Леонид ходил по своей черной комнате, свесив голову на грудь. На лбу его образовались складки, показывающие, что мысли его ушли в глубину его существа. Лампа под красным абажуром, стоящая на письменном столе, ярко освещая крест и череп, бросала на черные стены багровые полосы.

Сознающее «я» Леонида уходило все глубже в свои бездны, силясь увидеть все глубины свои, все свои потаенные места, — увидеть с такой ясностью, как человек с фонарем в руке видит недра пропасти, или водолаз — морское дно. При этом мысли его приняли такой оборот:

«„Познай самого себя“, — в этом вся мудрость, разгадка бытия, лестница, ведущая к Богу, и в этом же крест с распятым на нем змеем-искусителем. Это значит найти в себе Бога, слышать в себе его голос, знать, что начало мое от Бога и потому мое бытие началось не в этой жизни и не окончится с потерей ее. Все многоликое мироздание с его стихийным добром и злом заключено во мне, как в микрокосме. Я есмь необъятное в храмине тела, и в своем царстве я вижу бледные лики глядящих палящими очами из своей тьмы и кроткие нежнолюбивые лики, как в первобытном хаосе вселенной: поэтому я понимаю многообразное зло — оно смотрит из глубины моей, и многоликое добро: здесь во мне небо и ад. Теперь вот, глядя в себя, я ясно вижу все это».

Он остановился с опущенной вниз головой и глаза его смотрели вовнутрь себя. Он видел, или ему казалось, что он видит, лики демонов и ангелов, ведущих между собой борьбу и заключенных в его храме-духе и слышал голоса, исходящие из таинственных глубин его — голоса как бы его многообразных «я». Его сознательное «я», — функция его мозга — наблюдало, осматривало все находящееся в нем, критиковало, сомневалось, утверждало, но в нем не было ничего вещего, и всегда так бывало, что чем яснее оно мыслило, тем храм, заключавшийся в нем, все более распадался, превращаясь в иллюзию. Его сознательное «я», его ум были подобны часовому, стоящему на вершине башни: оно наблюдало, прислушивалось и подымало тревогу, как только в его царстве появлялись силы, которых оно не признавало. Тогда эти тайные силы скрывались его «я» опять ничего не видело, кроме башни — головы своей и крепости с миллионами электрических звонков-нервов — машины-тела. Дело обстояло иначе, когда часовой этот засыпал или когда он утрачивал свою бдительность и отказывался от своей роли наблюдателя и критика: тогда из глубин непознаваемого царства подымались вечные силы — дух, разум, голоса — маленький храм-человек начинал светиться изнутри сиянием вечного духа и его как бы подымали невидимые крылья. Внешним образом, физиологически, это выражалось подъемом, вибрированием всей его нервной системы.

Все это Леонид знал. Привыкнув всматриваться в себя, он знал, что в нем часто происходит как бы раздвоение личности, одна из которых Леонид № 1, другая — Леонид № 2. № 1 будничный, добрый человек, такой же простой смертный, как различные Иваны, Петры и др. Когда же где-то в глубине маленького храма-тела его подымались его непостижимые силы, внешний вид его сразу изменялся: обыкновенно согнутый стан выпрямлялся, голова высоко подымалась, из глаз сыпались лучи, и все это означало, что он, перестав быть будничным человеком № 1, преображался в человека со скрытыми в нем многообразными силами, в Леонида № 2. Всмотревшись в себя и подумав все это, он, точно сорвавшись с места, стал снова быстро ходить под влиянием нового импульса: мысли о том перевороте, который произошел в его отце; и Леонид № 2 рассуждал: «Он растет с каждым днем, освобождаясь от цепей жизни, от бремени своих суетных дел, от томившей его жажды скапливать горы золотой дряни. Все это сделал я силой духа… Участие к людям, понимание блаженства святости наполнили его сиянием небес, а новые мысли, оторвав его ум от пыли золота, несутся в вышину, как ласточки в голубую лазурь. Великие духи, охранители мои, благодарю вас, и вы, Клара и Медея, я знаю — с потустороннего мира вы протягивали мне и отцу моему руки помощи… Вы приподняли пред ним завесу того мира, и он понял, что его бытие — вечность, а эта жизнь в скорлупе тела — испытание, посылаемое нам великим Разумом, чтобы мы посреди пылающих страстей тела научились понимать, что сатана, создавший мир материальный, кроме неутолимой жажды и мук не дал нам ничего. Ведь мир этот гигантский обман и, живя здесь, мы научаемся понимать, что рай в нас самих. К вечному идеалу красоты и счастья стремимся мы все, но небо вечной радости здесь, в моей груди, как и там, за квадриллионы верст от мира, как на светилах Млечного пути, так и на Кресте Христа. Небо опрокинулось в душу мою и мысль моя может создать рай и посреди пламени костра… это вот понимает и чувствует отец мой. Золото его пропало и богатство его сгнило, но он не думает больше о нем. Он был связанным сатаной мира и со стоном в мучениях ползал по грудам сокровищ своих. Я расковал его цепи и освободил от бесов, живущих в нем. Теперь в душе его буря, но, как среди черных туч видно бывает небо, так и в душе его посреди раскаяния, укоров совести и сожаления, слышится радостный трепет ангельских крыльев. Я раскрыл перед ним завесу того мира…»

Леонид внезапно остановился. Посреди всех его переживаний его ум постоянно силился разрешить загадку: какие силы в нем порождали все эти явления, противоречащие всем известным в науке законам и имеющие такое сходство с кудесничеством или волшебством. Одно не оставляло в нем сомнения: силы эти исходили из него. В дальнейшем вопрос усложнялся, так как, по его мнению, одни духовные силы не могли действовать на мертвую материю.

Раздумывая теперь о всем этом, он вдруг вскричал под влиянием мысли, прошедшей в его уме:

— Мертвой материи не существует.

