Объяснение социального поведения. Еще раз об основах социальных наук

Эльстер Юн

Часть пятая. Взаимодействие

 

 

Социальное взаимодействие может принимать разные формы. (1) Исход для каждого агента зависит от исходов для других агентов. Взаимозависимость исходов может возникнуть, если материальное или психическое благополучие других влияет на мое собственное (глава V). (2) Исход для каждого может зависеть от действий всех. Эта взаимозависимость отражает общую социальную взаимообусловленность (глава 18), иллюстрируемую глобальным потеплением (являющимся плодом рук человеческих). (3) Действие каждого зависит от (предвосхищаемых) действий всех. Эта взаимозависимость является специфическим предметом изучения теории игр (главы XIX и XX), в рамках которой рассматриваются также (1) и (2). (4) Убеждения каждого зависят от действий всех. Эта взаимозависимость может возникнуть посредством нескольких механизмов (например, плюралистическое неведение или информационные каскады) (глава XXIII). (5) Предпочтения каждого зависят от действий всех. Эта взаимозависимость является хуже всего понятым аспектом социальной жизни. Хотя я уже затрагивал некоторые аспекты этого вопроса, общее его изложение дано в главе XXII.

Эти взаимозависимости могут возникнуть через децентрализованные действия индивидов, между которыми нет организованных отношений (глава XXIV). Однако социальная жизнь зачастую более структурирована. Многие результаты возникают в процессе согласования позиций – спора, голосования, торга, посредством которого группы индивидов достигают решений, обязательных для каждого из них (глава XV). Наконец, организации действуют по правилам, предназначенным для того, чтобы приводить в соответствие индивидуальные интенции и цели организации (глава XXVI).

 

XVIII. Непреднамеренные последствия

 

Непреднамеренные последствия индивидуального поведения

Не всегда случается так, как мы планировали. Многие события происходят неумышленно. Иногда причины тривиальны (например, когда мы жмем вместо тормоза на газ или по ошибке бьем по клавише «удалить»). Однако некоторые механизмы более целенаправленные. Хотя создание «общей теории непреднамеренных последствий» вряд ли реально, можно по крайней мере начать их систематизировать Я рассматриваю случаи, в которых события являются не только непреднамеренными, но и непредсказуемыми. Предсказуемые побочные эффекты действия не являются преднамеренными, особенно если они отрицательны, но я не буду включать их в число непреднамеренных последствий действия.

Непреднамеренные последствия могут возникнуть как из индивидуального поведения, так и при социальном взаимодействии. Начав с первого, мы можем распространить схему желание – возможности, намеченную в главе IX (рис. XVIII.1).

Если действия возникают на основе желаний (или предпочтений), они сами могут формировать желания. Соответственно, помимо предусмотренного исхода действия есть непреднамеренный: изменение желания. Хороший пример – наркотическая зависимость. Под действием наркотических веществ люди начинают активнее дисконтировать будущее, тем самым ослабляя сдерживающий эффект устрашения, связанный с долгосрочным вредом от зависимости. Если бы этот эффект можно было предвидеть, агент, вероятно, постарался бы избежать пагубного пристрастия, но, как правило, этого не происходит. Подобные явления наблюдаются и в повседневных ситуациях. Я иду на вечеринку, намериваясь выпить всего два бокала, чтобы потом иметь возможность уехать домой на машине, но после второго бокала моя решимость растворяется в алкоголе, и я выпиваю третий. Если бы я знал об этом заранее, то выпил бы только один бокал.

Бессознательное предпочтение нового или изменения также может влиять на желания («У соседа всегда трава зеленее»). В сказке Ганса Христиана Андерсена «Уж что муженек сделает, то и ладно» крестьянин с утра отправляется на рынок продать или обменять лошадь. Сначала ему попадается человек с коровой, которая так ему нравится, что он меняет ее на лошадь. В последующих трансакциях корова обменивается на овцу, овца – на гуся, гусь – на курицу и, в конце концов, курицу меняют на мешок гнилых яблок. Путь к разорению крестьянина был вымощен пошаговыми улучшениями. Всякий раз крестьянин полагает, что обмен повышает его благосостояние, но суммарный результат всех обменов ужасающ.

РИС. XVIII.1

Эффект вклада, следствие неприятия убытков (глава XII), тоже иллюстрирует вызванное выбором, но непреднамеренное изменение предпочтения. Многие блага приобретают бо́льшую субъективную ценность для владельца после приобретения, чем до него, что подтверждается тем, что минимальная цена продажи обычно превышает максимальную цену покупки с коэффициентом, варьирующим от 2 до 4. Когда ситуация отказа от большинства благ воспринимается в качестве потери, а получение – в качестве выигрыша, поскольку потери переживаются тяжелее, чем такие же приобретения, в этом и заключается эффект, предсказанный механизмом неприятия потерь. К тому же эксперименты доказывают, что будущие покупатели недооценивают минимальную перепродажную цену, лишний раз подтверждая, что изменение предпочтений действительно непредсказуемо. Другой механизм, который может породить этот искажающий эффект укрепления, то есть тенденцию воспринимать свой выбор в положительном свете, раз он уже сделан, предлагает теория когнитивного диссонанса (глава I).

В качестве примера того, как действие может влиять на возможности непреднамеренным и непредвиденным образом, рассмотрим хулигана, который добивается своего в трансакциях с другими людьми, потому что они предпочитают уступить ему, а не оказывать сопротивление. Непреднамеренным следствием его поведения может стать то, что другие начнут его сторониться, таким образом, у него окажется меньше возможностей для трансакций с ними. Он добивается своего в каждом таком взаимодействии, но взаимодействий становится все меньше. Последнее следствие может оказаться не только непреднамеренным и непредвиденным, но и незаметным. Ему кажется, что тактика хулиганства действует. Если он все же замечает негативный эффект своего поведения, он может продолжить упорствовать, если позитивные эффекты перевешивают. В таком случае негативные последствия можно предвидеть, но они не могут быть преднамеренными.

Часто выбор одного варианта сегодня может устранить некоторые из множества допустимых возможностей в будущем. Этот эффект можно предвидеть: ограничения моего бюджета позволят мне купить один автомобиль, но не два. Но иногда агент может не знать, что выбор имеет необратимые последствия. Крестьянин может владеть куском земли, на котором есть деревья и поля. Вырубка леса вызывает эрозию почвы, оставляя ему меньше земли для возделывания. В примерах, которые я собираюсь кратко упомянуть, эрозия может быть следствием коллективного поведения. Например, если эрозия может начаться тогда, и только тогда, когда деревья вырубят крестьянин и два его соседа. Но очень часто бывает так, что индивид в силу своего неведения подрывает возможности для дальнейшего действия. В этом виноват когнитивный дефицит: агент не может предсказать будущие последствия настоящего поведения. В других случаях это может произойти из-за мотивационного дефицита: агент придает слишком маленькое значение (известным и определенным) будущим последствиям в сравнении с выигрышем в настоящем (глава VI).

 

Экстерналии

Обратимся теперь к непредвиденным последствиям интеракции – ключевой теме социальных наук. Согласно памятной фразе Адама Фергюсона, история есть «результат усилий человека, но не осуществление его замысла». Его современник Адам Смит ссылался на «невидимую руку», которая влияет на поступки человека. Полстолетия спустя Гегель упоминал «хитрость разума» для того, чтобы объяснить прогресс свободы и истории. Примерно в то же время Токвиль сделал похожее заявление, что в прогрессе демократии «каждый играет свою роль: те, кто стремился обеспечить успех демократии, равно как и те, кто и не думал ей служить; те, кто за нее боролся, точно так же, как и те, кто объявил себя ее врагом». Несколько лет спустя Маркс писал об отчуждении людей от их собственных действий, утверждая, что «это закрепление социальной деятельности, это консолидирование нашего собственного продукта в какую-то вещную силу, господствующую над нами, вышедшую из-под нашего контроля, идущую вразрез с нашими ожиданиями и сводящую на нет наши расчеты, является одним из главных моментов во всем предшествующем историческом развитии».

Среди этих авторов только Адам Смит и Маркс указали специфические механизмы для производства непреднамеренных последствий. Говоря современным языком, они указали, как внешние факторы, экстерналии (externalities) поведения, могут накапливаться и порождать не предусмотренные и не предполагавшиеся агентами исходы. Представим себе, что каждый из многочисленных идентичных агентов предпринимает некое действие в собственных интересах. В качестве побочного продукта этого действия он приносит небольшие издержки или небольшую выгоду (негативная или позитивная экстерналия) каждому из агентов, в том числе себе. В дальнейшем каждый агент становится объектом множества подобных действий. Суммировав эффект, а затем сложив сумму с частной прибылью агента мы получаем итоговый результат, который агенты произвели своими действиями. Поскольку мы допускаем, что все агенты идентичны, их первоначальное состояние, состояния, которых они намериваются добиться, и состояния, которых они коллективно добиваются, могут быть представлены простыми числами x, y и z соответственно.

Сначала рас смотрим модель z > y > x, образующую положительную экстерналию. Она стала основным предметом интереса Адама Смита: когда агент ставит «свое дело так, что то, что он производит, становится величайшей ценностью, притом что он думал только о обственной прибыли, в этом, как и во многом другом, им руководит „невидимая рука“, содействующая движению к цели, не входившей в его намерения. И это отсутствие намерения не всегда так уж плохо для общества. Преследование своего интереса зачастую гораздо эффективнее способствует интересам общества, чем когда ему пытаются помочь умышленно». В рыночной конкуренции цель каждой компании – получить прибыль, произведя более дешевые товары, чем у конкурентов, но при этом выигрывают и покупатели. Покупатели, будучи рабочими или менеджерами, своими усилиями, направленными на победу в конкуренции, тоже могут приносить пользу другим. Результатом этого становится заметный долгосрочный рост. Этот эффект можно было предвидеть или нет, но он, конечно же, не являлся «частью» намерения.

Теперь возьмем y > z > x, то есть слабую отрицательную экстерналию. Благосостояние агентов благодаря их усилиям повышается, но в меньшей степени, чем они ожидали, из-за тех издержек, которые они заставляют друг друга нести. Возможно, людям приятнее ездить на работу на машине, чем на общественном транспорте, если он плохо развит, но пробки и загрязнение окружающей среды приводят к тому, что они получают от этого меньше выгоды, чем предполагали. Если внешний фактор связан с пробками, он не останется незамеченным ими. Если же он результат загрязнения, может потребоваться какое-то время, чтобы понять, что люди сами наносят друг другу вред, а не являются жертвами (допустим) промышленного загрязнения.

