Я смотрел на свои руки, но на них ничего не было, ничего, совсем. Вода протекала сквозь пальцы, словно воздух, не запечатлеваясь на моей коже, не оставляя даже воспоминания.

Мне казалось, она обиделась на меня. Мне хотелось умыть лицо, собрать горсть воды в ладонях и окунуть в нее свою горящую кожу, но я не мог этого сделать, потому как руки все еще казались мне грязными, и вода, словно осквернялась мною. Я смотрел в поток, льющийся из крана и мысленно, даже не формулируя фраз, просил прощение. Просто бесконечно повторял про себя: "Прости! Прости! Прости!…"

Сколько я простоял, так глядя на воду, что стекала по моим рукам, с ощущением, страха прикосновения к ней, с чувством, что она отвергает меня, с молчаливым презрением, глядит прямо мне в глаза, я не знал. Лишь когда я услышал голос Кати прохрипевшей под дверью: "Давай побыстрее, а!", – я догадался, что нахожусь в ванной наверное уже, слишком долго.

Я с ненавистью посмотрел на дверь. Потом мысленно извинился перед Катей, за свои недостойные чувства, она ведь ничего не знала, она была вовсе не виновата, она просто хотела помыть свои волосы.

Катина сущность прилипла к моим пальцам и не хотела ни как оттираться. Вода обиделась на меня. Она не хотела забирать себе доказательства, моей плотской измены, которые я ей так покорно и с таким отвращением принес.

Мои пальцы были в вязкой белой слизи, которая обволакивала их и словно кислота, прожигала мне кожу. Я брезгливо посмотрел на свою руку. Мне захотелось взять топор и отрубить ее, так ненавистна была мне эта вязкая слизь, казалось желающая поселиться навеки, как "грибок" на пятках тренера по плаванью в институте, на моей руке.

Мне казалось, что мои пальцы, покрываются язвочками, маленькими, серо-зелеными язвочками, которые с каждой минутой становятся все больше и больше. Они разрастаются, заполняя все кожу моих рук, поражая, ногти и маленькие складочки на моих костлявых, тонких пальцах, с их сухой и вот-вот уже готовой, потрескаться кожей. Мне страшно. По язвочкам, словно по норкам, начинают шнырять туда сюда червячки, маленькие черные, пропахшие гнилью скользкие тела, разъедают изнутри мою руку. Я готов был закричать от ужаса… И закричал…

– Олам, прекрати там орать, соседей разбудишь! – Катя выдает крайне странный, для нее, и ее обычного наплевательского отношения к окружающей действительности, аргумент.

– Что за хуйня с тобой сегодня творится? Я не понимаю! Наркоты обожрался что ли? – кричит Катя из-под двери, в продолжении своему монологу.

Я слышу ее голос, где-то очень далеко и не ясно. Мне не хочется ее слышать. Мне не хочется, чтобы мне был понятен смысл ее слов. Но вопреки своему нежеланию, я медленно начинаю осознавать, о чем Катя говорит.

Я пытаюсь почувствовать, что мне менее отвратительно, что для меня терпимее, мои язвочки, червячки и упоение собственной слабостью, или отвратный хриплый голос Кати, ее длинный "желтые", как гуашное солнце на детском рисунке, волосы, с черным пробором, ее белая кожа и большие, словно два огромных шара, стоячие груди с маленькими розовыми сосочками, ее ребра, которые видны так отчетливо, что по ним можно перебирать пальцами, когда она ложится на спину, словно по струнам, ее массивные бедра, которые самой природой предназначены, чтобы вынашивать "плоды", сладковатый вкус и запах ее "внутренней сущности", которая вытекает из нее при малейшем, случайном соприкосновении с ней, из-за чего она ходит всегда во влажных трусиках. Ужасно.

– Иду! – ответил я как-то слишком тихо, так, словно и не произнес ничего.

