Посреди черной комнаты стояла степенная Анна Богдановна и ее младшая дочь Зоя — двадцатилетняя девушка, стройная и высокая, с черными волосами, огибающими овал ее розового, дышащего жизнью лица. Синие глаза ее под черными полукругами бровей смотрели дерзко и вызывающе и в углах ярко-красного рта как бы затаилась насмешка. Мать, посматривая вокруг себя, была печальна и серьезна, дочь, обводя сверкающими весельем и насмешкой глазами комнату, звонко хохотала.

— Да ведь это просто какая-то гробница, мама! — воскликнула она, продолжая хохотать с закинутой головой. — Хоронят тут кого-нибудь, что ли? А вон крест и череп. Оригинально, черт возьми! Нет, как хотите, я сюда всех позову.

С этими словами она направилась к маленькой средней двери, и не переставая смеяться, начала кричать:

— Капитон, Глафира, Тамарочка! Да идите же сюда, идите!

Минуту спустя, в дверях показалась целая группа лиц.

Все они удивленно и со смехом стали озирать своими глазами мрачную комнату, в то время как Зоя не переставала звонко хохотать, закинув назад голову, отчего на поверхности горла ее что-то билось, как у поющей птицы.

В это время другая дверь с шумом раскрылась и в комнату быстро и с сердитым видом вошел Колодников в сопровождении своего управляющего. За ними шел Леонид.

После последнего разговора отца с сыном отношения между ними все более обострялись. Фабрикант все более приходил к убеждению, что его сын нестерпимый чудак, понять которого нет никакой возможности; что его философские и мистические понятия о жизни, а тем более его вера в вечность человека — чистейшие бредни; в этом он хотел бы не сомневаться. Где-то, однако же, в глубине души его рождалось сомнение, как бы говорящее: да полно, так ли это, что ровно уже ничего нет, кроме ходячих тел, подумай. Думать он не хотел и даже боялся. И чем яснее внутренние голоса нашептывали ему, что что-то не так, тем он более раздражался, желая заглушить их своей непреклонной волей. Это ему было тем более необходимо, что в его прошлом было много таких событий, воспоминание о которых его мучило, и он всегда и в прошлое время делал все усилия, чтобы их основательно забыть. Это ему и теперь удавалось до некоторой степени благодаря его уверенности, что над людьми нет никаких судей и что человек основательно сгнивает в могиле без остатка. Однако же, воззрения Леонида, вид его комнаты, его крайняя чувствительность к страдающим и обиженным — все это с глубины души его подняло совсем нежелательную гостью — совесть, и с глубины ума — целые вихри мыслей о Боге, вечности и смерти, и это равносильно было тому, как если бы кто-то невидимый громко закричал: «Серафим Колодников, пожалуйте, суд идет». Суда он не хотел, а тем более где-то на небесах, что рисовалось его воображению несравненно более ужасным, нежели все кандалы и виселицы, которые только могли придумать люди. Очень естественно, что он пытался разбивать такие навязчивые идеи и что во время этих стараний страшно раздражался. Петр Артамонович, который из политических видов задался целью его попугивать, при первой попытке своей должен был от этого отказаться: фабрикант посмотрел на него такими грозными глазами, что управляющим овладел страх. Другое дело Леонид: никакие грозные слова фабриканта, ни удары палкой о разные предметы на него решительно не действовали. Сын оставался или совершенно спокойным, или, что еще сильнее действовало, в лице его выражались грусть и сожаление; а раз, когда отец вспыльчиво закричал: «Кажется, я разобью этой палкой твою голову», то Леонид подошел к нему и, блистая глазами, кротко сказал: «Голову — разбейте, а моей вечности вы повредить не можете». Все это чрезмерно изумляло старика и наперекор его воле рождало к сыну уважение. Он, одна- коже, ожесточенно боролся с такими своими чувствами, желая убедить себя, что его сын дурак, идиот, юродивый, сумасшедший <…>.

Дойдя до конца комнаты, Колодников обернулся и, глядя на сына, вспыльчиво закричал:

— Юродивый ты или дурак — отвечай, приказываю <…>.

Он выпрямился и уже своим настоящим, грубым голосом раздражительно продолжал:

— Эй, Леонид, смотри, церемониться не буду, согну. Ты чувствительный глупец — знаю, а я кремень. Меня не прошибешь, слеза не прольется из глаз, сколько ни пой, а рука подымется. Зловреден ты для меня, так сокрушу, как пить дам. Мирную фабрику мою волновать не смей <…>.

Палкой бы оттузить тебя, безумный сын. Философия твоя такая шарманка, что как ни заводи, одно дурацкое юродство выходит. А эти шарлатаны в Париже — кто они, спрашиваю? Спириты, волхвователи, чертоманы! Отрезать бы им языки, негодяям. Ты так одурел, что, кажется, хочешь заживо похоронить себя в гробнице этой.

