III.1. Введение

Моя цель в данной главе – наконец пролить свет на проблему, возникающую, у основания утилитаристской теории. Проблема следующая: почему удовлетворение индивидуальных желаний должно служить критерием справедливости и общественного выбора, если сами эти желания могут формироваться процессом, предвосхищающим этот выбор? И, в частности, почему выбор из допустимых вариантов должен учитывать только индивидуальные предпочтения, если люди склонны приспосабливать свои стремления к своим возможностям? С точки зрения утилитариста не будет никакой потери благосостояния, если лисица будет отлучена от потребления винограда, раз она все равно считает его кислым. Но, естественно, она считает его кислым из-за убежденности в том, что она все равно будет отлучена от его потребления, а в этом случае трудно оправдывать размещение блага, ссылаясь на предпочтения.

Я буду называть феномен кислого винограда адаптивным формированием предпочтений или адаптивным изменением предпочтений, в зависимости от обстоятельств. Предпочтения, сформированные этим процессом, я буду называть адаптивными предпочтениями. Я попытаюсь прояснить понятие адаптивных предпочтений: сначала противопоставив их некоторым другим понятиям, которые с ними тесно связаны и с которыми их легко можно спутать (III.2), а затем дав им интерпретацию в свете длительной полемики о смысле свободы (III.3). На фоне этого анализа я далее буду рассматривать содержательные и методологические следствия формирования адаптивных предпочтений для утилитаризма, этики и справедливости (III.4). Идея кислого винограда представляется мне одинаково важной как для понимания индивидуального поведения, так и для оценки моделей социальной справедливости. Поэтому концептуальный анализ в III.2 и III.3 задуман так, чтобы он был интересен сам по себе, а не только как подготовка к этическим вопросам, рассматриваемым в III.4.

Кислый виноград может рассматриваться в качестве способа ослабления когнитивного диссонанса. Поэтому в последующем изложении будет ощутимо влияние Леона Фестингера, прямое и косвенное, через работы Поля Вена, который многим обязан Фестингеру, хотя во многих важных отношениях идет дальше него. В частности, Вен вводит важную идею «сверхадаптации» к возможному, которая опять-таки связана с его общим понятием о том, что в ходе совершения выбора людям свойственно перебарщивать и без необходимости ударяться в крайности. Однако в творчестве Фестингера адаптивные предпочтения, хотя они и важны, не являются единственной или главной темой. Кислый виноград – один из нескольких механизмов ослабления когнитивного диссонанса. Более того, я полагаю, что это понятие так и не стало предметом систематического обсуждения, главным образом из-за того, что не было проведено ключевое различие между адаптацией предпочтений к возможностям, вызванной каузально, и той же адаптацией, выработанной намеренно. Amorfati (любовь к судьбе), «добродетельность по необходимости» можно истолковать и так, и так, но не получится сказать ничего интересного, не пояснив, какая из разновидностей имеется в виду.

 

III.2. Концептуальная карта

Наше сознание устраивает нам всевозможные фокусы, а мы в свою очередь – ему. Чтобы понять конкретный фокус под названием «кислый виноград», мы должны указать его точное местоположение на карте сознания. Сначала я сравню адаптивные предпочтения с одним механизмом, который в каком-то смысле является их полной противоположностью, а затем с рядом механизмов, которые либо имеют похожие причины, либо порождают похожие следствия.

(а) Контрадаптивные предпочтения. Феномен, противоположный кислому винограду», – «запретный плод всегда сладок». Я буду называть его формированием контрадаптивных предпочтений. Если, живя в Париже, я предпочитаю жить в Лондоне, но предпочитаю Париж Лондону, когда нахожусь в Лондоне, мои желания формируются множеством допустимых решений, как и в случае образования адаптивных предпочтений, но совершенно противоположным образом. Перверсивный механизм желания указывает на реальность различия между желаниями и влечениями, которое во многих случаях трудно провести однозначным образом. В разделе I.5 я проводил различие между конформизмом и конформностью, основываясь на различии желаний и влечений, но ясно, что его непросто выявить в реальных случаях. Сходным образом, хотя ниже я утверждаю, что в рабочем порядке удается разграничить интенциональное приспосабливание предпочтений к возможностям при помощи метажеланий и похожее каузальное приспосабливание при помощи влечений, реальные случаи зачастую оказываются не настолько четкими, чтобы убедить скептиков в реальности различения. Контрадаптивные предпочтения, в свою очередь, едва ли могут быть сформированы метажеланием помешать удовлетворению желаний первого порядка. Ниже я утверждаю, что фрустрация может входить в счастье и в этой мере может быть объектом планирования предпочтений, но лишь только одна она не составляет счастье. Да, можно указать на побочные выгоды контрадаптивных предпочтений, связанные со стимулами, создаваемыми движущейся мишенью. Благодаря своей неугомонности можно приобрести богатство, опыт и даже мудрость, а также способность в конце концов угомониться. Но эти выгоды будут по сути своей побочными продуктами, достигнутыми в ходе рационального планирования характера.

Создают ли контрадаптивные предпочтения для теории общественного выбора ту же проблему, что и адаптивные? То есть следует ли отбрасывать желания, которые были сформированы этим механизмом? Если кто-то хочет попробовать запретный плод только потому, что он запретный, должны ли мы считать недоступность плода для него потерей в благосостоянии? И приведет ли предоставление ему доступа к плоду к росту благосостояния, если тем самым он потеряет к нему всякий интерес? Обычная утилитаристская теория общественного выбора не дает ответов на эти вопросы. Сама эта неопределенность указывает на неадекватность данной теории, хотя в разделе III.4 мы увидим, что контрадаптивные предпочтения создают для этики меньше проблем, чем адаптивные, поскольку не вызывают сопоставимого конфликта между автономией и благосостоянием.

(б) Изменение предпочтений через обучение. «Общеизвестно, что выбор зависит от вкусов, а вкусы – от прошлого выбора». Когда я выбираю из набора альтернатив вариант, который мне незнаком, и пробую его, в результате я могу передумать и оценить эту альтернативу ниже ранее отвергнутых. Как отличить такое изменение предпочтения через обучение и опыт от адаптивного изменения предпочтений? Рассмотрим случай предпочтений в отношении работы. Плохая региональная мобильность может привести к двойному рынку труда – к примеру, доход в сельском хозяйстве будет систематически ниже, чем в промышленности. Подобный разрыв в доходах может отражать тот факт, что сельскохозяйственный рабочий предпочитает не иметь над собой начальников или что он предпочитает село, поскольку некоторые товары там дешевле, чем в городе. Работник может предпочитать оставаться в деревне и не переезжать в город, даже если спрос на сельскохозяйственную продукцию слишком низок, чтобы заработать столько же, сколько рабочий на заводе. Каковы последствия такого положения дел для благосостояния? Стандартный ответ состоит в том, что переезд работника из деревни в город влечет потерю в благосостоянии для него, а следовательно, и для общества тоже. Однако рассмотрим аргумент, предложенный Амартией Сеном:

Предпочтение человеком определенного образа жизни и местожительства, – как правило, результат его прошлого опыта, и если он поначалу не готов переезжать, это не означает, что это неприятие будет вечным. Это различие некоторым образом сказывается на аспекте политики занятости, который касается благосостояния, поскольку важность, которую желают приписать разрыву в заработной плате как отражению предпочтений работника, будет так или иначе зависеть от степени того, насколько, как ожидается, будут меняться вкусы вследствие самого переезда [267] .

При естественном прочтении этого отрывка может показаться, что в нем говорится об оправданности (по крайней мере, в некоторых случаях) переезда, если оценка жизни в городе ex post делает последнюю предпочтительнее жизни в сельской местности, которая оценивалась выше ex ante. Однако тогда нам следует задаться вопросом об истинной природе индуцированного изменения предпочтений. Одна возможность будет состоять в том, что переезд предполагает обучение и опыт, другая – что изменение будет вызвано привыканием и примирением (адаптивные предпочтения). Если верна первая гипотеза, процесс необратим в том смысле, что его нельзя обратить вспять возвращением в деревню. (Конечно, его можно было бы откатить путем получения больших знаний о жизни в городе или при помощи совершенно иного механизма.) Если верна вторая гипотеза, все можно обратить вспять, просто вернувшись к исходному множеству допустимых решений.

