IV.1. Введение

Идеология – это набор убеждений и ценностей, который можно объяснить через позицию или (некогнитивный) интерес некоторой социальной группы. Я буду в основном обсуждать идеологические убеждения, хотя в некоторых местах будут сделаны отсылки и к идеологическим системам ценностей. Идеологические убеждения относятся к более общему классу убеждений с предвзятостью (bias), и различие между объяснениями через позицию и через интерес более или менее соответствует более общему различию между иллюзией и искажением как формами предвзятости. В социальной психологии похожее разделение выражается через оппозицию «холодной» и «горячей» каузации убеждений или через оппозицию между «психологикой» и «психодинамикой».

Главная задача настоящей главы – сделать для формирования убеждений то, что в предыдущей главе было сделано для формирования предпочтений, то есть предоставить обзор того, как иррелевантные каузальные влияния подрывают рациональные ментальные процессы. Как вкратце указывалось в разделе I.3, имеется сходство между формированием иррациональных убеждений и формированием иррациональных предпочтений. В разделе IV.2 я обсуждаю феномен иллюзорных убеждений, аналогию которым можно найти в изменении предпочтений, вызванном фреймингом. Точно так же многие феномены, обсуждаемые в разделе IV.2, вызваны ослаблением диссонанса и потому существуют близкие параллели между ними и кислым виноградом, а также похожими механизмами.

Однако стоит упомянуть важное отличие. Если каузальный процесс формирования адаптивных предпочтений можно сравнить с интенциональным процессом планирования характера, каузальный процесс принятия желаемого за действительное не имеет такого интенционального аналога, потому что концептуально невозможно поверить во что-то по собственному желанию. Я покажу, что понятие самообмана, которое, по видимости, дает такой аналог, на деле противоречиво. К тому же принятие желаемого за действительное, в отличие от кислого винограда, приносит, как правило, лишь временное облегчение. Когда реальность снова дает о себе знать, фрустрация и диссонанс возвращаются. Конечно, есть случаи, в которых принятие желаемого за действительное имеет полезные последствия. В разделе IV.4 я обсуждаю общий феномен полезных ошибок и утверждаю, что, поскольку они являются по сути своей побочным продуктом, их нельзя, не впадая в противоречие, положить в основание политики.

Дополнительная цель этой главы – дать микрооснования для марксистской теории идеологии и одновременно указать на то, как можно было бы сделать когнитивную психологию в реальном смысле более «социальной», чем когда этого пытаются добиться при помощи экспериментов со студентами колледжа. Я полагаю, что марксистская теория идеологии потенциально имеет большое значение и что недоразвитое состояние, в котором она находится, вызвано, главным образом, ошибочными представлениями о том, какого рода доказательства и объяснения требуются.

Некоторые марксисты довольствовались тем, что выписывали каузальные связи между убеждениями и социальной структурой на основании «структурных гомологий» – громкого названия для любых произвольных сходств, которые приходили в голову автору. Другие объясняли убеждения через их соответствие классовому интересу, не заботясь о том, чтобы дать определение термину или наметить достоверные механизмы, посредством которых убеждения могли бы вызывать собственное выполнение. Вопреки структурному и функциональному подходам мне бы хотелось подчеркнуть потребность в понимании психологических механизмов, посредством которых идеологические убеждения формируются и закрепляются. Если брать шире, марксистская теория будет продолжать переживать застой, пока открыто не возьмет на вооружение методологический индивидуализм. Говоря словами Уильяма Блейка, «тот, кто делает добро ближнему, должен делать его в Мельчайших Деталях…ибо Искусство и Наука могут существовать лишь в виде тщательно организованных Деталей».

Подобные мельчайшие детали предоставляются когнитивной психологией в строго контролируемых экспериментах. Далее я дам очерк работ теоретиков диссонанса и чуть более подробно остановлюсь на работах Амоса Тверски и других ученых, принадлежащих той же традиции. Особенно полезным я нашел недавний синтез, произведенный Ричардом Нисбеттом и Ли Россом в книге «Человеческое умозаключение». Я полагаю, что экспериментальный и широкий исторический подходы к формированию убеждений могли бы взаимно обогатить друг друга: историкам нужна социальная психология, чтобы понимать, какие из наблюдаемых моделей случайны, а какие каузально обоснованы, а социальные психологи должны обращаться к истории за примерами, которые могли бы подстегнуть их воображение.

 

IV.2. Убеждения, вызванные ситуацией

Марксистскую теорию идеологии можно защищать двумя способами: как теорию рациональной веры в классовое положение и как теорию, объясняющую веру в свете классового интереса. Я коснусь обоих способов, а также отношения между ними. Далее я объясню, что имею в виду под убеждениями, вызванными ситуацией, но позвольте начать с первой из серии негативных пропозиций, которые образуют важную часть моей аргументации:

Первая пропозиция: нет причин предполагать, что убеждения, сформированные социальным положением, имеют тенденцию служить интересам человека в этом положении.

И, в частности, идеи, сформированные классовым положением, необязательно должны служить классовому интересу. Эту гипотезу четко сформулировал Лешек Колаковский:

[Когда] Энгельс пишет, что кальвинистская теория предопределения была религиозным выражением того обстоятельства, что коммерческий успех или банкротство не зависят от намерения бизнесмена, но зависят от экономических сил, тогда, соглашаемся мы с подобным наблюдением или нет, мы должны рассматривать его как утверждение чисто каузальной связи: ибо идея абсолютной зависимости от внешней власти (а именно от рынка в «мистифицированной» форме провидения), кажется, не слишком помогает интересам бизнесмена, но скорее санкционирует бессилие [349] .

Контекст показывает, что Колаковский разобрался здесь не до конца, поскольку он проводит различие только между каузальным и телеологическим детерминированием убеждений и не проводит дальнейшего различия между горячей и холодной каузацией. По всей видимости, он считает (ошибочно, на мой взгляд), что высказывания «убеждения вызваны интересами указанного класса» и «убеждения таковы, каковы они есть из-за классового положения» – синонимы. С другой стороны, он верно понимает, что первое высказывание не синонимично высказыванию «убеждения служат интересам указанного класса». На самом деле два различия между каузальным и телеологическим объяснениями убеждений и между объяснением с точки зрения положения и объяснением с точки зрения интереса пересекаются друг с другом, давая три, а не два случая: каузальное объяснение через положение, каузальное объяснение через интерес и телеологическое объяснение через интерес (или функциональное, как я буду его здесь называть). В общем и целом эти объяснения являются главным предметом данного раздела и соответственно разделов IV.3 и IV.4.

Двусмысленность означает, что замечание Колаковского может рассматриваться и как иллюстрация моей третьей пропозиции (IV.3). Но пример из Энгельса, который он приводит, явно подходит под первую. Этот случай также интересен с содержательной точки зрения. Он опирается на то, что агенты на конкурентном рынке склонны обобщать тот экономический факт, что их поведение никак не влияет на цены, и потому начинают верить, будто бы они в равной степени беспомощны перед лицом нематериальных стихий, которые для них важны. В отличие от анализа Вебера, этот анализ предлагает объяснение причин веры предпринимателей-капиталистов в кальвинизм, а не только ее последствий. С точки зрения Вебера, кальвинизм поддерживал капитализм, а не наоборот, по крайней мере на ранних стадиях развития капитализма, когда религии приходилось обеспечивать элемент принуждения, который позднее был реализован через конкурентный рынок. Из анализа Энгельса следует второстепенный вывод о том, что не полностью конкурентный капитализм будет тяготеть к укреплению «иллюзии контроля», так что агенты уже более крупного уровня, нежели игроки рынка, которые сами не устанавливают цены, а только регулируют количество продукции, также должны поверить, будто бы их действия имеют значение для их спасения. В более широком смысле отсюда следует, что совершенный, несовершенный и стратегический рынки соответственно тяготеют к развитию отношений зависимости, контроля и взаимозависимости, которые могут быть менее оправданными в других областях.