Раздался смех, вырвавшийся из уст всех молодых людей, стоящих у двери, а Леонид, глядя на них и подняв руку кверху, с необыкновенным чувством и ударением в голосе проговорил:

— Это — траур, мой дух в трауре, незримые существа, подымаясь из могил своих, облекают трауром это огромное здание и, стоя над этим колоссальным гробом, поют: «Со святыми упокой».

— Га! — воскликнул пораженный фабрикант, изумленно глядя на сына.

— Со святыми упокой! — воскликнула Зоя и искусственно рассмеялась, глядя на сестру такими глазами, которые как бы говорили: смейся же, это ведь очень забавно. Глафира — высокая блондинка с высоким лбом, светлыми глазами и правильно очерченной нижней частью лица — досадливо засмеялась и сейчас же крикнула:

— Илья Петрович, пожалуйте сюда, скажите, что происходит с моим братом.

Сын управляющего, который только что вошел в комнату, подойдя к Глафире и поцеловав ее руку, начал ей тихо что-то рассказывать, вызывая смех всех собравшихся здесь молодых людей. В это время старик Колодников, глядя на Леонида, громко проговорил:

— Послушай, безумный сынок; ты и впрямь не в своем уме. Что делать мне с тобой — говори.

— Оставь его в покое, — проговорила Анна Богдановна, направляясь к мужу, — это самое лучшее, тем более, что души его печальной и глубокой тебе, Серафим, не понять.

— Во как — не понять! — воскликнул с досадливым смехом фабрикант. — Слышишь, Петр Артамонович, стары мы с тобой, из ума выжили, и нам не понять. А кто же это сорок лет ковал денежки? — воскликнул он совершенно неожиданно, поглядывая на всех из-под седых бровей злыми глазами. — Человек — дудка для меня: беру в руки и играю что хочу, а вот сын приехал, так мне его и не понять.

Он пристально стал смотреть на стол и этажерки, где лежало много книг и, быстро подойдя к ним и прочитывая заглавия, начал со смехом бросать их на пол.

— Магия! — фу, дьявол побери! Спиритизм, оккультизм — что за наука такая?

Он отошел от стола и, глядя на сына, сказал:

— Черта ты вызываешь по ним, что ли?

Воцарилось молчание. Все смотрели на Леонида с любопытством, ожидая, что он на это ответит, и к общему удивлению он сказал:

— В воздухе, вокруг фабрики этой, в этой комнате — всюду невидимые гости — души умерших. Тела гниют в земле, но бессмертные души их, облекаясь тончайшим эфиром и сохраняя прежний свой образ, носятся над нами.

Он говорил все это таким уверенным голосом, что уничтожил в присутствующих всякое желание смеяться. Была полная тишина, и Леонид, глядя уже исключительно на отца, проговорил:

— Знайте, папаша, в этой комнате — в своей темнице бывшей — часто присутствует незримый гость… Клара.

Фабрикант вздрогнул и лицо его побледнело.

— Ты в уме?.. Клара безумная? Смеешься ты, плут.

Желая осмеять сына, он искусственно рассмеялся, но как бы в ответ на это наступила еще большая тишина. Чувствуя холодный страх в душе, желая рассеять его и показать присутствующим, что слова сына в нем ничего не вызывают, кроме смеха, он снова стал посмеиваться, но лицо его было неприятным и злым.

— Замечай, сынок: хохочет, а сам как рубаха побелел, — тихо проговорил управляющий своему сыну.

— Довольно, Серафим, — взволнованно сказала Анна Богдановна, — твой смех неуместен и странно отдается он.

— Распотешил он меня, — проговорил Колодников, сразу переставая смеяться, и со злобой в лице стал пристально смотреть на сына. Последний, к общему изумлению, проговорил:

— Клара тоже смеется по ночам своим горьким голоском, как прежде, когда в комнате этой сидела, и голосок звенит, и слезы слышатся в нем… Иногда же по комнате этой проносится звон струн ее арфы. Вот, слушайте.

Все, что говорил он, было совершенной правдой, то есть в том смысле слова правдой, что, просиживая ночи в этой комнате и вспоминая о давно умершей Кларе, он действительно начинал слышать ее голос, звон струн арфы и иногда ему казалось, что в темноте он видит очертания женской фигуры, белеющейся, как облако. Вопрос заключается только в одном: были ли эти явления действительными в каком угодно мире — материальном или невидимом, — или все они находились только в его воображении, то есть, говоря иными словами, были образами галлюцинации его слуха и зрения. На это можно ответить только одно: если и допустить объективность всего, что он видел и слышал, то во всяком случае это если не вызывалось, то сопровождалось особенным подъемом всех духовных сил его и вибрированием всей его нервной системы. Иллюзия веры, вызывая иллюзию зрения, утончала все существо его, одухотворяла его и его нервы, как тончайшие струны инструмента-организма под влиянием палочки капельмейстера, его воли, производили всевозможные феномены, и можно допустить, что вызывали не только образы галлюцинации, но явления объективные — делали видимыми.