Наконец, обратимся к сильной отрицательной экстерналии, где y > > x > z. В результате общего стремления преуспеть каждому становится только хуже. Это одно из основных обвинений, выдвигавшихся Марксом против децентрализованной капиталистической экономики. Именно такую общую структуру имеет его основное объяснение кризисов капитализма, «теория падения нормы прибыли». Для поддержания роста прибыли, по его утверждениям, у каждого капиталиста есть стимул заменять физический труд машинным. Но когда все капиталисты делают это одновременно, они рубят сук, на котором сидят, поскольку конечным источником прибыли является прибавочная стоимость, производимая трудом. Этот аргумент соблазнителен, но при ближайшем рассмотрении он оказывается неправильным по целому ряду причин. Гораздо интереснее другое замечание, сделанное Марксом походя и легшее позднее в основу теории безработицы, разработанной Джоном Мейнардом Кейнсом. Как отмечает Маркс, капиталист находится в неоднозначных отношениях с рабочими. С одной стороны, он хочет платить своим рабочим низкую зарплату, чтобы получать более высокую прибыль. С другой стороны, он желает, чтобы у всех других рабочих были высокие зарплаты, чтобы обеспечить высокий спрос на производимые им товары. Оба этих требования вполне удовлетворимы для одного капиталиста, но, очевидно, не для всех капиталистов одновременно. Это противоречие капитализма Кейнс описывал следующим образом: каждый капиталист отвечает на падение прибыли сокращением рабочих мест, тем самым экономя на заработной плате. Но поскольку спрос со стороны работников и есть то, что прямо или косвенно поддерживает компании, вследствие одновременного сокращения штатов всеми капиталистами прибыль еще больше сократится, а это в свою очередь приведет к новым сокращениям или банкротствам.

Вот некоторые частные случаи сказанного выше. Чрезмерный вылов рыбы, вырубка леса и чрезмерное выбивание пастбищ («трагедия общин») могут быть индивидуально рациональными, но коллективно субоптимальными и даже пагубными. Если в каждой семье в развивающейся стране родится как можно больше детей в качестве защиты от бедности в старости, перенаселенность приведет к еще большей бедности. При нехватке воды каждый индивид, использующий воду для второстепенных нужд, увеличивает вероятность отключения воды на несколько часов в день, что отразится и на ее использовании для базовых целей. Эти последствия можно предвидеть или нет. Ключевой чертой этой категории непреднамеренных последствий является то, что даже если их можно предвидеть, поведение останется прежним. В следующей главе показано, что это доминирующая стратегия: ее рационально выбирать независимо от того, что делают другие.

 

Интерналии

Отчасти сходное рассуждение применимо к внутренним факторам, интерналиям, определяемым как выгода или вред, который выбор человека может принести благосостоянию, получаемому им от последующих выборов. Говоря метафорически, интерналии – это экстерналии, которые человек налагает на свои будущие я. Обсуждая опеку над детьми (рис. XI.3), я утверждал, что время, проведенное с ребенком, создает положительную интерналию для родителя. Пагубное пристрастие служит хорошим примером отрицательной интерналии. Чем больше человек потреблял вызывающее зависимость вещество, тем меньше удовольствия он получает от его нынешнего потребления. Такой же эффект привыкания может возникнуть от благ, не вызывающих зависимости. Даже если вам нравится мороженое с орехами пекан, оно вам надоест, если вы будете есть его пять раз в день. Кроме того, потребление в прошлом имеет еще один эффект. Хотя оно и делает настоящее потребление менее приятным, оно еще усиливает разницу в благополучии между потреблением и отсутствием потребления в настоящем («уход»). Схематически это представлено на рис. XVIII.2.

РИС. XVIII.2

Таким образом, независимо от воздержания или потребления в прошлом, в настоящем агенту лучше от потребления блага, чем от его отсутствия. Потребление – доминирующая стратегия. В то же время от повторяющегося потребления агенту становится хуже в любое время (за исключением первоначальных случаев), чем от повторяющегося воздержания, подобно тому как от стратегии иметь много детей хуже становится всем. Конечно, есть очевидные различия между интерналиями и экстерналиями. Одно из них – временна́я асимметрия: если все индивиды могут причинять друг другу вред, будущие я не могут навредить прошлым. Другое различие заключается в том, что последовательные я – лишь временные слои одного человека, принимающего решения, тогда как разные индивиды не являются разнесенными в пространстве частями одного суперорганизма. Как только человек (один и тот же) понимает, что его выбор в настоящем может оказать негативное воздействие на благополучие, которое он может получить от последующих выборов, у него появляется стимул изменить свое поведение. Насколько силен этот стимул, зависит от того, насколько сильны симптомы ухода, и от того, в какой степени агент дисконтирует будущее благополучие. Некоторые агенты, которые никогда бы не сделали первый шаг, если бы знали о последствиях, оказавшись на крючке, решают не выходить из игры.

 

Синдром младшего брата

Непреднамеренные последствия социального действия могут порождаться механизмом младшего брата. Я проиллюстрирую его популярным примером из экономической теории – «паутинной моделью» рынка, называемой еще «свиным циклом», так как впервые ее выдвинули в качестве объяснения циклических колебаний в производстве свиней. Очень часто такие паттерны выделялись в колебаниях в судостроительной промышленности, когда за рыночной конъюнктурой, выгодной для продавцов, следовало переинвестирование и насыщение. Выбирая профессию на основании текущего спроса на выпускников, студенты могут коллективно разрушить фундамент своих решений.

Когда свиноводы решают, сколько свиней собираются поставить на рынок в следующем году, это решение определяется предполагаемой ценой за свинину и затратами на выращивание животных. Увеличение ожидаемой цены заставляет фермеров произвести больше (см. восходящую кривую поставок на рис. XVIII.3).

Предположим, что в год 1 цена на свинину составляет р1. Предполагая, что цены останутся такими же в год 2, фермеры в следующем году выбрасывают на рынок q2. Однако при таких объемах цена установления рыночного равновесия между спросом и предложением составляет р2, а не р1. Предполагая, что цены останутся на прежнем уровне и в год 3, фермеры производят на этот год объем продукции q3. Цена равновесия будет составлять р3, заставляя фермеров производить q4 в год 4, и так далее. В этом случае цены и объем продукции образуют направленную вовне спираль, или «паутинную модель», выделенную на диаграмме жирными линиями. Приятные сюрпризы перемежаются неприятными, но предполагаемый доход так и остается недостижимым. Если относительный наклон кривых предложения и спроса будет модифицирован, может быть получена направленная вовнутрь спираль, сходящаяся к цене равновесия p* и к объему равновесия q*.

В поведении фермеров есть нечто иррациональное. Каждый из них считает, что может свободно варьировать объем продукции, чтобы максимизировать прибыль, молчаливо предполагая, что все остальные автоматически будут делать то же, что и в прошлом году. Хотя это поведение, возможно, иррационально, оно, безусловно, интеллигибельно. Французский философ Морис Мерло-Понти говорил, что у нас есть спонтанная склонность считать других людей «младшими братьями». Нам трудно наделить других такими же способностями к взвешиванию и обдумыванию, которыми, как подсказывает нам интроспекция, владеем мы сами, равно как и приписать им те же смятение, сомнение и тревогу (глава XXIII). Кажется, мысль о том, что другие так же расчетливы и могут мыслить стратегически, как и мы сами, не возникает естественным путем.

РИС. XVIII.3

Три примера, касающиеся поведения избирателей, иллюстрируют эту идею. Предположим, я – член левого крыла социалистической партии своей страны. Я бы, конечно, предпочел, чтобы у власти находились социалисты, а не коммунисты, но поскольку, судя по опросам, социалисты должны получить твердое большинство, я голосую за коммунистов, чтобы моя партия сдвинулась влево. Однако я не задаюсь вопросом: а не будут ли так же рассуждать и другие члены левого крыла. Если многие из них рассудили как я, коммунисты могут победить на выборах. Намерение произвести результат высокого уровня (победа социалистов с сильным присутствием коммунистов) может породить результат низкого уровня (победа коммунистов). Еще более распространенный сценарий: если многие избиратели останутся дома, будучи уверены, что их партия выиграет, партия может проиграть. Наконец, вспомним пример из главы XII. Возможным объяснением приведшего к катастрофе объявления досрочных выборов может стать неспособность Ширака предугадать, что избиратели сделают из его решения вывод о его убеждениях, а не поведут себя в соответствии с данными опросов.

Неспособность видеть в других интенциональных и максимизирующих агентов наблюдается, когда законодатели или администраторы предлагают политику, саморазрушающуюся по мере привыкания к ней агентов. Согласно римскому праву, кража одной лошади или быка делала человека вором скота, тогда как кража менее четырех свиней или менее десяти овец не считалась преступлением. Комментатор отмечает: «При таком положении вещей можно ожидать, что кража трех свиней или восьми овец должна широко распространиться». Чтобы обеспечить стабильную занятость, многие страны приняли законы, по которым увольнение работников, проработавших два и более года становится незаконным. На это работодатели рационально ответили привлечением сторонних ресурсов или заключением временных контрактов с работниками, тем самым понизив степень защищенности работников. Города могут строить скоростные дороги, чтобы сократить количество пробок, а потом выясняется, что поскольку количество людей, добирающихся на работу на машинах увеличилось, дороги забиты, как и раньше, а загрязнение воздуха выросло. Правительство может ограничить иммиграцию состоящими в браке с человеком, который уже находится в стране на легальных основаниях, что приведет к увеличению числа людей, вступающих в брак лишь с этой целью. Освобождение от призыва для студентов создает стимул поступать в колледж. Даже создание открытой системы поощрения может выйти боком. Так, когда Чикагское управление государственных школ создало в 1996 году систему, в которой школы, показавшие плохие результаты, подвергались наказаниям, ее изобретателям не пришло в голову, что, помимо создания стимула для учителей, чтобы те лучше работали, система поощряла завышение оценок, что и произошло в действительности.

Синдром младшего брата имеет важные социальные последствия. Токвиль отмечал, что в годы, предшествовавшие Французской революции, высшие слои общества открыто разоблачали пороки режима и его опустошающее воздействие на народ, как будто последний был глух к тому, что они говорили: «Это напоминает мне о чувствах мадам Дюшатель, которая, по словам секретаря Вольтера, раздевалась в присутствии слуг-мужчин, не считая своих лакеев мужчинами». Секретарь в своих мемуарах писал, что «родовитые дамы считали своих лакеев всего лишь автоматами». Одновременная демонстрация презрения по отношению к низшим слоям общества и разоблачение их нищеты подготовило умы к революции. Из более свежих примеров, аргумент, стоящий за «кривой Филлипса», согласно которому правительство может обеспечить низкую безработицу ценой высокой инфляции, предполагает, что социальные акторы ничего не знают об этой политике. Когда правительства пытались достичь своей цели, стратегическое поведение рациональных профсоюзов и других игроков подрывало их усилия, вызывая стагфляцию – высокую инфляцию в сочетании с высокой безработицей.