Постояв на месте, он снова быстро начал ходить и в уме его стали пробегать давно надуманные им мысли.

«Да, да, все вещественное живет своей особенной жизнью, дышит и сознает. Все видимое в природе состоит из одушевленных атомов. Демокрит, потом Декарт и другие доказывали, что это материальные атомы, но прав один Лейбниц: его атомы — монады, обладающие сознанием, психической жизнью и движущиеся, а я к тому же убежден, что они так же многообразны, как существа от насекомого до человека, что в одних телах, например в камне, их жизнь — полусон, в растениях они чувствуют, сознают и, благодаря присущей им Шопенгауэровской воле жизни, направляют рост дерева по пути его обыкновенного развития. Есть третий род монад, движение которых — вихри, пролетающие с быстротой мысли. Отсюда наша иллюзия цветов. Сотрясения воздуха, например, бомба, вылетевшая из пушки, вызывает ужас и переполох у триллионов монад и это передается нам как звук. Мир без монад был бы тем, что Кант называет „вещью в себе“, а оккультисты астральной вещью, распадающейся и неуловимой, каким мне явился кинжал… Монады, эти метафизические точки, благодаря биллионам колебаний в секунду убирают мир в цвета, исторгают из туч и из глубин океана звуки, заставляют светить солнце и луну, поддерживают вечное движение сфер: без их сознания и воли жизни, миры распались бы и наступил бы хаос. Мертвой материи нет и она никак не могла бы управляться сама, как об этом уверяли философы-позитивисты, начиная от Конта. Она не мертвая, а живая, и физические законы — воля бесконечно малых существ, находящихся под властью стихийных духов, а эти, в свою очередь, под властью одного разлитого во всей вселенной верховного Разума».

Леонид уже не ходил, а бегал по комнате, так как теперь душа его была объята пламенем восторга и увлечения под влиянием надуманных им в течение долгих ночей мыслей. Кружась по комнате и сверкая глазами, он вдруг снова остановился.

«Но не это самое важное. Есть еще вид метафизических атомов, которые заключены в магнит, электричество, радий и другие еще не открытые силы. С магнитом вот что происходит: монады его при приближении к железу рассыпаются в нем и совершается притягивание не мертвой материи, что абсолютно невозможно, а притягивание живых существ живыми. Если же оторвать магнит от железа, то последний оказывается превращенным в магнит, что совершенно понятно: магнитные существа вошли в него и обнаруживают в нем свои силы. Электричество — бесчисленное скопление особого вида монад-молний. Так как это духовные вечные сущности, то для них пространства не существует. Теперь я дошел до разрешения вопроса: какие силы действуют во мне, когда, повинуясь моей воле, мертвые являются предо мной, предметы поднимаются и инструменты играют. Во мне выработались силы, однородные с электричеством — бесконечное количество монад-молний. Под влиянием моей воли монады производят во мне вихри, исходят из тела моего и, так как они обладают сознанием, действуют на желаемые мной предметы или, образуя вихри вокруг астрального существа, притягивают его, как магнит и, материализируя его, делают видимым для моих глаз. Каждый атом — вечность, каждое живое существо — бессмертие в бесконечной цепи превращений, каждое нарушение добра, справедливости, самоотречения — страдание, а освобождение духа от нашей материи, от всех обольщений земли — свобода, независимость, свет, радость, счастье. Там, где-то в безграничном пространстве вселенной, плавно пролетают великие духи-цари, без корон и скипетров, но с челом, сверкающим молниями и с такой силой, что по их воле миры распадаются в пыль, они зовут меня, к ним стремлюсь я, и с каждой жизнью буду подыматься выше по ступеням миров, пока чело мое не обовьет венец всевидящей мудрости, полного совершенства и пока могучие силы не вложат в мою руку ветвь совершенной любви, отражающей в себе все существа. Только такая цель жизни достойна человека — сына великого Разума».

Он стоял среди комнаты, вытянутый и ровный, как трость, и в высоко поднятом лице его отражался отблеск горевшего в нем пламени, губы его были твердо сжаты в выражении непоколебимой воли.

В это время маленькая дверь неслышно раскрылась и в комнате появилась фигура, закутанная в красную шаль, и беззвучно стала у двери. Лицо невысокой, стройной фигурки было тоже чем-то задернуто, так что видны были только спускавшиеся на лоб черные волосы и жгучие черные глаза.

Леонид продолжал стоять неподвижно и глаза его, не отрываясь, смотрели на портрет Медеи. Вдруг он с силой вскричал:

— Медея, твое тело лежит в земле, но сила твоя перешла в меня, в каждый нерв мой и, хотя ты теперь — странница в эфирной бездне, но водишь меня по кругам мудрости, любви и совершенства к высоте могучих существ.

«Безусловно, сумасшедший, — проходило в это время в голове фигурки в красном, — как бы ни было, однако, мне надо заставить его преклониться передо мной или перед моим телом, это для меня безразлично. Сын неба должен признать власть греха: тогда он уже не будет сыном неба, а червем, раздуваемым огнем похоти и ползающим у моих ног».

Здесь мысли Тамары прервались, так как Леонид, нагнувшись к портрету Медеи, стал смотреть на него с необыкновенным выражением в глазах и это ее испугало. Чувства Тамары к Леониду отличались большой сложностью. Она ненавидела его, как человека, посягающего разрушить тот храм дьяволу, который она возвела в душе своей, и в тоже время оригинальность его и то, что он не похож на других, восхищали ее, усиливая в ней желание заставить его ее любить.

Леонид, продолжая смотреть на портрет Медеи, опять воскликнул:

— Дух мой растет и минутами, мне кажется, выходит из меня. Медея, как я хотел бы, чтобы мы, как два вихря, понеслись в бесконечном эфирном океане.