— Вот, слушайте! — повторил он снова и вид его сделался странным и удивительным: он как бы выше и тоньше стал, голова высоко поднялась, как у повелителя невидимых армий глаза, расширившись, сверкали фосфорическим блеском и губы побледневшего лица сложились в выражении властной воли. Вдруг он закричал:

— Медея, пусть зазвенят все струны арфы.

Можно допустить, что в этот момент, под влиянием воли его, из его тела вылетели электрические лучи и ударили о струны создавшейся его воображением арфы или же, что образы его ума вспыхнули в воздухе…

Раздался громкий звон струн — внизу и под потолком, и наступила тишина.

Молодые люди, образовавшие у двери кружок, стояли с побледневшими лицами, удивленными глазами глядя на Леонида; Анна Богдановна всплеснула руками и повернулась к мужу своему, а последний, стоя с совершенно бледным лицом, смотрел на сына глазами, с глубины которых светился ужас.

— Вот черт побери! — неожиданно воскликнула Зоя, нарушая общее молчание. — Может быть, это часы такие у него?

— Но где же они? — сказала Анна Богдановна. — Их нет.

Этот разговор вывел фабриканта из состояния оцепенения и, подозрительно оглядывая стены и потолок, он глухим, волнующимся голосом проговорил:

— Магия, когда так. Колдун ты, что ли?

Леонид нервно вздрогнул и с бледным, точно облитым сиянием лицом, подняв руку кверху, заговорил:

— Вот настала полночь, и в это время Клара иногда является, вся в белом, светясь астральными лучами, как серебром. Чувствую легкое дуновение воздуха и потому знаю, что она здесь… Слышите, она поет? Слушайте!

В этот момент он приобрел какую-то трудно понимаемую власть над присутствующими — настолько, что все стали прислушиваться, уверенные, что кто-то поет: несокрушимая вера Леонида, его вдохновенный вид породили в них иллюзию. Кроме того, то, что произошло вслед за этим, имело и другую причину. В голове Леонида кружились мысли в известном порядке, с яркостью надписей, вспыхивающих в воздухе фосфорическим светом, и это по закону передачи мыслей переносилось от него к другим.

В воздухе дребезжал тихий голосок, поющий знакомые фабриканту слова.

Присутствующие стали изумленными глазами переглядываться, а старый Колодников, как бы желая убедиться, во сне все это происходит или наяву, провел ладонью руки по лбу и глухо проговорил:

— Голова моя не на месте. Странно очень, мне послышался голосок…

— О, Серафим, — воскликнула Анна Богдановна, — и я слышала, Богом клянусь…

Она не успела договорить, как Леонид поднял обе руки кверху как капельмейстер, дирижирующий невидимыми музыкантами, и вдруг все услышали тоненький и тихий голосок, звенящий где-то в пространстве:

Все вздрогнули и переглянулись.

Среди наступившей тишины странно прозвучал голос старика, глухой и дребезжащий:

— Расстроен я, и в этом, полагаю, ключ волшебства. И доктор так сказал бы. Бывает, что видим, чего нет, и слышим, когда все молчит.

Он согнулся, опустил голову и колени его дрожали. «Каяться велит мне покойница, из гроба вставши… — проходило в уме его, — супруга ее убил я. Что ж это, или земля, растреснувшись, стала выбрасывать мертвецов своих?!»

Испытывая один холодный страх, он испуганно из-под нависших бровей посматривал на сына. В это время Зоя, которая успела уже усомниться во всем происшедшем, с насмешливым задором проговорила:

— Решительно не понимаю — стоят все бледные и смотрят испуганно. Уморительные чудаки!

Глафира взглянула на сестру и, почувствовав в себе смелость, сказала:

— Чепуха какая, — вообразить, что поют покойники.

— Конечно, вздор, — тоном полной уверенности сказал Илья Петрович, — впрочем, наш маг умеет это делать, то есть своим безумием зажигать безумие и у других, и неудивительно: сумасшествие — болезнь заразительная. Смотрите, какой он — бледный, с горящими глазами.

В этот момент Леонид, пристально глядя на отца, вдруг воскликнул:

— О-о! Как побледнели вы!

Старик поднял голову с исказившимся от злобы и затаенного страха лицом и грубо ответил:

— И не думай, дурак.

