Я проснулась утром от холода. Вязкая вода обволакивала меня со всех сторон и казалось, впиталась в мое тело. Я открыла глаза и с омерзением обнаружила большого рыжего таракана, плававшего пузиком вверх в моей ванне. Наверное, он соскользнул ночью со стены и упал в живительную для меня и смертельно опасную для него стихию. Я с отвращением вычерпнула его из холодной воды и выкинула в раковину. Мне стало дурно оттого, что его мертвое тело, неизвестно, сколько времени, оскверняло мою воду. Я поругала себя за излишний мистицизм. «Холодно!» – подумала я, и начала медленно вытаскивать свои замерзшие части тела на сушу.

Было еще очень рано, часов семь. Работающая, точнее ходившая на работу, а таких было не много, часть нашей коммуны, только начали шнырять по кухне, до ванны они еще и не планировали добираться, поэтому проснулась я сама, а не от стуков в дверь. Я никогда не понимала, почему люди сначала едят, а потом уже моются…

Я отправилась варить себе кофе. Я смотрела на перемещающиеся по кухне тела, они ползали как тараканы по стенам в поисках баночек с крупами, баночек с сахаром, солью, молотым кофе, или кофе в зернах, они ползали по холодильнику в поисках яиц и сосисок. Они быстро передвигались по кухне, доставая то мисочки, то кастрюльки, то чашки, взбалтывали яичницу с молоком, шипели маслом на сковородках, кипятили воду, сладострастно наслаждаясь перспективой, вывалить это месиво на тарелочки и быстро-быстро запихнуть его в свои ненасытные тела. Потом они бы пошли в туалет, пописали, подмылись, и намочили зубные щетки в воде, чтобы сделать вид, что они почистили зубы, на самом же деле, им хотелось сохранить вкус яичницы, сосисок, кофе, творога и манной каши с вареньем, поэтому они никогда не чистили зубы, предпочитая через пол часа, уже сидя на работе, насладиться остатками завтрака, выковыривая его из зубов. Я смотрела на них, мне даже кофе уже не хотелось варить. Мне не хотелось ничего, лишь сесть на подоконник и смотреть в окно, тупо ожидая, когда это чертово солнце закатится за горизонт, и снова наступит ночь, и сова я погружусь в свою теплую воду, в свои теплые буквы, в свои теплые сны.

– Тебе сварить кофе? – обратилась я к Пете, чтобы хоть как-то вернуть себя к реальности, к одному из жителей нашего микрокосмо. Петя работал на заводе, изготавливал гайки и болты, мечтал устроить революцию и свергнуть советскую власть. Какую власть он хотел, Петя не знал, но мыслил, как истинный революционер, сначала, надо разрушить, а потом, разберемся. У него была светло русая кудрявая шевелюра, огромные голубые глаза, обрамленные светлыми пушистыми ресницами, маленький вздернутый носик и пухлые

губы, голова нашего местного "Давида", была помещена на столь же безупречное тело, подобие которого много лет спустя я видел в немецкой порнухе, в роли пришедшего чинить канализацию, слесаря. У Пети были огромные сильные руки, с длинными крепкими пальцами и огромные член, толстый и прямой, красивого бело-розового цвета, идеальный вариант для модели фаллоимитатора. Проблема была лишь в том, что Петя, им слишком быстро двигал, думая, что чем выше скорость, тем больше производительность. Работа на завод на него плохо влияла. Я с ним не трахалась, мне хватало слышать скорость поскрипывания большого письменного стола, на котором, перегнув раком и задрав грязные засаленные халатики в голубые, красные и фиолетовые цветочки, стянув хлопчатобумажные заштопанные трусы, он ебал всех, кого только можно было выебать. "Донор, бык производитель. Зато, наверное, здоровые дети от него рождаются?!" – рассуждала я про себя… Природа наделила его членом и телом, но обделила мозгами, рассчитывая, что эту часть добавят в своих отпрысков умные мамаши, которые, имея все же в наличии склад, пусть и не интеллектуальных знаний, но уж точно житейских, знаний, посмотрят на своих мужей, сравнят их с Петей и решат, что ребенок должен быть красивый и здоровый, можно и не умный, ну, на благо советского общества, символом которого, в сознании молодых будущих мамаш, были как раз такие, как Петя. Светлое будущее, оправдывает средства!