В отличие от вызванных экстерналиями непреднамеренные последствия, порожденные синдромом младшего брата, могут прекратить свое существование, как только агенты его осознают. В описанных мною случаях нет доминирующих стратегий, только оптимальные при (имплицитном) допущении, что другие менее рациональны, чем я. Как только все агенты начнут считать других рациональными, их поведение будет стремиться к предсказуемому результату. Все фермеры, выращивающие свиней, будут ожидать, что возобладает цена равновесия. Действуя в соответствии с этим предположением, они произведут объем, соответствующий точке равновесия. Такое разделяемое всеми убеждение перформативно. Эта идея раскрывается в следующей главе.

 

Библиографические примечания

Свидетельства воздействия пагубной зависимости на дисконтирование во времени приводятся у Л. Джордано и др. в «Лишение легких опиатов увеличивает степень дисконтирования отложенного получения героина и денег у пациентов с зависимостью от опиатов» (Giordano L. et al. Mild opioid deprivation increases the degree that opioid-dependent outpatients discount delayed heroin and money // Psychopharmacology. 2002. No. 63. P. 174–182). Источником замечания, опирающегося на модель сказки Андерсена, стала работа С. С. фон Вайцзекера «Замечания об эндогенном изменении вкусов» (Weiszacker C. C. von. Notes on endogenous change of tastes // Journal of Economic Theory. 1971. No. 3. P. 345–372). Относительно обсуждения взглядов Маркса на непреднамеренные последствия см. мою книгу «Осмысляя Маркса» (Making Sense of Marx. Cambridge University Press, 1985), глава 1.3.2 и далее по тексту. Модель зависимости взята из статьи Г. Беккера и К. Мерфи «Теория рационального привыкания» (Беккер Г., Мерфи К. Теория рационального привыкания // Экономическая теория преступлений и наказаний. 2001. № 3). Превосходное концептуальное исследование непреднамеренных последствий содержится в книге Т. Шеллинга «Микромотивы и макроповедение» (Schelling T. Micromotives and Macrobehavior. New York: Norton, 1978). Что касается идеи внутренних факторов, см. Р. Херрнштейн и др. «Максимизация полезности и улучшение: внутренние факторы в индивидуальном выборе» (Herrnstein R. et al. Utility maximization and melioration: Internalities in individual choice // Journal of Behavioral Decision Making. 1993. No. 6. P. 149–185). Пример с чикагскими государственными школами взят из работы Б. Джейкоба и С. Левитта «„Гнилые яблоки“: исследование распространения и прогностических факторов обмана среди учителей» (Jacob B., Leavitt S. Rotten apples: An investigation of the prevalence and predictors of teacher cheating // Quarterly Journal of Economics. 2003. No. 118. P. 843–877).

 

XIX. Стратегическое взаимодействие

 

Стратегическое взаимодействие с одновременными выборами

Изобретение теории игр можно считать наиболее важным единичным достижением в социальных науках в ХХ веке. В некоторых случаях она позволяет нам объяснять поведение, которое до сих пор представлялось загадочным. Но что еще более важно, она проясняет структуру социального взаимодействия. Когда ты смотришь на мир через призму теории игр, или теории взаимосвязанных решений, как ее еще называют, все выглядит иначе.

Для начала рассмотрим игры, в которых агенты принимают решения одновременно. Цель в том, чтобы понять, могут ли, и если да, то каким образом, n агентов или игроков самостоятельно добиться координации своих стратегий. Особое внимание мы уделим специальному случаю – n = 2. Игроки могут общаться друг с другом, но не могут вступать в соглашения, накладывающие обязательства. Каждой из n-ого количества стратегий, по одной на каждого агента, соответствует свой исход. Агент ранжирует возможные исходы в соответствии со своим порядком предпочтений. При необходимости будем считать, что условия для представления предпочтений как количественных полезностей соблюдаются (глава XI). Структура награды – это функция, которая любому множеству стратегий приписывает множество полезностей. Хотя само слово «награда» может ассоциироваться с денежным вознаграждением, оно будет использоваться для обозначения психологических исходов (полезностей и, в конечном счете, предпочтений). Когда структуры денежных или материальных и психологических наград расходятся, релевантна только последняя.

Как было кратко упомянуто в предыдующей главе, у агента может быть доминирующая стратегия, дающая результат лучший, чем тот, который мог быть получен при выборе любой другой стратегии независимо от поведения остальных. Исход, но не сам выбор агента может зависеть от действий других. В иных случаях есть взаимозависимость выборов. Если все едут по левой стороне дороги, мне тоже лучше выбрать левую, если они едут по правой, мне тоже лучше так сделать.

Равновесие – это n-ое множество стратегий с тем свойством, что ни один игрок не может, отступив от своей равновесной стратегии, в одностороннем порядке получить исход, которой он наверняка предпочтет равновесному. Иначе говоря, при равновесии стратегия, выбранная каждым игроком, является наилучшим ответом на стратегии, выбранные другими игроками, в том смысле, что ему ничего не остается, как выбрать стратегию равновесия, если другие уже выбрали свои стратегии. Однако эта стратегия необязательно должна быть оптимальной в том смысле, что ему будет хуже, если он отступит от нее в одностороннем порядке. В общем случае в игре может быть несколько равновесий. Кратко остановимся на нескольких примерах. Допустим, есть только одно равновесие. Кроме того, предположим, что структура наград и рациональность игроков – общеизвестный факт. При таком допущении мы можем предсказать, что все игроки выберут стратегию равновесия, так как это единственная стратегия, основанная на рациональных представлениях о том, что делают остальные.

Некоторые игры с уникальным равновесием вращаются вокруг существования доминирующих стратегий. Это может означать один из двух случаев, представленных на рис. XIX.1. В аварии с участием двух автомобилей повреждены обе машины. В происшествии с участием пешехода и автомобиля пострадал только пешеход. Авария машина – машина происходит только, если по крайней мере один из водителей был неосторожен. Если оба были неосторожны, исход хуже. Происшествия с автомобилем и пешеходом возникают только при обоюдной неосторожности. Должная осторожность обходится дорого. Из этих предпосылок следует, что в авариях двух машин должная осторожность является доминирующей стратегией для обоих водителей. В аварии с машиной и пешеходом неосторожность – доминирующая стратегия для водителя.

РИС. XIX.1

У пешехода нет доминирующей стратегии, поскольку должная осторожность – лучший ответ на неосторожность, а неосторожность – на должную осторожность. Поскольку он знает, что у водителя доминирующая стратегия – неосторожность и что, будучи рациональным, он ее выберет, пешеход тем не менее выберет должную осторожность.

Игры, в которых у всех игроков есть доминирующие стратегии очень распространены. В теории они несколько тривиальны, за исключением периодически повторяющихся случаев. Игры, в которых только у некоторых игроков есть доминирующие стратегии, заставляющие других делать четкий выбор, распространены меньше, но тоже важны. Для них, однако, существуют более строгие информационные требования, поскольку пешеходы должны знать возможные исходы не только для себя, но и для водителя, тогда как двум водителям достаточно знать только свой исход. Часто мы приписываем доминирующие стратегии другим. Так, мы обычно не смотрим по сторонам, переходя дорогу с односторонним движением, потому что предполагаем, что боясь аварии, водители соблюдают правило односторонности.

Особый класс игр обладает координационным равновесием, часто называемым конвенцией, при котором у каждого игрока не только нет стимула отступать в одностороннем порядке, он предпочитает, чтобы этого не делали другие. При равновесии, когда все едут по правой стороне дороги, может произойти авария, если я отступлю от правила или это сделает кто-то еще. В этом случае равновесие не является уникальным, поскольку езда по левой стороне имеет те же особенности. Часто не так важно, что мы делаем, пока мы все делаем одно и то же. Значения слов произвольны, но как только они зафиксированы, они становятся конвенцией. В других случаях неважно, что мы делаем, но важнее, чтобы все делали одно и то же. Ниже я вернусь к этим примерам.

 

Примеры дуополии

Некоторые игры обладают уникальным равновесием, не вращающимся вокруг доминирующих стратегий. Примером может служить поведение дуополии (рис. XIX.2). Когда на рынке доминируют две фирмы, снижение выпуска продукции одной компанией вызовет рост цен и рост выпуска продукции другой. Иными словами, у каждого игрока есть график наилучшей реакции, который диктует ему объемы выпуска продукции в зависимости от таковых у конкурента. При равновесии объем продукции одной фирмы – лучшая реакция на этот же показатель другой. Из этого положения не следует, что это единственное возможное для них решение. Если бы они образовали картель и ограничили выпуск продукции уровнем ниже равновесного, обе получили бы более высокую прибыль, хотя эти обоюдно оптимальные уровни производства не являются наилучшей взаимной реакцией. На самом деле компании сталкиваются с дилеммой заключенного (определенной на рис. XIX.3).

В качестве еще одного случая дуополии рассмотрим двух продавцов мороженого на пляже, которые пытаются найти лучшее место для своих прилавков, исходя из допущения, что покупатели (которые, как предполагается, равномерно распределены по берегу) подойдут к ближайшей из них. Доминирующая стратегия отсутствует. Если один поставит палатку на некотором расстоянии слева от центра пляжа, лучший ответ со стороны другого продавца будет встать справа, на что лучшим ответом со стороны первого продавца будет тоже сдвинуться вправо и так далее, пока палатки не окажутся рядом в центре пляжа. Это уникальное равновесие, очевидно, не самое лучшее для покупателей. Для них наилучшим решением было бы расположение палаток между центром и одним из концов пляжа. Хотя для продавцов такой исход ничуть не хуже равновесного, это расположение не является наилучшим ответом друг другу. Данная модель также применялась для объяснения тенденции политических партий (в двухпартийной системе) сдвигаться к середине политического спектра.

