Раннее утро. Еще не время для пациентов. Артур обходит помещение. Сибилла Франк пока не пришла, секретарши тоже нет. В комнате ожидания обе репродукции на своих местах – Магритте «Ключ от снов», шесть обычных переименованных предметов, и «Восход луны» Поля Клее: над крышами Парижа несколько квадратов бледных пастельных тонов, серая луна поднимается за трубой, похожей на кувшин. В пустом кабинете раздается, словно залп, телефонный звонок Артур бросается к аппарату. Мигают лампочки коммутатора. Он нажимает на кнопку, звук прекращается. Он подходит к письменному столу. На ковре – медные опилки, пластик от электропроводов и немного стружек. Поставили новый аппарат. Рядом с корпусом прибора – записка. «Здравствуйте, доктор примите наши поздравления. Чтобы ознакомиться с функциями ЕВА, нажмите на кнопку со звездочкой». Артур нажимает, раздается синтетический голос.
«Это ЕВА, ваша новая система распознавания голоса. Если вы нажали на эту кнопку, то значит, что вы нас уже знаете и ознакомились с медицинскими способностями ЕВА в области анализа голоса. Этот прибор позволит вам воспользоваться другими функциями ЕВА, бесконечного мира голоса. Благодаря своим ультрачувствительным датчикам нового типа ЕВА распознает все тембры. Вы профессионал и поэтому знаете, что не существует двух идентичных тембров, и это гарантирует безопасность и конфиденциальность всех операций, которые проводит ЕВА. Наша программа поможет вам в работе с картотекой пациентов, административными данными, банковскими счетами и так далее. Давайте попробуем. Включите компьютер».
Артур повинуется. «Назовите вашу фамилию, раздельно произнося каждый слог». Артур называет. Сразу же на экране высвечивается «Летуаль» и открывается страница меню с подзаголовками: «Пациенты», «Операции», «Бухгалтерия» и т. д. Синтезированный голос повторил фразу: «Внимание, этот прибор и соответствующее программное обеспечение остаются собственностью ЕВА, прикладной вокальной энергии». Телефон заголосил, он выключил прибор и снял трубку. Это Клер.
– Здравствуй, Люцифер.
– Во-ци-фер.
– Что новенького, демон голоса?
– Я общался с Евой.
– Это кто?
– Программа.
Он опускается на корточки и подбирает обрывки проводов, стружки.
– Так-то лучше. Мне больше нравится быть единственной. Надеюсь единственной и остаться. А теперь прощаюсь, работайте. Проверьте почту, к вам пришло письмо. До вечера.
Он перебирает почту, несколько раз повторяет это «до вечера», произнося его на разные лады: «До вечера… До вечера! До-ве-че-ра. До веч'ра. До вечера?» В конверте с его фамилией и пометкой «личное», оставленной сухим почерком, он находит ответ на вопрос, который не дал себе времени задать.
Уважаемый господин Летуаль,Бела Люнель.
Вы встречаетесь с Клер. Я рада вашему знакомству и хотела бы также познакомиться с Вами, потому что мне рассказали о Вас много хорошего. Мы с дочерью очень близки, поминаете ли, ведь я ее мать. Я с радостью приглашу вас обоих на ужин в понедельник вечером, приглашение немного запоздало, но я убеждена, что Вы сможете выкроить время.
Артур кладет письмо на стол, оставляет его открытым, в зоне досягаемости взгляда, но не слишком близко – из-за его содержания, руки, которая его написала, пальцев, которые его сложили. Он перечитывает письмо издали, не притрагиваясь к листку с не вполне расправившимися складками. «До вечера? Что же, до вечера; наш выход, госпожа Мама-Клер».
Пора идти. Он пересмотрел все свои костюмы, но не может найти того, который нужен, из легкой шерсти. Он ведь уже знает, что в этой семье ни в коем случае нельзя показывать свою зябкость. Наконец он находит тот самый костюм, осматривает его с лица и с изнанки, нет ни пятен, ни складок, берем. Прицепляет вешалку к двери шкафа. На ткани кремовые волоски с черными кончиками – шерсть Януса. Он чистит костюм щеткой, надевает под него светло-серую рубашку с запонками серого хрусталя, без галстука. Не надо надевать себеверевку на шею, еще нет, только не в этот вечер. Он закрывает дверь шкафа. Внезапно ему становится очень жарко. Он прижимается щекой к прохладной деревянной дверце.