Отличительная характеристика данного и некоторых других случаев, которые будут обсуждаться позднее, состоит в том, что носитель убеждений обобщает некоторые особенности своей локальной среды, ошибочно полагая, что они выполняются и в более широком контексте. (А если вдруг убеждение оказывается верным, происходит это лишь по чистой случайности, а не потому, что оно основано на фактах.) Носитель убеждений замечает, что в его маленьком мире действуют определенные законы или же он подпадает под определенные описания, а затем бездумно предполагает, что они вполне применимы к более широкому контексту. На языке когнитивной психологии это можно было бы назвать ошибкой в умозаключении, которая вызвана предвзятостью выборки и чрезмерным полаганием на «эвристику доступности», но очевидно, что такое описание неполно и не может передать специфики явления. Я думаю, что лучше было бы сказать, что у носителя убеждений частичное видение – в одном из двух значений этого термина, которые по-французски соответственно обозначаются как partiel и partial. (Второе значение является предметом раздела IV.3.) Важная особенность идеологий, которые здесь обсуждаются, в том, что они воплощают понимание целого в соответствии с логикой части.

Важный особый случай – случай идеологий, вытекающих из ошибки составления, то есть веры, что каузальные механизмы, действующие для любого отдельного элемента множества по отдельности, также должны действовать для всех членов, взятых в целом. В II.9 я вкратце упоминаю пример этого заблуждения: разоблачаемую Токвилем веру в то, что, поскольку браки по любви бывают несчастливыми в обществах, где они составляют исключение, это является аргументом против демократии, при которой они были бы правилом. Далее я приведу ряд примеров такого рода ошибочного способа умозаключения.

Довольно значимый случай системы идеологических убеждений – это тенденция эксплуатируемых и угнетенных классов общества верить в справедливость или хотя бы в необходимость социального порядка, который их угнетает. Вера может быть во многом вызвана искажением, а именно такими аффективными механизмами, как рационализация (IV.3). Но есть также элемент иллюзии, предвзятости, возникающей из чисто когнитивных источников. Поль Вен выдвигает убедительное, на мой взгляд, предположение, что любой зависимый человек в эпоху классической античности вынужден был верить, будто обязан жизнью и безопасностью своему господину: «Я обязан своей жизнью и существованием этому господину милостью божьей, ибо что станется со мною без него и без тех обширных владений, которые ему принадлежат и в которых я живу?» В Риме самым презираемым был плебс, «ведь, не принадлежа никому, он был ничто». Поскольку лично мне без господина будет хуже, отсюда следует, что и общество без господ было бы невыносимо, ибо кто бы тогда обеспечивал работу и защиту?

Похожей оптической иллюзией могут объясняться теории, которые рассматривают феодализм как добровольный и взаимовыгодный обмен между крепостными и господами, при котором последние обеспечивают защиту и получают взамен блага и труд. Иллюзия добровольного и рационального устроения растворяется, когда замечаешь, что феодалы обеспечивали защиту в основном от других феодалов, подобно тому как гангстеры могут оправдывать свой рэкет, указав на угрозу, исходящую от других гангстеров. Феодализм вполне был равновесием по Нэшу в том смысле, что для каждого сообщества подчинение оказывалось оптимальным решением при условии, что все остальные вели себя так же. Но неподчинение также могло явиться равновесием, ведь если бы все сообщества отказались поддерживать своих феодалов, то не стало бы феодалов-хищников, которых надо бояться, а следовательно, и потребности в защите.

Наконец, сходная иллюзия лежит в основе теории капиталистической эксплуатации и в целом всех теорий, утверждающих, что работникам следует платить в соответствии с тем, что они производят в обстоятельствах, в которых по логике вещей не для всех из них найдется место. По неоклассической теории, труд не эксплуатируется, если оплачивается в соответствии с предельным продуктом, то есть если каждому работнику платят так, как если бы он был последним нанятым или, что в данном случае точнее, первым кандидатом на увольнение. При индивидуальных переговорах о заработной плате можно практически каждого работника заставить увидеть себя в таком свете, поскольку работодатель может угрожать увольнением каждому из них и убедительно доказывать, что он не в состоянии платить больше того, что получает от них в пределе. Но не все являются предельными, и, поскольку инфрапредельный продукт, как правило, больше, чем предельный, этот аргумент перестает работать, когда ведутся уже коллективные, а не индивидуальные переговоры о заработной плате. Похожим образом Маркс утверждал, что капиталист может забирать себе прибыль от кооперации за счет того, что платит каждому рабочему в соответствии с тем, что он может произвести в одиночку, до вступления в кооперацию с другими:

Как независимые личности, рабочие являются индивидуумами, вступившими в определенное отношение к одному и тому же капиталу, но не друг к другу. <…> Так как общественная производительная сила труда [при вступлении в кооперацию] ничего не стоит капиталу, так как, с другой стороны, она не развивается рабочим, пока сам его труд не принадлежит капиталу, то она представляется производительной силой, принадлежащей капиталу по самой его природе [358] .

Настоящие примеры показывают, что вследствие своего положения в социальной и экономической структуре угнетенные и эксплуатируемые обычно склонны рассматривать социальную каузальность таким образом, который не служит их интересам. Но при этом подобные убеждения служат интересам их господ. И в марксистской теории идеологии действительно есть важное течение, выступающее за систематическую и объяснительную корреляцию между системой убеждений в обществе и интересами правящих классов. Против этого течения я выдвигаю мою вторую пропозицию:

Вторая пропозиция: нет причин предполагать, что убеждения, сформированные социальным положением, имеют тенденцию служить интересам правящей или господствующей группы.

В частности, нет причин полагать, что идеи, сформированные положением господствующего класса, сами по себе обычно служат этому классу. Пример из Энгельса, обсуждаемый Колаковским, иллюстрирует данный тезис. Кроме того, можно показать, что класс капиталистов из-за своего места в экономической структуре склонен к оптическим иллюзиям, напоминающим иллюзии рабочих. Так, Маркс утверждал, что смешение денег и капитала, характерное для меркантилистской мысли, может быть объяснено тем, что с точки зрения практического капиталиста они эквивалентны:

От его усмотрения зависит, ссудить ли свой капитал в качестве капитала, приносящего проценты, или самостоятельно увеличивать его стоимость, применяя его в качестве производительного капитала, причем безразлично, существует ли данный капитал уже в своей исходной точке как денежный капитал или же его еще приходится превращать в денежный капитал. Но в общем масштабе, т. е. в применении ко всему общественному капиталу, – как то делают некоторые вульгарные экономисты, выдавая даже самое владение денежным капиталом за основание прибыли, – это, конечно, нелепо [359] .