— Дурак и не думает, но я вижу, что в ужасе душа ваша, — проговорил Леонид, продолжая пристально смотреть на отца, и вдруг по лицу его забегали морщинки в нервном и горьком смехе.

— Папаша, не ужасайтесь так. Ровно ничего, что мертвая поет. Ведь жизнь это — тайна, а в том незримом мире, куда мы отправимся с вами, тайнами одеты небеса и тайной сверкает каждая далекая звезда.

Пока говорил он все это, в голове старика проносились всякие предположения о причине слышанного им голоса мертвой, и вдруг, почувствовав прилив радости, он воскликнул:

— Остановись, сын, дай сказать. А что, если ты шарлатан, а? Искусству такому в Париже научиться нетрудно. Признавайся, там под полом кто-нибудь спрятан, а? Ха-ха-ха- ха! По глазам вижу — плут.

Почти уверенный, что тайна мнимого «кудесничества» сына заключается в плутовстве, он почувствовал, что с души его как бы свалилось что-то холодное и тяжелое и, нервно перебегая с места на место, стал постукивать палкой о стены и пол.

— Под полом, что ли? Ну, колдун, признавайся, спрятан там кто-нибудь?

Скрестив руки на груди, Леонид стоял неподвижно, глядя на отца укоризненными, печальными глазами, и вдруг лицо его дрогнуло от нервного смеха и он захохотал. Это был странный смех, звучащий как бы в глубине его существа, и в нем слышалось столько боли и горечи, что все почувствовали, что этот человек — существо, находящееся за пределами их понимания, а фабрикант, внезапно опускаясь в кресло, воскликнул:

— Вот диво-то! Холод охватывает — так смеется.

Сделавшись вдруг серьезным, Леонид подошел к отцу и с ударением в голосе громко проговорил:

— Помните, отец мой: призраки грехов прошедших встают из-под земли.

Старик сидел в своем кресле неподвижно, чувствуя тяжесть во всем теле, точно на него было надето свинцовое одеяние. В это время Анна Богдановна, подойдя к Леониду и беря его за обе руки, ласково оказала:

— Ты впечатлителен чрезмерно, мой милый, сядь и успокойся.

Она заставила его сесть рядом с собой, и оба они начали тихо разговаривать.

— Серафим Модестович!

Колодников обернулся и увидел стоящего за ним Петра Артамоновича.

— Серафим Модестович, — повторил снова управляющий и по губам его промелькнула хитрая улыбка. — Мы с вами два старца ветхих, поговорим да потолкуем и, может статься, что-нибудь поймем.

Оба они уселись и стали тихо беседовать. К удивлению фабриканта, Петр Артамонович стал его уверять в возможности всяких чудесных явлений, что сын его человек, обладающий особыми медиумическими силами и нисколько не шарлатан. Колодников слушал и в лице его отражались удивление и страх.

— Как странно, — говорила в это время Глафира. — Если быть откровенной, то ведь и я слышала какое-то пение.

— Мой ангел, это вздор, — возразил Илья Петрович. — Надо сначала заболеть и потом уже наслаждаться концертом покойницы: иначе ничего не услышишь. Самая благодарная роль в этой жизни: ничего не признавать и во всем полагаться на доводы одного холодного ума.

Он склонился к ней и, сверкая глазами, многозначительно добавил:

— Нельзя не заметить также, что боязнь греха и маленьких преступлений — узда для ничтожных, недалеких людей, но для нас, Глафира, они — широкие ворота в рай жизненных наслаждений.

— Совершенно согласен с вами, — раздался около них голос и, когда они обернулись, то увидели высокого, худого господина с бледным лицом, на котором лежал отпечаток пережитых страстей и пороков, с ярко-голубыми глазами, сверкание которых ясно говорило о его болезненном сластолюбии. Это был старший брат Леонида, Капитон.

— Да, грешки и пороки мои друзья, черт побери, — продолжал он, когда все, чтобы послушать его, собрались в кружок, — без них скучно было бы жить, они собутыльники мои, огненные вакханки, подымающие меня на небо блаженства.

Он хитро подмигнул я прищелкнул языком.

— Добродетель — старый полицейский…

— Что?! — перебивая его, воскликнула Зоя.

— Полицейский, — повторил он, — и когда он стучит в моей душе: стук-стук, дома ли госпожа совесть, — то всегда получает ответ от камердинера-ума (он стукнул себя по лбу): барыни нет дома.

— Натурально, — сказала Глафира, — твоя совесть всегда находится в отлучке.

— Ха-ха-ха! — рассмеялся Капитон. — Совесть самая беспокойная особа и потому Леонид погибший человек. Она всегда с ним и она замучает его и сведет с ума. Надо уметь жить, выжимать из жизни все наслаждения, как если бы она была красивой девкой.