Изменение предпочтений через обучение можно вписать в расширенную утилитаристскую рамку, в которой ситуации оцениваются в соответствии с информированными, а не только данными предпочтениями. Следует придавать больший вес предпочтениям того, кто знает обе стороны вопроса, а не того, у кого есть опыт от силы одной альтернативы. Конечно, речь идет об информированных представлениях заинтересованного индивида, а не какого-то высшего органа. Они являются информированными в том смысле, что укоренены в опыте, а не потому, что основаны на метапредпочтениях индивида. Они отличаются от данных предпочтений только (или главным образом) своей стабильностью и необратимостью. Информированные предпочтения внедряются в коллективный выбор при помощи систематической политики экспериментирования, которая дает индивидам возможность изучать новые альтернативы, не делая при этом окончательный выбор в пользу одной из них. В результате у них будет больше информации, но слабее характер. Люди, воспитывающиеся год в городе, год в деревне и наоборот, могли бы сделать более информированный выбор, но у них будет менее устойчивая и содержательная личность.

Как бы то ни было, ясно, что изменение предпочтений через привыкание и примирение не может быть встроено даже в рамки этого расширенного утилитаризма. Если предпочтения обратимым образом привязаны к ситуациям, тогда предпочтения по парам ситуаций предстают совсем в ином свете. Если первоначальное предпочтение городской жизни можно было бы изменить при помощи длительной жизни в сельской местности и наоборот, тогда можно было бы оправдать любой статус-кво тем, что может показаться «информированными» предпочтениями. Это, однако, было бы не расширением утилитаризма, а его уничтожением. По крайней мере, так выходит в случае ординального утилитаризма. Кардинальный утилитаризм в его классической версии прекрасно способен справиться с проблемой путем сравнения суммарного удовлетворения желания сельской жизни с предпочтениями сельской местности и суммарного удовлетворения желания городской жизни с предпочтениями города. Тем не менее, как утверждается ниже, тогда кардинальному утилитаризму придется столкнуться с другими, еще более серьезными проблемами.

(в) Предварительное связывание себя обязательствами. Адаптивные предпочтения приводят к тому, что альтернатива из множества допустимых решений, которую я предпочитаю, оказывается предпочитаемым мною вариантом из более широкого множества представимых альтернатив.

Того же самого результата можно добиться при помощи предварительного связывания себя обязательствами, то есть путем целенаправленного формирования множества допустимых решений таким образом, чтобы исключить из него определенные возможные варианты. Некоторые люди женятся по этой причине: они хотят создать барьер, который помешает им расстаться друг с другом из каприза. Другие люди не вступают в брак, потому что хотят быть уверенными, что их любовь друг к другу (или нежелание расставаться) не вызвана формированием адаптивных предпочтений. По всей видимости, невозможно гарантировать, чтобы люди одновременно и оставались вместе по правильным причинам, и не расставались друг с другом по неправильным причинам. Если человек целенаправленно сокращает свое множество допустимых решений, он рискует, что предпочтения, которые исходно были причиной для ограничения, в конечном счете окажутся сформированы самим ограничением в том смысле, что они были бы иными, если бы множество не было таким ограниченным. Как утверждал все тот же Джордж Эйнсли в несколько ином контексте, механизмы, предназначенные для борьбы с импульсивностью, в конечном итоге могут оказаться тюрьмами.

Еще один пример, демонстрирующий потребность в этом различии, – желание подчиняться власти. Как подробно показывает Поль Вен, механизм кислого винограда может легко заставить граждан прославлять своих правителей, но подчинение при этом порождается не мазохистским желанием, а идеологией, которая вызвана реальным подчинением и появляется после него. И снова мы должны различать два случая: когда предпочтения являются причиной ограниченного множества допустимых решений и когда предпочтения становятся эффектом этого множества. Угнетенные могут стихийно изобрести идеологию, оправдывающую их угнетение, но отсюда не следует, будто они изобрели само угнетение. Может показаться, что в своей теории идеологии и гегемонии Вен возлагает вину на жертв, но по зрелом размышлении следует согласиться с ним, когда он говорит, что объяснение идеологии в категориях индоктринации и манипуляции ничуть не более лестное для подданных. И фактически объяснение через манипуляцию является недостоверным, как я буду утверждать далее.

(г) Манипуляция. Кислый виноград может побудить людей довольствоваться тем немногим, что у них есть. Без сомнения, зачастую это выгодно другим людям, которым легче могут сойти с рук эксплуатация и угнетение. Но нам не следует полагать, будто бы смирение в принципе вызывается теми, кому оно выгодно. Рассмотрим следующий отрывок:

А может осуществлять власть над В, заставляя его делать то, чего он делать не хочет, но А также осуществляет власть над В, оказывая на него влияние, формируя и определяя сами его желания. Действительно, разве высшим проявлением власти не является порождение у другого или у других таких желаний, которые вы бы хотели у них видеть, то есть обеспечение согласия с их стороны посредством контролирования их мыслей и желаний? Чтобы это понять, совсем не нужно пускаться в рассуждения о «Дивном новом мире» или о мире Б. Ф. Скиннера: контроль над мышлением может осуществляться в менее тотальных и более скромных формах, таких как контроль над информацией, масс-медиа и сам процесс социализации [275] .

В пассаже есть некоторая двусмысленность: какое объяснение желаний предлагает Льюкс – целевое или функциональное? Действительно ли правители могут умышленно внушать подданным определенные убеждения и желания? Или же в отрывке говорится только о том, что некоторые ментальные состояния имеют последствия, благоприятные для правителей? И если так, могут ли эти последствия по-прежнему объяснять их причины? Как объяснялось в главе II, целевое объяснение маловероятно, поскольку данные состояния являются по сути своей побочными продуктами, а неинтенциональное объяснение через последствия не будет работать до тех пор, пока не будет оговорен механизм обратной связи. В любом случае понятие кислого винограда предполагает строго эндогенную каузальность, в отличие от экзогенных объяснений через выгоды для других. Правителям выгодно, чтобы их подданные смирились со своим положением, но само смирение вызывается – если мы имеем дело с кислым виноградом – тем, что оно выгодно самим подданным.

Отсюда не следует, что поведение правителей не имеет никакого отношения к верованиям и желаниям, создаваемым у подданных. Наоборот, действуя со страстью, а не с расчетом, правящие классы успешно влияют на умы своих подданных, с последствиями, благотворными для их правления. Рассмотрим значение методизма для Англии времен промышленной революции, когда он служил «одновременно в качестве религии индустриальной буржуазии <…> и широких слоев пролетариата», то есть как «религия и эксплуататоров, и эксплуатируемых». Речь идет о религии эксплуататоров и в том смысле, в каком Вебер писал о методизме (как и все учения с элементами кальвинизма, он способствовал рациональной экономической деятельности), и в том смысле, что он трансформировал рабочих, превращая их в надсмотрщиков над самими собой и тем самым уменьшая потребность в надзоре и принуждении. (Заметьте, что ни одно из этих следствий методизма не дает объяснения того, почему буржуазия в него верила. Этот вопрос вкратце поднимается в разделе IV.2.)

Методизм был также религией эксплуатируемых – по целым трем рядам причин, установленных Э. П. Томпсоном. Во-первых, имела место прямая индоктринация посредством воскресных школ и других институтов «религиозного терроризма»; во-вторых, методизм создавал своего рода сообщество, которое заменяло разрушенные прежние сообщества; и, в-третьих, многие рабочие обращались к религии за утешением. Однако индоктринация была успешной только потому, что религиозные террористы верили в то, что проповедовали. Было бы весьма противоречиво называть это «высшим проявлением власти» в том смысле, что людей заставляют иметь те желания, которые выгодны властям. Я могу захотеть, чтобы у вас появились определенные желания, потому что они заставят вас совершать выгодные для меня поступки или потому что они принесут вам самим выгоды в виде спасения. Конечно же, наивно предполагать, что буржуазия не осознавала и не ценила выгоды, которые давал ей методизм рабочего класса, но в равной степени наивно (или чересчур изощренно) полагать, что именно это питало религиозный пыл, с которым она его проповедовала. Косвенные эффекты могут быть известны и приветствоваться – и все равно не иметь объяснительной силы либо потому, что они недостаточно сильны, чтобы мотивировать к действию, либо потому, что они являются по сути побочными продуктами, как в данном случае.

(д) Планирование характера. Понятие адаптации двусмысленно, поскольку допускает как каузальную, так интенциональную интерпретацию. Кислый виноград – чисто каузальный процесс адаптации, происходящий «за спиной» человека, которого он затрагивает. Совсем другое дело – интенциональное формирование желаний, за которое ратуют стоицизм, буддистская и спинозистская философии, психологические теории самоконтроляили экономическая теория «эгономики». В обоих случаях процесс начинается с конфликта между тем, что вы можете сделать, и тем, что вам может хотеться сделать. Если конфликт разрешается за счет какого-то каузального механизма ослабления диссонанса, мы имеем дело с кислым виноградом; если решение вырабатывается за счет сознательных «стратегий освобождения» – с планированием характера. Различие в том, что формирует предпочтения – влечения или метапредпочтения.