«Еще чего недоставало, — снова прошло в голове Тамары. — Нет, как угодно, а я выкину какую-нибудь штуку сейчас же. Если он в самом деле полетит с этой идиоткой, то мне придется умереть от ужаса, и потому необходимо возбудить в нем иного рода чувства и я в этом, конечно, и успею, если только он не совершенное дерево».

С этой мыслью она шагнула вперед и, закрывши совершенно лицо красной маской, стала против Леонида.

Некоторое время он смотрел на нее с выражением крайнего изумления, но потом это выражение внезапно сбежало с его лица и он спросил совершенно просто:

— Вы кто такой?

— Самый сильный дух, могущественней вашей Медеи, — не своим голосом отвечала Тамара, увлеченная мыслью, что здесь возможна очень интересная игра. К ее крайнему удивлению, однако же, он улыбнулся какой-то детски простодушной улыбкой, как умел улыбаться только Леонид № 1 и, видимо, сразу поняв, что кто-то вздумал подшутить над ним, проговорил:

— Напрасно вы думаете, что меня так легко ввести в заблуждение. Вы не дух, хотя каждая женщина — змий-искуситель и каждая правнучка Евы — дух в бесовской оболочке. Прекрасная дама, меня нельзя ни обмануть, ни соблазнить: вокруг меня невидимые силы, давно уже обратившие в безвредного червя того змея страсти, который таится в каждом внуке Адама.

Глаза Тамары, из двух отверстий ее красной маски, засверкали жгучим пламенем, и шагнув ближе к нему, она страстно проговорила:

— Один владыка на земле — царь зла, со злой шаловливостью разрушающий всякое добро, очаровательно смеющийся над вашим мучеником — распятым Назареем — и всеми подобными ему и посылающий к самому небу стрелы, отравленный ядом насмешки, и во всякое сердце — стрелы опьяняющего сладострастия.

Она приостановилась. Пламенная уверенность звучала в переливах ее голоса, переходя моментами то в нежность и страсть, то в полные гнева угрозы.

— Все сердца пылают огнем и, только испытывая огонь этот, жар опьяняющих поцелуев бога любви, страстное трепетание, только кружась в оргии ненасытной и всегда пламенной вавилонской Астарты — только тогда упоенный сын земли, в восторге воспевает хвалу всем демонам ночи. Глупец, ты охладил сердце твое, превратив его в мягкий холодный воск, на котором отпечатались все добродетели. К чему это? Твои взывания к каким-то астральным созданиям и мертвецам, блуждающим, по твоему мнению, где-то в пространстве, делают тебя самого странным, больным существом. Эти воздушные господа выпили горячую кровь тела твоего, перелив в него свой могильный холод, посыпали пеплом голову твою, в руки вложили посох и сердце наполнили мученичеством и слезами. Смотри на себя, ты молод, но ты стар: в твоем теле лениво течет кровь пустынника-аскета и, едва зародятся в голове твоей мысли о наслаждении, как их рассеивает могильное дыхание твоих мертвецов. Ты весь устремился, к небу, забывая, что небо с его населением для нас совершенно неизвестная страна. Безумный человек, пойми, что твои астральные гости тебя бессовестно обманывают: добродетель — тяжелые оковы, крест на Голгофе, пытки и терновые венцы, и те, которые принимают безропотно все эти подарки вашего небесного тирана, бестолковый народ, доводящий себя различными самовнушениями до состояния не ясновидящих, как думаешь ты, а сумасшедших и идиотов… Молчи, я еще не окончила…

Произнося последние слова, Тамара гневно топнула ногой, заметив, что по лицу Леонида забегали морщинки, показывающие, что в душе его царствует теперь смех.

— Слушай, глупый ты человек, вот я тебе расскажу сказочку. Когда-то на небе находился лучезарный благородный архангел, ясно понимавший, что совершенная чистота и добродетель — Бог — совершил ужасающую несообразность: сотворив материальные миры и подчинив человека законам материи, плоти и крови своей, Он в то же время оплел его сетями различных добродетелей, родина которых там, в небесах. Архангел понял, что ошибка эта породит раздвоение в человеке, так как одни силы тянут его к небу, другие цепями страстей приковывают его к земле, что в будущем это образует бури в сердцах и бесконечные страдания. Он был справедлив и благороден и потому, пылая негодованием, собрал великие сонмы подчиненных ему ангелов и произнес полную гнева речь. Я не знаю, какие именно слова говорил он, но думаю, что они были ужасны: все небо горело молниями, от которых дымились крылья ангелов, а миры дрожали, как в агонии, пронзаемые огненными копьями молний. Старый деспот, почувствовав бессилие свое унять эту первую великую революцию в небесах, далеко ушел от своих бунтующих ангелов в глубокие недра небесных покоев. С тех пор Его никто не видит и небо стало безмолвной пустыней, потому что молниеносный архангел со всем сонмом своим сорвался с вершины. Здесь, на земле, он стал называться Сатаной, а ангелы — демонами. Тысячелетия идет вечная борьба между Сатаной и Богом. Кто из них прав — это всем говорит простой, здравый рассудок и, так как они никогда не сведут своих старых счетов, то устремляться к небесам, отворачиваясь от горячих поцелуев земли, могут только слабоумные или безумцы. Знайте, Леонид, я давно уже храбро стала под черное, гордо развевающееся знамя моего милого молниеносного Сатаны и никогда не раскаюсь в этом. В моих жилах течет кровь, как бурная река, к груди моей приливают силы жизни и зовут к наслаждениям, в голове моей — целые вихри мыслей, сжигающие всех богов, которым поклоняются слабоумные люди, и раскрывающие мне дверь земного рая. Все цепи добродетелей Сатана снял с меня и потому я свободна в пороках своих, как свободна от всяких укоров совести тигрица, отдыхающая под пальмой на растерзанном ею теле святого отшельника. Он молился и истязал себя и вот награда отдыхающего где-то в небесах Творца: его кости разнесет знойный ветер пустыни, а мясо его будет прогуливаться по пищеварительным органам зверя, слепо повинующегося противнику великого идеалиста вселенной, адреса которого, впрочем, я совершенно не знаю.

