Глава 29

Я слышала, что знать точную дату своей смерти – это проклятие. Я слышала, что в некоторых обществах это знание повергало людей в такое безумие, что использовалось в качестве политического оружия и как предлог для захвата территорий. Сначала это вызывает надлом, а потом – срыв с катушек. Это использовали вместо бичевания и пытки водой, вместо дыбы или пытки клеткой.

Для большинства искателей призраков, с которыми я обитала по одному адресу в течение почти десяти лет, это именно так. Наказание куда худшее, чем сам коктейль из трех препаратов. Однако для меня это подарок. Возможность, дарованная нам, в отличие от других. Какое благословение – планировать свою жизнь год за годом вплоть до самой смерти. Обдумать последний ужин, слова, которые собираешься произнести, представить себе внимание, которое ты привлечешь. Это твое наследие. Подумайте об этом. С людьми случаются несчастные случаи, ни дня, ни часа которых они не знают. Случайная машина сбивает человека на шоссе на полпути на деловую встречу. Никто не предвидит отключения электричества во время операции по тройному шунтированию. Даже глава государства может только надеяться – но не может быть уверен, – что конкретного убийцу перехватят. Никто не может как следует подготовиться к этому свиданию – даже если и знают дату, – кроме нас.

Не могу сказать, чтобы именно из-за знания своего часа Х я начала обдумывать свои последние слова и что я хотела бы заказать на последний ужин. Подозреваю, что все это не будет иметь никакого значения в долгосрочной перспективе ни для кого из приличных людей. Я знаю только, что это случится 7 ноября где-то в семь вечера. Если б я знала это в тот канун Нового года, возможно, все случилось бы иначе. Я пыталась сделать себе такой подарок не раз, но подарки – это то, что должен дарить кто-то другой.

* * *

Я не слышала ничего о своем отце с тех пор, как ушла из «Бар-Подвала» меньше двадцати четырех часов назад. О Саре я тоже ничего не слышала. Или о полиции. Я читала газеты и почти постоянно торчала в Интернете, выискивая сообщение о том, что двадцатичетырехлетняя выпускница Пенсильванского университета была найдена мертвой или что на дочь жительницы Мэйн-лайн совершено нападение. Везде, куда я заходила – в бакалейную лавку, аптеку, ванную, – я дважды, а то и трижды оглядывалась. Там кто-то был. Всегда кто-то был.

Улицы начали заполняться людьми в масках и со стаканами, празднующими начало 2003 года. Девушки носили мини-юбки и не прикрывали колени или плечи шерстяной тканью от укусов зимы.

Я не могла позвонить Бобби и впутать его в то, что произошло с моим отцом и Сарой. Я не могла позвонить Марлин и сказать ей, что все это – результат ее отчаяния, ее бесчувственности, ее проклятой упертости, и что она вложила смерть в виде маленькой белой таблетки в руки моего отца. Я могла лишь коротать ночь, следя за церемонией опускания шара в Нью-Йорке на экране моего четырнадцатидюймового телевизора и слушать, как трахаются мои соседи.

На какое-то мгновение я подумала съездить в Калифорнию навестить мать. Или повидать брата в Энсино, или даже найти Фельдшера Номер Один и выяснить, почему он бросил мою мать. Я целых пять минут запихивала свои поношенные рубашки, брюки, юбки и платья в старомодную дорожную сумку – ту самую, которую взяла у матери, когда уехала учиться много лет назад. Она была светло-голубой, на потертом темно-синем полосатом ремне. Колесиков у нее не имелось, а ручка была закреплена упаковочным скотчем. Но ничего не влезало.

Потом я вытащила все из сумки и уложила в мой рюкзак лишь немногое, включая тот самый пистолет «смит-и-вессон», который сунул мне мой отец в ту самую безумную ночь, тысячу лет назад, как мне теперь казалось. Он был серебристый и лежал во внешнем кармане, как фен или пара сандалий. Патроны по-прежнему были плотно набиты в коробку. Я открыла ее и высыпала их поверх кошелька, сотового телефона, пустого блокнота и ручки, в старый холщовый мешок, который облез на дне. Края его растопырились, как веер для фламенко. Черные патроны потекли внутрь, головкой вперед, тихонько погромыхивая среди всего, к чему я прикасалась последние два года.

Я снова взяла пистолет и погладила пальцами его спинку, бока и брюшко. Было нечто экзотическое в его гладкой шелковистости, в том, как он массировал внешнюю сторону моих пальцев, когда они скользнули внутрь, в том, как он заставлял меня чувствовать себя беззащитной и жалкой, как Сара, когда та лежала в «Бар-Подвале». С первого взгляда, отягощенного бессонницей и усталостью, я увидела, что его серийные номера спилены. Я даже не удивилась.

Поскольку патроны лежали так близко, я взяла один из них. Моя ладонь подалась на сантиметр или два от тяжести револьвера и патрона в одной руке. Сначала я поставила оружие на предохранитель и вставила патрон в барабан. Затем взяла еще один и вставила его. Еще, еще и еще – пока все шесть патронов не оказались на месте.

Закончив заряжать револьвер, я поставила воду на плитку и села ждать, пока чайник не засвистит в до миноре. Несколько раз я замеряла время, когда кипятила воду, и это занимало не меньше двух минут и не больше двух минут пятнадцати секунд, в зависимости от температуры на улице. Теперь это заняло чуть меньше двух минут пятнадцати секунд. Я чуть не уронила чайник, разливая воду по двум кофейным чашкам, как будто ждала, что вот-вот появится мой отец и объяснит мне, что же произошло.

Как будто приедет моя мать и отговорит меня.

Как будто ко мне вернется Персефона и скажет…

…и скажет…

Я пошла на кухню и открыла шкафчик, где стояли рис, специи и макароны. Ароматы чатни и шафрана витали в воздухе, как белые кучевые облака. Я потянулась к коробке с чаем, пальцами выловила последний пакетик «Лемон Зингер» и одним движением оторвала его верхушку. Я использовала один пакетик на обе чашки, погружая его нежную кожицу то в одну, то в другую, снова и снова, оставляя между ними след из капель пахнущей лимоном воды, как следы на месте преступления, которые никто не сумеет распутать.

Цитрусовый аромат достиг моих ноздрей. Пальцы выбрали одну чашку, целую и немыслимо чистую. Вода так тепло и успокаивающе лилась внутрь, как мед, сочащийся из рожка. Как мороженое из ложечки. Как густой горячий шоколад, сладкий от кукурузного сиропа. Сладкий и идиллический.

Единственное, что могло сделать этот вечер сносным, – баночка таблеток снотворного, но, к сожалению, моя аптечка была пуста. Рецепт был давно просрочен. Так что вместо этого я положила на язык две таблетки ацетаминофена и ибупрофена и рассасывала их, пока они не стекли в мой пищевод. И, не думая о последствиях, подошла к рюкзаку и вытащила револьвер. Будет не так чисто, как если наглотаться таблеток, но все же.

Поначалу я попыталась взять его в левую руку и держать перед лицом так, чтобы смотреть прямо в дуло. Но рука слишком дрожала. Я не могла удержать револьвер перед лицом достаточно долго, чтобы нажать на спусковой крючок, куда уж там прицелиться точно промеж глаз! Я не унаследовала великого дара моего отца – жесткой рациональности, как бы я ни была в этом уверена. Нет. Я – не он. Я вовсе не он. Он-то наверняка мог спустить курок, если б захотел. Я знала, что если сделаю это, то промахнусь и либо изуродую себя, либо устрою себе паралич. Но все же я попыталась сделать это правой рукой. Однако когда я подняла револьвер, мое плечо пронзила такая боль, словно я уже в него попала. Вес револьвера сместил что-то в моих суставах и пробудил мою память. Пришлось положить револьвер на стол. Я не смогу удержать его прямо. Я не смогу поднять его без того, чтобы зазубренные стрелы не разорвали мне всю плоть под кожей, снова вернув меня в то время, когда мне было двенадцать лет. И когда мне было десять месяцев. В тот момент, когда мои пальцы сомкнулись на револьвере, я снова упала с лестницы в доме моей матери.