Кислый виноград и планирование характера отличаются во многих отношениях, как морально, так и феноменологически. Ницше говорил о ресентименте – явлении, тесно связанном с кислым виноградом, – как о менталитете рабов. Об amor fati он в свою очередь говорил, что это сознательная установка – «формула величия человека». Мы можем отвергать данный аристократический взгляд и все равно согласиться с тем, что лучше адаптироваться к неизбежному путем выбора, а не бессознательного примирения. В свою очередь, это связано с важными феноменологическими различиями, которые я сейчас собираюсь изложить.

Во-первых, у адаптивных предпочтений есть тенденция перебарщивать или вообще бить мимо цели:

Ибо власть и престиж не являются прямыми причинами подчинения. Есть еще промежуточная ментальная операция, акт легитимации, который состоит в том, чтобы создавать консонанс с возможностями. Вот почему реальные социальные отношения не до конца совпадают с отношениями власти. В силу подобной ментальной операции социальные отношения до них слегка не дотягивают или немного выходят за их рамки, что в одних случаях ведет к ревиндикации, а в других – к преувеличенному подчинению. Именно это преувеличение – основа статусных обществ [287] .

При помощи планирования характера можно (по крайней мере, в принципе) сформировать свои потребности так, чтобы они точно совпадали с возможностями – или оптимально отличались от них, а вот адаптивные предпочтения не допускают подобной тонкой настройки. Лишенный «мудрости понимать различие», человек будет пытаться либо слишком сильно, либо слишком слабо. Вен больше акцентирует преувеличенное смирение, чем его противоположность, подчеркивает перебарщивание, а не недостаточную адаптацию, и, на мой взгляд, правильно делает, поскольку лежащий в основе механизм – общая склонность человеческого ума ударяться в крайности.

Последняя тенденция, в свою очередь, объясняется «нетерпимостью к двусмысленности»,стереотипным мышлением или «примитивным менталитетом», который, не будучи способным различать внутреннее и внешнее отрицание, заключает, что если возможно не все, то невозможно ничего (1.3). Токвиль считал, что особенность француза в том, что «сегодня отъявленный враг всякого повиновения, завтра он вкладывает в служение своего рода страсть, недоступную даже для народов, более других склонных к рабству», но я считаю, что Вен прав, когда видит в этом универсальное явление, порождающее дисконтинуальные классы из континуального распределения жизненных шансов. Разумеется, с моей стороны это во многом домыслы, не основанные ни на чем, кроме каузальных свидетельств. Но гипотеза, согласно которой адаптация предпочтений склонна к перебарщиванию, конечно, эмпирически проверяема. Например, спросим, могут ли чистые временные предпочтения, абстрагированные от эффектов дохода и неопределенности, все еще коррелировать с доходом. То есть бедняки могут в результате своей бедности нерационально переоценивать настоящее.

Во-вторых, если адаптивные предпочтения, как правило, принимают форму понижения оценки недоступных вариантов, целенаправленное планирование характера тяготеет к повышению оценки доступных. Учитывая, что диссонанс создается позитивными атрибутами отвергнутых вариантов и/или негативными атрибутами выбранных, ослабление диссонанса может происходить посредством подчеркивания негативных атрибутов отвергнутых вариантов или позитивных атрибутов выбранных

В несовершенном браке я могу приспособиться, либо подчеркивая недостатки мудрой и красивой женщины, которая мне отказала, либо культивируя хорошие стороны той, что в итоге приняла мое предложение. Последняя адаптация, если мне удастся ее добиться, очевидно, лучше с точки зрения кардинального удовлетворения желаний. Более того, она даст мне возможность избежать морального самоотравления, часто ассоциирующегося с кислым виноградом, которое легко превращается в зависть, озлобленность, злой умысел и так далее.

В-третьих, планирование характера и формирование адаптивных предпочтений имеет совершенно разные последствия для свободы, как я более подробно показываю ниже. Будет недостаточно сказать, что свободный человек – это тот, чьи потребности почти полностью исчезли благодаря одному только смирению, но есть уважаемая и, как я полагаю, убедительная доктрина, которая объясняет свободу с точки зрения способности принимать неизбежное.

(е) Предварительное изменение весов атрибутов. Адаптивные предпочтения предлагают изменение веса атрибутов, имеющихся у вариантов, задним числом: «как только выбор был сделан или принят, интересы, которые, как выясняется, он удовлетворяет, приобретают диспропорциональную важность». Если до совершения выбора казалось, что варианты идут с небольшим отрывом друг от друга, то постфактум вырисовывается отчетливое превосходство варианта, который был выбран, возможно, совершенно случайно. Требуется картезианская ясность ума, чтобы следовать произвольно избранному курсу и при этом не верить в то, что он действительно превосходит альтернативы. Данное явление следует отличать от случаев, в которых изменение в весе атрибутов или даже в их формулировании происходит до совершения выбора, чтобы избежать неприятного состояния ума, связанного со слишком маленьким разрывом между вариантами. Высказывались предположения, что в таких случаях человек бессознательно ищет рамку, в которой один вариант (неважно, какой именно) имел бы явное преимущество перед другими, и как только рамка найдена, в течение какого-то времени он ее придерживается и выбирает вариант, которому она благоприятствует. Басня, которая соответствует этому механизму, – не о лисе и винограде, а о буриданове осле и двух стогах сена. Если, вопреки подобной гипотезе, была бы какая-то перспектива, из которой один стог был предпочтительнее другого, осел не умер бы с голоду.

Почему состояние сознания, связанное с решением, основанным на небольшом отрыве, должно быть неприятным? Очевидный ответ – чистые усилия по взвешиванию всех за и против. В случае буриданова осла в этом, возможно, состоит весь ответ. Но в других случаях конфликт вызывается предвосхищением сожалений, то есть ожиданием диссонанса, который внесет изменение веса задним числом, постулированное Фестингером. Если исходное преимущество одного из вариантов достаточно велико, человек будет обращать меньше внимания на новую информацию, которая в противном случае могла бы обратить предпочтения и вызвать сожаления.

(ж) Зависимость. Изменение предпочтений может происходить эндогенно, потому что люди подсаживаются на некоторые блага, которые они потребляют компульсивно. Удовлетворительная модель зависимости должна учитывать следующие элементы.

Во-первых, зависимость следует отличать от обучения. Как представляется, бесполезно говорить, что у людей развивается «благотворная зависимость» от музыки; на мой взгляд, происходящее больше напоминает процесс обучения.

Во-вторых, зависимость может сопровождаться расколом в самости, когда одна ее часть борется с зависимостью, а другая – наслаждается, хотя так происходит не всегда. (Заметьте, однако, что кислый виноград никогда не сопровождается таким конфликтом.) Ошибочно полагать, что зависимость должна сопровождаться периодическими угрызениями совести или сожалениями.

В-третьих, зависимость отличается от кислого винограда тяжестью симптомов абстиненции. Хотя я утверждал, что адаптивное изменение предпочтений обратимо, не думаю, что обращение происходит мгновенно. Возможен некоторый период сожалений, прежде чем человек полностью приспособится к старому множеству допустимых решений. Но исключение объекта зависимости из множества допустимых решений ведет не к сожалению, а к острым физическим реакциям. На самом деле зависимость гораздо специфичнее кислого винограда: она в большей степени объясняется характером объекта зависимости, чем тенденцией человеческого разума адаптироваться к объектам, которые для него доступны.

В-четвертых, у зависимости имеется динамика, в ходе которой тяга к объекту зависимости все больше усиливается. Например, причина, по которой любовь не вызывает зависимости, в том, что она сама проходит, если взаимна, или, по крайней мере, принимает менее компульсивные формы. По сути дела, любовь, в отличие от многих других желаний, становится компульсивной и самоподкрепляющейся, только когда она не взаимна. Аддиктивные предпочтения, как и адаптивные, вызываются ситуацией выбора, а не даются независимо от нее, но, похоже, на этом их сходство заканчивается.

(з) Предпочтения, зависящие от состояния. В стандартной теории индивидуального или коллективного выбора предпочтения принимаются как данность, независимая от ситуации выбора (I.5). Альтернативная концептуализация, которая здесь исследуется, стремится увидеть, как предпочтения каузально формируются ситуацией. Однако «ситуация» – двусмысленный термин. Как отмечает Серж Кольм, то, что предпочтения определяются ситуацией, может быть понято либо как зависимость предпочтений от состояния, либо как зависимость предпочтений от возможностей.