Довод в самом деле нелепый, и тем не менее несколько столетий он лежал в основе меркантилистских рассуждений. В камерализме XVII века мы находим утверждение, что войны не истощат экономику до тех пор, пока деньги остаются внутри страны, как будто солдаты могут питаться золотом и серебром. Согласно историку меркантилизма, такой образ мысли продолжал быть распространенным среди немецких экономистов во время Первой мировой войны, и, без сомнения, он сохраняется в виде подспудного допущения в некоторых кругах по сей день. Он напрямую вытекает из ситуации реального выбора, стоящего перед капиталистом-предпринимателем, и при этом явно противоречит интересам класса капиталистов.

В качестве последней иллюстрации рассмотрим утверждение Джорджа Катоны, согласно которому производитель, если его спросят, как увеличение общего налогового бремени отразится на общем уровне цен, обязательно ответит, что цены вырастут, поскольку в узкой сфере его опыта увеличение налогов по своему воздействию на стоимость и цены подобно увеличению заработной платы. Рассуждения в духе Кейнса показывают, что агрегированный эффект будет обратным, поскольку налог сократит агрегированный спрос и, следовательно, цены. И это тот случай, когда общее воздействие на класс производителей было бы негативным, если бы взгляды производителя были положены в основу политики. На поверку не требуется никакой обширной аргументации для доказательства того, что иллюзорное восприятие реальности позволяет эффективно манипулировать реальностью, хотя в разделе IV.4 мы увидим контрпримеры. По той же самой причине мы можем в целом ожидать, что иллюзии угнетенных классов окажутся выгодными правителям, но при отсутствии любой объясняющей связи это мало что дает. Фактически высказывание останется верным, если мы заменим «угнетенные классы» на «правителей» и наоборот.

Я показал, что разные социальные классы делают разные ошибки в отношении социальной каузальности, поскольку находятся в разных положениях в экономической структуре. Имплицитно я допустил, что склонность к неоправданным обобщениям сама по себе является инвариантом во всех классах, однако в этой предпосылке, конечно, тоже можно усомниться. Данный фактор, если он действует, будет связан предположительно с классовым происхождением, а не с текущим классовым положением. У меня нет никаких идей относительно наличия подобных классовых различий в способностях к когнитивной обработке, но они представляют логическую возможность, которую теория идеологии не должна игнорировать. Как и во всех случаях, когда внутренний психический аппарат взаимодействует с внешней ситуацией для того, чтобы произвести некоторый результат (например, выбор, предпочтение или убеждение), вопрос о социальной каузации встает и для субъективных, и для объективных элементов ситуации.

 

IV.3. Убеждения, вызванные интересами

Убеждения часто искажаются аффектами, прежде всего через принятие желаемого за действительное и рационализацию, но в том числе и под действием более извращенных механизмов, таких как тенденция к чрезмерному пессимизму («аналог» контрадаптивных предпочтений). Я здесь ограничусь принятием желаемого за действительное и связанными феноменами. Под принятием желаемого за действительное я имею в виду тенденцию формировать убеждения с учетом того, что я предпочитаю состояние мира, в котором они истинны, состоянию, в котором они не истинны. Позвольте мне провести четкое различие между этим явлением и верой по желанию, скорее намеренным выбором, чем каузальным процессом. Решение верить формируется сознательным желанием, принятие желаемого за действительное – бессознательным влечением. Более того, если никто не станет отрицать существование убеждений, вытекающих из принятия желаемого за действительное, можно утверждать (II.2), что решение верить никогда не будет успешно реализовано. Как сказал однажды Сартр, в самообман впадают так же, как впадают в сон.

Точно так же принятие желаемого за действительное следует отличать от самообмана, если допустить, что последний вообще возможен. Многие авторы употребляют эти термины как синонимы, но я покажу, что понятие самообмана, как оно обычно понимается, включает в себя парадоксы, которых нет в принятии желаемого за действительное. Невозможным самообман делает вовсе не одновременное наличие двух несовместимых друг с другом или противоречивых убежденийСкорее, парадокс здесь в следующем: предающийся самообману намеренно скрывает от себя одно из убеждений и демонстрирует другое в качестве официального взгляда. Идея успешного самообмана, таким образом, поднимает два связанных друг с другом вопроса. Как человеку удается намеренно забыть то, во что он «действительно» (как-то, где-то) верит? И как после этого невозможного подвига он совершает следующий и умудряется по желанию поверить в то, во что, как он верит, нет адекватных оснований верить? В разделе II.2 я говорил о том, что решение забыть имеет ту парадоксальную особенность, что чем сильнее вы пытаетесь его осуществить, тем меньше у вас шансов на успех, как в попытках создать тьму при помощи света. И по тем же самым причинам попытка поверить во что-то по желанию, как кажется, лежит за пределами человеческих возможностей.

Однако, как и в близком случае слабости воли, представляется, что теоретические аргументы в пользу противоречивости понятия самообмана улетучиваются перед всем массивом клинического, литературного и повседневного опыта, свидетельствующего о реальности феномена. И потому есть потребность в теоретическом анализе самообмана: wie ist es überhaupt möglich [как такое возможно]? Среди тех, кто стремился дать ответ на вопрос, – Фрейд, Шафер, Сартр и Фингаретте. Впрочем, ни одна из попыток, на мой взгляд, не является убедительной, поскольку все они во все более тонкой форме воспроизводят исходный парадокс. Я бы предложил диверсифицированную стратегию, объяснив разные случаи, которые кажутся примерами самообмана, разными способам. Большинство из них будет упомянуто только вкратце, но понятие принятия желаемого за действительное (по моему мнению, наиболее убедительная альтернатива понятию самообмана) будет обсуждаться несколько подробнее.

Во-первых, некоторые случаи могут быть безуспешными попытками самообмана и потому не более парадоксальными, нежели прочие попытки осуществить противоречивые цели (I.2). Во-вторых, некоторые случаи удается понять, если провести различие между убеждениями более высокого и более низкого уровня. Я способен сознательно решить не приобретать убеждения более низкого уровня, которые придадут содержание и объем убеждениям более высокого уровня, тем самым сделав их менее выносимыми («не хочу знать подробности»). В-третьих, некоторые примеры можно рассматривать как неудачные попытки модификации характера. В любом описании характера наличествует некоторая неопределенность, которой удобно воспользоваться с целью его изменения, хотя никогда нельзя знать заранее, каково поле для маневра. Ежегодно выходит огромное количество книг по популярной психологии, убеждающих людей, что они могут развить уверенность в себе и вытащить себя за волосы, если как следует захотят. Хотя в целом это смешно, в них имеется доля истины, потому что некоторый прогресс может быть достигнут путем изменения гештальта, вызванного изменением самоописания. А поскольку нельзя знать заранее, какой прогресс осуществим, то, если пытаться достичь слишком многого, можно дать повод для обвинений в самообмане. В-четвертых, я могу совершить нечто в данный момент, что позднее заставит меня поверить, если я сумею обеспечить забывание самого процесса. Самообман такого типа был бы примером совместной процедуры, при которой один результат процесса – появление определенного убеждения, а другой – стирание процесса из памяти, без которого это убеждение не закрепится. Да, в этом случае можно столкнуться с проблемой гамака (II.3) и связанными с ней трудностями, но они не всегда будут непреодолимыми. И, в-пятых, есть принятие желаемого за действительное.

