I.1. Введение

Основная тема данной работы – рациональность. Однако ее обсуждение не имеет смысла без предварительного анализа самого понятия рациональности. А оно оказывается чересчур богатым. Существует бесчисленное множество вещей, о которых говорят, что они рациональны или иррациональны: убеждения, предпочтения, выборы или решения, действия, поведенческие модели, люди, даже коллективные образования и институты. Кроме того, коннотации термина «рациональный» варьируются от формальных понятий эффективности и непротиворечивости до содержательных понятий автономии и самоопределения. А где-то на заднем плане этого понятия маячит замечательная пара Verstand (рассудок) и Vernunft (разум), будь то в кантовском или в гегелевском смысле.

Я начну с рациональности как формальной особенности индивидуальных действий (1.2). В результате мы придем к тому, что, вслед за аналогичной терминологией Ролза, я буду называть слабой теорией рациональности. Слабая она постольку, поскольку не объясняет убеждений и желаний, образующих причины действий, рациональность которых мы оцениваем, но только оговаривает, что они не являются логически противоречивыми (inconsistent). Собственно, под рациональностью в слабом смысле имеется в виду непротиворечивость: отсутствие противоречий в системе убеждений, непротиворечивость системы желаний и отсутствие противоречий между убеждениями и желаниями, с одной стороны, и действиями, причинами которых они становятся, – с другой.

Широкая теория индивидуальной рациональности идет дальше формальных требований (1.3). Рациональность с ее точки зрения предполагает нечто большее, чем непротиворечивые действия в соответствии с непротиворечивыми убеждениями и желаниями: мы также требуем, чтобы сами убеждения и желания были рациональными в более существенном смысле, что нетрудно показать на примере убеждений. Рациональные убеждения – это, по сути дела, такие убеждения, которые основываются на имеющихся фактах: они тесно связаны с понятием суждения. Труднее поддается определению понятие рационального по сути желания. Один из способов решения проблемы – предположить, что автономия является для желания тем, чем суждение является для убеждения, и именно данной посылкой я буду в дальнейшем руководствоваться.

Понятие рациональности может быть также расширено в ином направлении – от индивидуального к коллективному. И снова я начну с более формальных соображений (1.4). На этом уровне рациональность может быть закреплена либо за любым процессом коллективного принятия решений (как в теории коллективного выбора), либо за агрегированным исходом индивидуальных решений. В обоих случаях индивидуальные желания и предпочтения воспринимаются как данность, а рациональность определяется преимущественно как отношение между предпочтениями и социальными исходами. В более широкой теории коллективной рациональности (1.5) также придется рассматривать способность общественной системы или коллективного механизма принятия решений приводить индивидуальные предпочтения в соответствие с широким понятием индивидуальной рациональности. Коллективное рациональное установление в этом смысле поощряет автономные желания или же способно отфильтровывать неавтономные.

В настоящей главе я рассматриваю рациональность, в последующих главах – проявления иррациональности. На отношения между ними можно, среди прочего, посмотреть следующим образом. Рациональность указывает агенту, что ему следует делать; если он ведет себя иначе, он иррационален. Я буду оспаривать этот взгляд. Есть много случаев, в которых рациональность – в слабом или в широком смысле – может лишь исключить некоторые альтернативы, не давая при этом никаких указаний, какой из оставшихся в итоге вариантов следует выбрать. Если мы хотим объяснить поведение в подобных случаях, помимо допущения о рациональности следует также учитывать каузальные соображения. Далее я, собственно, утверждаю, что, если мы хотим получить широкое понятие рациональности, такого рода подход становится правилом, а не исключением.

I.2. Индивидуальная рациональность: слабая теория

В рамках подхода, намеченного Дональдом Дэвидсоном, рациональным является действие, которое соотносится с убеждениями и желаниями агента (их я собирательно называю его причинами). Во-первых, мы должны настаивать на том, чтобы эти причины были причинами для действия; во-вторых – чтобы они реально вызывали действие, причинами которого являются; и в-третьих – чтобы они вызывали действие «должным образом». Подспудно здесь присутствует требование непротиворечивости самих желаний и убеждений. В дальнейшем изложении мы сосредоточимся прежде всего на непротиворечивости, но сначала я хочу немного остановиться на трех условиях, которые вошли в определение рационального действия.

К первому условию можно подойти с двух сторон. Либо можно сказать, что причины являются причинами для действия в том случае, если, учитывая убеждения агента, данное действие является наилучшим способом осуществления его желания. Либо (в более слабом смысле) можно сказать, что причины являются причинами для действия, если это единственный способ осуществления желания с учетом убеждений. Данное различение связано с проблемой, поднятой в последнем абзаце раздела I.1, хотя и не совпадает с ней, поскольку вопрос о единственности (существует ли только один рациональный образ действия?) следует отделять от вопроса об оптимальности (является ли рациональный образ действия наилучшим?). Вполне может иметься несколько одинаково и максимально хороших альтернатив. Я буду обсуждать данные проблемы ниже. Пока я лишь хочу отметить, насколько слабой оказывается теория рациональности, с которой мы здесь имеем дело. Если агент испытывает навязчивое желание убить другого человека и полагает, что наилучший (или единственный) способ это сделать – воткнуть булавку в куклу, которая представляет последнего, то он будет действовать совершенно рационально, когда ее проткнет. Вы вправе усомниться в рациональности такого желания и такого убеждения.

Второе условие в данном определении требуется для исключения того, что можно назвать «совпадениями первого класса», при которых человек имеет причины для того, чтобы действовать так, как он действует, однако в реальности его действия вызваны не этими причинами, а чем-то другим. Можно случайно сделать то, что у вас есть причины сделать. Кроме того, навязчивое поведение порой может вполне соответствовать обстоятельствам.

Третье условие необходимо для исключения «совпадения второго класса», при котором причины реально вызывают то действие, причинами которого являются, но «недолжным образом». То, что причины могут вызывать действие «недолжным образом», можно увидеть на примере случаев, в которых они вызывают действие, не являясь при этом его причинами. Дэвидсон, в частности, полагает, что именно так может объясняться слабость воли. Однако данная ситуация сложнее, поскольку действие, которое причины вызывают «недолжным образом», имеет в качестве причин именно их. Чтобы понять, как это возможно, воспользуемся идеей Дэвидсона о нестандартных каузальных цепочках. Возьмем следующий пример из реального мира: «Человек может покушаться на убийство другого человека, выстрелив в него. Предположим, убийца промазал, но выстрел вспугнул стадо диких кабанов, которые затоптали жертву». В этом случае мы вряд ли скажем, что человек убил жертву умышленно, поскольку имеем дело с неправильной казуальной цепочкой. Что касается случая ментальной каузации, которая нас здесь интересует:

Альпинист может хотеть избавиться от лишнего груза и опасности, связанной с тем, что он удерживает на веревке другого человека, и может знать, что если он ослабит хватку, то действительно избавится от груза и опасности. Альпинист может так разволноваться из-за убежденности и желания, что действительно ослабит хватку, но может так случиться, что он не принимал решения делать это и не сделал это умышленно [5] .

Убеждения и желания могут быть причинами для действия только в том случае, если они непротиворечивы. В них не должно быть логических, концептуальных или прагматических противоречий. Сначала я буду обсуждать критерий непротиворечивости применительно к убеждениям, а затем, уже несколько подробнее, – применительно к желаниям.

Оценить непротиворечивость убеждений нетрудно, по крайней мере на довольно поверхностном уровне, на котором мы делаем допущение о том, что убеждения уже были выявлены. На более глубоком уровне мы должны принять утверждение Дэвидсона о том, что выявление убеждений человека и оценка их непротиворечивости неразделимы. Процесс вменения убеждений должен следовать допущению о том, что они более или менее непротиворечивы. Но как только мы установим точку отсчета или основу для общей непротиворечивости, можно поставить вопрос о локальной противоречивости в убеждениях. Дальнейшее верно только при этом условии.

Мы можем рассматривать убеждения либо как субъективные оценки вероятности, либо как нечто в своем роде, sui generis. При первой интерпретации непротиворечивость будет означать просто соответствие законам вероятности: частичные вероятности исключительных и исчерпывающих событий в сумме дают единицу, вероятность сочетания любых двух из них равна нулю и т. д. Аналогично вероятности составных событий должны иметь такое отношение к вероятностям элементарных событий, при котором, например, конъюнкция независимых событий имела бы вероятность, равную продукту составляющих событий.

Если брать убеждения sui generis, то очевидным критерием непротиворечивости может показаться следующий: набор убеждений будет непротиворечивым, если имеется возможный мир, в котором все эти убеждения являются истинными, то есть если из них нельзя вывести противоречие. Яакко Хинтикка, однако, показал, что этого недостаточно. Его критерий: убеждения непротиворечивы, если существует возможный мир, в котором они все истинны и в них верят. Потребность в последнем условии возникает в случаях убеждений высшего порядка, то есть убеждений об убеждениях. Например, одно время говорили, что у Нильса Бора над дверью висела подкова. Когда его спросили, правда ли он верит в то, что подкова приносит удачу, он ответил: «Нет, но мне сказали, что она приносит удачу даже тем, кто в нее не верит». Если эту историю немного подкрутить, то она предстанет в следующем виде:

1) Нильс Бор верит, что «подковы не принесут мне удачи».

2) Нильс Бор верит, что «подковы приносят удачу тем, кто не верит в то, что они принесут им удачу».

Между убеждениями, заключенными в кавычки в (1) и (2), противоречия нет, но оно появится, если к ним мы добавим само (1). Таким образом, если допустить (а я думаю, что следует это сделать), что нам хотелось бы распознать некую систему убеждений как противоречивую на интуитивных основаниях, нам нужен комплексный критерий, который даст результат, согласующийся с интуицией.

Для задания критерия непротиворечивости для желаний мы должны сначала внимательнее приглядеться к характеру действия, о котором идет речь. Грубо говоря, действие может рассматриваться либо как делающее что-то, либо как вызывающее что-то. Когда я беру яблоко из чаши с фруктами, я не запускаю каузальный процесс во внешнем мире: я просто это делаю (своевольно). Наоборот, когда я разбиваю окно, бросая в него пепельницу, я вызываю изменение в мире, запуская каузальный процесс, который вскоре становится независимым от моей воли. (Да, при другом описании эти характеристики можно поменять местами, но меня сейчас интересуют описания, в которых действие выполняется намеренно). Объяснения приведенных действий нельзя совершенно уподобить друг другу, хотя оба подпадают под общую схему рационального действия. Я хочу яблоко и беру его: этим все сказано. Рискуя показаться занудой, я могу добавить, что я верю в то, что там есть яблоко. А если я хочу получить более сильную форму объяснения, я бы также сказал, что яблоко в данный момент является тем, что я больше всего хочу по сравнению с другими вариантами, которые я считаю доступными. Короче говоря, я предпочитаю яблоко. Нет необходимости идти дальше и добавлять (ложно), что я беру яблоко для того, чтобы вызвать некоторое ощущение в моих органах вкуса или чтобы максимизировать определенное ощущение. Это было бы истинно только в нестандартных случаях. Однако я должен добавить, что ощущения вкуса могут обладать объяснительной силой с одним промежуточным шагом: они участвуют в образовании и подкреплении предпочтений. На них можно ссылаться при объяснении моего желания, но не при его описании (см. также II.10 ниже).

И все же в случае пепельницы для объяснения действия нам потребуется нечто большее, чем предпочтения, если только это не был acte gratuit (произвольный акт), как в «Подземельях Ватикана» Андре Жида. Чтобы понять некое действие, мы должны предположить наличие плана и оговорить будущее положение дел, ради которого тот осуществляется. Цель (разбитое окно) могла быть достигнута многими средствами. Согласно первому объяснению, я просто полагал, что бросить в окно пепельницу – один из способов ее достичь; согласно второму, более амбициозному, я полагал, что это наилучший способ. Можно спросить: «Почему он бросил пепельницу?», намереваясь либо узнать, был ли это акт, выражающий гнев, или же у агента была инструментальная цель разбить окно, либо изучить причины битья окон, либо понять, почему была выбрана пепельница, а не что-то еще. Если сосредоточиться на последнем вопросе, то на первый план выйдут различия между предпочтениями и планами. Выбор пепельницы вместо чашки – это иной вид действия, нежели выбор яблока вместо апельсина. И я буду утверждать, что совершенно разные критерии непротиворечивости применяются к действиям в соответствии с предпочтениями и к действиям в соответствии с планами.

Критерий непротиворечивости для предпочтений как минимум включает в себя транзитивность: если я предпочитаю скорее а, чем b, и скорее b, чем с, то я должен предпочесть а, нежели с. Более сложный критерий непротиворечивости требуется, когда определяются предпочтения для вариантов с более сложной внутренней структурой. Я буду рассматривать два таких усложнения, связанных с вероятностью и временем.

Предпочтения могут определяться вероятностно, посредством лотерей – сочетаний вариантов, причем некоторые из вариантов сами могут быть лотереями. Это важно с практической точки зрения, а также имеет ключевое значение для построения функции полезности, которая позволяет сравнивать интенсивность предпочтении. Как правило, в рамках подобного подхода принимается принцип доминирования: если некто предпочитает а, нежели b, и при этом p > q, то он должен рационально предпочитать вариант с получением а с вероятностью р и b с вероятностью (1 – p) варианту получения а с вероятностью q и b с вероятностью (1 – q). Кроме того, привлекается принцип редукции: в случае если составная лотерея (та, что содержит в качестве вариантов другие лотереи) редуцируется к простым лотереям очевидным образом, предпочтения должны оставаться теми же самыми. Оба этих допущения оспаривались.

Предпочтения могут также определяться посредством целых последовательностей вариантов, что важным образом подчеркивает фактор времени. В частности, мы можем определить понятие временных предпочтений как выражение относительной важности, которую некто в определенный момент придает различным последующим моментам или периодам времени. Такие предпочтения, как правило, предполагают дисконтирование будущего, то есть придание меньшего веса будущим потреблению или полезности, чем настоящим. Они становятся жертвой двух видов иррациональности, которые мы можем соответственно назвать «невоздержанностью» (или, более нейтрально, «нетерпением») и противоречивостью. Невоздержанность подразумевает такое дисконтирование будущего, которое выходило бы за рамки того, что может быть оправдано статистикой смертности и аналогичными соображениями. Слабая теория рациональности позволяет нам сказать, что невоздержанность иррациональна, только в том случае, если агент в момент совершения невоздержанных действий не считает, что лучше всего было бы подождать, взвесив все за и против. Мы имели бы дело с проявлением слабости воли, упомянутой ранее. С другой стороны, принятие широкой теории рациональности позволило бы нам охарактеризовать невоздержанность как иррациональную даже в отсутствие подобного конфликта. В свою очередь, противоречивые временные предпочтения иррациональны даже согласно слабой теории. Непротиворечивость временных предпочтений определяется требованием о том, чтобы план, построенный в момент h для размещения потребления в промежутке между моментами t2 и t3 , оставался в силе, когда наступает момент t2 , при условии что не происходило изменений в личности агента или во множестве допустимых решений. Без непротиворечивых временных предпочтений человек никогда не сможет придерживаться прошлых планов. Можно показать, что такие временные предпочтения должны быть экспоненциальными, чтобы будущее дисконтировалось постоянными темпами. Согласно утверждениям Джорджа Эйнсли, неэкспоненциальные предпочтения пронизывают жизнь человека – и агент может стратегическим образом использовать эту особенность для преодоления невоздержанности. Если вкратце, при группировке нескольких будущих выборов увеличится вероятность того, что в каждом случае будет выбираться вариант с позднейшей и более высокой наградой. Однако это решение проблемы импульсивности может оказаться не лучше первоначального затруднения, так как привычка группировать выборы способна привести также к окостенелому и навязчивому поведению. Помимо невоздержанности (incontinence) и временной противоречивости (inconsistency) время также привносит опасность непостоянства (inconstancy) или иррационального изменения предпочтений (включая временны́е). Разумеется, отнюдь не все изменения предпочтений иррациональны; временами иррационально не менять свои предпочтения в ходе обучения. Но я отложу обсуждение этого вопроса, поскольку в данном случае мы должны были бы обратиться к более широкому понятию рациональности. В разделе I.4 я приведу пример эндогенного изменения предпочтений, которое может быть сочтено иррациональным по чисто формальным критериям, но в целом нам следовало бы обратиться к существенным соображениям автономии.

Теория рационального выбора часто требует, чтобы предпочтения были полными, а не только непротиворечивыми – для любой пары вариантов агент должен быть способен выразить предпочтение одного из них или, за отсутствием предпочтения, безразличие. С принятой здесь точки зрения, нет сильных доводов в пользу этого условия. По сути дела, можно утверждать, что иррационально слишком полагаться на один вариант, если очень мало известно об обоих. Как минимум было бы иррационально слишком полагаться на такие предпочтения. В контексте построения моделей ясно, что полное упорядочение имеющихся вариантов – куда более мощное понятие, чем их частичное упорядочение. Но если все-таки руководствоваться реальностью, а не удобствами, по-видимому, приходится выбирать между постулированием упорядочения частичных или неполных предпочтений и постулированием полных предпочтений, подверженных эндогенным изменениям по мере того, как агент больше узнает об альтернативах. Постулирование предпочтений одновременно и полных, и устойчивых кажется слишком далеким от реального мира.

Часто допускается, что помимо непротиворечивости и полноты такие предпочтения обладают свойством непрерывности. В самом общем смысле это означает, что если некто предпочитает а, нежели b, и а претерпевает совсем небольшое изменение (сколь угодно малое), предпочтения не должны обращаться. Требование нарушается в случае так называемых неархимедовых предпочтений, одним из важных примеров которых является структура лексикографического предпочтения, включающая в себя иерархию ценностей. Если я умираю от голода и мне предлагается вариант, включающий в себя буханку хлеба и прослушивание записи Баха, и другой вариант, тоже включающий в себя буханку, но с прослушиванием записи Бетховена, тогда любовь к Баху может заставить меня выбрать первый вариант. Однако если в первом варианте не останется ни малейшей крошки хлеба, тогда я переключусь на второй вариант, потому что при голоде калории несопоставимо важнее музыки. В таком изменении предпочтений нет ничего иррационального, и потому непрерывность не может входить в состав рациональности. Но в контексте построения моделей подобное условие очень важно, поскольку транзитивные, полные и непрерывные предпочтения могут быть представлены при помощи функции полезности с реальными величинами.

Здесь возникают два замечания. Во-первых, максимизировать полезность не значит заниматься осуществлением плана, выбором наилучших средств для достижения свободно поставленной цели. В современной теории полезности это, по сути, лишь эвфемизм для предпочтений, и он ничего не говорит о более или менее удовлетворительных ментальных состояниях, которые могли бы рассматриваться в качестве цели поведения. К тому же имеются веские основания полагать, что ординалистская концепция благосостояния заходит слишком далеко. Благодаря интроспекции мы знаем наверняка, что удовольствие, счастье и удовлетворение – важные понятия, однако они нуждаются в концептуальной разработке, осуществить которую не так-то просто. Мой тезис состоит в том, что, даже если кому-то удастся установить кардинальную меру полезности, будет ошибкой считать, будто бы действие всегда можно будет объяснить в категориях максимизации полезности, подобно тому как инвестиции могут объясняться в категориях максимизации прибыли. Последняя операция (в стандартных моделях) понимается как план, предпринимаемый сознательно и ex ante, тогда как сознательная и намеренная попытка максимизировать полезность часто оказывается саморазрушительной. Это банальность, но очень важная: счастье часто ускользает от тех, кто активно к нему стремится. Дальнейшему анализу этой идеи посвящена большая часть главы II. Пока я лишь подчеркну, что, даже если действия могут иногда объясняться как попытки максимизировать полезность в смысле ex ante, у нас нет оснований полагать, что они всегда будут удаваться; скорее наоборот С другой стороны, как я отмечал ранее, если максимизирующие полезность последствия поведения и могут привлекаться для его объяснения, в таком случае они дают лишь каузальное объяснение предпочтений. Доставляющие удовольствие внутренние состояния играют важную роль в объяснении поведения, но вовсе не в качестве его осознанной цели.

Во-вторых, полезно сравнить рационального человека с экономическим человеком. Первый обладает – в том слабом смысле, который мы сейчас обсуждаем, – только непротиворечивыми предпочтениями и (забегая вперед) непротиворечивыми планами. Второй – уже более совершенное существо: оно имеет предпочтения, которые не только непротиворечивы, но также полны, непрерывны и эгоистичны. Да, экономисты построили множество разнообразных моделей, предполагающих неэгоистические предпочтения, но инстинктивно они всегда пытались вывести любое внешне неэгоистическое поведение из эгоистических предпочтений Вероятно, это хорошая научная стратегия: когда берешься за объяснение поведения, сначала предполагай, что оно эгоистично; в противном случае предполагай, что оно хотя бы рационально; если же и это не удается, то, по крайней мере, предположи, что оно намеренно. Но допущение, что все формы альтруизма, солидарности и самопожертвования на деле являются крайне утонченными формами эгоистического интереса, в конечном счете оказывается обосновано банальной уловкой, согласно которой люди заботятся о других людях, потому что не хотят, чтобы чужие страдания причиняли страдание им самим. И даже на эту уловку, как показал Аллэн Гиббард, можно возразить, что рациональные минимизаторы страданий зачастую могли бы воспользоваться более эффективными средствами, чем помощь другим людям.

Теперь я обращусь к планам и критериям их непротиворечивости. Задаваться вопросом о таких критериях значит допускать, что действие может быть намеренным и тем не менее не быть рациональным. Я и впрямь утверждаю, что такие действия существуют, и большая часть главы II посвящена их важному подклассу. Прежде чем я перейду к обсуждению критериев непротиворечивости для планов, позвольте мне указать на различие между этой претензией и претензией иного рода, согласно которой человек может действовать преднамеренно, будучи в целом иррациональным. Нам вновь придется согласиться с Дэвидсоном в том, что глобальная рациональность – это предварительное условие вменения человеку намерений, пусть даже иррациональных. Мы должны иметь возможность приписывать смысл человеку в целом, чтобы сказать, что некоторые из его планов не имеют смысла.

Рациональный план должен удовлетворять двум критериям. Во-первых, конечное состояние, исходя из которого он определяется, должно быть логически согласованным. Если утверждения Сартра о том, что в основе своей все мы хотим быть одновременно en-soi и pour-soi, покоиться в себе подобно вещи и в то же время находиться на некотором расстоянии от себя, которое позволяло бы нам этим наслаждаться, верны, мы и правда стремимся к логически или концептуально противоречивой цели. Действие в соответствии с этим желанием обречено на провал, как если бы мы пытались быстро обернуться, чтобы поймать собственную тень. Желание одностороннего признания, то есть желание быть признанным другим, которого вы сами не признаете, – это тоже желание вызвать к жизни состояние, которое не может исполниться, потому что признание по определению взаимно. Так, согласно этому первому критерию, условие непротиворечивости плана состоит в том, что должен существовать возможный мир, в котором он осуществляется.

Однако, как и в случае убеждений, нам требуется второй критерий: должен быть возможный мир, в котором план осуществлен обдуманно, то есть в котором можно найти и план, и его выполнение. Возьмем, к примеру, план вести себя спонтанно. Нет ничего противоречивого в конечном состоянии, которое определяет план, поскольку люди часто ведут себя спонтанно. Но попытка быть спонтанным – это саморазрушительный план, поскольку сама попытка мешает осуществлению цели. Есть возможный мир, в котором я веду себя спонтанно, но нет мира, в котором я планирую вести себя спонтанно, и мне это удается. Планы, нарушающие первый критерий, являются логически или концептуально противоречивыми; планы, нарушающие второй, но не первый критерий, прагматически противоречивы. В главе II я занимаюсь почти исключительно последним видом противоречивых планов.

Я хотел бы завершить этот раздел несколькими замечаниями о двусмысленности в понятии рационального поведения, связанной с различением действия как единственного и действия как наилучшего способа осуществить желание. Стало быть, меня интересуют единственность и оптимальность рационального поведения. Я выдвину предположение, что агент хочет максимизировать некоторую цель, то есть осуществить план наилучшим способом, и спрошу, как ему можно помешать в достижении цели. Очень похожие доводы можно построить при помощи предпочтений, а не планов, но это я оставляю читателю.

Формы максимизирующего поведения отличаются, во-первых, характером среды и, во-вторых, степенью, в которой она известна агенту. Среды делятся на пассивные, или параметрические, и стратегические; степень, соответственно, – на определенность, риск и неопределенность. Среди полученных подвидов решение в условиях определенности в параметрической среде – стандартная проблема оптимизации. Но даже в этом простом случае мы сразу замечаем, что здесь нет речи ни о единственности, ни об оптимальности. Скорее всего, тут имеется несколько вариантов, которые в равной степени и максимально хороши с точки зрения выбранной цели. Более того, множество допустимых решений может «плохо себя повести» в том смысле, что оптимального варианта среди них не окажется вовсе. Банальный пример – задача найти самое маленькое вещественное число строго больше нуля; еще более важный пример – отсутствие оптимальных стратегий в экономическом планировании.

В случае параметрических решений в условиях риска максимизируемый показатель становится ожидаемой величиной объективной функции или какой-либо ее модификации, которая учитывает неприятие риска и необратимость. Случай параметрических решений в условиях неопределенности более противоречив, поскольку многие отрицают, что есть такая вещь, как настоящая неопределенность или неведение, то есть случаи, в которых мы не можем приписать никаких численных вероятностей возможному исходу действия. Я не могу излагать здесь свои доводы в пользу того, что такие случаи существуют и что в действительности они очень важны. Итак, предположив, что они существуют, мы знаем: рациональным будет учесть только наилучшие и наихудшие последствия, приписываемые данному образу действий. Поскольку имеется множество способов это сделать – например, избрать действие с наилучшими наихудшими последствиями или действие с наилучшими наилучшими последствиями – отсюда следует, что ни единственность, ни оптимальность не выполняются. Из того обстоятельства, что у нас нет причин выбирать между «максимумом» и «максимаксом», не следует вывод, что они оба оптимальны, как в первом случае, рассматривавшемся в последнем абзаце. Уподоблять друг другу эти два случая значит путать безразличие и несопоставимость.

Если среда стратегическая, мы попадаем во владения теории игр. Не вдаваясь в детали, теорию игр можно рассматривать как инструмент, даже специальный инструмент для работы сразу с тремя группами взаимозависимостей, которые пронизывают всю общественную жизнь:

1) Награда каждого зависит от наград всех из-за влияний зависти, альтруизма и т. д.

2) Награда каждого зависит от действия всех в силу общей социальной причинности.

3) Действие каждого зависит от действия всех в силу стратегических рассуждений.

Последний пункт является особым вкладом теории игр. Могу добавить, чтобы не возникло впечатления, будто я считаю теорию игр решением всех проблем: не думаю, что она способна справиться со следующим положением:

4) Желания каждого зависят от действий всех.

Индивидуальные предпочтения и планы социальны по своему происхождению, что не означает, что они обязательно являются социальными по своему охвату: цели индивида могут не включать в себя благосостояние других. Глава III посвящена по большей части обсуждению формирования предпочтений.

Взаимозависимость выборов ключевым образом связана с понятием точки равновесия, то есть набора стратегий, которые оптимальны друг против друга. В этом случае решение игры можно определить как точку равновесия, к которой будут молчаливо стремиться все агенты. У некоторых игр нет точки равновесия, к примеру: «Каждый игрок записывает число. Тот, кто записал самое большое, получает от каждого из остальных игроков сумму, соответствующую различию между числами, которые они записали». Так может работать гиперинфляция. У других игр более одной точки равновесия, ни одна из которых не выделяется настолько, чтобы быть выбранной в качестве решения: «Я хочу пойти в кино, вы – в ресторан, но мы оба хотим быть вместе, а не порознь». Зная друг о друге это и только это, мы не сможем рационально сойтись в одном или другом месте. Да, выделенное курсивом условие будет редко выполняться, и потому можно действовать, руководствуясь ожиданиями по поводу того, как поступит другой человек, основанными на представлении о его характере. Однако в других случаях один человек может не знать о другом ничего кроме того, что тот рационален, и сознавать, что рациональность взаимна, и тогда не окажется набора ожиданий, которые можно было бы рационально защищать. Здесь оптимальность дает сбой – нет такого образа действий, лучше которого ничего нельзя придумать.

В других интеракциях в рамках теории игр дает сбой единственность – с весьма интригующими последствиями. Почти всегда, когда решение игры состоит в смешанных стратегиях, то есть в выборе для каждого агента между имеющимися у него действиями в соответствии с некоторым (оптимальным) распределением вероятностей, индивид не выиграет и не проиграет, если отклонится от поведения, предусмотренного решением, при условии что другие будут его придерживаться. В частности, индивид не проиграет, выбрав «максиминную» стратегию, то есть альтернативу, приносящую ему максимально возможное благосостояние, при допущении, что другие выберут стратегию, делающую его благосостояние максимально низким. Таким образом, есть искушение выбрать эту стратегию, зная, что, если другие будут придерживаться решения, ничего не проиграешь, а если не будут, то ущерб, по крайней мере, будет ограничен. Однако если вы знаете, что другие так же рациональны, как вы сами, само представление о том, что они могут сделать то же самое, могло бы вас сдерживать, порождая в вас надежду, что и других тоже удастся сдержать подобным образом. Ясно, что ситуация крайне неустойчива. Условие, согласно которому от предательства не должно быть выгоды, гарантирует единичность решения, но индивидуальное поведение привязано к этому куда более стабильно в случае, когда игрок в действительности проигрывает от предательства.

Я говорил о трех случаях, в которых оптимальность не срабатывает: нестабильные множества возможностей, принятие решений в условиях неопределенности и игры без решения. Они дают специальный аргумент для разумной достаточности, оставляя общую аргументацию до следующего раздела. Когда не определен ход действий, «лучше которого нельзя придумать», придется довольствоваться чем-то, что достаточно хорошо или удовлетворительно, а не оптимально. В случае планирования речь может идти о замене оптимального плана приемлемым. В случае стратегических интеракций – о максиминном поведении, по сути заменяющем оптимальность осторожностью. Заметьте, однако, что для игр, не имеющих точки равновесия, максиминная стратегия может быть и не определена. Если гиперинфляцию рассматривать как игру, в которой награда достается группе, способной договориться о большей прибавке к зарплате, чем у других, в рамках ее не окажется такого требования, которое гарантировало бы «удовлетворительный» исход для конкретной группы или ограничило бы ущерб, который другие могут ей причинить. В таких извращенных структурах взаимодействия разум отнюдь не помощник – скорее он велит нам изменить ситуацию, когда в ней нет возможности делать рациональный выбор.

I.3. Индивидуальная рациональность: широкая теория

Теперь я хочу перейти к изучению более существенных коннотаций рациональности. Сказанное ранее не мешает нам говорить о самоубийстве, убийстве или геноциде как о рациональном поведении. Точно так же не было приведено никаких доводов в пользу того, чтобы исключить из области рационального танец для вызывания дождя у хопи, изучение гороскопа перед тем, как инвестировать в ценные бумаги, или решение вернуться домой, если дорогу перебежала черная кошка. Если говорить строго логически, существует и такая возможность, что весь мир участвует в заговоре, чтобы помешать мне добиться цели, и в слабом смысле, вероятно, для меня было бы вполне рационально действовать на этом основании. Однако ясно, что этот смысл слишком слаб. Нам требуется более широкая теория рациональности, которая выходит за рамки чисто формальных соображений предыдущего раздела и позволяет внимательно присмотреться к существу желаний и убеждений, которые участвуют в действии. Мы хотим иметь возможность сказать, что действовать рационально значит действовать непротиворечиво на основании убеждений и желаний, которые являются не только непротиворечивыми, но и рациональными.

С другой стороны, не стоит до такой степени расширять понятие рациональности, чтобы оно охватывало все положительные свойства, которые нам хочется придать нашим убеждениям и желаниям. Я утверждаю, что между слабой теорией рациональности и полной теорией истины и блага имеется место для широкой теории рациональности, а также потребность в ней. Заявить, будто истинность является необходимым условием рациональных убеждений, значит просить слишком много; но заявить, что достаточно непротиворечивости, значит запросить слишком мало. То же, пускай и более спорно, относится к рациональным желаниям: требование непротиворечивости слишком слабое, требование этического блага – слишком сильное.

Я предлагаю оценивать широкую рациональность убеждений и желаний, глядя на то, как они формируются. Убеждение может быть непротиворечивым и даже истинным, желание – непротиворечивым и отвечающим требованиям морали, – и тем не менее мы можем не решиться с полной уверенностью называть их рациональными, если они были сформированы нерелевантными причинными факторами, слепой каузальностью психики, действующей «за спиной» личности. Акцент здесь должен ставиться на «нерелевантном» и «слепом», а не на каузальности как таковой. Я не утверждаю, что убеждения и желания становятся иррациональными в силу того, что они имеют каузальное происхождение. У всех желаний и убеждений есть (достаточное) каузальное происхождение, но у некоторых из них своего рода неправильная каузальная история – и потому они иррациональны. Поскольку затруднительно объяснить, что именно может считаться правильной историей, я мало что могу рассказать об этой (важнейшей) проблеме. Здесь и далее я могу поведать обо всех неправильных видах историй. В конце этого раздела я дам краткую типологию того, как убеждения и желания могут быть искажены и извращены. Некоторые из этих искажений будут подробнее рассматриваться в главах III и IV.

Рассмотрим сначала убеждения и их формирование. Ясно, что убеждение может быть истинным и при этом нерациональным, рациональным и при этом неистинным. Рациональность убеждений (будучи взята в своей сути) затрагивает отношения не между убеждениями и миром, но между убеждениями и имеющимися фактами. Более того, как подробнее говорится в главе IV, утверждение о том, что убеждение рационально, должно основываться не на сравнении фактов с убеждениями, а на изучении его действительной каузальной истории, ведь человек нерациональным путем может прийти к убеждению, которое также окажется фундированным в фактах. Кроме того, недостаточно сказать, что убеждение рационально, потому что вызвано фактами, которые делают рациональной веру в него, поскольку в конкретном случае оно вполне может вызываться фактами недолжным образом, например через механизм компенсирующих ошибок. Все это перекликается во многих аспектах с обсуждением в разделе I.2 отношений между действием и убеждениями с желаниями, которые становятся его причинами.

Положительно охарактеризовать рациональные убеждения можно через отсылку к понятию суждения, определяемому как способность синтезировать обширную и весьма разрозненную информацию, которая имеет более или менее четкое отношение к решаемой проблеме, не приписывая ни одному элементу или группе элементов в составе недолжной важности. Ясно, что определение несколько бесполезно, но в реальности этого феномена сомневаться не приходится. Все мы знаем людей, у которых есть это качество, и людей, которые его лишены. При некоторых занятиях без него невозможно обойтись, и те, у кого его нет, вскоре оказываются из них исключены. Крайние случаи – конкурентный рынок, на котором фирмы, управляемые людьми без способности суждения, быстро становятся банкротами, и война, где военачальники и солдаты, лишенные ее, подвергаются большому риску. В определенной степени это также верно и в отношении политиков, для которых способность суждения и здравый смысл, в дополнение к чистому упорству и некоторой наработанной бесчувственности, гораздо важнее ума в его традиционном понимании. Что касается наук, их можно грубо разделить на те, в которых требуется прежде всего логика, и те, которые требуют менее формального применения способности суждения.

Однако вскоре окажется, что бойко говорить об «имеющихся фактах» недостаточно, поскольку встает важнейший вопрос о том, какое именно количество фактов следует рационально накопить, прежде чем прийти к убеждению. Этот вопрос допускает разные ответы в зависимости от цели, с которой в дальнейшем будет использоваться данное убеждение, если вообще будет. Для настоящего ученого вопрос о будущем использовании не возникает, поскольку конечная цель его поведения состоит в формулировке истинного убеждения. Поскольку вероятность прийти к истинному убеждению возрастает по мере увеличения числа фактов, может показаться, будто поиски истины сами себя подрывают, так как ученому, занятому ими, придется собирать доказательства вечно, бесконечно откладывая формирование убеждения. Его затруднения напоминают мучения общества, зацикленного на потреблении, заставляющем его бесконечно экономить и инвестировать, снова и снова откладывая момент наслаждения плодами, ради которых-то и совершались вклады. В обоих случаях ответ один и тот же: поскольку первоначальная проблема не позволяет никакого решения, рациональная реакция – переформулировать ее так, чтобы найти «удовлетворительные» уровни объема фактов и инвестиций соответственно.

На первый взгляд может показаться, что легче определить оптимальное количество фактов в практическом контексте бизнес-решений. Здесь пределы для роста числа фактов возникают, прежде чем мы углубимся в парадоксы максимизации истины, поскольку сбор информации создает издержки для фирмы и потому должен предприниматься только в той степени, в которой имеются (или предполагаются) прибыли. Не получать сведений о среде иррационально, а собирать их слишком долго – тоже; должен иметься некоторый оптимальный объем информации, который будет получен фирмой. Но здесь снова встает вопрос, поскольку «выбор самой максимизирующей прибыль информационной структуры требует информации, и неясно, как максимизатор прибыли, желающий получить информацию, ее приобретает – или гарантирует, что он не переплачивает за нее». Требование оптимального количества фактов сразу же приводит к бесконечному регрессу.

Так звучит общий аргумент для разумной достаточности. Он касается не только решений в бизнесе, но и других практических вопросов, в которых возникает конфликт между стремлением вкладывать время и деньги в получение информации и потребностью тратить их, используя полученную информацию. Это означает, что, когда слабая теория рациональности отброшена, связь между рациональностью и оптимальностью полностью разрывается. Рациональное поведение может описываться в качестве оптимизирующего только – или главным образом – по отношению к данным убеждениям касательно мира, однако принципы рациональности, управляющие получением убеждений, не могут быть объяснены в категориях оптимизации. Аргумент, по крайней мере, выполняется ex ante – в том смысле, что нельзя знать заранее, получение какого объема информации окажется оптимальным. Можно предположить, что он не выполняется ex post, во всяком случае в ситуациях, когда ответственные лица, принимая (по своей собственной вине) неразумные решения, оказываются устранены конкуренцией, так что остаются лишь те, кто обладает оптимальной структурой информации. Однако выясняется, что эта привлекательная идея, будучи разработана более тщательно, на деле слабее, чем кажется, если только не принять весьма недальнозоркие допущения насчет свойств среды. В любой реалистической модели (например, конкуренции между фирмами) среда, с которой сталкивается фирма, меняется настолько стремительно, что за время, которое потребуется для разгрома конкурентов, любая информационная структура перестанет быть оптимальной. По сути, мы имеем дело с приспособлением к движущейся мишени.

Во избежание недоразумений должен добавить, что отношения между правотой и рациональностью несколько сложнее, чем я здесь описал. История науки показывает, что может оказаться рациональным быть неправым и при этом не иррациональным – быть правым. В письме к Мерсенну Декарт пишет, что «скорость и сила камня, выпущенного из пращи, пули, выпущенной из мушкета, или стрелы, выпущенной из арбалета, больше в середине, нежели в начале их полета», предполагая, что это «вульгарное убеждение», но добавляя, что у него имеются основания считать иначе. Ясно, что в 1630 году вульгарное убеждение было рациональным. В случае человека или кареты никто не стал бы спорить, что наивысшая скорость достигается через некоторое время после начала движения, и были все основания распространять это на движение летящего снаряда. Потребовалась гениальность Декарта, чтобы понять движение как состояние, а не процесс. Однако не следует говорить, что убеждение, к которому Декарт пришел, сделав этот поразительный скачок, было иррациональным, поскольку его теория давала возможность воспринять факты, которые ее подтверждали. Вульгарная теория была рациональна ввиду известных ей фактов, теория Декарта – в силу новых фактов, которые она позволила ему установить. Я совершаю банальное утверждение, что отношения между убеждением и наблюдением являются двусторонними, – это не однонаправленный индуктивный процесс, на который указывают словосочетания типа «наиболее рациональное убеждение с учетом имеющихся фактов». Тем самым озарение может являться частью суждения, хоть и необязательной.

Из ранее сказанного мною о неопределенности следует, что в некоторых случаях рационально не формировать никаких убеждений касательно того, какой из возможных исходов осуществится. Позвольте мне напомнить о различии между двумя понятиями убеждения – как суждения о вероятности вообще и как субъективного суждения о ней. Если убеждение в первом смысле понимается в качестве модального оператора, отсюда незамедлительно следует, что нет рациональной потребности формировать убеждение по каждому поводу, поскольку закон исключенного третьего выполняется лишь в отношении пропозиций, а не пропозициональных установок. Если ‘N’ обозначает любой модальный оператор, аналогичный необходимости (убеждение, знание, обязательство и т. д.), тогда ‘p или не-р’ или ‘Np или не-Np’ будут оба истинными, а ‘Np или N(не-р)’ будет ложным. Однако логическая возможность агностицизма не всегда ясно воспринимается, потому что атеизм кажется гораздо более привлекательной альтернативой веры. Александр Зиновьев предоставил сумасшедшее описание Советского Союза как общества, которое основано на систематическом смешении внутреннего и внешнего отрицания, то есть ‘N(не-p)’ и ‘не-Np’. Смешение ведет к навязчивой тенденции применять закон исключенного третьего к убеждениям и другим модальным операторам, в частности к обязательствам. Например, он сообщает об очень коротком периоде после смерти Сталина, когда было необязательно его цитировать, прежде чем пробел не был закрыт и не стало обязательным не цитировать его в принципе.

Все согласны, что применять закон исключенного третьего в подобных случаях – модальная ошибка, однако в сущностной важности этого пункта можно и усомниться. А именно: если убеждение понимается как субъективное суждение о вероятности в рамках модальной интерпретации, соответствующей случаю субъективной уверенности, вполне допустимо утверждать, что всегда можно и всегда нужно формировать некоторые суждения о вероятности того, истинна ли данная пропозиция, даже если нет презумпции того, что речь идет об одном из крайних случаев 0 % или 100 %. Если же, с другой стороны, принять идею, что настоящее незнание и неопределенность существуют в действительности, тогда попытка сформировать суждение о вероятности может быть довольно иррациональной. Можно определить операционные процедуры, при помощи которых такие вероятности всегда будут получаться при помещении человека в ряд гипотетических ситуаций выбора, однако это малосущественно, поскольку все зависит от того, есть у него какая-то причина доверять вероятностям, полученным таким образом. Опять-таки здесь я не могу подробно излагать мои аргументы в отношении данной точки зрения.

Теперь я перейду к сущностной рациональности желаний, куда более запутанному понятию.

Я буду называть ее автономией, являющейся для желания тем, чем суждение является для убеждения. Сложность в описании автономии носит двоякий характер. Во-первых, крайне трудно сказать, что означает в случае желания быть сформированным «должным образом», то есть без искажения не имеющими отношения к делу каузальными процессами. Во-вторых, может оказаться бесполезно отличать автономию желаний от их добродетельности; во всяком случае, вопреки влиятельнейшей кантианской традиции. Я полагаю, что второе возражение отводится с помощью примеров, в рассмотрении которых у нас возникает желание четко различать гетерономные и неэтичные желания. Однако без хорошего ответа на первое возражение мы остаемся с точностью до второй десятой, при этом не зная, какова первая, ибо как мы можем различать автономное и этическое, если не знаем, что означает автономия?

Я не способен предложить хоть сколько-нибудь удовлетворительное определение автономии. Помимо смутной аналогии с суждением можно себе представить остенсивное определение. Точно так же, как существуют люди, хорошо известные своей способностью суждения, есть люди, которые, по всей видимости, контролируют процессы, при помощи которых формируются их желания, или, по крайней мере, они оказываются неподвластны процессам, с которыми себя не идентифицируют. Однако идентичность и даже само существование этих людей гораздо более спорно, чем в случае способности суждения, что позволяет сделать некоторые оперативные оценки с точки зрения дифференцированного выживания. С одной стороны, может показаться, будто наш способ выявления подобных индивидов столь тесно связан с нашими этическими воззрениями, что оказывается невозможным провести различие между автономией и добродетелью. С другой стороны, есть опасность, что, когда список неавтономных процессов формирования желания будет расширен, как это уже происходило в прошлом и, несомненно, еще произойдет в будущем, он поглотит все наши желания, не оставив на долю автономии ничего.