РИС. XIX.2

Предположим, что, когда палатки стоят в центре, покупатели на краях пляжа отказываются от покупки мороженного, потому что к тому моменту, как они вернутся назад, оно уже растает. Если покупатели готовы пройти пешком не более половины пляжа – четверть расстояния, чтобы дойти до палатки, и еще четверть, чтобы вернуться, оптимальным для них исходом будет уникальное равновесие, поскольку ни у кого нет стимула перемещаться. Предположим, что длина пляжа составляет 1000 метров. Если продавец на отметке 750 метров передвинется на отметку 700, он потеряет 50 покупателей между отметками 950 и 1000, которые не готовы идти пешком более 500 метров, и приобретет 25 покупателей между отметками 475 и 500, к которым его палатка теперь стала ближе, чем конкурирующая, что станет чистым убытком. Похожее рассуждение может объяснить, почему политические партии никогда не передвигаются в центр: экстремисты с обоих концов предпочитают воздерживаться и не голосовать за центристскую партию. Кроме того, как я отмечал в конце главы XVII, маловероятно, чтобы максимизация голосов была единственной целью политических партий.

 

Некоторые распространенные игры

Несколько простых структур взаимодействия с выигрышами, представленными на рис. XIX.3, очень часто встречаются в самых разных контекстах. С и D означают кооперацию и отказ от кооперации. В игре «Телефон» игрок в колонке – тот, кто звонил первым. В игре «Координатор» А и В могут быть любой парой действий, которые оба игрока предпочтут скорее координировать, чем не координировать, но при этом им безразлично, каким из двух способов они будут это делать.

Игры иллюстрируют структуру двух центральных проблем социального взаимодействия – кооперацию и координацию. В обществе без взаимовыгодной кооперации жизнь будет «одинокой, бедной, неприятной, грубой и короткой» (Гоббс). То, что она будет предсказуемо плохой, – слабое утешение. Жизнь в обществе, в котором люди неспособны координировать свое поведение, будет полна непреднамеренных последствий, как «сказка, рассказанная идиотом, полная шума и ярости, но лишенная всякого смысла» («Макбет»). И кооперация, и координация иногда достигают успеха, но часто терпят неудачу. Теория игр может прояснить как их успех, так и неудачу.

«Дилемма заключенного», «Охота на оленя» и «Цыпленок» так или иначе предполагают выбрать кооперацию или отказаться от нее. «Дилемма заключенного» называется так, потому что первоначально для ее иллюстрации использовался следующий сюжет. Каждому из двоих преступников, замешанных в одном и том же преступлении, но находящихся в разных камерах, говорят, что если он донесет на другого, а тот не сделает того же, его выпустят на свободу, а его подельник сядет в тюрьму на десять лет. Если они оба не донесут друг на друга, оба отправятся в тюрьму на пять лет. В таких обстоятельствах донос является доминирующей стратегий, хотя обоим преступникам будет лучше, если никто доносить не станет. Исход определяется комбинацией «соблазна безбилетника» (выйти на свободу) и «страхом, что тебя подставят» (десять лет тюрьмы).

Негативные экстерналии, обсуждавшиеся в предыдущей главе, могут рассматриваться как «Дилемма заключенного» со множеством игроков. Будут и другие примеры. Для каждого работника (с учетом его эгоистических мотиваций) лучше не быть членом профсоюза, даже если для всех лучше, чтобы все в него вступили и получили более высокую заработную плату. Для каждой компании в картеле лучше выйти из него и выпускать больше продукции, чтобы воспользоваться высокими ценами, вызванными ограничениями на выпуск продукции для других компаний, но когда все это сделают, цены упадут до конкурентного уровня; максимизация прибыли каждой компанией подрывает максимизацию общей прибыли. Организация стран – экспортеров нефти (ОПЕК) также уязвима в этом отношении. Ситуации, в которых нужно бежать как можно быстрее, чтобы удержаться на том же месте, как например, во время гонки вооружений между США и Советским Союзом, в политическом консультировании или в случае студентов, которые пишут работу для преподавателя, который «ставит оценки по восходящей».

РИС. XIX.3

Идею игры «Охота на оленя» часто приписывают Жану-Жаку Руссо, хотя его язык не всегда прозрачен. В более условной форме она включает в себя двух игроков, которые могут выбирать – охотиться за оленем (С) или за зайцем (D). Зайца каждый может поймать сам, для того чтобы добыть оленя, необходимо (и достаточно) совместное усилие обоих. Пол-оленя лучше, чем целый заяц. Если к охоте на зайца подключатся оба охотника, на это уйдет больше времени и сил, потому что шум, который поднимают охотники, распугивает зайцев. Как и в «Дилемме заключенного» у охотника, который будет охотиться на оленя, есть риск потерпеть фиаско, пока другой добудет зайца. Однако соблазна «безбилетничества» здесь нет. У игры две точки равновесия, в верхней левой и нижней правой клетках.

Хотя первое равновесие лучше, оно может быть неосуществимо. Чтобы понять почему, мы можем выдвинуть предположение, что структура выигрышей общеизвестна и она позволяет агентам получить ошибочные представления о структуре выигрышей других агентов. Действия, основанные на такой вере, образуют равновесие в слабом смысле, если для каждого агента действия, предпринятые другими, подтверждают его убеждения. Предположим, что в «Охоте на оленя» каждый агент ошибочно полагает, что у других агентов предпочтения «Дилеммы заключенного». Учитывая это, рациональный агент должен уклониться от сотрудничества, тем самым подтвердив убеждения других о том, что у него предпочтения «Дилеммы заключенного». Такое общество может столкнуться с высоким уровнем уклонения от налогов и коррупции. Я вернусь к таким случаям плюралистического неведения в главе XXIII. В другом обществе, в котором люди справедливо полагают, что другие предпочтут «Охоту на оленя», возникнет хорошее равновесие, в котором люди платят налоги, не дают и не берут взятки. Культуры коррупции могут зависеть от убеждений, а не от мотиваций.

Международный контроль над инфекционными заболеваниями может иметь структуру «Охоты на оленя». Если хотя бы одна страна не сможет принять адекватных мер, остальные будут не в состоянии себя защитить. В качестве другого примера рассмотрим контртеррористические меры. Если хотя бы одна из двух стран их финансирует, она приносит благо и другой стране, и себе. Если издержки превысят ее личную выгоду, она не будет заниматься односторонним финансированием. Если вкладывают обе страны, возможность разделить информацию может обеспечить каждой из них более высокий уровень безопасности, чем тот, которого она могла бы достичь, эксплуатируя ресурсы другой.

В этих примерах структура выигрышей связана с каузальной природой ситуации. В «Охоте на оленя» и в случае контроля над заболеваниями «пороговая технология» предполагает, что индивидуальные усилия бессмысленны. В случае борьбы с терроризмом в основании лежит своего рода экономика масштаба: десять единиц усилий приносят в два раза больший эффект, чем пять. В других случаях структура выигрыша связана с тем фактом, что агенты заботятся не только о своей материальной выгоде, но и о других вещах. Такие ситуации принято называть игрой на доверие (Assurance Game). Даже если структура материального выигрыша представляет собой «Дилемму заключенного», каждый индивид может согласиться сотрудничать, если удостоверится, что другие тоже сотрудничают. Желание быть честным, или нежелание быть «безбилетником», может помочь преодолеть соблазн наживаться на кооперации других. В противном случае «Дилемма заключенного» может превратиться в игру на доверие.

Рассмотрим выигрыши в «Дилемме заключенного» (рис. XIX.3) как материальные награды. Предположим, что полезность для каждого человека равна его материальной награде плюс половина материальной награды другого. В этом случае выигрыш в полезности будет соответствовать игре на доверие на рис. XIX.4. «Дилемма заключенного» может трансформироваться в игру на доверие при помощи третьего механизма, если третья сторона введет штраф за выбор некооперативной стратегии D. Если мы снова будем рассматривать выигрыши в «Дилемме заключенного» на рис. XIX.3 как денежные награды и предположим, что агентов волнуют только они, вычитание 1,25 из награды за отсутствие сотрудничества превратит ее в игру на доверие. Например, профсоюз может ввести формальные или неформальные санкции для работников, не оформивших свое членство. Наконец, можно превратить «Дилемму заключенного» в игру на доверие, награждая за сотрудничество, например, предложив бонус или взятку в размере 1,25 за сотрудничество. Обещание награды, однако, должно исполняться, тогда как санкции необязательно приводить в жизнь, если они действенны. Если выигрыш «безбилетника» очень высок, выгоды от сотрудничества могут быть недостаточны, чтобы вкладываться во взятки. В некоторых случаях используются награды. Рабочие, вступающие в профсоюз, могут выиграть не только благодаря более высокой заработной плате, которая обычно в равной степени достается и нечленам, но и от пенсионных планов и дешевого отпуска, доступного только участникам.

РИС. XIX.4

Игра «Цыпленок» названа так в честь подросткового ритуала из фильма 1955 года «Бунтарь без причины». Лос-анджелесские подростки на краденых машинах едут на крутой обрыв. В этой игре двое из них одновременно направляют машины на край обрыва, останавливаясь в последнюю минуту. Тот, кто первым остановится, «Цыпленок», проиграл. В другом варианте две машины едут навстречу и проигрывает первый, свернувший в сторону. В каждой из двух точек равновесия каждый агент делает противоположное тому, что делает другой. Даже имея общее знание о структуре вознаграждения и рациональности агента, мы не можем предсказать, какое равновесие будет выбрано (если оно будет выбрано). С точки зрения рационального выбора ситуация является неопределенной. Во второй версии игры («Поворот») участник может попытаться разрушить неопределенность, надев себе повязку на глаза (которая видна другому), тем самым заставив другого игрока свернуть. Но это создает такое же затруднение с двумя вариантами – «надевание» и «ненадевание повязки», а не со «свернет» и «не свернет». Это глубоко фрустрирующая ситуация.

В каком-то отношении гонка вооружений представляет собой игру в «Цыпленка». Карибский кризис часто приводят в качестве примера, в котором две супердержавы оказались в ловушке конфронтации, и СССР «моргнул первым». Еще один пример. Двое фермеров используют одну и ту же систему ирригации для своих полей. Уход за системой может адекватно осуществляться и одним фермером, но она в равной степени выгодна обоим. Если один из двух не выполнит свою часть работы по уходу, второй заинтересован в том, чтобы выполнить свою. Случай Китти Дженовезе также может рассматриваться в этой перспективе, если мы предположим, что каждый сосед предпочел бы вмешаться тогда, и только тогда, когда больше никто не вмешался.

Обратившись теперь к вопросам координации, рассмотрим «Войну полов». В основе истории лежит следующий стереотип. Мужчина и его жена собираются сходить куда-нибудь вечером. Они решили после работы пойти или на балет, или на боксерский поединок и окончательно договориться по телефону. Его телефон сломался, поэтому им приходится координироваться молча. Они оба заинтересованы в том, чтобы побыть вместе, но в том, что касается места посещения, их интересы расходятся. Как и в игре «Цыпленок», в этой игре две точки равновесия – координация на балете или на матче по боксу. И так же, как в игре, общее представление о структуре выигрышей и рациональности не подскажут паре, где встретиться. Ситуация снова будет неопределенной.