Различие между самообманом и принятием желаемого за действительное должно быть также приемлемо для тех, кто считает, что разум способен – в смысле, который не сводится к вышеуказанным стратегиям, – намеренно себя обманывать. Мой довод в пользу этого различия состоит в том, что, принимая желаемое за действительное, можно прийти к убеждениям, которые не только истинны (на самом деле истина здесь не имеет значения), но и вполне обоснованны с точки зрения имеющихся фактов. Принятие желаемого за действительное по определению не основывается каузально на фактах, однако факты могут его поддерживать. Самообман же неизбежно предполагает дуальность между убеждениями, которые исповедуются официально, и теми, что человек считает основанными на фактах.

Возьмите, например, человека, который хочет получить повышение и в силу своего желания начинает верить в то, что скоро его получит. В данном случае мы можем говорить о самообмане, если имеющиеся у него факты указывают на противоположное и если он каким-то образом это сознает, но все равно умудряется скрывать от себя знание и верить, что повышение грядет. Но может так случиться, что у человека есть веские основания для того, чтобы верить в то, что его вот-вот повысят, но приобрел он их, приняв желаемое за действительное, а не путем осмысленного суждения исходя из таких оснований. Здесь нет дуальности, нет противопоставления между принципом реальности и принципом удовольствия, между тем, во что меня заставляют верить факты, и тем, во что меня заставляют верить мои желания. Нет вопроса о том, чтобы скрывать от себя неприятную правду или обоснованное убеждение, поскольку обоснованное убеждение также оказывается убеждением, в которое человек желает верить и, собственно, верит, потому что хочет, чтобы оно было истинным. У него есть веские причины в него верить, но верит он в него не по этим причинам.

Это не просто абстрактная возможность, но конфигурация, часто встречающаяся в повседневной жизни. Наверняка все мы встречали людей, которые нежатся в довольстве собой, кажущемся одновременно и оправданным, поскольку у них есть веские основания быть довольными собой, и неоправданным, поскольку мы чувствуем, что они будут так же довольны собой, если основания вдруг исчезнут. Или возьмем противоположный случай врожденного пессимиста, чьи оценки в кои-то веки оказываются оправданы фактами: он прав, и вполне обоснованно, и тем не менее мы не торопимся признать его правоту и ее обоснованность. Как утверждалось в I.3, согласно критерию рациональности убеждений следует смотреть на действительное каузальное отношение между фактами и убеждениями – простого сравнения фактов и убеждений недостаточно. Или же, если такой язык считается неприемлемым, можно различать рациональное формирование убеждений и формирование рациональных убеждений.

Я полагаю, данная аргументация показывает, что по крайней мере в некоторых случаях принятие желаемого за действительное не включает в себя самообман, а именно в случаях, в которых убеждение, родившееся из желания, также поддерживается фактами. Но тогда почему тот же самый довод не может быть применен к другим случаям? Почему принимающий желаемое за действительное не переходит сразу к приятному убеждению вместо того, чтобы проходить через четырехступенчатый процесс: (1) прийти к обоснованному убеждению, (2) решить, что оно невыносимо, (3) вытеснить его и только тогда (4) принять другое, более приемлемое убеждение? То есть почему отталкивающая сила неприятного убеждения снова должна получать преимущество при объяснении перед притягательной силой приятного? Я предлагаю считать, что при отсутствии конкретных доводов в пользу обратного принятие желаемого за действительное – более экономное объяснение, чем самообман. На самом деле я считаю, что замена самообмана на принятие желаемого за действительное – первый шаг к устранению фрейдовского бессознательного как теоретической сущности, что само по себе очень достойная цель.

Чтобы придать некоторую содержательность своему общему анализу, я рассмотрю два исторических примера: замалчивание правды об «окончательном решении» Гитлера и встречу Китая с Западом в XIX веке. Другие примеры будут упомянуты вкратце для иллюстрирования отдельных тезисов.

В «Ужасной тайне» Вальтер Лакер подробно разбирает причины того, почему понадобилось столько времени, чтобы новость о гитлеровском геноциде была принята немцами, союзниками и нейтральными странами, включая евреев во всех этих странах. Следующие его наблюдения особенно значимы для проблематики настоящей книги.

Во-первых, хотя к концу 1942 года миллионы немцев знали, что еврейский вопрос был решен радикальным образом, подробности были известны меньшему числу людей. Как было указано выше, недостаток конкретного знания помогает примириться с общим знанием. Близкая, хотя и иная, идея состоит в том, что «хотя многие немцы думали, будто евреи не были живы, они отнюдь не всегда считали, что они были мертвы». Это крайний пример вполне распространенного явления, а именно неспособности сделать логический вывод из собственных убеждений. Подобная неспособность может быть связана с когнитивным изъяном или, как в данном случае, с давлением аффектов. Последняя возможность предлагает на первый взгляд сильные доводы в пользу существования самообмана как явления, отличного от принятия желаемого за действительное, ведь как тогда неприятный вывод мог заблокировать умозаключение, если оно уже было каким-то образом сделано? У меня нет простого ответа на это возражение.

Во-вторых, были случаи, в которых провал был не провалом дедуктивной логики, а провалом суждения и умозаключения на основе фактов. Здесь, естественно, есть большой простор для принятия желаемого за действительное, к которому евреи многих стран, оккупированных нацистами, явно имели большую склонность. Даже тогда, когда сбежать было легко, как в случае Дании, многие евреи полагали, что «здесь такое случиться не может» и даже «там такого не было». Редкое письмо от депортированного родственника было важнее новостей об уничтожении евреев немцами; а отсутствие писем от подавляющего большинства депортированных знакомых не принималось в расчет. Среди многих вероятных здесь механизмов принятия желаемого за действительное мы можем указать выборочное придание веса фактам, выборочное сканирование, оценку новых фактов по отдельности, а не вместе с остальными и неспособность воспринять негативные факты, то есть отсутствие фактов, которые ожидались бы в случае верности избранной гипотезы. Там, где убежать было нелегко и угроза была более очевидной, как в Польше и Восточной Европе, непонимание больше походило на самообман. Лакер сравнивает его с верой в чудесное исцеление смертельно больных людей и добавляет, что данная аналогия в некоторой степени вводит в заблуждение, так как евреи, оказавшиеся в опасности, в отличие от умирающих от рака, выиграли бы от более реалистичной оценки своего положения. Полагаю, доводы в пользу самообмана сильнее в случае умирающих, у которых вера в чудесное исцеление, как правило, вытесняет прежний скептицизм или даже прямое неверие, которым нет соответствия в случае евреев, считавших, что им ничто не угрожает. Кроме того, вера в чудесное исцеление в некоторых случаях может быть рациональным выбором, когда все остальные средства ничего не дают и больше нечего терять. Я не думаю, что приведенное Лакером сравнение может послужить основанием для приписывания самообмана (отличного от принятия желаемого за действительное) восточноевропейским евреям.