В стандартной теории эндогенного изменения предпочтений, которая сама по себе не слишком стандартна с точки зрения экономической теории выбора, предполагается, что вкусы формируются только текущими или прошлыми выборами, а не всем множеством допустимых решений в целом. Но последняя интерпретация тоже достоверна. Мои текущие предпочтения в отношении, например, чтения формируются не только книгой, которую я в данный момент читаю, но в равной мере и книгами, которые стоят у меня на полке. Мои предпочтения в отношении жен могут быть сформированы моей нынешней женой или всем множеством женщин, которые могли бы принять мое предложение. А кислый виноград мог бы рассматриваться как механизм снижения оценки вариантов, которые не выбраны, или снижения оценки вариантов, которые недоступны. Вен в процитированной ранее фразе имеет в виду оба варианта, когда говорит, что изменение важности атрибутов может происходить задним числом, когда выбор «сделан или принят». В экспериментах Фестингера диссонанс в основном интерпретируется как одна из реакций на действительный выбор, тогда как мое основное внимание сосредоточено на формировании предпочтений множеством допустимых решений.

Это реальное различие, важное по многим причинам. Я, однако, хотел бы указать на два соображения, которые несколько размывают ситуации, которые меня интересуют.

Во-первых, выбор одного из вариантов может сделать альтернативы менее доступными, чем они были, из-за издержек, которые влечет изменение решения. Когда я покупаю автомобиль марки А за три тысячи фунтов, автомобиль марки В той же стоимости становится таким же недоступным, каким ранее был автомобиль марки С, стоивший четыре тысячи фунтов, если самое большее, что я могу выручить от продажи моего нового автомобиля на рынке подержанных машин, – это две тысячи фунтов. Поэтому, купив машину марки А, я, как правило, буду занижать оценку машине марки В в той степени, в какой до покупки я был склонен понижать оценку автомобилю марки С. Первое занижение оценки может быть описано как зависящее от состояния, но сравнение показывает, что точно так же оно может рассматриваться как зависящее от возможности.

Во-вторых, различие между состоянием и множеством допустимых решений может зависеть от того, как описывается ситуация. Возьмем снова пример выбора между жизнью в городе и жизнью в деревне. Жизнь в городе может рассматриваться глобально как одно состояние, которое я (живя в городе) предпочитаю жизни в деревне, взятой как другое глобальное состояние. Однако при более детальном описании состояний становится понятно, что есть множество способов заниматься сельским хозяйством, все из которых становятся мне доступны, когда я живу в сельской местности, и множество модусов городской жизни, которые я могу выбрать, проживая в городе. Тогда адаптивные предпочтения предполагают, что в соответствии с моими городскими предпочтениями моя глобально наилучшая альтернатива – какая-то разновидность городской жизни, но могут существовать какие-то разновидности сельской жизни, которые я бы предпочел некоторым разновидностям городской жизни.

(и) Рационализация. Кислый виноград – это механизм ослабления диссонанса, работающий с предпочтениями, на основании которых ранжируются варианты решения. Альтернативный механизм работает с когнитивными элементами, которые формируют восприятие, а не оценку ситуации. В некоторых случаях адаптивные предпочтения и адаптивное восприятие (то есть «рационализацию») едва ли можно отличить друг от друга. Во французском варианте басни о кислом винограде, процитированном в эпиграфе к настоящей главе, лиса ошибается в своем восприятии ярко-красного винограда, неверно полагая, что он зеленый. В английской версии она ошибочно считает, что он кислый, что является вопросом вкуса, а не убеждения. То же самое относится к контрадаптивным предпочтениям, где убеждению «Запретный плод сладок» соответствует «У соседа всегда трава зеленее». Но во многих случаях эти явления четко различаются. Если я не получаю повышения, о котором мечтал, я могу разрядить напряжение, сказав, что «мои начальники боятся моего таланта» (неправильное восприятие ситуации) или что «работа начальника все равно того не стоит» (неправильное формирование предпочтений). Или же я могу изменить свой образ жизни так, чтобы пользоваться досугом, который дает менее престижная должность (планирование характера).

Более содержательный пример, в котором наблюдаются оба механизма: описание унизительного столкновения Китая с Западом в XIX веке Джозефом Левенсоном. С одной стороны, были рационализаторы t’i-yung, считавшие, что можно сохранить содержание Китая (или t’i), при этом ассимилировав функцию Запада (или yung). Но они попросту принимали желаемое за действительное, потому что попытки получить индустриализацию без модернизации неизменно приводили к худшему из обоих миров, а не к лучшему, как планировалось. Более того, уже само использование формулы t’i-yung ее подрывает: смотреть на функцию исключительно как на средство достижения содержания означает заразиться западным мышлением. С другой стороны, были Во-йен и другие противники вестернизации, которые, поняв заблуждение, стоявшее за t’i-yung, прибегли к кислому винограду как механизму ослабления когнитивного диссонанса. Западные технологии были вариантом, который Китай рассмотрел и отбросил, они все равно того не стоили. Соответственно, объектом своей верности они делали не китайскую нацию, а китайскую культуру; и понадобилась партия Гоминьдан, чтобы отбросить как принятие желаемого за действительное, так и кислый виноград, а затем выбрать нацию в качестве основной ценности, низведя культуру до чисто инструментальной функции.

В краткосрочной перспективе принятие желаемого за действительное и адаптивные предпочтения ведут к одному и тому же результату, а именно к уменьшению напряжения и фрустрации. Однако в долгосрочной перспективе эти два механизма не эквивалентны и даже могут работать в противоположных направлениях, как показывают классические данные из «Американского солдата»: есть позитивная корреляция между возможностями повышения по службе и уровнем фрустрации, вызванной системой повышения. В тех подразделениях, где имелись хорошие возможности в плане повышения, было также больше фрустрации в связи с ним. По словам Роберта Кинга Мертона, объяснение этого парадоксального открытия заключается в том, что «обычно высокий уровень продвижения вызывает чрезмерные надежды и ожидания среди членов группы, поэтому каждый может часто испытывать чувство недовольства своим положением и шансами для продвижения». Однако мы также можем дать объяснение с точки зрения кислого винограда. Фрустрация появляется, когда продвижение случается достаточно часто и решение о нем принимается по достаточно универсальным критериям, так что происходит освобождение от адаптивных предпочтений. По обеим гипотезам увеличение объективных возможностей для благосостояния влечет уменьшение субъективного благосостояния, будь то из-за создания завышенных ожиданий или появления нового уровня желаний. В разделе III.4 я буду говорить о значении данного различия в областях этики и коллективного выбора.

 

III.3. Власть, свобода и благосостояние

От внешнего описания характеристик адаптивных предпочтений через сравнения, рассматривавшиеся выше, я теперь обращаюсь к внутренней структуре явления. Я буду двигаться к своей цели до некоторой степени окольными путями, рассмотрев, как идея о том, что предпочтения могут формироваться множеством допустимых решений, влияет не только на понятие благосостояния, но и на понятия власти и свободы. Фактически все эти понятия определялись в категориях «получения желаемого», и сама возможность того, что желания могут быть обусловлены тем, что можно получить, поднимает схожие проблемы для всех указанных понятий. Меньше всего я буду говорить о власти, которая оказывается некоторым образом на периферии проблем, которые меня здесь интересуют, но о свободе и о том, как она связана с благосостоянием, я расскажу подробнее.

Элвин Голдмен, отметив, что власть должна прежде всего заботиться о том, чтобы человек получал желаемое, далее добавляет:

Однако было бы ошибкой заключить, что всякий раз, когда человек получает желаемое, у него есть власть в этом вопросе… Даже человек, регулярно получающий желаемое, не всегда имеет власть. Стоики, как и Спиноза, рекомендовали формировать свои желания в согласии с тем, чего можно реалистично ожидать в любом случае; они рассматривали свободу как соответствие событий реальным желаниям или, скорее, желаний – событиям. Но для власти такое объяснение неадекватно. Если взять крайний пример, рассмотрим случай законодателя-«хамелеона», предложенный Робертом Далем: законодатель всегда точно предсказывает, какое решение примет законодательный орган, а затем формирует желание или предпочтение так, чтобы оно соответствовало этому решению. Хамелеон всегда получает то, чего хочет, но он не является одним из наиболее влиятельных членов ассамблеи [312] .

