— А, она здесь, в этой комнате. Мертвые встают из гробов и ходят между нами, но люди их не видят. Как счастлив я, что зрение мое проникает в таинственный астральный мир. Клара, явись!..

Человек, шептавший эти странные слова, стоял посреди комнаты, глядя в одну точку своими широко раскрывшимися карими глазами, светящимися необыкновенно ярко. Его молодое, бледное лицо с правильным носом, маленькими губами, двумя полукругами темных бровей над глазами и густыми светло-каштановыми волнами волос, которые, вздымаясь вокруг его головы, падали кольцами на широкий белый лоб, казалось светящимся, одухотворенным, как у человека, который мысленно всегда уносился от земли в мир невидимый.

Комната, в которой он находился, была необычайно мрачной. Она вся была обита черной материей, которая под очень высоким потолком образовывала круг. Две лампы, стоящие по сторонам большого письменного стола, заливали ярким светом очень странный предмет — череп, стоящий у креста из черного дерева. По сторонам комнаты стояли кресла с высокими спинками — тоже обитые черной материей. На этажерках и двух круглых столах — всюду лежали книги и посреди стены висел портрет девушки и под ним скрипка. В общем, комната производила подавляющее впечатление, которое усиливалось вследствие железных решеток, видневшихся за стеклами двух расположенных по сторонам стола окон.

Молодой человек продолжал стоять, неподвижно глядя в одну точку и, судя по выражению его глаз, можно было думать, что он кого-то видит. Маленькие губы его при этом сложились в улыбку, радостную и детски простодушную.

Дверь внезапно раскрылась и в комнату вошли два старика. Один среднего роста с длинной белой бородой, с внушительным, испещренным морщинами лицом, был властный фабрикант Серафим Модестович Колодников — отец обитателя черной комнаты, и другой — его управляющий — был высокий сухой человек, сутуловатый, с впалой грудью и торчащими белыми волосами на голове. За ними шел высокий, тонкий господин с благообразным молодым лицом, окаймленным светлой бородкой. В дверях показался еще человек — фабричный, гигантского роста <…>.

Колодников внезапно обернулся чрезвычайно резким движением, из-под его нависших белых бровей вспыльчиво сверкнули небольшие черные глаза, синеватые губы из- под опущенного книзу концом горбатого носа на мгновение сложились в злую усмешку и, ударяя концом палки об пол, он закричал:

— Вон!

Рабочий скрылся.

Стараясь подавить свое раздражение, фабрикант, обращаясь к управляющему, заговорил грубым, злым голосом:

— В шею надо гнать этих мерзавцев, Петр Артамонович, в шею. Плевка не стоят все они. <…> А расчет я всегда должен иметь и вести линию от копейки к тысяче. Денежки — душа жизни и люди без них ходячие плевки.

Едва он замолчал, как молодой человек, смотревший до этого времени пристально на отца, со вздохом опустил голову на грудь и из горла его вырвалось:

— О Боже, Боже!

Фабрикант вздрогнул с таким видом, точно в этом восклицании заключалась какая-то обида для него и, нахмуривая брови, гневно проговорил:

— Что так вздыхаешь, Леонид? Бесишь ты меня, монах этакой. Радоваться должен: тяжесть всю взял на себя я, родитель — деньги ковал, рай вам всем оставил — пляшите на миллиончиках.

Он даже как-то подмигнул сыну. Леонид, однако же, продолжал стоять с грустным лицом и, видимо возмущаясь, ответил:

— Увольте меня от этого, папаша. Больно слышать ваши восхваления деньгам — тяжело, досадно и горько.

— В глупой голове твоей миллионы не вмещаются мои! — гневно вскричал Серафим Модестович, и вдруг, только теперь заметив траурное убранство комнаты, стал озираться с выражением сильнейшего изумления; взглянул на череп и, неприятно пораженный, с выражением еще большего изумления и даже страха, сделал шаг назад и воскликнул:

— Гробница это — вся в черном, с крестом и черепами! Или что это — спрашиваю. Блаженный ты, или юродивый, или просто дурак — отвечай.

В лице Леонида было какое-то грустно-кроткое выражение и с чуть заметной улыбкой он тихо спросил:

— Что вы хотите, папаша?