В-третьих, неверие среди неевреев в странах- союзниках и в нейтральных странах происходило от недостатка фактов и частично от неспособности оценивать факты. Правительства многих стран-союзников колебались, делать ли достоянием гласности их знание, из страха, что это может отвлечь внимание от мобилизации всех сил на оборону, иметь деморализующие последствия для евреев в оккупированных странах, развязать антисемитизм, латентно присутствующий у населения, и даже вызвать недоверие. Последний страх опирался на теорию о том, что из-за диких историй о жестокости немцев во время Первой мировой войны люди стали «невосприимчивы» к рассказам об ужасах. Кроме того, правительства, как и индивиды, были склонны верить, что многие сообщения были преувеличением, плодом воображения самих евреев или же провокацией. В одном конкретном примере Лакер говорит следующее о свидетеле-нееврее: «Те, кто его знал, описывали его как не очень надежного свидетеля, человека легко возбудимого и склонного к преувеличению. Но – и это самое главное – в данном конкретном случае он вовсе не преувеличивал, и его беспокойство было вполне оправданно». Тут я должен не согласиться. В тот момент имело значение, считался ли человек надежным свидетелем, ведь если не считался, его свидетельство не могло дать независимое подтверждение. Если худшее истинно, тенденция верить в худшее может произвести истинные убеждения, но убеждение не будет рационально обоснованным. И как я отмечал выше, это выполняется, даже когда есть основания верить в худшее, поскольку по гипотезе основания каузально не действенны для производства веры.

Я несколько раз ссылался на замечательную работу Джозефа Левенсона «Конфуцианский Китай и его современная судьба». Первый том трилогии в основном представляет собой исследование принятия желаемого за действительное и его ближайшего родственника, кислого винограда. В разделе III.2 я обращал внимание на его анализ «заблуждения t’i-yung» – веры в то, что содержание или сущность можно сохранить в неприкосновенности при преобразовании функции или внешнего вида. На самом деле «китайская ученость высоко ценилась из-за своей функции, а как только она была узурпирована, ученость пришла в упадок». Инфицирование духа техникой, инфицирование t’i через yung:

…началось в Китае, как можно ожидать, с того момента, как стал ставиться акцент на чистых средствах военной защиты <…> для установления контроля над варварами через их собственные высокие технологии. Вскоре список высоких технологий, без которых невозможно обойтись, расширился и стал охватывать промышленность, торговлю, добычу полезных ископаемых, железные дороги, телеграф <…> и традиционные отношения, которые составляли сущность, почти незаметно исчезли благодаря усилиям тех, кто стремился получить полезные технологии, призванные охранять сущность Китая [379] .

Et propter vitam, vivendi perdere causas.

Китайские традиционалисты, самым выдающимся из которых был Во Жэнь, «признавали дихотомию t’i-yung такой, какой она и была, – формулой самообмана в отношении следствий инноваций». Взамен они предлагали, чтобы главным предметом верности стала китайская культура, ведь невозможно защищать одновременно и нацию, и культуру. Иными словами, защита традиционной китайской культуры была общей почвой для новаторов и традиционалистов, по крайней мере во время первой волны реакций на вызов, брошенный Западом. Однако защита – это всего лишь защита, то есть апология. Комментируя данное понятие, Левенсон делает замечание, очень удачно вписывающееся в настоящий анализ:

Разговор об апологетике вовсе не подразумевает, будто китайские мыслители, защищая достоинство китайской культуры от претензий Запада, утверждали что-то неистинное. Истинное не становится менее истинным оттого, что на нем настаивают апологеты. Но апологеты не становятся менее апологетами оттого, что предмет их настояний истинен: значение имеет само это настаивание [382] .

В руках апологетов веские основания превращаются в инструменты убеждения. Слушатель поставлен в тупик: к чему же именно ему прислушиваться – к резонам или к интонации, с которой они высказываются? Обычной чистосердечной веры недостаточно, чтобы воспринять правильные резоны, высказанные недобросовестно.

Левенсон утверждает, что Во Жэнь и его последователи также были подвержены обскурантизму и иррациональности в другом, более сложном смысле:

На своей собственной почве [рационализаторы t’y-yung] менее остро, чем реакционеры, чувствовали опасный потенциал западных методов, импортировавшихся только «для пользования». Однако, хотя реакционеры могли гордиться тем, что почувствовали логическую неадекватность данной рационализации инноваций, их вывод о том, что это инновации должны быть остановлены, а не рационализация изменена, был ошибочным. Ведь они были обскурантистами, так как не понимали, что инновации были неизбежны и что какая-то рационализация, логичная или нет, была психологически необходима [383] .

Я понимаю смысл этого отрывка как утверждение того, что традиционалисты вели безнадежные арьергардные бои. Само по себе это еще не делает их обскурантистами. Но Левенсон, похоже, заявляет следующее: их неспособность понять, что их действия были безнадежными и что инновации неизбежны, показывает, что они были жертвами принятия желаемого за действительное не меньше, чем их оппоненты t’y yung. Однако аргумент такого рода весьма деликатен и его следует использовать с большой осторожностью. В политике границы неизбежного – ставки в действии и исход действия, а не ограничение, существующее прежде действия Да, границы не резиновые. Существуют некоторые внешние рамки, дальше которых их сдвинуть нельзя. Но всегда ли можно узнать заранее, где на политической карте расположены эти рамки? Я полагаю, что в некоторых случаях такое знание возможно, тогда как обскурантизмом будет стремление к невозможному. Но в других случаях видимость принятия желаемого за действительное (или самообмана) возникает под действием ретроактивной иллюзии, будто люди в свое время должны были знать то, что мы воспринимаем сейчас. Данное явление соотносится с описанными мною выше безуспешными попытками изменения характера, связанными с неопределенностью ex ante, окружающей пределы того, что можно достичь, вытянув себя за волосы.

Параллельно первой пропозиции в разделе IV.2 я теперь утверждаю:

Третья пропозиция: нет причин полагать, что убеждения, сформированные интересами, тяготеют к тому, чтобы служить этим интересам.

На довольно общих основаниях от искаженных убеждений не более, чем от иллюзорных, можно ожидать, что они окажутся полезными для достижения цели (см., однако, важное исключение в разделе IV.4). Если, принимая желаемое за действительное, я сформирую убеждение, что меня вот-вот повысят, демонстрация излишней самоуверенности может только разрушить шансы на повышение, которые у меня были. Убеждения, рождающиеся из страсти, плохо служат страсти. Угнетенные и эксплуатируемые классы путем рационализации могут поверить, что их судьба справедлива и неизбежна – такая вера и в самом деле может принести краткосрочное удовлетворение, о котором вместе с тем нельзя сказать, будто бы оно служит интересам данных классов. И то же самое, конечно, касается правящих классов. История с Лысенко показывает, каким катастрофическим может быть результат, когда власти, принимая желаемое за действительное, начинают благоволить одним теориям в ущерб другим, как это было незабываемо описано в «В круге первом».