Тамара говорила все это бурным, волнующимся голосом, в котором моментами слышался то гнев, то страстность, то восторг, то нежность. Только при последней фразе в голосе ее прозвучала ирония. Леонид в течение всей ее речи стоял, все ниже сгибаясь и опуская голову, и лицо его делалось то иронически-важным и строгим, то удивительно грустным, точно обвеянным черной тучей, то смеющимся, и тогда тысячи морщинок, точно в какой-то пляске, пробегали по лицу от лба к его губам. При последней фразе Тамары лицо его смеялось, хотя в то же время в нем было что- то больное, грустное, плачущее. Она долго смотрела на него и в душе ее все сильнее подымался гнев. Она видела, что не достигла цели. Его лицо бесило ее, и чем меньше ее слова действовали на него, тем с большей неудержимостью ей хотелось на него наброситься, дать ему почувствовать свою силу женщины. Так как она не обладала глубиной мысли и знания, то ее речь ей самой представлялась молнией, которая должна зажечь в нем пожар желаний и страсти. И вот, глядя на него, она видела, что никакого пожара не получилось: он смеется. Гневно топнув ногой и сверкнув глазами, она волнуясь заговорила снова:

— Ты молчишь и только смотришь на меня, глупо усмехаясь. Согласись, глупец, я рассеяла всех твоих астральных страшилищ. Если даже признать их существование, то ведь кто они? Рабы небесного идеалиста-мучителя и их существование призрачно, как сны, потому что они только тени в царстве теней, так как без тела не может быть ни удовольствия, ни радости, ни жизни. Забудем же об этой тысячелетней борьбе царя небес с владыкой мира: все равно их раздорам не будет конца. Царь материи никогда не перестанет жечь сыновей земли всеми огнями грехов, страстей и пороков, открывать двери земного рая послушным ему, давать им все радости жизни и, наоборот, тех, которые стремятся к небесам, обращать в нищих, налагать оковы на них, заключать в тюрьмы, возводить для них виселицы и разбрасывать по всему их пути камни и колючие тернии. Переменить все это ты не можешь и бороться с неумолимым законом жизни и материи дерзает только упрямый идиот. Святость в этой жизни — смешное явление, а в тебе она прямое уродство, потому что ты молод и богат. Царь мира этого рассыпал у ног твоих золото, показывая этим к тебе свою благосклонность: подними свои миллионы и двери всех наслаждений для тебя раскроются. Не сделаешь этого, так знай: такой бунт перед силами жизни наказывается моим богом страшной карой — безумием. Свет ума твоего померкнет, ты как зверь будешь рычать, смотреть на астральных страшилищ твоего бреда и биться головой о стены где-нибудь в доме умалишенных. В таком исходе ты не можешь ни капли сомневаться. Уже теперь все начинают думать, что твои пророчества и виденья — просто помешательство. С каждым месяцем ты идешь все дальше в этом направлении, всех раздражая, мешая всем жить и порождая к себе ненависть. Ты уже привел своего отца к безумию, но он уже очень стар, тиранствовал и потому это тебе прощается. Смотри, не раздражай больше своих сестер и всех окружающих и знай, что если они и будут щадить тебя, то вот что неминуемо случится: явится полиция и объявит, что такого безумца держать на свободе нельзя. Леонид, я пришла спасти тебя. Хотя я дочь ночи и греха, хотя демон заключен в груди моей, но во мне все-таки есть уголок для участия к тебе и сожаления. Я не рисуюсь добродетелями и даже больше: просто отрицаю их, как чепуху, в этом мире, но тебя мне все-таки жаль. Слушай<ся> мудрости моей: будь порочен, не бойся грехов, оплетись с ними душой и телом, как со своими возлюбленными женами, наслаждайся, блаженствуй, пей, веселись и ты будешь в полной безопасности. Лучезарный царь мира сего зажжет ярким светом ум твой, разольет в теле твоем страсти и желания, — люди воспоют тебе хвалу и ты сам почувствуешь силу своего ума, блеск остроумия твоего, гибкость твоих рук, которыми ты будешь жадно схватывать золотые яблоки, в изобилии разросшиеся на дереве познания зла после того, как Ева, по совету благожелательного сатаны, села одно из них и, почувствовав блаженство, не пожелала больше находиться в снотворном и глупом раю.

Голос Тамары зазвучал иронией и она умолкла. Из двух отверстий красной маски глаза ее пристально и с любопытством смотрели на Леонида. Он стоял, согнувшись, опустив голову, и точно могильные тени на лицо его легли грусть и сокрушение, в то время, как в глазах, укоризненно и печально устремленных на Тамару, светились слезы.

— Что же ты молчишь? — тихо спросила она.

Он молчал и только немного спустя из уст его глухо вырвалось:

— Все?

— Да, я все сказала, — ответила она.

Он продолжал молчать.

Теперь в нем всецело царила печаль и, всматриваясь в себя, ему казалось, что кто-то плачет в нем и что слезы, скатываясь одна за другой, со звоном падают на дно его духовной бездны. Что-то пело и звенело в нем и страдание грусти охватывало его все сильнее.

