгляд, как только она открыла рот. Ее нижняя губа была полна табака. Маленькие черные нитки намертво въедались в розовые промежутки между зубами.

– Это действительно здорово, – на прощание сказала я Пэтсмит. – Попытайся об этом подумать.

Нэнси зазвенела ключами, отыскивая тот, что отпирал мою камеру. Когда она, наконец, нашла его, из ее рта вытекла и шлепнулась о пол густая табачная капля.

– Синглтон, к вам посетитель.

 

Глава 14

– «Читос» или «Доритос»?

Оливер стоял напротив меня с пригоршней мелочи, нахмурив лоб. Мы уже несколько раз встречались с тех пор, как началась вся эта ерунда с прошением о помиловании, а он только что обнаружил торговые автоматы. Вне всякого сомнения, будь на его месте один из бесчисленных посетителей Пэтсмит, я уже три раза в день пировала бы чипсами и карамельками.

– Сожалею, что ничего больше предложить не могу, но только они и остались. Хотите «Читос» или «Доритос», или пакет соленых крендельков, который, сдается, лежит там со времен Британской империи? – предложил мой адвокат.

Посетители не передают нам лично те вкусняшки, которые они покупают для нас, заглядывая в отделение для смертников. Они покупают нам деликатесы – «Фрито-лэйз» или «Кока-колу» в качестве утешительного приза за утрату свободы. И поскольку мы имеем право на эти маленькие калорийные сладости (которые, следует признаться, иногда скрашивают неделю в заключении), ветеранши-надзирательницы сопровождают посетителей до торговых автоматов, берут батончики из автомата, кладут в коричневый бумажный пакет и передают нам, даже не оставляя на них отпечатков пальцев. Если этот инцидент всплывет, они отмазываются, называя это контрабандой.

– Вы не посмотрите, нет ли там шоколадок? – спросила я. – Я бы хотела шоколадку «Три мушкетера».

Стэнстед методично пересчитал вслух двадцатипятицентовики. Один, два, три, четыре. Когда он ушел, вместо его лица передо мной возникла Марлин. Конечно же, она была в том же черном брючном костюме, что и во время прежнего визита, и с монотонной хмуростью на лице.

– Мне кажется, нам пора обсудить то, что произошло, – сказала она, еще не успев сесть. – Хватит тянуть время.

Ни тебе вступительной речи, ни объяснений, ни ленивого взвешивания вариантов, говорить или нет. Вероятно, было бы проще, если б Диксон с самого начала приходила вместо Оливера, пытаясь вскрыть то, что она пыталась вскрыть этим прошением о помиловании. Но, как и все полубоги, она посылала своих шавок выполнять работу за нее. У Пэтсмит не могло быть таких проблем.

– Ты меня слышишь? – повторила Марлин. Ее лицо было резиновым, словно бы несколько лет назад она сделала пластику, а я только что это заметила. Я посмотрела ей за спину, надеясь увидеть Оливера, но он все еще топтался у торговых автоматов. С ним было куда легче говорить о моем отце, чем с его нанимательницей, которая, будем честны, имела куда большие скрытые мотивы, чем «статистика смертных приговоров, отмененных на этом уровне», о чем Стэнстед говорил мне практически при каждом визите.

– Я пытаюсь говорить с тобой, – резко сказала она.

Оливер снова ввинтился в маленькую кабинку.

– Дело в шляпе, – улыбнулся он. – Вкусняшка скоро будет у вас.

Я представила его в черном смокинге с плиссированной рубашкой, чуть помятой там, где он забыл ее прогладить. Но вместо того чтобы подать мне ужин, как в модном ресторане, мистер Оливер Руперт Стэнстед предлагал мне заказанный мной батончик «Три мушкетера».

– Оливер, вы не могли бы немного подождать, мы с Ноа разговариваем? – сказала ему миссис Диксон.

– Нет, – запротестовала я.

– Сядьте, мистер Стэнстед, – приказала Марлин. – Я хотела бы вернуться к тому Новому году, – добавила она, снова удостоив меня вниманием.