— Зачем ты это сделал — в черное обил? Панихида здесь у тебя, что ли?

Леонид со вздохом ответил, причем лицо его как бы обвеяло темное облако:

— Да, панихида: в моей душе всегда кто-то читает заупокойные молитвы. Ведь все живые — мертвецы.

Колодников в чувстве раздражения ударил палкой об пол и вся его старческая фигура дрогнула. Будучи человеком в высшей степени практическим и находя, что его деятельность исчерпывает весь смысл нашей земной жизни, он всегда приходил в раздражение, как только кто-нибудь высказывал мысли, выходящие из области его обычного понимания.

— Серафим Модестович, что сердиться напрасно, — тихо заговорил стоящий рядом с ним Петр Артамонович. — Дело не такое, чтобы бранью распутывать его. Не забудьте, что он только из Парижа вернулся и… оккультист. В тайном обществе побывал господ спиритов.

— Ха-ха-ха-ха! — с выражением досады рассмеялся фабрикант. — Спириты — кто они? Шарлатаны, мазурики — так полагаю.

— Пусть так, — тихо и спокойно продолжал управляющий, — да только в душе чувствительного человека колокола и зазвенели.

— Колокола? — со злой насмешливостью переспросил фабрикант.

— Да ведь в человеческом образе духи являются на сеансах.

С видом крайнего изумления Колодников даже отшатнулся и стал насмешливо смотреть на управляющего с улыбкой, которая как бы говорила: «Ты врешь, это я вижу, но кого надуть хочешь, старый плут, не понимаю». И он сказал:

— Палкой бы их, и духов, и шарлатанов.

Он помолчал и снова вспыльчиво воскликнул:

— Околесицу болтает вам глупец, а вы и развесили уши!

— Может, и околесицу — не знаю. А вот скажите мне, Серафим Модестович, узнаете ли вы эту комнатку?

— Ну! — воскликнул фабрикант, мрачно нахмуривая брови и посматривая вокруг себя злыми глазами.

— Видите, еще и железные решеточки остались, а прежде и замок был большой на двери.

— Сумасшедшая Клара здесь жила!

При этом восклицании отца Леонид, стоявший до этого времени в конце комнаты, ступая на носках, быстро направился к разговаривающим и, не замечаемый ими, стал прислушиваться.

— Сестрица ваша, да, а сумасшедшая ли, этого не знаю. Билась она тут, как голубка в клетке и все пела своим грустным голоском — уныло и протяжно. Это я помню. А то хохотала иногда. Тогда говорили: безумная Клара в буйном припадке.

Говорил все это он, видимо, с какой-то целью, минутами пристально посматривая на фабриканта, который, припоминая что-то, вздрагивал и все сильнее бледнел.

— Воспоминания эти — нож. Вы режете меня, Петр Артамонович. Пятнадцать лет как в могиле она, а что она была безумной, виноват Бог один; я же заботился о ней и даже… любил.

— Тэк-с…

— Бросьте, не хочу воспоминаний этих, молчите.

Он быстро направился к двери, но, дойдя до нее, вдруг внезапно остановился, как бы пораженный какой-то мыслью.

— Да ведь дверь-то заколочена была. Я сам когда-то приказ такой дал. Все годы думал, что пустует она. Кто смел ее открыть?

Он снова направился было к двери, но управляющий, идя за ним с таинственным видом, тихо говорил:

— Сыночек ваш открыл, как только приехал. Надо полагать, воспоминания сохранились у него о Кларе. Да вы постойте, Серафим Модестович… сыночек ваш…

— Сказать что хотите, так между нами пусть, не кричите.

И управляющий, отойдя дальше от двух молодых людей — сына фабриканта и от высокого господина — своего сына, стал тихо говорить:

— Сыночек ваш, когда ему годов десять было, все сидел здесь, беседовал с безумной сестрицей вашей. Она-то его любила — ой как! — все на коленях держала и слезы все свои выплакивала в его душу. Говорила она ему, что люди — звери, мир — тюрьма, учила его любить бедных, слабых и гонимых и ненавидеть богатых, сильных и угнетателей, особенно вот как вы…

При последней фразе фабрикант вздрогнул, нахмуривая свои исчерна-белые брови и не замечая, что его сын в это время, осторожно ступая, стал за его спиной, внимательно прислушиваясь.