Поскольку ранее я метафорически описал иррациональность в категориях «слепой» каузальности, возникает искушение предоставить следующее определение: автономные желания – это желания, которые осознанно выбираются, приобретаются или изменяются либо с помощью акта воли, либо в процессе планирования характера. Таков, например, идеал самоопределения, который лежит в основании философии стоиков, буддистской и спинозистской философии. Далее в главах II и III я более подробно обсуждаю природу и пределы подобного рода управления собой. Здесь я лишь хочу заметить, что в качестве определения автономии эта идея дает нам одновременно слишком много и слишком мало. Определение слишком слабое, ведь желание, вырастающее из намеренного планирования характера, может быть менее автономным, чем намерение, из которого оно выросло, и тогда мы сразу впадаем в регресс. Более того, нет причин полагать, что желания второго порядка всегда надежно защищены от нерелевантных каузальных влияний. Если бы это было так, регресс легко бы пресекался, но, как показано в важной работе Джорджа Эйнсли, желания второго порядка могут принимать навязчивый характер и становиться столь же гетерономными, как и импульсивные желания первого порядка, от которых они были призваны нас защитить. Сама деятельность по планированию характера может привести к его ригидности, которая окажется несовместимой с «терпимостью к двусмысленности», зачастую описываемой как признак прочности эго или автономии. Это определение также слишком сильно: оно лишает желания первого порядка возможности быть рациональными или автономными. Из убедительного предположения о том, что способность к оценкам второго порядка является условием образования личности, мы не должны делать вывод, что применение этой способности на деле и составляет условие автономий. Благодаря чистому моральному везению люди могут достигать автономии, не стремясь к ней.

В качестве предварительного шага на пути к пониманию автономии, включая вопрос о самой ее возможности, мы можем изучить некоторые из неавтономных способов проявления «я». Данная книга в целом и глава III в частности посвящены прежде всего таким предварительным исследованиям: они предоставят фон, на котором можно было бы выделить широкое понятие о рациональности. Однако даже не зная, что такое автономия, допустимо утверждать, что она отличается от добродетельности. Я приведу несколько аргументов, чтобы показать, что основания, на которых мы критикуем желания за то, что они не автономны, отличаются от тех доводов, на которые мы ссылаемся, когда отвергаем желания как неэтичные, – при этом оставляя открытой возможность того, что неэтичные желания также могут оказаться неавтономными.

Желания или предпочтения могут вызывать возражения либо из-за происхождения (неавтономные желания), либо из-за содержания (неэтичные желания). Ярчайший пример неавтономных предпочтений, обсуждающийся в данной работе, – «кислый виноград», то есть приспосабливание предпочтений к тому, что кажется возможным. Другие важные разновидности – конформизм, то есть адаптация своих предпочтений к предпочтениям других людей, и чистая инерция. Мы также должны включить сюда обратный феномен контрадаптивных предпочтений («С другой стороны забора трава всегда зеленее».), антиконформизм и одержимость новизной. Примеры неэтичных предпочтений несколько более спорны. Чаще всего упоминаются агрессивные и садистские предпочтения, а кроме того, по мнению некоторых, сюда же относится желание иметь «статусные блага», то есть вещи, которые по логике могут иметь лишь немногие. Примером выступает желание иметь доход, который бы в два раза превышал средний. Распространенное желание иметь статусные блага может привести к уменьшению всеобщего благосостояния, поэтому такие предпочтения не выдерживают кантианскую проверку на обобщение. Кроме того, они тесно связаны с озлоблением, поскольку один из способов получить больше остальных – позаботиться о том, чтобы они получили меньше, – в самом деле зачастую более дешев и более эффективен, нежели попытки отличиться в чем-либо.

Для того чтобы отличить нехватку автономии от нехватки морального достоинства, я воспользуюсь следующей технической дистинкцией: конформность будет обозначать желание, вызванное стремлением походить на других людей, а конформизм – желание походить на других людей; аналогичным образом будут определяться антиконформность и антиконформизм. (Я коротко вернусь к различию между желаниями и стремлениями, или влечениями.) Конформность предполагает причастность поведения других к каузации моих желаний, а конформизм – неустранимое присутствие их в описании объекта моих желаний. Конформность может порождать конформизм, но она также может приводить к антиконформизму, как в случае замечания Теодора Зелдина, что в среде французских крестьян «престиж достигался, главным образом, за счет конформности традициям (так что от сына нонконформиста ожидали, что он тоже будет нонконформистом)». Очевидно, что конформность может вызывать желания, которые будут этически приемлемыми, но лишенными автономности. И наоборот, я не вижу способа исключить возможность того, что некто будет автономно иметь антиконформистские предпочтения, хотя приветствовал бы доказательство того, что автономия несовместима не только с антиконформностью, но и с антиконформизмом.

Тем не менее в решении последнего вопроса нет надобности, поскольку первого случая достаточно для объяснения реальности этого различения. Смиренный конформист, чьи действия моральны, потому что его всегда поддерживает среда, которая привила ему правильные желания, едва ли может притязать на автономию. Автономное моральное действие предполагает способность действовать морально даже в неморальной среде. Я не хочу этим сказать, что в подобных случаях следует неизменно выбирать курс действий, который был бы наилучшим, если бы был выбран всеми. Предположительно это не было бы конформистским поведением, однако оно может оказаться неавтономным в каких-либо других аспектах. Практическая мораль, как правило, имеет дело со «вторым лучшим» выбором, что означает: когда другие ведут себя неморально, человек может отклониться от образа не только их действий, но также и поведения, каким бы оно было в идеальной ситуации всеобщей моральности. Слепо действовать в соответствии с каким-то правилом, которое никак не учитывает контекст, не будет признаком автономии. Такое поведение часто встречается у ригидных людей, которые нуждаются в правилах и стремятся избегать применения этического суждения. Хотя подобное поведение может показаться образцом моральности и автономии, на деле оно лишено и того и другого.

В настоящей работе автономность будет пониматься как чистый остаток после вычитания всех желаний, которые были сформированы механизмами, отвечающими за иррациональное формирование предпочтений (я приведу краткий список). Аналогичным образом качество суждения в случае убеждений будет понято как отсутствие искажений и иллюзий. Тем самым намечаются некоторые необходимые условия для рациональности в широком смысле, которые, хотя они куда менее удовлетворительны, чем полное описание, могут, по крайней мере, считаться первым шагом на пути к нему. Широкая типология механизмов искажения выстраивается, стоит нам заметить, что, подобно ментальным состояниям, которые они порождают, эти механизмы могут быть либо когнитивными, либо аффективными по своему характеру. Конечные состояния могут быть когнитивными или аффективными, то есть описываться как убеждения или как желания. А стало быть, недостаток в них рациональности вызывается либо нарушениями когнитивных процессов, либо пагубным влиянием какого-то аффективного влечения. В сумме мы имеем четыре возможных случая, которые я вкратце опишу на некоторых примерах. Но сначала нужно обосновать разделение между желаниями и влечениями. Влечения формируют желания (и убеждения), но сами желаниями не являются, поскольку они не осознанны, неизвестны испытывающему их человеку. (Поэтому ошибочно говорить вслед за фон Вайцзеккером, что человек, испытывающий навязчивую страсть ко всему новому, имеет «предпочтение новизны».) Влечения также не могут быть уподоблены метажеланиям, которые, хотя они и формируют желания первого порядка, делают это иначе, как я утверждаю далее в главе III. Влечения должны рассматриваться как едва заметные психические силы, нацеленные на поиск краткосрочного удовольствия в отличие от осознанных желаний, которые могут отказываться от краткосрочного удовольствия ради долгосрочного выигрыша. Метафора «сил» призвана подчеркнуть, что мы ничего не знаем о сущностном характере влечений, который при нынешнем состоянии знания и науки приходится выводить из поведения, а не изучать напрямую.

С учетом этого различения мы рассмотрим некоторые случаи, в которых широкая рациональность убеждений и желаний искажается влечениями или когнитивными изъянами. Я не буду расписывать в деталях данные четыре категории, только объясню их на примерах, которые, хотя они и важны, отнюдь не исчерпывают свои классы.

Формирование адаптивных предпочтений – согласование желаний с наличными возможностями – это не намеренная адаптация, к которой стремятся те, кто планирует характер, а каузальный процесс, происходящий неосознанно. Он вызывается влечением к ослаблению напряжения или фрустрации, испытываемым из-за наличия желаний, которые, как кажется, невозможно удовлетворить.

Изменение предпочтений путем переформулирования (framing) происходит, когда относительная привлекательность вариантов меняется из-за другого описания ситуации выбора, хотя с рациональной точки зрения оно не отличается от предыдущего. В недавнем исследовании Амоса Тверски и Даниэля Канемана было показано, что этот эффект носит повсеместный характер в ситуациях выбора и во многом схож с оптическими иллюзиями. Они цитируют пример из Леонарда Сэвиджа с покупателем, который «готов доплатить Х фунтов стерлингов сверх стоимости новой машины, чтобы приобрести модное авторадио, но осознает, что не станет платить Х фунтов за радио по его обычной цене после покупки автомобиля», добавляя, что «многим читателям знакомо временное обесценивание денег, способствующее дополнительным расходам <…> в контексте больших трат, таких как покупка дома или машины». Кроме того, размещая время или деньги, мы, по-видимому, используем внутренний учет, который порой обретает свою собственную власть и заставляет нас менять решение, если расходы переносятся из одной статьи в другую. Если мы идем покупать билет в театр за пять фунтов и по дороге теряем пятифунтовую банкноту, это нас не остановит, мы все равно его купим, однако если мы его уже купили, а затем потеряли, мы вряд ли захотим купить новый билет. В таких случаях нет никакого влечения, но есть только ригидная когнитивная обработка информации.

Принятие желаемого за действительное – это формирование убеждений под влиянием желаний, заставляющих нас думать, что мир именно таков, каким мы хотим его видеть. Скажем, желание получить повышение по службе может вызвать убежденность в том, что оно вот-вот произойдет. Подобно формированию адаптивных предпочтений, это скорее «горячий», чем «холодный», процесс, но в отличие от него конечным результатом здесь является убеждение, а не желание. Поскольку причины их столь схожи, мы можем ожидать, что эти явления порой будут подменять друг друга, как мы увидим в главах III и IV ниже.

Ошибка в выводе умозаключения – это холодный путь к иррациональным убеждениям. Разновидности подобных ошибок не так давно были изучены Ричардом Нисбеттом и Ли Россом, которые пришли к выводу, что «интуитивный ученый», то есть каждый из нас в повседневной жизни, склонен совершать удручающе большое число необоснованных суждений и выводов, вызванных недостатками когнитивного аппарата. По своему каузальному механизму такие ошибки напоминают изменения формулировок предпочтений, а по своему эффекту – принятие желаемого за действительное. Типичный пример: «Если индивид с очень большой вероятностью считается республиканцем, но с малой вероятностью считается юристом, он будет с умеренной вероятностью считаться юристом-республиканцем», как если бы вероятности складывались, а не умножались. В данном случае убеждение не является рациональным даже в слабом смысле. Однако во многих других ситуациях страдает прежде всего способность суждения, а не логическая непротиворечивость.

I.4. Коллективная рациональность: слабая теория

Само понятие «коллективной рациональности» кажется если не подозрительным, то тривиальным. Оно было бы подозрительным, если бы им подразумевалась апелляция к коллективу, стоящему над индивидами, которые его образуют, – апелляция, которая бы оправдывала то, что «народ» (то есть индивидуальные лица) должен пожертвовать своими интересами ради блага «народа» (то есть мистической коллективной сущности). С другой стороны, это понятие было бы чрезвычайно тривиальным, если бы предполагало просто коллектив с его способностью к принятию решений или же дистрибутивно отсылало к рациональности индивидов, которые его образуют.

Для того чтобы показать, что не вызывающая подозрений и нетривиальная теория коллективной рациональности возможна, я хотел бы сначала обратить ваше внимание на одну черту, которая порой встречается в индивидуально иррациональном поведении. Это феномен самоулучшения до смерти: саморазрушения путем серии пошаговых улучшений. Трудно не сделать вывод, что такое поведение иррационально. А значит, если мы сможем найти его аналоги на коллективном уровне, мы бы убедились в возможности говорить о коллективной иррациональности и, соответственно, коллективной рациональности.

Я приведу два примера такого поведения на уровне индивида. Первый – пример нетранзитивных предпочтений, то есть предпочтения а, нежели b, b, нежели с, и с, нежели а. Допустим, нас спрашивают, а что в этом плохого. И ответ будет гласить, что человек, имеющий подобные предпочтения, не знает, чего он, собственно, хочет. Однако собеседник продолжит настаивать на своем возражении: что в этом плохого? Тогда можно дать ему хитрый ответ, предложенный Говардом Райффой: человек с такими предпочтениями может измотать себя в ходе своих добровольных выборов. Поскольку он предпочитает а, нежели b, то должен быть готов заплатить некоторую сумму, вероятно очень маленькую, чтобы обменять b на а; точно так же он заплатит некоторую сумму, чтобы обменять а на с, и еще заплатит, чтобы обменять с на b. В конце процесса он останется с b, как и в самом начале, но при этом потеряет некоторую сумму. При повторении процесса индивид может доулучшаться до разорения. Второй пример взят у Карла Кристиана фон Вайцзеккера. Представим человека, который регулярно (хотя и неосознанно) регулирует предпочтения таким образом, чтобы больше предпочитать благо, которого у него в настоящий момент меньше. Далее предположим, что он сталкивается со следующей последовательностью наборов из двух благ: (1/2, 3/2), (3/4, 1/2), (1/4, 3/4), (3/8, 1/4)… Тогда, если в данный момент времени он потребляет набор n из этого ряда, а в следующий период ему будет предложен выбор между набором n и набором n + 1, он всегда будет выбирать последний, ведь тот предлагает ему больше блага, которого у него в настоящий момент меньше. Но поскольку серия стремится к нулю, эти пошаговые улучшения ведут к краху.

Коллективный аналог следующий. Сто крестьян владеют участками возле реки. На каждом участке растут деревья и есть некоторая земля для возделывания. Крестьянские семьи растут, и крестьяне решают срубить деревья, чтобы появилось больше земли для сельского хозяйства. Деревья срубают, но их корни перестают удерживать почву и земли оказываются утраченными из-за эрозии – не только те земли, на которых росли деревья, но и часть земли, которая обрабатывалась. Однако необходимое условие для того, чтобы эрозия произошла на индивидуальном участке, – вырубка деревьев на всех прилегающих участках. То есть ни одна семья не может себе навредить, срубив деревья на своей земле при условии, что соседи не сделали то же самое. Таким образом, если все семьи срубят деревья ради получения большего количества земли, они все получат ее меньше – это интерперсональный аналог интертемпоральной иррациональности, которая обсуждалась выше. Действия на индивидуальном уровне рациональны в слабом смысле, учитывая веру в то, что ни одна другая семья не предпримет подобных действий, и они даже могут быть рациональными, если предвидится, что другие предпримут подобные действия.

Для представления более четкой картины я завершу (и в одном случае изменю) историю тремя разными способами в соответствии с тремя разными отношениями между убеждением и поведением. В первой версии я предполагаю, что вырубка земель на всех прилегающих участках является необходимым и достаточным условием эрозии на индивидуальных участках. Более того, я допускаю, что если эрозия произойдет, то любые деревья, которые остались на участках, погибнут; наконец, я утверждаю, что они могут стать источником древесины для какой-то полезной цели. Тогда ясно, что у каждой семьи имеются стимулы для вырубки деревьев, что бы ни делали (как она считает) другие семьи, поскольку, если соседи не вырубят все свои деревья, семья может это сделать и получить больше земли для возделывания, а если соседи их вырубят, то семье придется махнуть рукой на понесенные убытки и получить хотя бы древесину. В этом случае убеждения, касающиеся поведения других, не имеют отношения к делу. Если крестьянин задумается об этом, он поймет, что соседи в самом деле вырубят свои деревья, но ему не требуется формировать какое-то убеждение в отношении соседей до принятия собственного решения. В качестве игры, а это, по сути, дилемма заключенного, ситуация тривиальна, потому что решение образуют доминирующие стратегии.

Во второй версии я предполагаю, что эрозия произойдет на удельном участке тогда и только тогда, когда деревья вырублены на прилегающих участках и на самом участке. Тогда если (как считается) соседи вырубят свои деревья, у семьи есть стимул не вырубать свои и избежать эрозии. Однако если (как считается) некоторые из соседей не вырубают деревья, семья имеет стимул их вырубить, чтобы получить больше земли для обработки. Данная игра, которая обычно называется «Слабо́», не только тривиальна, но и довольно извращенна, потому что все заинтересованы в том, чтобы их поведение отличалось от поведения соседей. С одной стороны, убеждение индивида касательно поведения соседей играет ключевую роль в его собственном решении; с другой стороны, у него нет никакого рационального способа сформировать ожидания относительно будущих действий соседей. Мы имеем дело с игрой без решения.

В третьей версии я изменяю оригинальную историю и предполагаю, что крестьяне столкнулись с эрозией и хотят ее остановить, высадив новые деревья. Для остановки эрозии на любом из участков необходимо и достаточно, чтобы деревья были высажены на этом участке и всех прилегающих; если соседи не посадят деревья, высаженные деревья погибнут. Нетривиальное решение данной игры, а именно «Страховки», состоит в том, чтобы все семьи начали сажать деревья, потому что, когда это будут делать все, ни у кого не будет стимула поступать иначе, и для всех лучше, когда все сажают деревья, чем когда этого не делает никто. С другой стороны, они будут это делать, только если считают, что другие тоже так поступят, поскольку, если действовать в одиночку, санкций не миновать. В таком случае формирование убеждений в отношении поведения других людей имеет важнейшее значение, в отличие от первой версии, и, в отличие от второй, к убеждению можно прийти, только зная, что другие столь же рациональны и хорошо информированы, как и вы сами.

Первая версия представляет ситуацию, в которой индивидуальные рациональные действия ведут к коллективно катастрофическим результатам вне зависимости от того, рациональны убеждения индивидов или нет. Вторая версия является неопределенной: коллективная катастрофа может последовать, а может и не последовать, в зависимости от неизбежно нерациональных убеждений агентов насчет друг друга. В третьем варианте катастрофы можно избежать в случае, если у агентов есть информация (о предпочтениях друг друга, рациональности и информации), делающая веру в кооперацию рациональной.

На этом фоне я дам определение двум понятиям коллективной рациональности. Экономическое понятие коллективной рациональности подразумевает, что люди путем индивидуально рациональных действий порождают исход, благой для всех – или, по крайней мере, неплохой. Провал этой рациональности может произойти тремя способами, которые были описаны выше: из-за изоляции, из-за искаженной структуры интеракций и из-за недостатка информации. В другой работе я называл данные провалы «социальными противоречиями». Политическое понятие коллективной рациональности предполагает, что люди путем согласованных действий способны преодолеть противоречия. Например, главная теорема экономики благосостояния гласит, что в отсутствие внешних эффектов рыночная система коллективно рациональна в экономическом смысле. Но поскольку внешние эффекты есть повсюду, Государство представляется коллективно рациональным политическим решением. Разумеется, мы с вами ожидаем от политической системы куда большего, чем просто коллективной рациональности, то есть избегания исходов, которые для всех хуже некоего другого достижимого исхода, однако коллективная рациональность может служить минимальным требованием к такого рода системе.

В предшествующем обсуждении я сделал два больших упрощения, предположив, что у каждого агента есть всего два варианта действий и что агенты занимают идентичное положение, а их мотивации тождественны. В общем случае социальные взаимодействия касаются агентов с различными возможностями и предпочтениями, которые сталкиваются с обширным набором альтернатив. Ясно, что эти осложнения расширяют возможности для коллективной иррациональности в экономическом смысле и усиливают потребность в рациональных политических институтах для ее преодоления.

Теория коллективного выбора – полезный инструмент для постановки проблемы того, как прийти к социально оптимальным исходам, исходя из данных индивидуальных предпочтений. В самых общих чертах у этой теории следующая структура:

1) Мы начинаем с данного множества агентов, поэтому не возникает вопрос о нормативном обосновании границ.

2) Мы предполагаем, что агенты сталкиваются с данным множеством альтернатив, поэтому, например, не возникает вопрос о манипулировании повесткой.

3) Предполагается, что агенты наделены предпочтениями, которые также являются данностью и считаются не зависящими от множества альтернатив. Последнее означает, что мы можем игнорировать проблемы адаптивных предпочтений и тому подобные вопросы.

4) В стандартной – и единственной работающей на текущий момент – версии предпочтения полагаются чисто порядковыми, поэтому невозможно выразить интенсивность предпочтений или сравнивать предпочтения разных индивидов между собой.

5) Наконец, предполагается, что предпочтения рациональны в слабом смысле.

С учетом вышеизложенного мы хотели бы получить общественное упорядочение по предпочтениям альтернатив, которое бы удовлетворяло следующим критериям:

6) Упорядочение должно быть полным и транзитивным.

7) Оно должно быть коллективно рациональным: не может случиться, чтобы некий вариант оказался социально предпочтительнее варианта, предпочитаемого всеми индивидуально.

8) Социальное упорядочение предпочтений должно в некотором смысле уважать индивидуальные предпочтения. Последнее включает целый ряд понятий, таких как анонимность (все индивиды одинаково принимаются в расчет), отсутствие диктата (afortiori ни один индивид не должен диктовать коллективный выбор), либерализм (все индивиды должны располагать частной сферой, в которой они сами диктуют условия) и защищенность от стратегий (выражение ложных предпочтений не должно приносить выгоды).

9) Коллективный выбор между двумя вариантами должен зависеть только от того, как индивиды ранжируют два этих варианта, и потому не должен никак зависеть от того, как они ранжируют другие. Это условие независимости нерелевантных альтернатив, которое нарушается, скажем, если индивидуальные предпочтения варьируются в зависимости от набора альтернатив.

Суть теории представлена в ряде теорем о невозможности и однозначности, устанавливающих, что данное подмножество условий либо неспособно к одновременному удовлетворению, либо однозначно описывает некий метод агрегирования предпочтений. Теория коллективного выбора ставит большое количество проблем, некоторые из них – трудности, открытые самой этой теорией, другие – возражения против нее. В некоторой степени трудности эти тоже указывают на возражения, поскольку различные теоремы о невозможности в теории дают основания думать, что что-то не так со всем ее аппаратом. Я не буду обсуждать все теоремы о невозможности, поскольку некоторые из них, как представляется, не касаются существа предмета. В частности, теорема Эрроу вытекает из чисто порядкового способа выражения предпочтений. При получении дополнительной информации о предпочтениях парадокс может и не возникнуть. Более фундаментальным мне представляется то обстоятельство, что выраженные предпочтения, порядковые или количественные, – очень шаткое основание для теории общего блага по двум причинам, которые я сейчас укажу. (Проблему того, что от индивидуальных предпочтений требуется быть рациональными только в слабом смысле, я отложу до следующего раздела.)

На самом деле предпочтения никогда не бывают «данными» в том смысле, что их можно наблюдать напрямую. Для того чтобы служить исходными данными процесса коллективного выбора, они прежде должны быть выражены индивидами. Выражение предпочтений – это действие, которое предположительно направляется самими этими предпочтениям. Далеко не очевидно, что индивидуально рациональное действие будет выражать предпочтения как они есть. Некоторые способы агрегирования предпочтений таковы, что индивидам может быть выгодно выражать ложные предпочтения, то есть исход для истинных предпочтений индивида будет лучше, если он не будет выражать их правдиво. Условие защищенности механизмов коллективного выбора от стратегий предназначено для того, чтобы исключить такую возможность. Однако оказывается, что системы, в которых честность всегда приносит выгоду, крайне непривлекательны в других отношениях. Тогда нам придется иметь дело с возможностью, что даже если мы требуем, чтобы общественные предпочтения являлись коллективно рациональными (или оптимальными по Парето, говоря языком теории) с учетом выраженных предпочтений, они могут и не быть таковыми с учетом реальных предпочтений. Защищенность от стратегий и коллективная рациональность опираются друг на друга; а поскольку кажется, что первая должна обрушиться, значит, что, скорее всего, рухнет и вторая. Действительно, становится очень трудно защищать идею, что результат механизма коллективного выбора каким-то образом представляет общее благо, если есть вероятность, что все предпочитают некий иной исход.

Амос Тверски указал еще на одну причину, по которой выборы – или выраженные предпочтения – не во всех случаях могут считаться представляющими реальные предпочтения Когда человек делает выбор, он сам или другие люди могут в дальнейшем считать, что он несет за него ответственность. В частности, он может сожалеть о рискованных решениях, которые ex ante казались совершенно рациональными, когда стали ошибочными ex post. Предвосхищая сожаления, человек может выбрать ставку с меньшей ожидаемой ценностью, если неопределенность тем самым устраняется или же сокращается. Тогда выраженные предпочтения, говоря словами Сержа Кольма, становятся «зависящими от возможности». Это, естественно, нарушает условие о независимости нерелевантных альтернатив – не в отношении реальных предпочтений, а в отношении предпочтений, которые люди решили выразить, являющихся единственно доступными нам предпочтениями. В главе III более подробно излагается тезис о том, что в важном классе случаев реальные предпочтения могут также зависеть от множества допустимых решений – что является еще одним поводом скептически относиться к нормативной силе теории коллективного выбора.

I.5. Коллективная рациональность: широкая теория

Слабая теория коллективной рациональности основывается на слабой теории индивидуальной рациональности: индивидуальные предпочтения, служащие исходными данными для общественного выбора, должны в ней обладать лишь свойствами формальной непротиворечивости, о которых говорилось в I.2. Теперь я хочу рассмотреть возражение, что понятая таким образом политика может оказаться в ситуации из разряда «ерунда на входе, ерунда на выходе», если индивидуальным предпочтениям не хватает сущностной рациональности.

В рамках теории общественного выбора и связанных с ней подходов коллективная рациональность состоит в согласовании или агрегировании индивидуальных предпочтений, то есть она призвана мешать индивидам ставить друг другу подножки или выбрасывать мусор друг у друга на заднем дворе. Сущностная рациональность индивидов, равно как и моральность их предпочтений, никогда не проблематизируется. Без сомнения, есть веские основания не ставить их под вопрос. Теория общественного выбора зиждется на посылке о суверенности гражданина, как и экономика благосостояния – на посылке о суверенности потребителя. Государство – в первую очередь государство граждан. У них вполне могут иметься предпочтения, которые философ нравов сочтет эгоистическими, враждебными, разрушительными, конформистскими или преходящими, однако с его стороны было бы недопустимой цензурой ограничивать их в выражении предпочтений. Согласно этому доводу никто лучше самих индивидов не знает, что для них есть благо, и оно проявляет себя в их предпочтениях. Стало быть, единственная задача государства состоит в создании механизма, позволяющего индивидам выражать свои предпочтения в отношении целого ряда общественных устроений, а не только в отношении множества вариантов, которые входят в частную сферу их действий. Такой механизм в итоге работает более или менее удовлетворительно. Проблемы, о которых говорилось в конце предыдущего раздела, предположительно могут воспрепятствовать реализации коллективной рациональности. Но нельзя обосновать иной порядок принятия социальных решений. В частности, будет неоправданно игнорировать предпочтения конкретных людей или предпочтения некоего типа.

Во многих контекстах эти аргументы действительно говорят сами за себя, но я не считаю их решающими. Они покоятся на двух неявных предпосылках: что единственной альтернативой агрегированию предпочтений является цензура и что цензура однозначно неприемлема. Обе посылки легко оспорить: во-первых, политическая система может быть заточена на выполнение задач по изменению, а не агрегированию предпочтений; во-вторых, самоцензура не столь предосудительна, как патерналистская цензура. Прежде чем я разовью мысль, позвольте заметить, что в дальнейшем я не буду сосредотачиваться на различии между моральностью и рациональностью в широком смысле. Разумеется, во избежание противоречий мне следовало бы рассмотреть по отдельности способность политических систем создавать или как-то еще поддерживать рациональные предпочтения в широком смысле и аналогичную способность применительно к этическим предпочтениям, однако я не в состоянии вдохнуть жизнь в это различие.

Я не буду много говорить о самоцензуре как способе фильтрации или расшатывания предпочтений. Теоретически индивид или коллектив могут решить в будущем не включать некоторые виды предпочтений в исходные данные процесса общественного выбора, но есть несколько возражений против реализации такого подхода на практике. Во-первых, зачастую он слишком обременителен. Если, например, кто-то хочет исключить садистские предпочтения, то гораздо проще убрать из множества допустимых решений альтернативы, ранжируемые садистом выше всего. Аналогично, если возникает желание исключить не в меру любопытные или докучающие предпочтения, нужно просто убрать некоторые варианты из процесса общественного выбора и оставить их на долю заинтересованных индивидов. Возможны ситуации, в которых уместной покажется фильтрация самих предпочтений, – когда выбор имеет чисто политический характер и высоко ранжируемые альтернативы сами по себе непредосудительны, – однако, по всей вероятности, таких случаев не так уж много и они не столь важный. Как бы то ни было, указанный подход спотыкается об общую трудность, связанную с определением того, когда именно индивиду или сообществу позволительно взять на себя предварительное обязательство так, чтобы в дальнейшем они не могли передумать.

Гораздо важнее – и в теории, и на практике – идея, что главной задачей политики должна быть трансформация предпочтений, а не их агрегирование. С этой точки зрения ядро политического процесса составляет публичная и рациональная дискуссия об общем благе, а не обособленный акт голосования в соответствии с частными предпочтениями. Политике следует стремиться к единодушному и рациональному консенсусу, а вовсе не к оптимальному компромиссу между непримиримыми интересами. Форум нельзя марать принципами, которыми регулируется рынок, а коммуникацию нельзя путать с торгом. Исходя из этих противопоставлений, легко понять, каких авторов я имею в виду. Список включает Руссо и Гегеля, Ханну Арендт и Юргена Хабермаса. Сильно отличаясь друг от друга во многих отношениях, они тем не менее сходятся на необходимости вычищения частных, эгоистических или идиосинкратических предпочтений посредством открытых и публичных дебатов. Далее я реконструирую теорию коллективной рациональности в широком смысле, основываясь на произведениях этих и других авторов, а затем набросаю некоторые возражения против нее. Эти возражения не следует понимать как аргументы против теории, понятой в идеальном смысле, как «теории строгого согласия» у Ролза. Скорее, мне хотелось бы указать на некоторые практические препятствия, с которыми можно столкнуться на пути из одной точки в другую. Однако некоторые из возражений могут уходить довольно глубоко. И все-таки следует четко оговорить, что во многом я идентифицирую себя с этой теорией и попытки сыграть роль адвоката дьявола задуманы как шаг к тому, чтобы ее укрепить, а не разрушить.

В основе теории – по крайней мере, в версии, которой я вдохновлялся, – лежат две основные предпосылки.

Первая состоит в том, что определенные аргументы просто-напросто нельзя высказывать публично в политической среде. В политической дискуссии прагматически невозможно утверждать, что данное решение было выбрано только исходя из выгоды для того, кто его предложил, или группы, к которой он принадлежит. Самим фактом вступления в публичную дискуссию – тем, что спор предпочитается торгу, – исключается допустимость таких утверждений. Рабочим или женщинам, например, нельзя требовать для себя преимуществ просто в силу своего статуса. Они должны доказать, что статус дает им право на преимущества из-за некоторых этических особенностей, которые, будучи обнаружены и в других группах, также давали бы их членам право на похожие льготы. Аргументация на основании наличия права, в отличие от переговоров с позиции силы, логически предполагает готовность принять притязания других, которые находятся в сходном положении в данном отношении. Этот довод показывает, что в политических дебатах приходится хотя бы формально отдавать дань заботе об общем благе.

Вторая посылка состоит в том, что со временем забота об общем благе заставит изменить взгляды. Нельзя бесконечно восхвалять общее благо du bout des lèvres [на словах], ибо, как говорил Паскаль о своем пари, рано или поздно вы окажетесь с теми предпочтениями, которые поначалу подделывали. В отличие от первой это уже не концептуальная, а психологическая посылка. Так почему же соблюдение формальностей должно приводить к реальным результатам? Можно заявить: люди склонны согласовывать то, что они хотят сказать, с тем, что говорят, чтобы уменьшить диссонанс, – однако это опасный аргумент в настоящем контексте. Ослабление диссонанса, как правило, не порождает автономных предпочтений, как подробно объясняется в главе III. Для победы над предрассудками и эгоизмом нужно прибегнуть к силе разума. Давая голос разуму, вы сами испытываете его воздействие.

Подытожим: концептуальная невозможность выразить продажные аргументы в публичных дебатах и психологическая трудность, возникающая в связи с тем, что нельзя выразить предпочтения, затрагивающие других, без того, чтобы их не усвоить, все вместе приводят к тому, что публичные дискуссии способствуют осуществлению общего блага. Volonté générale [всеобщая воля], таким образом, будет не просто оптимальным по Парето осуществлением данных (или выраженных) предпочтений, но слиянием предпочтений, которые сами сформированы заботой об общем благе. Например, посредством рациональной дискуссии можно было бы учесть интересы будущих поколений, тогда как оптимальное по Парето осуществление данных предпочтений может исключать заботу о будущих поколениях. Кроме того, и что самое главное, в этом случае можно избежать проблемы защищенности от стратегического поведения. Одним махом можно получить и более рациональные предпочтения, и гарантию того, что они будут выражены.

Теперь я хочу набросать несколько возражений – всего семь – против только что описанной теории. Первое возражение касается пересмотра вопроса о патернализме. Не будет ли навязывание гражданам обязательного участия в политической дискуссии неоправданным вмешательством в их жизнь? (Утверждалось даже, что это форма репрессии, как в лозунге немецкого студенческого движения: Diskussion ist Repression. Разумеется, имеются контексты, в которых он вполне оправдан, но я здесь не буду их касаться.) Многие попытались бы в ответ на это возражение сослаться на наличие связи между правом голоса и обязанностью участвовать в дискуссии. Для получения права голоса человек должен исполнять некоторые гражданские обязанности, а не просто нажимать на кнопку для голосования.

Подобного рода довод, выдвигаемый в дискуссиях о демократических институтах, подпитывается двумя разными соображениями. Согласно первому право голоса должны иметь только люди, в достаточной мере вовлеченные в политику и потому готовые уделять ей часть своих ресурсов – прежде всего время. Согласно второму необходимо поощрять информированные предпочтения в качестве исходных данных избирательного процесса. Первый аргумент поддерживает участие и дискуссию как признаки интереса, однако не придает им самим по себе инструментальной ценности. С тем же успехом можно было бы требовать, чтобы люди платили за право голоса. Второй аргумент выступает за дискуссию как средство самосовершенствования: она не только позволит выбрать правильных людей, но и сделает их более квалифицированными.

Перечисленные аргументы имели бы некоторую ценность в близком к идеалу мире, где вовлеченность в политику равномерно распределена по всем нужным направлениям, но в контексте современной политики они, похоже, упускают из виду главное. Люди, сумевшие преодолеть высокий порог для участия, окажутся преимущественно среди привилегированной части населения. В лучшем случае это приведет к патернализму, в худшем – из-за высоких идеалов участия возникнет самоизбранная активистская элита, которая тратит время на политику из-за стремления к власти, а не к решению проблем. Как и в других ситуациях, обсуждающихся ниже, лучшее здесь – враг хорошего. Я не утверждаю, что идеал невозможно преобразовать так, чтобы в нем допускались как рациональная дискуссия, так и низовое участие. Я лишь хочу указать на то, что любое институциональное устройство должно учитывать варианты соотношения между ними.

Мое второе возражение таково: даже если допустить, что время для дискуссии не ограничено, отнюдь не обязательно по ее итогам возникнет единодушное и рациональное согласие. Разве не может быть легитимных и неразрешимых различий во мнениях касательно природы общего блага? Разве не может быть плюрализма даже в самых главных ценностях?

Я не буду обсуждать этот вопрос, поскольку в любом случае он снимается моим третьим возражением. Поскольку в действительности дискуссия всегда ограничивается по времени – и зачастую тем больше, чем важнее обсуждаемые вопросы, – единодушие достигается редко. Для любой констелляции предпочтений, не дотягивающей до него, потребуется механизм общественного выбора для их агрегирования. Обсуждением можно заниматься только какое-то время, а затем все равно придется принимать решение, даже если сохраняются сильные расхождения во мнениях. Тогда это возражение показывает, что трансформация предпочтений может стать только дополнением к агрегированию предпочтений, но никогда не может заменить его полностью.

Без сомнения, большинство сторонников теории отнесется ко всему сказанному с пониманием. Да, скажут они, даже если хабермасовская «идеальная речевая ситуация» никогда не реализуется полностью, движение в сторону ее достижения улучшает исход политического процесса. Четвертое возражение ставит под сомнение ценность такого ответа. В некоторых случаях слишком непродолжительное обсуждение опасно и даже хуже отсутствия обсуждения вообще, если по его итогам некоторые, но не все, люди объединяются друг с другом в том, что касается общего блага. Проблему иллюстрирует следующая история:

Однажды два мальчика нашли пирог. Один из них сказал: «Отлично! Я съем пирог!» Второй ответил: «Нет, это нечестно! Раз мы вместе нашли пирог, то мы должны его разделить, причем поровну – половину тебе, половину мне». Первый мальчик сказал: «Нет, я должен получить весь пирог!» Мимо проходил взрослый и сказал: «Господа, вы не должны ссориться. Вы должны найти компромисс . Отдай ему три четверти пирога» [82] .

Трудность возникает потому, что предпочтениям первого мальчика придается в два раза больший вес в механизме общественного выбора, предложенном взрослым: первый раз в его выражении предпочтений, а затем в интернализованной другим мальчиком этике, требующей делиться. И можно утверждать, что данный исход в социальном отношении хуже того, который был бы, если бы они оба следовали своим эгоистическим предпочтениям. Когда Адам Смит писал, что не знает случаев, чтобы люди, излишне пекущиеся об общем благе, совершили много добра, он, возможно, имел в виду вред, который могут причинить односторонние попытки действовать этично и рационально. Люди, в одностороннем порядке следующие категорическому императиву, могут сослужить ему дурную службу.

Кроме того, исход будет хуже в том случае, если дискуссия приведет к частичной рациональности у всех участников, а не к полной рациональности у одних и отказу от нее у других, как в случае двух мальчиков. Серж Кольм утверждал, что экономики с умеренно альтруистическими агентами, как правило, работают хуже, чем экономики, в которых все либо эгоисты, либо последовательные альтруисты. Во всех этих ситуациях имеет место проблема второго лучшего, о которой говорилось в разделе I.3. Дело не в том, что может не быть обязательства действовать морально в ситуациях, в которых никто не действует морально, но в том, что моральное обязательство может сильно отличаться от того, каким оно было бы при допущении всеобщего морального поведения.

Пятое возражение состоит в постановке под вопрос имплицитного допущения о том, что политическое объединение как целое лучше или мудрее, чем сумма его частей. Разве политическое взаимодействие не делает людей более, а не менее эгоистичными или иррациональными? Когнитивная аналогия подсказывает, что интеракция может оказывать как позитивное, так и негативное влияние на рациональность в широком смысле. С одной стороны, существует феномен, который Ирвин Дженис назвал «групповым мышлением», то есть взаимным усилением предвзятостей. С другой стороны, имеется доля истины в идее, что вместе думается лучше, чем в одиночку, потому что люди могут объединить свои мнения и всячески дополнять друг друга. Подобным же образом широкая рациональность желаний и предпочтений может как усиливаться, так и подрываться интеракцией. Ни одно из следующих высказываний не является истинным в качестве обобщенного взгляда на человеческую жизнь, но каждое из них может найти применение в конкретных случаях:

В каждой группе людей меньше оснований направлять и сдерживать импульсы, меньше способностей к самопреодолению и к пониманию потребностей других, а потому в ней проявится больше необузданного эгоизма, чем в личных отношениях между входящими в группу индивидами [88] .

Американская вера никоим образом не основывалась на псевдорелигиозном доверии к человеческой природе, но наоборот – на возможности укрощения присущего человеку как изолированному индивиду зла силой общих уз и взаимных обещаний. Для каждого отдельного человека надежда заключается в факте, что не один человек, но многие люди населяют землю и образуют мир. Именно эта мирскость, мирской характер человека способны уберечь его от соблазнов, сопутствующих человеческой природе [89] .

Первый отрывок напоминает об аристократическом презрении к массе, которая превращает людей, достойных на индивидуальном уровне, если воспользоваться типичным снисходительным выражением, в бездумную толпу. Отвергая данный аргумент в качестве обобщения, не следует впадать в другую крайность, представленную во втором отрывке. Греки прекрасно сознавали, что могут уступить демагогам, и принимали существенные меры предосторожности, чтобы этого не случилось. Американский городок, который превозносит Ханна Арендт, конечно же, не всегда был воплощением коллективной свободы, потому что при случае он мог оказаться и плацдармом для охоты на ведьм. Само по себе решение вступить в рациональную дискуссию не гарантирует, что транзакции на самом деле будут вестись рационально, потому что многое зависит от конкретной структуры и рамок, в которых происходит интеракция. Случайные ошибки частных и эгоистических предпочтений могут до некоторой степени компенсировать друг друга и потому оказаться в конечном итоге менее страшными, чем массированные и скоординированные ошибки, возникающие благодаря групповому мышлению. С другой стороны, было бы слишком глупо полагаться на то, что компенсирующие друг друга частные пороки приведут к социальным выгодам в общем случае. Я не оспариваю потребность в публичном обсуждении – а только выступаю за то, чтобы очень серьезно относиться к вопросу институционального и конституционного устройства.

Шестое возражение заключается в том, что достижение единодушия с легкостью может оказаться вызванным конформностью, а не рациональным соглашением. Обычно я больше склонен доверять результату демократического решения в случае, если имелось меньшинство, голосовавшее против него, чем решению, которое было единогласным. Я не имею в виду, будто люди вместо своих реальных предпочтений выражают предпочтения большинства, поскольку предполагаю, что тайное голосование позволяет решить данную проблему. Нет, просто люди могут изменить свои реальные предпочтения, глядя на курс, которого придерживается большинство. Социальная психология дала много свидетельств силы подобных эффектов присоединения к побеждающей стороне. Аргумент о том, что большинство, к которому приспосабливается конформист, скорее всего, пройдет проверку на рациональность и автономию, даже если его приспосабливание такую проверку не пройдет, недостаточен, поскольку большинство вполне может состоять из конформистов, каждый из которых откололся бы от него в случае наличия меньшинства, к которому он сумел бы примкнуть.

Чтобы лучше это понять, рассмотрим аналогичный случай, обсуждаемый в разделе III.3. Как правило, мы склонны заявить, что человек свободен, если он может получить или сделать все, что захочет получить или сделать. Но нам тут же возразят, что, вполне вероятно, он хочет лишь то, что может получить, находясь под воздействием механизма вроде «кислого винограда». Тогда можно добавить, что при всех прочих равных условиях человек тем свободнее, чем больше есть вещей, которые он хочет, однако не имеет возможности сделать, потому что это показывает, что его потребности не обусловлены его множеством допустимых решений. Очевидно, что данное утверждение звучит странно, но, если подумать, парадокс содержит ценный аргумент. Похожим образом можно показать, что взгляд, по которому коллективное решение тем больше заслуживает доверия, чем оно менее единодушно, не так уж сомнителен.

Мое седьмое возражение направлено против представления, согласно которому необходимость излагать аргумент в категориях общего блага очищает желания ото всех эгоистических элементов. Вообще, имеется много разных способов осуществления общего блага, если под этим мы понимаем некое установление, которое, по Парето, превосходит нескоординированные индивидуальные решения. Каждое такое установление помимо поддержания общего интереса будет приносить дополнительную награду определенной группе, которая, таким образом, окажется очень заинтересована в нем. У группы может выработаться предпочтение к данному установлению из-за награды, но при этом она будет ратовать за него, апеллируя к категориям общего блага. Зачастую установление будет оправдываться каузальной теорией – например, объяснением работы экономики, – показывающей, что это не просто один из возможных, а тот самый путь служения общему интересу. Так были сформулированы экономические теории, лежавшие в основе деятельности ранней рейгановской администрации. Я не утверждаю, что сторонники таких теорий неискренни, но очевидно, что здесь может присутствовать элемент принятия желаемого за действительное. Поскольку представители социальных наук столь сильно расходятся во взглядах на устройство мира, разве не естественно выбрать теорию, которая оправдывает именно то устроение, от которого вы получаете выгоду? В политике часто происходят споры о средствах, а не только или даже не столько о целях. В любом случае оппозиция между частным интересом и общим интересом все слишком упрощает, так как частные выгоды могут каузально обуславливать то, как понимается общее благо.

Задачей этих возражений было представить две основные идеи. Во-первых, нельзя принимать допущение, что можно приблизиться к хорошему обществу, действуя так, как будто вы уже его достигли. Даже если, как указывал Хабермас, свободная и рациональная дискуссия будет возможна только в обществе, в котором было уничтожено политическое и экономическое господство, совершенно неочевидно, что такое уничтожение может быть достигнуто при помощи рациональной аргументации. Вероятно, нам потребуются ирония, красноречие и пропаганда, учитывая, что применение силы с целью положить конец господству носит самоподрывной характер. Во-вторых, даже в хорошем обществе процесс рационального обсуждения может быть хрупким и уязвимым к индивидуальному или коллективному самообману. Чтобы сделать его устойчивым, потребуются структуры – политические институты, – которые могли бы с легкостью вернуть элемент господства. Соглашаясь с тем, что политика должна по возможности воплощать широкое понятие коллективной рациональности, мы должны еще выяснить, до какой степени это возможно.