В этом отрывке отразилась путаница, которая преследует многие анализы свободы и власти: путаница между адаптацией путем планирования характера (за которую выступали Спиноза и стоики) и формированием адаптивных предпочтений (которое практикует законодатель-хамелеон). Похожую путаницу мы встречаем в анализе свободы у Исайи Берлина. К тому же я только наполовину согласен с утверждением Голдмана, что случай хамелеона показывает, «что анализ власти не может заниматься только тем, чего агент в действительности хочет и в действительности получает, но должен заниматься тем, что он получил бы при допущении разных гипотетических желаний». Первая часть этого предложения, без сомнения, верна, но не вторая. Если агент добивается того, чтобы было р, невзирая на сопротивление других агентов, которые не желают подобного исхода, или если он добивается результата запланированным способом (то есть не по счастливой случайности), тогда у него есть власть в отношении р. И это выполняется, даже если бы р было вызвано в любом случае каким-нибудь другим агентом. В предвосхищающей власти нет ничего иллюзорного или сомнительного. Более того, на его власть никак не влияет допущение, что его желание осуществить р вызвано знанием, что оно будет осуществлено в любом случае, – например, когда он хочет покрасоваться перед другим держателем власти. Наконец, его власть осуществлять не уменьшается ни на йоту из-за неспособности осуществить q, а не р, если его желание насолить сопернику вдруг примет такую форму. Иными словами, я полагаю, что опора Голдмана на некаузальные субъективные условия вдвойне неправильна. Власть должна пониматься в категориях каузальности, а случай предвосхищающей власти показывает, что контрфактических высказываний в любом случае недостаточно для понимания заявлений о власти.

Обращаясь теперь к анализу свободы, я хочу обсудить четыре понятия, расставленные по нарастанию сложности: иметь свободу что-то сделать, быть свободным в отношении чего-то, быть свободным человеком и жить в свободном обществе. Базовым элементом анализа в данном случае является понятие «иметь свободу сделать что-то». Я приму его, не вдаваясь в его анализ, только укажу на некоторые двусмысленности, которые при более полном анализе пришлось бы разрешать. Первое, на что следует обратить внимание, – имеется различие между формальной свободой и реальной способностью: именно последняя подразумевает, что желание выполнить указанное действие будет действительно осуществлено.

Во-вторых, препятствия для свободы в этом широком смысле могут быть или внутренними (психические ограничения), или внешними; если внешними – то естественными или искусственными; если искусственными – то случайными или намеренными. И, в-третьих, нам необходимо понимать отношение между свободой в дистрибутивном и в коллективном смысле: даже если один индивид имеет свободу сделать какую-то конкретную вещь, не все могут ею обладать. Многое из того, что излагается далее, как мне кажется, имеет смысл и при истолковании свободы как формального отсутствия ограничений определенного типа, и при ее истолковании как полноценной способности – разумеется, при условии, что на протяжении анализа имеется в виду одно и то же значение.

Что есть свобода сама по себе, что значит быть свободным человеком? Мы можем выделить два крайних ответа на этот вопрос. Согласно первому, свобода состоит всего лишь в свободе осуществления желаний, независимо от их генезиса. В хорошо известном пассаже Исайя Берлин выступает против подобного понятия свободы: «Если бы степени свободы были функцией удовлетворения желаний, я бы увеличивал свободу с одинаковой эффективностью, как устраняя желания, так и удовлетворяя их; я мог бы сделать людей (включая себя самого) свободными, заставив их расстаться с первоначальным желанием, которое я решил не удовлетворять». А это, на его взгляд, неприемлемо. Такой аргумент привел Берлина на иной край спектра определений свободы: «Степень свободы человека определяется количеством открытых дверей, а не его собственными предпочтениями». Свобода измеряется числом и важностью дверей и степенью, до которой они открыть. Если забыть о последнем условии, в котором, похоже, сливаются формальная свобода и реальная способность, выходит, что свобода измеряется количеством и несубъективной важностью вещей, которые человек свободен делать. Да, по Берлину понятие важности тоже должно учитывать центральное значение свобод для индивида, но этот ход, по всей видимости, снова контрабандой протаскивает предпочтения, вопреки его намерению. Важность, с его точки зрения, должна быть разведена с ее оценкой самим индивидом. Что именно имеется в виду под несубъективной важностью, Берлин не объясняет, но, конечно же, имеет смысл говорить, например, что даже для тех, кто не исповедует никакой веры, свобода вероисповедания важнее свободы поворачивать направо на красный свет.

Иными словами, возможность наличия обусловленных желаний заставляет Берлина занижать оценку важности действительных желаний и делать акцент на вещах, которые человек свободен делать независимо от того, хочет он их делать или нет. Однако в такой аргументации присутствует весьма важная двусмысленность. Под «заставлением людей» (включая самого себя) расстаться с желаниями, которые не могут быть удовлетворены, можно иметь в виду манипулирование и индоктринацию (других людей), планирование характера (в отношении себя самого) или, возможно, даже кислый виноград (но тогда язык интенциональности, используемый Берлиным, здесь не подходит). Но эти смыслы радикально различаются в своих следствиях для свободы. Планирование характера, не являясь ни необходимым, ни достаточным условием для автономии (I.3), по крайней мере, намного лучше совмещается с нею, чем манипулируемые или адаптивные предпочтения.

Собственно, я предлагаю считать, что степень свободы зависит от количества и важности вещей, которые человек (1) свободен делать и (2) автономно желает делать. Тем самым учитываются две основные интуиции в отношении свободы. Во-первых, свобода подразумевает какое-то нескованное движение. Если я живу в обществе, предлагающем мне множество важных возможностей, которые совершенно не пересекаются с тем, что я хочу делать, ошибкой было бы считать, что у меня есть большая степень свободы. Но, во-вторых, интуиция также подсказывает нам, что неверно говорить, будто человек свободен, лишь постольку, поскольку его заставили довольствоваться малым путем манипуляций или формирования адаптивных предпочтений. Если определять свободу в категориях автономных желаний (а не просто какого-либо желания или желаний вообще), мы сможем учесть обе указанные интуиции.

При этом я не выступаю за крайне рационалистический взгляд, рассмотренный и отвергнутый Берлиным, согласно которому имеется лишь нечто одно, что автономный человек пожелает сделать в любой конкретной ситуации. Да, ввиду моей неспособности дать позитивную характеристику автономии, в которой я признался ранее (I.3), я не могу оспорить подобный взгляд. Более того, поскольку часть моей аргументации основывается на аналогии с суждением и поскольку можно захотеть утверждать, что есть только одна вещь, в которую человек, наделенный способностью суждения, захочет верить в любой конкретной ситуации, может показаться, что я близок к рационалистическому взгляду. Но я не уверен в однозначном характере суждения, и в любом случае я абсолютно убежден, что автономия, в отличие от суждения, так тесно связана с идиосинкразиями характера, что она не только допускает, но позитивно требует многообразия и множественности.

Мне возразят, что такое определение свободы бесполезно, если не сопровождается критерием автономии, поэтому по практическим соображениям нам придется вернуться к определению Берлина, которое, безусловно, представляет собой меньшее зло. Но я думаю, что есть выход и получше. Мы можем в рабочем порядке исключить по крайней мере одну важную разновидность неавтономных желаний, а именно адаптивные предпочтения, потребовав свободы поступать иначе. Если я хочу сделать х и свободен сделать х, а также свободен не делать х, тогда мое желание не может быть сформировано необходимостью. (По крайней мере, это выполняется для значения «быть свободным сделать х», в котором им подразумевается «знать о свободе сделать х». Если эта импликация отвергается, знание о свободе должно быть добавлено в качестве дополнительной посылки.)

Желание может быть сформировано какими угодно сомнительными психическими механизмами, но в любом случае оно не является результатом формирования адаптивных предпочтений. При всех остальных равных условиях свобода – это производная от числа и важности вещей, которые человек (1) свободен сделать, (2) свободен не делать и (3) хочет делать. Свобода выполнять или воздерживаться от выполнения действия может быть также названа свободой по отношению к данному действию, поэтому, например, австралийцы, пускай они и обладают свободой голосовать, несвободны по отношению к голосованию, поскольку оно является для них обязательным. И тогда свобода человека зависит от числа и важности вещей, которые человек хочет сделать и по отношению к которым он свободен.

Другим доказательством несформированности моего желания сделать х отсутствием альтернатив будет тот факт, что я свободен не делать х. Было бы абсурдно утверждать, что моя свобода растет по мере увеличения числа и важности вещей, которые я хочу, но не свободен делать, однако, как вкратце говорилось в разделе I.5, по сути своей это парадоксальное утверждение истинно. Если имеется много вещей, которые я хочу, но не свободен делать, то на структуру моих желаний, включая вещи, которые я хочу и свободен делать, но не свободен не делать, в целом не влияет формирование адаптивных предпочтений. Отсюда, в свою очередь, следует, что все мои удовлетворимые желания должны учитываться в моей суммарной свободе, поскольку есть основание считать их автономными или, по крайней мере, неадаптивными. Такое основание слабее, чем то, что дается свободой поступать иначе, но все же имеет значение. Я заключаю, что, если даны два человека, которые хотят и свободны делать абсолютно одни и те же вещи, тогда (при прочих равных) свободнее или с большей вероятностью свободен тот, кто свободен их не делать; также (при прочих равных) свободнее или с большей вероятностью свободен тот, кто хочет делать больше вещей, которые он не свободен делать.