Я положила его на стол. Была почти полночь. Я включила телевизор, чтобы проследить обратный отсчет. Чай остыл, руки мои устали. Я даже не помню, как заснула, уронив голову на кухонный стол. Вспоминая эту ночь, я думаю, что какая-то часть моего «я» уже знала, что я в последний раз сплю у себя в доме.

 

Глава 30

Это случилось в первый день нового года.

Я проснулась на кухне. Моя щека прилипла к дешевой деревянной обшивке моего обеденного столика. Две кофейные чашки стояли, как два мандариновых кружка, по обе стороны от меня. Между ними, почти как испуганный щенок в грозу, лежал револьвер – мой револьвер, мой врожденный порок. Он лежал ровно там, где я положила его за несколько секунд до Нового года.

Я села, потянулась, зевнула и пошла в ванную почистить зубы. Затем, как всегда, я подошла к окну и прижала руки тыльной стороной к гладкому стеклу, чтобы посмотреть, какая за окном погода. Там было холодно, достаточно холодно, но это был не тот январский холод, к которому я привыкла в детстве на северо-востоке. Изморозь сползала с подоконника кружевными салфеточками, но новых осадков за ночь не выпало.

Я схватила пальто, рюкзак, шарф и перчатки. Когда я выходила, то услышала далекое пение, словно бы я сидела на концерте, заткнув уши наушниками. Я слышала веселье новогодних толп за двадцать кварталов к западу. Это был Парад Ряженых.

Ряженые – по определению «городские моральные уроды», как сказала бы Марлин Диксон. Марди-Гра для бедняков. Нищенский карнавал. Это народ моего отца, если хотите. Тысячи пешеходов, злых и сонных от похмелья, заполняли Вашингтон-авеню от Брод-стрит до Пеннз-лэндинг, помечая свою территорию упаковками банок пива, шариками, раскрашенными лицами и флуоресцентным полиэфиром, пока не достигали Ратуши, чтобы короноваться.

Я шла к центру города, думая о моем брате. За прошлый год я говорила с ним раза три. Но сейчас был Новый год, а разве эти праздники не для того, чтобы начать все заново? И я позвонила ему. Конечно, он не поднял трубку. Я оставила сообщение с пожеланием счастливого Нового года. Сказала, что надеюсь чаще видеться с ним в этом году. Что рада буду познакомиться с его девушкой. Что горжусь им, даже если он решит уйти в помрежи к крупнейшему порнорежиссеру. Матери я звонить не стала.

Пока я шла к центру, голоса усиливались как по громкости, так и по степени пронзительности. Я отерлась плечом с ряженым, который оставил мне на память на пальто пятно грима. Когда дошла до Брод-стрит, я уже проталкивалась через самую плотную толпу. Всюду расхаживали ряженые, держа над головой разноцветные зонтики одной рукой и бутылку пива – другой. Я завернула за угол на Бэйнбридж и направилась на восток к реке, где был мой любимый угловой магазинчик – старая аптека, маскирующаяся под современную сеть CVS, или супермаркет, или еще что. Или, может, я пошла другой дорогой – уже и не помню. Как бы то ни было, я подбежала к двери, спрятанной на полпути между двумя выгоревшими домами. Впечатление было такое, словно пожар, сожравший квартал, как-то сумел обойти этот крошечный ломтик дерева и кирпича.

Мне нужен был яблочный сок, чай и мои снотворные таблетки. Осколки света собирались на глянцевитых стенах. Пыльные полки с медицинскими банками, набитыми капсулами и закупоренными корковыми пробками. Приятные на ощупь. Я всегда любила старинную настоящесть. Я выбрала красивую стеклянную бутылочку с яблочным соком и новую коробку с чаем, после чего расплатилась и сунула их в рюкзак. Я не сразу поняла, что случилось, но когда я открыла рюкзак и стала в нем рыться, кассир начал свой летаргический полет, медленно, шажок за шажком, пятясь от меня.

Его звали Боб. Мы встретились с ним тысячу лет назад, когда он вышел из задней комнаты, вытирая руки о белое полотенце, которое обертывал вокруг пояса, как фартук. Я искала какое-нибудь лекарство от кашля, и он показал мне его. Он принимал мои рецепты в течение двух лет, выписывая мне чеки, когда мне нужен был яблочный сок, содовая, какой-нибудь снэк или пачка презервативов, марки или снотворное. Он был из другой эпохи и соответственным образом держал свой старомодный угловой магазинчик. Белые волосы скрывали его лицо от бакенбард до верхней губы и даже спускались до половины шеи.

Но тем утром, как только я протянула ему деньги и получила свои покупки в коричневом бумажном пакете, Боб попятился от меня. Я поняла, что он направляется к тревожной кнопке, поскольку рассказал мне о ней три месяца назад, когда его ограбили. «Я не успел добежать. Просто не успел, – говорил он тогда. – Они забрали товару на десять тысяч долларов». А теперь он боялся меня. Только тогда я и поняла, в чем дело. Я посмотрела сначала на жесткие белые волоски его фальшивой бороды, затем на его пышные усы, а затем на глаза. И глаза сказали мне то, что я уже знала. Я проследила их взгляд до рюкзака, откуда на меня смотрел «смит-и-вессон» моего отца, угнездившись между новым бумажным пакетом и запасной парой трусиков.

– Пошла вон! – крикнул аптекарь, бросаясь к кнопке.

Я попыталась заговорить, но не могла ничего сказать. «Я не знаю, как он сюда попал, – хотела ответить я. – Я не знаю, почему он у меня в рюкзаке. Я не помню. Наверное, я положила его сюда, но…»

– Вон! – кричал Боб. – Пошла вон, пока я не вызвал полицию!

Красная кнопка уже приближалась к его руке, трясущейся и жесткой.

– Но… – попыталась все же заговорить я.

– Вон!!! – заорал аптекарь.

Я схватила рюкзак и выскочила за дверь. Я не смотрела, куда бегу – просто шла на звук веселья. Мои уши были моим компасом, ведя меня среди рук, ног, масок с длинными носами и плоских, похожих на надувные шары, ботинок. Дуделки и кричалки, звон разбивающихся об асфальт пивных бутылок и утонченный хруст пивных банок.

В плотной толпе я заметила человека, которого приняла за отца. Он скрывался в Синей Бригаде Генералов и фотографировался с красивой женщиной в комбинации из перьев. Она гордо позировала между ним и еще одним пьяным ряженым и позволяла им улыбаться и изображать минет на камеру. Я остановилась и уставилась на него, когда он ткнул распухшим языком в левую щеку изнутри. Не знаю, узнал ли он меня, но как только посмотрел в мою сторону, я снова бросилась бежать. Прочь от него, прочь от аптекаря Боба. Прочь не знаю от чего. Я просто бежала. Я представляла Энди Хоскинса, перепрыгивающего через препятствия и бегущего по красной дорожке, представляла Брюса-скорохода, бегущего к моей матери, а потом прочь от нее, представляла Сару Диксон на беговой дорожке те несколько раз, когда я видела ее. Я бежала так быстро, что налетела на ряженого в пышном радужном парике и с нарисованными алыми губами, которые были по меньшей мере на дюйм больше его собственных.