II.1. Введение

Особенность некоторых ментальных и социальных состояний в том, что они могут возникать только как побочные продукты действий, предпринятых с иной целью. То есть они никогда не могут быть вызваны осознанно или намеренно, поскольку сама попытка делает невозможным достижение состояния, которое пытаются вызвать. В разделе I.2 я упоминал спонтанность как пример таких «недостижимых» состояний. Я буду называть их «состояниями, являющимися по сути своей побочными продуктами». Конечно, есть множество состояний, возникающих как побочный продукт индивидуальных действий, но здесь я сосредоточу внимание на подгруппе состояний, которые могут возникать только таким образом. Поскольку некоторые из них полезны или желательны, порой появляется искушение их вызвать – даже если наши старания обречены на провал. Таково моральное заблуждение в отношении побочных продуктов. Более того, всякий раз, когда мы фиксируем подобное состояние, нас тянет рассмотреть его в качестве результата действия, направленного на его достижение, хотя уже само его наличие говорит о том, что действие предпринято не было. Таково интеллектуальное заблуждение в отношении побочных продуктов. В настоящей главе исследуются эти два заблуждения.

Сначала я буду обсуждать базовый случай индивида, пытающегося вызывать у себя состояние, которое не управляется таким образом (II.2). Затем мне придется рассмотреть серьезное возражение: даже если допустить невозможность порождения этих состояний волевым усилием, не существует ли технологий, которые бы позволили нам вызывать их косвенным путем (II.3)? Далее я буду обсуждать самоподрывные попытки вызвать такие состояния в других людях при помощи либо команд (II.4), либо невербального поведения, призванного произвести впечатление (II.5). Затем я попытаюсь отвести соответствующее возражение, согласно которому желаемый эффект можно вызвать путем имитирования неинструментального поведения, которое к нему побудит (II.6). Особый интерес представляет случай художника, который постоянно рискует угодить в двойную ловушку показной виртуозности и нарциссизма (II.7). Точно так же особенностью иррациональной политической системы может быть следующее: какие бы целенаправленные действия ни предпринимало государство, все его усилия оказываются искажены, а любые результаты, которое оно может записать себе в актив, бывают только непреднамеренными (II.8). Еще один поразительный политический феномен – широкое распространение стремления провозглашать в качестве цели политического действия эффекты, которые могут быть только побочными продуктами, такие как самоуважение, классовое сознание и т. д. (II.9). Наконец, я делаю некоторые общие выводы из изучения кейсов, настаивая на опасности, которую таит в себе обязательный поиск смысла во всех социальных явлениях (II.10).

Вкратце перечислю некоторые работы и традиции, на которые я опирался в данной главе. В психологии одним из важнейших отправных пунктов был Лесли Фарбер и его понятие «воли, которую нельзя волить»; другим были работы Грегори Бейтсона, Пауля Вацлавика и их коллег, содержавшие новаторские исследования парадоксальных приказов. В философии дзен-буддизм, вероятно, ближе всего подходит к тому, о чем я здесь говорю. Я почти ничего не знаю об этой школе мысли, но не думаю, что о ней нужно много что знать в теоретическом плане. По сути дела, вера в доктрину, которую необходимо знать, – знак того, что вы пока ничего не поняли. (Тем не менее непонимание может быть крайне необходимо для дальнейшего понимания, как указывается ниже.) То, что я усвоил по поводу буддизма в целом и дзен-буддизма в частности, взято у Д. Т. Судзуки, Рэймонда Смаллиана и Сержа Кольма.

Что касается исследований общества в более широком понимании, последующие страницы многим обязаны работам Александра Зиновьева о Советской России и Поля Вена о классической античности. Первому я, среди прочего, благодарен за мое понимание различия внешнего и внутреннего отрицания, отсутствия воления и воления отсутствия – и связанного с этим заблуждения, будто можно волить отсутствие воления. Последнему я признателен за разъяснение того, что попытки поразить щедростью или демонстративным потреблением сами себя обрекают на неудачу.

II.2. Воля, которую нельзя волить

Образцовый случай такого заблуждения довольно подробно засвидетельствован в дневнике Стендаля, который тот вел с 1801 года (когда ему исполнилось восемнадцать лет) до 1817 года. Его преследовала навязчивая идея стать естественным. Она требовала как минимум не создавать впечатление, будто вы пытаетесь произвести впечатление. «Нет ничего приятнее писаний, которые, кажется, не требуют никакого остроумия от своего автора и вызывают у нас смех без того, чтобы мы почувствовали себя обязанными проявлять восхищение». У Стендаля появилась мысль: «Говорить все, что приходит в голову, просто и без претензий; избегать произведения эффекта в разговоре». Задача оказалась не из легких, но он укреплял себя следующим замечанием: «Я был бы уверен в успехе, если бы только я научился показывать мое равнодушие».

Его проект, однако, противоречив по определению, поскольку интенциональный элемент, включенный в желание, несовместим с недостатком интенциональности, характерным для равнодушия. Соответствующее противоречие нашло воплощение в следующем замечании, которое теряет свою остроту в переводе: «Pour être aimable, je n’ai qu’a vouloir ne pas le paraître» [Чтобы быть приятным, мне нужно лишь хотеть им не казаться]. Ясно, что это воление того, что нельзя волить. Истинное высказывание предполагало бы внешнее, а не внутреннее отрицание: «Pour être aimable, je n’ai qu’a ne pas vouloir ne pas le paraître» [Чтобы быть приятным, мне нужно лишь не хотеть им не казаться]. Заметьте, что Стендаль не стремится произвести впечатление на других, подделывая качества, которых у него нет. Он хочет произвести на них впечатление тем, что является или становится определенного рода человеком – человеком, который меньше всего заботится о том, чтобы произвести впечатление. В конце концов он понял, что никогда не сможет стать таким человеком, поскольку, пытаясь быть естественным, он всегда либо перебирает, либо недотягивает, и потому Стендаль обратился к литературе как способу осуществления своего желания заочно, через своего героя.

Сон – еще одна парадигма состояний, являющихся, по сути, побочными продуктами. Попытка победить бессонницу силой воли, как и желание стать естественным, – образец иррациональных планов (1.2), которые составляют предмет этой главы. Феноменология бессонницы сложна, но общераспространенная модель, как представляется, включает в себя следующие стадии. Сначала человек пытается заставить себя опустошить ум, избавиться от всех тревожных мыслей. Его старания, разумеется, противоречивы и обречены на неудачу, поскольку требуют от него концентрации ума, несовместимой с отсутствием концентрации, к которому человек стремится. Затем, понимая, что это не сработает, человек пытается вызвать у себя состояние своего рода псевдосмирения с бессонницей. Он действует так, как будто убежден, что сон от него ускользает: берется за книгу, идет перекусить или что-нибудь выпить и т. д. Но в глубине души он не перестает надеяться, что сможет обмануть бессонницу, игнорируя ее, и что оптимистическое равнодушие ко сну заставит тот наконец прийти. Но затем, на третьей стадии, человек понимает, что и это не сработает. Тогда наступает настоящее смирение, основанное на реальной, а не поддельной уверенности в том, что ночь будет долгой и печальной. И вот наконец сон милостиво приходит. У людей, страдающих хронической бессонницей, которые досконально изучили данную игру, последняя стадия не наступает никогда. Они слишком хорошо знают выгоды смирения, чтобы быть в состоянии его достичь.

Бессонницу можно лечить несколькими разными способами. Один метод терапии представляет особый интерес в настоящем контексте. Терапевт говорит пациенту, страдающему бессонницей, что следующей ночью он должен очень тщательно каждые пять минут отмечать все симптомы бессонницы, такие как головокружение, головные боли, пересохшее горло. По словам терапевта, они имеют важнейшее значение для того, чтобы найти способы преодоления бессонницы. Наивный пациент послушно делает все, что ему велели, и очень быстро засыпает. Сон приходит, но лишь в качестве побочного продукта – и в данном контексте это, по сути своей, побочный продукт, поскольку весь эффект был бы испорчен, если бы терапевт рассказал о нем пациенту.

Объектом желания в обоих случаях является привативное состояние – отсутствие определенной формы сознания, внимания к тому, какое впечатление человек производит на других, или отсутствие сознания в целом. Более того, в обоих случаях для достижения этого состояния выбираются совершенно неподходящие средства, которые утверждают и еще больше усиливают объект, который стремятся устранить. Если я желаю отсутствия собаки, мое желание само по себе не сделает ее присутствующей. Если я желаю отсутствия какой-то конкретной мысли или мысли вообще, наличия желания достаточно для того, чтобы обеспечить присутствие объекта. Эта идея хорошо известна во множестве контекстов, от детских стихов до философских трактатов. Фокус, который неизменно ставит в тупик детей, состоит в том, чтобы сказать им, что вот волшебный ковер, который унесет их туда, куда они пожелают, при одном условии – пользуясь им, они никогда не должны думать слова «хм!».

Сартр приводит похожие соображения, полемизируя с психоаналитической теорией вытеснения: как можно вытеснить мысль, если она еще не репрезентирована и не присутствует в сознании?Александр Зиновьев, опираясь на свое знание многозначной логики и диалектики, использовал различие между внешним и внутренним отрицанием, чтобы пролить свет на некоторые трагикомические аспекты жизни советского общества. Например, диссиденты действительно желают преследований, потому что преследования – как внутреннее отрицание – это тоже форма признания. Книгу, ругающую декадентскую западную живопись, тут же раскупают, ведь для дискредитации картин их все равно приходится воспроизводить. Государство оказывается в ловушке, так как не может игнорировать диссидентов, потому что это будет выглядеть так, как будто оно признает их правоту, и не может обрушиться на них с репрессиями, потому что тогда оно привлечет внимание к их взглядам.

Общая идея состоит в том, что невозможно вызвать путем внутреннего отрицания состояние, характеризующееся как состояние внешнего отрицания, как нельзя вызвать тьму фонариком. Поучительное применение этой идеи – сравнение двух стихотворений Эмили Дикинсон.

В одном из них ей не удается достичь понимания того, что нельзя вызвать опустошение ума силой воли, а в другом, наоборот, удается:

Нотки жалости к себе, самовозвеличивания и вероломства делают стихотворение не самым симпатичным. Вторая строфа доходит почти до смешного, напоминая куплет из песни «Я не могу начать» (When J. P. Morgan bows, I just nod / Green Pastures wanted me to play God). В третьей строфе мы сталкиваемся с заблуждением, будто бы можно желать отсутствия отталкивающего объекта. Метафора «клапанов внимания» обманчива, потому что, в отличие от клапанов, внимание нельзя закрыть по желанию. В стихотворении, написанном приблизительно двадцать лет спустя, эта мысль выражена с необыкновенной легкостью:

Само собой напрашивающееся прочтение стихотворения – выражение смирения, но полагаю, что это еще и урок отмщения. Если перефразировать другое стихотворение о парадоксах, которые возникают при волении отсутствия, Эмили Дикинсон, кажется, говорит здесь: «Остерегись меня забыть». Состояние забвения – это, по сути своей, побочный продукт.

Невозможность по собственной воле вызвать отсутствие ментального образа также подчеркивается в буддизме, особенно в дзен-буддизме. Учение о «не-уме» в дзене преимущественно негативно и делает акцент на трудностях, которые лежат перед теми, кто желает достичь или добиться состояния отсутствия сознания. «Пробуждение в несознании <…> никогда не следует принимать за достижение в результате подобных усилий». Или же:

Пустота так и просится к нам в руки, она постоянно с нами и обуславливает все наше знание, все наши поступки, она – сама наша жизнь. И только когда мы пытаемся ее ухватить и удержать перед глазами, она от нас ускользает, сводит на нет все наши усилия и исчезает, как туман [110] .

Этот текст может быть прочтен в свете другой дзенской пословицы: «Лучшее знание – это незнание о том, что ты что-то знаешь». Пустота и несознание означают всего лишь отношения с миром напрямую, без отношения к самому отношению. Я не вижу необходимости привлекать сюда философское учение Юма о том, что нет никакого устойчивого «я», хотя это и распространенное толкование. Дзен становится понятнее, будучи представлен как моральная психология, как аргумент в пользу того, что хорошие вещи в жизни можно испортить чрезмерным осознанием. Есть искушение полагать, что цель дзена – достичь состояния отсутствия отношения к себе самому, но по зрелом размышлении становится ясно, что такое состояние – по сути своей побочный продукт. И тем не менее эта вера не может быть целиком ложной, потому что мастера дзен все- таки берут учеников и учат их. В следующем разделе я обсуждаю непрямые стратегии, способные помочь осуществить «бесцельную цель» дзена.

Ранее я говорил об обреченности на провал попыток по собственной воле вызвать отсутствие ментального объекта. Данное явление следует отличать от двух других, тесно с ним связанных, но все же совершенно иных феноменов. Во-первых, желая избавиться от экстраментального объекта, можно, наоборот, искусственным образом поддерживать в нем жизнь. Говоря обобщенно, желать физического отсутствия кого-то или чего-то значит наделять его ментальным присутствием в качестве объекта отрицающей установки. Желая несуществования объекта, мы наделяем его существованием. В этом нет ничего парадоксального, поскольку сотворенное существование отличается по модусу от отрицаемого существования. Однако мы близки к парадоксу, когда у объекта нет никакого другого существования, кроме того, которое он получил благодаря отрицанию своего существования.

Поль Вен выдвигает предположение, что культ римского императора основывался не на вере в божество. Подданные, несомненно, находят утешение в признании того, что их правители некоторым образом их превосходят: как говорил Токвиль, «нет ничего более привычного, свойственного человеку, чем признание интеллектуального превосходства над собой своего угнетателя». Однако, когда происходили реальные бедствия, римляне всегда обращались к традиционным божествам; они верили в Императора подобно тому, как дети верят в Санта- Клауса, при этом справляясь у родителей о цене рождественских подарков. Но хотя у культа императора не было верующих сторонников, у него были фанатичные неверующие противники – христиане. Божественность императора всерьез воспринималась только теми, кто ее отрицал. Аналогично – кто, кроме диссидентов, сегодня в восточноевропейском блоке всерьез воспринимает марксизм-ленинизм? Учение или идея могут выжить, только если они существуют у кого-то в голове, пускай даже будучи отрицаемыми. Они полностью мертвы лишь тогда, когда никто не удосуживается их оспаривать. Зиновьев указывал, что в Советском Союзе нормы рациональности и человечности не имели даже того признания, которое обеспечивается активным отрицанием. Зло стало банальным – внешним, а не внутренним отрицанием добра.

Во-вторых, можно зависеть в своем бытии от потребности уничтожить какой-либо предмет или человека, а затем, когда замысел близок к осуществлению, обнаружить, что придется отступить, чтобы не уничтожить себя самого вместе с данным предметом, от которого стал зависеть. Пожалуй, это самая непреходящая мысль «Феноменологии духа» Гегеля: «Вожделение и достигнутая в его удовлетворении достоверность себя самого обусловлены предметом, ибо она есть благодаря снятию этого другого; чтобы это снятие могло состояться, должно быть это другое». Или, говоря словами Джона Донна: «Ты не должна уничтожать меня, / Чтобы себе ущерб не нанести». Знакомые примеры – ярый антикоммунист или воинствующий атеист, чьи жизни потеряют смысл, если их усилия увенчаются победой. Этот вид антиверующих – часто бывшие верующие, на что также указывается у Гегеля. В самом деле, антиверующий может быть единственным, кто не дает вере умереть, и борьбой со своим прошлым он может только больше утверждать свою идентичность с течением времени.

Резюмируя все вышесказанное: отсутствие осознания чего-либо не может быть порождено актом сознания, поскольку это привативное состояние является по сути своей побочным продуктом. Однако не все состояния, являющиеся по сути своей побочными продуктами, привативны. Есть и позитивным образом определяемые состояния, которые также ускользают от ума, когда он пытается до них дотянуться. Вот список, предложенный Лесли Фарбером:

Я могу иметь волю к знанию, но не к мудрости; к тому, чтобы пойти спать, но не заснуть; к еде, но не к голоду; к мягкости, но не к смиренности; к щепетильности, но не к добродетели; к самоутверждению или браваде, но не к смелости; к похоти, но не к любви; к сочувствию, но не к состраданию; к поздравлениям, но не к восхищению; к религии, но не к вере; к чтению, но не к пониманию [118] .

Пример с похотью выбран, конечно, неудачно, поскольку ничто так не вредит сексуальному желанию, как желание его испытывать. Случай бессонницы, описанный выше, можно представить так же, как сексуальное бессилие. Можно пропустить случай сна, о котором мы уже говорили. Оставшиеся случаи все очень важны. Многие из них являются инструментально полезными состояниями, но при этом не могут быть выбраны за свою инструментальную полезность. Особенно это касается смелости:

Общеизвестно, что поведение, не мотивированное инструментальными соображениями, может оказаться инструментальным для обеспечения как общего интереса, так и собственного интереса индивида. Прусские солдаты, считавшие, что они лишь во временном отпуске у смерти, не собирались служить собственным интересам, однако в среднем они реже гибли и получали ранения, чем менее самоотверженные солдаты [119] .

Вы можете обмануть смерть, как и бессонницу, тем, что ее игнорируете, лишь при условии, что обман не является конечной целью. Вспомните последние кадры «Будучи там» с Питером Селлерсом – фильма, который воплощает понятие состояний, являющихся по сути своей побочными продуктами. Главный герой попадает на самый верх именно потому, что он просто пребывает, а не делает что-то особенное. Его успех в политике вызван не талантом, а тем, что она его совершенно не интересует. В финальной сцене он в буквальном смысле идет по воде, с сомнамбулической уверенностью выбирая тот самый подводный выступ, который благополучно выведет его в безопасное место, словно солдат, который переходит минное поле благодаря чистой беззаботности, тогда как более осторожный подступ мог бы его погубить. Ирония в том, что герой Селлерса добивается успеха, поскольку его новые друзья верят, будто он совершенно лишен тех сомнений в себе, которые их терзают, тогда как на самом деле он никогда не заходил так далеко; он цис, а они считают его трансом. Они считают, что он реализовал искомый синтез в-себе и для-себя, в то время как он – чистое бесчувственное в-себе.

Вера, как и смелость, может быть инструментально полезной и тем не менее недостижимой для инструментальной рациональности. Понятие веры предполагает, что верить во что-то значит верить в то, во что верят по какой-то причине, а не просто потому, что такая вера полезна. Вера оправдывается своими предками, а не своими потомками. Как обсуждается далее в IV.4, часто бывает, что необходимым условием достижения малого становится ошибочная вера в то, что будет достигнуто многое, но это не может служить причиной для чрезмерной самоуверенности. Вытягивание себя самого за волосы работает только тогда, когда взгляд человека обращен в другую сторону. Конечно, можно имитировать веру, если полезна не она сама, а вера других людей в то, что она у вас есть, но я не думаю, что так можно обмануть себя самого.

Различие щепетильности и добродетели соответствует различию между этикой, связанной правилами, и этикой, ставящей себя выше правил. Эйнсли замечает, что «теологи уже давно знали об опасностях „щепетильности“, попытки управлять собой целиком при помощи правил <…> Левингер поставила сознательность („интернализацию правил“) очень высоко в своей последовательности развития эго, но все же ниже „автономного“ состояния, отличающегося „терпимостью к двусмысленности“». Как знают родители, детей сначала необходимо научить справедливому распределению благ, а уже потом рассказать о том, насколько оно незначительно в сравнении с щедростью и состраданием. С первой задачей справиться легко, ведь для ее выполнения достаточно следовать правилам; вторая несравненно труднее, поскольку речь идет о состояниях, являющихся по сути своей побочными продуктами. Точно так же нельзя неавтономно решить стать автономным. Например, попытка иногда поступать иначе, чем поступают родители, как правило, приводит к тому, что всегда поступают не так, как поступали родители.

Некоторые из других примеров Фарбера подсказывают понятие «состояний, которые не могут быть выражены от первого лица единственного числа без того, чтобы вы не стали посмешищем». Иногда говорят, что достоинство нельзя упоминать всуе, чтобы его не лишиться; то же самое выполняется для таких состояний, как романтическая ирония, смирение или невинность. Это одна из главных тем Стендаля на протяжении всей его жизни. Он замечает: «Как велика глупость Вольтера, когда он заставляет кого-то говорить: я чувствую то-то и то-то. Это ужасно глупо». Точно так же недоверие вызывает высказывание о том, что я помню, что чувствовал то-то и то-то. «Очень трудно описать по памяти то, что было естественным в вашем поведении; проще вспомнить то, что было искусственным или аффектированным, потому что усилия, потребовавшиеся для того, чтобы разыграть спектакль, откладываются в памяти». К общей неприязни к демонстрации своих чувств у Стендаля добавляется идея о том, что важнейшие эмоции его жизни не оставили в нем никаких следов, которые можно было бы показать.

II.3. Техники управления собой

К этому моменту читатель, возможно, испытывает раздражение, бормоча про себя, что, конечно же, можно вызывать у себя необходимые побочные состояния при помощи непрямых методов или технологий. Нельзя заснуть по желанию, но можно по желанию принять снотворное и заснуть, предприняв один промежуточный шаг. Вряд ли получится по желанию обрести религиозную веру одним ментальным актом, но можно, как предлагает Паскаль, проделать все необходимые действия так, как будто вы уже верите, полагаясь на то, что имитация породит реальную веру. Верно, что нельзя влюбиться по собственному желанию, но можно «встать на путь любви», то есть поместить себя в такую ситуацию, в которой вы наверняка влюбитесь. Если нельзя по желанию испытывать счастье, можно, по крайней мере, подготовиться к нему. И, конечно, вспоминается общий аристотелевский аргумент: можно стать добродетельным, если вести себя так, как будто вы уже добродетельны. Состояния, о которых выше говорилось, что они являются по сути своей побочными продуктами, – просто- напросто состояния, для порождения которых требуется чуть больше усилий и времени.

Прежде чем попытаться ответить на подобное возражение, я хочу выдвинуть два концептуальных тезиса, которые позволяют полнее охарактеризовать состояния, являющиеся по сути своей побочными продуктами. Первый тезис признает, что в каком-то смысле возражение справедливо. Иногда можно добиться состояния, являющегося побочным продуктом, при помощи действия, направленного на то, чтобы его вызвать, если это происходит по счастливой случайности или путем нестандартной каузальной цепочки (1.2). Поскольку тезис имеет довольно общую значимость, я кратко остановлюсь на ряде примеров, включая попытки вызывать побочные состояния как у других людей, так и у себя.

На днях мой восьмилетний сын велел мне смеяться. Конечно, можно заставить другого человека испытывать состояние веселья в вашем обществе, например рассказав ему анекдот, но нельзя сделать это, приказав ему веселиться, так как получающий приказ не может принять решение и развеселиться. (Точно так же нельзя рассмешить себя самого щекоткой.) Итак, я счел этот приказ смешным и нелепым, я даже рассмеялся над ним, и тем самым мой сын достиг желаемого результата, но нестандартным образом. Можно еще представить себе человека, который приказывает им восхищаться, и кто-то действительно может восхититься колоссальной наглостью его слов.

В качестве другого примера рассмотрим крайне парадоксальную цель буддийского воспитания характера: отсутствие воли, вызываемое по своей воле. Новичок, решающий достичь ее, в принципе обречен на неудачу, но в то же время сам его провал может быть превращен в успех, если его деятельность будет обставлена такими ограничениями, что в результате стремление к цели приведет к ее осуществлению. (Это не единственный способ разрешения парадокса. Еще одна техника обсуждается далее в настоящем разделе.) Серж Кольм прекрасно разъяснил подобный метод на примере басни Лафонтена о крестьянине и его детях. Дети (якобы) были слишком ленивы, чтобы зарабатывать себе на жизнь трудом в поле, как желал их отец, поэтому он сказал им, что в земле зарыт клад. В жажде быстрой наживы они перекопали все поле в безуспешных поисках клада и сделали его настолько плодородным, что действительно разбогатели – таким оказался нестандартный эффект действий, предпринятых с этой целью. Похожим образом мастера дзен пользуются наивными попытками новичка достичь состояния, которое является по сути своей побочным продуктом.

Нечто схожее мы видим в психотерапии. Как примирить друг с другом следующие факты – или скорее впечатления: (1) терапия по большей части успешна; (2) терапевт считает, что главное значение для успеха имеет хорошая теория; (3) выбор терапевтом той или иной теории объясняет лишь немногое во флуктуации терапевтического успеха? Зачастую теория требует от терапевта вызвать какое-то промежуточное состояние (аналогичное зарытому кладу) как необходимую ступеньку к достижению конечной цели, которой является психическое здоровье (соответствующее богатству в басне). Например, в психоанализе утверждается, что промежуточное состояние осознания или Bewusstwerden требуется для реализации цели Ichwerden, становления «Я». Мое предположение состоит в том, что в психотерапии конечная цель не осуществляется инструментально посредством промежуточного состояния, но становится побочным продуктом попытки вызвать такое состояние. Более того, промежуточных состояний, которые принесут этот результат, если к ним по-настоящему стремиться, может быть несколько. Грубо говоря, психотерапевт должен верить в какую-либо теорию, чтобы его терапевтическая деятельность выглядела состоятельной, и он не добьется в ней успеха, если не будет считать, что она состоятельна. Терапевт и пациент – сообщники во взаимовыгодной folie à deux [«помешательство вдвоем»].

Еще более яркий пример представляет собой процесс взросления. Подросток хочет сразу стать взрослым; отрочество вообще можно определить как затянувшуюся попытку проскочить отрочество. Эти старания, хотя они и обречены на провал, благотворны и на деле без них не обойтись при взрослении. Недозрелые попытки – одно из каузальных условий зрелости. В данном случае мы наблюдаем регулярное, а не только случайное явление: состояние, являющееся по сути своей побочным продуктом, вызывается целенаправленными попытками его вызвать, потому что в силу общих ограничений процесса результат стремления к цели совпадает с ее осуществлением. Другие процессы с другими ограничениями не проявляют подобной благоприятной тенденции к тому, чтобы скороспелые попытки приносили полноценные результаты. Например, в отсталых странах попытки перескочить через стадии экономического развития обычно ведут к катастрофе.

Второй концептуальный тезис касается различия между намерением и ожиданием. Говоря, что исход действия является побочным продуктом, я не имею в виду то, что он не должен предвосхищаться. Он может быть вполне предсказуемым, крайне желательным – и все равно оставаться побочным продуктом действия, предпринятого с какой-либо иной целью. Здесь мы входим в противоречие с общепринятым представлением о том, что если последствие действия можно предвосхитить и оно желательно, то оно также должно быть намеренным. В юридических контекстах такое различие проводить, возможно, не стоит, поскольку агент должен считаться несущим одинаковую ответственность за намеренные и предвосхищаемые желательные эффекты. Однако в повседневной моральной жизни, как я полагаю, оно очень важно. Можно вполне последовательно (1) хотеть, чтобы вами восхищались, (2) полагать, что из-за совершенного вами сейчас действия вами будут восхищаться, (3) совершить действие с иной целью, не стремясь вызвать восхищение и на самом деле (4) знать, что вами не будут восхищаться за действия, совершенные ради того, чтобы вызвать восхищение. Если у вас спросят, почему вы совершили действие, можно правдиво ответить, что вы совершили его ради того, чтобы достичь какой-то конкретной цели, например «чтобы все было правильно» или «чтобы разгромить оппозицию», но не для того, чтобы вами восхищались.

Указанные замечания позволяют дать более полную характеристику состояний, являющихся по сути своей побочными продуктами: они не могут вызываться рационально и намеренно. Они могут, как объяснялось в предыдущем абзаце, вызываться со знанием дела и рационально, если агент знает, что в результате его действия эффект произойдет определенным образом. Кроме того, они также возникают намеренно и нерационально, если агент по счастливой случайности достигает того, чего намеревался достигнуть.

Теперь я перейду к возражению, высказанному выше. Я предложу ряд ответов, из которых каждый будет несколько сильнее предыдущего.

Во-первых, даже если некоторое состояние и достигается косвенными средствами, будет ошибкой полагать, будто оно достигается по собственной воле. Более того, нельзя отрицать, что люди часто пытаются одним махом и по собственной воле достичь того, что может быть осуществлено в лучшем случае лишь посредством одного или нескольких промежуточных шагов. Многие из моральных и интеллектуальных ограничений, выдвинутых в настоящей главе, применимы к таким чересчур нетерпеливым попыткам независимо от существования непрямых технологий. А значит, один из способов отвести возражение – просто переформулировать понятие «побочных по своей сути продуктов», включив в него только состояния, которые противятся порождению по своей воле в том смысле, в котором можно поднять руку по своей воле. Однако я полагаю, что этот способ грозит нежелательной потерей широкой применимости и что имеются состояния, которые противятся даже непрямым технологиям.

Прежде чем выдвинуть доводы в пользу такого положения, я хотел бы предложить второй ответ. Даже допустив, что вызов указанных состояний непрямыми средствами технически возможен, мы можем столкнуться с проблемой издержек и прибылей, которая помешает нам это сделать. Не все, что возможно технически, экономически рационально. Указанное состояние может быть желательным, но не до такой степени, чтобы захотеть запустить сложную каузальную машину в целях его вызова. Более того, планирование, производимое такими методами, может оказать нежелательное побочное воздействие на характер. В случае если я планирую развить смелость при помощи хитроумной схемы самосовершенствования, я могу частично растерять беззаботную спонтанность, которую тоже ценю. Я снова ссылаюсь на предложенное Эйнсли соображение о том, что попытка преодолеть импульсивность может стать источником компульсивного и ригидного поведения – и, скорее всего, мне захочется избежать такого эффекта. Ясно, что эти ответы не снимают возражения, поскольку доказывают лишь то, что стремление к указанным состояниям может быть нерациональным, а не то, что они по сути своей недостижимы для намеренных действий. Однако в действительности ответы подводят к тезису, близкому к моему исходному. Некоторые состояния таковы, что рациональный человек никогда не попытается вызвать их умышленно, поскольку напрямую сделать это не получится, а обходной путь слишком затратен. И тем не менее такие состояния могут быть крайне желательными и легко достижимыми, если он воздержится от попыток их вызвать.

Мой третий ответ наиболее амбициозен, и в то же время я наименее в нем уверен. Я буду утверждать, что есть состояния, которые противятся как прямым, так и непрямым попыткам вызова. Вернемся к рассмотрению воления отсутствия воли. Согласно Сержу Кольму, в нем можно преуспеть даже без мастера, который водил бы вас за нос, а именно: если использовать волю для того, чтобы постепенно свести ее на нет, позаботившись о том, чтобы для следующего шага никогда не требовалось воли больше, чем осталось от предыдущего. Но, как он сам признает, возникает трудность в случае, если у процесса неподходящие свойства сходимости. Он может конвергировать к некоторому конечному и строго положительному количеству воли – или же время сходимости окажется длиннее жизни человека. В одной из своих ранних работ я выдвигал похожий аргумент касательно предполагаемого дефекта в аргументации Паскаля о пари: «Не может ли в процессе постепенного роста веры и убывания рассудка наступить такая точка, в которой первая еще недостаточно сильна, чтобы стать опорой для религиозного поведения, а второй уже недостаточно силен для этого?»Аналогично, когда вы строите планы спонтанного поведения, не может ли так случиться, что будет достигнута точка, в которой вы уже слишком спонтанны, чтобы придерживаться плана, и еще недостаточно спонтанны, чтобы план считался выполненным? Или, например, даже если смелость можно накапливать, используя и реинвестируя ту небольшую частицу смелости, которая уже есть, ряд постепенных прибавок все равно может дать в сумме количество, меньшее желаемого. Общую трудность, стоящую за всеми этими проблемами, можно назвать проблемой гамака. Мягко укачивая самого себя в гамаке, я выяснил: при приближении сна мое тело настолько расслабляется, что я больше не могу поддерживать усыпившее меня ритмичное движение, а потому я просыпаюсь и начинаю все сначала.

С проблемой гамака тесно связана проблема самостирания. В некоторых случаях технология не будет эффективной без субтехнологии, стирающей из памяти все следы, которые она могла оставить. Например, решение верить едва ли может оказать какое-то воздействие, если только человек не заставит себя позабыть, что его вера – результат решения. Проблема гамака в таком случае может быть переформулирована как проблема достижения правильной синхронизации процесса самостирания, которая гарантировала бы, что технология не сотрется до завершения ее работы. Очевидно, что запланированное забвение ставит вопрос в острой форме, и можно себе представить, на какие ухищрения приходится идти, когда строятся планы по достижению невинности.

Есть ли состояния, которые исходно – по концептуальным, а не исключительно по эмпирическим причинам – приводят к проблемам гамака и самостирания? Я не знаю. Вполне вероятно, что подобные трудности всегда связаны с какой-нибудь переменной в параметрах личности и потому состояния, недостижимые для одних людей, могут оказаться вполне достижимыми для других при помощи методов приращения. И даже первые способны повлиять на величину параметра при планировании характера более высокого порядка, то есть планирования, делающего возможным само это планирование. Однако решающим, скорее всего, окажется второй ответ, приведенный выше. По итогам настоящего обсуждения из практических соображений мы можем говорить о состояниях, являющихся по сути своей побочными продуктами для данного человека. Я не исключаю, что можно сделать более сильный вывод, но не знаю как.

Однако при рассмотрении другого набора кейсов мы могли бы дать более четкий ответ на возражение. Описанные только что состояния могут быть достигнуты, если они вообще достижимы, только путем пошаговых изменений. Другие, напротив, могут быть достигнуты путем резкого перехода. В одном из писем Эмили Дикинсон восхищается подругой: «Разве [sic] не замечательно, что за столько лет Сара так мало изменилась – не то чтобы она стояла на месте, но ее прогресс шел очень плавно». Здесь имеется в виду, что восхождение разума обычно не бывает столь плавным, но скорее проходит через провалы «сомнения или <…> отчаяния». Это гегелевская теория прогресса через отрицание отрицания; самоотчуждения как условия покоя – хотя, конечно, не как сознательно выбранного инструмента достижения покоя. Упоминание Гегеля не означает, что этот вопрос темен и неясен. Токвиль, самый ясный из всех авторов, предлагает очень похожий анализ формирования убеждений:

Один великий человек сказал, что на обоих концах знания находится незнание.

Возможно, вернее было бы сказать, что глубокие убеждения находятся только по краям, а в середине – сомнение. Человеческий ум можно рассматривать в трех различных состояниях, часто следующих одно за другим.

Вначале человек твердо верит, потому что он воспринимает что-то, не вдаваясь в суть. Потом, когда появляются возражения, противоречия, он сомневается. Часто ему удается разрешить все свои сомнения, и наконец тогда он снова начинает верить. На этот раз он овладевает истиной не наугад и не в потемках; он видит ее перед собой и идет прямо к ее свету <…>

Можно предположить, что большинство людей останется в одном из первых двух состояний: они будут верить, сами не зная почему, либо не будут точно знать, во что им нужно верить [140] .

Вторая, зрелая форма убеждения является по сути своей побочным продуктом обучения и опыта. Нельзя представить человека, для которого вызывание в себе сомнения выступает составляющей техники достижения отрефлексированного убеждения, ведь столь искушенный человек изначально не придерживался бы наивных и догматических взглядов. Если решение под рукой, проблемы не существует.

Аналогично отчаяние становится инструментально эффективным, только если оно неподдельно, а оно едва ли может быть таковым, если выбрано или вызвано сознательно. Характерное качество отчаяния, в силу которого оно формирует характер, состоит в том, что это крайне неприятный опыт, которого хочется любой ценой избежать и который не может быть выбран как часть рационального жизненного плана. Да, кто-нибудь может захотеть сфальсифицировать ситуацию в надежде на то, что придет отчаяние, а вместе с ним – эмоциональный рост и зрелость как дальнейший результат. Со стороны отчаяние не так отталкивающе, как в момент его переживания. В самом деле, целенаправленное культивирование эмоциональных кризисов в некоторых современных субкультурах, как кажется, опирается именно на такую философию. У меня нет формальных доказательств того, что она не работает. Разве не может человек решить поехать, например, в Калькутту с целью вызывать у себя состояние отчаяния при виде ужасного положения бедняков, чтобы затем суметь понять эмоционально, а не только интеллектуально свой долг перед человечеством? Как бы то ни было, у меня есть сильное подозрение, что подобный опыт не может тронуть человека, настолько зацикленного на себе, чтобы думать таким образом. Поиск подобного решения – уже показатель неразрешимости проблемы.

II.4. Приказы

Ранее я главным образом рассматривал случай человека, который пытается вызвать у себя состояние, которое, как выясняется, противится намеренному индуцированию. Теперь я обращусь к случаю человека, решившего вызвать у другого человека состояние, являющееся по сути своей побочным продуктом. В этом разделе я буду рассматривать простейшую ситуацию, а именно попытки вызвать по приказу состояния, которые могут родиться только спонтанно. В следующем разделе я обращаюсь к более сложным самоподрывным попыткам повлиять на других невербальными или вербальными средствами, отличными от приказов.

Невозможность индуцирования некоторых состояний по приказу часто связывается с невозможностью намеренного создания тех же состояний у себя самого. Знаменитая заповедь «Будьте спонтанны!» несет в себе противоречие с прагматической точки зрения по той же причине, что и попытки быть спонтанным (1.2). Эта заповедь действительно говорит адресату, что тому следовало бы стараться быть спонтанным. Возьмите родителя, говорящего ребенку: «Помни, что у тебя и в мыслях не должно быть запрещенной вещи!» Эта инструкция противоречива, поскольку она требует от ребенка сделать нечто, что ему, скорее всего, не удастся, а именно: попытаться о чем-то не думать. В случае волшебного ковра, о котором говорилось ранее, ребенок вскоре разгадает инструкцию не думать о «хм!». Но в данном случае ребенок может настолько уважать и бояться родителя, что будет изо всех сил стараться выполнить обязательство, в результате чего у него разовьется громадное чувство вины.

Другие случаи противоречивых приказов более сложны, поскольку не могут быть таким же образом сведены к примерам воления того, что невозможно волить. Рассмотрим еще одну знаменитую заповедь: «Не будьте такими послушными!» Она отличается от приказания быть спонтанными тем, что состояние, которое необходимо вызвать, а именно непослушание, содержит важную привязку к человеку, пытающемуся его вызвать. Приказ не требует от получателя вызывать состояние, которое не вызывается преднамеренным образом. Наоборот, получатель способен сам решить не подчиняться приказу, отданному другим человеком, но он не может непротиворечиво подчиняться приказу не подчиняться. Если, следуя приказу не подчиняться, он не подчинится последующему приказу, отданному другим человеком, он на самом деле не следует этой заповеди, но точно так же он бы не следовал ей, если бы подчинился последующему приказу.

Указанные примеры позволяют говорить о следующем концептуальном механизме. Для начала заметьте, что приказ сделать р подразумевает, что реципиент должен сделать р намеренно. Но не столь ясно, подразумевает ли приказ сделать р также и подчиненность намерения сделать р намерению выполнить приказ, то есть непонятно, будет ли считаться выполнением приказа намеренное исполнение реципиентом р исключительно ради своего собственного удовольствия. Здесь можно выделить четыре случая:

1) Человек делает р, чтобы выполнить приказ, но не сделал бы р в отсутствие приказа.

2) Человек делает р, потому что хотел сделать p в любом случае, но сделал бы p и при отсутствии такого желания.

3) Человек делает р, потому что хотел сделать p в любом случае и не сделал бы p, если бы не желал.

4) Человек делает р, потому что хочет, и его желание вызвано приказом, но человек делает р не для того, чтобы подчиниться приказу.

Первый случай – случай стандартной каузации поведения приказом, последний – случай нестандартной каузации. Третий случай – случай стандартной автономной каузации, второй – каузальной сверхдетерминации. Ниже при обсуждении я буду называть случаи (1) и (2) следованием приказу, а случаи (3) и (4) – выполнением приказа.

Далее давайте будем рассматривать приказы и намерения как пропозициональные установки, такие как желания, отказы, убеждения и т. д. Пропозициональная установка по отношению к р может быть противоречивой по нескольким причинам:

1) Пропозиция р сама может быть противоречивой. «Хотел бы я жить в обществе, в котором каждый зарабатывает больше среднего (для данного общества) дохода» – противоречивая установка, поскольку она отсылает к противоречивой пропозиции. Наоборот, «хотел бы я, чтобы у него даже в мыслях не было этой запрещенной вещи» или «хотел бы я, чтобы он был менее послушным» ни в коей мере не являются противоречивыми установками.

2) Пропозиция и направленная на нее установка могут находиться в прагматическом противоречии друг с другом. Здесь я рассмотрю лишь два случая:

a) Установка-намерение несовместима с состояниями, которые являются по сути своей побочными продуктами.

b) Установка-приказ несовместима с состояниями, которые должны возникнуть у человека автономно, если мы полагаем, что суть приказа состоит в следовании ему, а не только в его выполнении.

3) Пропозиция может находиться в прагматическом противоречии с некоторой другой установкой, предполагаемой направленной на эту пропозицию установкой. Отсюда логическое противоречие в приказе быть спонтанным: он предполагает наличие у индивида интенциональной установки (намерения), несовместимой с состоянием, которое необходимо вызвать. Таким образом, противоречивость типа (3) сводится к более базовому типу (2a).

Любовь иногда приводится в качестве примера состояния, являющегося по сути своей побочным продуктом, как в том отрывке из Лесли Фарбера, который я цитировал ранее. В этом случае приказание «Люби меня!» может быть противоречивым по причинам типа (3) или (2a) – нельзя просить человека совершить то, что невозможно сделать намеренно. Однако можно утверждать, что влюбиться и заснуть – это разные состояния, несмотря на внешнее словесное сходство. В любви может наступить момент принятия выбора – решения присоединиться к другому человеку в надежде, что на это отношение он ответит взаимностью. Такой момент соответствует высказыванию Донна: «Истинные и ложные страхи отринем!» – отныне сомнения больше не имеют смысла, даже если для них есть основания. Если принять подобное допущение, становится ли приказание «Люби меня!» более осмысленным? Ответ может зависеть от различия, которое я провел между следованием приказу и выполнением приказа. По Сартру, влюбленный непоследователен, он желает автономного выполнения своего приказа и в то же самое время гетерономного следования ему:

Но, с другой стороны, любящий не может удовлетвориться этой возвышенной формой свободы, которой является свободная и добровольная отдача. Кто удовлетворился бы любовью, которая дарилась бы как чистая преданность данному слову? Кто согласился бы слышать, как говорят: «Я вас люблю, потому что по своей воле соглашаюсь вас любить и не хочу отрекаться от этого; я вас люблю из-за верности самому себе?» Таким образом, любящий требует клятвы и раздражается из-за нее. Он хочет быть любимым свободно и требует, чтобы эта свобода как свобода не была бы больше свободной [143] .

А как насчет следования приказу любить, если взять его сам по себе? Я полагаю, что, хотя человек и способен следовать ему из любви, сама любовь не может установиться по приказу. Поэтому желать, чтобы другой любил вас, следуя приказу, иррационально. Согласно Полю Вену, подобное желание в Древнем Риме было характерно для плохих императоров и тиранов:

Сначала проведем различие, крайне значимое для античности, – между правителями, которых обожают, и правителями, которые требуют обожания; последние – тираны, желающие, чтобы их любили по приказу. В одной из трагедий Сенеки придворный тирана спрашивает своего господина: «Вы не боитесь, что общественное мнение обратится против вас?» Тиран отвечает, что самая сладостная привилегия царской власти в том, чтобы заставлять людей поддерживать, нет, восхвалять действия государя. По-настоящему могущественного человека узнают по тому, что он способен приказать себя восхвалять; когда царь может себе позволить лишь хорошее поведение, он, считай, уже потерял свою коронуй [144] .

В армии различие между следованием приказу и его выполнением с дальнейшими разделениями, указанными выше, имеет важнейшее значение. Классика черного юмора – «Бравый солдат Швейк», «Уловка-22» и «Зияющие высоты» – всячески разыгрывает патологический потенциал данного аспекта армейской жизни. Вот что пишет Зиновьев о Советской армии:

[Патриот] с порога заявил, что получил десять суток за рапорт об отправке на фронт, но не видит в этом никакой логики, так как из Школы отчисляют на фронт пятьдесят человек, не имеющих к тому никакого желания. Уклонист заметил, что в этом как раз проявляется железная логика законов общества, ибо по этим законам судьбой Патриота заведует высшее начальство, а не он сам, и, подавая рапорт, Патриот выступил против этого закона, проявив намерение распорядиться своей судьбой по своей воле, и получил по заслугам [145] .