— Когда говорила, плакала она, — продолжал управляющий, — и сынок ваш, сидя у ее ног, тоже плакал, и она, укачивая его и утешая, пела протяжно и жалобно. Так шли дни и годы, а вы-то внимания никакого. И вот, я полагаю, что из слез несчастной Клары, упавших на сердце ребенка, выросла эта великая скорбь.

Фабрикант стоял неподвижно, опустив голову, и тяжелые воспоминания черными тучами носились в уме его. Вдруг он поднял голову и, увидя около себя лицо своего сына, воскликнул:

— Ты что подслушиваешь?!

— Ха-ха-ха-ха-ха! — вырвался из горла Леонида горький хохот и, отбежав в другой конец комнаты, он обернулся и заговорил:

— Несчастная Клара, очами души моей я вижу тебя и, хотя твое тело в могиле, но твой бессмертный дух в одежде из астраля блуждает по этой комнате.

— Что говоришь ты, Леонид! Бредишь ты, или что с тобой? — воскликнул фабрикант, поражаясь видом, а еще более странными словами сына. — Находит на тебя это, или как?

Леонид в нервном движении быстро прошел по комнате и, остановившись против отца, улыбнулся какой-то странной, печальной улыбкой.

— Папаша, тайны и вокруг нас, и на небе, и на земле, но вы не хотите их знать. Эта комната — бывшая тюрьма несчастной Клары, и вот почему я поселился в ней. Здесь блуждает тень ее, и иногда мне кажется, что я слышу ее голосок — унылый и протяжный.

— Да в уме ли ты?! Мне даже жутко — точно безумный. Повтори — я, может, ослышался.

И Колодников, с бледным лицом и с затаенным страхом в душе, стал ожидать от сына подтверждения его странных слов. Леонид уверенно проговорил:

— Говорю вам совершенно ясно, что тень умершей Клары блуждает по комнатам вашего огромного дома и мне кажется, что я видел ее здесь, в этой ее бывшей темнице.

— Совсем безумный, — проговорил фабрикант упавшим голосом и с совершенно бледным лицом. — Тебе бы полечиться, сынок.

Он снова стал неподвижно смотреть на сына, как бы мысленно решая вопрос: сумасшедший он или эти странности надо объяснить чем-нибудь другим. В это время дверь полураскрылась и в ней показался гигант-фабричный. За ним виднелся другой, маленький, оборванный человек.

— Ваша милость, — закричал гигант дрожащим от затаенной злобы голосом, — <…> за что гоните с фабрики взашей?

Колодников взглянул на фабричного, черные глаза его вспыльчиво сверкнули, лицо покраснело и, бросаясь с поднятой палкой на рабочего, он закричал:

— Вон, негодяй!

Он исчез за дверьми вслед за скрывшимся фабричным, но минуту спустя раздался его голос:

— Разорвать бы на куски вас, мерзавцев!

Леонид, глядя своими загоревшимися негодованием глазами на ушедшего отца, проговорил звонким, дрогнувшим от волнения голосом:

— Разбойники мира <…> враги мои, а задавленные сильными — друзья.

Отступая к двери и глядя в отдаленный конец комнаты, точно видя там кого-то, он проговорил:

— И твои они друзья, несчастная блуждающая тень.

Он быстро пошел к двери и скрылся.

Два человека, оставшиеся в комнате, старик и молодой, отец и сын, долго смотрели друг на друга и наконец первый сказал:

— Вишь ты какой, слыхал, Ильюша? Разбойники мира — это мы с тобой и прочие нам подобные. Что скажешь — а?

— Черт побери!.. — воскликнул молодой человек с недоумевающей иронической усмешкой. — Пребывание в Париже его окончательно сделало безумным. Маньяк какой- то или, во всяком случае, человек не от сего мира. Не для таких, как он, эта земля, полная лжи и хищений, а для нас с вами, папенька.

— Ха-ха-ха! А заметил ты, как наш фабрикант вздрагивал и бледнел? Мертвая Клара пугает его.

— Не понимаю, папаша, почему же она его пугает?

— Да ты тогда маленьким был, куда тебе понимать? Только знай, сынок, один злодей может так бледнеть. А я нарочно про покойницу ему, попугиваю.