Он за рулем кабриолета – машина чихает и не желает заводиться. Телефон вибрирует на его груди, он слушает механический голос службы сообщений. У-вас-новое-сообщение-понедельник-двадцать-пятое-октября-девятнадцать-часов-двадцать-семь-минут. «Артур, ты где? Не заезжай ко мне. Встречаемся прямо у мамы. Ты получил ее записку? Повторяю адрес: улица Фэзандри, 401. До скорого».
Когда она наговаривала это сообщение, он был под душем. Он мог бы услышать ее голос голым. Он чудом избежал опасности.
Квартира Белы Люнель – на первом этаже, с окнами во двор. В окнах горит свет, и соседи напротив могут всласть полюбоваться интерьером матери Клер. Артура пригласили осмотреть квартиру, словно это музей ее обитательницы. Осмотр начинается с ванной: на полу серый с розовым ковер-килим, большое окно, две стены от пола до потолка заклеены двумя черно-белыми фотографиями. Бела лежит в ванне с пышной пеной, прикрывающей грудь, и смотрит в объектив.
Затем коридор со стеллажами, забитыми до отказа книгами с древними переплетами. Не спрашивая разрешения, Артур вынимает наугад какой-то том. На титульном листе – посвящение автора некоему Андерсу. Вынимает еще одну книгу: еще одно посвящение, снова Андерсу. «Можете не проверять. Это оригиналы. Все они были нам подарены с личным автографом. Все! Клодель, Фолкнер, Шатобриан, Малькольм Лоури, Лоуренс Даррелл, все они здесь!» Мать улыбается, как пекинес, оскалив уголки рта. Вместо двери – проем в форме арки. Они входят в спальню: тесная комната, односпальная кровать, трюмо, туалетный столик и портрет Клер и Белы, занимающий целую стену. Сходство матери и дочери почти пугает.
Он снова пошел в ванную комнату, чтобы вымыть руки. Слышны далекие звуки голосов Клер и ее матери. Мыло скользит между ладонями, пальцы покрываются пеной, он повторяет имена, которые ему только что перечислила Бела Люнель, восстанавливая названные ею фамилии. Первые издания? Все с личными дарственными надписями? Что за долгожительница эта Бела. А вот и она.
– Вижу, вы любите мыть руки, – отмечает Бела.
– Я? Обожаю.
– Осторожнее! Здесь слово «обожать» запрещено. Что скрывается за постоянным мытьем рук? Когда Клер была маленькая, мы запрещали ей пачкать руки. Ну теперь-то ей вряд ли что запретишь. Она говорит, что я ей завидую. Чему это я завидую, интересно. Ее успеху у мужчин? Это просто нелепо.
– Когда мать завидует дочери, в этом нет ничего плохого. Так часто бывает.
– Вы уже видели мое святилище?
– Ваше святилище?
Бела показывает подбородком на две огромные фотографии на стенах.
– Признайте, что на этих портретах я красавица, хоть звездный час мой и миновал. Клер говорит, что это вскружило мне голову, потому что я не стесняюсь ей выговаривать, когда она теряет время со своими романами. Я справляюсь, говорит она. Меня-то беспокоит прежде всего ее профессия.
– А чем Клер занимается?
– О, это ужасная история. Она ничего вам не сказала? Стало быть, выжидает. Приготовьтесь к шоку.
Появляется Клер, уголки рта ее подрагивают в улыбке.
– Мама, не пугай моего мужчину.
Не она, а Бела берет его за руку и ведет к столу, накрытому для ужина.
* * *
Выйти из-за стола, когда все косточки дичи обглоданы, позволяют Артуру только после особого ритуала. Бела протягивает ему чистый лист бумаги и просит написать письмо, например несколько строчек в ответ на письмо, которое он получил от нее утром.
– Смотрите-ка, левша.
– Ипполит Луазо, мой любимый преподаватель на первом курсе медицинского колледжа, латинист, часто повторял мне: «Летуаль, вы мрачны не потому, что вы левша».
– Также говорится, что левши хромают руками. Погодите.
Бела поднимается, берет с полки книжного шкафа столетний том. На обложке вытеснен бюст мужчины в камзоле, с лавровым венком на челе, в круглых очках, и надпись: «Франсуа де Кевед, Адские сонеты».