— Тьфу!

Глафира с отвращением в лице отвернулась.

— Сознаюсь, я грешный человек — тело, а не дух, и нисколько этим не огорчаюсь, а напротив, сказать откровенно, за все блаженство неба я не отдал бы моих пирушек, жизни грешной и соблазнов земных. Эй, вы, господа духи! — воскликнул он, ударяя ногой об пол. — Где вы там? Отзовитесь!

Леонид, который до этого момента кротко разговаривал с матерью, поднялся с лицом, которое внезапно как бы озарилось светом. Все стали смотреть на него и им казалось, что из него исходит какая-то таинственная, непостижимая сила. Глядя на своего брата и стоя с неподвижностью монумента, он поднял руку кверху, и в тот же момент под полом, где стоял Капитон, раздался удар.

— Ай! — воскликнул Капитон.

Все испуганно стали перебегать на другие места.

— Да что это такое? — воскликнула Глафира, удивленно глядя на брата.

— Во как, глядите, — тихо говорил управляющий своему патрону, — все напугались, а вы все про сынка: мазурик.

Колодников поднялся и стал смотреть на сына. Последний опять стоял с глазами, устремленными в одну точку.

— Ты, шарлатан, что стоишь неподвижно, как колдун какой, и смотришь в одно место? — вскричал Колодников.

Капитон подпрыгнул, взмахнул руками и с хохотом крикнул:

— Мертвецы поднялись из могил!

Леонид повернулся к нему и голосом, полным какой-то таинственной угрозы, проговорил:

— Страшись грубым смехом твоим оскорблять таинственного и незримого обитателя комнаты этой и научись понимать, что от твоих взоров сокрыты великие тайны.

Стоя неподвижно, он продолжал смотреть в одну точку.

— Стоит, как столб и уставился страшно в одно место! — закричал фабрикант. — Что видишь ты? Дождусь ли ответа?!

Леонид тихо проговорил:

— Здесь, на фабрике, было замучено много людей.

— Ну, положим так. Так что же?

— Где они теперь?

Колодников изумленно стал смотреть на сына и вдруг злобно захохотал.

— Да ты что мутишь мою голову! Где же им быть? В могиле, конечно.

— В могиле их земные одеяния, а они сами носятся в воздухе над этим домом и между ними ваш грозный судия — Клара.

Говоря все это, Леонид, как это всем казалось, с каждым словом как бы делался все выше, в лице его все ярче вспыхивал какой-то свет, и вдруг, нервно содрогнувшись, он громко воскликнул:

— Объявляю вам всем: смерти не существует. И для иной жизни воскресает и царь, и раб, и в этом ужас для притеснителей и убийц.

Выслушав все это, старик продолжал смотреть испуганно устремленными на сына глазами, а Петр Артамонович шепнул ему:

— Вот убиенные там и встретятся с вами.

— Убиенные! — машинально повторил Колодников и, взглянув на сына, растерянно воскликнул:

— Что ты сказал?

Леонид стоял теперь с опущенной вниз головой.

— Минутами, когда я всматриваюсь в пространство, мне кажется, я вижу их.

— Кого?

Он поднял голову и пристально взглянул на отца.

— Астральных существ, тела которых гниют в могиле, и чувствую, что между ними носится она…

— Она! — повторил старик, снова охваченный холодным ужасом, и вдруг с выражением гнева закричал:

— Обманщик-сын, безумным ты хочешь сделать меня, что ли? Клара спит в могиле, и на ней такой тяжелый камень, что никакой силач не мог бы отвалить его… И вот она блуждает здесь!

Он шагнул к сыну, продолжая смотреть на него, облокотился руками о палку, перегнулся телом и вдруг из раскрывшегося рта его вырвалось:

— Ха-ха-ха-ха!

— Что с вами, папаша?

— Плут ты и пройдоха, вот что, понял я хорошо, к чему ты все это подводишь: запугать хочешь меня, в могилу свести, чтобы деньги мои расшвырять в Париже кокоткам. Знаю, миллиончики — чародеи. И ангела они могут сделать лукавым, как дьявол.

Он шагнул еще вперед и, снова опираясь на палку, грозно опустил над глазами исчерна-белые брови и крикнул:

— Повинись и признавайся!

В высказанном им предположении была его последняя надежда; но, к полному разочарованию его, он увидел, что Леонид величественно поднял руку кверху, по губам его пробежала судорога презрения, глаза загорелись и, когда он заговорил, то казалось, что какие-то громы гнева и сокрушения загремели над головой фабриканта.

— Да рассеет великий мировой разум темноту духа вашего. Ваши миллионы — тот огонь, который всегда опалял крылья бессмертной вашей души, и потому вы, как червь, ползаете в пыли на грудах вашего золота. Соберите все богатства земли и образуйте из них гору до облаков: я ее подожгу и с восторгом буду смотреть, как горит этот соблазнитель людей — сатана мира.