Я вздохнула.

– Хорошо.

– Что ты делала тем утром, прежде чем ворваться в ее квартиру?

– Закупалась напитками.

– И?..

– И что?.. – спросила я, повысив тон к концу предложения.

– Закупалась напитками – и что еще?

Но прежде чем я успела подумать над ответом, в мою дверь постучала Нэнси Рэй и протянула мне коричневый пакет.

– Спасибо, – сказала я ей и так же проартикулировала благодарность Оливеру. Тот любезно кивнул.

– Ноа, пожалуйста, сосредоточься на том утре, – потребовала Диксон.

Я взяла шоколадку и надорвала обертку с одной стороны, потянув зубчатый зигзаг, так что появился только кусочек коричневого лакомства. Я была голодна. Темно-коричневая глазурь выглянула из обертки, как головка банана, выбирающаяся из кожуры. Я вгрызлась в твердый шоколад, засунув в рот целый дюйм плитки. Она лежала на моем языке целых восхитительных десять секунд, плавясь от тепла моего тела и растекаясь среди незримых вкусовых бугорков моего языка. Я никогда так не желала этого лакомства…

– Ноа! – приказала Марлин, постучав по перегородке…с…

– Это нелепо. Я не хочу сегодня тратить на это свое время! – возмущалась моя посетительница.

…с того самого времени.

– Нам надо поговорить с вами, – сказал Оливер.

– Ноа! – снова позвала меня Диксон.

Стук по плексигласу был слишком громким. Я чуть не бросила трубку, чтобы остановить их.

– Это пустая трата времени! – На этот раз Марлин набросилась на Олли. – Делай свою работу! Делай, если хочешь сохранить ее!

Но стук продолжался, настойчивый и проникающий, как удары полицейской дубинки.

* * *

Когда я доела шоколадку, то не увидела ни Оливера, ни Марлин. Я снова оказалась в полицейском участке, в крошечной комнатке без окон, без стеклянной стены, отгораживающей меня от пустого стола. Мои руки были скованы, глядя друг на друга, как сконфуженные дети у дверей директора. Под серебристыми браслетами, надетыми поверх моего любимого «теннисного браслета», виднелись красные полоски кожи – еще одно жестокое предсказание моего будущего. Мой правый, промокший от крови рукав был скрыт под пальто. Думаю, вряд ли кто это заметил.

Дверь скрипнула.

У меня упало сердце.

Человек средних лет с козлиной бородкой вошел в комнату. Он был в джинсах и консервативного стиля рубашке. У него не было ни жетона, ни именного бейджа; на лбу спортивные солнечные очки, словно он только что пришел с пляжа, хотя стояла зима, была середина ночи, и мы находились в Филадельфии.

– Ноа Синглтон? – спросил он.

Я помедлила, прежде чем кивнуть.

– Моя фамилия Вудсток. Я детектив, назначенный расследовать это дело. Вы понимаете меня?

Мои глаза обшаривали комнату. В ней было зеркало и маленькая черная круглая штуковина в углу потолка. Именно в ней записывалось все, что я говорила, что делала, каждое мое движение, каждый мой злобный взгляд. В тот момент на ней не горела красная точка.

– Я бы хотела адвоката, – сказала я ему. – У меня есть право на адвоката.

– Хорошо, если вы так этого хотите.

Офицер Вудсток встал с кресла и оставил меня в комнате одну. Он вернулся через пять часов.

Я ждала.

Я терпеливо ждала.

Я ждала прихода моего адвоката – любого адвоката, – назначенного государством, копеечного, или из крутой фирмы.

Я ждала, чтобы сделать свой единственный звонок – моей матери.

Я ждала, что она приедет той же ночью, но мать неделю не могла купить билет на самолет, чтобы увидеть меня. Она смертельно боялась летать. Она была уверена, что самолет внутреннего рейса могут угнать. Такое было год назад, и моя мать отказывалась летать внутренними рейсами, лишь один раз совершив перелет от Бэрбенка до Онтарио на кастинг к рекламе шампуня.