Игры такого рода возникают, когда координация может принимать разные формы; любая из них лучше для всех агентов, но каждая для некоторых агентов предпочтительнее других. В социальной и политической жизни это скорее исключение, чем правило. Все граждане могут предпочесть любую конституцию (внутри определенного набора режимов) ее полному отсутствию, потому что долгосрочная стабильность нужна им, чтобы иметь возможность планировать будущее. Когда закон зафиксирован и не меняется, можно регулировать свое поведение в соответствии с ним. При этом каждая заинтересованная группа может выбрать специфическую конституцию: лобби кредиторов предпочтет запрет на бумажные деньги, политическая партия предпочтет ту выборную систему, которая ей выгодна, те, у кого есть сильный кандидат в президенты, захотят, чтобы был предусмотрен сильный президентский пост и так далее.

Множественные точки равновесия при координации возникают и в том случае, когда в странах складываются разные стандарты веса, длины или объема, а позднее они открывают потенциальные выгоды общего решения. Континентальная Европа и англосаксонский мир сохранили в этой области разные стандарты. В отличие от множественных конституционных решений препятствием к достижению договоренности является не постоянное расхождение интересов, но краткосрочные издержки на переход. Кроме того, выбор стандарта может оказаться игрой в «Цыпленка». Сделаем малоправдоподобное предположение, что стандарт записан в конституции как статья, не подлежащая изменению. У каждой страны тогда будут стимулы принять на себя обязательства прежде, чем это сделают другие.

Игра «Телефон» определяется потребностью в правиле, которое подсказало бы сторонам, что делать, когда телефонный разговор прервался. Есть две точки равновесия координации: номер должен набрать человек, который звонил, или же тот, кто принял вызов. Любое правило лучше ситуации, в которой они оба будут набирать номер или его не будет набирать никто. Но в этом случае, в отличие от «Битвы полов», одно равновесие для обоих лучше, чем другое. Разумнее, если номер перенаберет первый, потому что он лучше знает, по какому номеру звонил. Рациональные, владеющие всей информацией агенты сойдутся на равновесии более высокой координации. Однако такое утверждение игнорирует стоимость нового вызова. Если стоимость высока, игра становится «Битвой полов».

Наконец игра «Точка координации», которая может восприниматься как вариант «Битвы полов». Супруги договорились посмотреть фильм, который идет в кинотеатрах А и В, но не договорились, куда именно пойти. Мы предполагаем, что ни один из кинотеатров не находится ближе, чем другой, и не обладает никакими другими дополнительными преимуществами. Как и в «Битве полов» ни общее знание, ни рациональность не подскажут им, куда идти. Однако в ситуации может присутствовать психологический сигнал, который послужит как бы фокусной точкой для координации. Если у пары в кинотеатре А было первое свидание, это может заставить их прийти именно туда. В этом случае сигнал является частным событием. В других случаях сигналы могут разделяться значительной частью населения. Так, нью-йоркский анекдот утверждает, что если вы с вашим спутником потеряли друг друга, нужно встречаться в полдень под главными часами на Большом центральном вокзале. И даже не зная этот анекдот, многие люди встречаются на вокзалах, поскольку во многих городах это самые важные здания, существующие в единственном экземпляре. Уникальность делает их привлекательными в качестве точки координации. Полдень обладает тем же свойством.

Эффект точки координации легко продемонстрировать в экспериментах. Если попросить всех членов группы записать положительное целое число на клочке бумаги и сказать всем, что они получат награду, если все запишут одну и ту же цифру, они неизменно сойдутся на 1. Это уникальное наименьшее целое число, но не уникальное наибольшее. В других контекстах в качестве точки координации может выступать 0. В период холодной войны во время дебатов о том, могут ли США использовать тактическое ядерное оружие и не перевести при этом эскалацию в полномасштабную ядерную войну, предлагались разные идеи «яркой отметки», которая позволит ограничить его использование. В конце концов было решено, что единственной точкой координации может быть отсутствие его использования.

Сходное замечание о важности обычая сделал Паскаль: «Почему мы следуем старым законам и старым мнениям? Потому что они лучше? Нет, но они уникальные и устраняют источник различия». В другом месте он писал:

Самые неразумные вещи в мире становятся самыми разумными из-за расстройства ума. Что может быть более неразумного, чем выбирать для управления государством первого сына королевы? Мы же не выбираем для управления судном самого родовитого из его пассажиров. Подобный закон был бы смешон и несправедлив. Но поскольку люди таковы и всегда будут таковыми, каковы они есть, это становится разумным и справедливым, ибо кого еще избрать? Самого добродетельного и самого способного? И вот уже все хватаются за оружие, утверждая, что они самые добродетельные и самые способные. Тогда давайте наделим этим качеством нечто бесспорное. Это старший сын короля: это четко, здесь не о чем спорить. У разума нет другого выхода, потому что гражданская война – худшее из зол.

Подобное рассуждение действительно может повлиять на выбор короля, если есть несколько претендентов на престол. При выборе короля во время Реставрации во Франции Талейран успешно доказал, что законный наследник последнего короля Франции был единственной точкой координации, которая могла предотвратить распри. Как он писал в своих мемуарах: «Навязанный король был бы результатом силы или интриги; и то и другое было бы недостаточно. Для установления долговременной системы, которая будет принята, не встретив сопротивления, нужно действовать согласно принципу». Позднее Маркс утверждал, что Республика 1848 года обязана своим существованием тому факту, что для каждой из двух ветвей королевской семьи это была вторая наилучшая альтернатива. Похожее наблюдение сделал Токвиль, объясняя стабильность правления Наполеона III. Демократию тоже можно рассматривать в качестве точки координации. Когда существует множество конкурирующих между собой оснований для утверждения людьми своего превосходства – мудрость, богатство, добродетель, происхождение, уникальную значимость приобретает количественное решение по принципу большинства. Бывшие колонии, в которых племена говорят на разных языках, могут выбрать в качестве официального язык колонизатора. Конфликтующие стороны легко сходятся на предложении, стоящем у всех на втором месте.

В 1989 году перезахоронение останков Имре Надя стало точкой координации для 250 000 человек, прошедших маршем по улицам Будапешта, чтобы продемонстрировать свое недовольство режимом. Как и в предыдущих примерах, некая точка позволила осуществить координацию через кооперацию. В конфликтных ситуациях точки координации могут приносить совсем иной эффект. Во время Крымской войны французский генерал Пелиссье решил назначить вторую атаку на Севастополь на 18 июня 1855 года, чтобы доставить удовольствие Наполеону III тем, что одержит победу в годовщину битвы при Ватерлоо. Поскольку эта дата и ее значение для французов были прекрасно известны русским, они смогли предвидеть нападение и разгромить французов.

Один из уроков, которые нужно вынести из данной главы, заключается в том, что ситуации в реальном мире могут моделироваться в зависимости от принятых допущений. Гонка вооружений моделировалась как «Дилемма заключенного», как игра в «Цыпленка» и игра на доверие. Вступление в профсоюз может быть «Дилеммой заключенного» или игрой на доверие. Повторный набор телефонного номера рассматривался как «Битва полов» или как «Телефон». Координация мер и весов может быть игрой в «Цыпленка» или «Битвой полов». Тонкости структуры взаимодействия не всегда сразу заметны. Принуждая нас к откровенности по отношению к природе взаимодействия, теория игр может раскрыть тонкости или отклонения, о которых мы даже не подозревали.

 

Последовательные игры

Позвольте коротко остановиться на играх, в которых агенты принимают последовательные решения (более подробно я остановлюсь на них в следующей главе). Начну с простого примера, который показывает способность теории игр прояснять структуры взаимодействия, которые раньше находили лишь смутное понимание.

На рис. XIX.5 две армии противостоят друг другу на границе между своими странами. Генерал I может либо отступить, сохранив статус-кво (3,3), либо вторгнуться в чужую страну. Если он перейдет в наступление, генерал II может либо сражаться с исходом (1:1), либо уступить спорную территорию с исходом (4:2). Прежде чем генерал I примет решение, генерал II может сообщить о намерении сражаться в случае нападения, в надежде подвигнуть генерала I выбрать (3:3), а не (1:1). Однако такая угроза не заслуживает доверия. Генерал I знает, что как только он перейдет в наступление, в интересах II будет уступить, а не сражаться. Единственный равновесный исход – (4:2). Эта концепция равновесия – не статическая «лучшая реакция», которую мы до сих пор рассматривали. Скорее это динамическая концепция, начинающаяся с поздних стадий игры и постепенно возвращающаяся к более ранним (технический термин – «обратная индукция»). Сначала мы спрашиваем, какое поведение будет рациональным для II, если I нападет на его страну. Ответ «уступить» ведет к исходу (4:2). Таким образом, у I есть выбор между действиями, ведущими к (3:3) и к (4:2). Будучи рациональным, он выбирает последнее.

Как замечал Фукидид в «Пелопонесской войне», чтобы другая сторона основывала на них свое поведение, обещания должны быть правдоподобными:

Клятвы, принесенные в поддержку примирения, недолговечны, поскольку были сделаны каждой из сторон в отсутствие любого иного источника силы, позволяющего выйти из тупика; но тот, кто заставал противную сторону врасплох в данный момент и хватался за первую возможность нанести смелый удар, будет наслаждать местью тем более сладкой, потому что он воспользовался чужой доверчивостью, а не выиграл в открытой битве… Ибо нет такого слова, на которое можно целиком положиться, и нет такой клятвы, которая могла бы принести примирение, и все, кто находится в превосходящем положении, поняв, что на безопасность надеяться нельзя, приняли меры во избежание урона, а не позволили себе довериться другим.

РИС. XIX.5

Иначе говоря, человек, получивший обещание должен задаться вопросом, рационально ли для того, кто обещает, держать слово. Например, если в игре «Доверительное управление» игрокам позволено общаться, второй игрок может подтолкнуть первого сделать большой трансфер, пообещав ему большой обратный трансфер. Если его ничто не заставляет исполнять обещание, оно не заслуживает доверия. В «Демократии в Америке» Токвиль саркастически замечает о письме военного секретаря индейцам-чероки, в котором тот «утверждает, что они должны оставить надежду удержать занимаемую ими в данный момент территорию, но дает им положительные заверения на сей счет, если они пересекут реку Миссури, как будто тогда у него будут полномочия, которыми он сейчас не обладает». Экономическая реформа в Китае была сопряжена с подобной проблемой. Когда правительство начинало аграрную реформу, оно пообещало фермерам 15-летнюю аренду земли, чтобы стимулировать мелиорацию. Поскольку способа заставить автократическое правительство сдержать свои обещания не существует, многие фермеры ему не поверили и сразу же распорядились своей прибылью. Автократическое правительство не может лишить себя способности вмешиваться.