Только что процитированные примеры не могут быть сведены к одной формуле; будет полезно провести некоторые различия. Во-первых, тенденция принимать желаемое за действительное сама по себе рано или поздно приведет к неприятностям, независимо от действительных убеждений. Пример с повышением по службе можно модифицировать, включив в него допущение о том, что вера в повышение является обоснованной, но при этом шансы повышения могут быть уничтожены, если веские основания для веры в него сами ее не вызывают. («Его бы повысили, если бы он не был так чертовски уверен в том, что его повысят».) Во-вторых, часто само убеждение, будучи искаженным, противоречит интересам, которые его исказили. Истинные убеждения касательно отношений целей и средств необходимы для защиты собственных интересов, и хотя убеждения, вызванные интересами, тоже могут оказаться истинными, происходит это лишь по случайности. В-третьих, действенность убеждения может быть больше связана с его общепризнанностью, нежели истинностью, а убеждения, сформированные интересами, именно по этой причине могут не получить всеобщего одобрения. Так, своекорыстные теории необходимости неравенства часто вредят интересам тех, кто их выдвигает. Интересам высших классов куда лучше служит идеология, стихийно изобретенная низшими классами для оправдания своего низкого статуса.

 

IV.4. Выгоды предвзятости

Предвзятости иррациональны в широком смысле, объясненном в разделе I.3. В ответ на данную характеристику многие экономисты и философы автоматически начнут искать способы рационализации иррационального. Пусть некое убеждение иррационально по своему происхождению; разве не может оно быть рациональным в силу того, что оно полезно, благотворно или оптимально для поисков благосостояния или даже истины? А если доказано, что у него есть такие благотворные последствия, нельзя ли сделать еще один шаг и сказать, что эти последствия объясняют убеждение? Прежде чем я обращусь к отдельным примерам, позвольте мне вкратце рассмотреть некоторые разновидности возможных притязаний при помощи следующих различий:

1) Притязание на глубинную рациональность внешне иррационального убеждения выдвигается в отношении данного убеждения или в отношении убеждений в целом.

2) Притязание выдвигается в отношении иллюзий, искажений или тех и других.

3) Притязание выдвигается в отношении полезности иррационального убеждения в связи с тенденцией предвзятого мышления способствовать истине.

4) Если оно выдвигается на основании полезности, притязание рационализирует убеждение в категориях полезных последствий для носителя убеждения или в категориях выгод для какого-то другого человека или людей.

5) И наконец, притязание может либо быть, либо не быть объяснительным.

Сначала я рассмотрю иллюзии, которые полезны либо способствуют достижению истины. Нисбетт и Росс предлагают любопытные наблюдения в отношении этого «опасного понятия», как они его называют. Перво-наперво они утверждают, что иллюзии могут идти на пользу людям, которые их питают, потому что воздействуют на мотивацию: «нереалистично позитивные модели себя или другие иллюзии по поводу себя вместе с предвзятостью в обработке информации, которую они могут порождать, в состоянии оказаться более социально адаптивными, чем адекватное самовосприятие». В случае, на котором они основывают это наблюдение, не совсем ясно, вызвано ли ошибочное восприятие себя чисто когнитивным перекосом без какого бы то ни было элемента принятия желаемого за действительное. Но в другом месте они убедительно показывают: выгодное самоописание вызывается «просто эффектами доступности, а не мотивационной предвзятостью». Мы знаем о себе больше, чем о других, и потому можем переоценивать собственные усилия и действия. (Само собой разумеется, это может вести и к преувеличенному чувству вины.) В той степени, в которой самоуверенность оказывает позитивное воздействие на мотивацию и достижения, преувеличенно позитивное самовосприятие, вызванное когнитивной предвзятостью, часто имеет благотворные последствия, даже если оно не дотягивает до самоисполняющегося пророчества. Во многих случаях, как я утверждаю, вера в то, будто можно достичь многого, – это каузальное условие достижения хотя бы чего-то.

Альберт Хиршман сделал близкое замечание в обосновании того, что он называл «принципом прячущей руки»:

Вдохновение всегда приходит к нам неожиданно; потому мы никогда не можем на него рассчитывать и не решаемся в него верить до тех пор, пока оно не появится. То есть, мы бы не стали сознательно заниматься задачами, чей успех явно требует вдохновения. А следовательно, единственный способ целиком ввести в игру творческие ресурсы – это представить себе задачу в ложном свете: как более рутинную, простую и не требующую вдохновения, чем она есть на самом деле. Или, иначе говоря, поскольку мы неизбежно недооцениваем наше вдохновение, желательно, чтобы в приблизительно той же степени мы недооценивали трудности задач, с которыми сталкиваемся, чтобы недооценивания, компенсирующие друг друга, обманным путем заставили бы нас браться за задачи, с которыми мы могли бы справиться, но в противном случае не взялись бы. Этот принцип достаточно важен, чтобы заслуживать отдельного наименования: поскольку мы здесь явно идем по следам невидимой или скрытой руки, которая благотворно прячет от нас трудности, я предлагаю называть это «Прячущей Рукой» [389] .

Книга, из которой взят настоящий фрагмент, на примере многочисленных кейсов объясняет, как прячущая рука действует в проектах развития Всемирного банка, заставляя экономических агентов изобретать и применять неожиданные решения для неожиданных проблем. Как и всегда в работах Хиршмана, его анализ необыкновенно поучителен и открывает ряд новых подходов к затрагиваемым вопросам. Однако позвольте мне указать на некоторые проблемы, присущие понятию Прячущей Руки.

Во-первых, какова природа и статус психологических механизмов, порождающих тенденции к недооценке трудностей проблем и нашей способности с ними справляться? Когнитивные они или аффективные? Представляют они общечеловеческие склонности – или тенденция к переоценке также имеет не менее широкое распространение?

Во-вторых, имеется ли у процитированного отрывка и у книги, из которой он взят, объяснительный оттенок? Иначе говоря, вправе ли читатель полагать, что, по Хиршману, тенденция недооценивать трудности не только обладает благотворными последствиями, поскольку компенсирует тенденцию недооценивать нашу креативность, но и фактически объясняется этими последствиями?

В-третьих, что самое важное, не станет Прячущая Рука самоподрывной, как только Хиршман раскрыл ее принцип миру? Не являются ли некоторые из «побочных эффектов», на которые Хиршман ссылается для обоснования проектов развития, по сути своей побочными продуктами, как об этом говорилось в главе II, из-за чего они не могут быть ex ante включены в проект?

Заметьте, что в этом случае иллюзии благотворны для самого агента, который их питает, – например, для агентства, занимающегося планированием. Однако есть также вероятность, что иллюзии в среднем окажутся пагубными для агента, но благотворными для какой-то широкой группы или общества в целом. Как замечают Нисбетт и Росс:

Социальные выгоды от индивидуально ошибочных субъективных вероятностей могут быть велики, даже когда индивид дорого расплачивается за ошибку. Скорее всего, у нас было бы мало писателей, актеров или ученых, если бы все потенциальные претенденты на эти профессии действовали на основе нормативно оправданной вероятности успеха. У нас также было бы меньше новых продуктов, новых медицинских процедур, новых политических движений или новых научных теорий [392] .

Похожий аргумент имеет базовое значение в теории капиталиста-предпринимателя Шумпетера. По его мнению, капиталистическая система работает весьма хорошо, потому что вызывает нереалистичные ожидания успеха и тем самым извлекает намного больше энергии, чем было бы получено при более трезвом взгляде. В отличие от Нисбетта и Росса, однако, Шумпетер не утверждает, что эта переоценка, благотворная для общества, вызывается чисто когнитивной предвзятостью. А судя по тому, что он говорит в другой работе о психологии предпринимателя, скорее всего, он считает, что предпринимателем движет принятие желаемого за действительное, а не изъян в мышлении.