И конечно, я ждала Бобби и парня из «Лоренцо», который, как я позже узнала, отказался опознавать меня до самого суда. Бобби первым узнал, что случилось, и они с тем парнем из «Лоренцо» поплакались друг другу в жилетку под пиво с пиццей. Я даже и не знала, что они в то время были знакомы. Думаю, я недооценила Бобби, как и его коллег-полицейских, кстати. Думаю, я переоценила это непонятно что из «Лоренцо».

Секундная стрелка часов в допросной тикала так медленно, что я могла сосчитать все удары. Руки мои дрожали, тихо натирая кожу под наручниками. Я подумала о младшем брате. Подумала о Саре и ее последнем взгляде на меня, когда она отказалась от той чашки чая.

Звук шагов заполнил коридор перед допросной. Порой я слышала фоновый шепоток, и он пугал меня. Мой мочевой пузырь не выдержал, жидкая паника потекла по моим ногам. Я не ела двенадцать часов. Мое белье воняло от насыщенной нитратами жидкости. Вода, которую мне дали пять часов назад, внезапно проделала себе путь из моего мочевого пузыря по уретре и вылилась на сиденье, на котором я сидела. Немного даже накапало на пол.

Когда Вудсток вернулся, все почти высохло, но вонь осталась. С ним пришел еще один полицейский.

– Это сержант Иган. Для записи. Я офицер Вудсток. Сейчас пять утра, и я намерен зачитать вам ваши права. Вы понимаете меня? – спросил детектив.

Мне показалось, что рядом со мной стоят четверо мужчин. Площадь комнаты не могла быть больше чем три на четыре фута. Удушье от непомерного дискомфорта обрушилось на меня.

Сержант Иган вынул из кармана ламинированную карточку. Он был практически моего возраста. До того как полицейский заговорил, можно было бы подумать, что мы вместе оканчивали школу.

– У вас есть право хранить молчание и не отвечать на вопросы. – Слово «право» он произнес с гнусавым местечковым выговором. «У вас есть пряяяво хрянить молчяяяние». В результате я потеряла собранность.

– Вы понимаете? – уточнил сержант.

Я кивнула. Да.

– Говорите вслух. Нам это нужно для записи.

У меня першило в горле, и я прокашлялась.

– Да.

– Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде. Вы понимаете? – снова спросил Иган.

Я опять кивнула.

– Это означает «да»?

Я кивнула.

– Угу.

– Да?

– Да.

– У вас есть право посоветоваться с адвокатом, прежде чем говорить с полицией, и ваш адвокат будет присутствовать во время допроса сейчас или в дальнейшем. Вы понимаете?

Да, да, я понимаю.

– Если вы не можете нанять адвоката, то по вашему желанию перед допросом вам его назначат. Вы понимаете?

Да, чтоб тебя, конечно, понимаю!

– Если вы решите отвечать на вопросы прямо сейчас, без адвоката, вы все равно сохраняете право прекратить отвечать в любое время, пока не поговорите с адвокатом. Вы понимаете?

Да, да, да. Я, блин, знаю мои, блин, права. Я читаю газеты. Мне не надо смотреть телевизор, чтобы знать мои права.

Согласно видеозаписи, продемонстрированной позже, на суде, я ответила «да» практически на все вопросы, сдавая свои права с остекленелым взглядом и в целомудренном шоке. Согласно видео, я отказалась от своих прав. Я не попросила остановить допрос. Я ничего не сделала. Вдруг внезапно первый разговор с офицером Вудстоком словно перестал существовать. Словно офицер Вудсток не входил и не спрашивал меня, не хочу ли я адвоката, и словно меня не проигнорировали полностью, когда я сказала: да, хочу. Да, я хочу присутствия адвоката. Да, я не хочу говорить. Да, я знаю мои гребаные права. Но никто этого не слышал. Странно, не правда ли? Как в голове все может быть настолько отличным от того, как это видят другие?

