К супругам Фьоренчелли мы ходили каждое воскресенье. Эта неделя исключением не стала, и милый семейный обед был милым до той самой минуты, когда Лорена неожиданно сказала:

– Мне кажется, дорогая, что ты несправедлива к Франческе.

Я чуть не подавилась потрясающе вкусным кексом. Но когда возможность задохнуться крошками с морковной стружкой миновала, ответила:

– Мне так не кажется.

Я заметила, как напрягся Анри и как нахмурился Энцо. Мужу про Франческу я не рассказывала, решила, что этот визит несказанного благородства можно опустить. Но видимо у несказанного благородства вышел срок, потому что оно вышло за дверь и немедленно побежало жаловаться на жестокую меня. Смутно представляю себе такую загадочную любовь, которая превращается в преследование.

– Девочка пришла к тебе помириться, а ты…

– Лорена, ну зачем за столом, – недовольно пробурчал синьор Фьоренчелли в усы.

– Брось, Энцо, – та отмахнулась от его замечания, – мы здесь все свои, родные. Кто еще открыто скажет, если не семья? Тереза, вы должны помириться. Франческа не держит на тебя зла, но я бы не хотела рваться между вами душой. Она мне как дочь, а ты жена нашего дорогого Анри.

– Я не собираюсь становиться между вами, – сказала негромко. – Но если хотите, мы можем обсудить это наедине.

Привычка синьоры Фьоренчелли говорить прямо и без обиняков была довольно мила. Вот только Софи уже ерзала на стуле и с любопытством переводила взгляд с меня на Лорену. Не уверена, что в эти минуты дочь была на моей стороне. Не уверена, что я готова спокойно об этом говорить, особенно после того, как мы с ней чудом не разругались из-за этой «невинной простоты». А еще не хочу наговорить лишнего.

– Девочка, – женщина похлопала меня по руке. – Она пришла к тебе, хотя это далось ей ой как нелегко. Чувство, которому не суждено стать взаимным, разрывает Франческе сердце.

Слабенько как-то разрывает, если до сих пор не разорвало.

– Не думаю, что это вообще стоит обсуждать.

Слова мужа заставили поежиться даже меня. Анри редко повышал голос, и уж тем более он ни разу не повышал его в присутствии родителей. Но лучше бы повысил, честное слово, потому что от жестких интонаций по коже пошел мороз. А в следующий миг над столом повисла напряженная тишина. Даже Энцо отставил чашку с кофе, хотя имел обыкновение потягивать его непрерывно, покачиваясь в своем любимом плетеном кресле-качалке.

– Тереза имеет полное право решать, кого ей принимать в своем доме, а кого нет.

Синьора Фьоренчелли всплеснула руками.

– Вот как ты заговорил! А ведь Фран тебе почти как сестра родная.

Поскольку Анри сидел с непробиваемым лицом, Лорена поджала губы.

– С вами двоими мне не справиться, а вы, как я погляжу, сговорились. Но если бы Тереза хотя бы на минуту поставила себя на ее место, она бы заговорила по-другому.

Терпеть не могу, когда обо мне говорят в третьем лице. Терпеть не могу, когда мне ставят в упрек бесчувственность. Терпеть не могу таких, как Франческа и леди Энн. Терпеть не могу, когда на моего мужа смотрят так, словно он во всех грехах виноват! Но так уж повелось в нашем мире: несчастных принято жалеть, весь спрос всегда со счастливых.

– Я была на ее месте, – сложила салфетку вдвое, потом вчетверо, потом вшестеро. И еще. И еще, пока она не превратилась в моих руках в крошечный тугой комок. – Когда мы с Анри только познакомились, я была влюблена в другого мужчину. Немногим более пяти лет. А потом узнала, что он женат.

Ну ладно, у лорда Фрая не было жены, но я этого знать не могла. Точно так же, как не могла сейчас остановиться: меня прорвало.

– Тем не менее я не побежала знакомиться с его женой, не стала его преследовать и жаловаться всем подряд.

Если после выпада Анри стало тихо, то как же стало сейчас? Софи замерла с зажатым между пальцами кексом: хотя я просила ее пользоваться приборами всегда, она умудрялась нахвататься послаблений и начинала вести себя как ребенок, не знающий слова «манеры». Лорена сверкала глазами, Энцо что-то рассматривал на дне своей чашки, и только Анри мягко накрыл ладонью мою руку. Салфетка выскользнула из пальцев и принялась раскрываться, как цветок. Тихонько скрипнуло кресло, когда синьор Фьоренчелли мягко подался назад. Его жена шмякнула сливочницу о поднос, а затем принялась так яростно помешивать кофе, что звон ложки напоминал бой маленьких часов.