На самом деле вся советская жизнь была пронизана этой установкой, а не только армия. В Советском Союзе эмиграция двусмысленным образом была и преступлением, и наказанием. Вас могли направить за границу лишь при условии, что вы не испытывали запретного желания покинуть страну – желания, которое было бы наказуемо эмиграцией, не будь это против «железной логики законов общества»:

И я был вынужден уехать по воле свободного народа. С той лишь только разницей, что я в конце концов сам захотел уехать, и потому меня два года не выпускали, ибо само мое добровольное желание выполнить желание и волю народа есть своеволие. А свободный народ не может этого допустить. Он даже свою волю в отношении меня хочет выполнять вопреки моей воле [146] .

В подобных приказах сделать р скрыто присутствует приказ не желать делать р. Он отсылает к первой указанной мной разновидности следования приказу. Само по себе это извращение понятия приказа, который обычно является требованием совершить нечто, даже если делать это нет желания, но без дополнительного и бессмысленного требования не желать это делать. Суть приказа в том, что он может при необходимости опираться на (стандартную) каузальную эффективность, но вовсе не в том, чтобы обязательно работать посредством ее. Требование действительной эффективности во всех случаях усложняет, а не упрощает отправление власти. В обществе, основанном на систематическом смешении внешнего и внутреннего отрицания, понятие приказа деградирует еще больше: обязательство, которое не следует хотеть выполнять, поднимается до обязательства, которое следует хотеть не выполнять. В крайне утрированной и в то же время настораживающе точной картине советской жизни, нарисованной Зиновьевым, правители предпочитают, чтобы подданные повиновались вопреки своей воле, а не добровольно или просто равнодушно. Они, конечно, неспособны приказать подданным иметь или не иметь определенные желания, но, по крайней мере, могут выбрать среди имеющихся приказаний те, выполнению которых подданные будут противиться.

Этот феномен имеет родовое сходство с «Уловкой-22» Джозефа Хеллера: желание летать на истребителе доказывает, что вы безумны, и дает основания для отстранения от полетов при условии, что вы подали соответствующий рапорт, но просьба об отстранении доказывает, чтобы вы в здравом уме, а значит, можете быть допущены к полетам. Здесь патология кажется не такой яркой, поскольку выражение желания об отстранении от полетов является лишь достаточным, но не необходимым условием для службы. Однако подобная логика представляется достаточно извращенной, чтобы многие отмахнулись от «Уловки-22», посчитав ее диким преувеличением, не имеющим смысла даже в качестве гипертрофированного образа реальной тенденции. Поэтому весьма интригует следующее сообщение: «Одноногий мужчина, пытающийся получить пособие по инвалидности, был вынужден подняться по лестнице на четвертый этаж, чтобы попасть в зал, в котором происходил суд, решавший судьбу его прошения. Когда он туда добрался, суд постановил, что он не может получить пособие, потому что смог подняться по лестнице».

Предок парадоксальных приказаний, которые обсуждала школа Пало-Альто, дягилевская фраза «Etonne-moi!» [Удиви меня!]. Есть ли в данном случае какой-то способ выполнения этого приказа или следования ему? Как можно удивить человека, который ждет, что его удивят? Реймонд Смаллиан указал на логические проблемы, присутствующие в варианте известного «парадокса экзамена»:

1 апреля 1925 года я лежал в постели с гриппом, или простудой, или чем-то еще. Утром мой брат Эмиль (он старше меня на десять лет) вошел в комнату и сказал: «Что ж, Реймонд, сегодня первое апреля, и я разыграю тебя так, как тебя еще никто не разыгрывал!» Вечером того же дня мать спросила меня: «Почему ты не идешь спать?» Я ответил: «Я жду, когда Эмиль меня разыграет». Мать обернулась к Эмилю и сказала: «Эмиль, пожалуйста, разыграй ребенка». Тогда Эмиль повернулся ко мне, и между нами произошел следующий диалог:

Эмиль: Итак, ты ждал, что я тебя разыграю, не так ли?

Реймонд: Да.

Эмиль: Но я не разыграл?

Реймонд: Не разыграл.

Эмиль: Но ты же ждал, что разыграю, так? Реймонд: Да.

Эмиль: Ну вот, я тебя и разыграл. Разве нет? [148]

Давайте немного модифицируем эту историю и предположим, что младший брат попросил старшего его разыграть. Более того, давайте предположим, что воздержание от розыгрыша (первого порядка) не было умышленным со стороны Эмиля. В этом случае розыгрыш (второго порядка) был бы выполнением приказа, хотя и не следованием ему. Аналогично, если бы собеседник Дягилева просто ушел, самодовольный маэстро, без сомнения, удивился бы, но мог бы не счесть это следованием его приказу. Это как сказать другому человеку «Будь автономным!», а в ответ услышать: «Да пошел ты!» Выполнение относилось бы к подвиду (4), потому что приказ фактически был бы каузально эффективным в индуцировании выполнения, как в случае моего сына, который рассмешил меня своим приказом смеяться.

И снова у Смаллиана есть история. «Совершенно дзенское происшествие», которое проясняет еще один аспект этой проблемы:

Это история о мастере дзен, который выступал с проповедью перед монахами возле своей хижины. Внезапно он ушел в хижину, заперся там и поджег ее, а потом крикнул: «Пока кто-нибудь не скажет правильные слова, я отсюда не выйду!» Все отчаянно пытались сказать их, и, конечно же, у них ничего не вышло. Опоздавший монах захотел выяснить, что здесь за переполох. Один из монахов взволнованно объяснил ему: «Мастер заперся внутри, поджег хижину, и, пока кто-нибудь не скажет правильные слова, он не выйдет!» На что монах сказал: «О боже!». После этих слов мастер вышел из хижины [149] .

Далее Смаллиан объясняет, какой урок следует извлечь из истории. Оказывается, она повествует о самоподрывном характере, который порой присущ инструментальной рациональности:

Очевидно, что мастер хотел получить совершенно спонтанный ответ. Любой ответ, который был «заточен» на то, чтобы убедить его выйти, в силу самого своего факта был неудачен. Когда припозднившийся монах сказал «О боже!», он не пытался сказать что-то правильное, он не говорил это в надежде на то, что его слова заставят мастера выйти, он просто испугался! Если бы кто-то другой сказал «О боже!» с целью заставить мастера выйти, тот, скорее всего, это бы почувствовал и не вышел.

В данном случае приказ «Скажи правильные слова», будучи противоположностью патологических армейских случаев, должен быть выполнен, но ему нельзя следовать. Это может показаться крайне противоречивым, как если бы кто-то сказал: «Делай так, как я хочу, но не потому, что я тебе велю». Однако такой приказ становится понятен с точки зрения подвида (4), о котором говорилось выше. Можно отдать приказ в надежде, что он некими нестандартными каузальными средствами вызовет действие, которое фактически его выполняет. Действительно, это типичный дзенский коан, иллюстрирующий непрямую технологию, которую использовал крестьянин из басни Лафонтена.

То, что некоторые парадоксальные инструкции одновременно ведут и к мудрости, и к безумию, поражает и заставляет о многом задуматься. Согласно теории двойного послания, у человека, пытающегося выполнить невозможные и противоречивые требования, одним из важных классов которых являются прагматически противоречивые требования, может развиться шизофрения. Практика дзена использует те же самые средства, но с целью освободить человека от навязчивого увлечения инструментальной рациональностью и привычки относить все на свой счет. Приказ быть спонтанным, отданный супругой, которая вас пилит, поставит вас в тупик, когда же его отдает мастер дзен, он, наоборот, может из тупика вывести.

II.5. Попытки произвести впечатление

Вполне очевидно, что в целом нельзя вызвать у другого человека ментальные состояния при помощи приказов. Внешнее поведение может реагировать на приказы, но не на намерения, лежащие в их основе. Чтобы произвести ментальное состояние в другом человеке, обычно прибегают к невербальному поведению или к вербальному поведению, отличному от приказов. Здесь я буду рассматривать самоподрывное желание произвести впечатление на других людей. Общая аксиома в данном случае состоит в том, что ничто не впечатляет так мало, как поведение с целью произвести впечатление. «Man merkt die Absich. und wird verstimmt». Но эта тема требует более подробного освещения.

Я воспользуюсь замечанием Поля Вена о том, что старания художника «épater la bourgeoisie» [эпатировать буржуазию] – попытка вызвать в других людях состояние, являющееся по сути своей побочным продуктом. Буржуазию (по крайней мере, умеренно просвещенную) это не только не шокирует, ей даже льстят такие попытки, поскольку она знает, что тем самым ей делают честь. Она догадывается, что тот, кто решает намеренно эпатировать ее, самым тесным образом с ней связан, подобно тем, кто пытается подражать ее образу жизни, и, как и они, наверняка потерпит неудачу, хотя и по иным причинам. Реальная угроза буржуазии исходит не от enfants terribles, большинство из которых происходит из ее собственных рядов и в них же в конечном счете вернется, а от тех, кого совершенно не заботит то, как буржуазия относится к их образу жизни.

Другие случаи несколько сложнее. Возьмем следующую характеристику, данную А. Дж. П. Тейлору Бернардом Криком: «Тейлор – замечательный автор: он не только не останавливается, чтобы посмотреть, что подумают его коллеги, ему даже нравится их шокировать». При первом чтении здесь видится противоречие. Крик, сначала приписывая своему герою нонконформизм, далее описывает его как антиконформиста. Однако, как я утверждал в разделе I.3, антиконформист – всего лишь негатив раба моды, который вынужден постоянно следить за тем, что выбирает большинство, чтобы случайно не совпасть с его выбором. Антиконформист ничуть не меньше конформиста вынужден оглядываться на других. Но, быть может, Крик просто имел в виду, что, когда у Тейлора обнаруживаются взгляды меньшинства, ему это нравится. Или мы можем опять опереться на различие, приведенное в II.3, и заявить, что вполне можно всячески предвосхищать и приветствовать тот факт, что вы оказываетесь в меньшинстве, но при этом в своем поведении никак не руководствоваться антиконформистскими намерениями (или влечением). В любом случае я считаю, что Джордж Оруэлл, биографом которого Крик был, выступает более удачным примером человека, который писал не для того, чтобы нравиться, эпатировать или выделиться. И это действительно воспринималось как эпатаж, тогда как причуды Тейлора так, по всей видимости, не воспринимались.

Пример с эпатированием буржуа используется Веном для введения, пожалуй, главной темы «Хлеба и зрелищ» – идеи, что дарение или «эвергетизм» в классической античности производил впечатление только в той степени, в которой он не был нацелен на произведение впечатления:

В экспрессивной рациональности и в том, как она приспосабливается к своей цели, есть нечто парадоксальное: она не может произвести своих эффектов, если она слишком рациональна. Человек, удовлетворенный собой и своим величием, не задумывается о том, какое впечатление он производит на других, и не станет его точно рассчитывать. И другие знают это: они знают, что подлинное выражение не обращает внимания на наблюдателей и не отмеряет своих эффектов. Человек, который много о себе возомнил и предается чрезмерным расчетам, не видит, как зрители смеются у него за спиной. Зрители не верят в слишком расчетливое выражение, поскольку истинное величие наслаждается само собой, только выражению, не стремящемуся произвести впечатление, удается это сделать [153] .

Причина того, почему подданные в эпоху античности были готовы воспринимать своих правителей как богов или, по крайней мере, как полубогов (II.2), в том, что те вели себя с нарциссическим безразличием к тому, какое впечатление они производят на других, что является признаком истинных богов. Да, правители часто приносили пользу городу своими дарами, такими как хлеб, зрелища, купальни, памятники или акведуки. Однако интерпретация, ищущая мотив этих поступков в пользе, была бы вульгарной и неточной. Ярким примером отсутствия инструментальной рациональности даров может служить Троянская колонна, детали которой можно разглядеть только через очень мощный бинокль. Замечательные барельефы, как предполагалось, не должны были иметь никакой пользы или даже эстетической ценности ни для кого, в отличие от роскошных готических капителей, которые предназначались для взгляда Бога. Нерасчетливая трата заставляла подданных уважать дарителя. Безусловно, уважение это было в определенном отношении полезно, например, оно способствовало предотвращению народных волнений, которые могли в противном случае вспыхнуть, но не такой мотив стоял за дарением. То же самое касается даров, которые имели очевидное утилитарное применение, например акведуков. Чрезмерный размах в их замысле и исполнении свидетельствовал о том, что мотивы дарителя не были утилитарными. Если они тоже по сходной причине вызывали у подданных (полезное) состояние восхищения, оно было только и исключительно побочным продуктом.

Должен добавить, что поступки правителей и дарителей не были иррациональными в смысле провала рациональности. История Советского Союза показывает, что такого рода недостаток рациональности не производит впечатления на подданных. Римские императоры были нерациональны в том отношении, что их поведение было не столько инструментальным, сколько экспрессивным. Они хотели созерцать себя в своих памятниках, общаться с потомками, но их мало волновало впечатление, которое они произведут на население. По крайней мере, если верить словам Вена. Я недостаточно сведущ, чтобы их оценивать, скажу только, что они кажутся верными. В любом случае я считаю, что его объяснение расточительного поведения на порядок лучше стандартных социологических объяснений, к которым я теперь перехожу.

Вен справедливо возлагает вину на Торстейна Веблена за его вульгарную теорию праздного класса. Веблен так настаивает на потребности праздного господина производить впечатление, что ему приходится приписывать ему всевозможные сложные мотивы, которые со всей очевидностью представляют собой лишь обратную дедукцию на основе наблюдаемых последствий того обстоятельства, что те, кто лицезреет праздные классы, и в самом деле оказываются впечатлены. Например, Веблен утверждает:

Однако праздный господин не проводит всю свою жизнь на глазах у зрителей, которых нужно впечатлять сим зрелищем почтенного досуга, по идеальному замыслу эту жизнь и составляющего. На некоторое время его жизнь по необходимости удаляется от взоров, и об этом личном времени, которое проводится не на публике, праздный господин должен ради своего доброго имени уметь дать убедительный отчет. Ему следует найти какое-нибудь средство для очевидного доказательства досуга, проводимого не на виду у зрителей [157] .

Веблен, по-видимому, считает, что все богачи ведут себя как нувориши, прославившиеся особенно неудачными попытками произвести впечатление в силу того, что они прилагают слишком много усилий. Хотя я мало знаю о жизни праздных классов, мне с трудом верится, будто бы они так озабочены произведением впечатления на тех, кто трудом зарабатывает себе на жизнь. Скорее, им даже трудно представить себе, что такие люди существуют: пусть они едят пирожные. Как бы то ни было, социология Веблена полностью упускает из виду важную особенность, подчеркнутую Веном, – совершенно нарциссическую позицию богачей. Эта позиция оказывается несовместимой с намерением производить впечатление, однако в то же самое время является условием способности его производить – по крайней мере, если мы будем использовать термин «способность» в более широком смысле, чем обычно.

Современный вариант «Теории праздного класса» – «Отличие» Пьера Бурдьё. У данной работы есть достоинства и недостатки, сопоставимые с творчеством Веблена, она запоминается своей мешаниной из феноменологических прозрений и при этом глубоко ошибочной теоретической структурой. Но Бурдьё более изощренный мыслитель, чем Веблен. Например, он знает, что во многих случаях отсутствие инструментального расчета – условие для инструментально определяемого успеха. Он также хорошо схватывает нюансы, отличающие богачей от нуворишей или крупную буржуазию от мелкой. В обоих случаях первые производят впечатление, вторым это не удается из-за того, что они слишком стараются. Мелкая буржуазия, «что бы она ни делала, остается заложницей дилеммы тревожной самоидентификации и негативного отношения, так что ее бунт оказывается признанием поражения». Ей недостает «самоуверенного невежества», которое позволяет свободно проходить по минному полю культуры. Она демонстрирует «напряженность в самой расслабленности», тогда как для верхнего слоя буржуазии, несомненно, характерно обратное.

Но эти догадки и нюансы излагаются непоследовательно. «Отличие», на мой взгляд, амбивалентно и неоднозначно в такой степени, что порой приближается к полной неразберихе. Главный недостаток аргументации состоит в том, что культурное поведение различных классов объясняется дважды: сначала как результат (осознанных или же нет) стратегий отличия, а затем еще раз как результат адаптации к необходимости. Первое объяснение представляет собой странный сплав интенционального и функционального описания, второе оказывается прямолинейным каузальным объяснением. Даже если отставить в сторону внутренние проблемы этих объяснений, трудно понять, как они могут совмещаться друг с другом. Кроме того, оба имеют серьезные внутренние недостатки. Здесь я буду рассматривать только первое объяснение, отложив второе для дальнейшего обсуждения (III. 2).

Бурдьё слишком хорошо понимает, что сознательная стратегия отличия может быть самоподрывной, и потому он не попадает в ловушку, в которую угодил Веблен. Тем не менее он не в состоянии дать убедительное объяснение применению неосознанной стратегии. В одном контексте он утверждает, что грамматические ошибки могут привести к отлучению потенциальных будущих интеллектуалов от высокой культуры, а потом добавляет:

Такие стратегии, которые могут быть совершенно бессознательными и оттого еще более эффективными, – последний ответ на стратегии по гиперкоррекции претенциозных аутсайдеров, которые начинают испытывать сомнения в своем знании правил и их применения, а затем оказываются парализованы рефлексивностью, являющейся полной противоположностью легкости, и остаются без опоры [165] .

Быть может, и верно, что увлечение интеллектуалов играми с языком отпугивает тех, кто считает, что культура – это вопрос следования правилам, но выводить отсюда объяснение подобного увлечения с точки зрения отпугивания необоснованно. По меньшей мере, следовало бы предложить каузальный механизм, при помощи которого такого рода поведение поддерживалось бы непреднамеренными и благотворными последствиями. Аналогично, хотя образ жизни буржуазии действительно таков, что постороннему очень трудно выдать себя за своего, и это обстоятельство играет ей на руку, только некритичный или гиперподозрительный ум может заключить, что в нем и состоит причина, по которой буржуазия ведет себя так, как она себя ведет. Макс Шелер пишет в «Ресентименте» – книге, которая наряду с работой Веблена является предшественницей «Отличия», – что зависть возникает «благодаря самообману, который наше бессилие овладеть вещью выдает нам за позитивную силу, направленную „против“ нашего стремления к обладанию». Бурдьё производит теоретический аналог этой операции. Он чуть ли не одержим препятствиями, с которыми сталкиваются обманщики, мошенники, подражатели и выскочки. Однако вместо того, чтобы вывести трудности из внутренней проблемы невозможности намеренно выбирать отношения, которые являются по сути своей побочными продуктами, он подыскивает им объяснение в неосознанных стратегиях, применяемых классами, чей образ жизни подделывается или имитируется. На мой взгляд, он стал жертвой заблуждения, о котором говорилось в первом абзаце настоящей главы и которое будет обсуждаться далее в разделе II.10.

II.6. Подделки

Аксиома, согласно которой поведение с целью произвести впечатление непременно не справляется с задачей, очевидно, оспаривается следующим замечанием: можно вызвать искомые состояния в других людях, подделав указанное неинструментальное поведение. Ясно, что часто так и происходит. Часто можно добиться успеха при помощи тщательно сымитированной беззаботности, деланого безразличия, тонко рассчитанной щедрости или вдумчиво спланированной спонтанности. Многие из приемов соблазнения основаны на подобных стратегиях, порой дополненных обезоруживающей искренностью в отношении того, что человек делает. В романе Гамсуна «Мистерии» главный герой Нагель сначала поражает бедную Дагни своими странными разговорами и поведением, а потом добивает, признавшись, что все было рассчитано на то, чтобы ее поразить. Конечно, признание в отсутствии спонтанности само должно быть спонтанным! Вальмон в «Опасных связях» при помощи подделки успешно влюбляет в себя президентшу де Турвель, тогда как для соблазнения Сесиль де Воланж требуется всего лишь капелька шантажа. В качестве еще одного примера удачной подделки, подсказанного мне в беседе Эрнестом Гелнером, можно привести магрибскую «большую шишку» – важного человека, который следит за тем, кто подъезжает к его дому, чтобы принять гостя с хорошо отмеренным количеством внешне нерасчетливого гостеприимства.

Примерам такого рода несть числа. И все же есть множество случаев, в которых подделка оказывается очень трудной, либо попросту невозможной, либо самоподрывной. Именно в этом порядке я и рассмотрю ответы на вышеприведенное замечание. Читатель также должен помнить о более общих ответах, предложенных в II.3.

Некоторые состояния очень трудно подделать. Отстраненный наблюдатель почти во всех случаях отличает деланое равнодушие от искреннего. Мы (не иначе как по веским эволюционным причинам) настолько восприимчивы к движениям глаз других людей, что способны уловить мельчайшие нюансы их отношения к нам. Того, чей взгляд блуждает по комнате, случайно останавливаясь на одних людях и скользя по другим, с легкостью можно отличить от того, кто с деланым равнодушием бросает взгляды по сторонам и выдает себя, показывая осведомленность о присутствии в комнате человека, которого он не хочет замечать. Да, обман может быть успешным, если чувства намеченной жертвы слишком притуплены, чтобы его заметить. Так, равнодушие возлюбленного причиняет немалую боль, поскольку человек не в состоянии заметить, что оно умышленное и потому тоже является формой внимания. (И наоборот, человек может быть настолько ослеплен страстью, что решит, будто взгляд, остановившийся на нем случайно, на самом деле был обращен к нему намеренно.) Однако даже если страсть может не замечать подделок, это не означает, что ее можно ими вызвать.

В качестве примера из книг возьмем любовь Люсьена Левена к мадам де Шастле – одну из самых трогательных и забавных любовных историй в мировой литературе. Двое возлюбленных ярче всего воплощают личную философию любви Стендаля: «только если любить меньше, можно обрести смелость в любви», а «вульгарная душа способна точно подсчитать шансы на успех», тогда как нежная душа «и при всем остроумии никогда не будет обладать необходимой легкостью, чтобы высказать самые простые вещи, которым наверняка обеспечен успех». Таким образом, они не в состоянии объясниться друг с другом, ведь признание другому в любви было бы признаком этого вульгарного качества. Те самые черты Люсьена, которые внушают мадам де Шастле любовь к нему, мешают ему разглядеть очевидные знаки любви с ее стороны и воспользоваться ими. В один момент этого нежного и комичного балета она решается ответить на письмо Люсьена, внушив себе, будто бы суровый и высокомерный тон извинит ее реплику. Люсьен, естественно, принимает письмо за чистую монету; он не способен понять, что сам факт письма намного красноречивее содержания. Стендаль комментирует в ироническом отступлении:

«О! Мадам де Шастле ответила! – такова бы была реакция молодого парижанина с более вульгарным воспитанием, чем у Левена. – В своем величии души она наконец-то приняла решение. Все остальное – формальность, которая займет месяц или два в зависимости от того, насколько я сам буду ловок, и от ее более или менее преувеличенных понятий о том, какой должна быть защита женщины величайшей добродетели [170] .

Так продолжается некоторое время, возлюбленные почти готовы признаться друг другу, но все же не решаются. Однажды мадам де Шастле отчитала Люсьена за слишком частые визиты, которые могут нанести урон ее репутации:

«И что же?» – сказал Левен, который едва мог дышать. До этого времени отношение мадам де Шастле было выверенным, сдержанным и холодным, по крайней мере в глазах Левена. Самый законченный Дон Жуан не мог бы найти более подходящего тона для произнесения этой фразы – и что же? У Левена не было таланта, это был природный порыв, естественность. Одно это простое слово Левена все изменило [171] .

Стендаль сравнивает Люсьена с профессиональными соблазнителями вроде Вальмона. Поначалу сравнение не в пользу Люсьена, но затем – наоборот, поскольку Вальмон ничего бы не добился от мадам де Шастле. Люсьен на этом этапе тоже недалеко продвинулся, однако причины его поражения совершенно иные. Люсьен, которого любят за неумение лгать, никак не может набраться мужества и воспользоваться любовью, которую внушает. Нет надобности говорить, что кто-то более ловкий мог бы соблазнить даже мадам де Шастле. В таких вопросах успех обмана зависит от степени искушенности преступника и жертвы. Но верно и обратное: на каждого Дон Жуана найдется женщина, которая видит его насквозь. Никакой обман не может быть успешным во всех случаях, и не получится дурачить всех постоянно.

Позвольте развить последнее наблюдение. На президентских выборах во Франции в 1981 году Франсуа Миттеран вел кампанию под лозунгом «Спокойная сила». Он смог успешно представить себя в качестве неподкупного и мудрого человека, далекого от любой politique politicienne, политики политиков. Сумел он создать ложное впечатление нерасчетливой силы – или же она была настоящей? Вот два замечания Ричарда Эдера по поводу этой кампании:

Толпам всегда приходится ждать мсье Миттерана, он неизменно опаздывает. В поездке по Франции он засиживается за обедом, останавливается полюбоваться видом, прерывается, чтобы долго поболтать с друзьями по телефону. С равной мерой убежденности и расчета он демонстрирует, что политика – не механизм и никогда не должна работать гладко [172] .

Ясно, что его скорбное лицо, медленная речь, задумчивый вид внушают своего рода подлинность, отказ от трюков, которые использовал Жискар Д’Эстен, чтобы показать свое механическое мастерство шоумена. Но не в этом ли и заключается трюк? [173]

Следует ли отсюда, что избиратели ошиблись, не разглядев трюк аутентичности? Или, наоборот, Эдер стал жертвой закоренелого цинизма репортеров, неспособных узнать честного человека при встрече с ним? Ясно одно: Миттеран не произвел впечатления на данного конкретного наблюдателя, и я должен признаться, что его причины для скепсиса кажутся мне вполне убедительными. В частности, настойчивое желание доказать, что политика – не отлаженный механизм, определенно вызывает подозрения. Люди, которым присуща искренность и твердость, пожалуй, не очень сильны в строительстве отлаженных политических машин. В качестве примера на ум приходит Пьер Мендес-Франс. Однако я полагаю, что такие люди первыми будут сожалеть об этом своем недостатке, а не станут кичиться им как достоинством. В данном случае скептицизм может быть неоправданным, но все равно придется признать, что поддельная честность рискует быть разоблаченной, по крайней мере отдельными людьми время от времени.

Сомнительную искренность Миттерана можно также сравнить с несомненной искренностью де Голля, к которому вполне применимо наблюдение Вена: «галиматья всегда была знаком богов, оракулов и „патронов”». Человек, способный тонко рассчитывать производимое на других впечатление, едва ли стал бы вести себя с таким неразумным упрямством, как это во многих случаях делал де Голль. Он добился таких грандиозных успехов прежде всего потому, что его собеседники хорошо понимали: он не внемлет голосу рассудка, а значит, лучше позволить ему поступать, как он хочет. В игре «Слабо́» – парадигме для многих переговоров – откровенно иррациональный человек обычно добивается того, что хочет. Говорят, Ричард Никсон нарочно создавал для себя имидж человека, способного на иррациональные поступки во время кризиса и готового к ним, чтобы разубедить русских вызывать кризис. Более вероятно, что его советник был не против эксцентричности с непредсказуемостью и даже поощрял такое демонстративное поведение. Как бы то ни было, имитировать непредсказуемость слишком сложно, потому что для этого нужно найти бесчисленное множество мелких способов выказать произвол, а не только вставать в позу, когда представится случай.

Таким образом, на каждого актера находится потенциальный зритель, достаточно умный, чтобы его раскусить. Христианство основано на идее о том, что есть наблюдатель, достаточно умный, чтобы видеть насквозь любого деятеля, а именно Бог. Следовательно, пари Паскаля должно учитывать потребность в вызывании подлинной веры, так как поддельной веры недостаточно. Более того, всевидение Бога объясняет, почему добрые дела не могут гарантировать спасения, если творить их ради него. Состояние благодати – по сути своей (или по большей части) побочный продукт действия. Позвольте напомнить возражение на аргумент о пари. Что это за Бог, которого можно убедить неподдельной верой с подозрительной прошлой историей, то есть верой, которая, по сути дела, вызвана инструментальной рациональностью, хотя и не оправдывается ею непосредственно? Собственные выпады Паскаля против казуистики иезуитов в «Письмах к провинциалу» показывают, что он открыт для такого возражения. В этом произведении он критикует учение иезуитов о направлении намерения: представление о том, что поступок, который можно вменить в вину, если он совершен с одним намерением, может не быть таковым, если совершен с другим, поэтому исповедник должен направлять внимание верующего на намерение, стоящее за поведением, а не на само поведение. Очевидное возражение состоит в том, что даже если (вопреки тому, что утверждается в данной главе) намерение удалось изменить, виновное намерение его изменить все равно скомпрометировало бы действие, совершенное с новым намерением. Но, по всей видимости, похожий аргумент применим к рассуждению, лежащему в основе пари: как нынешняя вера не подрывается своим низменным каузальным происхождением?

Беспорядок в художественных произведениях напоминает деланое равнодушие – очень трудно представить его как нечто реальное. При просмотре фильмов или пьес порой возникает впечатление, что ремарки требовали «беспорядка» и режиссер пытался его создать, с некоторой небрежностью расставив стулья, разбросав газеты и т. д. Попытки эти, конечно, обычно терпят неудачу, потому что какое бы человеческое намерение ни действовало в данном случае, оно обычно оставляет паттерн, который в принципе может быть раскрыт неким другим намерением. Создать порядок легко, в отличие от беспорядка; создать видимость беспорядка непросто – все зависит от искушенности наблюдателя и изощренности средств, используемых, чтобы его одурачить. Джон фон Нейман однажды заметил: «Любой, кто рассматривает арифметические методы производства случайных чисел, конечно же, впадает во грех». Подобно искусственным развалинам, руины, созданные с нуля, которые так любили ландшафтные архитекторы прошлых поколений, редко могли произвести желаемое впечатление живописного упадка. (См. также замечания о возрождении готики в Англии в следующем разделе.)

Обычно тому, что трудно подделать, трудно научиться. Вот несколько афоризмов, отражающих эту проблему. «Уверяют, что один из самых ловких министров Людовика XV, г-н де Машо, предусматривал эту идею и указал на нее своему государю; но такие дела не советуются: исполнить их способен лишь тот, кто способен сам задумать». Или вот еще: «Некоторые вещи таковы, что если вы не понимаете их сразу, то никогда не поймете». И наконец имеется замечание Бурдьё, согласно которому суть культуры – в том, чтобы обладать ею, никогда ее не приобретая. Это только одно из соображений Бурдьё касательно безнадежных попыток мелкой буржуазии приобрести, сымитировать или подделать привычки высших классов. Такие попытки терпят неудачу, поскольку мелкая буржуазия, боясь, что прикладывает недостаточно усилий, неизменно перегибает палку. Можно добавить, что ее разоблачает склонность лишь чуть- чуть ее перегибать, ведь экстравагантные отступления от собственных неписаных правил вполне согласуются с характером высших классов. Умышленные отступления от правила обычно можно отличить от непроизвольных отклонений, вызванных твердым намерением ему следовать, «жить по инструкции» в ошибочной уверенности, что есть правила на все случаи жизни. (См. также обсуждение щепетильности в II.3.)

Имеются ли случаи, в которых подделка попросту невозможна, поскольку требует необходимых для реальной вещи качеств? Очевидным примером выступает симуляция оригинальности или креативности в искусстве или науке. Такие попытки могут обмануть публику, но коллег-художников или ученых не проведешь. Пожалуй, более подходящим будет пример с невозможностью симулировать посредственность в искусстве. Я не знаю ни одного случая, в котором выдающийся автор сумел бы успешно перепрофилировать свой талант для производства бестселлеров. Многие пытались, но результат неизменно был или слишком хорош, или слишком плох, потому что серьезный автор не в состоянии добиться необходимой степени посредственности. (Такова одна из важных идей в анализе Зиновьевым советской системы: компетентных людей преследуют за то, что они хорошо работают, и они не могут тягаться с некомпетентными в плохом выполнении работы.)

Я бы сказал, что в таких случаях подделка не только трудна психологически, но связана с некоторой концептуальной невозможностью. Какого рода невозможностью, я не знаю. Я бы предпочел, чтобы читатель сам подумал над тем, в какой тупик себя ставит автор с воображением, когда садится писать бестселлер. Он не может просто так обуздать свой талант, используя, например, умение строить сюжет, но при этом вполсилы работая над анализом героев или диалогов. Он должен превратиться в писателя совершенно иного типа: притупить восприятие, огрубить язык, использовать три слова там, где хватило бы двух. Хотя считается, что он способен понимать других людей, отсюда не следует, что он может превращаться в них в такой степени, чтобы писать книги, как они.

И последнее. Попытка симуляции оказывается самоподрывной, если в результате вызывается то самое состояние, которое пытаются подделать. Аристотель утверждал, что, поступая так, будто он уже добродетелен, человек через некоторое время станет таковым. Сегодня его аргумент не так впечатляет меня, как раньше, потому что неясно, превращает ли следование правилам человека в того, кто при необходимости сможет их нарушить. Однако если отбросить это возражение, аргумент, быть может, применим в случаях, когда добродетель симулируют для того, чтобы поразить других, а не стать добродетельным. В разделе I.5 аналогичный аргумент предлагался применительно к воздействию, которое оказывает на человека выражаемая им на словах преданность общему интересу. В самом деле, не может ли имитация более эффективно, чем воспитание характера, вызывать состояния, которые не вызываются по желанию, такие как искренность, коллективистский дух, вера или добродетель? Если человек симулирует веру и в результате начинает верить, исход является побочным продуктом симуляции, основной целью которой было поразить или обмануть других. Это означает, что можно незаметно для себя начать верить, тогда как более осознанное планирование веры, за которое выступал Паскаль, должно решать проблему самостирания, если хочешь добиться успеха. Излишне говорить, что симуляция потеряет данное преимущество, если будет выбрана именно из-за него.

II.7. Выбор и намерения в искусстве

Создание произведения искусства – это интенциональное действие, ряд выборов, в которых руководствуются определенной целью. Говоря очень обобщенно, цель в том, чтобы сжато выразить и передать некий конкретный аспект человеческого опыта в границах дисциплины, заданных техническими рамками. Занятия этой деятельностью могут быть в высшей степени удовлетворяющими, а их результат – очень впечатляющим, но в обоих случаях он будет лишь побочным продуктом по своей сути. Художник терпит неудачу, если от реальной цели его отвлекают псевдоцели самореализации или желание произвести впечатление на других. Нарциссизм и штукарство в равной мере несовместимы с тем, что должно быть неизменной целью художника – «сделать все правильно». Это не означает, что художник в ходе работы не задумывается об аудитории, но речь о потенциальных критиках, а не поклонниках. Его публика – другие художники, интернализированные в его профессиональном сознании. Поиск более широкой аудитории – зачастую эффективный способ потерять ее.

В этом разделе я сначала дам общее объяснение выбора в искусстве, а затем увяжу его с главной темой настоящей главы. Хочу всячески подчеркнуть, что предлагаемое мной объяснение в высшей степени неполно и приблизительно. Я нахожу проблему понимания эстетической ценности крайне трудной и отнюдь не уверен в моем общем подходе к ней. Все замечания ниже даны на очень формальном уровне и, возможно, даже не затрагивают по-настоящему важные вопросы.

Позвольте сначала представить два положения, принимаемых без доказательства. Во-первых, художественная (эстетическая) ценность обладает вневременным характером в том смысле, что ценность произведения искусства не зависит от времени, в которое оно было создано или выставлено на публике. Во-вторых, наилучшим судьей произведения искусства является хороший художник, и даже посредственный художник умеет судить об искусстве лучше, чем большинство людей. Из допущений следует, что для прояснения сути эстетической ценности мы должны рассматривать реальную практику художника. Я не говорю, что он принимает художественные решения в соответствии с осознанными критериями ценности, скорее, такие критерии (которые, я допускаю, существуют) могут быть лучше всего реконструированы, если взглянуть на то, что делают художники (что, я полагаю, наиболее показательно).

Я предполагаю, что художественное творчество связано с максимизацией в условиях ограничений, а хорошие произведения искусства— это локальные максимумы того, что максимизируют художники. Я ничего не буду говорить о природе максиманда, в этом отношении мое объяснение действительно чисто формальное и никак не касается содержания эстетики. Практика художников, как я считаю, может быть понята только при допущении существования чего-то такого, что они пытаются максимизировать, «сделав все правильно», и их поведение в этом смысле может быть расценено как рациональное действие. Как и в других случаях, формальный характер рациональности совместим с широким кругом содержательных целей, о которых мне сказать нечего.

Художники, работающие с каким-либо медиумом, первоначально сталкиваются с бесконечным числом возможных конфигураций элементарных единиц своего искусства, таких как буквы или слова, ноты, мазки краски. Множество допустимых решений не только велико, оно к тому же крайне многообразно, то есть велико в каждом из большого числа измерений. Следовательно, размеры множества возможных произведений искусства создают потребность в двухступенчатой стратегии выбора. Во-первых, художник должен сократить множество допустимых решений до более удобного размера, введя дополнительные ограничения. Во-вторых, он должен реализовать именно свой творческий дар, выбрав из сокращенного множества допустимых решений конкретные конфигурации элементарных единиц, которые представляют локальный максимум его объективной функции. Выбирать сразу из всего множества допустимых решений было бы нерационально, поскольку пришлось бы исследовать слишком много возможностей. Идея выражена в метасонете Эдны Сент-Винсент Миллей:

Строго говоря, сокращение множества допустимых решений необязательно должно происходить путем сознательного выбора конкретных ограничений; это скорее исключение, чем правило. Когда художник берет на вооружение некую технику, которая помимо прочего определяется строгими ограничениями, налагаемыми на средства выражения (ритм, метр, гамма тональностей, цветовая схема), речь необязательно идет о сознательном выборе из разных альтернатив. Зачастую их попросту нет. Не следует думать, что хорошее искусство непременно порывает с традицией или сознательно ее утверждает. Расин, Моцарт и Джейн Остин – примеры в высшей мере изобретательных художников, которые прекрасно себя чувствовали в рамке, созданной до них. Художники, которые шли менее проторенными путями, поступали так, поскольку чувствовали, что традиционные ограничения не давали им достаточный простор для индивидуального дара выбора из множества допустимых решений (если не считать тех, кто порывал с традицией из ложного стремления к оригинальности). На самом деле, я полагаю, часто происходит так, что следование традиции, определяемой формальными ограничениями, начинает ограничивать в содержании потенциально выразимое в ее рамках, так что свобода выбора слишком сужается.

Традиция – не единственный источник ограничений. Помимо нее могут быть технические, физические или административные ограничения, которые могут (случайно) сократить множество допустимых решений до удобного размера. До появления звукозаписи немому кино не надо было заботиться о звуке, то же касается черно-белых фильмов до появления цветной пленки. Великая эпоха джаза, на мой взгляд, закончилась с изобретением долгоиграющей записи. Джазовую импровизацию с высоким уровнем качества так трудно поддерживать, что запись с 78 оборотами с трехминутным временем проигрывания была почти оптимальной – она-то и обеспечила условия для невероятного совершенства Армстронга и Лестера Янга в 1930-е и Чарли Паркера в 40-е гг. Более длинное время записи дало больше свободы, даже чересчур, для того чтобы поддерживать концентрацию такой интенсивности. (Разумеется, упадок может быть частью более общей тенденции к «характерности» в ущерб «структуре».) Точно так же финансовые или идеологические ограничения, наложенные на архитектора строителем, могут освободить его творческое воображение, а не подрезать ему крылья – конечно, при условии что они изложены до того, как начнется работа, а не добавляются по ходу дела.

И, наконец, случаются добровольно и свободно выбранные ограничения свободы: так, Вуди Аллен снимает «Манхэттен» черно-белым, хотя имеются как финансовая, так и техническая возможность снять фильм в цвете. Вот другие взятые наугад примеры: выбор миниатюры в живописи или хайку вне сред, в которых эти формы были традиционными; решение Баха вписать собственное имя в «Искусство фуги»; если брать крайний случай – Жорж Перек, пишущий роман, в котором не используется буква «е». Если рассматривать действие в самом общем плане, как исход выбора с учетом ограничений, тогда выбор будет представлять элемент свободы, а ограничения – элемент необходимости. Если же сами ограничения добровольно избраны, то элемент необходимости в некоторой степени подчиняется и становится на службу цели. Человечество не выносит слишком большой свободы, а потому ограничения должны быть, но можно свободно их выбирать и иметь свободу выбора внутри них.

Теперь о принципах выбора с учетом данных или избранных ограничений. Я собираюсь показать, что художник стремится достичь локального максимума. Я проясню это понятие с помощью новаторского наблюдения Эйлерта Сундта, норвежского социолога XIX века, применившего некоторые принципы теории эволюции Дарвина к строительству лодок:

Мастер, изготавливающий лодки, может быть очень искусным, но он не в силах сделать две совершенно одинаковые лодки, даже если поставит перед собой эту цель. Вариации, возникающие в ходе строительства, можно назвать случайными. Однако даже маленькая вариация, как правило, становится заметной во время навигации, и тогда моряки вовсе не случайно начинают обращать внимание на лодку, которая была усовершенствована или стала более удобной для их целей, и будут рекомендовать избрание ее в качестве модели для подражания. <…> Можно считать, что каждая из лодок была совершенной в своем роде, поскольку достигла совершенства путем одностороннего развития в конкретном направлении. Улучшение продвинулось до такой степени, что дальнейшее развитие было бы чревато изъянами, которые бы полностью свели на нет преимущества. <…> И я представляю процесс следующим образом: с первого появления идеи новых или улучшенных форм длинный ряд осторожных экспериментов, каждый из которых включал в себя крайне небольшие изменения, мог привести к удачному исходу, когда у мастера получалась лодка, которая бы всем понравилась [186] .

В фрагменте вводятся идеи локального максимума и малых вариаций. Благодаря экспериментированию с небольшими изменениями изготовители лодок нащупали тип, в котором все особенности оптимально сбалансированы друг с другом, так что дальнейшие преобразования любой из них приведут лишь к ухудшению общих показателей. В другой лекции Сундт противопоставил подобный эволюционный механизм, обнаруженный им в действии на севере Норвегии, дисконтинуальным изменениям в формах лодок на западе. Там путем неинкрементальных изменений конструкторы сумели прийти к более высокому локальному максимуму, который был недостижим за счет мелких пошаговых улучшений исходно данного типа.

Первый аргумент в пользу рассмотрения художественного творчества в качестве локальной максимизации – это часто приводимое клише, согласно которому к хорошему произведению искусства «ничего не добавишь и ничего не убавишь», не потеряв часть эстетической ценности. Второе, несколько более сильное соображение состоит в том, что при таком взгляде на процесс приобретет смысл понятие «малого шедевра» – локального максимума низкого уровня. Станет вразумительным и проводимое порой различие между «хорошим плохим искусством» и «плохим хорошим искусством»: первое окажется локальным максимумом низкого уровня, а второе – несовершенным приближением к максимуму более высокого уровня. Однако мой главный аргумент исходит из огромной важности черновиков, набросков и т. п. в творческом процессе. Поэты обычно играют с мелкими вариациями, пробуя одно слово, отбрасывая его, заменяя на другое до тех пор, пока наконец не решат, что сделали все правильно. Альбомы с эскизами живописцев дают обширные свидетельства того же подхода. Эти практики показывают как минимум, что понятие «лучше чем» имеет большое значение для художника. Они не говорят о том, что художник пытается достичь «лучшего», поскольку вполне возможно, что он стремится к разумной достаточности, а не максимизации. Вероятно, художники отличаются друг от друга в этом отношении. Некоторые пользуются вариациями, которые настолько малы, что свидетельствуют об их склонности к тонко настроенной оптимизации. По очевидным причинам они имеют обыкновение работать с сильными формальными ограничениями. Другие художники выбирают для себя слабые ограничения и гораздо меньше озабочены достижением совершенства в таких рамках. Однако это вопросы более или менее тонкого фильтра, отнюдь не отклоняющие обобщение, которое я хочу сформулировать. Целевой выбор всегда делается применительно к ограничениям и исходя из них.

На этом фоне я хочу рассмотреть вопрос: что не так с концептуальным искусством? Почему художник не достигает чего-то ценного, беря рюкзак или железнодорожный вагон и выставляя его? Или скорее так: почему ценность подобного перформанса не может быть эстетической? Концептуальное искусство способно поразить точно так же, как причуда природы или читающая проповедь женщина, по словам доктора Джонсона. Тем не менее удивление, пускай оно и является важной составляющей линейных искусств, не может заменить все искусство.