Ниже я буду утверждать, что эти соображения применимы и к благосостоянию, но сначала я добавлю четвертый уровень к структурам свободы, обсуждавшимся выше. Речь идет о свободном обществе, пресловутом идеологическом понятии со зловещими правыми коннотациями. Однако нет причин отдавать его на откуп либертарианцам. Социалисты больше, а не меньше других, должны беспокоиться о свободе как ценности, которая может вступать в конфликт с остальными ценностями. Но сначала мы должны узнать, что означает свобода на агрегированном уровне. Я бы предложил считать, что агрегированная общественная свобода – производная от (1) общей суммы количеств свободы индивидов, подсчитанной по вышеуказанному принципу, (2) распределения свободы среди индивидов и (3) степени, в которой индивиды ценят свою свободу.

Два первых определяющих фактора свободного общества ставят вопрос о выборе между общим количеством свободы и ее распределением, подсказывая тот же самый диапазон решений, как и в cхожем случае агрегированного благосостояния. Степень, в которой индивиды ценят свою свободу, зависит от их отношения к ответственности (другая сторона свободы) и от других факторов, которые могут отбить у них желание воспользоваться свободой. В частности, свобода, которой все обладают дистрибутивно, может мало использоваться и цениться, поскольку указанные индивиды не обладают ей коллективно. Излишне говорить, что понятие ценности свободы (freedom) не связано с обсуждением важности свободы (liberty) у Ролза, которое вращается вокруг различия между формальной свободой и реальной способностью. Итак, говоря в общих чертах, свободным будет такое общество, в котором есть много индивидуальной свободы, которая распределяется равномерно и высоко ценится. Разумеется, впечатление четкости, которое создается подобным анализом, вводит в заблуждение. Я не говорю, что можно построить формальную теорию свободы, аналогичную экономике благосостояния, но приведенные мною доводы могли бы найти применение в достаточно ясных случаях.

Объекты благосостояния отличаются от объектов свободы тем, что, по крайней мере применительно к некоторым из них, бессмысленно говорить о свободе воздержания от них. Вполне можно говорить, что свобода вероисповедания усиливается свободой не исповедовать никакой веры (и наоборот), однако едва ли имеет смысл говорить, будто бы благосостояние, извлекаемое из потребительского набора, усиливается наличием опции не потреблять этот набор, коль скоро она всегда имеется у индивида. И все же изложенное мной ранее доказательство распространяется и на данный случай: чем больше множество допустимых решений и чем больше желания его превосходят, тем меньше вероятность, что желания им формируются. Иными словами, если пойти от обратного: маленькое множество допустимых решений чаще приводит к адаптивным предпочтениям, и наличие таких предпочтений можно заподозрить даже в случае большого множества, если лучший элемент в нем также является глобально лучшим элементом.

С другой стороны, предпочтения могут оказаться автономными, даже если лучший элемент множества допустимых решений также является глобально лучшим, а именно: если предпочтения формируются целенаправленным планированием характера. Вопрос в таком случае состоит в том, можем ли мы иметь какую-либо информацию об этом помимо (обычно отсутствующих) прямых сведений о реальном процессе формирования желаний. Очень осторожно я бы предложил следующее условие автономии предпочтений:

Если S 1 и S 2 – два множества допустимых решений, которыми вызываются структуры предпочтений R 1 и R 2 , тогда ни для одного х или у (в глобальном множестве) не должно выполняться xP 1 y и yP 2 x [330] .

Такое условие позволяет предпочтениям сходиться в безразличии, а безразличию расширяться до предпочтения, но исключает полное обращение предпочтений. Наглядный образ: когда лиса отворачивается от винограда, ее предпочтение земляники малине не должно обращаться. Подобное условие позволяет производить изменения в ранжировании внутри одного множества и в ранжировании разных множеств. Предположим x,y в S1 и u,v в S2 . Тогда xP1 u и xI2 u объясняются как намеренное повышение оценки элементов в новом множестве допустимых решений. Сходным образом xP1 y и xI2 y могут быть объяснены отсутствием потребности в проведении тонких различий между альтернативами, которые стали недоступными. Также uI1 v и uP2 v объясняются потребностью провести такие различия среди элементов, которые теперь стали доступны. В свою очередь xP1 u и uP2 x будут указывать на повышение оценки нового элемента или понижение оценки старого сверх необходимого в соответствии со склонностью адаптивных предпочтений перебарщивать. Похожим образом xP1 y и yP2 x (или uP1 V и vP2 u) – это откровенно иррациональные явления, потому что нет никакой причины, по которой приспособление к новому множеству должно обращать внутреннее ранжирование в старом.

В качестве гипотетического примера изменения предпочтений, нарушающих это условие автономии, я могу предпочесть, в моем состоянии свободного гражданского лица, быть свободным гражданским лицом, а не узником концентрационного лагеря, и узником лагеря, а не лагерным охранником. Однако, оказавшись в лагере, я могу предпочесть быть охранником, а не свободным гражданским лицом, оценив вариант быть узником ниже всего. Иными словами, когда множество допустимых решений – (x,y,z), я предпочитаю скорее х, чем у, и у, а не z, но, когда оно сокращается до (x,y), я предпочитаю z, а не х, и х, нежели у. В обоих случаях лучший элемент множества допустимых решений – также и глобально лучший элемент, что само по себе еще не говорит о неавтономности. Однако ограничение множества допустимых решений вдобавок влечет обращение предпочтений, нарушающее условие. Если бы ограничение множества вело к безразличию в отношении х или у, поскольку оба предпочтительнее, чем z, то оно свидетельствовало бы о поистине стоическом самообладании. В качестве другого примера возьмем сельскохозяйственного работника, который после переезда в город меняет на противоположное ранжирование различных способов ведения сельского хозяйства, отдавая теперь предпочтение более механизированным формам, которые ранее ранжировал ниже всего. И, в-третьих, обратите внимание, что модернизация подразумевает не только встраивание в иерархию престижа новых профессий в разных точках, но и перетасовку старых.

Когда человек с адаптивными предпочтениями сталкивается с изменением множества допустимых решений, происходит одно из двух, а именно: либо адаптация к новому множеству, либо полное освобождение от адаптивных предпочтений. Признаком освобождения от таких предпочтений было бы отсутствие внутри множества допустимых решений глобально лучшего элемента. И даже если допустимо лучшее остается глобально лучшим, освобождение от адаптивных предпочтений все же гипотетически представимо, коль скоро не произошло обращения предпочтений. Адаптация к новому множеству была проиллюстрирована случаем город/деревня, а примером освобождения от адаптивных предпочтений выступит приводимый ниже случай промышленной революции. Здесь освобождение диагностируется по первому критерию: глобально лучшее оказывается вне множества допустимых решений. Второй критерий (допустимо лучшее остается глобально лучшим без обращения предпочтений), предположительно, не получит широкого применения, поскольку сознательное планирование характера – относительно редкое явление.

Ущемляет нехватка автономии благосостояние или же автономия перпендикулярна ему, так что, скорее, придется рассматривать выбор между ними? Ответ на этот вопрос зависит от того, как именно мы рассматриваем благосостояние – в кардиналистской или в ординалистской перспективе. Полагаю, в случае если можно содержательно говорить о количественном удовлетворении желаний в полноценном классическом смысле, включая межличностно сравнимые и суммируемые полезности, тогда вопрос автономии не имеет отношения к измерению благосостояния. Удовлетворение желаний есть удовлетворение желаний, независимо от их происхождения. Если же мы ограничим себя ординалистской рамкой теории коллективного выбора, тогда вопрос автономии становится релевантен для благосостояния.

Ординалистский язык не позволяет нам осмысленно различать случаи, в которых изменение с yRx на xPy происходит путем повышения оценки х, и случаи, в которых оно происходит путем снижения оценки у. Однако если изменение предпочтений нарушает условие автономии, мы можем заподозрить, что оно произошло путем снижения оценки, так что, говоря кардиналистски, благосостояние с х после изменения не увеличилось по сравнению с тем, что имело место до него. Иными словами, условие автономии, сформулированное чисто ординалистски, предоставляет ключ к базовой количественной структуре предпочтений. Теперь я перехожу к некоторым более важным замечаниям по этому вопросу.

 

III.4. Кислый виноград и коллективный выбор

В обсуждении релевантности адаптивных предпочтений для утилитаризма я буду рассматривать вопрос о том, была промышленная революция в Британии чем-то хорошим или, напротив, плохим. В дебатах историков по данному поводу поднимались и порой смешивались два аспекта. Во-первых, что произошло с уровнем благосостояния населения Британии в период с 1750-е по 1850-е годы? Во-вторых, могла ли индустриализация вестись не такими жестокими методами? (И если да, то как она должна была происходить – более или менее капиталистическим образом?)