Первым на асфальт упал мой рюкзак. Я услышала, как бутылка с яблочным соком разбилась на сотни осколков.

– Простите, – сказал радужный клоун, помогая мне собрать мои вещи. – Я не заметил вас. – Он усмехнулся, и между красными губами возникли крупинки желтых зубов. Меня чуть не вывернуло от его протянутой руки.

– Всё в порядке, – сказала я, поднимаясь, чтобы убежать от него. Как только я встала на ноги, зазвонил мой телефон, и я ответила, даже не взглянув на отобразившийся номер.

– Пап? – задыхаясь, спросила я. – Это ты?

Возникла тишина.

– Это дочь Калеба?

Я затаила дыхание.

– Да, – прохрипела я, выдыхая. – Кто это?

* * *

– Квартира Сары Диксон, – сказала я консьержу пятнадцатью минутами позже.

Он уставился в экранчик своего черно-белого телевизора.

– Эй! – снова окликнула я. Консьерж носил под униформой футболку с логотипом «Техас Лонгхорнз». – Я пришла к Саре Диксон.

Но он даже не посмотрел на меня.

– Подождите минутку.

Этот резкий тон напомнил мне Марлин, и на какое-то мгновение я забыла номер квартиры Сары. Цифры и символы, которые вспоминались мне с такой же легкостью, как собственные имя и возраст, вращались в моей голове. А она вообще называла мне номер своей квартиры? А квартиры Марлин? К несчастью для меня, охранник потом отвечал на вопросы обвинения по событиям того дня. Кроме того футбольного матча, он ничего не помнил; даже не помнил, как я вошла как ни в чем не бывало, попросила допуск, а потом спокойно прошла в квартиру Сары, как гостья, которую ждали.

– Нет! НЕ-Е-ЕТ! – заорал он в телевизор. – Нарушение, это нарушение!

– Сара Диксон? – снова попробовала я привлечь его внимание.

– Да. Квартира пятнадцать-пи, – пробормотал он, все еще взбешенный «Лонгхорнами».

Я вошла в лифт и нажала кнопку пятнадцатого этажа, и пока лифт медленно шел наверх, издавая приятный звон на каждом этаже, я пыталась представить себе, на что похожа квартира Сары. В конце концов мой отец думал, когда мы впервые встретились, что я живу в этом доме – стало быть, это не вонючая квартирка на пятом этаже в доме с крысами. Наверное, она безукоризненно чистая, сверкающая каждой недавно уложенной плиткой от пола до потолка. Над шестиконфорочной плитой висят медные сковородки и кастрюльки, и, приходя домой, мисс Диксон готовит разнообразные блюда – от свинины «Веллингтон» до торта-безе с мороженым. Теперь мне кажется, что я представляла себе кухню Марлин. И если Марлин субсидировала период да Гама Сары, то наверняка она проецировала свое видение и понимание совершенства на квартиру собственной дочери.

Я чертовски ошибалась. Лифт открылся на четвертом этаже. Квартира 15-пи была второй справа. Дверь была чуть приотворена. Я подошла и тихонько постучала.

– Эй? – сказала я.

Она подошла прямо к двери, даже не удосужившись как следует закрыть или открыть ее, и застыла в неопределенности. Волосы на ее висках спутались, тушь комками рассыпалась под глазами, в углу рта пятном плесени набилась вчерашняя красная помада, мягкая и перемешанная со слюной.

– Сара?

– Не са`рай мне тут! Ты знаешь, кто я, – отозвалась она.

Я немного помедлила перед порогом.

– Заходи, – приказала она, показывая мне на маленькую комнату за холлом, и торопливо закрыла за мной дверь. Я осмотрелась. Реальность квартиры Сары резко отличалась от моих фантазий в лифте.

Она была маленькой и пыльной. В углу миниатюрной кухни ютился старый холодильник. Никаких солнечных всполохов меди, висящей на блестящей серебряной решетке под потолком. Вместо этого из небольшого пакета в углу кухни выползал мусор, растекаясь вонючими фьордами. Я тут же ощутила на коже волны жара.

– Что тут случилось? – спросила я, ставя рюкзак на пол.

– У меня окно не открывается, – отрезала Сара, – а калорифер сломался. Забился.

Она расхаживала взад-вперед от двери до кушетки в центре большой комнаты. Я никогда не встречалась с ней лицом к лицу, по крайней мере осознанно. Фотографии и вид издали не очень похожи, когда смотришь на человека с близкого расстояния.

– Где он? – спросила Диксон, не тратя времени даром.

– Где кто?

– Не ктокай! Где его черти носят?! – рявкнула она. Ей трудно было выговаривать слово «черти». Это одновременно было и смешно, и жалко.

Я изо всех сил постаралась говорить спокойно.

– Мой отец?

– Конечно, твой отец! Какого же черта я еще стала бы звонить кровавой миссис Ван Пелт – четыре? Где он?

В комнате было и жарко, и холодно. Мои руки одновременно распухли от тепла и были гладкими, как лед.

– Я была там, ты знаешь. Я знаю, это была ты. Я знаю, – добавила Сара, постоянно подчеркивая слово «я» взмахом руки. Она не могла взять себя в руки, не могла сесть. Она просто ходила взад-вперед, взад-вперед в радиусе кушетки.

– Я не понимаю, – сказала я.

– Мы обе работали над проектом в библиотеке, когда ты вырубилась, – сказала она. – Ты оставила такую отметину на нашем курсе. Я не каламбурю.

Я утратила дар речи. Холодный бриз пота начал уносить жар.

– Ты знаешь, что люди отказывались заходить в ту часть библиотеки много месяцев спустя? – продолжала Диксон. – Господи, поверить не могу, что ты в родстве с ним!

Я попыталась сменить тему:

– Здесь правда очень жарко, Сара. У тебя обезвоживание. Ты достаточно воды пьешь?

– Воды?

– У тебя больной вид, – сказала я ей. – Может, тебя в больницу отвезти? Вызвать врача?

– Конечно, я больна. Ты же подсунула мне какую-то дрянь! – огрызнулась она. – Я кровлю с того момента, как оказалась дома. Я даже не знаю, как добралась сюда. Я думаю, – она давилась словами, говоря все медленнее и опускаясь на кушетку, – я думаю, что с моим ребенком что-то не так.

У меня перехватило горло. Я ничего не могла сказать – у меня просто не выходило.

– Это не тебя звали в школе Ноа Персефона Синглтон? – спросила Сара, массируя живот.

– Персефона – мое второе имя, – инстинктивно ответила я, как говорила каждый год с тех пор, как уехала из дома.

Диксон кивнула.

– Интересный ответ. – На лбу у нее высыпали капельки пота. – Слушай, Персефона, Ноа или как там тебя, я не собираюсь вдаваться в историю. Я позвонила тебе, потому что нашла твой номер в телефоне Калеба некоторое время назад. Я не хотела связываться с тобой, но передумала.

– Ну-у-у, – протянула я, не услышав ни слова из сказанного. Если б я попыталась что-нибудь сказать, вышел бы только хрип, как у закоренелого курильщика. – И… и что теперь?

– Я просто хочу знать, где он, – засопела Сара. – Я никак не могу ему дозвониться. Он не отвечает на мои звонки. В баре тоже никто трубку не берет. Мы должны были вместе встретить Новый год. И… я помню только, что пришла в бар поговорить о ребенке, а потом помню, что лежу на койке в обмороке. Затем прихожу в себя и вижу тебя. А потом просыпаюсь в собственной постели.

Она вытерла уголки губ пальцем прежде, чем продолжить. Теперь помада размазалась по ее пальцам.