Концептуальное искусство заведомо нарушает принцип, по которому эстетическая ценность произведения искусства не должна никак зависеть от времени представления его зрителю. Когда Энди Уорхол выставил банку супа, никто не мог перехватить его славу, доказав, будто он уже сделал то же самое давным-давно, просто публика об этом не знала. Концептуальное искусство должно всегда выходить за границы того, что в тот момент считается передовой новизной. Вдобавок к тому оно не дает достаточного простора для специфического художественного дара к экспериментированию с малыми вариациями. В действительности концептуальный художник вовлечен в игру, в рамках которой нет точки равновесия, ведь всегда можно совершить еще ход и придумать еще более удивительный эффект. В этом отношении концептуальное искусство напоминает гиперинфляцию (1.2). Точно так же трудно понять, как тесно с ним связанное минималистское искусство может предложить какой-либо простор для малых вариаций, поскольку можно с уверенностью сказать, что выбор среди пустых холстов разной формы и размеров или между периодами молчания различной длительности дает мало возможностей для художественного выбора и творчества. Концептуальное искусство и минималистское искусство берутся произвести впечатление посредством удивления, однако подход такого рода не приводит к созданию длительного впечатления.

Ричард Уоллхейм попытался придать смысл концептуальному и минималистскому искусству, предположив, что их важность состоит в указании на изолированные и чисто формальные элементы художественного процесса, которые обычно обнаруживаются лишь в неразрывном единстве с прочими элементами. В ходе любого творческого процесса неизбежно наступает момент принятия решения о завершенности произведения. Согласно Уоллхейму, концептуальное искусство изолирует и репрезентирует это решение, потому что рассматривает содержание как данное извне. (В моем объяснении решение, наоборот, совершается после нахождения локального максимума.) Точно так же всякое искусство включает в себя элемент разрушения конвенционального восприятия в качестве прелюдии к более конструктивному созданию альтернативного ведения. По словам Уоллхейма, минимализм изолирует и удерживает именно эту негативную и деструктивную фазу. (В моей теории, однако, она соответствует образованию множества допустимых решений, предшествующему выбору элементов.) Аргументы в защиту, предложенные Уоллхеймом, не затрагивают мои возражения против концептуального и минималистского искусства, потому что непонятно, как операции, которые он описывает, могут выполняться более чем одним способом? Какой спектр возможностей предлагается художнику-концептуалисту или художнику-минималисту для выбора из разных решений, одно из которых окажется лучше ближайших альтернатив? Концептуальное искусство предстает либо безнадежным fuite en avant [забегание вперед], либо заявлением, которое может быть сделано лишь однажды. Ни в одном из этих случаев оно не предлагает художнику удобное множество допустимых решений, внутри которого можно проводить осмысленные сравнения и совершать выбор.

Концептуальное искусство и минимализм потакают публике, чье главное желание выразила фраза Дягилева «Etonne-moi!» (II.4). В некотором смысле ясно, что порой ему удается выполнить это требование. Некоторые эффекты концептуального искусства и в самом деле поразительны. И все-таки я берусь утверждать, что в удивлении, которое оно вызывает, есть что-то от скуки. Получается, что удивление – неподдельное удивление, восприятие мира «wie am ersten Tag» [как в первый день Творенья] – по сути своей побочный продукт. Удивление в таком смысле связано с тем, что Эмили Дикинсон называет «внезапным ожиданием» или «парящим отношением». Только удивив самого себя, может художник удивить других. А когда удивление проходит, как это с ним неизменно бывает, что-то остается – потому что к нашему репертуару добавился новый слой восприятия. В концептуальном искусстве, однако, с появлением следующей сенсации от прежней вершины не остается ничего вечного.

Короткое отступление, посвященное викторианской эстетике, даст дополнительные примеры. Викторианцы обожали живописные и яркие эффекты, и неудивительно, что у них образовалась целая школа теоретиков, предлагавших рецепты их создания. Рецепты обычно включали в себя советы, как сделать эффект менее навязчивым. Говоря словами Оуэна Джонса, «те пропорции будут наиболее красивыми, которые труднее всего распознать глазу». Так, он рекомендовал своим читателям использовать пропорции 3:7 или 5:8 вместо слишком очевидных 3:6 или 4:8. Следующее поколение, проникшись изощренностью Джонса, надо полагать, нуждалось бы в еще бо́льших ухищрениях – в пропорциях вроде 7:15 или 9:16. И снова избыток внимания, уделяемого эффекту, а не самому произведению, ведет к штукарству и fuite en avant. В качестве другого примера рассмотрим следующий аргумент Кристофера Дрессера:

Кривые будут выглядеть тем прекраснее, чем они утонченнее по своему характеру:

Арка – наименее прекрасная из всех кривых, потому что исходит из одного центра, ее происхождение сразу же раскрывается, а для того чтобы созерцание линии было приятным разуму, она должна обгонять его знание и задействовать способность к исследованию.

Часть внешнего контура эллипса прекраснее арки, поскольку ее происхождение не так очевидно, она исходит из двух центров.

Кривая, обрисовывающая яйцеподобную форму, еще прекраснее, чем кривая эллипса, поскольку исходит из трех центров.

Кривая, описывающая картиоид, прекрасней всех, поскольку исходит из четырех центров [192] .

С этим нелепым педантством боролись Огастес Уэлби Пьюджин и Джон Рёскин. Пьюджин в своей первой работе «Контрасты» сетовал на использование такой уродливой кривой с четырьмя центрами вместо заостренной арки. В следующем произведении «Принципы христианской или заостренной архитектуры» он сделал еще несколько общих замечаний по поводу намерения и эффекта в архитектуре:

Когда современные архитекторы пытаются избежать недостатков регулярности, они часто впадают в не менее печальные недостатки иррегулярности; я имею в виду здание, задуманное как живописное за счет того, что в нем предусмотрено как можно больше выпуклостей и впадин, подъемов и спусков. Живописный эффект древних сооружений был результатом применения хитроумных методов, при помощи которых древние строители преодолевали территориальные и конструктивные трудности. Здание, спланированное так, чтобы прежде всего выглядеть живописным, наверняка окажется похоже на искусственный водопад или самодельную скалу, которые обычно столь ненатурально натуральны, что кажутся смешными [194] .

Рёскин полностью разделял восхищение готическими зданиями. Он добавлял, что живописность, хотя и неприемлемая в качестве основного целенаправленного эффекта архитектуры, может быть предсказуемой и желательной в качестве побочного эффекта:

Одно из главных достоинств зодчих готической эпохи – они никогда не позволяли понятиям внешней симметрии и единообразия встать на пути пользы и ценности своей работы. Если им требовалось окно, они его прорубали; требовалась комната – добавляли ее; требовался контрфорс – возводили, совершенно не заботясь о принятых условностях и внешнем виде, зная, что такие дерзкие нарушения формального плана скорее придадут симметрии дополнительный интерес, чем повредят [195] .

Последнее замечание перекликается с тезисом, выдвинутым в II.3: действию никак не вредит предвосхищение агента, что по его итогам возникнет состояние, являющееся по сути побочным продуктом, если только оно не превращается в главную цель действия. И все-таки меня смущают выбранные Рёскиным выражения, ведь ими вполне допускается осознанное занижение планки художником, поскольку любые изъяны или несовершенства только добавят обаяния конечному продукту. Отнюдь не все нарушения плана придают дополнительный интерес целому. Публика часто обращает слишком много внимания на несовершенства, указывающие на древность и раритетность произведения искусства. Если же художник и сам охвачен подобным отношением, предсказуемыми результатами будут смазливость и потакание своим слабостям.

II.8. Бессилие власти

Я занимался случаями, в которых индивид пытается вызвать у себя или у других ментальное состояние, которое является по сути своей побочным продуктом. Теперь я хочу обратиться к случаям, в которых по тем же причинам режим оказывается неспособен вызвать определенные социальные и политические состояния. Есть состояния общества, которые возникают стихийно или случайно, однако сопротивляются любой намеренной попытке их вызова. Как правило, невозможность в таких случаях присуща самому актору, а не состоянию, которое он пытается претворить в жизнь. Давайте называть состояние недостижимым, если его никак не вызовешь рациональным и намеренным действием, и безвыходным, если нельзя намеренно и рационально от него избавиться.

Если актор устанавливает себе исключительно те цели, которые по природе своей недостижимы, его положение становится безвыходным. Однако имеются и такие акторы, у которых любая цель, которую они перед собой ставят, недостижима для них, потому что они не могут выйти из своего положения. Все, к чему они прикасаются, превращается в свинец, и они спотыкаются на каждом шагу. Если они не встретились нам в роли Сизифа, то играют роль Тантала. Так Александр Зиновьев видел советский режим – по причинам, которые я вскоре объясню. Если не сгущать краски, можно сказать, что есть политические агенты, неспособные вызвать какое-то состояние не потому, что находятся в безвыходном положении или состояние, по сути, недостижимо, но просто потому, что в силу характера режима им недостает легитимности для его вызова.

Согласно Зиновьеву, советский режим одновременно и всесилен, и бессилен: всесилен благодаря власти уничтожать и блокировать любое действие, бессилен – из-за неспособности строить и создавать. (Здесь возможно логическое противоречие, так как некоторые из причин, обсуждаемых далее, которые объясняют неспособность строить, в то же время уменьшают деструктивность режима.) Фундаментальный принцип режима: «Тот, кто собирается перестраивать, ничего не перестраивает, перестраивает лишь тот, кто заранее не собирался это делать». Эта формулировка вводит в заблуждение и несколько двусмысленна. Она вводит в заблуждение, поскольку в другом месте Зиновьев пишет, что не исключает, будто бы люди, которые хотят что-то перестроить, что-то перестраивают – но они не перестраивают то, что намеревались перестроить. Согласно его памятной фразе, советские институты воплощают не решение проблем, а результат поиска решений. И было бы вполне в его духе добавить, что институт, который действительно возник как решение проблемы, мог появиться лишь нестандартным образом (11.3). Процитированная формулировка тоже двусмысленна, поскольку неясно, не следует ли читать «не собирался это делать» как «собирался этого не делать». Поскольку творчество Зиновьева как логика и сатирика вращается вокруг подобного различия, маловероятно, что он не обратил на это внимания, когда писал. Другая его работа указывает на соответствие второго прочтения его намерениям: люди, желающие сохранить базовые структуры общества, на самом деле являются агентами перемен. Точнее говоря, Зиновьев утверждает, что попытка сохранить общество повлечет за собой регресс к «третьему крепостному праву».

Более того, Зиновьев подсказывает, что это ироническая иллюстрация принципа отрицания отрицания – при условии что мы понимаем отрицание во внешнем смысле, то есть в том смысле, что оно просто отменяется, как только итерируется. Если отрицание понимается во внутреннем смысле, итерация не приведет нас обратно в исходную точку. Даже допустив, что переход от крепостного права к коммунизму был намеренным, возвращение к крепостному праву может произойти только стихийно или случайно. Революция, направленная против революции, направленной против Х, никогда не приводит нас обратно к Х. Вопреки вербальной симметрии контрреволюции – вовсе не обратные операции над предшествующими революциями. Если бы это было так, конечное состояние контрреволюции было бы ситуацией, в которой становится возможной новая революция, тогда как цель контрреволюции заключается в том, чтобы сделать революцию невозможной. Дореволюционная ситуация – по сути своей побочный продукт. В более общем смысле это выполняется для всех попыток вернуть или сымитировать более раннее состояние, существенный компонент которого – отсутствие осознания того, что за ним последует. Дореволюционная Франция была не просто Францией перед революцией, но Францией, в которой не было самого понятия революции. Точно так же, хотя советские лидеры могли маленькими шажками подвести страну к дореволюционной ситуации, никто не мог бы признать ее таковой, прежде чем процесс не зайдет слишком далеко.

Наиглавнейшая причина, по которой советские лидеры были неспособны достичь своих целей, состоит в отсутствии надежной информации. Классическую формулировку всесилия в сочетании с бессилием, характерных в этом отношении для деспотизма, дал Токвиль: «Монарх в какой-то момент может наказать всех, допустивших нарушения закона, если он это обнаружит; правда, ему не придется поздравить себя с тем, что он обнаружил все преступления, которые подлежат наказанию». В Советском Союзе надежной информации просто не существует, а если она и есть, то нет надежных способов отличить надежную информацию от ненадежной. Недостаток системы заключается в том, что все поступки обычно незамедлительно приобретают политическое значение, а значит, информация вырождается в осведомительство и потому становится бесполезной для целей планирования. Или же предлагается информация, которую, как считает информант, хотят услышать вышестоящие лица, даже если они настаивают на желании узнать информацию о мире, как он есть, а не каким хотели бы его видеть. Традиция наказания или, по крайней мере, ненаграждения гонца, принесшего плохие вести, въелась слишком глубоко, чтобы подобные требования воспринимались всерьез. И КГБ, и Госплан страдают от этого в равной степени. Возьмем еще одно общество советского типа: невозможно поверить, что зарубежные представители говорят лидерам Северной Кореи, в какое дурацкое положение они себя ставят, когда публикуют в западной прессе самодовольную рекламу самих себя на целый разворот.

Среди других препятствий, встающих на пути разумного и намеренного действия, Зиновьев упоминает склонность полагать, будто бы любая важная проблема должна быть сложной. Проблемы – источник власти бюрократии, а не барьер, который можно взять с минимальным допуском. Существует даже распространенная тенденция формулировать проблемы так, чтобы они подстраивались под политически осуществимые решения, а не наоборот. Если ставится цель сокращения преступности, оперативно определяемого как максимизация соотношения между раскрытыми и совершенными преступлениями, тогда в интересах власти арестовывать как можно больше невинных людей, а затем признавать их виновными в выдуманных преступлениях, поскольку каждый человек будет увеличивать максиманд. Если цель заключается в сокращении торговли определенными товарами на черном рынке, самое простое решение – прекратить их производство. Наконец, есть всеобщая склонность предполагать худшее, обобщенное максиминное поведение, которое можно было бы назвать параноидальным, если бы оно не было столь оправданным.

Конечно же, в книге Зиновьева есть доля гротескных преувеличений. Ведь ни одна страна, которой удалось запустить человека в космос, не может целиком полагаться на принятие желаемого за действительное и парализующее недоверие. Но все равно было бы несправедливо отбрасывать его теорию на этом основании, потому что выстраиваемый им мир слишком последователен, чтобы быть только плодом воображения. Разумеется, это искаженный образ советской системы – и все же сохраняющий главные топологические черты, подобно растягиваемому, но не рвущемуся куску резины. В частности, я полагаю, что каузальные свидетельства, которые можно собрать – какие-либо иные свидетельства найти сложно, – подтверждают, что советские лидеры были в не меньшей степени, чем их граждане, заложниками данной системы. В какой-то мере к Советской России приложима классическая характеристика царизма как автократии, смягченной неэффективностью. Можно принять многое из этого и в то же время скептически отнестись к утверждению Зиновьева о том, что граждане не меньше, чем их правители, несут ответственность – моральную и каузальную – за систему. По его мнению, создание советского человека – скорее пассивное, чем активное отрицание рациональности и человечности, – было столь успешным, что система могла бы сохраняться практически вечно благодаря способности гасить любые искры реформы в океане посредственности. На это я хотел бы возразить, что общественные системы гораздо податливей, чем образующие их индивиды, и великие перемены происходят, как только снимается крышка. Быть может, даже стоит надеяться на стихийное движение в сторону свободы.

В современных демократических обществах мы также порой наблюдаем бессилие власть имущих, хотя и по совершенно иным причинам. Для выявления механизма сначала рассмотрим замечание Токвиля касательно воинской повинности: «Правительство может делать почти все, что хочет, лишь бы его решения были разом обращены ко всему населению; сопротивление ему обычно вызывается не бременем обязанностей, а неравномерностью их распределения».. Иными словами, в демократических обществах мы наблюдаем перебои в работе максимы «Qui peut le plus, peut le moins» [Кто может большое, может и малое], поскольку правительство способно создать трудности для всего населения, не имея власти создать их для определенного подмножества граждан. Идея в том, что сопротивление побуждается не состоянием, в котором находятся граждане, а казуальным процессом, из которого оно происходит. Социальное и экономическое неравенство, создаваемое игрой безличных рыночных сил, куда приемлемей, нежели неравенство, явно вызванное государственной дискриминацией. Искусственные трудности можно терпеть, если они ложатся на всех, а не только на какое-то меньшинство – даже если нет смысла в том, чтобы от них страдал кто-либо кроме него. Демократическому правительству легче сойдет с рук замораживание заработных плат и цен, чем более эффективные дискриминационные меры. Социальные льготы порой абсурдным образом размываются, поскольку предоставляются всем сразу, а не кому-либо в отдельности. Перераспределение куда проще осуществляется в периоды экономического роста, когда различия в росте заработной платы отчасти сглаживаются тем, что прибавку получают все. Поэтому правительства наловчились изобретать меры, первые последствия которых ударяют по всем в равной степени, но чистый результат распределяется одинаково. Образцовый случай – перераспределение дохода через равное увеличение номинальной заработной платы в инфляционной экономике с прогрессивным налогообложением. В той степени, в которой каузация остается неясной, изменения могут приписываться судьбе. Если в древних обществах правителям сходила с рук откровенная дискриминация, то это происходило не только потому, что у них было больше силы, но и потому, что от их поведения ожидали справедливости или рациональности не больше, чем от урагана, и оттого у подданных не возникало ресентимента.

Подведем итоги. Когда человек или группа, находящиеся у власти, пытаются вызвать некоторое желаемое состояние общества, они могут столкнуться с несколькими видами препятствий. Одни из них связаны с рассматриваемым состоянием, другие, как раз интересующие меня здесь, – с попытками его вызвать. Подданный может не оказывать сопротивления или даже быть не против возникновения состояния, но при этом возражать против попыток вызвать его намеренно. Также усилия по вызову данного состояния могут привести к обструкции среди подданных или канализировать их реакции таким образом, что эти попытки окажутся сорваны. В последнем случае встает вопрос, не могли ли власти предвосхитить реакции населения и приспособить их для своей цели. Предположим, если государство скажет своим агентам и населению, что его цель – вызвать состояние х, тогда воздействие этого заявления будет состоять в том, что f(x) и в самом деле возникнет. Могут существовать такие х*, для которых f(x*) = x*, то есть состояния, вызываемые по счастливой случайности, намеренно, а не рационально, но лишь при предположении, что функция реакции не будет функцией тождества. Тогда мы спросим, есть ли для данного x' такое х”, при котором f(x") = x'. Вполне возможно, что есть, но если причиной отличия функции реакции от функции тождества окажется недостаток надежной информации, тогда государство заведомо будет неспособно собрать информацию, требуемую для установления формы функции реакции. Если воспользоваться избитой аналогией, которая здесь, пожалуй, более уместна, чем в других контекстах, в данной ситуации срабатывает самый что ни на есть настоящий принцип неопределенности, который нельзя преодолеть, откорректировав воздействие заявления на состояние общества.

II.9. Самоподрывные политические теории

В этом разделе я буду обсуждать и критиковать определенный взгляд на политику, а именно теорию, согласно которой главная выгода или даже цель политической системы состоит в том воспитательном или ином полезном воздействии, которое она оказывает на участников. Сразу предупреждаю: политическое участие, я полагаю, благотворно для тех, кто участвует, по крайней мере если выбран правильный институциональный дизайн (I.5). Я возражаю против тезиса, что такие выгоды могут быть главным или даже единственным смыслом системы. Данный тезис превращает в главную цель политики то, что может быть лишь ее побочным продуктом. Действительно, политическая работа способна доставлять большое удовлетворение, но только при условии, что она определяется некой серьезной целью помимо получения удовлетворения. Если это условие не выполнено, мы остаемся с нарциссической теорией политики.

Да, множество людей, которые в последние десятилетия занимались разного рода деятельностью по повышению сознательности во многом (или даже исключительно) ради укрепления самоуважения или самореализации, будут всеми силами возражать. Они будут настаивать, что деятельность, явно провальная в отношении своей официальной цели, все-таки может преуспеть в изменении тех, кто ею занимается. На это у меня есть два ответа, подходящие для разных случаев. Одни люди и правда могут измениться, но к худшему. Другие могут успешно достичь политической зрелости посредством процесса, у которого не было иной цели, но только по счастливой случайности – намеренно и нерационально. Не то чтобы нельзя вытащить себя за волосы – нельзя рационально рассчитывать на это.

В любом случае меня больше волнуют политические теоретики, чем активисты. Я собираюсь показать, что некоторые аргументы в пользу политических установлений и институтов носят самоподрывной характер, так как оправдывают их эффектами, которые, по сути дела, являются побочными продуктами. Здесь первое и главное разделение должно быть проведено между установлением ex ante и установлением ex post. Ниже я утверждаю, что Токвиль в своей оценке демократической системы в Америке хвалил ее за те эффекты, что по сути являлись побочными продуктами. Как аналитическое отношение постфактум и на некотором отдалении это совершенно осмысленно. Трудности возникают тогда, когда те же самые аргументы приводятся, не дожидаясь факта, в публичном обсуждении. Хотя создатели установления могут втайне надеяться на эти побочные эффекты, они не вправе ссылаться на них на публике.

Кант дал трансцендентальную формулу публичного права: «Противоправны все относящиеся к праву других людей действия, максимы которых несовместимы с гласностью». Поскольку примеры Канта не очень понятны, я обращусь к Джону Ролзу, который выдвигает похожее условие публичности как ограничения, налагаемого на сферу выбора для сторон в исходном положении: «Стороны предполагают, что они выбирают принципы для публичной концепции справедливости». Принципы справедливости не только должны выполняться для всех; всем должно быть известно, что они выполняются для всех. Далее Ролз утверждает, что подобное ограничение при прочих равных обычно подтверждает его концепцию справедливости больше, чем концепцию утилитаристов. Если бы утилитаристские принципы справедливости принимались открыто, это повлекло бы за собой некоторую потерю самоуважения, поскольку люди бы почувствовали, что их не считают самоцелью в полной мере. Потеря самоуважения также – при прочих равных условиях – является потерей средней полезности. В этом случае можно себе представить, что публичное принятие двух принципов справедливости Ролза принесет более высокую общественную полезность, нежели публичное принятие утилитаризма, хотя и меньшую среднюю полезность, чем та, которая была бы достигнута при тайном утилитаристском устройстве, введенном сверху. Последняя возможность, однако, исключается условием публичности. Таким образом, утилитарист не вправе ратовать за два принципа Ролза на утилитаристских основаниях, хотя и может их приветствовать. То обстоятельство, что эти два принципа максимизируют полезность, окажется, по сути дела, побочным продуктом, а если они будут выбраны на этом основании, то уже не будут ее максимизировать. Тогда утилитаризм становится самоподрывным в смысле Канта: его максима несовместима с его публичным принятием.

Дерек Парфит выдвигал похожее возражение (и пытался ответить на него) против консеквенциализма действия (КД):

Он дает всем одну общую цель: наилучший из возможных исходов. В попытках достичь этой цели мы часто терпим неудачу. Даже когда мы преуспеваем, наша расположенность к попыткам может ухудшить исход. Стало быть, КД оказывается косвенным образом самоподрывным. Что именно это доказывает? Консеквенционалист может заявить: «Это доказывает, что КД оказывается лишь одной из частей нашей теории морали – той, что охватывает все успешные акты. Когда мы уверены в успехе, то должны быть нацелены на наилучший возможный исход. Наша широкая теория должна быть следующей: мы должны иметь те цели и диспозиции, наличие которых принесет наилучший исход. Эта широкая теория не будет самоподрывной. Таков ответ на это возражение» [214] .

Слово «должны» в предпоследнем предложении двусмысленно. Что предлагается: нам нужно иметь определенные цели и диспозиции – или же нацеливаться на обладание ими? Если последнее, то мы сталкиваемся с проблемой, ведь наличие определенных целей и диспозиций (то есть личности определенного рода) – по сути своей побочный продукт. Когда инструментальная рациональность обрекает себя на провал, нельзя просто решить от нее отказаться на инструментальных основаниях – как и заснуть, решив не пытаться заснуть. Если неизменный выбор наилучшего исхода приводит к расчетливой установке, которая пагубно действует на межличностные отношения, тогда уж лучше не стремиться всегда выбирать наилучший исход. Однако признать этот идеал – не то же самое, что его достичь. Я не говорю, будто бы совершенно невозможно неинструментально планировать неинструментальную установку, но возражения, заявленные в II.3, сохраняются. Аналогия с возражением Ролза против утилитаризма очевидна: сторонник КД может приветствовать неинструментальную установку, однако сам обречет себя на неудачу, если станет активно за нее бороться.

В «Демократии в Америке» Токвиль занимался оценкой социальных последствий американских институтов. Из его работы можно извлечь следующие методологические принципы:

1) Последствия следует принимать в рассмотрение, когда данный институт получает широкое распространение, а не когда он является маргинальным. Неудивительно, что случающиеся время от времени браки по любви в аристократическом обществе заканчиваются провалом, однако из этого не следует аргумент против демократии, которая поощряет подобные браки.

2) У каждого отдельного института будет много последствий, противоположных друг другу по своим направлениям. А значит, необходимо рассматривать их совокупный эффект. Быть может, в демократических обществах случается больше пожаров, чем где-то еще, но и тушатся они быстрее.

3) Не следует оценивать данный институт или установление по его эффективности в любой момент времени – следует рассматривать его долгосрочные последствия. Демократии взимают больше налогов, но в то же время создают больше доходов, с которых их можно взимать.

4) Не следует путать преходящий эффект введения института с устоявшимся эффектом его наличия. Первоначальным эффектом революции были распущенные нравы, однако устоявшимся эффектом оказалась более строгая мораль.

5) Указанные четыре принципа применяются только постфактум для отслеживания последствий системы, которая действует уже на протяжении какого-то времени. Наше знание социальной каузальности пока слишком слабо, чтобы с уверенностью предсказывать эффекты еще не испробованной системы.

6) Постфактум мы часто замечаем, что главное преимущество данного установления состоит в эффектах, отличных от его официальной цели и от категорий, в которых оно приобретает смысл для его участников.

Последнее положение находит свое основное применение в следующем аргументе. Как ни странно, Токвиль утверждает, что демократии менее пригодны для долгосрочного планирования, чем аристократии, однако в конечном счете превосходят их. Этот парадокс разрешается, если мы увидим, что первое положение касается времени на уровне акторов, а второе – временных последствий их поведения, как они видятся наблюдателю. С одной стороны, «демократии нелегко увязывать все детали крупного дела, останавливаться на каком-либо замысле и упорно проводить его в жизнь, несмотря на препятствия. Она не способна тайно принимать какие-либо меры и терпеливо ждать результатов». С другой стороны, «демократическое правительство укрепит с течением времени реальные силы общества, но оно не сумеет объединить одновременно в одном месте столько сил, сколько могут объединить аристократическое правительство или абсолютная монархия». Последний взгляд развивается в пассаже из главы «Реальные преимущества демократической формы правления для американского общества»:

Возникающая при демократической форме правления непрерывная деятельность в политической сфере переходит затем и в гражданскую жизнь. Возможно, что, в конце концов, именно в этом и состоит основное преимущество демократии. Ее главная ценность не в том, что она делает сама, а в том, что делается благодаря ей. Конечно, народ нередко очень плохо ведет государственные дела, но по мере того, как он занимается ими, круг его идей расширяется и он освобождается от присущей ему косности. <…> Демократия – это не самая искусная форма правления, но только она подчас может вызвать в обществе бурное движение, придать ему энергию и исполинские силы, неизвестные при других формах правления. И эти движения, энергия и силы при мало-мальски благоприятных обстоятельствах способны творить чудеса. Это и есть истинные преимущества демократии [223] .

Иными словами, преимущества демократии являются, главным образом и по сути дела, побочными продуктами. Заявленная цель демократии – быть хорошей системой правления, но Токвиль утверждает, что она уступает аристократии, если смотреть на нее только как на аппарат принятия решений. Однако сама деятельность по демократическому управлению производит в качестве побочного продукта определенную энергию и беспокойство, от которых выигрывает промышленность и которые ведут к процветанию. Рассуждение довольно здравое, но способно ли оно служить оправданием для введения демократии в стране, в которой она еще не установилась? Вопрос несколько сложнее, чем может показаться, исходя из того, что я до сих пор говорил, поскольку инструментальная эффективность – не единственный довод, относящийся к выбору установления. Соображения справедливости также могут иметь важное значение. И тем не менее следующий вывод представляется неизбежным: если система не имеет внутренних преимуществ в плане справедливости или эффективности, нельзя последовательно и публично выступать за ее введение из-за побочных эффектов, которые за ним последуют. Должен иметься смысл в демократии как таковой. Если люди мотивированы такими внутренними преимуществами, чтобы с головой окунуться в систему, могут последовать и другие выгоды – но эти выгоды не могут быть фактором мотивации сами по себе. Если бы демократическое правление вводилось исключительно ради его побочного воздействия на экономическое процветание и никто бы не верил в него на каких-то иных основаниях, оно бы не произвело подобного эффекта.

Токвиль предлагает похожий аргумент для суда присяжных: «Не знаю, приносит ли пользу суд присяжных тяжущимся, но убежден, что он очень полезен для тех, кто их судит. Это одно из самых эффективных средств воспитания народа, которыми располагает общество». Здесь снова оправдание для института находится в его побочных эффектах, которые, возможно, не были главной целью тех, кто создавал систему, и в любом случае не могут выступать таковой для ее участников. Необходимым условием воспитательных эффектов, ради которых Токвиль рекомендовал суд присяжных, является вера присяжных в то, что они делают нечто стоящее и важное, выходящее за рамки их личного развития. Их разум добивается превосходной концентрации, поскольку они знают, что в результате их решения кого-то могут повесить. Но этот эффект был бы испорчен, если бы присяжные считали, что главной целью процедуры является ее воздействие на их гражданский дух.

Токвиль довольствуется объяснением, что все великие достижения демократии осуществляются «вовне и без нее», хотя также и благодаря ей. Мы должны различать этот случай и тот, в котором институт оправдывается тем, что достигается вопреки ему и из-за него (скорее в духе Маркса или Зиновьева). Вполне мыслимое, пускай и не очень убедительное оправдание для авторитарного способа воспитания детей могло бы состоять в том, что он способствует развитию той самой независимости, которую пытается задушить. Сюда же относится идея, что «именно потому, что конституционные монархии, как правило, враги демократии, они продвигают демократию» – наблюдение сродни замечанию Зиновьева о том, что преследования укрепляют диссидентскую оппозицию.

По мнению некоторых, это может служить оправданием для конституционной монархии, но едва ли таким, что побудит монарха заниматься своим делом. В подобных ситуациях разрыв между официальной целью и социологическим оправданием может быть довольно сильным, поскольку реальные последствия института противоположны запланированным. Случай Токвиля более тонкий, потому что побочные продукты демократии могут быть крайне востребованы. Признание их само по себе не устранит мотивацию производить действия, побочными продуктами которых они являются (II.3), но случится недостаток стимулов, если будет считаться, что институт не слишком хорошо служит официальной цели, поскольку побочные продукты возникают только при уверенности участников в ее исполнении.

Джон Стюарт Милль – и Кэрол Пейтман, цитирующая его по этому поводу, – также утверждают, что главный эффект политической системы – воспитание участников, а «чисто деловая часть человеческих занятий» имеет второстепенное значение. Пейтман в своем комментарии к Миллю добавляет, что «два аспекта управления взаимосвязаны в силу того, что необходимым условием хорошего управления в первом (деловом) смысле является поддержание правильного типа индивидуального характера». Я бы подчеркнул обратную связь – важность чисто деловых целей в плане воспитания характера граждан. Политика берет свои воспитательные качества у своей деловой цели: чем важнее решение и чем серьезнее оно воспринимается, тем большему может оно научить.

Сходным образом можно прокомментировать следующий несколько двусмысленный пассаж из книги Ханны Арендт «О революции»:

Под публичной свободой американцы понимали непосредственное участие в публичных делах, а потому любая связанная с этим деятельность не считалась обузой, а, напротив, дарила вовлеченным в нее несравнимое ощущение счастья, которое нельзя было получить где бы то ни было еще. Они хорошо знали (и Джон Адамс снова и снова формулировал это знание), что люди собирались на городские ассамблеи, а позднее их представители – на знаменитые «конгрессы» и «конвенты» не из чувства долга и тем более не для того, чтобы отстаивать собственные интересы, а прежде всего потому, что они получали удовольствие от самого процесса обсуждения и принятия решений [229] .

Быть может, пассаж и не примечателен, однако его также можно истолковать и как утверждение нарциссической теории политики. Городская ассамблея больше похожа на «Пир» Платона, нежели на арену для компромисса, уступок и выбора из разных зол. Да, аспект принятия решений упоминается, но не в центральной по важности роли, которую он должен играть. Политическая дискуссия или делиберация могут быть очень приятными и приносить удовлетворение, но только когда при этом руководствуются потребностью в принятии решения. Дискуссия подчиняется принятию решений, а не существует с ним на равных, как следует из формулировки Арендт. В своем обсуждении древнегреческой демократии она открыто заявляет, что «политика существует никогда не просто ради выживания» – в противовес утверждениям Мозеса Финли о том, что афинский народ «признавал инструментальную роль политических прав и в конечном итоге был больше озабочен важными решениями». Неясно, имеет она в виду теоретиков древнегреческой демократии или, как Финли, способы ее реального функционирования, но это неважно в контексте того, что я хочу сказать, поскольку в любом случае Арендт придерживается неинструментальной концепции политики. Из-за этого она оказывается опасно близка к пониманию политики в качестве игры уже обученной элиты, а не процесса обучения.

В качестве последнего примера самоподрывного воззрения на политику я возьму идеологию, лежащую в основании различных кампаний за ядерное разоружение, которые проводились в последние десятилетия. Излишне говорить, что мои комментарии не имеют отношения к содержанию проблем, которые в них затрагивались. Я буду опираться на недавний симпозиум по вопросам участия, инициатором которого выступил Стенли Бенн. Сначала он поднял дебатируемую тему причин голосовать или как-то иначе участвовать в политике, если в современных демократиях шансы того, что отдельный индивид сможет повлиять на конечный исход, практически равны нулю, а затраты на участие по меньшей мере ощутимы. В своей реплике он предположил следующее:

…политическая деятельность может быть формой морального самовыражения, необходимого не для достижения какой-либо цели помимо себя самого (поскольку дело может быть проиграно) и не для убежденности в том, что человек показал остальным свою приверженность стороне добра, но потому, что нельзя всерьез претендовать, пусть даже про себя, на приверженность этой стороне и не выражать позицию действиями, наиболее ей соответствующими в данном парадигматическом случае [233] .

В своих замечаниях к выступлению Бенна Брайан Бэрри развивает довод, близкий к тому, что я выше выдвигал в отношении Ханны Арендт:

Политика – серьезное дело. В любом государстве с развитыми административными компетенциями она определяет, через деятельность или по умолчанию, распределение продуктов питания, жилья, медицинских и образовательных услуг и т. д., и – во взаимодействиях с другими государствами – будет ли применено оружие массового уничтожения. Я полагаю, Бенн тоже так считает и горит желанием показать, что будет рационально играть свою роль всерьез. Но, к сожалению, форма обоснования, которую он предложил, а именно с точки зрения самовыражения, способствует легкомыслию. Она очень удобна для политики хороших людей, радикального шика коридора Бостон – Вашингтон и треугольника Лондон – Оксбридж <…> Ритуальная деятельность и вправду существует в политике, принося много незаслуженной самоуспокоенности тем, кто принимает в ней участие. Кампания за ядерное разоружение последних лет прекрасно это иллюстрирует [234] .

Мне в высшей степени симпатична такая характеристика, но я бы добавил: следует различать действия, совершаемые из самоуважения, и использование политических действий как средств его достижения. Вслед за Бенном я полагаю, что первые вызывают законную озабоченность; подобно Бэрри, если я правильно его понимаю, я считаю, что последние подразумевают постановку телеги впереди лошади. Кроме того, как и Бэрри, я считаю, что кампании за ядерное разоружение очень хорошо иллюстрируют форму «радикализма среднего класса». Кампании 1982 года были во многих отношениях исключением, поскольку они, вне всяких сомнений, оказали воздействие на общественное мнение и на политику. И все же один из лидеров кампаний дал наилучшую формулировку самоподрывного отношения к политике, которая мне когда-либо попадалась. В одном из интервью Э. П. Томпсона спросили: «А что если митинг на Трафальгарской площади ни к чему не приведет?» Ответ Томпсона (при условии, что он приведен целиком и дословно) был совершенно выдающимся:

Но разве это главное? Главное в том, что он показывает, что демократия жива. Люди не просто принимают на веру то, что им говорят политики. Такой марш, как этот, дает нам самоуважение. Чартизм был крайне полезен для чартистов, хотя они так и не получили Хартию [236] .

Отсюда можно сделать только один вывод: если бы у чартистов спросили, не считают ли они, что все их усилия ни к чему не приведут, они бы ответили: «Разве это главное?» Но это нелепая идея. Самоуважение, как и самовыражение, самореализация и их товарищи, являются побочными продуктами по своей сути. Нет такой деятельности или kinesis, как «приобретение самоуважения», в том смысле, в котором можно сказать об «изучении французского», хотя другие виды деятельности, как, например, объединение в борьбе за общую цель, могут производить самоуважение в качестве побочного продукта.

Здесь мы имеем дело с той же путаницей, которая возникает, когда художники заявляют, что смысл настоящего произведения искусства в процессе, а не в результате; когда Эдуард Бернштейн заявлял, что, по его мнению, цель социализма – ничто, а движение – все; или когда шахматист утверждает, будто играет не для того, чтобы выиграть, но ради изящества самой игры. Есть только изящные и неизящные способы победить; не существует изящного способа проиграть. Если Джентльмены – те, кто играет ради игры, а Игроки – те, кто играет ради выигрыша, тогда нет ничего удивительного в том, что, когда сыновья Игроков превращаются в Джентльменов, наступает упадок, как показано в одной недавней интерпретации экономического развития Британии в конце XIX века. Похоже на то, что Э. П. Томпсон – Джентльмен.

II.10. Навязчивые поиски смысла

«Любой изъян или ошибка в этом предмете одежды намеренны и являются частью дизайна». Эта бирка на джинсовой куртке, которую я купил в Сан- Франциско несколько лет назад, резюмирует все интеллектуальные и моральные заблуждения, обсуждаемые в данной главе. Она воплощает в себе широко распространенную тенденцию искать смысл во всех явлениях, выражающую себя либо в том, что смысл находится, либо в том, что он создается. Если некое действие или некий план действий имеет хорошие последствия, появляется искушение считать, что они придают смысл, а следовательно, могут служить объяснением поведения. Можно также сформировать намерение вести себя так, чтобы получить указанные выгоды. Если же такие последствия являются по сути своей побочными продуктами, объяснение обычно не срабатывает, а намерение оказывается самоподрывным. Сначала я буду достаточно подробно обсуждать вопрос объяснения, а потом более кратко остановлюсь на моральных вопросах, которые уже изучались в деталях.

Вопрос объяснения – это частный случай более общей проблемы: когда мы имеем право объяснять явление с точки зрения его последствий? Такие объяснения носят очень распространенный характер, хотя и редко бывают обоснованными. Сначала я буду обсуждать дотеоретическую форму подобных объяснений, в которой они встраиваются в повседневную жизнь и восприятие. Затем я рассмотрю некоторые способы теоретической защиты таких объяснений, прежде чем перейти к более специфическому вопросу объяснения с точки зрения последствий, которые по сути своей являются побочными продуктами.

В повседневной жизни – в политике, в семье или на рабочем месте – мы все время сталкиваемся с подспудным допущением, что любое социальное или психологическое явление должно иметь смысл или значение, которое его объясняет: должна быть какая-то перспектива, в которой оно оказывается выгодным для кого-то или для чего-то – и эти выгоды также объясняет наличие самого явления. Такому образу мышления совершенно чужда идея, что в общественной жизни также могут присутствовать шум и ярость, незапланированные и случайные события, которые не имеют никакого смысла. И даже если сказку рассказывает идиот, всегда существует код, который, будучи найден, даст возможность ее расшифровать. Эта установка пронизывает недостаточно рефлексивные формы функционалистской социологии, некоторые образцы которой приводятся ниже. Оно поддерживается (или так мне, по крайней мере, кажется) повсеместным распространением психоаналитических понятий. Там, где смысл поведения не объясняется «латентной функцией», в качестве замены используется «бессознательное намерение». А если не помогает ни то ни другое, то всегда можно обратиться к теориям заговора. Я уже цитировал замечание Шелера о зависти, которая возникает, когда наша фактическая неспособность что-то получить объясняется как итог позитивных действий, направленных против нашего желания. Еще один пример, показывающий практическую важность такой установки, – сталинское понятие «объективного пособничества», самый последний пример которого представили хунвейбины во время «культурной революции» в Китае.

Эта установка имеет два истока в истории идей. (Она также может иметь глубокие корни в индивидуальной психологии; некоторые из механизмов, обсуждаемые в главе III, вполне могут оказаться здесь релевантны.)

Первый исток – это теологическая традиция и проблема зла. В христианской теологии возникло два основных способа оправдания существования зла, боли и греха: они могут рассматриваться либо как обязательные каузальные условия оптимальности вселенной в целом, либо как неизбежные побочные продукты оптимального пакетного решения. Первый способ принадлежит Лейбницу – по его словам, функция монстров состоит в предоставлении нам возможности воспринять красоту нормальности. Второй способ принадлежит Мальбраншу, который с презрением высмеивал идею, что Бог создал монструозные врожденные дефекты bénéfice des sages femmes [на благо повитух], и утверждал, что случайности и деформации – это цена, которую Богу пришлось заплатить за выбор простых общих законов природы. В обоих случаях целью аргументации было показать, что настоящий мир является наилучшим из всех возможных миров и что каждая его черта – неотъемлемая часть оптимальности.

С логической точки зрения теодицея не может выступать в качестве основания для вывода социодицеи: нет причин для того, чтобы лучший из возможных миров также обязательно содержал бы лучшее из всех возможных обществ. Весь смысл теодицеи в том, что субоптимальность в одной части может служить условием для оптимальности в целом, и так оказывается даже в том случае, если эта часть представляет собой уголок, в котором развертывается история человечества. Если оправдание существования монстров лежит в их образовательном эффекте для повитух, которые их принимают, не могут ли и несчастья людей выполнять подобную функцию для созданий из иных миров или небесных сфер? Но даже если теодицея и не выступает предпосылкой для социодицеи, ее можно использовать как аналогию, как это делал Лейбниц, хотя и с некоторой робостью. Он, например, утверждал, что роскошь может быть оправдана как достойный сожаления, но неизбежный побочный продукт процветания, оставляя на долю Бернарда Мандевиля более смелые заявления о том, что роскошь на самом деле способствует процветанию, влияя на занятость. Наследием теологической традиции была сильная презумпция того, что частные пороки в конечном счете влекут за собой общественные выгоды.

Во-вторых, поиски смысла исходят от современной биологии. До Дарвина биология также находила смысл повсюду в органических явлениях, но он вкладывался божественным творцом и не мог послужить независимым вдохновением для социологии. Когда Дарвин укоренил биологическое приспособление в каузальном анализе, он не только разрушил теологическую традицию, но и нашел ей замену. Раньше биодицея, как и социодицея, происходила непосредственно от теодицеи, но после Дарвина социодицея могла ссылаться на независимую биодицею. И опять-таки биодицея служила, за вычетом социал-дарвинизма и современной социобиологической мысли, не основанием для вывода социодицеи, а аналогией. Иногда в грубой, а иногда в более утонченной форме социологи изучали общество таким образом, будто презумпции приспособления и гомеостаза действовали в нем так же, как в животном царстве. Сегодня даже в нем подобные принципы уже не имеют столь универсального действия, поскольку, например, плейотропные побочные продукты адаптивной способности сами не всегда бывают адаптивными. В сфере социального данные принципы терпят полное фиаско. Нет такого механизма, по своей универсальности и силе сравнимого с естественным отбором, который мог бы обеспечивать социальную адаптацию и стабильность. Несмотря на это возражение, власть органической аналогии над социальными акторами и над изучающими их социологами не ослабевает.