Если сосредоточиться на первом вопросе, какого рода факты были бы релевантны? Конечно, историки совершенно правы, когда выбирают в качестве основных переменных реальную заработную плату, смертность, заболеваемость и занятость: их среднее значение, разброс среди населения и временны́е флуктуации. Но если нас и в самом деле интересует проблема благосостояния, нам понадобится также изучить уровень желаний и устремлений. Допустим, что промышленная революция заставила желания расти быстрее возможностей их удовлетворения; следует ли отсюда справедливость пессимистической интерпретации, согласно которой наблюдалось падение уровня жизни? Или же, следуя за не пессимистической интерпретацией, мы должны сказать, что рост возможностей для удовлетворения желаний подразумевает рост уровня жизни? Или, подобно Энгельсу, мы заявим, что и при предполагаемом спаде в материальном уровне жизни промышленная революция должна приветствоваться, поскольку она вывела народные массы из состояния апатичного прозябания и вернула им чувство собственного достоинства?

Эта проблема аналогична проблеме «Американского солдата»: фрустрация, если таковая присутствовала, могла быть вызвана завышенными ожиданиями, а не ростом амбиций. В таком случае утилитарист, вероятно, не захотел бы осуждать промышленную революцию. Он мог бы сказать, к примеру, что вызванная иррациональными убеждениями фрустрация не должна считаться при суммировании полезностей: если мы требуем, чтобы предпочтения были информированными, было бы разумно требовать, чтобы и убеждения были обоснованными. Но не думаю, что утилитарист заявил бы то же самое о фрустрации, вызванной более амбициозными желаниями, и если бы те оказались главным источником недовольства, возможно, он бы полностью отвергнул промышленную революцию. Далее я предположу, что имела место некоторая фрустрация, вызванная новым уровнем желаний, и попытаюсь объяснить, какие отсюда следуют выводы для утилитаризма. Позднее я вернусь к проблеме завышенных ожиданий.

Представим себе, что мы находимся в доиндустриальном состоянии х с индуцированными функциями полезности u 1 …u n . Мы должны считать их либо порядковыми и несопоставимыми, то есть условными обозначениями континуальных и непротиворечивых предпочтений (I.2), либо полностью сопоставимыми в классическом кардиналистском смысле. Я буду называть эти два случая порядковым и количественным, но читатель должен помнить, что главное различие в том, что последний, а не первый позволяет однозначно говорить об общей сумме полезностей.

Теперь предположим, что происходит индустриализация и мы переходим в состояние у с индуцированными функциями полезности v1 …vn . Кроме того, есть возможное состояние z, представляющее общество, в котором больше людей пользуется преимуществами индустриализации или все люди пользуются большими преимуществами. Учитывая функции полезности, мы допускаем наличие утилитаристского механизма достижения коллективного выбора или порядка социальных предпочтений. В порядковом случае им должна выступать некоторая функция коллективного выбора (I.4), а в количественном случае мы просто выбираем состояние, которое реализует самую большую общую сумму полезности. Тогда мы делаем следующие предположения о функциях полезности u1 …un :

Порядковый случай: согласно функциям доиндустриальной полезности, х должен быть социальным выбором из (х, у, z).

Количественный случай: согласно функциям доиндустриальной полезности, общая сумма полезности больше в х , чем она была бы и в у , и в z .

Мы также устанавливаем следующее для функций полезности u1 …un :

Порядковый случай: согласно функциям индустриальной полезности, функция коллективного выбора ставит z выше у и у выше х .

Количественный случай: согласно функциям индустриальной полезности, при z сумма полезности больше, чем при у , и при у больше, чем при х .

Наконец, мы добавляем:

Количественный случай: общая сумма полезности при х в соответствии с функциями доиндустриальной полезности больше, чем общая сумма полезности при у в соответствии с функциями индустриальной полезности.

А значит, до индустриализации и в ординалистском, и в кардиналистском смысле индивиды жили в лучшем из всех возможных миров. После индустриализации это уже не так, поскольку социальным выбором становится еще более индустриализированный мир. Однако индустриальное состояние социально предпочтительнее доиндустриального, хотя, учитывая кардинальность, благосостояние людей уменьшилось. Интуитивный смысл здесь в том, что для каждого человека состояние z лучше, чем состояние у, по некоторому объективному признаку, такому как реальный или ожидаемый доход, а у лучше, чем х; у достаточно лучше, чем х, чтобы создать новый уровень желаний, а z достаточно лучше, чем у, чтобы породить уровень фрустрации, которая уменьшает благосостояние людей в количественном отношении по сравнению с состоянием х, хотя, повторяю, коллективный выбор при у – скорее у, нежели х, «нам было лучше безо всех этих новых безделушек, но теперь, лишившись их, мы будем несчастны». Ясно, что это вполне достоверная история.

Что же должен порекомендовать утилитарист? У утилитариста-ординалиста, как я полагаю, не будет никаких оснований для рекомендаций. Состояние х социально лучше, чем состояние у, при предпочтениях х, вдобавок состояние у лучше состояния х при предпочтениях у – вот и все, что можно сказать. Утилитаристу-кардиналисту, однако, пришлось бы однозначно советовать состояние х, а не состояние у при постулированных допущениях. И это, как я считаю, неприемлемо. Нельзя утверждать, что малейшая потеря в благосостоянии важнее, чем величайший прирост в автономии. Должны существовать случаи, в которых автономия желаний важнее их удовлетворения и в которых фрустрация, несчастье и возмущение должны позитивным образом приветствоваться. А освобождение от адаптивных предпочтений в вышеописанном случае имеет именно такие последствия: создание фрустрации и формирование автономных людей. Ведь мы же не хотим решать социальные проблемы, прописывая большие дозы транквилизаторов, и не желаем, чтобы люди самоуспокаивались при помощи адаптивных предпочтений. Быть может, Энгельс переоценивал бездумное блаженство доиндустриального общества и недооценивал бездумное несчастье, однако это не отменяет его наблюдения о том, что такой «образ жизни, правда, весьма романтичный и уютный, но все же недостоин человека».

Я не основываю свой довод на идее, что фрустрация может быть хороша сама по себе. Да, я считаю, что это верно, поскольку необходимо, чтобы в счастье присутствовали элемент исполнения и элемент ожидания, усиливающие друг друга некоторым сложным образом. На самом деле «не иметь некоторых вещей, которые хочешь, – важнейшая часть счастья». Но тогда утилитарист пожелал бы спланировать оптимальную степень фрустрации. Мой аргумент состоит в том, что даже более чем оптимальная фрустрация может оказаться благом, если автономия неспособна без нее обойтись. Точно так же я не утверждаю, что поиски все больших материальных благ – лучшее занятие для человека. Конечно, может наступить такой момент, когда фрустрирующие поиски материального благополучия перестанут освобождать его от адаптивных предпочтений и превратятся в подчинение аддиктивным предпочтениям. Однако я утверждаю, что на ранних стадиях индустриализации эта точка не достигается. Только фальшивые умы возразят, что борьба за рост благосостояния была изначально неавтономной. Акцент, который Ролз ставит на первичных благах как на нейтральном средстве реализации избранного жизненного плана, кажется мне абсолютно верным, равно как и его замечание о том, что на какой-то стадии дальнейший рост материального благосостояния перестает быть неотложным вопросом. Переживается ли он как менее неотложный – это уже другая проблема.

Теперь я должен объяснить, каким образом указанный пример помогает выдвинуть возражение против утилитаризма. По большому счету, теория справедливости или теория коллективного выбора должна удовлетворять двум критериям (среди прочих). Во-первых, она должна быть руководством к действию, то есть давать нам возможность делать эффективный выбор в самых важных ситуациях. Если в конкретном случае теория говорит нам, что две или более альтернативы одинаково и максимально хороши, тогда это должно иметь содержательное значение, а не быть просто артефактом теории. Последнее, например, касается принципа Парето, согласно которому х социально лучше, чем у, тогда и только тогда, когда один человек строго предпочитает х, нежели у, и никто строго не предпочитает у, а не х, в то время как обществу «безразлично», х будет или у, если какой-то человек строго предпочитает х, нежели у, и какой-то другой строго предпочитает у, а не х. Хотя принцип и устанавливает формальное ранжирование, оно совершенно неадекватно как руководство к действию. Теория не должна говорить нам, что какие-то альтернативы невозможно сравнивать друг с другом, и не должна пытаться преодолеть эту проблему, заявляя, что обществу безразличны все альтернативы, которые не могут сравниваться друг с другом.