Старика охватило приятное волнение, на лице выступили два ярких пятна и, радостно волнуясь, он стал говорить сыну, что уже сорок лет как он ведет затаенную борьбу с Колодниковым с целью оттягивать от него побольше денег, что и ему очень хотелось быть богатым, но что фабрикант всегда смотрел за ним «как старый цербер, охраняющий сокровище», но что теперь все иначе пойдет: он будет попугивать его старым преступлением.

Он обвил рукой шею сына и, склонившись к его уху, прошептал:

— Свой сестру Клару он убивал медленно, а ее супругу всадил в горло нож… Это подлинно так было, ночью, в лесу…

— Да не может быть, папенька!

— Говорю тебе. Убил, чтобы воспользоваться капиталом его и с той поры стал тиранствовать на фабрике и богатство его росло.

Управляющий умолк, всматриваясь в лицо сына, а последний весело заговорил:

— А знаете, папенька, ведь по некоторым соображениям я сам думал, что история с Кларой — старое преступление. И вот вам еще что: его капитал, обладать которым значит быть могучим властелином на земле, мне может достаться без всякого труда.

Старик, изумленно расширив свои светлые глаза, воскликнул:

— Что же ты — чародей или волшебник? Как может быть это?

Сын его, Илья, начал ходить по комнате, с видом фата заложив руки в карманы и так посматривая на отца, точно давая ему возможность насладиться его видом. Потом он остановился и сказал:

— Вот что, папенька: Глафира, дочь вашего патрона, в меня влюблена, и потому, чтобы открыть клад, мне надо только уметь играть на струнах ее сердца.

— Сыночек, миленький, — воскликнул старик с просиявшим радостью лицом, — сумей только овладеть сердцем Глафирочки и из него посыпется золотой дождь.

Он снова обвил его шею рукой и склонился к его уху.

— Ведь двенадцать братцев-близнецов у него, двенадцать миллиончиков. Как может быть, чтобы я не помог тебе добраться до такого клада? Непременно буду попугивать старика, чтобы он поослаб и, не упираясь, отдал за тебя дочь. Не нарадуюсь на тебя, сыночек мой.

Он отступил от сына, расставил в обе стороны руки и тихо и таинственно проговорил:

— Двенадцать братцев-близнецов, двенадцать миллиончиков. Ха-ха-ха!

Маленькая дверь, находящаяся посреди длинной стены, скрипнула и раскрылась, и в комнату вошла пожилая дама в черном платье, с бледным, испещренным множеством мелких морщинок лицом. Сделавши несколько шагов, она вдруг остановилась, голубые глаза ее расширились в выражении испуга и изумления и, обводя ими комнату, она вдруг воскликнула:

— Да это просто какой-то катафалк!

— Совершенный, — подтвердил молодой человек и, подойдя к даме, продолжал: — Ваш сын возвратился из Парижа настоящим магом — таинственным и мрачным.

Он наклонился, желая поцеловать ее руку, но она отдернула ее и воскликнула:

— В грехах она, моя рука… не надо целовать.

И, подняв глава, она снова начала озирать ими комнату.

— Что с вами, Анна Богдановна? — изумленно глядя на нее, спросил Илья Петрович.

С поднятыми кверху глазами, с высоко вздымающейся грудью, она густым волнующимся голосом проговорила:

— Мрачно и торжественно здесь, как в церкви во время панихиды. Сын мой носит в душе святыню какую-то и в ней как бы приютился задумчивый опечаленный ангел, а в моей душе… в ней всегда выли бесы. Ах, эта комната… здесь еще и до сих пор эта решетка, и билась она, пленница… а там я в залах носилась в вальсе… И сколько лжи, сколько соблазна внесла я в семью. Вы, Петр Артамонович, так долго живя у нас, все знаете. Молчите. Мой сын, мой удивительный Леонид один только Бога носит в себе, а другие дети все по моим следам идут. Да, я много грешила, но, клянусь вам, меня оскорбляло это… оргии среди девиц, и я мстила. Вы все знаете — молчите. Пусть прошлое будет могилой и в ней будут зарыты вся ложь и преступления — молчите!

Она повернулась и, глядя вниз задумчивыми, грустными глазами, медленно направилась к двери.

Отец и сын, глядя друг на друга, многозначительно улыбнулись.