Бела читает вслух:
– «Кто это?» И дьявол ответил: «Прошу прощения, но это левши, люди, которые не могут ничего сделать прямо, люди наизнанку, да непонятно, люди ли это вообще». Но вы, без сомнения, исключение, – добавляет она со своим пекинесовским смешком.
А мне нравятся люди наизнанку, – восклицает Клер. Бела молча рассматривает его образец почерка.
– Дорогой мой, вы любите, чтобы все было на своем месте. Но в жизни часто бывает не так. Тем более, когда речь идет о моей дочери. Не зря говорят: если у отца женщины был тяжелый характер, ее надо избегать.
– Мама, ты хочешь, чтобы он убежал?
Бела невозмутимо продолжает:
– А вы с этим согласны? В том, что касается Клер? Да и меня тоже. У нас обеих отцы были тяжелые люди. Это нас и объединяет. Помните: мою дочь не обуздать. Никому это не удавалось. Никогда! – В заключение предупреждения она подмигивает Клер, которая проводит большим пальцем по гравированному лезвию перочинного ножа. – Она еще не сыграла с вами шутку с исчезновением? Со мной вот сыграла. Четыре месяца от нее не было ни слуху ни духу. Кстати, о молчании, вы сменили ей голос Это хорошо. Когда она рассказала мне об этом плане, я подумала, что речь идет об очередной причуде. А в результате получилось не так плохо. Она стала женственнее. А чего ей всегда не хватало, так это женственности.
Артур отпивает из бокала. Клер не сводит с Белы глаз и, кажется, видит не мать, а кого-то другого.
* * *
Огонь разгорается. Языки пламени вспыхивают, лижут черный каучук, растут и танцуют на куче шин. Асфальт скворчит, как антрацитовое масло на сковородке. Пожарники в черно-красных комбинезонах и блестящих касках хлопают ладонями в перчатках, выкрикивают лозунги, но слова не слышны, их покрывает звук сирен. Вся улица стоит. Зазвонил телефон Артура. В шуме и гвалте он узнал интонации Клер: «Артур, ну где же ты наконец?»
– Я нигде. Стою в пробке. Здесь пожар.
– Пожар? Ты вызвал пожарных?
– Наоборот.
– Как это – наоборот?
– Они сами зажгли огонь. Что там у тебя за шум?
– Рабочие чинят крышу.
– Жалко. Мне нравилось небо у тебя над потолком.
– А сейчас ты где?
– Не знаю. Я еду.
На следующий день весь Париж замер. В жилах улиц застыла кровь. Потоки машин окаменели. Сотни потерянных преклонили голову на руль, свернулись на задних сиденьях, закинув ноги на подлокотник, как дети, которых вовсе не веселит такая игра. И это не последний день и не последний вечер. На земле и под землей всеобщая забастовка. Поезда въезжают на станции метро один раз в час, лениво гоня перед собой воздух. Двери открываются. Никто не движется. Двери закрываются. Толпы бастующих превратились в пленных. Но жертв нет. Самые умные спасаются бегством и поднимаются на поверхность. И плен превращается в приключение.