Пока Тамара с гневом укоряла его за его стремление к свету иного царства, призывая к наслаждению и грехам, пока рассказывала сказку о борьбе Бога с сатаной, Леонид в душе только смеялся, находя все это очень забавным. Потом, однако же, когда Тамара стала обрисовывать его положение в семье и говорить о ненависти всех к нему, в нем начала рождаться все большая скорбь. Он ясно видел, что она во многом права. Да, его стремления к истине и добру вызывают в людях ненависть к нему, а в его сестрах — в особенности. Отец его, по его мнению, погибал в омуте всяких пороков и заблуждений: словами истины и любви он вывел его из тьмы к свету. И вот никто не понимает, что он внес свет в ум его, совесть — в сердце, и как раз в то время, когда глаза его раскрылись, чтобы видеть и сердце — чтобы любить, объявили, что он сошел сума. Он не мог не понимать, что самое сильное чувство у людей этих — жадное влечение к деньгам и что перед этой силой вянут и хиреют и любовь, и правда, справедливость и честь, умный превращается в безумца, а подлец часто ими наделяется всеми совершенствами. Да, если бы он не знал всего, что знал, то подумал бы, что Тамара права в утверждении, что в этом мире властвует дух зла. В основе его внутреннего мира была глубокая неиссякаемая доброта, подобно светлому ключу, бьющему с глубины гор, и мучительная любовь к людям; но добро и истина одно, и потому в нем сейчас же начинались страдания, как только истина затемнялась в его уме, и отсюда все его жадные искания правды в этой жизни и жажда раскрыть вечные тайны за пределами ее. Все, что ему казалось несправедливым, болезненно поражало его, как стрела, вонзавшаяся в сердце.

— Надо же мне наконец знать, что ты мне ответишь на все это, — тихо произнесла Тамара. — Может быть, ты все еще не догадываешься, какой демон глубокой ночью явился к тебе, так вот тебе, смотри.

Тамара сорвала со своего лица маску, и кольца ее черных волос рассыпались по обе стороны ее светящегося, как алебастр, лица.

Леонид смотрел на нее, не отрываясь, и та доброта, которая смотрела из его глаз, зажгла в глубине души Тамары такой же свет: точно там скрывалась погасшая свеча, вспыхнувшая внезапно от приближения к ней света, и лицо Тамары, освещенное изнутри, сделалось прекрасным.

Он смотрел, пораженный, любуясь ею, и отразившаяся в ней доброта всколебала всегда горевшее в нем пламя любви к людям. Это был восторг, перемешанный с мучением, огонь, заливаемый слезами.

— Как ты странно смотришь. Просто боязно делается.

Ничего не ответив, он еще ниже склонился и вдруг опустился на пол. Он сидел у ее ног, положив руку на одно колено, и глаза его мучительно и любовно были устремлены в глаза Тамары. Она стояла, не двигаясь, глядя в его глаза, и вдруг в лице ее отразился испуг: ей показалось, что она смотрит в какую-то бездну, наполненную сиянием.

— Что же ты мне ничего не отвечаешь? — сказала она, опускаясь в кресло и, чтобы уничтожить в себе пугливое чувство, стала смотреть на разные вещи, стоящие в комнате. Ей показалось, что она находится в какой-то огромной черной гробнице, наполненной невидимыми мертвецами. Череп, стоящий под крестом, ярко сиял в свете лампы и, как ей казалось, улыбался своей странной костяной улыбкой. Пугливость все сильнее охватывала ее и, оторвав глаза от черепа, она стала смотреть на потолок. Ей показалось, что там развевались какие-то похоронные знамена, под которыми скользили бледные лица, улыбающиеся такой же страшной улыбкой, как череп. Нервы ее дрогнули и, оторвав взоры своих глаз от потолка, она стала озирать ими комнату и вдруг уставилась на портрет. Медея была нарисована во весь рост, в белом платье и с такой реальностью, что, казалось, выступала из рамы. По обе стороны ее мертвенно-бледного лица рассыпались черные волосы и из огромных черных глаз, казалось, смотрела бездна. Тамара нервно содрогнулась и в чувстве пугливого любопытства взглянула в другую бездну — в глаза Леонида. Она сейчас же с содроганием отвела свои взоры, но и одного момента было довольно: показалось ей, что как из глаз портрета, так и из его глаз смотрит страшная, пугающая ее тайна, что оттуда, из глубины, говорит ей что-то о существовании иного, невидимого мира, мира бледных теней и страшных знаний, понимания тайн земли и холодного презрения к чарам жизни. «Этот хотя живой», — прошло в уме Тамары и, делая усилия победить свою пугливость, она резко сказала:

— Что ты так странно смотришь?

Глядя на нее пристально, Леонид медленно стал говорить:

— Прекрасная и ужасная, ангел и змея, дух света и чудовище, белая лилия и алтарь, в котором хозяйничает черт…

— Что все это значит? — с выражением пугливости в лице вскричала Тамара.

— В вас все это соединилось.

— Ну!

— В вас одно и три, и три есть одно, и одно — три.

Тамара испуганно привстала.

— Что с тобой?

— В вас разум, о котором сказано: в начале было слово, в вас — вечный дух и в вас жизнь бессмертная. В вас три и эти три есть одно — вечное сознание, воплощенное здесь, на земле, имя которой Тамара. Вы — вселенная в грациозном миниатюрном образе женщины и как Бог «без лиц в трех лицах божества», так и вы. Радуйтесь, вы божественны. Прогоните бесов и демонов из вашей чудесной храминки, вы взойдете в высшее царство и вместе со мной будут радоваться ангелы.

— Благодарю покорно, — со злой иронией ответила Тамара; яркие губы ее сложились в насмешливую улыбку и лицо сразу утратило свой прежнюю ангельскую красоту, так как в душе ее поднялось бешенство, которое напрасно боролось с царившим в ней страхом.

— Кажется, ты хочешь увлечь меня в свою компанию духов и мертвецов, но я с тобой к ним не полечу, можешь быть в этом вполне уверен.

Губы ее дрогнули и судорожно забились в беззвучном смехе.

— Отвечай на все, что я тебе говорила, и конец.

Леонид долго смотрел теми же печальными глазами и вдруг по лицу его пробежал нервный смех.

— Чего ты смеешься?

С гримасами в лице, он брезгливо ответил:

— Я не ем людей.

Тамара удивилась.