Мне же стало дико стыдно. Да что со мной происходит на самом деле? Раньше я скорее язык под корень отгрызла бы, чем сказала такое, а теперь вот… Стыдно было настолько, что хотелось провалиться куда-нибудь под пол или даже поглубже. Останавливало только то, что тут вода повсюду. Вскочить и убежать из-за стола помешала матушкина муштра. Я продолжала сидеть с расправленными плечами и ковырять ложечкой кекс, с каждой минутой все больше и больше отдаляясь от этой комнаты.

Неожиданно Анри вздернул меня со стула и усадил к себе на колени.

– Пусти, – зашипела я ему на ухо, стушевавшись еще больше. – Ты что творишь?

– Я люблю тебя, – сказал так громко, что вздрогнули все.

Прежде чем успела возразить, муж спеленал меня объятиями, не позволяя вырваться.

Энцо хмыкнул в усы и вернул пустую чашку на стол. Подхватил взвившуюся вихрем жену и повторил трюк Анри, из-за чего кресло жалобно скрипнуло и рывком качнулось назад. Лорена взвизгнула и вцепилась ему в плечи.

– Сумасшедший!

– А я люблю тебя, – заявил от души. – Воробушек мой боевой.

– Воробушек?! Ах ты голубь драный!

Дочь залилась смехом. Лорена пару минут отбивалась от мужа, пытающегося сгрести ее и подтянуть к себе ближе, полотенцем. Но потом сдалась, широко улыбнулась и положила голову ему на грудь. Глаза Софи радостно сверкнули, она подскочила из-за стола и бросилась к нам.

– А я? А меня? Меня кто-нибудь любит?

– Я люблю, – со смехом втянула дочь себе на колени.

– И я, – Анри наигранно-тяжело крякнул, из-за чего рассмеялись уже все.

– И я, – хором откликнулись Лорена и Энцо.

Посмотрели друг на друга и обменялись понятными только им нежными улыбками.

– А не пойти ли нам прогуляться? – предложил синьор Фьоренчелли. – Погода вон какая стоит.

За последний год я сменила столько домов, что к этому никак не получалось привыкнуть. Или просто не хотелось – знать, какие половицы откликаются в спальне скрипом, как шумит ветер в дымоходе или как шуршат занавеси, когда приоткрываешь окно. Поэтому я с размаху и наступила на самую скрипучую часть пола в спальне, старательно прикрытую ковром, но от этого не менее коварную. И Анри сразу открыл глаза. Теперь уже неизменно золотые, как его опасная сила.

– Тереза, что случилось?

– Мне просто захотелось пить.

Ну ладно, мне безумно захотелось пить, поэтому я спустилась, взяла самый большой графин, который только нашла. Жадно выпила – столько, сколько смогла – словно жидкий лед глотала. С чего бы воде быть такой холоднющей? Добавила до краев и притащила наверх, потому что жажда не становилась тише, только усиливалась.

– Ты могла бы попросить меня.

– Ты спал. Что я, за водой дойти не смогу?

Он только головой покачал, поднимаясь и принимая из моих рук графин. А потом нахмурился и дотронулся до моего лба.

– У тебя жар.

– Правда?

Удивление вышло вполне искренним, потому что я не чувствовала себя плохо. Даже потянулась пальцами ко лбу, но пальцы тоже были горячими, и ничего из этой затеи не вышло.

– Серьезный.

Светильник разгорелся быстро, и Анри помрачнел еще больше.

– А ну-ка, давай в постель. Живо.

На всякий случай заглянула в зеркало: оттуда на меня посмотрела красненькая я. С сумасшедшими глазами, раскрывшимся во всю радужку зрачком и пересохшими губами, очерченными яркой каймой. Пожала плечами, но все-таки легла. И впрямь странно: когда у меня случался сильный жар, я едва могла подняться. Мутило и болела голова, сейчас же я чувствовала себя легкой как перышко, разве что немного пьяной.

– У тебя что-нибудь болит?

– Ничего, – хмыкнула я. – Только голова кружится. Капельку.

– Нужно пригласить целителя, – Анри принялся одеваться.

При этом муж выглядел таким встревоженным и серьезным, что я невольно улыбнулась.

– Это всего лишь жар. Должно быть, не стоило снимать накидку.