Я чувствовал, что руки так и не отмылись, но вода смягчила их, продрав брезентовую пленку "внутренней сущности", здесь Катиной, но на самом деле, как я ощущал, моей, моей, когда я женщина. Я долго вытирал руки о, скорее всего, грязное полотенце, собираясь с духом чтобы выйти из моего укрытия, и лишь тогда, когда я ощутил появившиеся во мне силы преодолеть неминуемое вхождение в тот мир, который был за пределами туалетной комнаты, я отворил дверь и вышел.

– Ну, наконец, то! – бросила мне Катя, – Хоть волосы отмою от твоей блевотины! – прохрипела она и исчезла за разбухшей от вечной сырости дверью.

"Блевотина!" – подумал я и ужаснулся тому, что сейчас Катя опустит свои мерзкие грязные, облеванные мною волосы в воду, в мою любимую чистую воду. "Сколько же людей, оскверняют тебя, насилуют, портят, терзают?!" – мне стало больно. Я пошел в комнату и лег на пол, на ковер, на котором только что мы с Катей трахались. Я свернулся калачиком, прижав коленки к груди и медленно начал затаскивать себя в сон, мне безумно не хотелось видеть Катю, в принципе вообще никогда, ну или как минимум, сегодня+

Началось это все с того, что в тот день, мы шли из университета, медленно, держась за руки. Катя что-то хрипела мне в ухо, своим низким, сиплым голосом. Я не особенно слушал. В голове вообще ничего не было. Какие-то лекции, каких-то ужасно скучных профессоров. История была мне отвратительна. "Самое бессмысленное, что только можно делать, это фиксировать историю!" – размышлял я про себя.

Мы с Катей, не то чтобы были вместе, или порознь, мы были как-то между. Она мне в принципе была безразлична, даже можно сказать, я вообще не чувствовал, что Катя существует. Но иногда мы почему-то уходили вместе из университета, держась за руки. Мы гуляли, ходили в кино, иногда в гости к друзьям, порой даже заходили ко мне домой, попить чай, который заботливо заваривала нам моя мама, несмотря на то, что она не любила Катю, и не хотела бы ее видеть своею невесткой. Катя была не еврейка. Но мама тщательно каждый раз, когда мы приходили, заваривала нам чай и подавала к столу пряники, которые Катя очень любила. Она брала пряник и объедала с него глазурь, оставляя мягкую сердцевину нетронутой. Катя не стеснялась своих привычек и ела так не только, когда она была одна, или, по крайней мере, со мной, но и при всех. Мы пили чай, я смотрел, как Катя ест пряники, затем мама тактично уходила из кухни в гостиную. Мама чувствовала, что Катя мне не только не нравится, несмотря на то, что она была единственная девушка, которую я водил домой есть пряники, но и, пожалуй, она мне даже не приятна. Каждый раз, когда я возвращался после проводов Кати до дому, мама подводила меня к специально не убранному столу и говорила: "Нет, ты только посмотри, какая невоспитанность! Кто же так ест?!", указывая на оставленные Катей сердцевинки пряников. Мне всегда хотелось ответить: "Все мама! И даже ты!", но я всегда сдерживался и молча убирал за нами со стола, оставляя маму в недоумении. Мама привыкла верить своему чутью, и ни сколько не сомневалась в своей правоте. Оттого, ей было безнадежно не понятно, почему я, не питая к Кате никакой нежности, в чем мама была абсолютно уверена, продолжаю с ней общаться. Впрочем, мне и самому было это не совсем ясно…