— Поздравляю. Только что же ты этим хочешь сказать?

— Тигрица ваша может съесть отшельника, и дочери демона на земле могут зажигать свой ад в груди сыновей Адама, но, хотя вы прекрасны, как ангел, хотя в девственной груди вашей бьют все ключи жизни, хотя моментами из черных окон души вашей смотрят два жгучих солнца, угрожая прожечь своим огнем всякого сына греха, хотя ваши руки, изгибаясь, как две цепкие лианы, огибаются вокруг дерева познания зла, стремясь оборвать все его яблоки, хотя в ушки ваши два демона ночи, — на каждое ухо по этой твари, — нашептывают вам песни вавилонской Астарты: «Греши и наслаждайся»… хотя…

С каждой фразой лицо его выражало все большую силу горького юмора, так что делалось очевидным, что Леонид № 2 воцарялся на место пассивного и печального существа, Леонида № 1. Вместе с этим, он все заметнее подымался с пола, и глаза его начинали гореть знакомым Тамаре огнем. Любопытство ее все более усиливалось и в уме пробегало: интересный он, черт побери.

— Что ж из всего этого выходит?

— Хотя все это и так, но я, как верный рыцарь, стоящий на страже у врат бессмертия, объявляю следующее: все дочери ночи, находящиеся под командой царя ада на земле, плутовки и мошенницы.

— Ха-ха-ха! — слабо рассмеялась Тамара.

— Ха-ха-ха!

Смех его, в котором слышались звуки страдания, странно прозвучал среди тишины черной комнаты и оборвался. Леонид снова смотрел на нее серьезными, ярко светящимися глазами.

— Как ты странно смеешься, — сказала она дрогнувшим голосом.

— Да, очаровательная правнучка Евы, знайте вот это: едва вы открываете дверь наслаждений, как в нее невидимо врываются вихри отвратительных ехидин-ларв — обитателей астраля. Они вцепляются в мозг, кружатся в душе и располагаются по всему телу, как хозяева в доме, и горе сыну Адама: он подпадает под их власть, в мозгу его образы сладострастия, в теле огонь неутолимых желаний и он продолжает пить из чаши жизни страшное зелье дьявола, никогда не утоляя жажды. Путь земного блаженства — дорога обманов, усеянная тернием, и на каждом терновом кусте отвратительные гадины. Человек, раздираемый ими, делается рабом тела, и в теле его располагаются гости — скользкие, мокрые, отвратительные астральные существа. Знай, Тамара, покой и счастье — в царстве духа. Там свет, свобода, мир, радость.

Он вскочил с места с такой внезапностью, точно его подняли вверх внутри его крутящиеся силы и, вытянувшись, вскричал с необыкновенной силой:

— Тамара, иди за мной в новое, светлое царство!

— Нет, ты иди за мной, — отвечала Тамара, подымаясь, в свою очередь, с места.

Она видела, что избрала неудачное орудие борьбы с ним и что силой слова она никогда ничего с ним не сделает. Ее в особенности возмущала его уверенность, что над ним никакого не имеет влияния власть тела: это затрагивало ее самолюбие дочери тьмы. Желая победить его и победить исключительно женским обаянием, чарами жрицы Астарты, властью тела, она готова была на все, чтобы возбудить в нем животные чувства, которые, измучив его, довели бы до полного падения. В этом заключалось ее женское торжество, и тогда она могла бы гордо сказать: «Вы видите сами, что пред моею властью разлетелись все ваши воздушные друзья, и потому должны признать, что сатана мира сильнее ваших небесных обитателей».

Быстро подойдя к нему, она с силой взяла его за руку и, приблизив свои губы к его, слегка и как бы нечаянно провела ими по его губам и повелительно шепнула:

— Иди за мной.

Он шел, не сознавая, что делает и испытывая такое чувство, точно прикосновением своих уст она обожгла его, разлив в его жилах горючий яд. Голова сделалась легкой, хотя перед глазами все кружилось от какого-то мучительно-сладостного опьянения, точно он выпил чашу волшебного напитка, после чего прежние силы отлетели от него и с глубины поднялся змей жизни, дышащий огнем.

Подойдя к широкому дивану, Тамара опустилась на него и, заставив Леонида сесть около себя, неожиданно легла, вытянулась и закрыла глаза.

Он смотрел на нее, не двигаясь, смотрел на ее чудное лицо, по ярким губам которого скользила тонкая, коварная улыбка, смотрел на ее шевелившиеся, как тонкие стрелы, ресницы, смотрел, как ее грудь, обрисовываясь двумя полукругами, вздымалась под красным шелком. «Змий-искуситель, — прошло в уме его посреди ощущаемого им мучительно-сладостного опьянения. — Да, змей, в этом теле все обаяние земли, все адские чары, все обольщения греха и все терзания. Как я теперь слаб и безволен! Все силы духа моего оставили меня, и вместо них в теле разлилось пламя жажды проклятого греха. Победить себя, но как? Я уже не тот, каким был только что перед этим: что-то отошло от меня и что-то вошло в меня. Призвать силы духа моего? Но проклятая жажда меня терзает, и у меня на это нет сил, мне хочется смотреть на нее, испытывать это упоение и мне теперь кажется, что высшего нет блаженства ни на небе, ни на земле. Сатана умеет обольщать искуснее, нежели все полчища ангелов. Это блаженство — иллюзия? Да, конечно. Стоит упиться этим телом и демон сладострастия, отойдя, будет посмеиваться, глядя на раба своего. Я сделаюсь слаб, печален, безволен, буду чувствовать унижение свое, сознавать, что змей жизни победил, опрокинул мой вечный, духовный храм. Это лишит меня жизни и мое могущество разлетится. А силой воли я мог бы уничтожить в себе жажду эту. О, о!.. Какое упоение смотреть на нее! Тамара, ты чарующе прекрасна, но как я ненавижу тебя и как люблю сжигающей меня ужасной адской любовью! Ведь люблю я этот одуряющий, ядовитый цветок — тело твое, и именно потому, что оно влечет с такой опьяняющей властью, именно потому, что оно раскрывает ад пороков: я смотрю в него и меня головокружительно влечет в него броситься. Ты яблоко на дереве мира, и как когда-то змея, во мне шепчет кто-то: „Сорви и почувствуешь блаженство“. Если бы небо умело так искусно обольщать, оно все было бы наполнено святыми и праведниками. О, эта грудь! Как она подымается с каждым ее вздохом. Мне кажется, что если бы спала с нее эта красная ткань, я бы с ума сошел от опьянения желаниями и закричал бы: „Сатана, я твой раб“».