Обманчивое маэлонское солнце сегодня припекало так сильно, что я и впрямь сначала расстегнула все пуговицы, а потом вручила плащ Анри. И шляпку тоже – такое тепло, как здесь, мне было в новинку. Шутка ли, посреди зимы гулять в одном платье и наслаждаться по-весеннему легким ветерком. Синьор Фьоренчелли рассказывал, что через недельку-другую, после череды солнца и дождей наступят короткие заморозки, а спустя месяц деревья переоденутся и порадуют нас цветением.

– Всего лишь? Да ты вся горишь.

– Ох, граф, не занудствуйте. Лучше идите сюда.

Муж сложил руки на груди, а я показала ему язык.

– Обещаю, что если простыни начнут дымиться, мы позовем целителя.

– Тереза, это не смешно.

– А по-моему, очень.

Я хихикнула и похлопала ладонью по покрывалу.

Анри все-таки подошел, но только после того как принес холодной воды и полотенец, одно из которых водрузил мне на лоб. И оно оказалось просто ледяным! Бр-р-р! Я сбросила его раньше, чем муж успел опомниться.

– Ты что, хочешь меня заморозить?

Вместо ответа полотенце вернули на место, после чего я в полной мере осознала суть слов «ты вся горишь». По сравнению с ним я казалась камином, который нерадивая служанка забыла потушить. Не только голова, но и все тело: грудь, живот, руки, ноги и кончики пальцев полыхали, словно я вышла из костра. Ткнув себе в ладонь, увидела белое пятно, которое стремительно сужалось и наконец уступило место «горению».

– Тереза, это ненормально, – муж принялся меня разворачивать, чтобы намочить сорочку. – Тебе нужно…

Представив, что меня сейчас завернут в этот ледяной кошмар, я взвизгнула и принялась отчаянно вырываться. Причем с силой, которой у тяжело больной быть ну никак не должно. От неожиданности руки мужа разжались, а я отползла на его половину кровати.

– Не смей, – прошипела, стягивая завязки на груди. – Мне же холодно!

– И хорошо! Тебе нужен холод, жар нужно срочно сбить. Поверь мне, я знаю, что говорю.

Он действительно знал: такого жара, как у него во время приступов золотой мглы, я еще ни у кого не встречала. Даже когда мы поссорились в Лигенбурге и меня зацепило силой хэандаме. Хотя тогда мне тоже дико хотелось пить. Прекрасно понимаю, что жар нужно срочно сбить, но завернуться в дикую, мокрую, ледяную сорочку? Бр-р-р, нет уж, спасибо, не надо. Я лучше сама как-нибудь. Силой, например, воспользуюсь.

Поскольку Анри был настроен решительно, ушла на грань и соорудила из тьмы подобие легкой ледяной корочки на собственной коже. Она жглась, как сумасшедшая, но по крайней мере от нее не хотелось выпрыгнуть из тела, как после тряпочки с водой.

– Вот, – показала ему руку, – доволен? Немного магии, и ничего больше не надо.

– Теперь я не смогу тебя обнять.

– Можно подумать, обниматься в мокрой насквозь сорочке было бы приятнее.

Анри сел рядом, я же дотянулась до воды и выпила еще парочку стаканов. Чувство было такое, что она высыхает во мне, не успевая добраться до желудка.

– На кого я сейчас похожа? – спросила, вытянув ладонь.

Мельчайшие кристаллики тьмы поблескивали на коже серебром, из-за чего казалось, что меня затянули в невесомую полупрозрачную вуаль, в точности повторяющую контуры тела. Вместо ответа Анри поднес ко мне зеркальце: бледная кожа мерцала искрами, как у обитателей недр морских. Сквозь сорочку с длинными рукавами видно было каждый изгиб тела, глаза манили провалами тьмы. Жуть да и только.

– Ты прекрасна.

– Ну да. Из меня получилась бы отличная натурщица для полотна «Смерть во всей красе».

– Если бы Смерть была похожа на тебя, люди перестали бы ее бояться.

Я откинулась на подушки, с трудом удержавшись от желания коснуться его руки: неизвестно, как мгла отреагирует на мои «целебные» процедуры. Хотя как раз известно, и это пугало гораздо больше жара. По-хорошему, ему даже рядом со мной находиться сейчас не стоит: черты лица стали острее, а золото в глазах ярче. Ох, если бы только знать способ, как заставить силу хэандаме отступить. Каждый раз, когда я уходила на грань, думала об этом. Но если бы такой способ существовал – разве не знал бы Анри о нем? Ведь он изучал свою силу не только по книгам.