Артур в числе последних. Оставив свои кабриолет, он покинул также подземелья и вытащил на свет божий велосипед «Житан» с заржавевшей цепью. Он подвязывает штанины резинками и становится похож на обносившегося. Катит по тротуарам, а когда дороги нет, вскидывает стального коня на плечи. На работе велосипед есть куда поставить, а у Клер надо брать его с собой. Табличка «Сегодня лифт не работает» исчезла с двери. Артур не доверяет лифтам. Он вталкивает старый велосипед в кабину, поднимает его на дыбы, на заднее колесо, просовывает руку к кнопке, закрывает лакированную деревянную дверцу, и эта закрытая дверь напоминает ему совсем о другой древесине лежащей горизонтально, о тусклых отблесках на крышке гроба под облачным небом. Кабина стартует, он бежит вверх по лестнице через ступеньку. Не доходя до этажа Клер, он натыкается на человека, который разделяет его пристрастие к лестницам. Но по другой причине. Это толстяк в мягкой шляпе, ворочающий свое грузное тюленье тело как мешок. «Это так утомительно», – признается он. Он отдыхает на каждой лестничной площадке. Сегодня вечером Артур видит, что он уселся на последнюю ступеньку шестого этажа, и его туша занимает почти всю ширину лестницы. Бедра выплескиваются из грязных бежевых шортов. Мутные глаза за дымчатыми стеклами очков в роговой оправе, тонкие поджатые губы, жирные волосы, лоснящаяся кожа, одышка. Рядом с ним – стопка журналов и газет, он читает газету, притоптывая ногой по красному ковру. Окликает Артура: «А вы как думаете, молодой человек? Эти судебные дела о растлении девочек – это ужасно. Что вы можете сделать, вот вы лично, чтобы прекратить это? У вас есть девочка этого возраста, да-да, у вас? То есть этакая вот маленькая девчушка? Я бы охотно взял девочку на воспитание, но я слишком занят, а потом у этих так называемых воспитателей в детдомах полно предрассудков, они мне не доверяют. А я бы скорее им не доверял. Смотрите, еще одно дело, только посмотрите». Человек отгибает газетную страницу, показывает толстым, грязным, бороздчатым ногтем статью под фотографией. Артур нагибается, делая вид, что читает, скользит глазами по названию («Из зала суда – отец получил шесть лет тюрьмы за кровосмесительство»); его взгляд останавливается на снимке – лицо обычного человека, лицо толстяка. Губы Артура вдруг словно окаменели. Он встретился с толстяком глазами, кивнул, поискал глазами дату, увидел внизу страницы: 5 февраля 1978 года. Толстяк сложил старый номер «Франс-Суар» и вынул из своей стопки периодики пожелтевший номер газеты «Кот Дефруасе». Стал водить пальцем по колонкам биржевых курсов. «Вы следите за биржей? В последнее время много спекуляций на падении курса. Рынок резко изменится. И уж поверьте, тут прольется кровь. Я уже сказал два словечка моей соседке, мадемуазель Клер, молодой брюнетке с шестого этажа, раньше у нее было такое очарование, с ее-то фигуркой и мужским голосом, но она решила его сменить, какая жалость, не понимаю, как у лекаришки поднялась рука его испортить. Вы ее знаете?» Оскалив в улыбке кривые зубы, он пропел старомодный мотив: «Эти тонкие пружинки, эти хитрые машинки, ну-ка, ну-ка, что сейчас приготовят там для нас…»
Артур выгружает свой «Житан» из лифта. Клер открывает дверь с шаловливой улыбкой и веточкой физалиса в заколотых на затылке волосах.
– Послушай-ка!
Она встряхивает головой, и внутри трех сухих плодов слышится тихое потрескивание. Пестик высох, отломился и бьется о стенки фонариков, как язык колокольчика.
После Канкаль прошло одиннадцать дней. Артур уже не живет у себя. Шаг за шагом он осваивает интерьер Клер. Кусочки Артура уже поселились у нее – и все это улики. А вот у него дома нет ничего, что бы принадлежало Клер. Эта асимметрия то смешит его, то озадачивает. А ее это вроде бы вовсе не волнует, как будто это само собой разумеется, как и многие другие ее привычки, которые сбивают с толку и очаровывают. Ее позерство – это отсутствие всякой позы, и оно сочетается с неуверенностью, неуверенностью, полной апломба, вписанной в зрачки, в которых ничего нельзя прочесть, – такие же твердые и ускользающие, как два шарика ртути. Эта ртуть отравляет Артура, он чувствует это, ему это нравится.
Сегодня он ночует у нее. Не в первый раз. И пока не в последний. При любой температуре она спит, забившись в архипелаг подушек, без чего-либо теплого или тяжелого – ни покрывала, ни одеяла, только простыня. Кроме этой простыни и мужской рубашки неопределенного происхождения (сначала она приписала ее своему деду, потом упомянула друга, который ее якобы забыл), которая ей велика, она ничего больше на себяне надевает. «Мне будет казаться, что я сплю в гробу», – говорит она.
– Но ведь ты говорила, что в гробу уже ничем не рискуешь.
– А я как раз люблю риск Ты разве нет?
Она придумала ритуал. Артур не должен видеть ее голой. Она первой ныряет под простыню. Только после этого ему позволено войти в комнату. Он видит ее, белый хлопок рисует мягкую дугу от кончиков пальцев ее ног, она прижимает ткань под мышками, как раз над грудью. Он вспоминает постельные сцены в фильмах того времени, когда тайна наготы еще не стала открытой всем. Он ложится рядом с ней. Конечно же, не касаясь ее. Миновало время взглядов наяву, ими они уже насладились сполна, настал час взглядов во сне. Они начинают ночь, прислушиваясь друг к другу с закрытыми глазами. Они жонглируют ощущениями, играют с чувствами, с нервами. Они ждут друг друга, и риск все больше.