Воцарилось молчание.

Старый управляющий, беззвучно подойдя к своему патрону, который продолжал стоять, опираясь на свою палку, шепнул ему с тонкой иезуитской улыбкой:

— Вот как, ваши денежки — сатана.

— Прах побери! — вскричал фабрикант, содрогаясь всем телом. — И не понять, блаженный он, чудак или кто такой.

И, глядя на сына, он грубо заговорил:

— Кто поверит, что мертвецы блуждают в воздухе? Да если бы поднялся из могилы хоть один покойник, то мы, дельцы и фабриканты, как ужаснулись бы мы все! Зная это, кто такой себе враг, чтобы ковать богатство на спинах тысячи людей? Я думаю, что все машины по всей земле остановились бы и мы, хозяева, протянули бы деньги оборванцам.

— Говорю вам — смерти не существует, — с выражением несокрушимой уверенности громко проговорил Леонид. — Мертвые, а их миллионы, носятся над землей в светящемся астральном вихре, подымаются к звездам, прорезывают своим эфирным телом горы и проникают до центра земли.

— Пфа!

Издав этот странный звук, фабрикант с видом отчаяния бросился в кресло.

— Успокойся, ты на себя не похож, — шепнула ему Анна Богдановна, и только что она отошла, как Петр Артамонович, подойдя к старику, тихо проговорил:

— Вот и заговорила из могилки сестрица ваша Клара.

Колодников дико посмотрел на него.

— Однако, я изумлена, — сказала Глафира.

Илья Петрович вместо ответа направился к Леониду и с ядовитой усмешкой, образовавшей змейки по углам его рта, насмешливо сказал:

— Интересно бы знать, откуда это у вас такие сведения о загробном мире? Можно подумать, что вы только что возвратились с тех стран.

Некоторое время Леонид пристально смотрел на него.

— Но ведь и вы не так давно возвратились с того мира. Только все перезабыли.

— Как это? — изумленно воскликнул Илья Петрович.

— Да ведь вы были же где-нибудь прежде, чем появиться в этом теле, на этой земле.

Лицо Ильи Петровича вытянулось.

— Полагаю, что нигде не был.

— Неужели полагаете? Значит, вы думаете, что люди великие чудотворцы и волшебники: целуются и образуются живые существа? Это волшебная сказка Шехерезады, суеверие людей науки, которое всегда будет отвергать вечный человеческий разум.

— Черт побери! — вскричала Зоя, в свою очередь подходя к ним. — Это хотя и безумие, но пахнет истиной. Скажи, пожалуйста, откуда ты все это знаешь?

Леонид нервно содрогнулся и с неожиданной силой проговорил:

— Дух видит и слышит, где хочет, опускается в бездны и подымается выше звезд.

— Ты — дух! — воскликнула Зоя и громко захохотала.

Он стоял, задумчиво глядя на смеющуюся Зою и, точно рассуждая с самим собой, проговорил:

— Ученые все хотят понять своим меленьким умом, но, находясь в клетке, ничего нельзя видеть.

— Да разве они сидят в клетке? — воскликнула Зоя и все захохотали.

Он посмотрел на лица окружающих его, и вдруг в его собственном что-то дрогнуло и на нем забегало множество морщинок, отражающих смех и юмор, поднявшиеся в его душе, и когда он заговорил, то трудно было понять, где кончается пафос и начиналась ирония.

— Да, этот костяной ящик — клетка, а душа — птица, поющая в ней. Пока я был только здоровое тело, я ничего не видел, кроме материи, как и вы все ничего не видите и не слышите, потому что вы — смешение крови, жира, кишок и всяких нечистот, и чудная птица, в которой отзвуки рая и мелодия ангелов, сидит в своей тесной клетке, так что ей невозможно ни запеть, ни вспомнить о своих прошлых существованиях. Я разломал решетки темницы своей и свободный мой дух видит и слышит без глаз и без ушей.

— Удивительно! — воскликнула Глафира.

— А, господа! — раздался голос Капитона, и вслед за этим, махая руками, он выступил вперед и проговорил: — Эдиссон абсолютно глух, но слышит восхитительно — черепом, по мнению газет, но череп — кость, и потому допускаю, что в клетках сидят птички — слышат и поют.

Выслушав это, Леонид кивнул головой и торжественно объявил:

— Господа, вы — бессмертные боги, но, к сожалению, вы замуравливаете окна темниц ваших чревоугодием и всякими пороками, клетки делаются ужасно темными, зловонными и птицы задыхаются.

Он захохотал.