– Это было два дня назад. Я с тех пор ни разу с ним не говорила, и я кровлю. И мне больно, – испуганно сказала она. – Больно, как…

– Как будто кто-то режет индейку у тебя в животе, – сказала я. По крайней мере, так это ощущалось, когда я искала материал по Нефертити для урока истории. Я помнила, как через несколько недель, лежа в больнице, приняла решение, что никогда не вернусь в учреждение, где испытала такую боль. Даже если я никогда не получу степени, не стану ученым или врачом, я не вернусь. Прежде всего я не заслуживаю учебы в колледже.

Диксон медленно кивнула, клюнув подбородком в грудь три раза.

– Ну да, вроде этого.

Она впервые посмотрела на меня. Морщинки вокруг ее глаз и складки на лбу разгладились. Я подошла и обняла ее.

– Все будет хорошо, поверь мне.

– Отойди от меня! – сказала она так, словно только что не обнимала любовно свой живот, словно забыла, почему я здесь.

– Я прошла через это, Сара, – настаивала я. – Все будет хорошо. Обещаю. Давай я отвезу тебя в больницу.

– Отойди от меня к черту!

– Ты сама меня вызвала, разве не так? – сказала я. – Ты сбиваешь меня с толку.

– Что ты дала мне? – уперлась она, понизив голос.

– Ничего я тебе не давала.

– Я видела тебя там. Я видела.

– Сара, ты видела меня и моего отца, разве не так? Почему бы тебе не решить, что это он тебе что-то подсунул?

– Забудь. Уходи, – сказала Диксон, обдумав мои последние слова. – Это было ошибкой. Не знаю, зачем я позвонила тебе. – Ее руки обхватили ее неразвитый живот, ее чрево. – Как ты уже наверняка знаешь, моя мать – суперюрист в этом городе. Так что лучше подыщи себе хорошего адвоката.

– Зачем?

– Затем, что ты меня отравила. И убила его, – заворковала она, поглаживая крохотную округлость на животе, словно там и правда кто-то толкался. Я увидела, как все ее руки покрылись гусиной кожей.

– И ты, и я – мы обе знаем, что я ничего с тобой не делала, Сара.

– Я не уверена в этом.

Было так жарко, что у меня словно муравьи под футболкой бегали.

– Тут и правда жарко, – сказала я. Она кивнула. – Надо открыть окна. Ты же в таком состоянии, что отключишься. Подумай о своем сердце.

Не дожидаясь ответа, поскольку от человека, которому так плохо, его ждать не приходится, я подошла к большому окну справа от кухни, взяла нож для масла, провела им под рамой – там, где присохла краска – и вспорола его, как конверт, слева направо, взламывая печать. Ей нужен был свежий воздух. Ей нужно было в больницу. Ей нужен был осмотр.

Через какие-то мгновения окно приоткрылось. Я толкала стеклянную панель, пока она не распахнулась на максимальную ширину. Холодный ветер пробил себе путь в темную комнату. Я высунулась из окна, и несколько порывов зимнего ветра проникли внутрь.

– Аххх! – вздохнула я. – Видишь? Гораздо лучше.

Когда я обернулась, то заметила маленькую лужицу яблочного сока, протекшего через дешевую ткань моего рюкзака. А Сара сидела рядом с ним, роясь в содержимом.

Я бросилась от окна к ней.

– Что ты делаешь?

Из рюкзака вывалились несколько осколков стекла. Сара продолжала рыться в нем, словно каким-то волшебным образом там мог оказаться мой отец. Это была не та Сара Диксон, которую я выслеживала в течение нескольких месяцев. Это была не Сара Диксон, отпрыск Марлин Диксон, вялая, как лапша. Или сильная. Или смущенная. Честно говоря, было непонятно, что она такое, разве что действовала она почти как маньяк, бледная и нервная, словно только что проглотила целый кофейный магазин.

– Я не знаю, что ты там надеешься найти, но… – заговорила я.

– Я уверена, у тебя там таблетки! Или порошок. Или что-то незаконное. Я знаю, что меня отравили. Я уверена, что это сделала ты. Я знаю, что ты. Я знаю, на что ты способна.

– Пожалуйста, перестань.

Но Сара не слушала меня. Ей даже было наплевать на битое стекло, рассыпанное по моему рюкзаку. Она искала нечто, чего там не было. Я не знаю, почему не бросилась к ней и не остановила ее. Не знаю, почему не вырвала у нее мой рюкзак и не убежала, как в случае с Персефоной.

– Почему тут всюду битое стекло? – спросила она наконец.

– Я упала, – быстро ответила я, как обычно отвечают избитые женщины.

Но Диксон было все равно. Она даже не пыталась помедлить, вытряхивая на пол битое стекло, коробку с пакетиками чая и мой кошелек. Она была как поезд, у которого отказали тормоза, пока костлявые пальцы одной ее руки не прижались к ее груди в воплощенном величии, и она не остановилась.

– Сара?

Я медленно смотрела, как другая ее костлявая рука сжимает револьвер – револьвер моего отца, – торчавший в переднем кармане, как одинокий ребенок.

– Дай мне объяснить, – сказала я ей.

Девушка бросила револьвер в рюкзак.

– Это не мой, – настаивала я.

Она не отвечала. Она не шевелилась. Она уставилась на револьвер, который неуклюже лежал среди столь неподходящего ему содержимого моего рюкзака.

– Сара, прошу тебя! – умоляла я. – Твое сердце. Пожалуйста, не волнуйся!

– Откуда ты знаешь о моем сердце? – спросила Диксон, уставившись на меня. – У меня с сердцем все в порядке.

– Я знаю, что это не так, – сказала я. Она встала и тут же снова упала, сама удивившись этому. – Пожалуйста, успокойся.

– Не успокаивай меня!

– Сиди на месте, – велела я и бросилась на кухню, чтобы принести ей стакан воды.

– Что ты сделала со мной? Что ты сделала со своим отцом? Где он?

– Ничего я с ним не делала.

– Тогда почему он пропал?

– Потому что он всегда пропадает, – ответила я. Дыхание девушки становилось все более затрудненным, ее тело сотряс чересчур нервный смех. – Сара, пожалуйста, успокойся. Позволь, я приготовлю тебе чай.

– Не хочу я твоего гребаного чая! – рявкнула она, с размаху ставя стакан на кофейный столик.

– Сара, пожалуйста…

– Я знаю, ты его ненавидишь. Он сказал, что ты его ненавидишь. Я знаю, что ты его ненавидишь.

– Честное слово, нет, – сказала я. – Не ненавижу я его.

– Ты… у тебя… револьвер!

– Он не мой.

– У тебя револьвер, – повторила Диксон.

– Он не мой, – повторила я. – Это моего отца. Это его револьвер. Он дал мне его для самозащиты. Для…

– …для Персефоны Райга? – спросила Сара.

Гейзер адреналина забил в моем теле. Сердце на миг замерло.

– Что? – закашлялась я. – Что ты хочешь сказать? Почему для Персефоны Райга?

Диксон встала, отрешенная, словно я направляла револьвер на нее. Но он лежал в рюкзаке, прикасаясь лишь к картонной коробке с чаем.

– Я знаю, что ты сделала, – сказала она. – Он рассказал, что ты сделала со своей подружкой, когда была еще ребенком.