Катя ничего не читала, не играла на фортепьяно, не изображала хоть какого-то интереса к учебе и вообще была предельно простой и откровенной. Ее откровенность давно уже перешла грань умиления, и скорее приближающееся к рубежу тошнотворности. Мне она совсем не нравилась. Наверное, поэтому я и был с ней, а не с кем-то еще. Катя очень плохо училась, и я ей помогал. В институт Катю устроил какой-то ее дядя, который хотел дать, своей непутевой, как и все семейство его сестры, племяннице, дорогу в жизнь. Катя с родителями, мамой – продавщицей в галантерее и папой – слесарем, жила в коммуналке. Из всего, что Катя видела в этой жизни, любила она больше всего пьяные студенческие вечеринки в общаге, и разговоры про создание собственной рок группы. Коронным выступлением ее после пяти, иногда шести, рюмок водки, было, встать посреди комнаты и тряхнуть своей "великолепной шевелюрой", как говорили наши одногруппники и соплеменники мужского пола, и как видел я, сопливыми выкрашенными в цвет недельного заветревшегося масла, волосами, в такт какой-нибудь заводной песенке, "назло врагам", вырывающейся из проигрывателя с такой силой, что барабанные перепонки грозились вот-вот лопнуть.

Я не любил ничего, что нравилось Кате, не любил и Катю, но у нее было одно преимущество перед другими девушками, она была настолько отвратительна, что бессознательных попыток найти в ней хоть что-то, что могло бы мне, пусть на миллионную долю секунды понравиться, просто не могло мне придти в голову. Максимальная законченность в формате ужасного, вот за что я был с Катей…

– Куда ты хочешь сегодня пойти? – прервал я ее хриплое бурчание на тему – "моя мечта", это была единственная тема, на которую Катя была способна говорить. Она бесконечно строила планы на будущее. Объяснить ей, насколько ее мир ирреален, я не пытался. Понять, что все, о чем она мечтает, иногда конечно происходит с людьми, с одним из миллионов, но, тем ни менее, но она уж точно к ним не относится, Катя все равно бы не захотела и не смогла. Поэтому я и не пытался с ней серьезно говорить о ее безнадежных стремлениях. Поддерживать ее монологи было достаточно легко, я просто периодически смотрел на нее и говорил: "Да, Катя, мы всегда будем вместе!". Она немного краснела, опускала взгляд и еле заметно, самодовольно подхихикивала, думая при этом: "Ах, какая я умная, какая я молодец! Он от меня никуда не денется!"

Катя хотела за меня замуж. Поэтому она очень активно пыталась со мной переспать, чтобы "случайно залететь" и вынудить меня на ней жениться. У нее не получалось затащить меня в постель до того дня, о котором я сейчас говорю. Все время пока мы встречались с ней, Катя затаскивала меня на пьянки к друзьям, где все трахались, расползшись по углам, как тараканы, на стенах, чем и пыталась меня соблазнить. Ей почему то казалось, что соблазниться ею, я не то чтобы не могу, но если не захочу, то и уговорить она меня не сможет. А вот влияние масс, на меня должно было подействовать по ее представлениям. Ее возбуждала толпа, она с радостью отдавалась ей, входила в нее, позволяла стихии нести себя куда угодно, и считала, что все люди такие же. Когда мы с ней попадали на такие вот секс тусовки, Катя тут же заводилась. Ей хотелось ебаться. Но я, сидел на полу, держа в руке бутылку вина, отпивая периодически из горлышка, сладкую гремучую смесь, и смотрел в никуда, ни как, не реагируя на ее попытка стянуть с меня джинсы. Когда мне надоедало ее ерзание по моим ногам, я нежно, но властно брал ее за гриву и клал ее голову себе на колени, лицом вверх. Я гладил ее лоб и волос, придавливая голову так, чтобы она не могла пошевелиться. Сначала она еще пыталась дергаться, как мелкий зверек, не привыкший еще к руке, а потом успокаивалась и засыпала. Ее рот чуть приоткрывался, пухлых яркие губы расслаблялись, чуть опускаясь, она тихо и глубоко дышала. В своих снах, Катя была отвратительна…

– Пойдем к Коле! – сказала она.