Вудсток сказал мне, что я просидела в этой комнате пять часов, прежде чем он вернулся. Позже, на процессе, он сказал, что так вышло, потому что они перевозили тело в морг и должным образом консервировали место преступления. Им надо было сначала допросить еще несколько человек, и они не хотели возвращаться.

– Ваше имя Ноа Синглтон? – спросил сержант Иган.

– Ноа Пи Синглтон, – поправила его я.

– Что означает Пи?

– Пи.

– Не пытайтесь нас запутать.

– Пи, – повторила я.

Иган пнул мой стул по ножке так, что тот отъехал в сторону.

– Мы можем выяснить это за пять минут. Просто облегчите нам задачу.

– Ну так выясните в пять минут, – сказала я. – Проведите свое расследование.

Полицейские переглянулись. Я знала, что они не будут проверять. Никто никогда не проверял.

– Вы знаете, почему вы здесь? – продолжил допрос сержант.

– Из-за проникновения в квартиру Сары Диксон.

– Проникновения?

– Да, именно поэтому мы здесь. Я вызвала полицию. Было проникновение в квартиру. Я слышала выстрелы. Сара была ранена. Я была ранена. А вы не приехали вовремя.

– Поговорим о Саре, – продолжил офицер Вудсток.

– Вы видели, как Сару убили? – спросил сержант Иган.

Я кивнула.

– Вы видели, как Сару убили, Ноа? – повторил сержант.

Я опять кивнула, отказываясь говорить.

– Нам нужен ваш ответ вслух для записи. Да или нет.

– Ладно, – сказала я.

– Вы видели, как Сара была убита?

– Да.

– Вы застрелили ее?

Я покачала головой.

– Нет.

Иган и Вудсток продолжали без остановки задавать вопросы.

– Поговорим о случившемся. Вы можете говорить об этом?

– Я могу говорить об этом.

– Что вы в первую очередь сделали вчера утром?

– Встала, почистила зубы и позвонила брату, чтобы поздравить его с Новым годом.

– Где он живет?

– В Лос-Анджелесе.

– В Калифорнии?

– Да, в Лос-Анджелесе в Калифорнии. Где же ему еще быть?

– Вы дозвонились ему?

Они не оставляли мне ни секунды.

– Нет.

– Вы оставили ему сообщение?

– Нет.

– Он знает, что вы пытались дозвониться до него?

– Не знаю. Сами спросите. Или посмотрите чертовы записи автоответчика.

На черном шарике на потолке замигал красный огонек.

– Что вы сделали потом?

– Приняла душ, съела на завтрак мюсли и ушла.

– Куда вы пошли?

– В аптеку.

– Какую аптеку?

– Просто в аптеку.

Вудсток и Иган снова переглянулись.

– Ноа, повторяю, мы можем проверить эту информацию за пять минут. Облегчите нам жизнь, и мы облегчим вашу, – сказал сержант.

– Чего вы от меня хотите? Название аптеки? Хорошо, гребаная аптека.

Иган что-то нацарапал у себя в блокноте.

– Мы говорим о маленькой местной аптеке или CVS, «Дуэйн Рид», «Райт Эйд»? – предположил детектив.

– CVS, – решила я ответить им.

– И что вы там купили? – продолжал Вудсток.

– Чай. Снотворное. Яблочный сок.

– Чай?

Я кивнула.

– Мисс Синглтон, для записи… – Иган снова кивнул на черную штуковину.

– Да, – еще раз кивнула я. – Я купила чай. Он успокаивает меня после ночного гулянья вроде кануна Нового года. Понятно?

– Что вы делали в канун Нового года?

– Ничего, – ответила я после довольно долгой паузы.

– Ладно. Какой чай вы купили на Новый год?

– «Лемон Зингер». Я только такой пью.

– Что-нибудь еще?

– Мгм?

– Вы что-нибудь еще купили?

– Это всё.

– Вы были одна?

– Насколько я знаю.

– Вас не преследовали?

– Откуда мне, черт побери, знать?

Сержант откинулся на спинку стула.

– Поэтому я вас и спрашиваю. Вы были одни? Вас кто-нибудь преследовал?