Я ни с кем не трахалась, наверное, потому, что уже трахалась в той жизни, где я была мужчиной, и где не ебаться было просто нельзя. Там, мне это совсем не нравилось. Здесь я тоже это делала, и пожалуй, мне тоже это не понравилось. Болото женского влагалища, запах слизи, пота, желания и волос, впитавших аромат хозяйственного мыла, прокипяченные трусы и байковые халатики. Я не хотела быть очередной вонючей пиздой для таких как Петя, который во время секса со мной не думал бы ни о чем, кроме как о предстоящем матче по футбол, или хоккею, который будут показывать по телевизору, и который ни как нельзя пропустить. Я вообще не хотела никогда соприкасаться с людьми, если бы я могла, я бы, наверное, села в какую-нибудь непроницаемую, никакими доступным человеку средствами, невидимую капсулу, и улетела бы в другую галактику, там, где нет человеческих запахов и человеческих сущностей, где не пахнет человеческим духом…

Мне в нос ударил запах спермы. Это я уже делала. Я вспомнила своего первого мальчика, свою первую любовь, свою первую попытку быть обычной девушкой.

– Ну, как? Не противно? – спрашивала я, смеясь и вспоминая, как я боялась, той, жизни, где я была мужчиной, что женщины, откусят мне член, или полоснут меня бритвой по артерии на нем, как делали гейши, когда надо было убить лучших самураев. "Интересно,

думал я, – Лучшие из них, успевали гейшам отрубить голову. Я бы успел?!". Кончал я с мыслью о том, как голова очередной девушки катится по дощатом полу.

– Нет! А тебе как?! – отвечал он, немного смущенно, – Это прекрасно! Ты делаешь это так великолепно! Дай я тоже тебя поцелую!

Я давала ему лизать себя. Это мне казалось совсем ужасным. Мне хотелось спросить, как его не тошнит, ведь когда он лез ко мне целоваться после этого, меня тянуло блевать тошнило от собственного вкуса на его губах.

– Ты там такая сладкая! – говорил он.

Мне самой казалось, что я там сладкая. От этого делалось еще хуже.

– Не ври! – хотелось заорать мне, даже если это и так, тебе должно казаться, что я пахну болотом и вкус меня, словно вкус царевны лягушка, в свежем виде, хотя, наверное, в вареном не вкуснее, или я просто не гурман. Кончала я с мыслью о том, что в следующей жизни я буду кем-то намного более совершенным, чем мужчина, или женщина. Да, при всей ненависти к ебле, я кончала, но было это так, как будто тебя мутит весь день, а вот вечером, часов через 12, ты наконец-то можешь проблеваться, и ты, засунув два пальца в рот, с облегчением извергаешь то, что тебе так мешало. И тебе хорошо, действительно хорошо, но до содрогания мерзко и противно.

– Спасибо! – говорила я, глядя ему в глаза, – Мне было очень хорошо!

Когда я гладила его член, облизывая его, целуя, проводя языком по всем венам, отодвигая крайнюю плоть, чувствуя привкус хозяйственного мыла, чувствуя вкус его желания, я думала о том, что если бы вот сейчас этот член, что я держала в руках, превратился во влагалище, так, если бы я могла взять перелепить своего любимого мужчину в женщину, сделать моего любимого мальчика девочкой, а сама стала бы мальчиком, то все могло бы быть и по-другому. Наши роли были бы одинаковы, я бы могла обладать им, а он, мною, в нас бы не было ни мужского, ни женского, лишь страсть, лишь желание, лишь сила обладания, дух поглощения, слияние. В нас было бы все, мы были бы всем. А так, мы совсем – совсем ни что, каждый в себе, но не с другим. "Как можно думать о таких ужасных вещах, когда ты для кого-то? Как можно думать о таких вещах, когда ты не для себя? Как можно думать о таких вещах, когда ты для своего наслаждения, а не для своей ненависти?!" – я плакала, слезы текли по моим щекам. Он думал, что я плачу от наслаждения.