Понятие надежности является центральным для теории игр второго поколения, которое появилось приблизительно в 1975 году (первое поколение возникло около 1945 года). Как только мы принимаем эту идею всерьез, мы должны задать вопрос, как агенты могут инвестировать в надежность, чтобы придать действенность своим угрозам и обещаниям. Существует несколько механизмов. Один из них – зарабатывание репутации, например, когда приобретают репутацию частично или периодически иррационального человека. Известно, что президент Никсон, поощряемый Генри Киссинджером, сознательно поддерживал образ непредсказуемого, чтобы убедить Советы в способности действовать вопреки интересам Америки, если его спровоцировать. Кроме того, люди могут выполнять угрозы, когда это противоречит их интересам, чтобы приобрести репутацию жестких и крутых, которая заставит остальных поверить в их угрозы позднее.

Еще один механизм – предварительное связывание себя обязательствами, обсуждавшееся в главе XIII. В этом случае предварительное связывание себя обязательствами рассматривается как второй лучший рациональный ответ на склонность агента к иррациональному поведению. В стратегическом плане предварительное связывание себя обязательствами может быть полностью рациональным. В игре, изображенной на рис. 19.5, генерал II может построить «машину судного дня», которая автоматически инициирует ядерный удар по противнику, если тот начнет вторжение. Если существование этой машины и то, что страна II не контролирует ее действие, общеизвестны, это должно предотвратить вторжение. Наоборот, генерал II может использовать стратегию «сжигания мостов», то есть отрезать любые пути к отступлению. И снова это должно поспособствовать сдерживанию генерала I, если он знает, что у генерала II нет других альтернатив, кроме как дать отпор в случае нападения.

В некоторых случаях обе стороны могут использовать предварительное связывание себя обязательствами, чтобы получить преимущество перед другими. В трудовых переговорах с руководством угрозы забастовки и бойкота могут выглядеть неубедительными. Менеджмент знает, что, поскольку рабочие должны оплачивать ипотеку и содержать семью, они не могут позволить себе длительную забастовку. Профсоюз знает, что, так как фирма должна выполнять договора на поставку, она не может допустить остановки производства. Чтобы усилить убедительность своих угроз профсоюз может инвестировать в забастовочный фонд (возможно, вместе с другими профсоюзами), а менеджмент может инвестировать в крупную инвентаризацию. Или, наоборот, переговорщики могут публично огласить свои минимальные требования и максимальные предложения, сделав так, что их репутации будет нанесен значительный урон, если они пойдут на уступки. Такая игра предварительного связывания себя обязательствами может представать «Дилеммой заключенного» или игрой в «Цыпленка» в зависимости от структуры последовательной игры.

 

Библиографические примечания

Лучшее введение в теорию игр для начинающих дано в книге А. Диксита и С. Скета «Стратегические игры» (Dixit A., Skeath S. Games of Strategy. 2nd ed. New York: Norton, 2004). Для более углубленного изучения я бы предложил «Экономику и теорию игр стратегического взаимодействия» Ф. Вега-Редондо (Vega-Redondo F. Economics and the strategic interaction Theory of Games. Cambridge University Press, 2003). Энциклопедическим исследованием является «Учебник по теории игр и их применению в экономике» Р. Ауманна и С. Харта (Aumann R., Hart S. Handbook of Game Theory with Economic Applications. Vol. 1–3. Amsterdam: North-Holland, 1992, 1994, 2002). Применение этой теории к анализу определенных тем можно найти в книге Дж. Д. Морроу «Теория игр для политологов» (Morrow J. D. Game Theory for Political Scientists. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1994) и в книге Д. Бейрда, Р. Гертнера и Р. Пикера «Теория игр и закон» (Baird D., Ger tner R., Picker R. Game Theory and the Law. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1994). Классическое исследование конвенций – книга Д. Льюиса «Конвенция» (Lewis D. Convention. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1969). Эта книга основана на другой классической работе – «Стратегии конфликта» Т. Шеллинга (Шеллинг Т. Стратегия конфликта. М.: ИРИСЭН, 2007), где впервые развивается идея точек координации. Работа Шеллинга стала интуитивным основанием для теории игр второго поколения, получившей формальное развитие в работе Р. Зелтена «Пересмотр концепции идеальности для точек равновесия в экстенсивных играх» (Selten R. Reexamination of the perfectness concept for equilibrium points in extensive games // International Journal of Game Theory. 1975. No. 4. P. 25–55). Касательно различной техники предварительного связывания себя обязательствами в политических играх см. Дж. Фирон «Внутренняя политическая аудитория и эскалация международных споров» (Fearon J. Domestic political audiences and the escalation of international disputes // American Political Science Review. 1994. No. 88. P. 577–592). Относительно его использования в переговорах о заработной плате см. мою книгу «Цемент общества» (The Cement of Society. Cambridge University Press, 1989).

 

XX. Игры и поведение

 

Намерения и последствия

Концептуальная структура теории игр многое проясняет. Помогает ли она объяснить поведение? Рассмотрим, как теория игр обосновывает сжигание за собой мостов или кораблей. Такое поведение может быть вызвано стратегическими соображениями, описанными в предыдущей главе, но не только ими. Оксфордский словарь английского языка приводит следующую цитату из книги Э. Р. Берроуза «Тарзан – приемыш обезьяны»: «Поскольку она боялась, что поддастся мольбам этого гиганта, она сожгла за собой мосты». Эту ситуацию нельзя считать примером стратегического рассуждения. Скорее эта женщина боится, что может уступить уговорам, если не лишит себя возможности сделать это. Даже в военной сфере такие нестратегические обоснования могут быть не менее важны, чем стратегические. Командующий может сжечь мосты, опасаясь, что страх перед врагом обратит его солдат в бегство. Он может захотеть отрезать путь к дезертирству себе самому, если боится поддаться слабости воли. Командующий А может сжечь мосты или корабли, сигнализируя командующему В, чтобы тот не рассчитывал на возможность его войска обратиться в бегство. Очевидно, именно так рассуждал Кортес, когда, сказав своим морякам (это была правдоподобная ложь), что его флот не в состоянии выйти в море, сжег все корабли, кроме одного (таким образом он мог пополнить пехоту моряками). Чтобы различать эти объяснения, необходимо определить намерения агентов. Реальные выгоды от сжигания мостов никогда не будут ни необходимыми, ни достаточными для того, чтобы дать объяснение с точки зрения ожидаемых выгод (глава III).

Хотя теория игр объясняет поведение, апеллируя к намерениям акторов вызвать определенные последствия, она может описывать ситуации, в которых действующие лица не думают о последствиях. Рассмотрим, например, взаимодействие между Европейским союзом и некоторыми его новыми членами из Восточной Европы. Старые участники могут поддаться соблазну выдвинуть такие условия членства, которые предполагают более низкие дотации сельскому хозяйству для новичков по сравнению со старыми членами такого же размера. В материальном отношении новым странам будет лучше в качестве членов ЕС второго сорта, чем если их туда не примут вовсе, хотя и хуже, чем если бы они стали полноправными партнерами. В психологическом отношении такое оскорбительное обращение может побудить их отвергнуть эти условия. Предчувствуя такую реакцию, старые государства – члены ЕС могут предложить вступление на условиях полного равноправия. Вера в то, что новые страны руководствуются не только материальными интересами, может предоставить самим новичкам лучшие условия.

Поскольку я не был посвящен в ход переговоров о вступлении в Европейский союз, эти заметки являются гипотетическими. Но мы знаем, что аргументы такого рода приводились на Конституционном конвенте в Филадельфии в 1787 году в дебатах по поводу условий присоединения будущих западных штатов. Губернатор Моррис и остальные предлагали, чтобы те были приняты в качестве штатов второго сорта так, чтобы их голоса никогда не смогли отменить голосование первых тринадцати штатов. Оспаривая эти взгляды, Джордж Мейсон активно ратовал за прием новых штатов на равных с остальными условиях. Во-первых, он апеллировал к принципам: принимая западные штаты на равных, они бы сделали то, что, «как нам известно, правильно само по себе». Для тех, кто мог не принять этот аргумент, он добавлял, что новые штаты вряд ли примут такое унизительное предложение:

Если принимать западные штаты в союз, с ними следует обращаться как с равными и не подвергать унизительной дискриминации. У них такая же гордость и другие чувства, как у нас, и они либо не присоединятся к союзу, либо отвернутся от него, если во всех отношениях не будут на равных со своими собратьями.

Мейсон ссылается на «гордость и чувства» новых штатов, а не на их эгоистический интерес. Даже если странам выгоднее войти в союз на неравноправных условиях, чем не вступать в него, они могут из-за обиды остаться вне союза. В то же время он апеллирует к интересу более старых штатов, а не к их чувству справедливости. Если воспользоваться терминологией главы 4, он говорит им, что, поскольку новые штаты могут руководствоваться чувством, а не интересом, старым штатам выгодно вести себя так, как будто они руководствуются разумом, а не интересом.

Эта ситуация экспериментально изучалась при помощи игр «Ультиматум» и «Диктатор» (рис. XX.1). В игре «Ультиматум» одно лицо (Предлагающий) может предложить разделить (х: 10 – х) десять долларов между ним и другим лицом (Респондентом). Предложения принимаются только в целых долларах. Если Респондент принимает предложение, деньги делят. Если нет, никто ничего не получает. Хотя изучали многие варианты этой игры, я сосредоточусь на однократном взаимодействии в условиях анонимности. Поскольку участники взаимодействуют через компьютерные терминалы, они не знают, кто их партнер. Часто им дают понять, что экспериментатор не может определить, каков выбор каждого, тем самым препятствуя тому, чтобы на их решения повлияло желание вызвать его одобрение. Когда участники играют в эту игру многократно, они никогда не встречают одного и того же партнера, что позволяет обучаться, но не создавать себе репутацию. При таких условиях существуют максимальные возможности для того, чтобы решения отразили ничем не сдерживаемый эгоизм.