Последняя мысль прошла в уме его так ярко, точно среди тьмы фосфорическая змейка, и в этот же момент Тамара, улыбнувшись тонкой, коварной улыбкой, движением руки сбросила со своей груди красную ткань.

«Вы, незримые тайны, помогаете мне, но я вас не просил, я только ищу выхода из этой западни дьявола, но как отвести свои взоры от этого обольстительного ада?»

Леонид сидел, склонившись к ней, пожирая глазами ее вздымающуюся с каждым вздохом розовато-белую грудь, то смотрел на ее лицо с закрытыми глазами и яркими губами, по которым скользила улыбка. Казалось, что в ней был скрыт могучий магнит земли, притягивающий его стихийной силой.

«Тамара, мне хотелось бы убить тебя… Убить, чтобы одним ударом убить в себе жажду зверя жизни. Кинжал Медеи рисуется в уме моем и над ним черная туча клубящихся страстей. Огонь, палящий ад в теле моем».

Повинуясь страшной силе желаний, Леонид нагнулся и губы его коснулись рта Тамары. Торжествующая улыбка зазмеилась по губам ее, длинные стрелки ресниц дрогнули и разомкнулись: два глаза Тамары, черные и большие, смотрели в глава Леонида. Вдруг она тихо, с улыбкой произнесла:

— Кинжал! Дай его.

— Кинжал! — воскликнул он, вздрагивая, сразу уразумев, что его мысль опять отразилась в ее уме.

— Да, кинжал, — бессознательно шептала она, не понимая, почему это ей пришло в голову.

— Милая Тамара, кинжала здесь нет и знай: сын Разума никогда не должен брать его в руки.

— Сын Разума, — воскликнула она со звонким смехом и между ее яркими губами сверкнули мелкие белые зубы, голые руки протянулись и вдруг, охватив ими шею Леонида, она привлекла его к себе и впилась своими горячими губами в его уста.

Он рвался и бился в ее руках и наконец, вырвавшись, отшатнулся.

— Что? — воскликнула она со смехом.

— Не надо больше этого делать, — проговорил он глухим голосом, ощущая один палящий жар во всем существе своем.

— Обожгла? — воскликнула она, коварно смеясь.

— Тамара!

— Сын неба обжег крылья свои от одного прикосновения уст дочери ночи, — говорила она, смеясь каким-то притягивающим и звенящим, как журчание ручейка, смехом и стараясь снова привлечь его к себе.

Он сидел, глядя горящими глазами то на ее лицо, то на ее грудь и, чувствуя, что он больше не может оставаться в таком положении, с усилием глухо проговорил:

— Тамара, как вам не стыдно?

— Что?

Она звонко захохотала.

— Быть совершенно голой.

— Нет, нисколько.

Она тряхнула головой, опять рассмеялась и продолжала:

— Что значит быть голой? Человек, не признающий власти тела и греха, не может тревожиться видом голого тела женщины. Милый мой, если ты видишь, что я голая и если, как мне кажется, горишь, созерцая меня, то ты сын не неба, а блудницы-земли. Да, ты совершенно земной, миленький, но какой-то бред об астральных пугалах увлек твои мысли в воздух, к несуществующим тварям. Не будем же лицемерить: ты вполне земной и находишься теперь в лихорадке, палимый огнем земли, а я больше, чем земная, и в этой вот груди клокочет целый ад желаний. Огонь и пламя во мне и я обовьюсь кругом тебя, как кольцами змея. Хочешь?

Она смотрела на него жгучими глазами, дразня его сладострастно-коварным смехом, и он видел, как два полукруга ее груди в волнении высоко подымались. Он сидел, не шевелясь, палимый огнем желаний, и он подумал, что он мученик, сидящий на пылающем костре.

— Нет? Не хочешь? Так вот, я сейчас встану и убегу, миленький дурачок. Экзамен окончен и ты сам видишь, что диплом быть членом общества бесплотных существ тебе выдать нельзя. Больше мне нечего здесь делать. Прощай, дурачок мой.

С звенящим смехом на губах, она изогнулась своим голым телом, делая вид, что хочет вскочить и исчезнуть. Что- то дикое и страшное сверкнуло из глаз Леонида: зверь, таившийся где-то в глубине его многоликого существа.

— Тамара! — закричал он глухо, подымая руки, бросаясь на нее и припадая губами к ее губам. Это был порыв, образовавшийся вследствие поднявшегося в нем зверя. Несмотря на всю силу страсти, в нем сейчас же прошел как бы холодный вихрь, охладивший этот огонь, и в уме его ярко обрисовался кинжал в руке Медеи.

Ничего не понимая, что в нем происходит, вполне уверенная, что он окончательно низвергнулся с своих высот и внутренне гордясь своей ролью могущественной жрицы Астарты, Тамара хотела окончательно разрушить в нем все его иллюзии, обратить его в раба ее тела, и потому, звонко хохоча и, как змея, ускользая из рук его, заговорила:

— Демон, демон ты, а нисколько не сын света и разума. Настоящий, сверкающий глазами Вакх, бросающийся, как молния с вершин, на тело женщины. Вот таким ты мне нравишься и <я> безумно обожаю тебя. Мы теперь оба — сын и дочь одного отца — сатаны. Что? Молчишь? Разве это не так? Ненаглядный, я открою тебе рай блаженства, хотя мы спустимся для этого к сатане — в ад. Как, не хочешь? Нет, постой, не бросайся как молния на это ненасытное тело. Слушай, я не все сказала.