В дополнение к иллюзиям, которые полезны в индивидуальном или социальном плане, Нисбетт и Росс также обсуждают представление о том, что некоторые иллюзии могут благоприятствовать обнаружению истины, либо корректируя другие иллюзии, либо замещая правильное умозаключение. Судя по всему, многие люди испытывают большие трудности с пониманием и применением регрессии к среднему значению: например, им трудно понять, что крайние ценности наблюдателя, скорее всего, окажутся атипичными. Подобный когнитивный изъян может привести к таким вредным практическим выводам, как убежденность в том, что при обучении наказание эффективнее награды, потому что в среднем за хорошим исполнением (даже если за него награждать) последует не столь хорошее, тогда как за плохим (даже когда за него не наказывают) последует не столь плохое. Нисбетт и Росс указывают на целых три механизма, которые путем компенсации или замещения позволяют нам делать правильные предсказания:

1) Разбавляя информацию, ведущую к неверному предсказанию, дополнительной иррелевантной информацией, индивиды получают возможность улучшить свои результат.

2) Иррациональное «заблуждение игрока» при взаимодействии со столь же иррациональной «фундаментальной ошибкой атрибуции» может дать чистый результат рационально обоснованной регрессии.

3) Как и в других случаях, каузальная интерпретация того, что представляет собой только эффект выборки, может привести к правильному результату, например, когда бейсбольный тренер утверждает, что блестящий игрок первого года будет избалован всем тем вниманием, которое получает, и не оправдает надежд в следующем сезоне.

Если теперь перейти от иллюзии к искажению, может ли принятие желаемого за действительное быть благотворным в индивидуальном и социальном планах? Аргументы, приведенные Хиршманом и Шумпетером, вполне можно истолковать так, будто бы они дают положительный ответ на этот вопрос. Хиршман приводит поразительную цитату из Колаковского, которая очень хорошо иллюстрирует основную идею:

Простейшие улучшения в социальных условиях требуют такого огромного усилия со стороны общества, что полное осознание этой диспропорции будет совершенно обескураживающим и сделает общественный процесс невозможным. Чтобы был хоть сколько-нибудь заметный результат, усилия должны быть гигантскими <…> Неудивительно, что столь страшная диспропорция так слабо отражается в человеческом сознании с учетом того, что общество должно генерировать энергию, требующуюся для изменений в общественных и человеческих отношениях. С этой целью будущие итоги обращаются в миф, чтобы приобрести масштабы, несколько более соответствующие непосредственно ощущаемым усилиям <…> [Миф действует подобно] фатаморгане, которая вызывает у членов каравана видения прекрасных земель, тем самым заставляя их прилагать больше усилий, чтобы наконец, несмотря на все страдания, добраться до следующего крошечного колодца. Если бы эти соблазнительные миражи не появились, измученный караван, лишенный надежды, наверняка бы погиб во время песчаной бури [399] .

А в другом месте Колаковский утверждает, будто бы Ленин фактически был обязан успехом ряду «счастливых ошибок», которые он допустил, оценивая и переоценивая силы революционного движения: «Его ошибки позволили ему в полной мере воспользоваться революционными возможностями и стали причиной его успеха». В схожем контексте я цитировал Левенсона насчет того, что Во-йен и его последователи были обскурантистами, поскольку не осознавали насущной потребности Китая в некоторой рационализации, которая позволила бы китайцам психологически иметь дело с неизбежной модернизацией. Речь идет о случаях, в которых преувеличенно оптимистическая оценка шансов на успех необходима для того, чтобы действовать. В других случаях переоценка опасностей может быть необходима для того, чтобы предотвратить действия. Гордон Уинстон предложил «защитный самообман» как способ лечения зависимости: если индивид сумеет убедить себя – или заплатить другим за то, чтобы они его убедили, – что опасности зависимости более велики, чем на деле, он сможет в итоге соскочить с крючка. Я, однако, нахожу подобный способ несколько неубедительным с психологической точки зрения. Принятие желаемого за действительное (при допущении, что Уинстон именно это имеет в виду под самообманом) едва ли может действовать в долгосрочных интересах. Убедительнее звучит предположение о том, что индивид может обдуманно заплатить другим, чтобы вызвать у себя (например, при помощи гипноза) ошибочную, но все же полезную веру в смертельную опасность зависимости, поскольку основной чертой обдумывания является то, что оно способно учитывать долгосрочные последствия.

Идея полезных ошибок, счастливых заблуждений и благоприятных предвзятостей привлекает определенного рода мыслителей – тех, кого увлекают контринтуитивные, парадоксальные и перверсивные механизмы работы человеческого ума и общества. Как я знаю по личному опыту, подобное увлечение может превратиться в навязчивость, когда за аксиому принимается то, что намеренные усилия никогда не принесут успеха и что цель может быть достигнута только по случайности, как побочный продукт или благодаря счастливым ошибкам. А отсюда лишь один шаг до имплицитной или эксплицитной веры в то, что такие извращенные механизмы достижения цели могут быть объяснены через их тенденцию вызывать подобные удачные исходы. Я хочу, чтобы читатель изучил длинные цитаты из Хиршмана и Колаковского, приведенные выше, и посмотрел, не предлагают ли они некоторую объяснительную связь. И снова мы сталкиваемся с всепроникающими поисками смысла, о которых говорилось в разделе II.10. Теперь я хочу рассмотреть этот вопрос несколько более систематично, взглянув на ряд механизмов, при помощи которых предвзятость могла бы объясняться благоприятными последствиями для полезности или истины.

Позвольте мне начать с вопроса об истине. Нисбетт и Росс, цитируя среди прочих Элвина Голдмана, предполагают, что неисправные когнитивные механизмы можно рационализировать в качестве части оптимального пакетного решения. Поскольку для убеждений и систем убеждений важна стабильность, а временные ограничения мешают тщательному изучению фактов, предвзятости могут показаться вполне рациональными, если оценивать их с точки зрения эпистемических целей более высокого порядка. Говоря языком раздела II.10, этот аргумент был бы ближе к варианту теодицеи, разработанному Мальбраншем, чем к стандартной версии Лейбница. Когнитивные ошибки с такой точки зрения являлись бы неизбежными побочными продуктами лучшей из всех возможных когнитивных систем, но они не могли бы быть рационализированы на основании того, что в действительности вносят положительный вклад в истину. Фактически Нисбетт и Росс также подчеркивают уязвимость теории ошибки у Лейбница:

Допущение о том, что ошибки способны взаимно компенсировать друг друга, что два неправильных умозаключения чудесным образом производят правильное, может показаться достойным Панглосса и слишком простым, и мы не хотели бы настаивать на данном тезисе без каких-либо дополнительных доказательств. Посложнее будет более общий и, по сути дела, статистический аргумент, согласно которому в случае, если действует разумно большое число независимых предвзятостей, полученная в результате чистая погрешность будет меньше суммы их индивидуальных последствий [405] .

Но хотя версия Мальбранша покажется более правдоподобной на априорных основаниях, все равно нужно еще показать, что реальная когнитивная система имеет оптимальное количество предвзятости.

Переходя теперь к вопросу о полезности, я начну с формулирования моей четвертой пропозиции:

Четвертая пропозиция: нет оснований полагать, что убеждения, служащие определенным интересам, также должны объясняться этими интересами.