РИС. XX.1

Предположив, что оба агента рациональны, эгоистичны и владеют полной информацией о структуре выплат и что эти факты общеизвестны, Предлагающий озвучит (9: 1), а Респондент примет предложение. Если бы предложение можно было делать в центах, предлагающий предложил бы (9,99: 0,01), что было бы принято, поскольку лучше получить хоть что-то, чем ничего. В экспериментах предложения, как правило, вращаются вокруг (6: 4). Обычно Респонденты отвергают предложения, дающие им 2 или меньше. Они готовы назло бабушке отморозить уши. Ясно, что одно из допущений нарушается. Благодаря условиям проведения эксперимента, мы можем исключить нехватку информации и нехватку общего знания о ней. Однако мы не можем устранить просчеты рациональности или неэгоистические мотивации.

Предлагающий может быть альтруистом, предпочитающим примерно равное разделение такому, в котором ему достается все. Хотя альтруизм в отношении совершенно незнакомых людей, которые не испытывают явной нужды, может показаться странным, это по крайней мере не противоречит рациональности. Мы, однако, можем отбросить эту гипотезу, сопоставив поведение в игре «Ультиматум» с поведением в игре «Диктатор». Последняя по сути не является игрой, поскольку в ней Предлагающий в одностороннем порядке делит деньги между собой и Респондентом, не оставляя последнему возможности ответить. Если предложения в игре «Ультиматум» были продиктованы только альтруизмом, распределение ресурсов в «Диктаторе» не должно ничем от них отличаться. Но в экспериментах поведение Предлагающего в игре «Диктатор» оказывается гораздо менее щедрым. Ясно, что поведение Предлагающего в игре «Ультиматум» определяется, по крайней мере частично, ожиданием того, что недостаточно щедрое предложение будет отвергнуто.

Чтобы объяснить этот отказ, мы должны предположить, что Респондентом будет мотивировать желание отвергнуть слишком скромные предложения и что эгоистичные Предлагающие, предвосхищая это, будут делать предложения, достаточно щедрые, чтобы их приняли. Если это объяснение верно, следует ожидать, что частота отказа при (8: 2) должна быть одинаковой, когда Предлагающий может выдвинуть любое разделение и когда он ограничен выбором (и знает об этом) между (8: 2) и (2: 8). Как показывают эксперименты, в последнем случае процент отказов меньше. Этот результат свидетельствует о том, что поведение Респондентов определяется соображениями честности. Потому что если Предлагающий выставил (8: 2), имея возможность предложить (5: 5), это рассматривается как менее честное поведение, чем когда его единственная альтернатива была в равной мере для него невыгодна. Именно намерения, а не исходы имеют значение.

Такую интерпретацию подтверждает важность взаимности в других играх, например в «Доверительном управлении» (глава XV). Иногда люди готовы наказать других за нечестное поведение, понеся некоторые издержки и не получив никакой выгоды. Такая практика, как представляется, нарушает один из канонов рациональности, перечисленных в главе XII: выбирая между совершением действия и бездействием, рациональный агент не будет действовать, если ожидаемые издержки превышают ожидаемые прибыли. Объяснения с точки зрения альтруизма или зависти не нарушают этот принцип. Для альтруиста исход может быть лучше, если он принесет выгоду другому при некоторых издержках для самого альтруиста, а для завистливого человека – если он нанесет другому вред при некоторых издержках для него самого. Такое поведение опровергает предположение об эгоистическом интересе, но не о рациональности. Напротив, объяснение с точки зрения честности противоречит допущению о рациональности. Сильная взаимность порождает поведение, подобное тому, как, споткнувшись о камень, мы в гневе пинаем его ногой: это не помогает и только усиливает боль.

 

Обратная индукция

В игре «Ультиматум» (рис. XIX.5) и других последовательных играх равновесие находят в обратной индукции. В игре «Ультиматум» Предлагающий предвосхищает реакцию Респондента на его предложение и приспосабливает к ней свое поведение. Сопутствующие этим примерам расчеты очень просты. В других экспериментах от участников могут потребоваться более сложные цепочки рассуждений. Например, двое из них проходят три раунда предложений и встречных предложений, чтобы поделить сумму денег, которая в каждом следующем раунде уменьшается на 50 %. Каждый раз агент может либо принять предложение и пойти напрямую, либо сделать встречное предложение и снизить ставки. Рациональность, эгоистический интерес и общеизвестность приведут его к следующему рассуждению.

Человек, делающий первое предложение (игрок 1), должен будет учесть, предпочтет ли игрок 2 данное разделение такому, при котором он получит больший кусок от меньшего пирога. В то же время игрок 1 знает, что игрок 2 не сделает предложения, от принятия которого игроку 1 будет хуже, чем если бы он перешел к последнему раунду. На рис. XX.2 игрок 1 может получить по меньшей мере 1,25, забрав все, что осталось в третьем раунде. Таким образом, игрок 2 не может предложить ему менее 1,25 во втором раунде, оставив максимум 1,25 для себя. Зная об этом, игрок 1 предложит (3,75: 1,25), и игрок 2 примет предложение.

В экспериментах среднее предложение, сделанное игроком 1, составляет (2,89: 2,11), что значительно щедрее равновесного варианта. Очевидно, что нарушается одно или даже несколько допущений. (1) Первый игрок может быть альтруистом. (2) Он может опасаться, что другой игрок отвергнет равновесное предложение, потому что не способен понять логику обратной индукции. (3) Он сам не способен понять эту логику. Первая и вторая гипотезы могут быть устранены, если сказать игрокам, что они играют с компьютером, запрограммированным на оптимальный ответ. В этом случае первое среднее предложение составляет (3,16: 1,84), то есть по-прежнему значительно больше равновесного. Поскольку участники, делающие щедрые предложения, едва ли могут испытывать альтруистические чувства к компьютеру или считать его некомпетентным, по-видимому, некомпетентны они сами.

РИС. XX.2

Проблема не в том, что это трудная задача. Как только участникам объясняют логику обратной индукции, в последующих играх они все проделывают безукоризненно. Скорее эксперимент показывает, что такого рода рассуждения людям несвойственны. Даже обычная предусмотрительность не всегда возникает спонтанно, как показывает проклятие победителя (глава XII). Нечто подобное есть и в синдроме младшего брата (глава XVIII). Не то чтобы люди, поразмыслив, не могли понять, что другие так же рациональны и способны к оценке последствий, как и они, просто у них есть стихийная склонность полагать, что другие сильнее укоренены в своих привычках и не способны приспосабливаться к обстоятельствам.

 

Некоторые сбои в теории игр, основанной на рациональном выборе

Из множества примеров неудач в предсказаниях, сделанных теорией игр, я хочу остановиться на «Дилемме заключенного» с конечным числом повторений, «парадоксе сетевого магазина», играх «Сороконожка», «Дилемма путешественника» и «Конкурс красоты».

Когда участники многократно играют друг с другом в «Дилемму заключенного» и знают, какой раунд будет последним, мы наблюдаем значительную долю выбора С, иногда превышающую 30 %. Интуитивно можно предположить, что игрок выберет С в одном раунде в надежде на то, что другой ответит ему взаимностью (услуга за услугу). Но если игроки применят обратную индукцию, то поймут, что в финале оба выберут D, поскольку в более поздней игре нет возможности влиять на поведение. В предпоследней игре игроки также выберут D, поскольку поведение в финале задается предшествующим рассуждением. Этот аргумент «отыгрывается назад» вплоть до первого раунда, мотивируя отказ от сотрудничества во всех играх.

Сетевой магазин имеет филиалы в 20 городах и в каждом из них сталкивается с потенциальным конкурентом. Конкурент должен решить: открывать ли магазин, чтобы разделить рынок с сетевым игроком, или отказаться от ведения дел в этом городе. Сетевой магазин имеет возможность отреагировать агрессивно, резко снизив цены, тем самым он разорит соперника, но и сам понесет убытки. Или же он может согласиться на раздел рынка. Выигрыши представлены на рис. XX.3; первое число в каждой паре – выигрыш для потенциального конкурента.

Обратная индукция в одной игре дает (5: 5) в качестве равновесного исхода: конкурент приходит на рынок, и сетевой магазин соглашаться на раздел. Но задумавшись о дальнейших проблемах, сетевой магазин может вести более агрессивную политику и уничтожить конкурента с некоторыми издержками для себя, чтобы предотвратить появление потенциальных соперников в других городах. Но если применить обратную индукцию, рассуждая с точки зрения последовательности из 20 игр, такая стратегия окажется нежизнеспособной. В 20-й игре агрессивное поведение уже не несет никаких выгод, так что фирме придется поделить рынок с конкурентом. Но отсюда следует, что нельзя получить выгоды от занижения цен и в 19-й игре и так далее, вплоть до первой. Хотя степень хищнического ценообразования на реальных рынках вызывает споры, на экспериментальных – оно не возникает.

РИС. XX.3

РИС. XX.4

Игра «Сороконожка» (буквально «стоножка». – Примеч. пер.) показана на рис. XX.4 (выплата в долларах). Обратная индукция подсказывает, что игрок 1 должен выбрать в начале «стоп», оставив каждого из двоих соперников с 1⁄16 выигрыша, который они могли бы получить, играя до конца. В одном типичном эксперименте 22 % выбрали «стоп» на первом «узле» выбора, 41 % из оставшихся выбрали «стоп» на втором узле, после этого половина оставшихся выбрала «стоп» на четвертом узле, а еще половина выбрала «вперед». Отклонение от (кругового) равновесия, предсказываемое обратной индукцией, так же велико, как средний прирост прибыли для игроков.

Чтобы пояснить эти примеры внешне иррациональной кооперации и хищничества, можно предположить существование неопределенности некоторых аспектов игры. В реальной жизни игроки редко сталкиваются с конечным и известным количеством раундов. Часто они полагают, что взаимодействие будет повторяться бесконечное число раз, так что финальный раунд, от которого могла бы оттолкнуться обратная индукция, отсутствует. В таких случаях взаимное использование тактики «услуга за услугу» может стать равновесной в начатой «Дилемме заключенного». (Это равновесие не уникально, поскольку последовательный отказ обоих игроков от сотрудничества тоже представляет собой равновесие. Структурно это напоминает игру на доверие с одним хорошим равновесием и одним плохим.) Если реальная жизнь склоняет к поведению по модели «услуга за услугу», агенты могут применить его и в ситуации эксперимента, для которых оно не является оптимальным.