В ранний час пробуждения он завернулся в простыни, руки и лодыжки его спутаны, весь он погребен в лавине хлопка, его тело не знает, как выбраться. Она поднимается первой, он нарушает запрет, застав ее в обнаженном виде, со спины. Укутанный в простыни, он наслаждается спиной Клер, ее плотью, изгибающейся под гладкой кожей.
Как-то ночью он открыл глаза и увидел, что Клер его разглядывает. Он снова заснул, но от этого взгляда его била дрожь. В то утро он встал первым. За окном все бело. Он поцеловал Клер в лоб – она не проснулась. Она лежит, вытянувшись, повернувшись к небу, и ее невидимое тело светло и легко, как венчик лилии. Босые ножки высовываются из-под простыни, он берет их в руки, сближает, целует подошву, касается губами внутренней стороны лодыжек левая татуировка – колибри, правая – роза. Он отходит, одевается, посыпает тальком ботинки, обувается, уходит. На ходу он легким щелчком колышет ветку физалиса и прислушивается к едва слышному звуку колокольчика.
Он летит по хрустящему снегу, крутя педали со всей силой бессонной ночи.
* * *
Они готовы добавить регистр голоса в мелодию плоти. Изменится не музыка, но ритм и инструменты.
Он молча рассматривает ее портрет в библиотеке. Она снята в профиль, джемпер обтягивает ее плечи и грудь. Он слишком долго смотрит на снимок Она замечает направление его взгляда.
– Почему ты смотришь на эту фотографию?
– Мне нравится этот портрет.
– Ты вот на это смотришь, правда?
Она приподнимает джемпер, становится рядом с портретом. Впервые Артур видит Клер анфас. Ее груди цвета некрашеного шелка. Все в ней скрытно – и вдруг выставляется напоказ в самом внезапном разнузданном порыве. С понимающей улыбкой он отворачивается. Он поддерживает игру неудовлетворенных желаний, он знает это, ему нравится. Он наклоняется над двумя вещицами, которых раньше не замечал: пузырь дутого стекла, заткнутый пробкой красного воска, и медный рожок с веревочкой.
– Что это за рожок?
– Это манок.
– А пузырь?
– В нем заключен женский пук. Одно к другому не имеет отношения. Я хочу показать тебе что-то или, скорее, кого-то.
Она ласково кладет руку на рамку. Это снимок человека, на которого надевают красную рубашку.
– Джереми Айронс. Фильм «Уловки». Ты смотрел?
– Нет.
– Это про хирургов-близнецов, которые делят между собой одну женщину. Ты на него похож.
– Я не делю женщину с моим близнецом у меня нет близнеца. К тому же этот актер блондин.
Она держит фотографию на вытянутой руке, на уровне лица Артура.
– Нет, волосы у него светло-каштановые. Блондин или не блондин – все равно это ты. Кстати, женщину в фильме зовут Клер. Пойдешь со мной?
– Куда?
– Я отведу тебя в то место, которое ты уже знаешь. Сегодня ночью я не хочу оставаться дома. Там будет лучше. Бери с собой велосипед. Сбежим отсюда.
Она складывает в сумочку самое необходимое. И они выезжают в Париж без машин, без метро, она на «Триумфе», он на «Житане». Он крутит педали в облаке ее выхлопных газов. Они медленно катят между двумя валами почерневшего снега, по дороге, посыпанной крупной солью. Он постепенно узнает дорогу. За две улицы от его квартиры она поднимает руку в перчатке и останавливается. Запыхавшись, выпуская облако пара изо рта, Артур останавливается, поравнявшись с ней.
– За мной, – говорит она, – я везу тебя к тебе, не хочешь?
Рука Артура ложится на затылок Клер, его рот ищет ее губы. Удар по стартеру, рычание мотора – она отстранилась. «Я как шлюхи, я не целуюсь».
Первый раз. Она хочет секса, он нет. Он боится, говорит он, что между ними плотская связь не оправдает ожиданий. Он также боится, что только этого ей и надо. Она слушает его, снимая с него ботинки.