Я сжимала его член, сильно и страстно, ища в нем жизнь, ища в нем, хоть что-то настоящее, но ничего не было, словно силиконовый хуй (образцы, которых, можно будет найти много лет спустя после описываемого мною периода, в прикроватной тумбочки каждой, уважающей себя бизнес-леди), только кончающий, как-будто, по нажатию

кнопок, выдающий порцию спермы и потом, простояв еще некоторое время, скукоживающийся и стыдливо прячущийся до следующего накопления семенной жидкости.

Моего первого мальчика звали, впрочем, какая к черту разница, как его звали, имя ни о чем не говорит, оно не определяет сущность, может потому что имя есть у всех, а сущность – нет. Может быть когда-то, когда людей на земле было еще очень мало и они были полубогами, жили по триста, а то и по пятьсот лет, вот тогда, может имя и определяло человека, потому что он сам определял себя. Но теперь, когда безграмотная работница ЗАГСа, ошибаясь в буквах и родах, записывает тысячи кричащих комков, в «книгу жизни», фиксируя, что они существуют, хотя кто сказал, что если человек родился, то он существует, имя не имеет значения. В общем, мой первый якобы любимый мальчик учился со мной в параллельном классе. Нам было тогда по пятнадцать лет. Я хорошо училась, он учился плохо, я была красивой, умной девочкой, он был красивым не глупым, но слишком отвязанным, хулиганом…

– Малка, дорогая, почему бы тебе Леше не помочь с математикой? – спросила меня как-то Анна Юрьевна.

«У нее уже в трусах мокро от одной мысли о том, как Леша задирает мне юбку и разрывает резинку от трусов!» – просканировала я ее голову, с выпревшей лысиной, под слишком маленьким ей, рыжим кудрявым паричком.

«Она зимой носит рейтузы! – подумала я, – А когда приходит в класс, перед уроками, задирает юбку и снимает их, вешая на батарею, чтобы они были теплыми, когда она потом соберется и пойдет домой, ведь ей еще в очереди в магазин стоять! А еще, на синих шерстяных рейтузах у нее серые заплатки, потому что у нее ноги слишком толстые и трутся друг о друга, рейтузы быстро рвутся, приходится их штопать!» – мне стало дурно, тошнота подступила к горлу, будто кто-то пронес пирожок с мясом из столовой, маслянистый, жирный пирожок, с мясом местных крыс.

– Бедные крыски! – произнесла я одними губами, чтобы удостоверится, что Анна Юрьевна действительно здесь, стоит передо мной и предлагает мне переспать с Лешей.

– Ты что-то сказала, Малка? – переспросила она.

– Нет, нет! – ответила я, – Просто подумала о том, с чего лучше начать?

– С самого начала! Чем раньше начнете, тем быстрее кончите! – сказала она крайне многозначительно и зашуршала своей накрахмаленной юбкой в сторону столовой.

«Пирожки, и сладкий, светлый, как анализы, чай!» – констатировала я, предугадывая ее меню.

Леша шел по коридору. Я смотрела на него, представляя, как я буду его раздевать. Мне удалось представить его голым. «Уже хорошо!» – подумала я.

Я посмотрела на его светлые волосы, голубые глаза, красные губу. «Немного жидовской крови его семейки явно не помешает!» – подумала я, – У нас были бы очень красивые дети! Даже, пожалуй, и не совсем глупые! А Анна Юрьевна, хоть и извращенка, но совсем не дура! Думает о здоровье нации!»

– Мы будем заниматься математикой, на благо великого советского будущего! – я подошла к Леше.

Его глаза загорелись. Он представил, как стягивает с меня эту чертову серую юбку, школьной формы для комсомолок, которую я укоротила до самых чулок.

– Начнем прямо сегодня! Нам сказали, побыстрее кончить! Политика партии, понимаешь ли! Они все быстро кончают, и решили, что так и должно быть, но я то думаю,… – я замолчала, посмотрела в его синие глаза, на его напрягшийся в штанах член, – Но это уже разговор для приватной беседы, так что вас, мой дорогой товарищ, я попрошу сегодня, после уроков, ждать меня внизу, в холле. Вы понесете мой портфель.

– Хорошо! – простонал он и побежал в туалет. Я смотрела вслед его неестественно ковыляющей фигуре и слушала протяжный звон приговаривающего, кажется к «физике», звонка.