Завихрения холодного воздуха втекали в квартиру, смешиваясь с теплом, от чего запотевали окна. Вот так, наверное, распространяются городские легенды – как газ протекает из-под земли, как стрептококк проникает в детсадовскую группу, как нетерпение в Департаменте регистрации автотранспорта. Быстро и неотвратимо. Я доверилась только одному человеку. Только одному человеку, с которым мне надо было наладить отношения, в ту единственную ночь, когда он открыл мне все причины, по которым оказался в тюрьме, рассказал о своем очищении, о своих тяжелых кулаках и всех тех бедах, которые они натворили, когда он плакал в страхе, что эти беды распространятся и на меня. Но он умел молчать. Он был достойным доверия. Он был сейфом, в который никто не мог залезть. «Теперь ты знаешь мои секреты, – сказал он мне. – Баш на баш, Ноа. Расскажи о худшем, что ты сделала в жизни».

Прежде чем я сумела услышать, как заканчиваю фразу, которую мне лучше бы никогда не произносить, я увидела, как выхожу из квартиры Сары и закрываю за собой дверь – резко, театрально. Моя мать была бы горда мной. «Все, что ты делаешь, я могу лучше». Я увидела, как я дошла до лифта и нажала кнопку «вниз», и тут поняла, что на самом деле не двинулась с места. «Я могу делать все лучше, чем ты». Я все еще стояла в квартире Сары Диксон, у которой мог – или не мог – случиться сердечный приступ из-за меня.

– Это мой отец дал тебе таблетку для аборта, – сказала я ей.

Она рассмеялась, нежно, раскатисто.

– Он позвонил мне, когда подумал, что ты умерла, – продолжала я.

– Это невозможно! – смеялась Сара. – Он не мог достать таких таблеток без рецепта. А вот ты… Тебе хватило дури бросить институт Лиги Плюща, но ведь хватило и мозгов туда поступить. И ты достаточно умна, чтобы скрыть убийство десятилетней давности. Я уверена, ты знаешь, как добыть такие таблетки. Где ты их взяла? Ты понимаешь, что могла убить ребенка? Если ты убила моего ребенка, ты за это ответишь. Попомни мои слова.

– Твоя мать шантажировала его, чтобы он это сделал.

– Прекрати, – сказала Сара. – Это глупо.

У меня задрожали руки. Я хотела оказаться по ту сторону двери. Я хотела оказаться в лифте, спуститься вниз и уйти.

Однако я посмотрела прямо на эту девушку и продолжила говорить как по-писаному. Словно кто-то другой подсказывал, что мне говорить и что делать.

– Не думаю, чтобы мой отец, по мнению твоих родителей, подходил для твоего периода да Гама, вот и всё.

Перистые взмахи ресниц. Быстрое моргание. Молчаливый кашель.

– Откуда ты знаешь о периоде да Гама? Калебу я никогда об этом не рассказывала.

– Мне рассказала твоя мать, – сказала я. Не знаю, что на меня нашло. Я открыла рот и просто произнесла это. – Она и меня просила дать тебе таблетку. Но я отказалась. И тогда она стала шантажировать моего отца. Она дала таблетку ему, а он – тебе. Вот и все, – закончила я. – Она достаточно изворотлива, чтобы добыть такой препарат?

Белая снежинка вплыла в комнату из открытого окна. Несмотря на то что Сара дрожала, сама я просто горела.

Диксон села на пол.

– В груди печет, – пожаловалась она. – Сердце что-то колотится.

Она продолжала тереть руки, и в своей белой футболке на какое-то мгновение показалась обитательницей психиатрической клиники середины века. Она крутила головой то справа налево, то слева направо. Справа налево. Слева направо. Глаза ее начали вылезать из орбит, руки задрожали, а потом дрожь поднялась до ее губ.

– Похоже, у меня сердечный приступ. Вызови «Скорую», – попросила она.

Я не пошевелилась.

– Набери девять-один-один! Я не могу дышать, – задыхалась она. – Я не могу дышать…

Я бросилась к телефону.

– Н… Но… Ноа, – пыталась что-то сказать девушка, но изо рта у нее выходил только воздух, воздух с глухой тенью звука. Свистящее дыхание. Больше ей было не до звуков. Ее губы открылись и закрылись. – Помоги… – Мне показалось, что она пыталась сказать именно это слово, но я не уверена.

– Сара?

Я стояла над ней, глядя на нее, как плакальщица на кладбище.

– Сара? – повторила я.

Ответа не было.

– Черт… Сара!

Ничего.

Стакан воды на столике начал запотевать от холода, сочащегося из окна. Трубка была снята, все еще ожидая вызова. Монотонный гудок требовал положить трубку. Единственная нота, не отличимая от свиста чайника в доме Персефоны или от ее просьбы об одолжении.

– Если вы хотите сделать звонок, пожалуйста, положите трубку и заново наберите номер, – раздалось из телефона.

Я не могла пошевелиться. На сей раз мы с Сарой отличались только тем, что я часто дышала. Так часто, что, того гляди, присоединилась бы к лежавшей на полу девушке.

– Если вы хотите сделать звонок, пожалуйста, положите трубку и заново наберите номер.

Черт. Я задыхалась. Черт. Черт. Черт.

– Если вы хотите сделать звонок…

Я нажала указательным пальцем кнопку, а затем ткнула девятку так, что сломала ноготь пополам. Кровь потекла из трещины, но я не замечала боли. Пока не замечала.

Потом я снова попыталась позвонить. Я набрала номер. Девять. Один. И еще раз один. Через два гудка ответил мужской голос:

– Девять-один-один. Что случилось?

Я упала возле тела Сары и обняла ее. Она была еще теплой.

– Девять-один-один. Что случилось? – повторил дежурный.

– Да, – выдавила я. – Пожалуйста, пришлите кого-нибудь. Моя подруга. Ей двадцать четыре года.

– И?..

Я услышала, как моя мать говорит мне: «Вы были так близки, дорогая моя. Как две горошинки в стручке». Персефона на постели. С открытыми глазами, приподнятыми в уголках. Пулевое отверстие. В моей памяти оно все еще там.

– И?.. – снова спросил оператор.

– Несчастный случай, – пробормотала я.

– Что случилось, мэм? – уточнил мужчина. – Мне нужно знать, что случилось, чтобы помочь вам.

«Все, что ты делаешь, я могу лучше. Я могу делать все лучше, чем ты».

– Она ранена.

– Кто ранен? Как она ранена?

Челка Сары потными прядями падала на ее глаза, которые все еще смотрели на стакан с водой на столе. «Мне плевать, что ты говоришь. Я знаю, это ты со мной сделала. И ты за это ответишь».

– Мэм? – говорил оператор. – Вы сказали, что кто-то ранен? Как ранен? Она в сознании? Как это случилось?

«Лучше подыщи себе хорошего адвоката, потому что это ты во всем виновата».

Но живот Сары только начал увеличиваться.

– Алло? – говорил дежурный.

«Я знаю о Персефоне».

Камеры в лифте засекут меня. Охранник внизу вспомнит, как я входила. Водитель автобуса, которым я регулярно езжу, покажет, что два дня назад видел меня в «Бар-Подвале». Аптекарь Боб видел меня всего час назад с револьвером в рюкзаке.

– Мэм? – позвал меня сотрудник службы спасения.

Я подумала о приятельнице приятельницы моей матери, которая отбывала пожизненный срок за случайное убийство своего ребенка. Это она втянула меня во все это. Это она ей рассказала. Я хотела снотворного. Я хотела закрыть глаза.

– Мэм? С вами все в порядке? – спрашивал оператор.

Она собиралась обвинить меня в убийстве своего ребенка. Она хотела засадить меня в тюрьму. Она хотела заставить заплатить меня за то, чего я не делала. Она хотела рассказать всем о Персефоне.

Персефона.

Персефона.