– Артур, скольковремени прошло с тех пор, как мы ищем друг друга?
– Около трех месяцев.
Она слушает его и расстегивает пряжку ремня.
– Сколько времени мы волнуем друг друга?
– Насчет тебя не знаю. Насчет меня тоже. Возможно, с первой встречи.
– Какой первой встречи?
– Когда я увидел тебя, услышал.
Она слушает его и расстегивает его рубашку.
– Увидел и услышал – это разные вещи. Тебе нравится ждать?
– С тобой я вновь учусь терпению.
– Я понимаю. С персом нам понадобилось полгода, прежде чем мы смогли коснуться друг друга. Я больше не хочу такого.
– Между мной и тобой это было необходимо. Чтобы понять, золото это или свинец. Я теперь точно знаю.
– Ну и?… Скажи мне.
Ее рот почти касается его кожи.
– Это золото.
Она кусает его грудь.
Сегодня вечером они пускаются в первые нежные вылазки.
– Ты знаешь, как целоваться винтом?
– Ах, так теперь ты целуешься?
– Цыц. Здесь вопросы задаю я. Отвечай.
– Целоваться винтом… Я подумаю.
– Ты слишком много думаешь.
Она открывает свои полные губы, твердый язык вонзается между его губ, его зубов, и ее рот обволакивает его рот. Артур падает на пуф и в падении увлекает Клер за собой. Ее затылок остается напряженным. Она улыбается, острые зубы блестят, глаза сверкают. После этого возможно любое продолжение.
– Мой рот и твой хорошо понимают друг друга, как по-твоему? К моим губам подходят только твои, я в этом уверена.
Она оставляет рот Артура ради другого удовольствия.
Поднимает голову, откидывает со лба непокорную прядь, приоткрывает в усмешке африканские губы. На ее клыках блестит перламутровая влага. «Мне нравится твой сок». Мягким движением языка она слизывает жидкость. Приклеивается ртом к его рту, они пьют то, что он только что дал ей, то, что она только что взяла у него. Она хватает его за виски. «Хочешь ждать? Я дам тебе вволю ожидания».
И она покидает его, поворачивается и засыпает, прижавшись ягодицами к животу Артура. Он слушает ее тихий сон. Секунды ее молчания, неподвижные и совершенные, проникают в него, как ножи.
В другую ночь Клер рассказывает ему свой сон.
– В кухне на моих глазах ты точил ножи. Там еще были какие-то твои знакомые, люди, которых я не знала, и ты разговаривал с ними как профессор медицины со студентами в аудитории. Беседуя с ними, ты часто улыбался мне, как будто хотел меня успокоить. И вдруг ты разрезал мне живот и вынул оттуда красные и черные ягоды – клубнику, малину, смородину, ежевику, они как будто светились изнутри. После этого ты погладил меня, нежно, один только раз, и рана сразу заросла. Когда ты трогаешь мою кожу, ты видишь мою плоть?
– Почему ты спрашиваешь?
– Ты ведь открыл меня, разве не так? Ты вошел в мое горло, ты создал складку, которой там не было.
– Крошечный шовчик, который уже почти растворился.
– А когда ты целуешь меня, ты думаешь о нем?
– Я стираю его поцелуями.
– Тебе было приятно, когда ты вошел туда своим инструментом? – В глазах Клер блестят огни смятения. – Тебе нравится слушать, как я говорю эти слова голосом, который ты мне сделал?
– Я ничего не делал. Это твой голос.
– Есть люди, которые хотят погасить других, и люди, которые пытаются их зажечь. Скажи, кто ты? Скажи!
Он не отвечает ей словами. Он пробует на вкус ее губы. Она шепчет: «Скажи мне, кто ты, скажи, скажи».
Занимается заря, куски белого неба проникают через застекленное большое окно, стены кажутся бледными, глаза любовников блестят. Они шепчутся, и слова их отдаются друг от друга, потому что их виски касаются друг друга.
– Ну и штучка твой стручок.
– Странное слово. Откуда ты его взяла?
– Узнала у кюре. Я прочла рассказ о мужчине, который так любил свою жену, что занялся с ней любовью в последний раз, когда она была мертвая.
Она откинула голову назад, смотря застывшими распахнутыми глазами, и потребовала – слова хрипло вырывались из полуоткрытого рта:
– Ты займешься со мной любовью, когда я умру? Не знаю, что такое между нами, не знаю, что будет дальше, но я чувствую, как это сильно.