Я пожала плечами.

– Я. Не. Знаю.

– Ладно, – сказал Иган, продолжая. – Как вы оплатили покупку?

– Что?

– Как вы заплатили за чай и сок? Чеком? В кредит? Наличными?

– Наличными.

– Что вы сделали дальше?

Я снова посмотрела на красную мигающую точку и стала барабанить пальцами в такт ее миганию, считая вслух. Раз. Два. Три. Четыре.

– Я ушла. Просто прогулялась по улице, – ответила я после этого.

– Вы не встретили никого из знакомых?

– Нет.

Вудсток и Иган снова переглянулись. Это начинало одновременно и пугать, и раздражать.

– Послушайте, у меня болит рука, – сказала я. – Мне нужно в больницу. Вам что, плевать на права человека?

– Мисс Синглтон… – начал возражать детектив.

– Вы думаете, я шучу?

– Убита женщина. Мы не шутим, – сказал Вудсток.

– А я шучу, что ли? В меня тоже стреляли.

Полицейские в очередной раз переглянулись, а затем посмотрели на двустороннее зеркало.

Я попыталась поднять руку, чтобы показать им, что кровь еще сочится сквозь бинт, но безуспешно. Это была та же самая повязка, которую наложил несколько часов назад тот же самый медик, вынесший Сару из ее квартиры на носилках, закрыв ее лицо простыней. Теперь белый бинт был темно-коричневым от засохшей крови; она проникала сквозь пористую повязку и расплывалась по моей футболке пятнами разной формы.

– Вашу руку едва задело, – сказал Вудсток.

– И что, это лишает меня права на медицинскую помощь? – сказала я, показывая на новые капли.

Иган воспользовался этим моментом, чтобы взять бразды правления в свои руки.

– Мисс Синглтон, расскажите, что произошло после прогулки, – сказал он. – Мы знаем, что случилось. Мы просто хотим дать вам шанс помочь самой себе. Вот и всё. Шанс очиститься. Примириться с богом.

– Вы с ума сошли? – спросила я, накрывая ладонью свежую рану на плече. – Вы еще и бога сюда приплетаете?

– Ну, это же тяжкое преступление.

В этот момент красный огонек на шарике застыл. Механизм камеры повернулся, и из нее выдвинулся кронштейн, который словно бы сжался в кулак. Какой-то режиссер пытался снять меня крупным планом. И он снимал так, чтобы кадр можно было прокручивать и прокручивать во время процесса, невзирая на постоянные возражения моих адвокатов.

– Тяжкое? – переспросила я.

– Она была беременна. Это тяжкое преступление. Двойное убийство, – сказал мне офицер Вудсток.

– А еще вы проникли в дом Сары, – добавил сержант Иган. – Противоправное проникновение в чужое помещение с целью грабежа – уголовное преступление. Сара была убита в ходе грабежа. Уголовное преступление. Как ни крути, тяжкое преступление, за которое сажают на электрический стул.

Красный огонек вонзился в мой глаз, как дротик.

– Ноа, – обратился ко мне Вудсток. – Вы только вредите себе. У вас проблемы. Вы вляпались по уши. Просто признайтесь, и мы посмотрим, какое сможем избрать вам наказание.

– Я никуда не вторгалась. Это была рождественская пантомима. Там был грабитель.

– Мы знаем, что вы там не проживаете. Квартирой владеет женщина по имени Марлин Диксон, и, по документам, там проживает только Сара Диксон.

– Я не знаю, о чем вы. Я ни при чем.

– Сара мертва, Ноа. Вы ее убили. Мы знаем, что вы ее убили. Можете сделать чистосердечное признание.

У меня перехватило горло, словно я наглоталась опилок. У меня затряслись руки, и я не видела ничего, кроме красного мерцания камеры, которое все ширилось и ширилось, словно вспышка сверхновой, пока перед моими глазами не остались только эти вспышки света. Они попадали мне в глаза, как маленькие пистолетные выстрелы. Кровь отлила от моего лица, рук, ног, кончиков пальцев, вытянутая огоньками камеры.