– Тереза?

Пальцы его почти коснулись моего подбородка, замерли в каких-то дюймах.

Надо срочно сменить тему, пока он не прочитал мои мысли. Как делал это частенько, просто заглянув в глаза.

– Ты никогда не называл Лорену и Энцо мама и папа?

Он заставил себя отвести руку. Покачал головой.

– Почему?

– Потому что мои родители погибли.

– Но ведь они стали для тебя семьей.

– И я им за это благодарен.

Теперь муж смотрел в сторону окна, где тени от неяркого света расплескались по бесцветным сейчас обоям. А я вдруг поняла, что не могу вспомнить их настоящий цвет.

– Софи тоже никогда не назовет нас мамой и папой.

Он повернулся.

– Она любит нас.

– Ты прав. Но мне хотелось бы верить, что из меня получится мама… а не просто Тереза.

И еще мне отчаянно хотелось действительно стать ей матерью. Любить сокровенно, всем сердцем, беззаветно. Быть рядом всегда, когда дочь будет во мне нуждаться, понимать с полуслова. И поддерживать во всем, что для нее по-настоящему важно.

– Разве от того, что она зовет тебя по имени, что-то меняется?

– Наверное, да. Не знаю.

Прозвучало безразличнее, чем отозвалось в сердце. Просто другой дочери у меня не будет, а для Софи мамой всегда останется другая женщина. Та, что ее родила.

Как ни странно, теперь меня клонило в сон. Я выпила еще несколько стаканов воды перед тем, как сползти на подушки. И отпустила тьму, запечатывая ее в себе.

– Обними меня, – попросила мужа.

Анри подался ко мне, и я обхватила его руками.

– Почему у Лорены и Энцо нет своих детей?

– Когда они только поженились, у Лорены случился выкидыш. Через год еще один. Им посоветовали больше не пытаться, потому что это могло ее убить. И они решили, что не готовы рисковать. Точнее, так решил Энцо, потому что Лорена рвалась… в бой. Только когда появился я, немного успокоилась.

– А если бы у них все-таки получилось?

Анри хмыкнул.

– Энцо не стал бы рисковать любимой женщиной ради какой-то эфемерной возможности. И я его прекрасно понимаю.

Глаза закрывались, поэтому я провалилась в сон прямо в объятиях мужа.

Очнулась от страшного холода, на своей половине кровати. Все вокруг было мертвенно-серым: осознав, что ушла на грань во сне, стремительно подскочила. Чудом не кувыркнулась на пол и вдруг поняла, что до сих пор сплю. Это была не просто грань, нечто гораздо более глубокое и страшное. Гулкими, сильными, яростными рывками билось в груди собственное сердце, перегоняя кровь. И вторило ему еще одно, не менее живое, но совсем крохотное. Внутри.

Нет, нет, нет, этого не может быть! Это невозможно.

Глубоко вздохнула и широко раскрытыми глазами уставилась в потолок. Утреннее солнце только-только прокралось в комнату, понемногу заливая ее светом. Я же просто лежала, не в силах пошевелиться. От жара не осталось и следа, только насквозь мокрая сорочка и сбитые простыни напоминали о том, что он все-таки был. Да еще крепко спящий муж: должно быть, не сомкнул глаз, пока мне не стало легче. Покосившись на графин, воды в котором осталось на донышке, тихонечко поднялась. Подхватила ключ от «своей» комнаты и, обогнув злосчастную скрипучую половицу, вышла в коридор.

Разумеется, это всего лишь сон, Тереза, ты прекрасно об этом знаешь. Всего лишь глупый сон, потому что ты сильно простыла, у тебя был жар, и…

Оказавшись за закрытой дверью, быстро ушла на грань.

Глубже, еще глубже – туда, где жизнь и смерть сливаются воедино, где смерть сильнее чем жизнь, но жизнь несравненно прекрасней. Сердце ударилось о ребра: тук. Глухо, ровно, спокойно. Чувствуя, как все дрожит от напряжения, положила руку на живот. Секунда, минута или час прошел? Ни-че… Тоненький удар отозвался в пальцах с такой силой, что я лишь чудом не отдернула ладонь. Мир вращался вокруг с бешеной скоростью, краски, тлен, тьма мешались воедино, биение крохотного сердца сливалось с моим настолько, что различить его было почти невозможно. И все-таки сейчас я ловила его пульсацию, чувствуя, как во мне отзывается жизнь… нашего ребенка.