Коля был Катиным соседом по дому, они вместе учились в школе, в параллельных классах. Коля красил ресницы, но ни кто не обращал тогда на это внимания, удивление вызывали лишь его невозможные, учитывая национальную принадлежность Коли, успехи на журналистском факультете, где он учился. Он уже печатался во многих газетах и его приглашали после окончания института, на "Первый канал". У Коли были самые перспективные, но при этом самые отвратительные друзья, а Катя гордилась тем, что они с нею общаются.

У Коли мы пили дорогой коньяк, не известно откуда взявшийся у него, и обсуждали новые редкие книги, которые кто-нибудь из нас, доставал в одном экземпляре в виде сфотографированных страниц…

– Хорошо, давай к Коле! – ответил я равнодушно. Мне было вообще наплевать, куда идти.

Мы пришли к Коле, и он тут же предложил нам коньяк. Мы согласились и, сделав пару больших глотков, умиротворенно опустились на большой старый кожаный диван, который стоял у Коли в комнате. Родители Коли, были учителями в школе, Коля их стеснялся и старался говорить о них поменьше. Как это не казалось нам странным, но, они, слушались девятнадцатилетнего Колю. Он притаскивал в дом бутылки, тогда очень редкого Hennessy и деньги, валюту, которые его родители, даже не видели до этого. Поэтому к Коле можно было придти когда угодно и остаться на сколько угодно.

Я взял бутылку и отпил еще немного, мне хотелось опьянеть, потому что сегодня, мне было как-то особенно тошно от всего происходящего. К Коле пришли наши друзья, мы громко обсуждали вещи, о которых некоторые говорили лишь шепотом, а большинство не затрагивали эти темы вовсе, некоторые же не смели и думать о том, что бы произносили не боясь и не смущаясь. Мы пили коньяк и ели персики, которые откуда-то нашлись у Коли. Мы чувствовали себя свободными в этом мире. Мне было скучно.

Я выпил очень много, но лучше, мне не становилось. Разговоры по-прежнему казались ужасными, люди невыносимыми, а Катя, бессмысленна.

Было уже намного больше двенадцати, когда у Коли внезапно зазвонил телефон.

Он удивленно подошел к аппарату и, сняв трубку, произнес певучим голосом с вопросительной интонацией: "Алло?!".

В трубке послышался мужской голос, что-то долго говоривший Коле.

– Но уже так поздно! Я даже и не знаю + – протянул в ответ Коля, – Мои родители, они будут волноваться, ты пойми!

Колю упрашивали. Он тянул время и отговаривался, набивая себе цену. Потом, услышав, наверное, то, что он хотел услышать, Каля сказал: "Ну ладно! Только ради тебя +", и, не дождавшись ответа, тут же повесил трубку.

– Дорогие мои! Простите меня! Но мне надо срочно уехать! У моего друга такие проблемы! Ему срочно понадобилась моя помощь! Вам придется покинуть мой дом! – сообщил нам Коля, стоя посреди комнаты, раскинув руки в разные стороны, ладонными вверх.

У Коли было астеническое телосложение, он был худой, даже можно сказать, тощий, но в отличии от подобных ему мужчин, у которых несмотря на природную худобу, все же довольно накаченные руки и широкие плечи, Коля обладал абсолютно женским станом. У него были нежные, без единого намека на мышцы руки, которые заканчивались тонкими, ухоженными кистями и длинные пальцы. Кожа у коли была смуглая, волосы кучерявые, глаза темные настолько,что зрачков не было видно. Коля был красивой девочкой…

Все были пьяны, и уходить ни кто не хотел. Но Коля посмотрел куда-то в пустоту, слишком ясным и острым взглядом, сжал свои тонкие губы и провел рукой по длинным, обычно падающим на лоб, каштановым волосам и все медленно, начали выползать из его квартиры, благоговейно трясясь перед его всемогуществом. Вскоре квартира опустела, все словно растаяли, испарились, незаметно и быстро.