О, Персефона…

Она собиралась…

– Вы слушаете, мэм? Я высылаю «Скорую». Мэм, пожалуйста, скажите, что…

– Грабитель, – выпалила я. Да, грабитель. Так и было. – Я… я… я не знаю, кто это был; он вошел, сгреб какие-то украшения и ноутбук и сбежал.

– Вы видели его?

– Он… – Я отчаянно вспоминала представление, разыгранное моей матерью, лучшую роль в ее жизни. Мою роль.

«Он был в черной маске», – сказала она оператору.

– Он был в маске, я не видела его лица, – резко ответила я. – Сара закричала. Мы просто сидели за столом и пили чай. Воду, в смысле. Мне кажется, это был один из ряженых. Черт, это был один из ряженых! Тогда это и случилось.

– Когда это случилось? – уточнил дежурный.

Я вернулась к Саре и встала над ней. С этой точки я была высокой, как бобовый стебель из сказки. Как Эмпайр-стейт-билдинг. Как Кинг-Конг и Эйфелева башня. Я не удосужилась наклониться к ней, как два дня назад. Я не стала щупать пульс, чтобы проверить, жива ли она еще. Незачем было. Одно ее веко поднялось, и она смотрела на меня сквозь свое крохотное окошко. Она словно пыталась что-то сказать мне, но была в заточении. Ничего не было слышно. В моей груди закипели слезы. Она знала о Персефоне. Она знала о Персефоне.

Вот тогда я и приняла решение.

– Мэм? – спросил оператор.

– Мне кажется… она умерла, – сказала я.

Сара медленно подмигнула мне. Один ее глаз на мгновение закрылся.

– «Скорая» уже едет.

Диксон открыла второй глаз. Из ее глаз хлынула соленая влага в ее рот, словно она знала. Я даже не сомневалась, что она знала.

– Черт, – продолжала я говорить в трубку. – По-моему, она мертва!

– У грабителя было оружие?

Мой рюкзак стоял в двух шагах позади Сары. Внешняя молния еще не была застегнута, и его содержимое было полностью видно.

– У него был пистолет! – крикнула я. – О господи, пожалуйста, побыстрее! В меня тоже стреляли!

– «Скорая» сейчас подъедет. Я могу оставаться с вами на связи, пока они не подъедут, если вы…

Я бросила трубку.

Через несколько секунд телефон снова зазвонил и звонил еще три минуты. У меня было мало времени. Они скоро тут будут. Я подняла Сару с пола и посадила ее на стул возле стола, ближе к кухне. Она должна была сидеть лицом к грабителю, когда он постучал бы в дверь. Я не стала проверять ее пульс. Я все время ощущала ее редкое дыхание на шее и знала, что она еще жива.

Отцовский револьвер по-прежнему торчал из рюкзака. Бороздки на рукоятке были холодными. Мои пальцы скользнули на место, опираясь на бороздки. Я даже не поставила его на предохранитель.

Я повернулась к Саре, прищурила левый глаз, чтобы поймать цель, эту тонкую цель, безжизненно сидевшую в металлической прорези «смит-и-вессона», и выстрелила один раз. Пуля вошла под ключицу. Я даже не ощутила, как отдача отбросила меня на пару шагов. Лишь через час, когда полиция осматривала квартиру, когда колеса каталки увозили Сару в сиротскую зиму, я заметила следы скольжения моей обуви на деревянных планках паркета. Зазубренный горный профиль, обрисованный по кругу подошвой моей кроссовки.

Затем, как учила меня моя мать, как учила меня Персефона, я устроила разгром в одном углу квартиры. Я открыла дверь своими истерзанными пальцами, вмяла замок в дерево так, словно его кто-то выломал, и навалилась всем телом на дверь. Деревянные ленты оплелись вокруг моей правой руки.

Затем я побежала на кухню, схватила разделочный нож, одним движением сорвав его с магнитной подвески, и вспорола им подушки кушетки, прямо как моя мать. Десять лет назад я этого не сделала. Но на этот раз все должно было быть совершенным – в отличие от несовершенной памяти моей матери. И, как всегда, должен быть соответствующий урон.

Револьвер, по-прежнему заряженный и спокойный, был у меня в руке, в моих ладонях. Предохранитель был снят. Я подошла к Саре.

– Мне очень жаль.

Затем я повернула оружие на себя, перпендикулярно моему правому плечу. Было трудно прицелиться, направить оружие как следует, и за это я благодарна по сей день, но я спустила курок. И эти несколько мгновений, пока рассеивался дым и летали перья, пока внутрь влетали снежинки, а телефон продолжал звонить, стали первым, что я запомнила, оказавшись способной жить потому, что Диксон умерла. Пуля только оцарапала мое правое плечо, и ровная полоса кожи обнажила мускулы, но этого было достаточно, чтобы показаться жертвой, попавшей под выстрел во время взлома. Я стерла отпечатки пальцев с пистолета, выбросила его в окно и стала ждать прибытия «Скорой».

 

Глава 31

Сквозь захватанное и исцарапанное стекло мне улыбалось неправильное лицо Сары. Она была по ту сторону плексигласовой перегородки в кабинке для посетителей, плоская и двумерная, на фотографии времен старших классов два на три дюйма, и держала ее в своих морщинистых руках Марлин Диксон.

– Где Оливер? – спросила я ее.

Марлин сидела напротив меня, как и шесть месяцев назад, – только на этот раз молчала. Она вытащила несколько снимков из стопки бумаг и теперь резко подносила каждое фото к стеклянной перегородке – один тусклый снимок за другим.

– Марлин? – снова спросила я. – Где он?

Но она продолжала подносить фото к стеклу, прямо к моему лицу точно так же, как она показывала их присяжным во время вынесения приговора.

– Я хочу кое-что передать ему, – продолжила я.

– Смотри на снимок, – приказала моя посетительница.

– Пожалуйста, Марлин, – попросила я. – Как я могу передать ему письмо?

– Смотри на снимок!

Я посмотрела. Посмотрела на очередное фото.

– Все это становится слишком мелодраматично, Марлин. Зачем вот так являться ко мне в мою последнюю неделю?

– Я больше не играю с тобой в игры, – отрезала она. – Что ты видишь?

С моих губ слетел легкий нервный смешок. Диксон не сказала ни слова.

– Что ты видишь? – снова спросила она тем же монотонным голосом, с той же модуляцией, словно она была старой заезженной пластинкой.

Бледное лицо Сары, с бликами веснушек, с глазами неопределенного цвета между ореховым и светло-зеленым. Нос чуть вздернутый и с легкой горбинкой.

– Пожалуйста, скажите мне, что с Оливером, – попросила я. – Я беспокоюсь за него. Я уже много дней его не видела и не слышала.

– Мы тут не об Оливере говорим, – сказала Марлин так, словно не только от имени, а от самого факта его существования у нее начинало бунтовать нутро. Ее лицо было как раз за фотографией Сары, и после десяти лет, двух смертей и бесчисленных прочих личных трагедий между ними не осталось никакого сходства. Да и не было его никогда. – Оливер вернулся в Англию, – сказала она, убирая фотографию.

Я и верила ей, и не очень верила.

– Он хотел получить какой-нибудь опыт работы над реальным делом со смертным приговором. Он получил этот опыт. Теперь он нужен в Лондоне. Все просто. Он не нужен нам для оформления оставшихся бумаг.

Я, как понимаю теперь, обдумывала эти слова чуть дольше, чем надо было бы.

– Когда вы говорите «нам», кого вы имеете в виду? Я так поняла со слов Оливера, что…

– Что бы ты там ни поняла со слов Оливера Стэнстеда, это далеко от истины. У него блестящий ум и куда лучшие перспективы, чем у остальных моих излишне чувствительных сотрудников, но не делай ошибки, Ноа. Он адвокат, молодой и неопытный адвокат, и он работал на меня.