Вследствие указанных исторических причин наличествовала тесная связь между объяснением с точки зрения последствий и социодицеей в том смысле, что недостатки общества объяснялись их глобальными благотворными последствиями для стабильности, интеграции или процветания. Среди явлений, которые оправдывались и объяснялись таким образом, – экономическое неравенство, социальные конфликты, политическая апатия. Однако связь эта имеет отнюдь не обязательный характер, так как объяснение может также ссылаться на глобальные негативные последствия, как в следующем отрывке из «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко:

Но, может быть, следует взглянуть на проблему иначе и спросить себя, чему служит провал тюрьмы; почему полезны различные явления, которые постоянно критикуют, такие как поддержание делинквентности, поощрение рецидивизма, преобразование случайного правонарушителя в устойчивого делинквента, формирование замкнутой среды делинквентности. Пожалуй, надо выяснить, что таится за явным цинизмом карательного института, который после «очищения» заключенных посредством наказания продолжает следовать за ними шлейфом «клеймений» (надзор, некогда существовавший юридически, а ныне – фактически; полицейское досье, сменившее прежние паспорта каторжников) и преследует как «делинквента» того, кто уже оправдал себя, отбыв наказание как правонарушитель. Не следует ли видеть в этом скорее последовательность, чем противоречие? В таком случае приходится предположить, что тюрьма (и наказание вообще) имеет целью не устранение правонарушений, а скорее различение их, распределение и использование; что тюрьма и наказания не столько делают послушными тех, кто склонен нарушать закон, сколько стремятся вписать нарушение закона в общую тактику подчинения. Тогда уголовно-правовая система предстает как способ обращения с противозаконностями, установления пределов терпимости, открытия пути перед одними, оказания давления на других, исключения одной сферы, постановки на службу другой, нейтрализации одних индивидов и извлечения пользы из других [247] .

Пространная цитата хорошо демонстрирует следующие характерные черты этого способа объяснения.

1) Объяснение с точки зрения последствий не предлагается явно, скорее, на него намекают. Фуко использует технику риторического вопроса; Бурдье делает вид, что «все происходит так, как будто» культурное поведение может объясняться его эффективностью в недопущении аутсайдеров.

2) При объяснении на читателя обрушивается каскад глаголов без подлежащего, соответствующий свободно плавающим намерениям, которые не могут быть приписаны ни одному индивиду.

3) Существует презумпция, что вопрос Cui bono? не просто один из многих вопросов, которыми полезно руководствоваться при исследованиях, но некоторым образом привилегированный вопрос.

4) Предлагаемое объяснение при более внимательном анализе оказывается чистой фантазией – ловким бездоказательным объяснением, которое мог бы придумать любой, у кого есть крупица остроумия и изощренности. Лейбниц сухо замечал о философах-неоконфуцианцах: «Сильно сомневаюсь, что у них хватило пустой утонченности допустить существование мудрости, не допуская существования мудреца». Фуко, Бурдье и им подобным, конечно, хватает утонченности постулировать дьявольский план без дьявола, который бы его вынашивал.

Однако не все объяснения с точки зрения последствий относятся к этой грубой разновидности. Среди более изощренных способов обосновать такие объяснения можно привести следующие:

1) Поведение может объясняться его последствиями, если те были запланированы актором.

2) Незапланированные последствия также могут объяснять поведение, если имеется некий другой агент, который (а) получает выгоду от этого поведения, (б) понимает, что он извлекает выгоду из него, и (в) способен поддерживать или усиливать это поведение, чтобы извлекать выгоды.

3) То же самое объяснение приводится, когда агент сам признает, что поведение имело незапланированные и благоприятные последствия, которые затем его подкрепляют.

4) Даже когда последствия не запланированы агентами, которые их производят, и не признаются агентами, которые извлекают из них выгоду, они объясняют поведение, если описан механизм обратной связи между последствиями и поведением. Естественный отбор – важный пример такого механизма.

5) Даже если ни одно из указанных условий не выполняется, можно ссылаться на последствия в качестве объяснения при наличии некоторого общего знания, гарантирующего существование механизма обратной связи, даже если мы не в состоянии описать его в каждом конкретном случае.

6) Или же объяснение может полностью обойтись без намерения, признания или обратной связи и вместо этого основываться на точно установленном законе последствий.

Я не могу здесь обсуждать эти разновидности функционального объяснения, лишь только скажу, что (1)-(4) имеют широкое применение в социальных науках, тогда как (5) и (6) имеют более сомнительный статус. Позвольте мне вместо этого прямо обратиться к вопросу об объяснении с точки зрения последствий, которые, по сути дела, являются побочным продуктом объясняемого. Работы Пьера Бурдьё поднимают этот вопрос в самой острой форме, поскольку именно такие объяснения составляют их суть. Если отбросить случайные промахи, он прекрасно отдает себе отчет в том, что способность производить впечатление и достигать отличия несовместима с намерением это делать. Так, например, символическое поведение мелкой буржуазии объясняется через самоподрывное намерение произвести впечатление. Однако общий сюжет «Отличия» состоит в том, что поведение, успешно производящее впечатление, также может объясняться через успех как объективную или неосознанную стратегию, подчиненную цели. Однако остается неясным, что имеется в виду под объективной стратегией. Нам так и не говорят, как отличить поведение, которое лишь по случайности служит интересам агента (Бурдьё ведь наверняка согласился бы, что такие случаи есть?), от поведения, которое может быть объяснено фактом того, что оно им служит.

Поэтому мое возражение Бурдьё касается вовсе не использования для объяснения последствий, которые по сути своей являются побочным продуктом, а лишь отсутствия у него интереса к механизму. Вполне может существовать неинтенциональный механизм, благодаря которому поведение может возникнуть или закрепиться в силу определенных последствий, которые являются побочным продуктом. Снова вернемся к анализу эвергетизма у Вена. Если безрассудное великолепие – условие для завоевания симпатий народа, а последние – условие для получения или удержания власти, тогда скупые и те, кто слишком рассудочно пытается быть великолепным, не смогут добиться власти. Так мы могли бы объяснить некоторые паттерны поведения – великолепие власть имущих – последствиями, которые по сути являются побочными продуктами, через вышеописанный механизм типа (2). Согласно Вену, объяснение было бы неправильным, потому что вторая посылка ложная. Щедрость не была важна для власти, по крайней мере поначалу; и даже когда она стала важна, нерасчетливость не была обязательной. Тем не менее подобное возражение не так важно для меня, как то обстоятельство, что в предлагаемом объяснении намечен как минимум один механизм, следовательно, оно терпит неудачу на достойных эмпирических основаниях. Главной мишенью моей критики являются объяснения, которые не предлагают ни механизма, ни аргумента в пользу того, что без них можно обойтись, но просто опираются на непродуманное допущение, что если у щедрого поведения есть такие в высшей степени желательные результаты, то этим и объясняется щедрость. Такое объяснение позорным образом терпит неудачу, потому что вытекает из ошибочно понятых поисков смысла.

Гипотетическое объяснение, процитированное выше, ссылалось на искусственный отбор как механизм, посредством которого незапланированные последствия могут служить объяснением своих причин. Еще одним механизмом может быть закрепление внутри индивида, то есть случай (3). Как уже говорилось в I.2, люди часто занимаются деятельностью, приносящей награду, именно потому, что она ее приносит, но это не то же самое, что сказать, будто бы они занимаются ею с целью получить награду. Когда награды относятся к состояниям, являющимся побочными продуктами, это различие приобретает ключевую важность. Даже если, скажем, чувство удовлетворения или самореализации – по сути дела, побочный продукт и потому не может быть мотивацией для действия, оно может закреплять мотивацию заниматься теми видами деятельности, которые дают такие побочные продукты. Скорее всего, именно поэтому художники занимаются искусством, ученые – наукой и так далее. Они занимаются ими не ради острых ощущений, но чтобы «сделать все правильно», и тем не менее когда они получают острые ощущения, если им удается «сделать все правильно», их мотивация к такого рода занятиям усиливается. Здесь мы ссылаемся на состояния, являющиеся побочными продуктами, ради (каузального) объяснения мотиваций, которыми (интенционально) объясняется деятельность, – и такой подход довольно сильно отличается от простого заявления, что данные состояния и есть цели, которые объясняют поведение.

Итак, ошибки в объяснении, возникающие в этом контексте, бывают двух видов, которые можно ассоциировать с именами Веблена и Бурдьё (см. также II.5). Во-первых, имеется попытка объяснить через интенциональность порождение состояний, которые по сути своей являются побочными продуктами; во-вторых, идея, что для объяснения таких состояний достаточно указать на их полезность, не указав никакого механизма. Иными словами, опять же, можно потерпеть неудачу, либо указав неподходящий механизм, либо не предложив никакого механизма.

Первое из этих двух интеллектуальных заблуждений тесно связано с тем, что я назвал моральным заблуждением в отношении побочных продуктов – неуместной или самоподрывной формой инструментальной рациональности. Это заблуждение, связанное со стремлением к вещам, которые отпрянут, как только к ним протянется рука. Во многих случаях оно приобретает форму попыток получить что-то даром, сформировать характер или стать «личностью» не путем «безжалостного посвящения всех сил одной задаче», а как-то иначе. В других случаях оно сопровождается потаканием самому себе, в результате чего человек начинает снисходительно относиться к ошибкам или недостаткам в своей работе, зная, что порой они оказываются полезными или плодотворными. В частности, многие наверняка сталкивались с типом ученого, который оправдывает односторонний характер своей работы потребностями науки в плодотворных разногласиях. А чаще всего это отношение сочетается с формой самомониторинга, чьи пагубные последствия я стремился подчеркнуть.

Иногда говорят, что все хорошее в жизни дается бесплатно: если обобщить, можно сказать, что все хорошее в жизни является побочным продуктом. Как показала недавняя работа Альберта Хиршмана, такое положение дел может объясняться тем, что у побочных продуктов нет «потенциала для разочарования», поскольку мы ими и не очаровывались. Также можно было бы обосновать их привлекательность в более позитивных категориях, сославшись на ценность, которую мы придаем свободе, спонтанности и неожиданности. А самое главное, побочные продукты связаны с тем, что нам достается в силу того, кто мы есть, в отличие от того, чего мы можем добиться трудом или силой воли.

III.1. Введение

Моя цель в данной главе – наконец пролить свет на проблему, возникающую, у основания утилитаристской теории. Проблема следующая: почему удовлетворение индивидуальных желаний должно служить критерием справедливости и общественного выбора, если сами эти желания могут формироваться процессом, предвосхищающим этот выбор? И, в частности, почему выбор из допустимых вариантов должен учитывать только индивидуальные предпочтения, если люди склонны приспосабливать свои стремления к своим возможностям? С точки зрения утилитариста не будет никакой потери благосостояния, если лисица будет отлучена от потребления винограда, раз она все равно считает его кислым. Но, естественно, она считает его кислым из-за убежденности в том, что она все равно будет отлучена от его потребления, а в этом случае трудно оправдывать размещение блага, ссылаясь на предпочтения.

Я буду называть феномен кислого винограда адаптивным формированием предпочтений или адаптивным изменением предпочтений, в зависимости от обстоятельств. Предпочтения, сформированные этим процессом, я буду называть адаптивными предпочтениями. Я попытаюсь прояснить понятие адаптивных предпочтений: сначала противопоставив их некоторым другим понятиям, которые с ними тесно связаны и с которыми их легко можно спутать (III.2), а затем дав им интерпретацию в свете длительной полемики о смысле свободы (III.3). На фоне этого анализа я далее буду рассматривать содержательные и методологические следствия формирования адаптивных предпочтений для утилитаризма, этики и справедливости (III.4). Идея кислого винограда представляется мне одинаково важной как для понимания индивидуального поведения, так и для оценки моделей социальной справедливости. Поэтому концептуальный анализ в III.2 и III.3 задуман так, чтобы он был интересен сам по себе, а не только как подготовка к этическим вопросам, рассматриваемым в III.4.

Кислый виноград может рассматриваться в качестве способа ослабления когнитивного диссонанса. Поэтому в последующем изложении будет ощутимо влияние Леона Фестингера, прямое и косвенное, через работы Поля Вена, который многим обязан Фестингеру, хотя во многих важных отношениях идет дальше него. В частности, Вен вводит важную идею «сверхадаптации» к возможному, которая опять-таки связана с его общим понятием о том, что в ходе совершения выбора людям свойственно перебарщивать и без необходимости ударяться в крайности. Однако в творчестве Фестингера адаптивные предпочтения, хотя они и важны, не являются единственной или главной темой. Кислый виноград – один из нескольких механизмов ослабления когнитивного диссонанса. Более того, я полагаю, что это понятие так и не стало предметом систематического обсуждения, главным образом из-за того, что не было проведено ключевое различие между адаптацией предпочтений к возможностям, вызванной каузально, и той же адаптацией, выработанной намеренно. Amorfati (любовь к судьбе), «добродетельность по необходимости» можно истолковать и так, и так, но не получится сказать ничего интересного, не пояснив, какая из разновидностей имеется в виду.

III.2. Концептуальная карта

Наше сознание устраивает нам всевозможные фокусы, а мы в свою очередь – ему. Чтобы понять конкретный фокус под названием «кислый виноград», мы должны указать его точное местоположение на карте сознания. Сначала я сравню адаптивные предпочтения с одним механизмом, который в каком-то смысле является их полной противоположностью, а затем с рядом механизмов, которые либо имеют похожие причины, либо порождают похожие следствия.

(а) Контрадаптивные предпочтения. Феномен, противоположный кислому винограду», – «запретный плод всегда сладок». Я буду называть его формированием контрадаптивных предпочтений. Если, живя в Париже, я предпочитаю жить в Лондоне, но предпочитаю Париж Лондону, когда нахожусь в Лондоне, мои желания формируются множеством допустимых решений, как и в случае образования адаптивных предпочтений, но совершенно противоположным образом. Перверсивный механизм желания указывает на реальность различия между желаниями и влечениями, которое во многих случаях трудно провести однозначным образом. В разделе I.5 я проводил различие между конформизмом и конформностью, основываясь на различии желаний и влечений, но ясно, что его непросто выявить в реальных случаях. Сходным образом, хотя ниже я утверждаю, что в рабочем порядке удается разграничить интенциональное приспосабливание предпочтений к возможностям при помощи метажеланий и похожее каузальное приспосабливание при помощи влечений, реальные случаи зачастую оказываются не настолько четкими, чтобы убедить скептиков в реальности различения. Контрадаптивные предпочтения, в свою очередь, едва ли могут быть сформированы метажеланием помешать удовлетворению желаний первого порядка. Ниже я утверждаю, что фрустрация может входить в счастье и в этой мере может быть объектом планирования предпочтений, но лишь только одна она не составляет счастье. Да, можно указать на побочные выгоды контрадаптивных предпочтений, связанные со стимулами, создаваемыми движущейся мишенью. Благодаря своей неугомонности можно приобрести богатство, опыт и даже мудрость, а также способность в конце концов угомониться. Но эти выгоды будут по сути своей побочными продуктами, достигнутыми в ходе рационального планирования характера.

Создают ли контрадаптивные предпочтения для теории общественного выбора ту же проблему, что и адаптивные? То есть следует ли отбрасывать желания, которые были сформированы этим механизмом? Если кто-то хочет попробовать запретный плод только потому, что он запретный, должны ли мы считать недоступность плода для него потерей в благосостоянии? И приведет ли предоставление ему доступа к плоду к росту благосостояния, если тем самым он потеряет к нему всякий интерес? Обычная утилитаристская теория общественного выбора не дает ответов на эти вопросы. Сама эта неопределенность указывает на неадекватность данной теории, хотя в разделе III.4 мы увидим, что контрадаптивные предпочтения создают для этики меньше проблем, чем адаптивные, поскольку не вызывают сопоставимого конфликта между автономией и благосостоянием.

(б) Изменение предпочтений через обучение. «Общеизвестно, что выбор зависит от вкусов, а вкусы – от прошлого выбора». Когда я выбираю из набора альтернатив вариант, который мне незнаком, и пробую его, в результате я могу передумать и оценить эту альтернативу ниже ранее отвергнутых. Как отличить такое изменение предпочтения через обучение и опыт от адаптивного изменения предпочтений? Рассмотрим случай предпочтений в отношении работы. Плохая региональная мобильность может привести к двойному рынку труда – к примеру, доход в сельском хозяйстве будет систематически ниже, чем в промышленности. Подобный разрыв в доходах может отражать тот факт, что сельскохозяйственный рабочий предпочитает не иметь над собой начальников или что он предпочитает село, поскольку некоторые товары там дешевле, чем в городе. Работник может предпочитать оставаться в деревне и не переезжать в город, даже если спрос на сельскохозяйственную продукцию слишком низок, чтобы заработать столько же, сколько рабочий на заводе. Каковы последствия такого положения дел для благосостояния? Стандартный ответ состоит в том, что переезд работника из деревни в город влечет потерю в благосостоянии для него, а следовательно, и для общества тоже. Однако рассмотрим аргумент, предложенный Амартией Сеном:

Предпочтение человеком определенного образа жизни и местожительства, – как правило, результат его прошлого опыта, и если он поначалу не готов переезжать, это не означает, что это неприятие будет вечным. Это различие некоторым образом сказывается на аспекте политики занятости, который касается благосостояния, поскольку важность, которую желают приписать разрыву в заработной плате как отражению предпочтений работника, будет так или иначе зависеть от степени того, насколько, как ожидается, будут меняться вкусы вследствие самого переезда [267] .

При естественном прочтении этого отрывка может показаться, что в нем говорится об оправданности (по крайней мере, в некоторых случаях) переезда, если оценка жизни в городе ex post делает последнюю предпочтительнее жизни в сельской местности, которая оценивалась выше ex ante. Однако тогда нам следует задаться вопросом об истинной природе индуцированного изменения предпочтений. Одна возможность будет состоять в том, что переезд предполагает обучение и опыт, другая – что изменение будет вызвано привыканием и примирением (адаптивные предпочтения). Если верна первая гипотеза, процесс необратим в том смысле, что его нельзя обратить вспять возвращением в деревню. (Конечно, его можно было бы откатить путем получения больших знаний о жизни в городе или при помощи совершенно иного механизма.) Если верна вторая гипотеза, все можно обратить вспять, просто вернувшись к исходному множеству допустимых решений.

Изменение предпочтений через обучение можно вписать в расширенную утилитаристскую рамку, в которой ситуации оцениваются в соответствии с информированными, а не только данными предпочтениями. Следует придавать больший вес предпочтениям того, кто знает обе стороны вопроса, а не того, у кого есть опыт от силы одной альтернативы. Конечно, речь идет об информированных представлениях заинтересованного индивида, а не какого-то высшего органа. Они являются информированными в том смысле, что укоренены в опыте, а не потому, что основаны на метапредпочтениях индивида. Они отличаются от данных предпочтений только (или главным образом) своей стабильностью и необратимостью. Информированные предпочтения внедряются в коллективный выбор при помощи систематической политики экспериментирования, которая дает индивидам возможность изучать новые альтернативы, не делая при этом окончательный выбор в пользу одной из них. В результате у них будет больше информации, но слабее характер. Люди, воспитывающиеся год в городе, год в деревне и наоборот, могли бы сделать более информированный выбор, но у них будет менее устойчивая и содержательная личность.

Как бы то ни было, ясно, что изменение предпочтений через привыкание и примирение не может быть встроено даже в рамки этого расширенного утилитаризма. Если предпочтения обратимым образом привязаны к ситуациям, тогда предпочтения по парам ситуаций предстают совсем в ином свете. Если первоначальное предпочтение городской жизни можно было бы изменить при помощи длительной жизни в сельской местности и наоборот, тогда можно было бы оправдать любой статус-кво тем, что может показаться «информированными» предпочтениями. Это, однако, было бы не расширением утилитаризма, а его уничтожением. По крайней мере, так выходит в случае ординального утилитаризма. Кардинальный утилитаризм в его классической версии прекрасно способен справиться с проблемой путем сравнения суммарного удовлетворения желания сельской жизни с предпочтениями сельской местности и суммарного удовлетворения желания городской жизни с предпочтениями города. Тем не менее, как утверждается ниже, тогда кардинальному утилитаризму придется столкнуться с другими, еще более серьезными проблемами.

(в) Предварительное связывание себя обязательствами. Адаптивные предпочтения приводят к тому, что альтернатива из множества допустимых решений, которую я предпочитаю, оказывается предпочитаемым мною вариантом из более широкого множества представимых альтернатив.

Того же самого результата можно добиться при помощи предварительного связывания себя обязательствами, то есть путем целенаправленного формирования множества допустимых решений таким образом, чтобы исключить из него определенные возможные варианты. Некоторые люди женятся по этой причине: они хотят создать барьер, который помешает им расстаться друг с другом из каприза. Другие люди не вступают в брак, потому что хотят быть уверенными, что их любовь друг к другу (или нежелание расставаться) не вызвана формированием адаптивных предпочтений. По всей видимости, невозможно гарантировать, чтобы люди одновременно и оставались вместе по правильным причинам, и не расставались друг с другом по неправильным причинам. Если человек целенаправленно сокращает свое множество допустимых решений, он рискует, что предпочтения, которые исходно были причиной для ограничения, в конечном счете окажутся сформированы самим ограничением в том смысле, что они были бы иными, если бы множество не было таким ограниченным. Как утверждал все тот же Джордж Эйнсли в несколько ином контексте, механизмы, предназначенные для борьбы с импульсивностью, в конечном итоге могут оказаться тюрьмами.

Еще один пример, демонстрирующий потребность в этом различии, – желание подчиняться власти. Как подробно показывает Поль Вен, механизм кислого винограда может легко заставить граждан прославлять своих правителей, но подчинение при этом порождается не мазохистским желанием, а идеологией, которая вызвана реальным подчинением и появляется после него. И снова мы должны различать два случая: когда предпочтения являются причиной ограниченного множества допустимых решений и когда предпочтения становятся эффектом этого множества. Угнетенные могут стихийно изобрести идеологию, оправдывающую их угнетение, но отсюда не следует, будто они изобрели само угнетение. Может показаться, что в своей теории идеологии и гегемонии Вен возлагает вину на жертв, но по зрелом размышлении следует согласиться с ним, когда он говорит, что объяснение идеологии в категориях индоктринации и манипуляции ничуть не более лестное для подданных. И фактически объяснение через манипуляцию является недостоверным, как я буду утверждать далее.

(г) Манипуляция. Кислый виноград может побудить людей довольствоваться тем немногим, что у них есть. Без сомнения, зачастую это выгодно другим людям, которым легче могут сойти с рук эксплуатация и угнетение. Но нам не следует полагать, будто бы смирение в принципе вызывается теми, кому оно выгодно. Рассмотрим следующий отрывок:

А может осуществлять власть над В, заставляя его делать то, чего он делать не хочет, но А также осуществляет власть над В, оказывая на него влияние, формируя и определяя сами его желания. Действительно, разве высшим проявлением власти не является порождение у другого или у других таких желаний, которые вы бы хотели у них видеть, то есть обеспечение согласия с их стороны посредством контролирования их мыслей и желаний? Чтобы это понять, совсем не нужно пускаться в рассуждения о «Дивном новом мире» или о мире Б. Ф. Скиннера: контроль над мышлением может осуществляться в менее тотальных и более скромных формах, таких как контроль над информацией, масс-медиа и сам процесс социализации [275] .

В пассаже есть некоторая двусмысленность: какое объяснение желаний предлагает Льюкс – целевое или функциональное? Действительно ли правители могут умышленно внушать подданным определенные убеждения и желания? Или же в отрывке говорится только о том, что некоторые ментальные состояния имеют последствия, благоприятные для правителей? И если так, могут ли эти последствия по-прежнему объяснять их причины? Как объяснялось в главе II, целевое объяснение маловероятно, поскольку данные состояния являются по сути своей побочными продуктами, а неинтенциональное объяснение через последствия не будет работать до тех пор, пока не будет оговорен механизм обратной связи. В любом случае понятие кислого винограда предполагает строго эндогенную каузальность, в отличие от экзогенных объяснений через выгоды для других. Правителям выгодно, чтобы их подданные смирились со своим положением, но само смирение вызывается – если мы имеем дело с кислым виноградом – тем, что оно выгодно самим подданным.

Отсюда не следует, что поведение правителей не имеет никакого отношения к верованиям и желаниям, создаваемым у подданных. Наоборот, действуя со страстью, а не с расчетом, правящие классы успешно влияют на умы своих подданных, с последствиями, благотворными для их правления. Рассмотрим значение методизма для Англии времен промышленной революции, когда он служил «одновременно в качестве религии индустриальной буржуазии <…> и широких слоев пролетариата», то есть как «религия и эксплуататоров, и эксплуатируемых». Речь идет о религии эксплуататоров и в том смысле, в каком Вебер писал о методизме (как и все учения с элементами кальвинизма, он способствовал рациональной экономической деятельности), и в том смысле, что он трансформировал рабочих, превращая их в надсмотрщиков над самими собой и тем самым уменьшая потребность в надзоре и принуждении. (Заметьте, что ни одно из этих следствий методизма не дает объяснения того, почему буржуазия в него верила. Этот вопрос вкратце поднимается в разделе IV.2.)

Методизм был также религией эксплуатируемых – по целым трем рядам причин, установленных Э. П. Томпсоном. Во-первых, имела место прямая индоктринация посредством воскресных школ и других институтов «религиозного терроризма»; во-вторых, методизм создавал своего рода сообщество, которое заменяло разрушенные прежние сообщества; и, в-третьих, многие рабочие обращались к религии за утешением. Однако индоктринация была успешной только потому, что религиозные террористы верили в то, что проповедовали. Было бы весьма противоречиво называть это «высшим проявлением власти» в том смысле, что людей заставляют иметь те желания, которые выгодны властям. Я могу захотеть, чтобы у вас появились определенные желания, потому что они заставят вас совершать выгодные для меня поступки или потому что они принесут вам самим выгоды в виде спасения. Конечно же, наивно предполагать, что буржуазия не осознавала и не ценила выгоды, которые давал ей методизм рабочего класса, но в равной степени наивно (или чересчур изощренно) полагать, что именно это питало религиозный пыл, с которым она его проповедовала. Косвенные эффекты могут быть известны и приветствоваться – и все равно не иметь объяснительной силы либо потому, что они недостаточно сильны, чтобы мотивировать к действию, либо потому, что они являются по сути побочными продуктами, как в данном случае.

(д) Планирование характера. Понятие адаптации двусмысленно, поскольку допускает как каузальную, так интенциональную интерпретацию. Кислый виноград – чисто каузальный процесс адаптации, происходящий «за спиной» человека, которого он затрагивает. Совсем другое дело – интенциональное формирование желаний, за которое ратуют стоицизм, буддистская и спинозистская философии, психологические теории самоконтроляили экономическая теория «эгономики». В обоих случаях процесс начинается с конфликта между тем, что вы можете сделать, и тем, что вам может хотеться сделать. Если конфликт разрешается за счет какого-то каузального механизма ослабления диссонанса, мы имеем дело с кислым виноградом; если решение вырабатывается за счет сознательных «стратегий освобождения» – с планированием характера. Различие в том, что формирует предпочтения – влечения или метапредпочтения.

Кислый виноград и планирование характера отличаются во многих отношениях, как морально, так и феноменологически. Ницше говорил о ресентименте – явлении, тесно связанном с кислым виноградом, – как о менталитете рабов. Об amor fati он в свою очередь говорил, что это сознательная установка – «формула величия человека». Мы можем отвергать данный аристократический взгляд и все равно согласиться с тем, что лучше адаптироваться к неизбежному путем выбора, а не бессознательного примирения. В свою очередь, это связано с важными феноменологическими различиями, которые я сейчас собираюсь изложить.

Во-первых, у адаптивных предпочтений есть тенденция перебарщивать или вообще бить мимо цели:

Ибо власть и престиж не являются прямыми причинами подчинения. Есть еще промежуточная ментальная операция, акт легитимации, который состоит в том, чтобы создавать консонанс с возможностями. Вот почему реальные социальные отношения не до конца совпадают с отношениями власти. В силу подобной ментальной операции социальные отношения до них слегка не дотягивают или немного выходят за их рамки, что в одних случаях ведет к ревиндикации, а в других – к преувеличенному подчинению. Именно это преувеличение – основа статусных обществ [287] .

При помощи планирования характера можно (по крайней мере, в принципе) сформировать свои потребности так, чтобы они точно совпадали с возможностями – или оптимально отличались от них, а вот адаптивные предпочтения не допускают подобной тонкой настройки. Лишенный «мудрости понимать различие», человек будет пытаться либо слишком сильно, либо слишком слабо. Вен больше акцентирует преувеличенное смирение, чем его противоположность, подчеркивает перебарщивание, а не недостаточную адаптацию, и, на мой взгляд, правильно делает, поскольку лежащий в основе механизм – общая склонность человеческого ума ударяться в крайности.

Последняя тенденция, в свою очередь, объясняется «нетерпимостью к двусмысленности»,стереотипным мышлением или «примитивным менталитетом», который, не будучи способным различать внутреннее и внешнее отрицание, заключает, что если возможно не все, то невозможно ничего (1.3). Токвиль считал, что особенность француза в том, что «сегодня отъявленный враг всякого повиновения, завтра он вкладывает в служение своего рода страсть, недоступную даже для народов, более других склонных к рабству», но я считаю, что Вен прав, когда видит в этом универсальное явление, порождающее дисконтинуальные классы из континуального распределения жизненных шансов. Разумеется, с моей стороны это во многом домыслы, не основанные ни на чем, кроме каузальных свидетельств. Но гипотеза, согласно которой адаптация предпочтений склонна к перебарщиванию, конечно, эмпирически проверяема. Например, спросим, могут ли чистые временные предпочтения, абстрагированные от эффектов дохода и неопределенности, все еще коррелировать с доходом. То есть бедняки могут в результате своей бедности нерационально переоценивать настоящее.

Во-вторых, если адаптивные предпочтения, как правило, принимают форму понижения оценки недоступных вариантов, целенаправленное планирование характера тяготеет к повышению оценки доступных. Учитывая, что диссонанс создается позитивными атрибутами отвергнутых вариантов и/или негативными атрибутами выбранных, ослабление диссонанса может происходить посредством подчеркивания негативных атрибутов отвергнутых вариантов или позитивных атрибутов выбранных

В несовершенном браке я могу приспособиться, либо подчеркивая недостатки мудрой и красивой женщины, которая мне отказала, либо культивируя хорошие стороны той, что в итоге приняла мое предложение. Последняя адаптация, если мне удастся ее добиться, очевидно, лучше с точки зрения кардинального удовлетворения желаний. Более того, она даст мне возможность избежать морального самоотравления, часто ассоциирующегося с кислым виноградом, которое легко превращается в зависть, озлобленность, злой умысел и так далее.

В-третьих, планирование характера и формирование адаптивных предпочтений имеет совершенно разные последствия для свободы, как я более подробно показываю ниже. Будет недостаточно сказать, что свободный человек – это тот, чьи потребности почти полностью исчезли благодаря одному только смирению, но есть уважаемая и, как я полагаю, убедительная доктрина, которая объясняет свободу с точки зрения способности принимать неизбежное.

(е) Предварительное изменение весов атрибутов. Адаптивные предпочтения предлагают изменение веса атрибутов, имеющихся у вариантов, задним числом: «как только выбор был сделан или принят, интересы, которые, как выясняется, он удовлетворяет, приобретают диспропорциональную важность». Если до совершения выбора казалось, что варианты идут с небольшим отрывом друг от друга, то постфактум вырисовывается отчетливое превосходство варианта, который был выбран, возможно, совершенно случайно. Требуется картезианская ясность ума, чтобы следовать произвольно избранному курсу и при этом не верить в то, что он действительно превосходит альтернативы. Данное явление следует отличать от случаев, в которых изменение в весе атрибутов или даже в их формулировании происходит до совершения выбора, чтобы избежать неприятного состояния ума, связанного со слишком маленьким разрывом между вариантами. Высказывались предположения, что в таких случаях человек бессознательно ищет рамку, в которой один вариант (неважно, какой именно) имел бы явное преимущество перед другими, и как только рамка найдена, в течение какого-то времени он ее придерживается и выбирает вариант, которому она благоприятствует. Басня, которая соответствует этому механизму, – не о лисе и винограде, а о буриданове осле и двух стогах сена. Если, вопреки подобной гипотезе, была бы какая-то перспектива, из которой один стог был предпочтительнее другого, осел не умер бы с голоду.

Почему состояние сознания, связанное с решением, основанным на небольшом отрыве, должно быть неприятным? Очевидный ответ – чистые усилия по взвешиванию всех за и против. В случае буриданова осла в этом, возможно, состоит весь ответ. Но в других случаях конфликт вызывается предвосхищением сожалений, то есть ожиданием диссонанса, который внесет изменение веса задним числом, постулированное Фестингером. Если исходное преимущество одного из вариантов достаточно велико, человек будет обращать меньше внимания на новую информацию, которая в противном случае могла бы обратить предпочтения и вызвать сожаления.

(ж) Зависимость. Изменение предпочтений может происходить эндогенно, потому что люди подсаживаются на некоторые блага, которые они потребляют компульсивно. Удовлетворительная модель зависимости должна учитывать следующие элементы.

Во-первых, зависимость следует отличать от обучения. Как представляется, бесполезно говорить, что у людей развивается «благотворная зависимость» от музыки; на мой взгляд, происходящее больше напоминает процесс обучения.

Во-вторых, зависимость может сопровождаться расколом в самости, когда одна ее часть борется с зависимостью, а другая – наслаждается, хотя так происходит не всегда. (Заметьте, однако, что кислый виноград никогда не сопровождается таким конфликтом.) Ошибочно полагать, что зависимость должна сопровождаться периодическими угрызениями совести или сожалениями.

В-третьих, зависимость отличается от кислого винограда тяжестью симптомов абстиненции. Хотя я утверждал, что адаптивное изменение предпочтений обратимо, не думаю, что обращение происходит мгновенно. Возможен некоторый период сожалений, прежде чем человек полностью приспособится к старому множеству допустимых решений. Но исключение объекта зависимости из множества допустимых решений ведет не к сожалению, а к острым физическим реакциям. На самом деле зависимость гораздо специфичнее кислого винограда: она в большей степени объясняется характером объекта зависимости, чем тенденцией человеческого разума адаптироваться к объектам, которые для него доступны.

В-четвертых, у зависимости имеется динамика, в ходе которой тяга к объекту зависимости все больше усиливается. Например, причина, по которой любовь не вызывает зависимости, в том, что она сама проходит, если взаимна, или, по крайней мере, принимает менее компульсивные формы. По сути дела, любовь, в отличие от многих других желаний, становится компульсивной и самоподкрепляющейся, только когда она не взаимна. Аддиктивные предпочтения, как и адаптивные, вызываются ситуацией выбора, а не даются независимо от нее, но, похоже, на этом их сходство заканчивается.

(з) Предпочтения, зависящие от состояния. В стандартной теории индивидуального или коллективного выбора предпочтения принимаются как данность, независимая от ситуации выбора (I.5). Альтернативная концептуализация, которая здесь исследуется, стремится увидеть, как предпочтения каузально формируются ситуацией. Однако «ситуация» – двусмысленный термин. Как отмечает Серж Кольм, то, что предпочтения определяются ситуацией, может быть понято либо как зависимость предпочтений от состояния, либо как зависимость предпочтений от возможностей.

В стандартной теории эндогенного изменения предпочтений, которая сама по себе не слишком стандартна с точки зрения экономической теории выбора, предполагается, что вкусы формируются только текущими или прошлыми выборами, а не всем множеством допустимых решений в целом. Но последняя интерпретация тоже достоверна. Мои текущие предпочтения в отношении, например, чтения формируются не только книгой, которую я в данный момент читаю, но в равной мере и книгами, которые стоят у меня на полке. Мои предпочтения в отношении жен могут быть сформированы моей нынешней женой или всем множеством женщин, которые могли бы принять мое предложение. А кислый виноград мог бы рассматриваться как механизм снижения оценки вариантов, которые не выбраны, или снижения оценки вариантов, которые недоступны. Вен в процитированной ранее фразе имеет в виду оба варианта, когда говорит, что изменение важности атрибутов может происходить задним числом, когда выбор «сделан или принят». В экспериментах Фестингера диссонанс в основном интерпретируется как одна из реакций на действительный выбор, тогда как мое основное внимание сосредоточено на формировании предпочтений множеством допустимых решений.

Это реальное различие, важное по многим причинам. Я, однако, хотел бы указать на два соображения, которые несколько размывают ситуации, которые меня интересуют.

Во-первых, выбор одного из вариантов может сделать альтернативы менее доступными, чем они были, из-за издержек, которые влечет изменение решения. Когда я покупаю автомобиль марки А за три тысячи фунтов, автомобиль марки В той же стоимости становится таким же недоступным, каким ранее был автомобиль марки С, стоивший четыре тысячи фунтов, если самое большее, что я могу выручить от продажи моего нового автомобиля на рынке подержанных машин, – это две тысячи фунтов. Поэтому, купив машину марки А, я, как правило, буду занижать оценку машине марки В в той степени, в какой до покупки я был склонен понижать оценку автомобилю марки С. Первое занижение оценки может быть описано как зависящее от состояния, но сравнение показывает, что точно так же оно может рассматриваться как зависящее от возможности.

Во-вторых, различие между состоянием и множеством допустимых решений может зависеть от того, как описывается ситуация. Возьмем снова пример выбора между жизнью в городе и жизнью в деревне. Жизнь в городе может рассматриваться глобально как одно состояние, которое я (живя в городе) предпочитаю жизни в деревне, взятой как другое глобальное состояние. Однако при более детальном описании состояний становится понятно, что есть множество способов заниматься сельским хозяйством, все из которых становятся мне доступны, когда я живу в сельской местности, и множество модусов городской жизни, которые я могу выбрать, проживая в городе. Тогда адаптивные предпочтения предполагают, что в соответствии с моими городскими предпочтениями моя глобально наилучшая альтернатива – какая-то разновидность городской жизни, но могут существовать какие-то разновидности сельской жизни, которые я бы предпочел некоторым разновидностям городской жизни.

(и) Рационализация. Кислый виноград – это механизм ослабления диссонанса, работающий с предпочтениями, на основании которых ранжируются варианты решения. Альтернативный механизм работает с когнитивными элементами, которые формируют восприятие, а не оценку ситуации. В некоторых случаях адаптивные предпочтения и адаптивное восприятие (то есть «рационализацию») едва ли можно отличить друг от друга. Во французском варианте басни о кислом винограде, процитированном в эпиграфе к настоящей главе, лиса ошибается в своем восприятии ярко-красного винограда, неверно полагая, что он зеленый. В английской версии она ошибочно считает, что он кислый, что является вопросом вкуса, а не убеждения. То же самое относится к контрадаптивным предпочтениям, где убеждению «Запретный плод сладок» соответствует «У соседа всегда трава зеленее». Но во многих случаях эти явления четко различаются. Если я не получаю повышения, о котором мечтал, я могу разрядить напряжение, сказав, что «мои начальники боятся моего таланта» (неправильное восприятие ситуации) или что «работа начальника все равно того не стоит» (неправильное формирование предпочтений). Или же я могу изменить свой образ жизни так, чтобы пользоваться досугом, который дает менее престижная должность (планирование характера).

Более содержательный пример, в котором наблюдаются оба механизма: описание унизительного столкновения Китая с Западом в XIX веке Джозефом Левенсоном. С одной стороны, были рационализаторы t’i-yung, считавшие, что можно сохранить содержание Китая (или t’i), при этом ассимилировав функцию Запада (или yung). Но они попросту принимали желаемое за действительное, потому что попытки получить индустриализацию без модернизации неизменно приводили к худшему из обоих миров, а не к лучшему, как планировалось. Более того, уже само использование формулы t’i-yung ее подрывает: смотреть на функцию исключительно как на средство достижения содержания означает заразиться западным мышлением. С другой стороны, были Во-йен и другие противники вестернизации, которые, поняв заблуждение, стоявшее за t’i-yung, прибегли к кислому винограду как механизму ослабления когнитивного диссонанса. Западные технологии были вариантом, который Китай рассмотрел и отбросил, они все равно того не стоили. Соответственно, объектом своей верности они делали не китайскую нацию, а китайскую культуру; и понадобилась партия Гоминьдан, чтобы отбросить как принятие желаемого за действительное, так и кислый виноград, а затем выбрать нацию в качестве основной ценности, низведя культуру до чисто инструментальной функции.

В краткосрочной перспективе принятие желаемого за действительное и адаптивные предпочтения ведут к одному и тому же результату, а именно к уменьшению напряжения и фрустрации. Однако в долгосрочной перспективе эти два механизма не эквивалентны и даже могут работать в противоположных направлениях, как показывают классические данные из «Американского солдата»: есть позитивная корреляция между возможностями повышения по службе и уровнем фрустрации, вызванной системой повышения. В тех подразделениях, где имелись хорошие возможности в плане повышения, было также больше фрустрации в связи с ним. По словам Роберта Кинга Мертона, объяснение этого парадоксального открытия заключается в том, что «обычно высокий уровень продвижения вызывает чрезмерные надежды и ожидания среди членов группы, поэтому каждый может часто испытывать чувство недовольства своим положением и шансами для продвижения». Однако мы также можем дать объяснение с точки зрения кислого винограда. Фрустрация появляется, когда продвижение случается достаточно часто и решение о нем принимается по достаточно универсальным критериям, так что происходит освобождение от адаптивных предпочтений. По обеим гипотезам увеличение объективных возможностей для благосостояния влечет уменьшение субъективного благосостояния, будь то из-за создания завышенных ожиданий или появления нового уровня желаний. В разделе III.4 я буду говорить о значении данного различия в областях этики и коллективного выбора.

III.3. Власть, свобода и благосостояние

От внешнего описания характеристик адаптивных предпочтений через сравнения, рассматривавшиеся выше, я теперь обращаюсь к внутренней структуре явления. Я буду двигаться к своей цели до некоторой степени окольными путями, рассмотрев, как идея о том, что предпочтения могут формироваться множеством допустимых решений, влияет не только на понятие благосостояния, но и на понятия власти и свободы. Фактически все эти понятия определялись в категориях «получения желаемого», и сама возможность того, что желания могут быть обусловлены тем, что можно получить, поднимает схожие проблемы для всех указанных понятий. Меньше всего я буду говорить о власти, которая оказывается некоторым образом на периферии проблем, которые меня здесь интересуют, но о свободе и о том, как она связана с благосостоянием, я расскажу подробнее.

Элвин Голдмен, отметив, что власть должна прежде всего заботиться о том, чтобы человек получал желаемое, далее добавляет:

Однако было бы ошибкой заключить, что всякий раз, когда человек получает желаемое, у него есть власть в этом вопросе… Даже человек, регулярно получающий желаемое, не всегда имеет власть. Стоики, как и Спиноза, рекомендовали формировать свои желания в согласии с тем, чего можно реалистично ожидать в любом случае; они рассматривали свободу как соответствие событий реальным желаниям или, скорее, желаний – событиям. Но для власти такое объяснение неадекватно. Если взять крайний пример, рассмотрим случай законодателя-«хамелеона», предложенный Робертом Далем: законодатель всегда точно предсказывает, какое решение примет законодательный орган, а затем формирует желание или предпочтение так, чтобы оно соответствовало этому решению. Хамелеон всегда получает то, чего хочет, но он не является одним из наиболее влиятельных членов ассамблеи [312] .

В этом отрывке отразилась путаница, которая преследует многие анализы свободы и власти: путаница между адаптацией путем планирования характера (за которую выступали Спиноза и стоики) и формированием адаптивных предпочтений (которое практикует законодатель-хамелеон). Похожую путаницу мы встречаем в анализе свободы у Исайи Берлина. К тому же я только наполовину согласен с утверждением Голдмана, что случай хамелеона показывает, «что анализ власти не может заниматься только тем, чего агент в действительности хочет и в действительности получает, но должен заниматься тем, что он получил бы при допущении разных гипотетических желаний». Первая часть этого предложения, без сомнения, верна, но не вторая. Если агент добивается того, чтобы было р, невзирая на сопротивление других агентов, которые не желают подобного исхода, или если он добивается результата запланированным способом (то есть не по счастливой случайности), тогда у него есть власть в отношении р. И это выполняется, даже если бы р было вызвано в любом случае каким-нибудь другим агентом. В предвосхищающей власти нет ничего иллюзорного или сомнительного. Более того, на его власть никак не влияет допущение, что его желание осуществить р вызвано знанием, что оно будет осуществлено в любом случае, – например, когда он хочет покрасоваться перед другим держателем власти. Наконец, его власть осуществлять не уменьшается ни на йоту из-за неспособности осуществить q, а не р, если его желание насолить сопернику вдруг примет такую форму. Иными словами, я полагаю, что опора Голдмана на некаузальные субъективные условия вдвойне неправильна. Власть должна пониматься в категориях каузальности, а случай предвосхищающей власти показывает, что контрфактических высказываний в любом случае недостаточно для понимания заявлений о власти.