– Катя, Олам, к вам это тоже относится! – произнес Коля, осматривая комнату, где остались только мы.

Я хотел возразить и сказать, что мы останемся ночевать у него, меня бы он послушался, но Катя почему-то сказала, что мы уходим, быстро встала, взяла меня за руку и через три секунды мы уже были на холодной зимней улице. Шел снег, дул ветер, снежинки попадали за широкий ворот свитера, тая на коже и стекая куда-то дальше вниз. Было холодно и как-то безнадежно.

Я вглядывался куда-то в метель и думал о том, что шансов добраться до дома, у меня нет.

– Пойдем ко мне! – сказала Катя.

– А как же твои родители? – спросил я.

– Они уехали к бабушке, у нее день рожденье через два дня, юбилей. Она очень просила, чтобы они приехали, а у сестры сейчас в школе зимние каникулы и они смогли поехать + – сказала Катя.

"Понятно!" – подумал я, мысленно слепив на себе недовольную гримасу.

Я был пьян, мне хотелось спать и мысль слоняться по ночной Москве в январскую пургу, меня совсем не привлекала,поэтому я согласился пойти с Катей к ней домой…

Мы вошли в темный коридор коммунальной квартиры, все спали. Было тихо, пахло теплом и людьми. Катя жарко начал развязывать мой шарф и расстегивать куртку.

– Ты, наверное, замерз совсем! – сказала она жалобным голосом.

Она знала, что я ненавидел зиму и всегда очень сильно мерз.

– Тогда зачем ты меня раздеваешь? – спросил я довольно громко.

– Тихо, тихо, соседей разбудишь! Пойдем, пойдем! – тащила она меня за собой в комнату.

Мы вошли в пустую темную комнату, где она жила с родителями и младшей сестрой. Мне ударил в нос запах гнилой картошки, которую ее мама приносила из соседствующего с галантереей продовольственного магазина, покупая ее за треть цены, и прятала в комнате, потому что на кухне, соседи обязательно бы стащили, как она полагала, пару картофелин.

"Буду спать на мешке с гнилой картошкой!" – почему-то подумал я.

Катя стянула с меня шарф, сняла куртку. Я не сопротивлялся, мне было как-то все равно. Мы стояли посреди комнаты на ковре и раздевали друг друга, Катя, отважно и решительно, я, безучастно и резко. Я был груб с ней. Мне казалось, что она может почувствовать лишь боль, нежные прикосновения просто не прочувствуются сквозь ее толстую кожу. Я смотрел на свои руки, которые сжимали ее содрогающееся от страсти тело, словно это были не мои руки, а чужие, словно я исчезал, уходил из той частички себя, что соприкасалась с ее пахнущей потом, сладкими духами, алкоголем и женским желанием, кожей. Я рассматривал ее тело, предельно красивое, для нормального восприятия и отвратительно непонятное для меня. В моей голове крутилось лишь одно: "Как я смогу создать нечто настолько ужасное?!"+

Я трогал, сжимал, обхватывал ее огромные мягкие груди, кусал жесткие соски, она обнимала меня своими мощными сильными ногами, извиваясь и рыдая в моих объятиях. Я ненавидел ее и трахал. Я держал ее за затылок, сильно сжав в своей руке ее волосы, и управлял ее головой, словно это была голова не живого человека, а марионетки. Я впивался пальцами в ее плотные ляжки, заставляя ее кричать, на грани наслаждения и боли, я кусал ее губу, будто желая узнать вкус ее крови, я терзал ее тело, выворачивал его на изнанку, разрывал на кусочки, этот большой кусок мяса, пытаясь найти хоть что-то, что нравилось в нем другим мужчинам. Мне было плохо и тошно, как я не пытался, сколько сил не прикладывал, я не мог отыскать того в теле Кати, что бы не вызывало у меня отвращения. И чем дольше я ее трахал, тем хуже мне становилось. Я был пьян, тошнота подступала к горлу. Я с омерзением кончил ей в рот, она с удовольствием проглотила мою сперму+

– Так бы и проехалась с тобой всю жизнь! – пытаясь отдышаться, произнесла Катя. Она лежала голая и, наверное, красивая на ковре, на полу, рядом со мной, ее длинные волосы щекотали мне ноздри.