— Совершенно безумный человек, — сказала Глафира, а ее сестра, положив руку на плечо Леонида, проговорила:

— Ты, голубчик мой, очень симпатичный человек, но ты сумасшедший.

— Боже милосердный! — неожиданно раздался голос фабриканта. К нему сейчас же направилась Анна Богдановна.

— Серафим, что с тобой?

— Ничего, — ответил он растерянно и, чтобы замаскировать свое восклицание, притворно рассмеялся и сказал: — Смешит меня колдун наш.

— Эй, Леонид, — закричал он, — волхвователь и чертоман!

Сын повернулся к отцу.

— Глупости эти болтать тебя научили в Париже?

Леонид задумчиво стал смотреть на отца и вдруг с необыкновенным чувством ответил:

— Да, там засверкали звезды в моей душе печальной.

Раздался взрыв смеха.

— Ого! — воскликнула Зоя. — В его душе звезды! Извольте это понять.

— Вот и накрыл тебя, — вскричал, чему-то обрадовавшись, Серафим Модестович, — ведь прежде, когда ты был студентом, то кричал, что не веришь ни в Бога, ни в черта. Кощунствовал и даже… в распутство впадал.

При этих словах отца лицо Леонида сразу омрачилось, точно заволоклось тенью, и что-то скорбное и удрученное выглянуло из глаз его. Опустив голову, он заговорил тихо и грустно.

— В душе моей всегда жил как бы тихий опечаленный ангел и точно знамена похоронные развевались в глубине моего вечного духа. Отрава ложного знания подняла отчаяние во мне и мрачный смех и, находясь в своей телесной клетке, я был глух и слеп, и крылья духа моего были связаны.

— Еще крылья! — вскричала Глафира и рассмеялась, а Зоя, подойдя к нему и глядя на него смеющимися синими глазами, проговорила:

— Ты, крылатый и бессмертный — заманчивое положение, черт побери.

Леонид печально посмотрел на сестер и, снова опустив голову, тихо продолжал:

— Кто-то оскорбленный хохотал в душе моей, но вот в Париже глаза мои начали получать как бы второе зрение: я стал видеть мир по ту сторону жизни этой, и понял я тогда, что наше существование — прах и тленье <…>.

Он посмотрел на лица окружающих его и воскликнул:

— Вы все смеетесь!

Действительно, все смеялись злым, искусственным смехом, полным досады. Смеялись девушки, потому что его слова противоречили их желанию жить роскошно, легкомысленно и развратно; смеялся Капитон, потому что в жизни он видел только единственный смысл — наслаждение тела; смеялся сын управляющего, так как самые умные люди, по его мнению — великие эгоисты, а слова Леонида оскорбляли все его верования и хищные стремления; смеялся и Серафим Модестович злым, досадливым смехом, хотя в побледневшем лице его отражались смятение и страх.

— Ха-ха-ха-ха! — горьким смехом рассмеялся и Леонид, но вслед за этим раздался его негодующий голос:

— Да, вы смеетесь, а между тем, вы не знаете, кто вы, где живете и где будете странствовать, когда распадется ваша скорлупа — тело, и вот, чтобы вы знали, что вечность живет в вас, я отдерну пред вами завесу того мира…

— Ты! — воскликнула Зоя, глядя на него расширившимися, смеющимися глазами.

— Ты интересная личность, — сказала ее сестра, — новый Калиостро или Сан-Жермен.

— Отдерну завесу того мира, — повторил он, — и вы увидите прежнюю обитательницу этой комнаты.

— Безумную Клару увижу я! — вскричал Серафим Модестович, с выражением ужаса глядя на сына. Леонид пристально посмотрел в его глаза и, точно в глубине их увидев что-то ужасное, в нервном порыве вдруг отскочил, рассмеялся странным горьким хохотом и вдруг, уставив глаза на отца, присел на корточки.

— О, отец мой, из глаз ваших смотрит маленькое чудовище — большой старый грех. Вижу, вижу! Но не ужасайтесь тому, что быть должно: все зло земли переносится в тот мир, и вот вы увидите его и странницу, бледную, загробную тень…

Странная поза, в которой он находился в то время, как лицо его смеялось каким-то нервным, трагическим смехом, делала его страшным и одновременно с этим смешным. Вдруг он вскочил, забегал по комнате и, потушив лампу, воскликнул:

— Луна — фонарь, зажженный Богом, свети нам, свети… В твоем свете колеблются души жестокие, души преступные, души, раздираемые скорбью… Кровь пролитая багровым облаком носится пред глазами и в лунном сиянии отражаются бледные, унылые тени…

Бледный свет месяца слабо освещал черные стены комнаты, и лица присутствующих казались бледными, таинственными и как бы неземными. Необъяснимый страх охватил всех и в нервном потрясении все испуганно смотрели на Леонида. Последний стоял, прислонившись к стене, под портретом Медеи, и лицо его казалось лицом белой статуи, ярко вырисовывающейся на черном фоне. Вдруг он расставил руки и каким-то чужим голосом громко закричал:

— Медея! Разлейся искрами в комнате этой и яви доказательства бессмертия сына земли.