Во-вторых, мы должны требовать от теории справедливости, чтобы та не слишком сильно попирала наши интуитивные представления об этике в конкретных случаях. Если теория заявляет, будто бы люди обязаны принимать транквилизаторы, когда этого от них требует теорема Коуза, мы знаем, что она весьма плоха. Да, истинная роль такого рода интуиций не до конца понятна. Если они культурно относительны, то неясно, почему они должны становиться камнем преткновения для неотносительной теории справедливости. А если речь о культурных инвариантах, можно заподозрить наличие у них биологического фундамента, что делает их еще менее релевантными в плане этики. Пожалуй, можно надеяться, что люди, отталкивающиеся от разных интуитивных представлений, могли бы прийти к единому рефлексивному равновесию путем процесса, напоминающего тот, что описывался в разделе I.5. Тогда исход будет представлять человека как рациональное, а не культурно или биологически детерминированное существо. Однако ранее я показал, что единодушное согласие о ценностях едва ли родится таким образом. Даже если отставить в сторону эти проблемы, я действительно не понимаю, как теория справедливости может обойтись без подобных интуиций.

Мое возражение против утилитаризма состоит в том, что он не работает в обоих случаях. Ординалистский утилитаризм в некоторых ситуациях не в состоянии произвести решение, а кардиналистский иногда порождает плохие решения. Нерешительность ординалистского утилитаризма вызвана, как в других ситуациях, нехваткой информации о предпочтениях. Кардиналистский утилитаризм позволяет получить больше информации и потому предоставляет способы справиться с проблемой принятия решения. Но даже он дает слишком мало информации. Удовлетворение, вызванное смирением, может быть неотличимо на гедонометре от удовлетворения автономных желаний, но я показал, что мы должны различать их на иных основаниях.

Некоторые из различий, предложенных в разделе III.2, могут быть перенесены на эти проблемы. Причина, по которой контрадаптивные предпочтения создают меньше проблем для этики, чем адаптивные, состоит в том, что освобождение от контрадаптивных предпочтений одновременно улучшает и автономию, и благосостояние. Когда я больше не испытываю извращенную тягу к новизне и изменениям, неудовлетворение неавтономных желаний может превратиться в удовлетворение автономных. Разрушительный характер контрадаптивных предпочтений был показан на примере «самоулучшения до смерти», данном в разделе I.4. В нем человек, навязчиво гонящийся за новизной, губит себя серией пошаговых изменений, каждое из которых воспринимается как улучшение с точки зрения предпочтений, вызванных предыдущим шагом. Ясно, что освобождение от навязчивого желания само по себе благо и имеет позитивные последствия для благосостояния. Освобождение от адаптивных предпочтений, однако, может быть хорошим с точки зрения автономии, но плохим с точки зрения благосостояния.

Похожие замечания применимы к планированию характера, которое способно улучшить благосостояние без потери автономии. Я не утверждаю, что планирование характера само по себе приводит к автономии (I.3), но оно уж точно ей не вредит. Следует отметить, что планирование характера может улучшать благосостояние по сравнению с изначальной ситуацией диссонанса или альтернативным решением, то есть адаптивным изменением предпочтений. Во-первых, вспомним, что планирование характера тяготеет к повышению оценки возможного и что это, говоря кардиналистски, лучше, чем снижение оценки невозможного. Оба решения ослабляют диссонанс, но планирование характера оставляет с более высоким благосостоянием в количественном отношении. Во-вторых, заметьте, что стратегия планирования характера полностью совместима с идеей, что для счастья нам нужно иметь желания, несколько (хотя и не слишком сильно) превосходящие наши средства. Да, подобный взгляд несовместим с буддистской версией планирования характера, которая видит в фрустрации только источник страданий. Но я полагаю, что это плохая психология и что Лейбниц был прав, когда говорил, что «наше счастье никогда не будет и не должно состоять в полном удовлетворении». Планирование характера, таким образом, должно ориентироваться на оптимальную фрустрацию, увеличивающую благосостояние человека по сравнению с исходной ситуацией (где фрустрация была больше оптимальной), а также по сравнению с адаптивными предпочтениями, которым свойственно ограничивать амбиции уровнем возможностей или ниже, что ведет к уровню фрустрации меньше оптимального.

Эндогенное изменение предпочтений через обучение не просто не создает проблем для этики – она его даже требует. Если вы попробуете нечто, что, как вам казалось, вам не понравится, и решаете, что на деле вам это нравится, тогда в основание коллективного выбора должны быть положены именно последние предпочтения, и без такого основания коллективный выбор не будет адекватным. Разумеется, следует оговориться, что вновь сформированное предпочтение не должно быть аддиктивным и что потребность в знании может перекрываться потребностью в устойчивости характера. Эти два замечания связаны друг с другом: человек, решающий, что он хочет все испробовать по одному разу, прежде чем определить, на чем остановить постоянный и долгосрочный выбор, может растерять имеющиеся крупицы характера, если попадет в одно из тех «засасывающих состояний», которые ассоциируются с зависимостью.

Остаются сложные проблемы, касающиеся отношения между неправильным восприятием ситуации и неправильным формированием предпочтений. Рассмотрим снова альтернативную интерпретацию промышленной революции с точки зрения завышенных ожиданий, а не растущих амбиций. Если опираться на работы Токвиля, Мертона и Вена, окажется, что ниже некоторого порогового значения реальной мобильности ожидаемая мобильность оказывается иррационально малой, фактически нулевой. Выше порогового значения ожидаемая мобильность становится иррационально большой, ближе к единице. Потому в обществе с низкой реальной мобильностью предпочтения могут адаптироваться к воспринимаемой, а не к реальной ситуации, способствуя тому, что я называю перебарщиванием или чрезмерной адаптацией. Подобным образом, как только общество преодолело порог мобильности, порождаются иррациональные ожидания с соответствующим высоким уровнем желаний. Интенсивность желания улучшений растет вместе с верой в их вероятность, а вера подпитывается этим желанием через принятие желаемого за действительное.

Если это верно, нельзя просто отличить фрустрацию, вызванную иррациональными ожиданиями, от фрустрации, вызванной новыми уровнями амбиций. Однако давайте представим себе, что склонности к принятию желаемого за действительное не существует. Тогда реальные и ожидаемые темпы мобильности совпадут или, по крайней мере, не будут систематически различаться. Рациональные ожидания затем породят специфическую интенсивность желания или уровень амбиций с соответствующим уровнем фрустрации. Утилитарист скажет, что в этом контрфактическом состоянии рациональных ожиданий не будет достаточной фрустрации для ухудшения благосостояния людей после улучшения их объективной ситуации. Чтобы субъективное благосостояние могло упасть, несмотря на рост объективных возможностей для благосостояния и благодаря ему, требуется принятие желаемого за действительное.

Я далеко не уверен, что последнее утверждение верно. Даже если человек знает, что имеется лишь небольшая вероятность того, что он добьется успеха, этого может быть достаточно для появления острого состояния неудовлетворенности. Вопрос, однако, чисто эмпирический и, будучи таковым, он не должен иметь отношения к оценке утилитаризма. Утилитарист, столкнувшись с подобными контринтуитивными следствиями своей теории, не может попросту заявить, что они едва ли возникнут в реальных случаях. Скорее, ему придется модифицировать свое объяснение и предложить теорию, которая коэкстенсивна утилитаризму в реальных случаях и вдобавок даст правильный ответ в случаях, в которых тот не срабатывает. Да, наши интуитивные представления, касающиеся гипотетических случаев, могут быть менее сильными и легче поддаваться воздействию теории, нежели догадки, касающиеся реальных случаев, а значит, для утилитаризма остается небольшая лазейка.

Я оставляю на долю читателя оценку того, насколько важна эта трудность.

Я завершу главу методологическим замечанием. Возражение против утилитаризма, которое я здесь наметил, также является критикой определенной теории справедливости как конечного состояния, по терминологии Роберта Нозика. В теории коллективного выбора мы должны не принимать желания как данность, но изучать их рациональность или автономность. В обычных случаях эти свойства нелегко разглядеть в самих желаниях. Истинность и чистота убеждений и желаний – понятия конечного состояния, свойства, присущие ментальным состояниям независимо от их происхождения. Рациональность в широком смысле (I.3) зависит от того, как именно складываются состояния. Двое индивидов могут быть совершенно одинаковыми «по своим желаниям и убеждениям», и тем не менее мы по-разному их оценим с точки зрения рациональности, способности суждения и автономии. Из этого, однако, не следует, что социальная справедливость должна основываться на данных желаниях, пропущенных через фильтр истории. Как подробнее говорилось в разделе I.5, есть также альтернативная возможность изменения желаний через рациональное и публичное обсуждение. На временной оси это процедура, обращенная вперед, а не назад. Исторический подход необходим для диагностирования того, что не так со структурой действительных желаний, но лекарство может потребовать ее изменения.