– Не уверена, что вы поняли, о чем я говорю…

– Не перебивай меня, – продекламировала Марлин, словно это входило в ее заготовленную речь. – Не обманывайся насчет любых взаимоотношений, которые ты могла завязать здесь. Это не неприкаянная душа, которая ищет себе жену среди смертников, и ты ему совсем не пара.

Бывают времена, когда наступает пора сказать самые важные слова в своей жизни. Кто-то говорит: «Выходи за меня замуж». Работодатель предлагает вам работу. Вы выступаете на телевидении. Вы даете чертовы показания, защищая свою жизнь. Вы оказываетесь у врат рая. Что же, умные люди, которые оттачивали свой интеллект, которые бегали, играли в теннис или пиликали на скрипке день за днем, те, кто действительно читал по книге в неделю, сказав себе: «Я это сделаю», – все эти люди, когда им задают главный вопрос в критический момент, смогут ответить умным замечанием, настоящей колкостью, острой, как кнопка, или душераздирающим монологом, подобным гамлетовскому. Я же этого не могла. После почти десяти лет пребывания здесь весь мой экстраординарный потенциал стал тупым и холодным, как ржавый гвоздь.

– Вы подали прошение о помиловании, Марлин?

Это все, что я могла сказать. Короткий и бесполезный вопрос. Ошибка, соскользнувшая с языка. Она не собиралась рассказывать мне об Оливере. Она не собиралась объяснять мне, почему прекратились звонки. Почему он больше не посещал меня, хотя обещал приходить ко мне каждый день перед днем Х. Почему письма и пакеты с едой перестали попадать в мою камеру. Я уже знала. Он теперь ходил по такой же неверной почве, что и мой отец.

– Извини? – сказала Диксон, изображая шок.

А еще те люди, которые не позволяли своему разуму покрываться паутиной и пылью, они никогда не выходят из комнаты, сожалея, что не смогли сказать: «Спасибо за все ваши старания, Марлин. Я ценю все, что вы сделали для меня, Марлин. Я знаю, что, если б мы поменялись ролями, я не была бы столь великодушна, Марлин. Я не смогла бы простить. Я не смогла бы снова поверить в человечность».

Но опять же я смогла только сказать:

– Вы не подали…

Мне жаль, Оливер. Я сожалею даже сильнее, чем ты думаешь.

– Мне кажется, что тебе стоит осторожнее подбирать слова, Ноа.

– Я… я…

– Скажи что-нибудь, – перебила Марлин.

Она позволила мне бороться внутри себя, и я уверена, что правый угол ее рта приподнялся вверх, когда моя неполноценность снова проявила себя.

– Я знаю, что последние дни ты не можешь есть, что ты сидишь в одиночестве, без друзей и семьи, потому что у тебя никого нет. Твои мать и брат отказались от тебя уже давно. Я не могу представить, каково тебе это ощущать. Однако не заблуждайся, Ноа. Мне плевать на твое одиночество. На печаль. На боль.

– Я и не ожидала, что это будет вас заботить, – тихо сказала я. Может, мой голос был хриплым. Может. Нет. Не помню.

– Заботить? – рассмеялась Диксон. – Я слишком давно тебя знаю, чтобы не заботиться о тебе, Ноа.

Способность Марлин думать о людях была главной причиной смерти Сары. Способность Марлин думать о людях отталкивала их все дальше от нее.

– Но у слова «заботиться» есть много оттенков, – продолжила она. – Лично для меня. – Голос ее звучал монотонно, как ритм бас-гитары. – Меня заботит то, что ты сделала с моей дочерью. Меня заботит твое утверждение, что ты не сделала ничего из того, что сделала на самом деле. Меня заботит то, что из нашего диалога ты вывела нечто невообразимое. Меня заботит то, что ты общалась с моей дочерью не только о ее взаимоотношениях с твоим отцом. Меня заботит то, что в первый день нового года у тебя оказался револьвер. Меня заботит то, чтобы ты провела десять невыносимых лет здесь, в тюрьме. Мне не безразлично, что у тебя есть способность хранить секреты. И мне точно небезразлично, будешь ты жить или умрешь. Ты могла бы воспользоваться своим высоким ай-кью и повеситься в камере, вот что меня заботит. Ты будешь не первой, кто лишит штат торжества и чести. Но, – она сделала паузу, – ты застрелила мою дочь в упор, расстреляла, так что, пожалуйста, Ноа, не говори, что мне нет до тебя дела.

Мои руки начали дрожать, а сердце забилось быстрее, чем даже в то время, когда я стреляла, сидела на процессе и слушала приговор.

– А вас не заботит, почему я не сказала ни слова никому за все эти годы о том, что вы замешаны в это дело? – спросила я.

– Я не замешана в смерти моей дочери, – заявила Марлин. – Не смей меня оскорблять. Я считаю, что после всего, через что ты заставила меня пройти, после всего, что я для тебя сделала, ты хотя бы немного должна меня уважать.

– Уважать?

– Ага, вот в чем дело! – улыбнулась Диксон.

Рассматривая ее с близкого расстояния, я заметила, что глаза у нее слегка безумные. И тусклые светлые пряди мешаются с седыми, словно она забыла покраситься. Она заперлась в комнате с кривыми зеркалами. Вряд ли она сама себя уже узнает.

– Не унижайтесь до меня, Марлин, – попросила я. – Пожалуйста.

Она почесала нос. Я сглотнула и продолжила:

– Мы обе знаем, что произошло. И я не сказала о вашем участии в этом деле никому до нынешнего дня – Оливеру в том числе.

– Мы обе не знаем, что произошло, – возразила Диксон. – Однако я знаю, что все, что ты сделала, ты сделала по собственной инициативе. Это я знаю. Это ясно, как день. Это все изменило.

«Мы обе знаем, что это неправда», – хотелось мне сказать. Но я не стала. Я подождала, пока она переведет дух.

– Понимаете, Марлин, пусть вы по эту сторону перегородки, а я по ту, но я все равно человек.

– Ты едва ли можешь считаться человеком.

– Просто скажите, – прошептала я. – Будьте честны со мной. Я знаю, что вы мне ничем не обязаны, но вы вообще планировали говорить обо мне с губернатором? Писать прошение о помиловании? Мне просто нужно знать. Извините, что спрашиваю, но просто… мне просто нужно это знать.

– То, что я сижу здесь, перед тобой, уже является ответом.

– Да? Я уже не уверена, – сказала я. – Вы вообще намеревались хоть что-то писать?

Диксон опять отказалась отвечать, но не смогла отвести от меня взгляда. Она впитывала мое дыхание, мои слова, мое присутствие, и на мгновение я четко вспомнила, как она вела себя на нашей первой встрече много лет назад, когда решительно положила передо мной снимок человека-тени, избитого, пластилинового. Только тогда Марлин отказалась отвести взгляд от моего лица. Она просто впилась в меня взглядом, поджала губы, и вокруг ее рта собрались морщинки, как на завязанном по центру пластиковом пакете из бакалейной. Ее глаза были озерами безумия, структурированного, контролируемого и сфокусированного ровно настолько, чтобы оно никогда не хлынуло наружу.

– Возможно… – снова заговорила я и замолчала. – Возможно, вы сожалеете, что я…

Но я остановилась на этом. Не нужно было ей слышать этого от меня. Я и так отняла у нее две из ее жизней. Третья игла, третий укол… нет, это для меня.

– Ничего, – сказала я наконец.

Марлин кивнула несколько раз и посмотрела на серебряную решетку у себя над головой.