Это не точное обращение третьей пропозиции, поскольку данная пропозиция охватывает более широкую разновидность объяснений. Убеждения могут объясняться каузально или функционально: с точки зрения интереса их носителя или с точки зрения других людей. В сумме мы получаем четыре случая, один из которых трудно себе представить конкретно, а именно каузальное формирование убеждений интересами других людей, а не самого их носителя. Прежде чем я буду обсуждать другие три случая, я хотел бы повторить общую идею (II. 10), что сам факт благоприятствования убеждения какому-то интересу не дает никакого объяснения. Достаточно эксплицитно сформулировать представление о том, что все благоприятные предвзятости можно объяснить выгодами для носителя, чтобы увидеть его абсурдность. Однако, как я утверждал, скрытое влияние этой идеи как невысказанного допущения трудно преувеличить. Показать выгоды – значит приписать смысл, а найти смысл – значит дать объяснение.

Из сказанного ранее можно довольно быстро заключить: если убеждение служит интересам его носителя, не стоит ожидать, что оно было сформировано ими. Так может случиться, но посылка состоит в том, что это не случится. И в любом случае те примеры, в которых такое совпадение наблюдается, всегда основаны на двусмысленности в понятии «интереса». Убеждения, вызванные интересом, формируются влечением найти временное облегчение фрустрации и несчастья. Хотя это и сильный интерес, мы имеем в виду совсем не его, когда говорим, что убеждение служит интересам носителя, потому что мы имеем в виду осуществление более постоянной цели. Преувеличенный оптимизм в отношении шансов на успех всегда дает приятное ощущение счастья, а порой дает мотивацию, необходимую для того, чтобы добиться по крайней мере частичного успеха. Но в данных случаях интерес, которому он служит, – вовсе не интерес, обладающий объяснительной способностью.

Впрочем, в других случаях интерес, которому служат, также дает объяснение. Если некоторые искажения или иллюзии систематически служат интересам их носителя, они способны укорениться в процессе естественного отбора или усиления. В частности, если когнитивный аппарат имеет некоторые недостатки, приводящие к предвзятости в одном направлении, тогда один из этих механизмов может благоприятствовать компенсирующей предвзятости. Излишне говорить, что это чистые домыслы, но логическую возможность не следует игнорировать.

Однако намного более важной является идея, согласно которой система убеждений объясняется тем фактом, что убеждения служат интересам какого-то другого человека или людей, а не самого их носителя, – например, правящего или господствующего класса в обществе. Речь идет не о том, что все убеждения в обществе служат интересам правящего класса и могут быть объяснены данным обстоятельством, а о более слабом представлении: когда система убеждений на деле служит подобного рода интересам, они также имеют объяснительную силу. Как утверждалось в разделе III.2 для аналогичного случая желаний, то обстоятельство, что ум угнетенных и эксплуатируемых работает таким образом, который оказывается полезен угнетателям и эксплуататорам, само по себе не дает объяснения их ментальным состояниям. Но отсюда вовсе не следует, что благоприятные последствия для господствующей группы не обладают объяснительной силой. Есть много правдоподобных механизмов, которые могут способствовать тому, что некоторые широко распространенные убеждения широко распространены из-за выгод, которые они приносят какой-то господствующей группе. Члены этой группы могли бы попытаться привить либо напрямую, либо при посредничестве профессиональной группы идеологов подданным убеждения, которые окажутся благоприятными для их господства. Или господствующая группа могла бы выборочно поддерживать одни стихийно возникающие убеждения и подавлять другие при помощи процесса, аналогичного искусственному отбору.

Однако я полагаю, что подобные механизмы менее распространены, чем полагают марксисты, например сторонники теории гегемонии. Это действительно исторический факт: ценности и верования подданных тяготели к тому, чтобы поддерживать правление господствующей группы. Но, по моему мнению, в целом это происходит через стихийное изобретение идеологии самими подданными, через ослабление диссонанса или же через иллюзорное восприятие ими социальной каузальности (IV.2). Яркий пример – стихийное изобретение религии, которое уже обсуждалось в разделе III.2. Когда Маркс говорит, что социальные принципы христианства «проповедуют необходимость существования классов – господствующего и угнетенного, и для последнего у них находится лишь благочестивое пожелание, дабы первый ему благодетельствовал», с трудом верится, что для него этот аргумент не обладал некоторой объяснительной силой с точки зрения выгод от религии для правящего класса; и то же самое касается использования им выражения «опиум народа». Тем не менее опиум можно не только принимать, но и раздавать: не всех наркоманов заставляют приобрести зависимость путем манипуляций. Как давно стало ясно читателю, я в высшей степени симпатизирую взгляду Поля Вена, согласно которому угнетенные верят в превосходство или даже божественную природу правителя, поскольку это хорошо для них, хотя факт их веры также благоприятен и для самого правителя.

Против подобного взгляда можно выдвинуть два возражения.

Первое возражение – правящий класс, владеющий средствами образования, мог бы подкорректировать искаженные и иллюзорные убеждения подданных, если бы захотел. Поэтому тот факт, что он так не поступил, заставляет его разделить ответственность за их идеологию. У меня есть три коротких ответа. Во-первых, моральная ответственность не может выступать основанием для вменения каузальной ответственности (нельзя вывести «есть» из «должен»), а меня здесь интересует исключительно каузальность. Во-вторых, акты упущения обычно не могут служить причинам, хотя они могут служить основой для наделения моральной ответственностью. И, в-третьих, такое возражение предполагает, что правящий класс не разделяет указанные убеждения (например, римские императоры сами не верили в свою божественную природу). Но если следовать за Веном, это ошибка в понимании религиозной психологии. Подданные будут верить только в превосходство тех правителей, которые никогда не снизойдут до того, чтобы его доказывать, потому что имплицитно верят в него. В частности, с трудом верится, будто бы на многих советских граждан производили впечатление ежедневные восхваления советских лидеров в прессе.

Второе возражение заключается в следующем. Учитывая, что легитимация была изобретена угнетенными стихийно, не можем ли мы разумно утверждать, что в отсутствие такой идеологии (например, при наличии альтернативной – бунтарской) правители бы обрушились на подданных с жестокими репрессиями? Если это условие принимается, не следует ли отсюда, что в классовых обществах правление господствующего класса будет стабилизироваться неким механизмом, будь то эндогенная и стихийная вера в естественное превосходство угнетателей или жестокая репрессивная система? А следовательно, не должны ли мы заключить, что на высоком уровне обобщения имеется функциональное объяснение наличия таких механизмов? Присутствие некоего механизма будет объяснено стабилизирующим эффектом, даже если потребуются иные аргументы для объяснения того, почему реализован именно этот механизм. Иными словами, когда спрашивают «Почему он здесь?», можно ответить «Потому, что если бы его не было, было бы нечто другое с теми же последствиями». И может показаться, что это дает объяснение с точки зрения последствий. Здесь я приведу возражение, аналогичное тому, которое было выдвинуто ранее в разделе III.3 против контрфактического анализа власти. Тот факт, что в отсутствие действительно работающей причины некая другая причина вызвала бы тот же или сходный эффект, никоим образом не подрывает объяснительную силу действительной причины.