Меня стошнило. Я проблевался прямо на ее длинные, светлые, спутавшиеся волосы. Меня вырвало прямо на нее. "Проебалась!" – звучало у меня в голове, словно "два пальца в рот".

Я посмотрел на нее, и понял, что мне даже не стыдно.

– Извини! Я пьян! – произнес я тихо, в ответ на ее вопли.

Она говорила что-то про отсутствие мыла и "вообще". Я подумал, что меня сейчас снова вырвет. "Лучше бы пошла она уже мыть свои вонючие облеванные патлы!" – подумал я так, словно не имел никакого отношения к этому происшествию.

Катя отправилась на кухню, вернувшись через несколько минут с кусочком хозяйственного мыла. Она безумно злилась на меня. Мне было наплевать.

Я посмотрел на свои руки, словно они были не мои, а чьи-то еще и почувствовал эту липкую сущность Кати, что приклеилась к моим рукам. Я быстро встал и направился в ванную+

– Олам, ну поговори со мной, пожалуйста! – услышал я ее хриплый и как-то наиграно плаксивый голос.

– Олам, дорогой, знаешь, я не злюсь уже! Мне все не важно! Я не соврала, я действительно хотела бы протрахаться с тобой, всю свою жизнь!

Я практически видел, как большие слезы катятся по ее круглым белым щекам.

Мне стало противно, я не хотел открывать глаза. Я знал, что Катя сидит рядом, прижавшись спиной к шкафу.

Катя уже не злилась. Она вообще не могла долго на меня злиться. Они все не могли, все мои женщины, так отчаянно желали меня, что в них не могло зародиться искренне злобы, той, которая пускает корни и живет внутри тебя бесконечно долго, принимая разные лица, надевая маски +

– Я пойду, еще раз вымою голову, а ты спи! – произнесла она с отвратительно слащавой и приторной нежностью.

– Хорошо + – ответил я спокойно. Внутренне, меня прямо таки передернуло, когда я понял, что ее волосы воняют, и будут вонять, даже после второго мытья хозяйственным мылом, запах которого перемешался с вонью моей блевотины, из коньяка и персиков. Мне вспомнились все наши соседки по коммунальной квартиры, из которой мы недавно переехали, все соседки из моей второй жизни, и не соседки и просто что-то женского пола, да и мужского тоже, их объединяло одно, их волосы воняли хозяйственным мылом. Я почувствовал этот удушливый въедливый запах, и мне стало вновь плохо. Как только Катя скрылась в ванной, я тут же оделся, быстро натянув джинсы на голое тело, трусы я найти, не мог, и, надевая на ходу свитер и куртку, в ботинках на босу ногу, помчался как можно быстрее и дальше, от моей не любимой подруги. Я бежал сломя голову, не чувствуя ветра, не ощущая холода. Я несся по пустым темным ночным зимним Московским улицам, и глубокими вдохами, глотал воздух, насаждаясь его нетронутостью ни чем, кроме снов. "Ужасно!" – думал я…

"Как же все это ужасно! Неужели им действительно нравится ебаться?! – размышляла я, шагая по заснеженной улице холодного сырого Ленинграда, – "Неужели я единственная на Земле женщина, которая ненавидит свою пизду, которая готова на все, лишь бы не чувствовать, как другое тело хочет быть внутри, проникнуть, пролезть, оставить частичку себя, истерзать, измучить и насладиться мучениями, словно паразит, будто насекомое…"

Вожделение и похоть, вот что было мне отвратительно…