Вместо ответа она положила трубку на стол и взяла в руку оставшиеся снимки. Собрав их все вместе, поставила их на попа, постучала ими по столу (громкие выстрелы слышались через трубку прямо у меня в ухе), выровняла их и сунула в карман пиджака.

– Я думаю, у нас есть все для твоего прошения, Ноа, – сказала она. – Свяжусь с тобой через пару дней.

Незачем было говорить о чем-либо еще. Как я уже сказала, это я спустила курок. Это я оборвала жизнь Сары. Это я оборвала жизнь Персефоны. И в конце концов, разве не за это меня осудили?

– Как я могу передать мои записки Оливеру? – спросила я под конец, зная, что они могут так и не попасть к нему. Когда я начинала писать их, я вообще не рассчитывала на то, что у них когда-нибудь найдется читатель.

– Можешь отослать их мне, а я перешлю ему, – сказала Марлин.

Мысли иногда достигают тех, для кого они предназначены, сколько бы веревочке ни виться. Это была единственная соломинка надежды, за которую я и цеплялась.

Диксон повесила трубку таким жестом, словно надевала золотое кольцо на палец, стараясь не клацнуть металлом по пластику. Потом она взяла в руку свой кожаный портфель и вышла прочь. Больше я ничего не слышала ни о Марлин Диксон, ни о «Матерях против смертной казни».

 

Глава 32

Я должна сделать заказ для своего последнего ужина. Моего последнего ужина. Моего последнего ужина. Моего последнего ужина. Не важно, как я на это смотрю, как произношу, как выделяю любимые звуки, – звучат эти слова почти по-библейски. Не так ли?

Я думаю о цыпленке под пармезаном, о толстой отбивной по-ньюйоркски (среднепрожаренной) или об обеде из трех блюд от Le Bec Fin. Да, если система работает так, как должно – действительно предоставляет нам последний ужин, – то я попрошу кого-нибудь доставить мне его из центра Филадельфии. В конце концов, разве не поэтому мы сорим деньгами в дорогих ресторанах? Мы хотим получить удовольствие, несмотря на то, что приготовить пищу, которую мы едим, стоит не больше, чем запечь упаковку куриных ножек из ближайшего магазина. Мы отмечаем различные события в дорогих ресторанах, мы знакомим там друзей, будущих супругов, родителей… Мы делаем в них предложения, мы разводимся в них. Мы сообщаем в них миру о своей беременности. Но мы не заказываем в них свой последний ужин. Я хочу сказать – посещали бы мы эти рестораны для особых случаев, если б знали, что это наш последний ужин? Конечно. Мы не стали бы тратить время в «Макдоналдсах» или «Кей-эф-си», мы прямиком бы пошли в «Стивен Старр» или «Гордон Рэмси» и пили бы чай в «Плаза».

Значит, все в порядке. Филадельфия – город, где я встретила Марлин и Сару. Филадельфия гордится Колоколом свободы и Залом независимости, а также имеет такой уровень преступности, о котором всем здесь следует знать. Филадельфия гордится Le Bec Fin, так что, сколько бы это ни стоило, они получат кое-какую рекламу благодаря моему заказу. Прямо как если б я пожелала отметить в этом ресторане вместе с матерью окончание колледжа, свадьбу или беременность, я под конец отпраздную и это событие – и так попрощаюсь с ней.

Я думаю начать с эскарго «Персийяд». Я никогда не пробовала эскарго. Честно говоря, я думаю, что выбрала их потому, что хочу услышать, как кто-нибудь будет коверкать это название. Шериф говорит эс-кар-гот, прямо как деревенщина из Арканзаса. Моя новая соседка никогда о таком и не слышала и предпочитает избегать этого предмета разговора. Она предполагает заказать походный «торт» и бургер. Эта женщина любила жить в палатке. Увы, именно в палатке она убила своего мужа и его любовницу, но я отклоняюсь от темы. Затем я перейду к беф-борделэз с хрустящей картошкой под сладким сливовым соусом, с листовой горчицей и васаби. Произношение этого заказа потребует некоторого времени, но я наслажусь каждым моментом. И конечно, я закончу ужин трио сорбетов. Если б нам еще позволяли выпить вина во время нашей последней трапезы…

В тройку самых популярных заказов входят стейк, овсяные хлопья – и всё. Вообще ничего больше. Честно, я всю жизнь не могла понять, в чем состоит этот жалкий последний протест. Ты вот-вот умрешь – так насладись любимой едой в последние минуты жизни! Это ведь не внезапный отказ от того, что может изменить твою судьбу. Никто из надзирателей не собирается подсматривать, как ты перевоплощаешься, униженно заглатывая свое абсурдное количество калорий. Тем не менее многие отказываются. Может, аппетита нет, может, просто не помнят, что им больше всего нравилось. Но, господи, это не из-за отсутствия голода! Пусть они выясняют, чего ты действительно хочешь. Один человек заказал на последний ужин шестнадцать банок «Пепси-колы». Шестнадцать.

За последние несколько недель я узнала, что одна из заключенных потребовала стейк с английским коричневым соусом, перчики халапеньо со сметанным соусом, луковые кольца и салат с помидорами черри, ветчиной, тертым сыром, кусочками бекона, зеленым сыром и заправкой «ранчо». Плюс холодный лимонный чай и кофе, а на десерт – мороженое. Другой пожелал четыре жареных свиных отбивных, листовую капусту с вареной окрой и «отварным мясом», жареную кукурузу, жареный свиной шпик, жареные зеленые помидоры, зерновой хлеб, лимонад, пинту земляничного мороженого и три глазурованных «донатса».

Другие заказывали все скопом: четыре булочки с большим количеством масла, много соли, два ломтя бананового хлеба. Девять тако, девять энчиладос, картофель фри, салат с заправкой «ранчо», фахитас с говядиной, чашку пикантного соуса, чашку тертого сыра, шесть халапеньо, земляничный пирог с земляничной глазурью и – шестнадцать «пепси».

А вот мой любимец. Человек, который отказался от последнего заказа. Попросил купить вегетарианскую пиццу и раздать ее бездомным вместо своего последнего ужина. Тюремное начальство отказало ему в этом.

Но я должна быть честной. Я плохо подготовилась к этому моменту. К последнему ужину, последним словам, последним мыслям. Это все слишком стереотипно. Слишком натянуто. Словно возможность распланировать свои последние мгновения – это подарок такой. Не могу представить, чтобы Пэтсмит наслаждалась им. Скорее всего перед смертью она съела обычный завтрак. Знать срок своей смерти – что угодно, только не дар, и в этом правительство достигает своей цели. Дар, данный мне Марлин Диксон, был, однако, потрачен впустую. Она снабдила меня средством для того, чтобы как следует подготовиться к моему дню Х, а я даже представить не могу, что хотела бы съесть. Я все это время думала, что это ее подарок, но, возможно, я не готовила последних слов, не думала о последнем ужине и последних мгновениях именно потому, что этот подарок был не от нее.

Правда, для общей картины мира это большого значения не имеет. Я не хочу быть одной из этих безмозглых болванов, которые отказываются от ужина, я не хочу заказывать жареного цыпленка, или жареную окру, или картошку фри, и вы за дуру меня держите, если надеетесь, что я откажусь от своего ужина в Le Bec Fin, чтобы кто-то другой насладился моим заказом. Они доставят его, сколько бы это ни стоило. Они там тратят достаточно денег. Ну, и еще немного потратят. Я ведь приглашаю всех на мой особый ужин по самому важному поводу из всех. Моя мать узнает новости, которыми я хочу поделиться. Черт, да все, кто читает «Нью-Йорк таймс», узнают! Единственная разница, что я не выйду из ресторана. Вот и всё.