Обращаясь теперь к анализу свободы, я хочу обсудить четыре понятия, расставленные по нарастанию сложности: иметь свободу что-то сделать, быть свободным в отношении чего-то, быть свободным человеком и жить в свободном обществе. Базовым элементом анализа в данном случае является понятие «иметь свободу сделать что-то». Я приму его, не вдаваясь в его анализ, только укажу на некоторые двусмысленности, которые при более полном анализе пришлось бы разрешать. Первое, на что следует обратить внимание, – имеется различие между формальной свободой и реальной способностью: именно последняя подразумевает, что желание выполнить указанное действие будет действительно осуществлено.

Во-вторых, препятствия для свободы в этом широком смысле могут быть или внутренними (психические ограничения), или внешними; если внешними – то естественными или искусственными; если искусственными – то случайными или намеренными. И, в-третьих, нам необходимо понимать отношение между свободой в дистрибутивном и в коллективном смысле: даже если один индивид имеет свободу сделать какую-то конкретную вещь, не все могут ею обладать. Многое из того, что излагается далее, как мне кажется, имеет смысл и при истолковании свободы как формального отсутствия ограничений определенного типа, и при ее истолковании как полноценной способности – разумеется, при условии, что на протяжении анализа имеется в виду одно и то же значение.

Что есть свобода сама по себе, что значит быть свободным человеком? Мы можем выделить два крайних ответа на этот вопрос. Согласно первому, свобода состоит всего лишь в свободе осуществления желаний, независимо от их генезиса. В хорошо известном пассаже Исайя Берлин выступает против подобного понятия свободы: «Если бы степени свободы были функцией удовлетворения желаний, я бы увеличивал свободу с одинаковой эффективностью, как устраняя желания, так и удовлетворяя их; я мог бы сделать людей (включая себя самого) свободными, заставив их расстаться с первоначальным желанием, которое я решил не удовлетворять». А это, на его взгляд, неприемлемо. Такой аргумент привел Берлина на иной край спектра определений свободы: «Степень свободы человека определяется количеством открытых дверей, а не его собственными предпочтениями». Свобода измеряется числом и важностью дверей и степенью, до которой они открыть. Если забыть о последнем условии, в котором, похоже, сливаются формальная свобода и реальная способность, выходит, что свобода измеряется количеством и несубъективной важностью вещей, которые человек свободен делать. Да, по Берлину понятие важности тоже должно учитывать центральное значение свобод для индивида, но этот ход, по всей видимости, снова контрабандой протаскивает предпочтения, вопреки его намерению. Важность, с его точки зрения, должна быть разведена с ее оценкой самим индивидом. Что именно имеется в виду под несубъективной важностью, Берлин не объясняет, но, конечно же, имеет смысл говорить, например, что даже для тех, кто не исповедует никакой веры, свобода вероисповедания важнее свободы поворачивать направо на красный свет.

Иными словами, возможность наличия обусловленных желаний заставляет Берлина занижать оценку важности действительных желаний и делать акцент на вещах, которые человек свободен делать независимо от того, хочет он их делать или нет. Однако в такой аргументации присутствует весьма важная двусмысленность. Под «заставлением людей» (включая самого себя) расстаться с желаниями, которые не могут быть удовлетворены, можно иметь в виду манипулирование и индоктринацию (других людей), планирование характера (в отношении себя самого) или, возможно, даже кислый виноград (но тогда язык интенциональности, используемый Берлиным, здесь не подходит). Но эти смыслы радикально различаются в своих следствиях для свободы. Планирование характера, не являясь ни необходимым, ни достаточным условием для автономии (I.3), по крайней мере, намного лучше совмещается с нею, чем манипулируемые или адаптивные предпочтения.

Собственно, я предлагаю считать, что степень свободы зависит от количества и важности вещей, которые человек (1) свободен делать и (2) автономно желает делать. Тем самым учитываются две основные интуиции в отношении свободы. Во-первых, свобода подразумевает какое-то нескованное движение. Если я живу в обществе, предлагающем мне множество важных возможностей, которые совершенно не пересекаются с тем, что я хочу делать, ошибкой было бы считать, что у меня есть большая степень свободы. Но, во-вторых, интуиция также подсказывает нам, что неверно говорить, будто человек свободен, лишь постольку, поскольку его заставили довольствоваться малым путем манипуляций или формирования адаптивных предпочтений. Если определять свободу в категориях автономных желаний (а не просто какого-либо желания или желаний вообще), мы сможем учесть обе указанные интуиции.

При этом я не выступаю за крайне рационалистический взгляд, рассмотренный и отвергнутый Берлиным, согласно которому имеется лишь нечто одно, что автономный человек пожелает сделать в любой конкретной ситуации. Да, ввиду моей неспособности дать позитивную характеристику автономии, в которой я признался ранее (I.3), я не могу оспорить подобный взгляд. Более того, поскольку часть моей аргументации основывается на аналогии с суждением и поскольку можно захотеть утверждать, что есть только одна вещь, в которую человек, наделенный способностью суждения, захочет верить в любой конкретной ситуации, может показаться, что я близок к рационалистическому взгляду. Но я не уверен в однозначном характере суждения, и в любом случае я абсолютно убежден, что автономия, в отличие от суждения, так тесно связана с идиосинкразиями характера, что она не только допускает, но позитивно требует многообразия и множественности.

Мне возразят, что такое определение свободы бесполезно, если не сопровождается критерием автономии, поэтому по практическим соображениям нам придется вернуться к определению Берлина, которое, безусловно, представляет собой меньшее зло. Но я думаю, что есть выход и получше. Мы можем в рабочем порядке исключить по крайней мере одну важную разновидность неавтономных желаний, а именно адаптивные предпочтения, потребовав свободы поступать иначе. Если я хочу сделать х и свободен сделать х, а также свободен не делать х, тогда мое желание не может быть сформировано необходимостью. (По крайней мере, это выполняется для значения «быть свободным сделать х», в котором им подразумевается «знать о свободе сделать х». Если эта импликация отвергается, знание о свободе должно быть добавлено в качестве дополнительной посылки.)

Желание может быть сформировано какими угодно сомнительными психическими механизмами, но в любом случае оно не является результатом формирования адаптивных предпочтений. При всех остальных равных условиях свобода – это производная от числа и важности вещей, которые человек (1) свободен сделать, (2) свободен не делать и (3) хочет делать. Свобода выполнять или воздерживаться от выполнения действия может быть также названа свободой по отношению к данному действию, поэтому, например, австралийцы, пускай они и обладают свободой голосовать, несвободны по отношению к голосованию, поскольку оно является для них обязательным. И тогда свобода человека зависит от числа и важности вещей, которые человек хочет сделать и по отношению к которым он свободен.

Другим доказательством несформированности моего желания сделать х отсутствием альтернатив будет тот факт, что я свободен не делать х. Было бы абсурдно утверждать, что моя свобода растет по мере увеличения числа и важности вещей, которые я хочу, но не свободен делать, однако, как вкратце говорилось в разделе I.5, по сути своей это парадоксальное утверждение истинно. Если имеется много вещей, которые я хочу, но не свободен делать, то на структуру моих желаний, включая вещи, которые я хочу и свободен делать, но не свободен не делать, в целом не влияет формирование адаптивных предпочтений. Отсюда, в свою очередь, следует, что все мои удовлетворимые желания должны учитываться в моей суммарной свободе, поскольку есть основание считать их автономными или, по крайней мере, неадаптивными. Такое основание слабее, чем то, что дается свободой поступать иначе, но все же имеет значение. Я заключаю, что, если даны два человека, которые хотят и свободны делать абсолютно одни и те же вещи, тогда (при прочих равных) свободнее или с большей вероятностью свободен тот, кто свободен их не делать; также (при прочих равных) свободнее или с большей вероятностью свободен тот, кто хочет делать больше вещей, которые он не свободен делать.

Ниже я буду утверждать, что эти соображения применимы и к благосостоянию, но сначала я добавлю четвертый уровень к структурам свободы, обсуждавшимся выше. Речь идет о свободном обществе, пресловутом идеологическом понятии со зловещими правыми коннотациями. Однако нет причин отдавать его на откуп либертарианцам. Социалисты больше, а не меньше других, должны беспокоиться о свободе как ценности, которая может вступать в конфликт с остальными ценностями. Но сначала мы должны узнать, что означает свобода на агрегированном уровне. Я бы предложил считать, что агрегированная общественная свобода – производная от (1) общей суммы количеств свободы индивидов, подсчитанной по вышеуказанному принципу, (2) распределения свободы среди индивидов и (3) степени, в которой индивиды ценят свою свободу.

Два первых определяющих фактора свободного общества ставят вопрос о выборе между общим количеством свободы и ее распределением, подсказывая тот же самый диапазон решений, как и в cхожем случае агрегированного благосостояния. Степень, в которой индивиды ценят свою свободу, зависит от их отношения к ответственности (другая сторона свободы) и от других факторов, которые могут отбить у них желание воспользоваться свободой. В частности, свобода, которой все обладают дистрибутивно, может мало использоваться и цениться, поскольку указанные индивиды не обладают ей коллективно. Излишне говорить, что понятие ценности свободы (freedom) не связано с обсуждением важности свободы (liberty) у Ролза, которое вращается вокруг различия между формальной свободой и реальной способностью. Итак, говоря в общих чертах, свободным будет такое общество, в котором есть много индивидуальной свободы, которая распределяется равномерно и высоко ценится. Разумеется, впечатление четкости, которое создается подобным анализом, вводит в заблуждение. Я не говорю, что можно построить формальную теорию свободы, аналогичную экономике благосостояния, но приведенные мною доводы могли бы найти применение в достаточно ясных случаях.

Объекты благосостояния отличаются от объектов свободы тем, что, по крайней мере применительно к некоторым из них, бессмысленно говорить о свободе воздержания от них. Вполне можно говорить, что свобода вероисповедания усиливается свободой не исповедовать никакой веры (и наоборот), однако едва ли имеет смысл говорить, будто бы благосостояние, извлекаемое из потребительского набора, усиливается наличием опции не потреблять этот набор, коль скоро она всегда имеется у индивида. И все же изложенное мной ранее доказательство распространяется и на данный случай: чем больше множество допустимых решений и чем больше желания его превосходят, тем меньше вероятность, что желания им формируются. Иными словами, если пойти от обратного: маленькое множество допустимых решений чаще приводит к адаптивным предпочтениям, и наличие таких предпочтений можно заподозрить даже в случае большого множества, если лучший элемент в нем также является глобально лучшим элементом.

С другой стороны, предпочтения могут оказаться автономными, даже если лучший элемент множества допустимых решений также является глобально лучшим, а именно: если предпочтения формируются целенаправленным планированием характера. Вопрос в таком случае состоит в том, можем ли мы иметь какую-либо информацию об этом помимо (обычно отсутствующих) прямых сведений о реальном процессе формирования желаний. Очень осторожно я бы предложил следующее условие автономии предпочтений:

Если S 1 и S 2 – два множества допустимых решений, которыми вызываются структуры предпочтений R 1 и R 2 , тогда ни для одного х или у (в глобальном множестве) не должно выполняться xP 1 y и yP 2 x [330] .

Такое условие позволяет предпочтениям сходиться в безразличии, а безразличию расширяться до предпочтения, но исключает полное обращение предпочтений. Наглядный образ: когда лиса отворачивается от винограда, ее предпочтение земляники малине не должно обращаться. Подобное условие позволяет производить изменения в ранжировании внутри одного множества и в ранжировании разных множеств. Предположим x,y в S1 и u,v в S2 . Тогда xP1 u и xI2 u объясняются как намеренное повышение оценки элементов в новом множестве допустимых решений. Сходным образом xP1 y и xI2 y могут быть объяснены отсутствием потребности в проведении тонких различий между альтернативами, которые стали недоступными. Также uI1 v и uP2 v объясняются потребностью провести такие различия среди элементов, которые теперь стали доступны. В свою очередь xP1 u и uP2 x будут указывать на повышение оценки нового элемента или понижение оценки старого сверх необходимого в соответствии со склонностью адаптивных предпочтений перебарщивать. Похожим образом xP1 y и yP2 x (или uP1 V и vP2 u) – это откровенно иррациональные явления, потому что нет никакой причины, по которой приспособление к новому множеству должно обращать внутреннее ранжирование в старом.

В качестве гипотетического примера изменения предпочтений, нарушающих это условие автономии, я могу предпочесть, в моем состоянии свободного гражданского лица, быть свободным гражданским лицом, а не узником концентрационного лагеря, и узником лагеря, а не лагерным охранником. Однако, оказавшись в лагере, я могу предпочесть быть охранником, а не свободным гражданским лицом, оценив вариант быть узником ниже всего. Иными словами, когда множество допустимых решений – (x,y,z), я предпочитаю скорее х, чем у, и у, а не z, но, когда оно сокращается до (x,y), я предпочитаю z, а не х, и х, нежели у. В обоих случаях лучший элемент множества допустимых решений – также и глобально лучший элемент, что само по себе еще не говорит о неавтономности. Однако ограничение множества допустимых решений вдобавок влечет обращение предпочтений, нарушающее условие. Если бы ограничение множества вело к безразличию в отношении х или у, поскольку оба предпочтительнее, чем z, то оно свидетельствовало бы о поистине стоическом самообладании. В качестве другого примера возьмем сельскохозяйственного работника, который после переезда в город меняет на противоположное ранжирование различных способов ведения сельского хозяйства, отдавая теперь предпочтение более механизированным формам, которые ранее ранжировал ниже всего. И, в-третьих, обратите внимание, что модернизация подразумевает не только встраивание в иерархию престижа новых профессий в разных точках, но и перетасовку старых.

Когда человек с адаптивными предпочтениями сталкивается с изменением множества допустимых решений, происходит одно из двух, а именно: либо адаптация к новому множеству, либо полное освобождение от адаптивных предпочтений. Признаком освобождения от таких предпочтений было бы отсутствие внутри множества допустимых решений глобально лучшего элемента. И даже если допустимо лучшее остается глобально лучшим, освобождение от адаптивных предпочтений все же гипотетически представимо, коль скоро не произошло обращения предпочтений. Адаптация к новому множеству была проиллюстрирована случаем город/деревня, а примером освобождения от адаптивных предпочтений выступит приводимый ниже случай промышленной революции. Здесь освобождение диагностируется по первому критерию: глобально лучшее оказывается вне множества допустимых решений. Второй критерий (допустимо лучшее остается глобально лучшим без обращения предпочтений), предположительно, не получит широкого применения, поскольку сознательное планирование характера – относительно редкое явление.

Ущемляет нехватка автономии благосостояние или же автономия перпендикулярна ему, так что, скорее, придется рассматривать выбор между ними? Ответ на этот вопрос зависит от того, как именно мы рассматриваем благосостояние – в кардиналистской или в ординалистской перспективе. Полагаю, в случае если можно содержательно говорить о количественном удовлетворении желаний в полноценном классическом смысле, включая межличностно сравнимые и суммируемые полезности, тогда вопрос автономии не имеет отношения к измерению благосостояния. Удовлетворение желаний есть удовлетворение желаний, независимо от их происхождения. Если же мы ограничим себя ординалистской рамкой теории коллективного выбора, тогда вопрос автономии становится релевантен для благосостояния.

Ординалистский язык не позволяет нам осмысленно различать случаи, в которых изменение с yRx на xPy происходит путем повышения оценки х, и случаи, в которых оно происходит путем снижения оценки у. Однако если изменение предпочтений нарушает условие автономии, мы можем заподозрить, что оно произошло путем снижения оценки, так что, говоря кардиналистски, благосостояние с х после изменения не увеличилось по сравнению с тем, что имело место до него. Иными словами, условие автономии, сформулированное чисто ординалистски, предоставляет ключ к базовой количественной структуре предпочтений. Теперь я перехожу к некоторым более важным замечаниям по этому вопросу.

III.4. Кислый виноград и коллективный выбор

В обсуждении релевантности адаптивных предпочтений для утилитаризма я буду рассматривать вопрос о том, была промышленная революция в Британии чем-то хорошим или, напротив, плохим. В дебатах историков по данному поводу поднимались и порой смешивались два аспекта. Во-первых, что произошло с уровнем благосостояния населения Британии в период с 1750-е по 1850-е годы? Во-вторых, могла ли индустриализация вестись не такими жестокими методами? (И если да, то как она должна была происходить – более или менее капиталистическим образом?)

Если сосредоточиться на первом вопросе, какого рода факты были бы релевантны? Конечно, историки совершенно правы, когда выбирают в качестве основных переменных реальную заработную плату, смертность, заболеваемость и занятость: их среднее значение, разброс среди населения и временны́е флуктуации. Но если нас и в самом деле интересует проблема благосостояния, нам понадобится также изучить уровень желаний и устремлений. Допустим, что промышленная революция заставила желания расти быстрее возможностей их удовлетворения; следует ли отсюда справедливость пессимистической интерпретации, согласно которой наблюдалось падение уровня жизни? Или же, следуя за не пессимистической интерпретацией, мы должны сказать, что рост возможностей для удовлетворения желаний подразумевает рост уровня жизни? Или, подобно Энгельсу, мы заявим, что и при предполагаемом спаде в материальном уровне жизни промышленная революция должна приветствоваться, поскольку она вывела народные массы из состояния апатичного прозябания и вернула им чувство собственного достоинства?

Эта проблема аналогична проблеме «Американского солдата»: фрустрация, если таковая присутствовала, могла быть вызвана завышенными ожиданиями, а не ростом амбиций. В таком случае утилитарист, вероятно, не захотел бы осуждать промышленную революцию. Он мог бы сказать, к примеру, что вызванная иррациональными убеждениями фрустрация не должна считаться при суммировании полезностей: если мы требуем, чтобы предпочтения были информированными, было бы разумно требовать, чтобы и убеждения были обоснованными. Но не думаю, что утилитарист заявил бы то же самое о фрустрации, вызванной более амбициозными желаниями, и если бы те оказались главным источником недовольства, возможно, он бы полностью отвергнул промышленную революцию. Далее я предположу, что имела место некоторая фрустрация, вызванная новым уровнем желаний, и попытаюсь объяснить, какие отсюда следуют выводы для утилитаризма. Позднее я вернусь к проблеме завышенных ожиданий.

Представим себе, что мы находимся в доиндустриальном состоянии х с индуцированными функциями полезности u 1 …u n . Мы должны считать их либо порядковыми и несопоставимыми, то есть условными обозначениями континуальных и непротиворечивых предпочтений (I.2), либо полностью сопоставимыми в классическом кардиналистском смысле. Я буду называть эти два случая порядковым и количественным, но читатель должен помнить, что главное различие в том, что последний, а не первый позволяет однозначно говорить об общей сумме полезностей.

Теперь предположим, что происходит индустриализация и мы переходим в состояние у с индуцированными функциями полезности v1 …vn . Кроме того, есть возможное состояние z, представляющее общество, в котором больше людей пользуется преимуществами индустриализации или все люди пользуются большими преимуществами. Учитывая функции полезности, мы допускаем наличие утилитаристского механизма достижения коллективного выбора или порядка социальных предпочтений. В порядковом случае им должна выступать некоторая функция коллективного выбора (I.4), а в количественном случае мы просто выбираем состояние, которое реализует самую большую общую сумму полезности. Тогда мы делаем следующие предположения о функциях полезности u1 …un :

Порядковый случай: согласно функциям доиндустриальной полезности, х должен быть социальным выбором из (х, у, z).

Количественный случай: согласно функциям доиндустриальной полезности, общая сумма полезности больше в х , чем она была бы и в у , и в z .

Мы также устанавливаем следующее для функций полезности u1 …un :

Порядковый случай: согласно функциям индустриальной полезности, функция коллективного выбора ставит z выше у и у выше х .

Количественный случай: согласно функциям индустриальной полезности, при z сумма полезности больше, чем при у , и при у больше, чем при х .

Наконец, мы добавляем:

Количественный случай: общая сумма полезности при х в соответствии с функциями доиндустриальной полезности больше, чем общая сумма полезности при у в соответствии с функциями индустриальной полезности.

А значит, до индустриализации и в ординалистском, и в кардиналистском смысле индивиды жили в лучшем из всех возможных миров. После индустриализации это уже не так, поскольку социальным выбором становится еще более индустриализированный мир. Однако индустриальное состояние социально предпочтительнее доиндустриального, хотя, учитывая кардинальность, благосостояние людей уменьшилось. Интуитивный смысл здесь в том, что для каждого человека состояние z лучше, чем состояние у, по некоторому объективному признаку, такому как реальный или ожидаемый доход, а у лучше, чем х; у достаточно лучше, чем х, чтобы создать новый уровень желаний, а z достаточно лучше, чем у, чтобы породить уровень фрустрации, которая уменьшает благосостояние людей в количественном отношении по сравнению с состоянием х, хотя, повторяю, коллективный выбор при у – скорее у, нежели х, «нам было лучше безо всех этих новых безделушек, но теперь, лишившись их, мы будем несчастны». Ясно, что это вполне достоверная история.

Что же должен порекомендовать утилитарист? У утилитариста-ординалиста, как я полагаю, не будет никаких оснований для рекомендаций. Состояние х социально лучше, чем состояние у, при предпочтениях х, вдобавок состояние у лучше состояния х при предпочтениях у – вот и все, что можно сказать. Утилитаристу-кардиналисту, однако, пришлось бы однозначно советовать состояние х, а не состояние у при постулированных допущениях. И это, как я считаю, неприемлемо. Нельзя утверждать, что малейшая потеря в благосостоянии важнее, чем величайший прирост в автономии. Должны существовать случаи, в которых автономия желаний важнее их удовлетворения и в которых фрустрация, несчастье и возмущение должны позитивным образом приветствоваться. А освобождение от адаптивных предпочтений в вышеописанном случае имеет именно такие последствия: создание фрустрации и формирование автономных людей. Ведь мы же не хотим решать социальные проблемы, прописывая большие дозы транквилизаторов, и не желаем, чтобы люди самоуспокаивались при помощи адаптивных предпочтений. Быть может, Энгельс переоценивал бездумное блаженство доиндустриального общества и недооценивал бездумное несчастье, однако это не отменяет его наблюдения о том, что такой «образ жизни, правда, весьма романтичный и уютный, но все же недостоин человека».

Я не основываю свой довод на идее, что фрустрация может быть хороша сама по себе. Да, я считаю, что это верно, поскольку необходимо, чтобы в счастье присутствовали элемент исполнения и элемент ожидания, усиливающие друг друга некоторым сложным образом. На самом деле «не иметь некоторых вещей, которые хочешь, – важнейшая часть счастья». Но тогда утилитарист пожелал бы спланировать оптимальную степень фрустрации. Мой аргумент состоит в том, что даже более чем оптимальная фрустрация может оказаться благом, если автономия неспособна без нее обойтись. Точно так же я не утверждаю, что поиски все больших материальных благ – лучшее занятие для человека. Конечно, может наступить такой момент, когда фрустрирующие поиски материального благополучия перестанут освобождать его от адаптивных предпочтений и превратятся в подчинение аддиктивным предпочтениям. Однако я утверждаю, что на ранних стадиях индустриализации эта точка не достигается. Только фальшивые умы возразят, что борьба за рост благосостояния была изначально неавтономной. Акцент, который Ролз ставит на первичных благах как на нейтральном средстве реализации избранного жизненного плана, кажется мне абсолютно верным, равно как и его замечание о том, что на какой-то стадии дальнейший рост материального благосостояния перестает быть неотложным вопросом. Переживается ли он как менее неотложный – это уже другая проблема.

Теперь я должен объяснить, каким образом указанный пример помогает выдвинуть возражение против утилитаризма. По большому счету, теория справедливости или теория коллективного выбора должна удовлетворять двум критериям (среди прочих). Во-первых, она должна быть руководством к действию, то есть давать нам возможность делать эффективный выбор в самых важных ситуациях. Если в конкретном случае теория говорит нам, что две или более альтернативы одинаково и максимально хороши, тогда это должно иметь содержательное значение, а не быть просто артефактом теории. Последнее, например, касается принципа Парето, согласно которому х социально лучше, чем у, тогда и только тогда, когда один человек строго предпочитает х, нежели у, и никто строго не предпочитает у, а не х, в то время как обществу «безразлично», х будет или у, если какой-то человек строго предпочитает х, нежели у, и какой-то другой строго предпочитает у, а не х. Хотя принцип и устанавливает формальное ранжирование, оно совершенно неадекватно как руководство к действию. Теория не должна говорить нам, что какие-то альтернативы невозможно сравнивать друг с другом, и не должна пытаться преодолеть эту проблему, заявляя, что обществу безразличны все альтернативы, которые не могут сравниваться друг с другом.

Во-вторых, мы должны требовать от теории справедливости, чтобы та не слишком сильно попирала наши интуитивные представления об этике в конкретных случаях. Если теория заявляет, будто бы люди обязаны принимать транквилизаторы, когда этого от них требует теорема Коуза, мы знаем, что она весьма плоха. Да, истинная роль такого рода интуиций не до конца понятна. Если они культурно относительны, то неясно, почему они должны становиться камнем преткновения для неотносительной теории справедливости. А если речь о культурных инвариантах, можно заподозрить наличие у них биологического фундамента, что делает их еще менее релевантными в плане этики. Пожалуй, можно надеяться, что люди, отталкивающиеся от разных интуитивных представлений, могли бы прийти к единому рефлексивному равновесию путем процесса, напоминающего тот, что описывался в разделе I.5. Тогда исход будет представлять человека как рациональное, а не культурно или биологически детерминированное существо. Однако ранее я показал, что единодушное согласие о ценностях едва ли родится таким образом. Даже если отставить в сторону эти проблемы, я действительно не понимаю, как теория справедливости может обойтись без подобных интуиций.

Мое возражение против утилитаризма состоит в том, что он не работает в обоих случаях. Ординалистский утилитаризм в некоторых ситуациях не в состоянии произвести решение, а кардиналистский иногда порождает плохие решения. Нерешительность ординалистского утилитаризма вызвана, как в других ситуациях, нехваткой информации о предпочтениях. Кардиналистский утилитаризм позволяет получить больше информации и потому предоставляет способы справиться с проблемой принятия решения. Но даже он дает слишком мало информации. Удовлетворение, вызванное смирением, может быть неотличимо на гедонометре от удовлетворения автономных желаний, но я показал, что мы должны различать их на иных основаниях.

Некоторые из различий, предложенных в разделе III.2, могут быть перенесены на эти проблемы. Причина, по которой контрадаптивные предпочтения создают меньше проблем для этики, чем адаптивные, состоит в том, что освобождение от контрадаптивных предпочтений одновременно улучшает и автономию, и благосостояние. Когда я больше не испытываю извращенную тягу к новизне и изменениям, неудовлетворение неавтономных желаний может превратиться в удовлетворение автономных. Разрушительный характер контрадаптивных предпочтений был показан на примере «самоулучшения до смерти», данном в разделе I.4. В нем человек, навязчиво гонящийся за новизной, губит себя серией пошаговых изменений, каждое из которых воспринимается как улучшение с точки зрения предпочтений, вызванных предыдущим шагом. Ясно, что освобождение от навязчивого желания само по себе благо и имеет позитивные последствия для благосостояния. Освобождение от адаптивных предпочтений, однако, может быть хорошим с точки зрения автономии, но плохим с точки зрения благосостояния.

Похожие замечания применимы к планированию характера, которое способно улучшить благосостояние без потери автономии. Я не утверждаю, что планирование характера само по себе приводит к автономии (I.3), но оно уж точно ей не вредит. Следует отметить, что планирование характера может улучшать благосостояние по сравнению с изначальной ситуацией диссонанса или альтернативным решением, то есть адаптивным изменением предпочтений. Во-первых, вспомним, что планирование характера тяготеет к повышению оценки возможного и что это, говоря кардиналистски, лучше, чем снижение оценки невозможного. Оба решения ослабляют диссонанс, но планирование характера оставляет с более высоким благосостоянием в количественном отношении. Во-вторых, заметьте, что стратегия планирования характера полностью совместима с идеей, что для счастья нам нужно иметь желания, несколько (хотя и не слишком сильно) превосходящие наши средства. Да, подобный взгляд несовместим с буддистской версией планирования характера, которая видит в фрустрации только источник страданий. Но я полагаю, что это плохая психология и что Лейбниц был прав, когда говорил, что «наше счастье никогда не будет и не должно состоять в полном удовлетворении». Планирование характера, таким образом, должно ориентироваться на оптимальную фрустрацию, увеличивающую благосостояние человека по сравнению с исходной ситуацией (где фрустрация была больше оптимальной), а также по сравнению с адаптивными предпочтениями, которым свойственно ограничивать амбиции уровнем возможностей или ниже, что ведет к уровню фрустрации меньше оптимального.

Эндогенное изменение предпочтений через обучение не просто не создает проблем для этики – она его даже требует. Если вы попробуете нечто, что, как вам казалось, вам не понравится, и решаете, что на деле вам это нравится, тогда в основание коллективного выбора должны быть положены именно последние предпочтения, и без такого основания коллективный выбор не будет адекватным. Разумеется, следует оговориться, что вновь сформированное предпочтение не должно быть аддиктивным и что потребность в знании может перекрываться потребностью в устойчивости характера. Эти два замечания связаны друг с другом: человек, решающий, что он хочет все испробовать по одному разу, прежде чем определить, на чем остановить постоянный и долгосрочный выбор, может растерять имеющиеся крупицы характера, если попадет в одно из тех «засасывающих состояний», которые ассоциируются с зависимостью.

Остаются сложные проблемы, касающиеся отношения между неправильным восприятием ситуации и неправильным формированием предпочтений. Рассмотрим снова альтернативную интерпретацию промышленной революции с точки зрения завышенных ожиданий, а не растущих амбиций. Если опираться на работы Токвиля, Мертона и Вена, окажется, что ниже некоторого порогового значения реальной мобильности ожидаемая мобильность оказывается иррационально малой, фактически нулевой. Выше порогового значения ожидаемая мобильность становится иррационально большой, ближе к единице. Потому в обществе с низкой реальной мобильностью предпочтения могут адаптироваться к воспринимаемой, а не к реальной ситуации, способствуя тому, что я называю перебарщиванием или чрезмерной адаптацией. Подобным образом, как только общество преодолело порог мобильности, порождаются иррациональные ожидания с соответствующим высоким уровнем желаний. Интенсивность желания улучшений растет вместе с верой в их вероятность, а вера подпитывается этим желанием через принятие желаемого за действительное.

Если это верно, нельзя просто отличить фрустрацию, вызванную иррациональными ожиданиями, от фрустрации, вызванной новыми уровнями амбиций. Однако давайте представим себе, что склонности к принятию желаемого за действительное не существует. Тогда реальные и ожидаемые темпы мобильности совпадут или, по крайней мере, не будут систематически различаться. Рациональные ожидания затем породят специфическую интенсивность желания или уровень амбиций с соответствующим уровнем фрустрации. Утилитарист скажет, что в этом контрфактическом состоянии рациональных ожиданий не будет достаточной фрустрации для ухудшения благосостояния людей после улучшения их объективной ситуации. Чтобы субъективное благосостояние могло упасть, несмотря на рост объективных возможностей для благосостояния и благодаря ему, требуется принятие желаемого за действительное.

Я далеко не уверен, что последнее утверждение верно. Даже если человек знает, что имеется лишь небольшая вероятность того, что он добьется успеха, этого может быть достаточно для появления острого состояния неудовлетворенности. Вопрос, однако, чисто эмпирический и, будучи таковым, он не должен иметь отношения к оценке утилитаризма. Утилитарист, столкнувшись с подобными контринтуитивными следствиями своей теории, не может попросту заявить, что они едва ли возникнут в реальных случаях. Скорее, ему придется модифицировать свое объяснение и предложить теорию, которая коэкстенсивна утилитаризму в реальных случаях и вдобавок даст правильный ответ в случаях, в которых тот не срабатывает. Да, наши интуитивные представления, касающиеся гипотетических случаев, могут быть менее сильными и легче поддаваться воздействию теории, нежели догадки, касающиеся реальных случаев, а значит, для утилитаризма остается небольшая лазейка.

Я оставляю на долю читателя оценку того, насколько важна эта трудность.

Я завершу главу методологическим замечанием. Возражение против утилитаризма, которое я здесь наметил, также является критикой определенной теории справедливости как конечного состояния, по терминологии Роберта Нозика. В теории коллективного выбора мы должны не принимать желания как данность, но изучать их рациональность или автономность. В обычных случаях эти свойства нелегко разглядеть в самих желаниях. Истинность и чистота убеждений и желаний – понятия конечного состояния, свойства, присущие ментальным состояниям независимо от их происхождения. Рациональность в широком смысле (I.3) зависит от того, как именно складываются состояния. Двое индивидов могут быть совершенно одинаковыми «по своим желаниям и убеждениям», и тем не менее мы по-разному их оценим с точки зрения рациональности, способности суждения и автономии. Из этого, однако, не следует, что социальная справедливость должна основываться на данных желаниях, пропущенных через фильтр истории. Как подробнее говорилось в разделе I.5, есть также альтернативная возможность изменения желаний через рациональное и публичное обсуждение. На временной оси это процедура, обращенная вперед, а не назад. Исторический подход необходим для диагностирования того, что не так со структурой действительных желаний, но лекарство может потребовать ее изменения.

IV.1. Введение

Идеология – это набор убеждений и ценностей, который можно объяснить через позицию или (некогнитивный) интерес некоторой социальной группы. Я буду в основном обсуждать идеологические убеждения, хотя в некоторых местах будут сделаны отсылки и к идеологическим системам ценностей. Идеологические убеждения относятся к более общему классу убеждений с предвзятостью (bias), и различие между объяснениями через позицию и через интерес более или менее соответствует более общему различию между иллюзией и искажением как формами предвзятости. В социальной психологии похожее разделение выражается через оппозицию «холодной» и «горячей» каузации убеждений или через оппозицию между «психологикой» и «психодинамикой».

Главная задача настоящей главы – сделать для формирования убеждений то, что в предыдущей главе было сделано для формирования предпочтений, то есть предоставить обзор того, как иррелевантные каузальные влияния подрывают рациональные ментальные процессы. Как вкратце указывалось в разделе I.3, имеется сходство между формированием иррациональных убеждений и формированием иррациональных предпочтений. В разделе IV.2 я обсуждаю феномен иллюзорных убеждений, аналогию которым можно найти в изменении предпочтений, вызванном фреймингом. Точно так же многие феномены, обсуждаемые в разделе IV.2, вызваны ослаблением диссонанса и потому существуют близкие параллели между ними и кислым виноградом, а также похожими механизмами.

Однако стоит упомянуть важное отличие. Если каузальный процесс формирования адаптивных предпочтений можно сравнить с интенциональным процессом планирования характера, каузальный процесс принятия желаемого за действительное не имеет такого интенционального аналога, потому что концептуально невозможно поверить во что-то по собственному желанию. Я покажу, что понятие самообмана, которое, по видимости, дает такой аналог, на деле противоречиво. К тому же принятие желаемого за действительное, в отличие от кислого винограда, приносит, как правило, лишь временное облегчение. Когда реальность снова дает о себе знать, фрустрация и диссонанс возвращаются. Конечно, есть случаи, в которых принятие желаемого за действительное имеет полезные последствия. В разделе IV.4 я обсуждаю общий феномен полезных ошибок и утверждаю, что, поскольку они являются по сути своей побочным продуктом, их нельзя, не впадая в противоречие, положить в основание политики.

Дополнительная цель этой главы – дать микрооснования для марксистской теории идеологии и одновременно указать на то, как можно было бы сделать когнитивную психологию в реальном смысле более «социальной», чем когда этого пытаются добиться при помощи экспериментов со студентами колледжа. Я полагаю, что марксистская теория идеологии потенциально имеет большое значение и что недоразвитое состояние, в котором она находится, вызвано, главным образом, ошибочными представлениями о том, какого рода доказательства и объяснения требуются.

Некоторые марксисты довольствовались тем, что выписывали каузальные связи между убеждениями и социальной структурой на основании «структурных гомологий» – громкого названия для любых произвольных сходств, которые приходили в голову автору. Другие объясняли убеждения через их соответствие классовому интересу, не заботясь о том, чтобы дать определение термину или наметить достоверные механизмы, посредством которых убеждения могли бы вызывать собственное выполнение. Вопреки структурному и функциональному подходам мне бы хотелось подчеркнуть потребность в понимании психологических механизмов, посредством которых идеологические убеждения формируются и закрепляются. Если брать шире, марксистская теория будет продолжать переживать застой, пока открыто не возьмет на вооружение методологический индивидуализм. Говоря словами Уильяма Блейка, «тот, кто делает добро ближнему, должен делать его в Мельчайших Деталях…ибо Искусство и Наука могут существовать лишь в виде тщательно организованных Деталей».

Подобные мельчайшие детали предоставляются когнитивной психологией в строго контролируемых экспериментах. Далее я дам очерк работ теоретиков диссонанса и чуть более подробно остановлюсь на работах Амоса Тверски и других ученых, принадлежащих той же традиции. Особенно полезным я нашел недавний синтез, произведенный Ричардом Нисбеттом и Ли Россом в книге «Человеческое умозаключение». Я полагаю, что экспериментальный и широкий исторический подходы к формированию убеждений могли бы взаимно обогатить друг друга: историкам нужна социальная психология, чтобы понимать, какие из наблюдаемых моделей случайны, а какие каузально обоснованы, а социальные психологи должны обращаться к истории за примерами, которые могли бы подстегнуть их воображение.

IV.2. Убеждения, вызванные ситуацией

Марксистскую теорию идеологии можно защищать двумя способами: как теорию рациональной веры в классовое положение и как теорию, объясняющую веру в свете классового интереса. Я коснусь обоих способов, а также отношения между ними. Далее я объясню, что имею в виду под убеждениями, вызванными ситуацией, но позвольте начать с первой из серии негативных пропозиций, которые образуют важную часть моей аргументации:

Первая пропозиция: нет причин предполагать, что убеждения, сформированные социальным положением, имеют тенденцию служить интересам человека в этом положении.

И, в частности, идеи, сформированные классовым положением, необязательно должны служить классовому интересу. Эту гипотезу четко сформулировал Лешек Колаковский:

[Когда] Энгельс пишет, что кальвинистская теория предопределения была религиозным выражением того обстоятельства, что коммерческий успех или банкротство не зависят от намерения бизнесмена, но зависят от экономических сил, тогда, соглашаемся мы с подобным наблюдением или нет, мы должны рассматривать его как утверждение чисто каузальной связи: ибо идея абсолютной зависимости от внешней власти (а именно от рынка в «мистифицированной» форме провидения), кажется, не слишком помогает интересам бизнесмена, но скорее санкционирует бессилие [349] .

Контекст показывает, что Колаковский разобрался здесь не до конца, поскольку он проводит различие только между каузальным и телеологическим детерминированием убеждений и не проводит дальнейшего различия между горячей и холодной каузацией. По всей видимости, он считает (ошибочно, на мой взгляд), что высказывания «убеждения вызваны интересами указанного класса» и «убеждения таковы, каковы они есть из-за классового положения» – синонимы. С другой стороны, он верно понимает, что первое высказывание не синонимично высказыванию «убеждения служат интересам указанного класса». На самом деле два различия между каузальным и телеологическим объяснениями убеждений и между объяснением с точки зрения положения и объяснением с точки зрения интереса пересекаются друг с другом, давая три, а не два случая: каузальное объяснение через положение, каузальное объяснение через интерес и телеологическое объяснение через интерес (или функциональное, как я буду его здесь называть). В общем и целом эти объяснения являются главным предметом данного раздела и соответственно разделов IV.3 и IV.4.

Двусмысленность означает, что замечание Колаковского может рассматриваться и как иллюстрация моей третьей пропозиции (IV.3). Но пример из Энгельса, который он приводит, явно подходит под первую. Этот случай также интересен с содержательной точки зрения. Он опирается на то, что агенты на конкурентном рынке склонны обобщать тот экономический факт, что их поведение никак не влияет на цены, и потому начинают верить, будто бы они в равной степени беспомощны перед лицом нематериальных стихий, которые для них важны. В отличие от анализа Вебера, этот анализ предлагает объяснение причин веры предпринимателей-капиталистов в кальвинизм, а не только ее последствий. С точки зрения Вебера, кальвинизм поддерживал капитализм, а не наоборот, по крайней мере на ранних стадиях развития капитализма, когда религии приходилось обеспечивать элемент принуждения, который позднее был реализован через конкурентный рынок. Из анализа Энгельса следует второстепенный вывод о том, что не полностью конкурентный капитализм будет тяготеть к укреплению «иллюзии контроля», так что агенты уже более крупного уровня, нежели игроки рынка, которые сами не устанавливают цены, а только регулируют количество продукции, также должны поверить, будто бы их действия имеют значение для их спасения. В более широком смысле отсюда следует, что совершенный, несовершенный и стратегический рынки соответственно тяготеют к развитию отношений зависимости, контроля и взаимозависимости, которые могут быть менее оправданными в других областях.

Отличительная характеристика данного и некоторых других случаев, которые будут обсуждаться позднее, состоит в том, что носитель убеждений обобщает некоторые особенности своей локальной среды, ошибочно полагая, что они выполняются и в более широком контексте. (А если вдруг убеждение оказывается верным, происходит это лишь по чистой случайности, а не потому, что оно основано на фактах.) Носитель убеждений замечает, что в его маленьком мире действуют определенные законы или же он подпадает под определенные описания, а затем бездумно предполагает, что они вполне применимы к более широкому контексту. На языке когнитивной психологии это можно было бы назвать ошибкой в умозаключении, которая вызвана предвзятостью выборки и чрезмерным полаганием на «эвристику доступности», но очевидно, что такое описание неполно и не может передать специфики явления. Я думаю, что лучше было бы сказать, что у носителя убеждений частичное видение – в одном из двух значений этого термина, которые по-французски соответственно обозначаются как partiel и partial. (Второе значение является предметом раздела IV.3.) Важная особенность идеологий, которые здесь обсуждаются, в том, что они воплощают понимание целого в соответствии с логикой части.

Важный особый случай – случай идеологий, вытекающих из ошибки составления, то есть веры, что каузальные механизмы, действующие для любого отдельного элемента множества по отдельности, также должны действовать для всех членов, взятых в целом. В II.9 я вкратце упоминаю пример этого заблуждения: разоблачаемую Токвилем веру в то, что, поскольку браки по любви бывают несчастливыми в обществах, где они составляют исключение, это является аргументом против демократии, при которой они были бы правилом. Далее я приведу ряд примеров такого рода ошибочного способа умозаключения.

Довольно значимый случай системы идеологических убеждений – это тенденция эксплуатируемых и угнетенных классов общества верить в справедливость или хотя бы в необходимость социального порядка, который их угнетает. Вера может быть во многом вызвана искажением, а именно такими аффективными механизмами, как рационализация (IV.3). Но есть также элемент иллюзии, предвзятости, возникающей из чисто когнитивных источников. Поль Вен выдвигает убедительное, на мой взгляд, предположение, что любой зависимый человек в эпоху классической античности вынужден был верить, будто обязан жизнью и безопасностью своему господину: «Я обязан своей жизнью и существованием этому господину милостью божьей, ибо что станется со мною без него и без тех обширных владений, которые ему принадлежат и в которых я живу?» В Риме самым презираемым был плебс, «ведь, не принадлежа никому, он был ничто». Поскольку лично мне без господина будет хуже, отсюда следует, что и общество без господ было бы невыносимо, ибо кто бы тогда обеспечивал работу и защиту?

Похожей оптической иллюзией могут объясняться теории, которые рассматривают феодализм как добровольный и взаимовыгодный обмен между крепостными и господами, при котором последние обеспечивают защиту и получают взамен блага и труд. Иллюзия добровольного и рационального устроения растворяется, когда замечаешь, что феодалы обеспечивали защиту в основном от других феодалов, подобно тому как гангстеры могут оправдывать свой рэкет, указав на угрозу, исходящую от других гангстеров. Феодализм вполне был равновесием по Нэшу в том смысле, что для каждого сообщества подчинение оказывалось оптимальным решением при условии, что все остальные вели себя так же. Но неподчинение также могло явиться равновесием, ведь если бы все сообщества отказались поддерживать своих феодалов, то не стало бы феодалов-хищников, которых надо бояться, а следовательно, и потребности в защите.

Наконец, сходная иллюзия лежит в основе теории капиталистической эксплуатации и в целом всех теорий, утверждающих, что работникам следует платить в соответствии с тем, что они производят в обстоятельствах, в которых по логике вещей не для всех из них найдется место. По неоклассической теории, труд не эксплуатируется, если оплачивается в соответствии с предельным продуктом, то есть если каждому работнику платят так, как если бы он был последним нанятым или, что в данном случае точнее, первым кандидатом на увольнение. При индивидуальных переговорах о заработной плате можно практически каждого работника заставить увидеть себя в таком свете, поскольку работодатель может угрожать увольнением каждому из них и убедительно доказывать, что он не в состоянии платить больше того, что получает от них в пределе. Но не все являются предельными, и, поскольку инфрапредельный продукт, как правило, больше, чем предельный, этот аргумент перестает работать, когда ведутся уже коллективные, а не индивидуальные переговоры о заработной плате. Похожим образом Маркс утверждал, что капиталист может забирать себе прибыль от кооперации за счет того, что платит каждому рабочему в соответствии с тем, что он может произвести в одиночку, до вступления в кооперацию с другими:

Как независимые личности, рабочие являются индивидуумами, вступившими в определенное отношение к одному и тому же капиталу, но не друг к другу. <…> Так как общественная производительная сила труда [при вступлении в кооперацию] ничего не стоит капиталу, так как, с другой стороны, она не развивается рабочим, пока сам его труд не принадлежит капиталу, то она представляется производительной силой, принадлежащей капиталу по самой его природе [358] .