В темноте комнаты все ясно увидели искры, заблиставшие на концах пальцев его расставленных рук. Вслед за этим над головой его вспыхнуло сияние, под потолком раздался удар и все предметы в комнате задвигались и застучали.

Леонид продолжал стоять.

В воображении его носился живой образ Клары, бывший для него несомненной реальностью, а та таинственная сила, которая исходила из его тела, электричество или иная, все равно — материализировала образы его ума (если не признавать объективности явлений), придавая им серебристо-бледные линии.

Раздался его голос:

— Великий дух мироздания, рассеянный в пространстве вселенной, взываю к тебе: рассей завесу тленного материального мира и дай увидеть нам астральный мир, в котором блуждает в эфирном одеянии дух Клары, скинувшей свои земные покровы. Явись, явись!

Он умолк.

Воздух заколебался, точно вздохнуло множество невидимых существ, и в углу забилось что-то облачно-белое, воздушное и живое. Облако дышало и росло, и постепенно из него стала обрисовываться женская фигура с белым, как снег, лицом и голубыми, лучистыми, но неживыми глазами. Прошел еще момент и чудное существо пристально устремило свои ярко-голубые лучистые глаза на старого фабриканта. Одной рукой своей она держала арфу, стоящую у ног.

Было невозмутимо тихо.

Охваченный ужасом, Колодников с минуту стоял в оцепенении. Несмотря на ужас, он в безумии отчаяния громко заговорил:

— Мой мозг в тумане… Околдовано все во мне и я в болезни страшной. В глазах картины больного ума… Клара, ты видение бледное, но нет тебя. Как же ты могла бы отвалить тяжелый камень и явиться? О, призрак, ты игра безумного ума… Или, может быть, меня обманывают… Ты, ты!..

Бледные уста видения зашевелились. Заметив это, старик, затихнув, с невыразимым волнением стал ждать, глядя в ее голубые, мертвые глаза. Необыкновенным благородством дышало воздушно-белое лицо Клары, и когда она заговорила, фабриканту показалось, что ее голос зазвенел, как струна волшебной лиры:

— Среди воздушного океана и сонма сверкающих светил, забыла я страдания свои земные и раны, нанесенные тобой мне и хочу я только тебе сказать, что твоя ложь пред людьми разлетится, как дым, в воздушном мире, потому что пред собой ты всегда будешь видеть нож, который ты вонзил в горло…

С последней неоконченной фразой призрак заколебался, как голубое облако, колеблемое ветром и, испуская свет, стал отступать к стене. Слышно было, как заскрипела дверь, медленно раскрываясь. На мгновение там сверкнула воздушная фигура в лучах и исчезла.

Несколько мгновений старик стоял неподвижно и вдруг из горла его вырвалось:

— Ага, в дверь ушла, как живая… Я за ней… Сердце, сердце, сердце, как ты стучишь!.. Но видение — шутник… Вот с этой палкой я иду.

Он шагнул к двери и вдруг остановился, с ужасом глядя вверх: над головой его колебалось слабое очертание ножа, залитого кровью. Глядя на него, он дрожал с головы до ног, а в это время откуда-то донесся звон струн и мелодический голос пел:

В течение всего этого времени, старик продолжал смотреть вверх в одну точку. Нож двигался над головой его, подымаясь и опускаясь, и он смотрел на него, испытывая смертельный страх, и, о, ужас, с конца ножа скатилась капля крови, и он почувствовал, как что-то теплое и липкое покатилось по его лбу. Содрогнувшись всем телом в чувстве ужаса и отвращения, он медленно пошел к двери с поднятой вверх головой, но на ходу в безумии заговорил хохочущим голосом:

— Чудо-чудо!.. Опять ты запылал кровью, как тридцать лет назад… Проклятое железо… Тебя погрузил я в горло… О, о!..

— Зажгите лампы! — раздался испуганный голос Анны Богдановны.

Комната озарилась светом.

Присутствующие представляли странную картину. Одни сидели в креслах, другие на полу — с бледными лицами и глазами, испуганно и изумленно устремленными друг на друга. Один Леонид стоял неподвижно, как монумент, с бледным, как у мертвеца, лицом.

— Какой вздор! — упрямо проговорил Илья Петрович.

В этот момент за дверью послышался крик смертельного ужаса и затем как бы падения на пол какого-то тела. Все бросились в соседнюю комнату.

Колодников лежал на полу без движения и далеко от него — палка.