Красные вспышки выстрелов.

Я упала на пол, щекой в засохшую мочу. Глаза мои закатились. Краем глаза я заметила серебристую обертку шоколадки «Три мушкетера», которая так мирно лежала на полу.

Мое тело содрогнулось от приступа рвоты. Мне хотелось побежать в ванную, вымыться, но я была прикована к столу, привинченному к полу. Я сложилась пополам и секунд тридцать глотала воздух. Когда мою пересохшую глотку стянуло, полосы шоколада и остатки пряного хлеба, съеденные прошлым вечером, поднялись вверх, присоединившись к луже на полу.

– Она прикидывается, – заскулил офицер Вудсток, увидев, как мое тело бьется в конвульсиях на полу. – Она прикидывается!

– Мы прекращаем, – сказал сержант Иган. – Она истекает кровью. Отвезите ее в больницу.

– Из-за царапины?

Кровь билась в моих висках.

– Она прикидывается, Дон. Пусть придет в себя, и продолжим. Заберите ее назад в камеру, – приказал офицер Вудсток. – И позовите врача.

А потом…

…потом…

Я не помню.

Как бы я ни старалась, я не помню, как закончился допрос.

Первым, что я помню после, был цокот по линолеуму. Бесконечный, раздражающий, выворачивающий мозг. Туфли на высоких каблуках, маленькие лодочки с открытым большим пальцем, бегущие, несмотря на неровную походку. Голос, сопровождавший этот стук, был таким же мучительным и запоминающимся.

– Это правда? Скажите, что нет! Скажите, что нет!!!

Это была Марлин. Речь ее была неряшливой и влажной. Она была в истерике. Она колотила кулаками в дверь допросной, когда меня выводили оттуда.

– Нет, Ноа! Это не ты! Скажи, что ты этого не делала!

Слова ее были глухими, но она была в гневе. Она была в ужасе, и впервые в жизни не владела собой так, что это было видно остальным.

– Где она, Ноа? Зачем ты это сделала? Зачем? Зачем?! – кричала она, и слова ее стекали пенистой слюной на подбородок. – Зачем, Ноа? – Полицейские сгрудились вокруг нее и потащили ее прочь.

Я посмотрела на Марлин. Ее глаза дергались, а волосы висели мокрыми прядями. Они уже начали выпадать, и Диксон выглядела злее и жальче любого человеческого существа, которое мне только приходилось видеть. Включая мою мать. Включая Сару – даже после смерти. Она понимала это – и, почти как лопнувший воздушный шар из мультика, схлопнулась.

* * *

Я так и не ответила на ее вопрос. До сих пор не ответила. Я не могу сказать точно, что именно изменилось с момента этой встречи и моего процесса до того момента, когда Олли три месяца назад вошел в мою жизнь.

– Куда делась Марлин? – спросила я его. Стэнстед оказался единственным посетителем по ту сторону плексигласа. Он отводил глаза, словно был обижен тем, что я все это время его игнорировала. – Вы не собираетесь отвечать на мой вопрос, не так ли?

Я посмотрела на обертку от шоколадки у меня в руке. Шоколада там уже не оставалось.

– Олли? – позвала я адвоката.

Он не ответил. Вместо этого спокойно сел в кресло, провел пятерней по волосам и собрался с мыслями.

– Олли?

Стэнстед посмотрел прямо на меня.

– Мне кажется, мы можем сделать кое-что получше прошения о помиловании.

* * *

Август

Ненаглядная моя Сара,

Ты родилась во время дождя. Я когда-нибудь рассказывала тебе? Я терпеть не могла дождь – и, по иронии судьбы, именно в дождь ты и родилась. Твоего отца не было рядом, когда одному из помощников по фирме пришлось спешно доставлять меня в больницу. Через тринадцать часов ты лежала у меня на руках. Твой отец появился где-то на шестом часу родов, так что пробыл рядом достаточно долго, чтобы утверждать, что принимал большое участие в твоем появлении на свет, но мы же обе знаем, что вряд ли это можно считать правдой. Это наш маленький секрет. И он будет только наш, пока я с тобой.