Настоящие примеры показывают, что вследствие своего положения в социальной и экономической структуре угнетенные и эксплуатируемые обычно склонны рассматривать социальную каузальность таким образом, который не служит их интересам. Но при этом подобные убеждения служат интересам их господ. И в марксистской теории идеологии действительно есть важное течение, выступающее за систематическую и объяснительную корреляцию между системой убеждений в обществе и интересами правящих классов. Против этого течения я выдвигаю мою вторую пропозицию:

Вторая пропозиция: нет причин предполагать, что убеждения, сформированные социальным положением, имеют тенденцию служить интересам правящей или господствующей группы.

В частности, нет причин полагать, что идеи, сформированные положением господствующего класса, сами по себе обычно служат этому классу. Пример из Энгельса, обсуждаемый Колаковским, иллюстрирует данный тезис. Кроме того, можно показать, что класс капиталистов из-за своего места в экономической структуре склонен к оптическим иллюзиям, напоминающим иллюзии рабочих. Так, Маркс утверждал, что смешение денег и капитала, характерное для меркантилистской мысли, может быть объяснено тем, что с точки зрения практического капиталиста они эквивалентны:

От его усмотрения зависит, ссудить ли свой капитал в качестве капитала, приносящего проценты, или самостоятельно увеличивать его стоимость, применяя его в качестве производительного капитала, причем безразлично, существует ли данный капитал уже в своей исходной точке как денежный капитал или же его еще приходится превращать в денежный капитал. Но в общем масштабе, т. е. в применении ко всему общественному капиталу, – как то делают некоторые вульгарные экономисты, выдавая даже самое владение денежным капиталом за основание прибыли, – это, конечно, нелепо [359] .

Довод в самом деле нелепый, и тем не менее несколько столетий он лежал в основе меркантилистских рассуждений. В камерализме XVII века мы находим утверждение, что войны не истощат экономику до тех пор, пока деньги остаются внутри страны, как будто солдаты могут питаться золотом и серебром. Согласно историку меркантилизма, такой образ мысли продолжал быть распространенным среди немецких экономистов во время Первой мировой войны, и, без сомнения, он сохраняется в виде подспудного допущения в некоторых кругах по сей день. Он напрямую вытекает из ситуации реального выбора, стоящего перед капиталистом-предпринимателем, и при этом явно противоречит интересам класса капиталистов.

В качестве последней иллюстрации рассмотрим утверждение Джорджа Катоны, согласно которому производитель, если его спросят, как увеличение общего налогового бремени отразится на общем уровне цен, обязательно ответит, что цены вырастут, поскольку в узкой сфере его опыта увеличение налогов по своему воздействию на стоимость и цены подобно увеличению заработной платы. Рассуждения в духе Кейнса показывают, что агрегированный эффект будет обратным, поскольку налог сократит агрегированный спрос и, следовательно, цены. И это тот случай, когда общее воздействие на класс производителей было бы негативным, если бы взгляды производителя были положены в основу политики. На поверку не требуется никакой обширной аргументации для доказательства того, что иллюзорное восприятие реальности позволяет эффективно манипулировать реальностью, хотя в разделе IV.4 мы увидим контрпримеры. По той же самой причине мы можем в целом ожидать, что иллюзии угнетенных классов окажутся выгодными правителям, но при отсутствии любой объясняющей связи это мало что дает. Фактически высказывание останется верным, если мы заменим «угнетенные классы» на «правителей» и наоборот.

Я показал, что разные социальные классы делают разные ошибки в отношении социальной каузальности, поскольку находятся в разных положениях в экономической структуре. Имплицитно я допустил, что склонность к неоправданным обобщениям сама по себе является инвариантом во всех классах, однако в этой предпосылке, конечно, тоже можно усомниться. Данный фактор, если он действует, будет связан предположительно с классовым происхождением, а не с текущим классовым положением. У меня нет никаких идей относительно наличия подобных классовых различий в способностях к когнитивной обработке, но они представляют логическую возможность, которую теория идеологии не должна игнорировать. Как и во всех случаях, когда внутренний психический аппарат взаимодействует с внешней ситуацией для того, чтобы произвести некоторый результат (например, выбор, предпочтение или убеждение), вопрос о социальной каузации встает и для субъективных, и для объективных элементов ситуации.

IV.3. Убеждения, вызванные интересами

Убеждения часто искажаются аффектами, прежде всего через принятие желаемого за действительное и рационализацию, но в том числе и под действием более извращенных механизмов, таких как тенденция к чрезмерному пессимизму («аналог» контрадаптивных предпочтений). Я здесь ограничусь принятием желаемого за действительное и связанными феноменами. Под принятием желаемого за действительное я имею в виду тенденцию формировать убеждения с учетом того, что я предпочитаю состояние мира, в котором они истинны, состоянию, в котором они не истинны. Позвольте мне провести четкое различие между этим явлением и верой по желанию, скорее намеренным выбором, чем каузальным процессом. Решение верить формируется сознательным желанием, принятие желаемого за действительное – бессознательным влечением. Более того, если никто не станет отрицать существование убеждений, вытекающих из принятия желаемого за действительное, можно утверждать (II.2), что решение верить никогда не будет успешно реализовано. Как сказал однажды Сартр, в самообман впадают так же, как впадают в сон.

Точно так же принятие желаемого за действительное следует отличать от самообмана, если допустить, что последний вообще возможен. Многие авторы употребляют эти термины как синонимы, но я покажу, что понятие самообмана, как оно обычно понимается, включает в себя парадоксы, которых нет в принятии желаемого за действительное. Невозможным самообман делает вовсе не одновременное наличие двух несовместимых друг с другом или противоречивых убежденийСкорее, парадокс здесь в следующем: предающийся самообману намеренно скрывает от себя одно из убеждений и демонстрирует другое в качестве официального взгляда. Идея успешного самообмана, таким образом, поднимает два связанных друг с другом вопроса. Как человеку удается намеренно забыть то, во что он «действительно» (как-то, где-то) верит? И как после этого невозможного подвига он совершает следующий и умудряется по желанию поверить в то, во что, как он верит, нет адекватных оснований верить? В разделе II.2 я говорил о том, что решение забыть имеет ту парадоксальную особенность, что чем сильнее вы пытаетесь его осуществить, тем меньше у вас шансов на успех, как в попытках создать тьму при помощи света. И по тем же самым причинам попытка поверить во что-то по желанию, как кажется, лежит за пределами человеческих возможностей.

Однако, как и в близком случае слабости воли, представляется, что теоретические аргументы в пользу противоречивости понятия самообмана улетучиваются перед всем массивом клинического, литературного и повседневного опыта, свидетельствующего о реальности феномена. И потому есть потребность в теоретическом анализе самообмана: wie ist es überhaupt möglich [как такое возможно]? Среди тех, кто стремился дать ответ на вопрос, – Фрейд, Шафер, Сартр и Фингаретте. Впрочем, ни одна из попыток, на мой взгляд, не является убедительной, поскольку все они во все более тонкой форме воспроизводят исходный парадокс. Я бы предложил диверсифицированную стратегию, объяснив разные случаи, которые кажутся примерами самообмана, разными способам. Большинство из них будет упомянуто только вкратце, но понятие принятия желаемого за действительное (по моему мнению, наиболее убедительная альтернатива понятию самообмана) будет обсуждаться несколько подробнее.

Во-первых, некоторые случаи могут быть безуспешными попытками самообмана и потому не более парадоксальными, нежели прочие попытки осуществить противоречивые цели (I.2). Во-вторых, некоторые случаи удается понять, если провести различие между убеждениями более высокого и более низкого уровня. Я способен сознательно решить не приобретать убеждения более низкого уровня, которые придадут содержание и объем убеждениям более высокого уровня, тем самым сделав их менее выносимыми («не хочу знать подробности»). В-третьих, некоторые примеры можно рассматривать как неудачные попытки модификации характера. В любом описании характера наличествует некоторая неопределенность, которой удобно воспользоваться с целью его изменения, хотя никогда нельзя знать заранее, каково поле для маневра. Ежегодно выходит огромное количество книг по популярной психологии, убеждающих людей, что они могут развить уверенность в себе и вытащить себя за волосы, если как следует захотят. Хотя в целом это смешно, в них имеется доля истины, потому что некоторый прогресс может быть достигнут путем изменения гештальта, вызванного изменением самоописания. А поскольку нельзя знать заранее, какой прогресс осуществим, то, если пытаться достичь слишком многого, можно дать повод для обвинений в самообмане. В-четвертых, я могу совершить нечто в данный момент, что позднее заставит меня поверить, если я сумею обеспечить забывание самого процесса. Самообман такого типа был бы примером совместной процедуры, при которой один результат процесса – появление определенного убеждения, а другой – стирание процесса из памяти, без которого это убеждение не закрепится. Да, в этом случае можно столкнуться с проблемой гамака (II.3) и связанными с ней трудностями, но они не всегда будут непреодолимыми. И, в-пятых, есть принятие желаемого за действительное.

Различие между самообманом и принятием желаемого за действительное должно быть также приемлемо для тех, кто считает, что разум способен – в смысле, который не сводится к вышеуказанным стратегиям, – намеренно себя обманывать. Мой довод в пользу этого различия состоит в том, что, принимая желаемое за действительное, можно прийти к убеждениям, которые не только истинны (на самом деле истина здесь не имеет значения), но и вполне обоснованны с точки зрения имеющихся фактов. Принятие желаемого за действительное по определению не основывается каузально на фактах, однако факты могут его поддерживать. Самообман же неизбежно предполагает дуальность между убеждениями, которые исповедуются официально, и теми, что человек считает основанными на фактах.

Возьмите, например, человека, который хочет получить повышение и в силу своего желания начинает верить в то, что скоро его получит. В данном случае мы можем говорить о самообмане, если имеющиеся у него факты указывают на противоположное и если он каким-то образом это сознает, но все равно умудряется скрывать от себя знание и верить, что повышение грядет. Но может так случиться, что у человека есть веские основания для того, чтобы верить в то, что его вот-вот повысят, но приобрел он их, приняв желаемое за действительное, а не путем осмысленного суждения исходя из таких оснований. Здесь нет дуальности, нет противопоставления между принципом реальности и принципом удовольствия, между тем, во что меня заставляют верить факты, и тем, во что меня заставляют верить мои желания. Нет вопроса о том, чтобы скрывать от себя неприятную правду или обоснованное убеждение, поскольку обоснованное убеждение также оказывается убеждением, в которое человек желает верить и, собственно, верит, потому что хочет, чтобы оно было истинным. У него есть веские причины в него верить, но верит он в него не по этим причинам.

Это не просто абстрактная возможность, но конфигурация, часто встречающаяся в повседневной жизни. Наверняка все мы встречали людей, которые нежатся в довольстве собой, кажущемся одновременно и оправданным, поскольку у них есть веские основания быть довольными собой, и неоправданным, поскольку мы чувствуем, что они будут так же довольны собой, если основания вдруг исчезнут. Или возьмем противоположный случай врожденного пессимиста, чьи оценки в кои-то веки оказываются оправданы фактами: он прав, и вполне обоснованно, и тем не менее мы не торопимся признать его правоту и ее обоснованность. Как утверждалось в I.3, согласно критерию рациональности убеждений следует смотреть на действительное каузальное отношение между фактами и убеждениями – простого сравнения фактов и убеждений недостаточно. Или же, если такой язык считается неприемлемым, можно различать рациональное формирование убеждений и формирование рациональных убеждений.

Я полагаю, данная аргументация показывает, что по крайней мере в некоторых случаях принятие желаемого за действительное не включает в себя самообман, а именно в случаях, в которых убеждение, родившееся из желания, также поддерживается фактами. Но тогда почему тот же самый довод не может быть применен к другим случаям? Почему принимающий желаемое за действительное не переходит сразу к приятному убеждению вместо того, чтобы проходить через четырехступенчатый процесс: (1) прийти к обоснованному убеждению, (2) решить, что оно невыносимо, (3) вытеснить его и только тогда (4) принять другое, более приемлемое убеждение? То есть почему отталкивающая сила неприятного убеждения снова должна получать преимущество при объяснении перед притягательной силой приятного? Я предлагаю считать, что при отсутствии конкретных доводов в пользу обратного принятие желаемого за действительное – более экономное объяснение, чем самообман. На самом деле я считаю, что замена самообмана на принятие желаемого за действительное – первый шаг к устранению фрейдовского бессознательного как теоретической сущности, что само по себе очень достойная цель.

Чтобы придать некоторую содержательность своему общему анализу, я рассмотрю два исторических примера: замалчивание правды об «окончательном решении» Гитлера и встречу Китая с Западом в XIX веке. Другие примеры будут упомянуты вкратце для иллюстрирования отдельных тезисов.

В «Ужасной тайне» Вальтер Лакер подробно разбирает причины того, почему понадобилось столько времени, чтобы новость о гитлеровском геноциде была принята немцами, союзниками и нейтральными странами, включая евреев во всех этих странах. Следующие его наблюдения особенно значимы для проблематики настоящей книги.

Во-первых, хотя к концу 1942 года миллионы немцев знали, что еврейский вопрос был решен радикальным образом, подробности были известны меньшему числу людей. Как было указано выше, недостаток конкретного знания помогает примириться с общим знанием. Близкая, хотя и иная, идея состоит в том, что «хотя многие немцы думали, будто евреи не были живы, они отнюдь не всегда считали, что они были мертвы». Это крайний пример вполне распространенного явления, а именно неспособности сделать логический вывод из собственных убеждений. Подобная неспособность может быть связана с когнитивным изъяном или, как в данном случае, с давлением аффектов. Последняя возможность предлагает на первый взгляд сильные доводы в пользу существования самообмана как явления, отличного от принятия желаемого за действительное, ведь как тогда неприятный вывод мог заблокировать умозаключение, если оно уже было каким-то образом сделано? У меня нет простого ответа на это возражение.

Во-вторых, были случаи, в которых провал был не провалом дедуктивной логики, а провалом суждения и умозаключения на основе фактов. Здесь, естественно, есть большой простор для принятия желаемого за действительное, к которому евреи многих стран, оккупированных нацистами, явно имели большую склонность. Даже тогда, когда сбежать было легко, как в случае Дании, многие евреи полагали, что «здесь такое случиться не может» и даже «там такого не было». Редкое письмо от депортированного родственника было важнее новостей об уничтожении евреев немцами; а отсутствие писем от подавляющего большинства депортированных знакомых не принималось в расчет. Среди многих вероятных здесь механизмов принятия желаемого за действительное мы можем указать выборочное придание веса фактам, выборочное сканирование, оценку новых фактов по отдельности, а не вместе с остальными и неспособность воспринять негативные факты, то есть отсутствие фактов, которые ожидались бы в случае верности избранной гипотезы. Там, где убежать было нелегко и угроза была более очевидной, как в Польше и Восточной Европе, непонимание больше походило на самообман. Лакер сравнивает его с верой в чудесное исцеление смертельно больных людей и добавляет, что данная аналогия в некоторой степени вводит в заблуждение, так как евреи, оказавшиеся в опасности, в отличие от умирающих от рака, выиграли бы от более реалистичной оценки своего положения. Полагаю, доводы в пользу самообмана сильнее в случае умирающих, у которых вера в чудесное исцеление, как правило, вытесняет прежний скептицизм или даже прямое неверие, которым нет соответствия в случае евреев, считавших, что им ничто не угрожает. Кроме того, вера в чудесное исцеление в некоторых случаях может быть рациональным выбором, когда все остальные средства ничего не дают и больше нечего терять. Я не думаю, что приведенное Лакером сравнение может послужить основанием для приписывания самообмана (отличного от принятия желаемого за действительное) восточноевропейским евреям.

В-третьих, неверие среди неевреев в странах- союзниках и в нейтральных странах происходило от недостатка фактов и частично от неспособности оценивать факты. Правительства многих стран-союзников колебались, делать ли достоянием гласности их знание, из страха, что это может отвлечь внимание от мобилизации всех сил на оборону, иметь деморализующие последствия для евреев в оккупированных странах, развязать антисемитизм, латентно присутствующий у населения, и даже вызвать недоверие. Последний страх опирался на теорию о том, что из-за диких историй о жестокости немцев во время Первой мировой войны люди стали «невосприимчивы» к рассказам об ужасах. Кроме того, правительства, как и индивиды, были склонны верить, что многие сообщения были преувеличением, плодом воображения самих евреев или же провокацией. В одном конкретном примере Лакер говорит следующее о свидетеле-нееврее: «Те, кто его знал, описывали его как не очень надежного свидетеля, человека легко возбудимого и склонного к преувеличению. Но – и это самое главное – в данном конкретном случае он вовсе не преувеличивал, и его беспокойство было вполне оправданно». Тут я должен не согласиться. В тот момент имело значение, считался ли человек надежным свидетелем, ведь если не считался, его свидетельство не могло дать независимое подтверждение. Если худшее истинно, тенденция верить в худшее может произвести истинные убеждения, но убеждение не будет рационально обоснованным. И как я отмечал выше, это выполняется, даже когда есть основания верить в худшее, поскольку по гипотезе основания каузально не действенны для производства веры.

Я несколько раз ссылался на замечательную работу Джозефа Левенсона «Конфуцианский Китай и его современная судьба». Первый том трилогии в основном представляет собой исследование принятия желаемого за действительное и его ближайшего родственника, кислого винограда. В разделе III.2 я обращал внимание на его анализ «заблуждения t’i-yung» – веры в то, что содержание или сущность можно сохранить в неприкосновенности при преобразовании функции или внешнего вида. На самом деле «китайская ученость высоко ценилась из-за своей функции, а как только она была узурпирована, ученость пришла в упадок». Инфицирование духа техникой, инфицирование t’i через yung:

…началось в Китае, как можно ожидать, с того момента, как стал ставиться акцент на чистых средствах военной защиты <…> для установления контроля над варварами через их собственные высокие технологии. Вскоре список высоких технологий, без которых невозможно обойтись, расширился и стал охватывать промышленность, торговлю, добычу полезных ископаемых, железные дороги, телеграф <…> и традиционные отношения, которые составляли сущность, почти незаметно исчезли благодаря усилиям тех, кто стремился получить полезные технологии, призванные охранять сущность Китая [379] .

Et propter vitam, vivendi perdere causas.

Китайские традиционалисты, самым выдающимся из которых был Во Жэнь, «признавали дихотомию t’i-yung такой, какой она и была, – формулой самообмана в отношении следствий инноваций». Взамен они предлагали, чтобы главным предметом верности стала китайская культура, ведь невозможно защищать одновременно и нацию, и культуру. Иными словами, защита традиционной китайской культуры была общей почвой для новаторов и традиционалистов, по крайней мере во время первой волны реакций на вызов, брошенный Западом. Однако защита – это всего лишь защита, то есть апология. Комментируя данное понятие, Левенсон делает замечание, очень удачно вписывающееся в настоящий анализ:

Разговор об апологетике вовсе не подразумевает, будто китайские мыслители, защищая достоинство китайской культуры от претензий Запада, утверждали что-то неистинное. Истинное не становится менее истинным оттого, что на нем настаивают апологеты. Но апологеты не становятся менее апологетами оттого, что предмет их настояний истинен: значение имеет само это настаивание [382] .

В руках апологетов веские основания превращаются в инструменты убеждения. Слушатель поставлен в тупик: к чему же именно ему прислушиваться – к резонам или к интонации, с которой они высказываются? Обычной чистосердечной веры недостаточно, чтобы воспринять правильные резоны, высказанные недобросовестно.

Левенсон утверждает, что Во Жэнь и его последователи также были подвержены обскурантизму и иррациональности в другом, более сложном смысле:

На своей собственной почве [рационализаторы t’y-yung] менее остро, чем реакционеры, чувствовали опасный потенциал западных методов, импортировавшихся только «для пользования». Однако, хотя реакционеры могли гордиться тем, что почувствовали логическую неадекватность данной рационализации инноваций, их вывод о том, что это инновации должны быть остановлены, а не рационализация изменена, был ошибочным. Ведь они были обскурантистами, так как не понимали, что инновации были неизбежны и что какая-то рационализация, логичная или нет, была психологически необходима [383] .

Я понимаю смысл этого отрывка как утверждение того, что традиционалисты вели безнадежные арьергардные бои. Само по себе это еще не делает их обскурантистами. Но Левенсон, похоже, заявляет следующее: их неспособность понять, что их действия были безнадежными и что инновации неизбежны, показывает, что они были жертвами принятия желаемого за действительное не меньше, чем их оппоненты t’y yung. Однако аргумент такого рода весьма деликатен и его следует использовать с большой осторожностью. В политике границы неизбежного – ставки в действии и исход действия, а не ограничение, существующее прежде действия Да, границы не резиновые. Существуют некоторые внешние рамки, дальше которых их сдвинуть нельзя. Но всегда ли можно узнать заранее, где на политической карте расположены эти рамки? Я полагаю, что в некоторых случаях такое знание возможно, тогда как обскурантизмом будет стремление к невозможному. Но в других случаях видимость принятия желаемого за действительное (или самообмана) возникает под действием ретроактивной иллюзии, будто люди в свое время должны были знать то, что мы воспринимаем сейчас. Данное явление соотносится с описанными мною выше безуспешными попытками изменения характера, связанными с неопределенностью ex ante, окружающей пределы того, что можно достичь, вытянув себя за волосы.

Параллельно первой пропозиции в разделе IV.2 я теперь утверждаю:

Третья пропозиция: нет причин полагать, что убеждения, сформированные интересами, тяготеют к тому, чтобы служить этим интересам.

На довольно общих основаниях от искаженных убеждений не более, чем от иллюзорных, можно ожидать, что они окажутся полезными для достижения цели (см., однако, важное исключение в разделе IV.4). Если, принимая желаемое за действительное, я сформирую убеждение, что меня вот-вот повысят, демонстрация излишней самоуверенности может только разрушить шансы на повышение, которые у меня были. Убеждения, рождающиеся из страсти, плохо служат страсти. Угнетенные и эксплуатируемые классы путем рационализации могут поверить, что их судьба справедлива и неизбежна – такая вера и в самом деле может принести краткосрочное удовлетворение, о котором вместе с тем нельзя сказать, будто бы оно служит интересам данных классов. И то же самое, конечно, касается правящих классов. История с Лысенко показывает, каким катастрофическим может быть результат, когда власти, принимая желаемое за действительное, начинают благоволить одним теориям в ущерб другим, как это было незабываемо описано в «В круге первом».

Только что процитированные примеры не могут быть сведены к одной формуле; будет полезно провести некоторые различия. Во-первых, тенденция принимать желаемое за действительное сама по себе рано или поздно приведет к неприятностям, независимо от действительных убеждений. Пример с повышением по службе можно модифицировать, включив в него допущение о том, что вера в повышение является обоснованной, но при этом шансы повышения могут быть уничтожены, если веские основания для веры в него сами ее не вызывают. («Его бы повысили, если бы он не был так чертовски уверен в том, что его повысят».) Во-вторых, часто само убеждение, будучи искаженным, противоречит интересам, которые его исказили. Истинные убеждения касательно отношений целей и средств необходимы для защиты собственных интересов, и хотя убеждения, вызванные интересами, тоже могут оказаться истинными, происходит это лишь по случайности. В-третьих, действенность убеждения может быть больше связана с его общепризнанностью, нежели истинностью, а убеждения, сформированные интересами, именно по этой причине могут не получить всеобщего одобрения. Так, своекорыстные теории необходимости неравенства часто вредят интересам тех, кто их выдвигает. Интересам высших классов куда лучше служит идеология, стихийно изобретенная низшими классами для оправдания своего низкого статуса.

IV.4. Выгоды предвзятости

Предвзятости иррациональны в широком смысле, объясненном в разделе I.3. В ответ на данную характеристику многие экономисты и философы автоматически начнут искать способы рационализации иррационального. Пусть некое убеждение иррационально по своему происхождению; разве не может оно быть рациональным в силу того, что оно полезно, благотворно или оптимально для поисков благосостояния или даже истины? А если доказано, что у него есть такие благотворные последствия, нельзя ли сделать еще один шаг и сказать, что эти последствия объясняют убеждение? Прежде чем я обращусь к отдельным примерам, позвольте мне вкратце рассмотреть некоторые разновидности возможных притязаний при помощи следующих различий:

1) Притязание на глубинную рациональность внешне иррационального убеждения выдвигается в отношении данного убеждения или в отношении убеждений в целом.

2) Притязание выдвигается в отношении иллюзий, искажений или тех и других.

3) Притязание выдвигается в отношении полезности иррационального убеждения в связи с тенденцией предвзятого мышления способствовать истине.

4) Если оно выдвигается на основании полезности, притязание рационализирует убеждение в категориях полезных последствий для носителя убеждения или в категориях выгод для какого-то другого человека или людей.

5) И наконец, притязание может либо быть, либо не быть объяснительным.

Сначала я рассмотрю иллюзии, которые полезны либо способствуют достижению истины. Нисбетт и Росс предлагают любопытные наблюдения в отношении этого «опасного понятия», как они его называют. Перво-наперво они утверждают, что иллюзии могут идти на пользу людям, которые их питают, потому что воздействуют на мотивацию: «нереалистично позитивные модели себя или другие иллюзии по поводу себя вместе с предвзятостью в обработке информации, которую они могут порождать, в состоянии оказаться более социально адаптивными, чем адекватное самовосприятие». В случае, на котором они основывают это наблюдение, не совсем ясно, вызвано ли ошибочное восприятие себя чисто когнитивным перекосом без какого бы то ни было элемента принятия желаемого за действительное. Но в другом месте они убедительно показывают: выгодное самоописание вызывается «просто эффектами доступности, а не мотивационной предвзятостью». Мы знаем о себе больше, чем о других, и потому можем переоценивать собственные усилия и действия. (Само собой разумеется, это может вести и к преувеличенному чувству вины.) В той степени, в которой самоуверенность оказывает позитивное воздействие на мотивацию и достижения, преувеличенно позитивное самовосприятие, вызванное когнитивной предвзятостью, часто имеет благотворные последствия, даже если оно не дотягивает до самоисполняющегося пророчества. Во многих случаях, как я утверждаю, вера в то, будто можно достичь многого, – это каузальное условие достижения хотя бы чего-то.

Альберт Хиршман сделал близкое замечание в обосновании того, что он называл «принципом прячущей руки»:

Вдохновение всегда приходит к нам неожиданно; потому мы никогда не можем на него рассчитывать и не решаемся в него верить до тех пор, пока оно не появится. То есть, мы бы не стали сознательно заниматься задачами, чей успех явно требует вдохновения. А следовательно, единственный способ целиком ввести в игру творческие ресурсы – это представить себе задачу в ложном свете: как более рутинную, простую и не требующую вдохновения, чем она есть на самом деле. Или, иначе говоря, поскольку мы неизбежно недооцениваем наше вдохновение, желательно, чтобы в приблизительно той же степени мы недооценивали трудности задач, с которыми сталкиваемся, чтобы недооценивания, компенсирующие друг друга, обманным путем заставили бы нас браться за задачи, с которыми мы могли бы справиться, но в противном случае не взялись бы. Этот принцип достаточно важен, чтобы заслуживать отдельного наименования: поскольку мы здесь явно идем по следам невидимой или скрытой руки, которая благотворно прячет от нас трудности, я предлагаю называть это «Прячущей Рукой» [389] .

Книга, из которой взят настоящий фрагмент, на примере многочисленных кейсов объясняет, как прячущая рука действует в проектах развития Всемирного банка, заставляя экономических агентов изобретать и применять неожиданные решения для неожиданных проблем. Как и всегда в работах Хиршмана, его анализ необыкновенно поучителен и открывает ряд новых подходов к затрагиваемым вопросам. Однако позвольте мне указать на некоторые проблемы, присущие понятию Прячущей Руки.

Во-первых, какова природа и статус психологических механизмов, порождающих тенденции к недооценке трудностей проблем и нашей способности с ними справляться? Когнитивные они или аффективные? Представляют они общечеловеческие склонности – или тенденция к переоценке также имеет не менее широкое распространение?

Во-вторых, имеется ли у процитированного отрывка и у книги, из которой он взят, объяснительный оттенок? Иначе говоря, вправе ли читатель полагать, что, по Хиршману, тенденция недооценивать трудности не только обладает благотворными последствиями, поскольку компенсирует тенденцию недооценивать нашу креативность, но и фактически объясняется этими последствиями?

В-третьих, что самое важное, не станет Прячущая Рука самоподрывной, как только Хиршман раскрыл ее принцип миру? Не являются ли некоторые из «побочных эффектов», на которые Хиршман ссылается для обоснования проектов развития, по сути своей побочными продуктами, как об этом говорилось в главе II, из-за чего они не могут быть ex ante включены в проект?

Заметьте, что в этом случае иллюзии благотворны для самого агента, который их питает, – например, для агентства, занимающегося планированием. Однако есть также вероятность, что иллюзии в среднем окажутся пагубными для агента, но благотворными для какой-то широкой группы или общества в целом. Как замечают Нисбетт и Росс:

Социальные выгоды от индивидуально ошибочных субъективных вероятностей могут быть велики, даже когда индивид дорого расплачивается за ошибку. Скорее всего, у нас было бы мало писателей, актеров или ученых, если бы все потенциальные претенденты на эти профессии действовали на основе нормативно оправданной вероятности успеха. У нас также было бы меньше новых продуктов, новых медицинских процедур, новых политических движений или новых научных теорий [392] .

Похожий аргумент имеет базовое значение в теории капиталиста-предпринимателя Шумпетера. По его мнению, капиталистическая система работает весьма хорошо, потому что вызывает нереалистичные ожидания успеха и тем самым извлекает намного больше энергии, чем было бы получено при более трезвом взгляде. В отличие от Нисбетта и Росса, однако, Шумпетер не утверждает, что эта переоценка, благотворная для общества, вызывается чисто когнитивной предвзятостью. А судя по тому, что он говорит в другой работе о психологии предпринимателя, скорее всего, он считает, что предпринимателем движет принятие желаемого за действительное, а не изъян в мышлении.

В дополнение к иллюзиям, которые полезны в индивидуальном или социальном плане, Нисбетт и Росс также обсуждают представление о том, что некоторые иллюзии могут благоприятствовать обнаружению истины, либо корректируя другие иллюзии, либо замещая правильное умозаключение. Судя по всему, многие люди испытывают большие трудности с пониманием и применением регрессии к среднему значению: например, им трудно понять, что крайние ценности наблюдателя, скорее всего, окажутся атипичными. Подобный когнитивный изъян может привести к таким вредным практическим выводам, как убежденность в том, что при обучении наказание эффективнее награды, потому что в среднем за хорошим исполнением (даже если за него награждать) последует не столь хорошее, тогда как за плохим (даже когда за него не наказывают) последует не столь плохое. Нисбетт и Росс указывают на целых три механизма, которые путем компенсации или замещения позволяют нам делать правильные предсказания:

1) Разбавляя информацию, ведущую к неверному предсказанию, дополнительной иррелевантной информацией, индивиды получают возможность улучшить свои результат.

2) Иррациональное «заблуждение игрока» при взаимодействии со столь же иррациональной «фундаментальной ошибкой атрибуции» может дать чистый результат рационально обоснованной регрессии.

3) Как и в других случаях, каузальная интерпретация того, что представляет собой только эффект выборки, может привести к правильному результату, например, когда бейсбольный тренер утверждает, что блестящий игрок первого года будет избалован всем тем вниманием, которое получает, и не оправдает надежд в следующем сезоне.

Если теперь перейти от иллюзии к искажению, может ли принятие желаемого за действительное быть благотворным в индивидуальном и социальном планах? Аргументы, приведенные Хиршманом и Шумпетером, вполне можно истолковать так, будто бы они дают положительный ответ на этот вопрос. Хиршман приводит поразительную цитату из Колаковского, которая очень хорошо иллюстрирует основную идею:

Простейшие улучшения в социальных условиях требуют такого огромного усилия со стороны общества, что полное осознание этой диспропорции будет совершенно обескураживающим и сделает общественный процесс невозможным. Чтобы был хоть сколько-нибудь заметный результат, усилия должны быть гигантскими <…> Неудивительно, что столь страшная диспропорция так слабо отражается в человеческом сознании с учетом того, что общество должно генерировать энергию, требующуюся для изменений в общественных и человеческих отношениях. С этой целью будущие итоги обращаются в миф, чтобы приобрести масштабы, несколько более соответствующие непосредственно ощущаемым усилиям <…> [Миф действует подобно] фатаморгане, которая вызывает у членов каравана видения прекрасных земель, тем самым заставляя их прилагать больше усилий, чтобы наконец, несмотря на все страдания, добраться до следующего крошечного колодца. Если бы эти соблазнительные миражи не появились, измученный караван, лишенный надежды, наверняка бы погиб во время песчаной бури [399] .

А в другом месте Колаковский утверждает, будто бы Ленин фактически был обязан успехом ряду «счастливых ошибок», которые он допустил, оценивая и переоценивая силы революционного движения: «Его ошибки позволили ему в полной мере воспользоваться революционными возможностями и стали причиной его успеха». В схожем контексте я цитировал Левенсона насчет того, что Во-йен и его последователи были обскурантистами, поскольку не осознавали насущной потребности Китая в некоторой рационализации, которая позволила бы китайцам психологически иметь дело с неизбежной модернизацией. Речь идет о случаях, в которых преувеличенно оптимистическая оценка шансов на успех необходима для того, чтобы действовать. В других случаях переоценка опасностей может быть необходима для того, чтобы предотвратить действия. Гордон Уинстон предложил «защитный самообман» как способ лечения зависимости: если индивид сумеет убедить себя – или заплатить другим за то, чтобы они его убедили, – что опасности зависимости более велики, чем на деле, он сможет в итоге соскочить с крючка. Я, однако, нахожу подобный способ несколько неубедительным с психологической точки зрения. Принятие желаемого за действительное (при допущении, что Уинстон именно это имеет в виду под самообманом) едва ли может действовать в долгосрочных интересах. Убедительнее звучит предположение о том, что индивид может обдуманно заплатить другим, чтобы вызвать у себя (например, при помощи гипноза) ошибочную, но все же полезную веру в смертельную опасность зависимости, поскольку основной чертой обдумывания является то, что оно способно учитывать долгосрочные последствия.

Идея полезных ошибок, счастливых заблуждений и благоприятных предвзятостей привлекает определенного рода мыслителей – тех, кого увлекают контринтуитивные, парадоксальные и перверсивные механизмы работы человеческого ума и общества. Как я знаю по личному опыту, подобное увлечение может превратиться в навязчивость, когда за аксиому принимается то, что намеренные усилия никогда не принесут успеха и что цель может быть достигнута только по случайности, как побочный продукт или благодаря счастливым ошибкам. А отсюда лишь один шаг до имплицитной или эксплицитной веры в то, что такие извращенные механизмы достижения цели могут быть объяснены через их тенденцию вызывать подобные удачные исходы. Я хочу, чтобы читатель изучил длинные цитаты из Хиршмана и Колаковского, приведенные выше, и посмотрел, не предлагают ли они некоторую объяснительную связь. И снова мы сталкиваемся с всепроникающими поисками смысла, о которых говорилось в разделе II.10. Теперь я хочу рассмотреть этот вопрос несколько более систематично, взглянув на ряд механизмов, при помощи которых предвзятость могла бы объясняться благоприятными последствиями для полезности или истины.

Позвольте мне начать с вопроса об истине. Нисбетт и Росс, цитируя среди прочих Элвина Голдмана, предполагают, что неисправные когнитивные механизмы можно рационализировать в качестве части оптимального пакетного решения. Поскольку для убеждений и систем убеждений важна стабильность, а временные ограничения мешают тщательному изучению фактов, предвзятости могут показаться вполне рациональными, если оценивать их с точки зрения эпистемических целей более высокого порядка. Говоря языком раздела II.10, этот аргумент был бы ближе к варианту теодицеи, разработанному Мальбраншем, чем к стандартной версии Лейбница. Когнитивные ошибки с такой точки зрения являлись бы неизбежными побочными продуктами лучшей из всех возможных когнитивных систем, но они не могли бы быть рационализированы на основании того, что в действительности вносят положительный вклад в истину. Фактически Нисбетт и Росс также подчеркивают уязвимость теории ошибки у Лейбница:

Допущение о том, что ошибки способны взаимно компенсировать друг друга, что два неправильных умозаключения чудесным образом производят правильное, может показаться достойным Панглосса и слишком простым, и мы не хотели бы настаивать на данном тезисе без каких-либо дополнительных доказательств. Посложнее будет более общий и, по сути дела, статистический аргумент, согласно которому в случае, если действует разумно большое число независимых предвзятостей, полученная в результате чистая погрешность будет меньше суммы их индивидуальных последствий [405] .

Но хотя версия Мальбранша покажется более правдоподобной на априорных основаниях, все равно нужно еще показать, что реальная когнитивная система имеет оптимальное количество предвзятости.

Переходя теперь к вопросу о полезности, я начну с формулирования моей четвертой пропозиции:

Четвертая пропозиция: нет оснований полагать, что убеждения, служащие определенным интересам, также должны объясняться этими интересами.

Это не точное обращение третьей пропозиции, поскольку данная пропозиция охватывает более широкую разновидность объяснений. Убеждения могут объясняться каузально или функционально: с точки зрения интереса их носителя или с точки зрения других людей. В сумме мы получаем четыре случая, один из которых трудно себе представить конкретно, а именно каузальное формирование убеждений интересами других людей, а не самого их носителя. Прежде чем я буду обсуждать другие три случая, я хотел бы повторить общую идею (II. 10), что сам факт благоприятствования убеждения какому-то интересу не дает никакого объяснения. Достаточно эксплицитно сформулировать представление о том, что все благоприятные предвзятости можно объяснить выгодами для носителя, чтобы увидеть его абсурдность. Однако, как я утверждал, скрытое влияние этой идеи как невысказанного допущения трудно преувеличить. Показать выгоды – значит приписать смысл, а найти смысл – значит дать объяснение.

Из сказанного ранее можно довольно быстро заключить: если убеждение служит интересам его носителя, не стоит ожидать, что оно было сформировано ими. Так может случиться, но посылка состоит в том, что это не случится. И в любом случае те примеры, в которых такое совпадение наблюдается, всегда основаны на двусмысленности в понятии «интереса». Убеждения, вызванные интересом, формируются влечением найти временное облегчение фрустрации и несчастья. Хотя это и сильный интерес, мы имеем в виду совсем не его, когда говорим, что убеждение служит интересам носителя, потому что мы имеем в виду осуществление более постоянной цели. Преувеличенный оптимизм в отношении шансов на успех всегда дает приятное ощущение счастья, а порой дает мотивацию, необходимую для того, чтобы добиться по крайней мере частичного успеха. Но в данных случаях интерес, которому он служит, – вовсе не интерес, обладающий объяснительной способностью.

Впрочем, в других случаях интерес, которому служат, также дает объяснение. Если некоторые искажения или иллюзии систематически служат интересам их носителя, они способны укорениться в процессе естественного отбора или усиления. В частности, если когнитивный аппарат имеет некоторые недостатки, приводящие к предвзятости в одном направлении, тогда один из этих механизмов может благоприятствовать компенсирующей предвзятости. Излишне говорить, что это чистые домыслы, но логическую возможность не следует игнорировать.

Однако намного более важной является идея, согласно которой система убеждений объясняется тем фактом, что убеждения служат интересам какого-то другого человека или людей, а не самого их носителя, – например, правящего или господствующего класса в обществе. Речь идет не о том, что все убеждения в обществе служат интересам правящего класса и могут быть объяснены данным обстоятельством, а о более слабом представлении: когда система убеждений на деле служит подобного рода интересам, они также имеют объяснительную силу. Как утверждалось в разделе III.2 для аналогичного случая желаний, то обстоятельство, что ум угнетенных и эксплуатируемых работает таким образом, который оказывается полезен угнетателям и эксплуататорам, само по себе не дает объяснения их ментальным состояниям. Но отсюда вовсе не следует, что благоприятные последствия для господствующей группы не обладают объяснительной силой. Есть много правдоподобных механизмов, которые могут способствовать тому, что некоторые широко распространенные убеждения широко распространены из-за выгод, которые они приносят какой-то господствующей группе. Члены этой группы могли бы попытаться привить либо напрямую, либо при посредничестве профессиональной группы идеологов подданным убеждения, которые окажутся благоприятными для их господства. Или господствующая группа могла бы выборочно поддерживать одни стихийно возникающие убеждения и подавлять другие при помощи процесса, аналогичного искусственному отбору.

Однако я полагаю, что подобные механизмы менее распространены, чем полагают марксисты, например сторонники теории гегемонии. Это действительно исторический факт: ценности и верования подданных тяготели к тому, чтобы поддерживать правление господствующей группы. Но, по моему мнению, в целом это происходит через стихийное изобретение идеологии самими подданными, через ослабление диссонанса или же через иллюзорное восприятие ими социальной каузальности (IV.2). Яркий пример – стихийное изобретение религии, которое уже обсуждалось в разделе III.2. Когда Маркс говорит, что социальные принципы христианства «проповедуют необходимость существования классов – господствующего и угнетенного, и для последнего у них находится лишь благочестивое пожелание, дабы первый ему благодетельствовал», с трудом верится, что для него этот аргумент не обладал некоторой объяснительной силой с точки зрения выгод от религии для правящего класса; и то же самое касается использования им выражения «опиум народа». Тем не менее опиум можно не только принимать, но и раздавать: не всех наркоманов заставляют приобрести зависимость путем манипуляций. Как давно стало ясно читателю, я в высшей степени симпатизирую взгляду Поля Вена, согласно которому угнетенные верят в превосходство или даже божественную природу правителя, поскольку это хорошо для них, хотя факт их веры также благоприятен и для самого правителя.

Против подобного взгляда можно выдвинуть два возражения.

Первое возражение – правящий класс, владеющий средствами образования, мог бы подкорректировать искаженные и иллюзорные убеждения подданных, если бы захотел. Поэтому тот факт, что он так не поступил, заставляет его разделить ответственность за их идеологию. У меня есть три коротких ответа. Во-первых, моральная ответственность не может выступать основанием для вменения каузальной ответственности (нельзя вывести «есть» из «должен»), а меня здесь интересует исключительно каузальность. Во-вторых, акты упущения обычно не могут служить причинам, хотя они могут служить основой для наделения моральной ответственностью. И, в-третьих, такое возражение предполагает, что правящий класс не разделяет указанные убеждения (например, римские императоры сами не верили в свою божественную природу). Но если следовать за Веном, это ошибка в понимании религиозной психологии. Подданные будут верить только в превосходство тех правителей, которые никогда не снизойдут до того, чтобы его доказывать, потому что имплицитно верят в него. В частности, с трудом верится, будто бы на многих советских граждан производили впечатление ежедневные восхваления советских лидеров в прессе.

Второе возражение заключается в следующем. Учитывая, что легитимация была изобретена угнетенными стихийно, не можем ли мы разумно утверждать, что в отсутствие такой идеологии (например, при наличии альтернативной – бунтарской) правители бы обрушились на подданных с жестокими репрессиями? Если это условие принимается, не следует ли отсюда, что в классовых обществах правление господствующего класса будет стабилизироваться неким механизмом, будь то эндогенная и стихийная вера в естественное превосходство угнетателей или жестокая репрессивная система? А следовательно, не должны ли мы заключить, что на высоком уровне обобщения имеется функциональное объяснение наличия таких механизмов? Присутствие некоего механизма будет объяснено стабилизирующим эффектом, даже если потребуются иные аргументы для объяснения того, почему реализован именно этот механизм. Иными словами, когда спрашивают «Почему он здесь?», можно ответить «Потому, что если бы его не было, было бы нечто другое с теми же последствиями». И может показаться, что это дает объяснение с точки зрения последствий. Здесь я приведу возражение, аналогичное тому, которое было выдвинуто ранее в разделе III.3 против контрфактического анализа власти. Тот факт, что в отсутствие действительно работающей причины некая другая причина вызвала бы тот же или сходный эффект, никоим образом не подрывает объяснительную силу действительной причины.