«Он опоздает! – подумала я, – Не сможет он быстро кончить!»

С тех пор, он носил мой портфель, я делала за него домашние задания по математике и физике и химии и всему остальному, он начал хорошо учиться. Все были довольны. По вечерам, мы ходили гулять. Я надевала длинное вязаное синее платье, подаренное мне маминой подругой, которая вязала его для себя, но шерсти оказалось мало и платье вышло маленькое, влезала в него лишь я. Я надевала под платье телесные капроновые чулки, выменянные за джинсы, которые мне были велики, у одной девицы, и чувствовала себя неотразимо сексуально. Трусы я под платье не надевала. Оно было слишком обтягивающее и резинки были видны. Единственное, в чем была проблема, это туфли, у меня, их просто не было и мне приходилось одевать с платьем огромные ботинки, сорок второго размера с шерстяными носками, чтобы не потерять башмаки. Но это вскоре перестало меня смущать, потому как мы с Лешей были практически одного роста и на каблуках, я была бы ваше него, а так, мы смотрелись превосходной парой. Образцовая парочка для подросткового порно, как я потом оценила. Я закалывала волосы на затылке, так, чтобы несколько прядей выбивались, падая на лицо и шла, немного ссутулившись, словно стесняясь чего-то, например своей высокой груди с торчащими ровно вперед, словно постоянно возбужденными, но на самом же деле просто я всегда мерзла, сосками. Когда мы картинно останавливались посреди улицы и начинали целоваться, люди оборачивались, и, забывая про то, что надо купить хлеба, вспоминали что они рождены, чтобы ебаться. Я знала это. Все было красиво. Но мы не трахались. У Леши был маленький член, и он быстро кончал. Это было основным его преимуществом. После первого нашего разговора, он даже не опоздал на урок, а как признался позже, кончил, еще, когда я не успела договорить фразу о нашем светом будущем…

Вместо того, чтобы трахаться, мы гуляли, вместо того, чтобы разговаривать – целовались. У нас были идеальные отношения. Нами все вокруг восхищались: учителя, родители, одноклассники. Все девочки, завидовали мне, все мальчики, завидовали ему. Меня все это устраивало. Я была обычной и лучшей. Меня ни кто, ни о чем не спрашивал. Я чувствовала себя защищенной этим красивым враньем.

Мы встречались до окончания школы. Потом он уехал поступать в художественную академию в Ленинград, а я не поехала. Мы расстались. Я осталась девственницей, а он – навечно уверенный, что он самый лучший мужчина в жизни любой женщины. Такому проще всего изменять. «Я даю шанс его будущей жене быть безнаказанно выебанной слесарем в процессе починки унитаза!» – думала я, махая рукой Леше, когда он уезжал из Москвы. Он клялся мне в вечной любви, я клялась ему. Все закончилось легко и хорошо.

Больше я его никогда не видела. Хотя мне было бы даже интересно, но как-то не сложилось…

Больше я не пыталась быть как все. Теперь я решила, что я могу под прикрытием «страдания от потерянной любви», не встречаться ни с кем, по крайней мере, год…

Я смотрела на человекообразных тараканов шныряющих по кухне и на Петю. Он хотел меня выебать, хотя, не он один, все хотели. Люди хотят испоганить то, что еще не испорчено, словно нарисовать «здесь был Вася!», или «Хуй!», – на белом памятнике, будто ему мало испражняющихся на его голову птичек. Жаль мне памятники, их сделали, не спросив, хотят ли они быть обосранными монументами, или все же предпочитают оставаться частью скал, или гор…

Петя с вожделением водружал на шипящую маслом сковородку кусочки толсто нарезанной «докторской колбаски», той, которая уже «с душком», слишком долго провалявшейся в холодильнике, или купленной уже не совсем свежей, что скорее было ближе к истине. В нашем холодильнике ничего долго не задерживалось. Тараканы…

Колбаса жалобно взвизгнула и покрылась тоненькой поджаристой корочкой, чуть свернувшись и усохнув. «Плесень поджарилась!» – подумала я. Потом Петя вылил туда же смесь из пяти яиц, взбитых с молоком, и вывалил не аккуратно нарезанные, толстыми кружочками, помидоры…