Ты видишься с ним? Ты с ним разговариваешь? У меня столько вопросов к тебе. Если б я могла задать их тебе, пока ты была жива! Но я проведу остаток моей жизни, пытаясь найти ответы. Я пишу тебе эти записки – на самом деле вопросы, – поскольку это мой способ узнать тебя. Я засовываю их в щелки между камнями на кладбище, словно в Стене Плача. Я почти уверена, что ты их читаешь. Каким-то образом ты вытаскиваешь эти обрывки бумаги в два на пять дюймов и находишь уникальные и мистические способы отвечать на них.

Например, два года назад, когда организовала МАСК, я стала читать книги и статьи и посещать тюрьмы, чтобы поговорить с некоторыми заключенными, которые в промежутках между сбивчивыми воплями о помощи были способны отвечать на вопросы о вине, ответственности, рассказывать свои истории с таким красноречием и музыкальностью, что это заставило меня посетить Ноа. Конечно, я не могла пойти в тюрьму в тот же день, но эти несколько разговоров с заключенными (и виновными, и, как я уверена, невиновными) помогли мне перейти на следующую ступень, которая была такова: мне стало интересно, хотела ли ты стать матерью. То есть действительно ли хотела, когда все это началось, что бы я там тебе ни говорила. Поэтому я написала этот вопрос на маленьком листке голубой бумаги и подсунула ее под твой могильный камень. Через два дня я наткнулась на твоего гинеколога возле передвижного магазинчика у муниципалитета. Она обняла меня, как и на суде, а потом передала мне снимки УЗИ. Хотя я думала, что существуют только те копии, которые были в материалах процесса, она явно сохранила еще один комплект. Она не знала, зачем сохранила их, сказала врач, но когда мы встретились, она поняла – зачем.

В другой раз я написала коротенькую записку, в которой спрашивала, действительно ли твой любимый цвет – зеленый. Я никогда тебя не спрашивала об этом. Я никогда этого не знала. Какая же мать не знает любимый цвет своей дочери? Через неделю был такой дождь, что вся Филадельфия проснулась изумрудным городом. Ни единого пожелтевшего листочка ни на одном дереве. Ни единый пожухлый сорняк не нарушал красоты ухоженных газонов парка. Именно в тот момент исчезла моя ненависть к дождям. Ты думаешь, что она должна была исчезнуть в день твоего рождения, но это не так. Это произошло в тот день, когда волшебник Изумрудного города ответил на мой вопрос.

Чуть позже я спросила тебя, что бы ты сделала со своей жизнью, если б я не запихнула тебя в колледж, который сама и выбрала, а потом не толкала в магистратуру, или если б я не имела решающего мнения во время твоего периода да Гама и позволила бы тебе устроиться служить в музее. По дороге назад после встречи с тобой я наткнулась на художника, рисовавшего акварелью могилы. Он улыбнулся мне. У него не хватало одного зуба, но ему, похоже, было все равно. На другой день я проснулась, и один из моих коллег положил мне на стол два билета на балет. Его жена не пожелала пойти с ним, а он сказал, что ты всегда любила танцевать. Он подумал, что мне это может понравиться. Ты хотела быть художницей? Актрисой? Танцовщицей? Или всё вместе? Ты жила в мире своих юношеских фантазий, которые так и не стали зрелыми, поскольку я не дала им вырасти? Я решила, что ты хотела стать художницей, поскольку на другой день получила по почте пакет, тонкий свернутый в трубку постер, обернутый в воздушно-пузырчатую пленку и газеты. Обратного адреса не было, но когда открыла его, я нашла акварель того самого беззубого старика с кладбища. Всю в пятнах от капель дождя. Дата выпуска газеты совпадала с твоим днем рождения.

Ты понимаешь, что я хочу сказать, не так ли? Такие вещи просто так не случаются. Просто не случаются.

Всегда твоя,

Мама