Она снова выскользнула из его рук.

— Не могу еще назвать тебя своим. Астральная дрянь веет на нас холодом. Прогони их всех к черту и поклянись быть верноподданным владыки земли — сатаны. Слушай хорошенько и пойми: наш храм — пламя всех грехов и страстей, поднятое над землей царем ада, алтарь — это вот моя голая грудь. Отслужи черную мессу на ней, и тогда можешь приобщиться моим телом…

Леонид сидел не двигаясь, глядя в ее, теперь расширившиеся и серьезные глаза. Лицо его побледнело. Две силы боролись в душе его: огонь животной страсти и с другой стороны — голоса, всегда живущие в его глубинах и протестующие против животного-организма, воля вечного существа и свет, поднявшийся с глубин его духа и осветивший всю внутреннюю пропасть его, как маяк бушующее море. Видя все, что было в нем, он видел и своего двойника — животное-организм и холодное презрение вечного Леонида пахнуло на зверя, сжигаемого огнем похоти и готового на груди женщины отслужить черную мессу дьяволу. «Проклятое тело — вонзить в тебя кинжал», — раздался голос с глубин его и сейчас же на вершине башни машины-организма в голове его озолотилась, как в отблеске пожара, фигура Meдеи с кинжалом в руке. Внизу продолжал клокотать вулкан, но он теперь заливался холодным светом и змей страсти бился в цепях вечной воли и разума. Получилось, таким образом, как бы полное раздвоение его: Леонид-дух и Леонид-животное, и в то время, как второе было сжигаемо огнем похоти, Леонид-дух уходил в свое царство и ему казалось, что он отделяется от своего организма-тела.

«Молчи, грязный зверь, — прошло в уме его, — что мне до тебя? Ты всегда мучил меня, всегда дышал огнем страсти, но я тебя победил. Теперь я царь света, а ты червь тьмы. Я изгоняю тебя силой духа моего. Скройся от меня и дай мне освободиться от твоего плена. Вот я отделился от тебя, а ты мучаешься и изгибаешься на теле женщины, готовясь ее ужалить… В этом счастье твое… ха-ха-ха!..»

В это время Тамаре показалось, что кто-то захохотал — Леонид, которого она привлекла на грудь свою, или кто-то другой — она не знала. Страшно испугавшись, она вскочила.

— Ай! Кто это здесь? Ужели это ты смеешься так? ты! Что с тобой? Я тебя боюсь!

И случилось так, что именно в этот момент Леонид почувствовал, что он вышел из себя самого и, почувствовав это, отошел. Он смотрел на свой двойник-животное с холодным презрением, рассматривал лицо его, дышащее похотью, и торжествующая радость вечного существа подымала его, как крылья.

«Червь!.. Гниющий порок в глазах твоих, вонючая похоть — в теле. Проклятый червь!..»

— Ай-ай-ай! — вскричала Тамара, спрыгивая с дивана и оставляя на нем свои красные одеяния. — Ты говоришь это, или кто?

Она забегала по комнате, стуча по полу босыми ногами и вдруг остановилась, в смертельном страхе глядя в одно место.

Посреди комнаты стояло гордое, независимое, бессмертное существо со светящимся лицом и лучами над головой. Оно казалось воздушным. Тамара взглянула на диван: там лежал Леонид.

— Ай-ай-ай-ай! — издавая звуки смертельного ужаса, голая женщина забегала по комнате и ее ноги в какой-то судороге громко стучали по полу. Вдруг раздался спокойный, звучный и ласковый голос:

— Женщина, чего ты так испугалась?

Тамара сразу остановилась, глядя на Леонида. Он стоял перед ней в своем обыкновенном виде Леонида № 2, спокойный, светлый и величественный, как никогда.

Она взглянула на диван: там никого не было. С облегченной душой она подумала, что все это ей показалось.

— Очень рада, теперь я вижу, что мой страх — иллюзия.

— Иллюзия — весь этот мир: его не существует. Истинно сущее за пределами материи, и то, что ты видела сейчас, Тамара — за гранью мира.

— Я опять боюсь тебя, — вскричала Тамара, — опять ты странно говоришь, необычаен вид твой, и опять я во власти страха.

— Страх — иллюзия чувства. Нет ничего ни на земле, ни на небе, что могло бы свободного сына вечности заставить бояться. Вы боитесь — значит, вы не свободны: дьявол связал вас чарами мира этого.

— Какой у тебя вид и как ты говоришь! — испуганно вскричала Тамара. — Опять ты кажешься мне другим. И что это за мрачная гробница — твоя комната?

Она снова забегала, стуча ногами, и вдруг остановилась, глядя на портрет: ей казалось, что Медея выходит из рамы и грозно смотрит на нее.

Леонид проговорил:

— Да, Медея всегда присутствует здесь, и чтобы ты видела ее, я говорю…

Он вскричал с необыкновенной силой:

— Медея, явись!

— Нет, нет, нет! — в ужасе кричала Тамара, не имея сил оторвать своих глаз от портрета. — Нет, не надо! Ах, это что?

Она стояла, охваченная ужасом: Медея, выступив из рамы, медленно приближалась к ней, как бы подплывая. В руке ее был кинжал.

Она вскрикнула и зашаталась…

— Змей раздавлен! — вскричал Леонид и с презрением ступил ногой на неподвижное тело. — Вот оно, голое тело самой прекрасной женщины — под моей ногой, и я смотрю на него холодными, равнодушными глазами вечного существа.