На следующую ночь Клер спит, и Артур не слышат, как она дышит. Бесшумность ее дыхания – как ласка для него. Она лежит поперек постели. Во сне она вытянула ногу так, что она оказалась рядом со ртом Артура, и он пробует ее на вкус.
– Ты не целовалась. Ты отказывала мне в своих губах. А потом ты дала мне свой рот. Теперь я не хочу больше твоих губ, мне нужна другая твоя часть.
И он сосет большой палец ее ноги. Она открывает глаза. Молчание. Она услышала? Она смотрит вверх, на потолок над кроватью.
– Забавно, в моей жизни у меня часто не было крыши над головой.
– Мой дом – твой дом.
– Я везде дома. Я жила у женщин, у мужчин, у тех, кто в отъезде, у сумасшедших и мертвых.
– Мне нравилась твоя крыша с открытым небом. Есть такая китайская пословица: «Caмая лучшая дверь – та, которую можно оставить открытой».
На следующее утро ладонь Артура гладит подъем ноги Клер, ее щиколотку, линию икры, угловатую коленную чашечку элегантно-стройной ноги, и здесь, со сбившимся дыханием, он выдерживает полную почтения паузу, прежде чем скользнуть по крутому и атласному склону бедра. Нежная кожа дышит под его пальцами, свежая, как облачко пудры, сорвавшееся с пуховки. Он останавливается. Клер сжала бедра. Артур пытается обойти сопротивление, проводит рукой по задней стороне бедра, берет в ладонь правую ягодицу, касается кожи внутренней стороной запястья, отваживается приблизиться к нежному водовороту пупка. Он включил тайный механизм – Клер сразу же поворачивается, поворачивает левое бедро под прямым углом, открывает дверь. Ее теплая щель очаровывает глаза и ноздри Артура. Он наклоняется над плотью этого плода моря, над неговорящими губами. Он пьет из источника ее чрева. Она просыпается, потягивается с негой.
– Артур… – шепчет она.
– Да.
– Чего ты хочешь?
– Тебя.
– А потом?
– Я боюсь этого.
– Тише, замолчи. Я чувствую, как благотворна наша любовь. Не останавливайся.
Их кожа сливается в одно. Она закидывает голову с закрытыми глазами, наморщив лоб. Ее пальцы, ее ладони берут, притягивают, удерживают в глубине ее самое твердое, изогнутое и напряженное, что есть у Артура. Ее кожа приклеена к его коже, он вдыхает чистое тепло ее тела. Она сплетает свое тело с его телом, свой взгляд с его взглядом. В своем падении она цепляется за него, стонет ему на ухо, требовательная, боязливая, изголодавшаяся, страдающая, отдавшаяся. «О, скажи мне, что это, если ты знаешь, прошу тебя, если ты знаешь, что это, скажи мне!»
Кости ее хрустят. Он смеется, смехом наслаждения и ужаса.
* * *
Занавески у ясновидящей не задернуты. Для тайны консультации достаточно октябрьской темноты. Она включает кассетник. «Я кое-что знаю, замолчи и слушай. Скоро будет переезд. Вы выберете дом, который мне не нравится. Я вижу там красное. Я уже говорила тебе, пусть не будет красного между мужчиной и женщиной, не надо этого». Она разрывает листок, на котором были записаны какие-то формулы. От треска разрываемой бумаги Артур вздрагивает.
– Что новенького с нашей последней встречи?
– Она потеряла кольцо.
– Не потеряла. Утратила на время.
– Но снова его обрела. Я отдал его ей.
– Естественно. Ей больше не надо защищаться. Вы с ней кое-чем обменялись… мне ты можешь сказать, мы ведь с тобой старые друзья, у тебя с ней была маленькая ночная музыка, правда? Продолжай.
– Она сфотографировала меня во сне.
– Во что ты был одет на этой фотографии?
– Мне было холодно, я завернулся в шаль. В красную шаль.
– Она должна сделать другую твою фотографию, где ты будешь в белом. Что еще?
– Она азартная.
– Дорогой мой, любовь без азарта – как жизнь без света. Что еще?
– Она считает, что похожа на мужчину. А на самом деле она женственна, как никто.
Не удивительно. На эту женщину не угодишь. Неужели ты с твоим умом мог бі предпочесть женщин, с которыми просто?