Вместе с тем агент может быть неуверен в том, с каким типом игрока он имеет дело. Предположим, общеизвестно, что в группе есть некоторые иррациональные индивиды. Известно, что некоторые агенты всегда будут сотрудничать, другие будут использовать стратегию «услуга за услугу» в количественно ограниченных «Дилеммах заключенного», а третьи будут демпинговать, чтобы отпугнуть конкурентов даже в двадцатом городе, и так далее. Однако неизвестно наверняка, кто эти индивиды. Каждый агент с некоторой положительной вероятностью может быть иррациональным. В «Парадоксе сетевого магазина» потенциального конкурента можно отпугнуть, заставив приписать достаточно большую вероятность тому, что менеджер сетевого магазина иррационален. Когда потенциальные конкуренты в других городах увидят подобное поведение, они воспользуются байесовым рассуждением (глава XI), приписав его иррациональности более высокую вероятность. Она может оказаться недостаточно высокой, чтобы их отпугнуть, но если он снова и снова будет вести себя иррационально, то, возможно, достигнет уровня, при котором для них будет рациональнее остаться за пределами рынка. Подобное рассуждение может объяснить сотрудничество в количественно ограниченной «Дилемме заключенного» и игре «Сороконожка».

Еще одна возможность заключается в том, что в многократно повторяемых «Дилемме заключенного» и «Сороконожке» кооперация имеет некоторые свойства точки координации. Хотя рациональные индивиды откажутся от сотрудничества в первом же раунде, разумные не сделают этого. Несмотря на некоторую неопределенность, это предположение (подробнее я обращусь к нему позднее) более верно, чем рассуждения, основанные на неопределенности типа другого игрока. С одной стороны, такие рассуждения требуют от игроков выполнения невероятно сложных расчетов, занимающих в учебниках многие страницы. С другой – интроспекция и бытовые наблюдения подсказывают, что, принимая решения в повседневной жизни, мы так о других не думаем. Когда я кому-то доверяю небольшую сумму денег, но не доверяю большую, это происходит не потому, что я сомневаюсь в безусловной надежности партнера, но потому что полагаю, что ему можно доверять, только когда ставки не очень высоки.

В «Дилемме путешественника» два игрока одновременно требуют от 80 до 200 долларов за потерянный багаж. Чтобы избежать чрезмерных требований, авиалинии выплачивают каждому пассажиру минимальную из двух заявленных сумм, доплачивая сумму R человеку, выдвинувшему самое низкое требование, и вычитая такую же у человека с более высоким требованием. Рассмотрим пару требований (100: 150), дающую выигрыш ((100 + R): (10 0 – R)). Эта пара не может быть равновесной, поскольку у первого игрока есть стимул требовать 149, тем самым получив выигрыш 149 + R, на что второй игрок ответит требованием 148 и так далее. Как подсказывает этот пример, такой исход в действительности наблюдается, когда сумма R высока. Когда же она невысока, участники могут запрашивать суммы, близкие к верхней границе 200. И снова я предполагаю, что здесь работает что-то вроде точки координации. Каждый пассажир знает, что, учитывая выгоды координации вокруг высокого требования, глупо применять стратегию равновесия, и предполагает, что другие тоже это знают.

Джон Мейнард Кейнс сравнивал биржевой рынок с «конкурсом красоты». Он имел в виду популярные в те времена в Англии конкурсы, в которых газета печатала 100 фотографий, а люди писали, какие 6 лиц понравились им больше всего. Каждый, кто выбирал самое популярное лицо, автоматически становился участником лотереи, в которой мог выиграть приз. Кейнс писал: «Вопрос не в том, чтобы выбрать те [лица], которые по самому здравому рассуждению являются самыми красивыми, и даже не те, которые среднестатистическое мнение искренне сочтет самыми красивыми. Мы достигли третьей степени, когда используем свой ум, чтобы угадать представления этого среднестатистического мнения о самом среднестатистическом мнении. И, я полагаю, есть те, кто практикует четвертую, пятую и более высокие степени».

В игре, возникшей из этого замечания Кейнса, участников просят выбрать числа между 0 и 100. Игрок, чье число ближе всего к двум третям от среднего из всех выбранных чисел, получает фиксированный приз. Среднее должно быть меньше или равно 100, соответственно две трети от него должны быть меньше или равны 67. Следовательно, какое бы среднее число ни стало результатом выбора других игроков, 67 будет ближе к двум третям от этого среднего, чем любая бо́льшая цифра. Но когда коридор ограничен значениями, меньшими или равными 67, две трети от среднего меньше или равны 44, и так далее, пока не будет достигнуто уникальное равновесие – 0. Лишь немногие участники экспериментов выбирали 0; среднее число вращалось вокруг 35. Выбравший это число должен думать, что большинство других выберет бо́льшие числа. Здесь проявляется синдром младшего брата. Тот факт, что это число представляет собой примерно две трети от среднего в целом ряду, 50, подсказывает, что типичный участник может считать, что другие выбирают числа произвольно, тогда как он имеет возможность оптимизировать выбор. Или, напротив, типичный участник может полагать, что другие проходят через два раунда исключения, оставляя ему свободу оптимизации, добавляя третий раунд.

Я хочу сказать, что, когда поведение людей расходится с предсказаниями теории игр, это, возможно, происходит, потому что люди менее чем рациональны или более чем рациональны. Синдром младшего брата, конечно же, является провалом рациональности, равно как неспособность проделать простую обратную индукцию. Быть рациональным – значит преодолевать ловушки рациональности, сосредоточиваться на факте, что оба игрока могут выиграть, игнорируя логику лучшей реакции. Как я отмечал, последняя идея напоминает точки координации, но лишь отчасти. Точки координации являются равновесием, тогда как кооперация в «Дилемме заключенного» с конечным числом повторений, высокое требование в «Дилемме путешественника» или выбор «вперед» в игре «Сороконожка» таковыми не являются. То общее, что есть у этих вариантов с выбором точки координации, с трудом поддается определению и сильно зависит от контекста, свойства очевидности и разумности.

Аргумент такого рода может показаться принадлежащим скорее к магическому мышлению (глава VII), чем к рассуждению, основанному на точке координации. Игнорировать зов сирен рациональности – значит следовать завету Джона Донна, приведенному в «Годовщине»:

Кто в большей безопасности, чем мы? Никто Предать нас, кроме нас двоих, не может Уймем же страхи, ложные иль нет.

Игнорирование настоящих страхов, возможно, иррационально или является примером магического мышления (то же относится к игнорированию реальных перспектив получения прибыли). Или же наоборот (и именно так я предпочитаю рассматривать это поведение), оно отражает более высокие стандарты, чем просто рациональность. Это сложные вопросы, и я призываю читателей подумать над ними самостоятельно. Обсуждение некоторых из них будет продолжено в следующей главе.

 

Библиографические примечания

Источником большинства примеров в этой главе является «Поведенческая теория игр» К. Камерера (Camerer C. Behavioral Game Theory. New York: Russell Sage, 2004). Полезный анализ условий, при которых терпят неудачу предсказания стандартной теории игр, есть в работе Дж. К. Гоэри и Ч. А. Холта «Десять маленьких сокровищ теории игр и десять интуитивных противоречий» (Goeree J. K., Holt C. A. Ten little treasures of game theory and ten intuitive contradictions // American Economic Review. 2001. No. 91. P. 1402–1422). Как оказалось, внешне простая идея обратной индукции заключает в себе глубокие парадоксы; некоторые из них намечены во введении к моей книге «Цемент общества» (The Cement of Society. Cambridge University Press, 1989). Игра, приведенная на рис. XX.2, взята из работы Э. Джонсона и др. «Выявление неудач обратной индукции» (Detecting failures of backward induction // Journal of Economic Theory. 2002. No. 104. P. 16–47). «Дилемма путешественника» взята из статьи К. Басю «Дилемма путешественника: парадоксы рациональности в теории игр» (K. Basu. The traveler’s dilemma: Paradoxes of rationality in game theory // American Economic Review: Papers and Proceedings. 1994. No. 84. P. 391–395).

 

XXI. Доверие

 

Снижая бдительность

Токвиль говорил, что эгоизм – «ржавчина общества». По аналогии часто утверждают, что доверие – «смазка общества». Повседневная жизнь стала бы намного труднее, если бы мы не доверяли другим то, что они, по их заверениям, будут делать, по крайней мере в некоторой степени. Хотя ученые по-разному определяли доверие, я буду использовать бихевиоральное определение: доверять кому-то – это снижать бдительность, воздерживаться от принятия мер предосторожности против партнера по взаимодействию, даже если другой человек в силу оппортунизма или некомпетентности может действовать так, что эти меры предосторожности могли бы быть оправданными. Под оппортунизмом я понимаю близорукий или грубый эгоистический интерес, не сдерживаемый ни соображениями этики, ни благоразумием. Типичные оппортунистические поступки, которые могут оправдать меры предосторожности со стороны других, – вранье, жульничество на экзамене, нарушение обещания, растрата денег, измена супругу или выбор некооперативной стратегии в «Дилемме заключенного».

Можно доверять или не доверять себе, когда требуется не нарушить условия сделки, воздерживаться от потребления алкоголя или идти твердым курсом, услышав зов сирен. Недоверие к себе обнаруживается в связывании себя обязательствами или в установлении частных правил (глава XIII). Но эти стратегии могут дорого обойтись, потому что они подают сигнал. Если другие увидят пример таких предосторожностей в отношении моих будущих я, они могут ошибочно заключить, как мы видели в главе X, что я себя не контролирую. Соответственно они будут неохотно доверять мне в тех случаях, когда (1) отсутствие самообладания может дорого мне обойтись, (2) отсутствует возможность для предварительного связывания себя обязательствами и (3) частные правила могут быть иррелевантны в рамках однократного взаимодействия. Во многих обществах существуют нормы, направленные как против полного воздержания от алкоголя, так и против пьянства (глава XXII).

Недоверие может принимать одну из двух форм. С одной стороны, можно воздерживаться от взаимодействия с потенциальным партнером, когда интеракция ставит человека в положение, уязвимое для некомпетентности или оппортунизма. С другой – человек может участвовать в интеракции, но принять меры против этих рисков. Таким образом, доверие является результатом двух последовательных решений – участия в интеракции и воздерживания от контроля над партнером. Поскольку решение воздержаться от интеракции трудно зафиксировать при наблюдении, степень недоверия в обществе легко недооценить. Может показаться, что недоверия больше в обществе, где все постоянно следят друг за другом, чем там, где люди больше заняты собой. Но при ближайшем рассмотрении выяснится, что последнее – крайне неэффективно в силу большого числа нереализованных взаимовыгодных соглашений.

Монтень приводил пример одной доверительной реакции: «Когда я путешествую, у кого бы ни был мой кошелек, он находится в его полном распоряжении безо всякого надзора». Другие примеры демонстрации доверия предполагают воздержание от совершения следующих действий:

• читать дневник супруга;

• использовать надзирателей для слежки за студентами на экзаменах;

• проверять рекомендательные письма будущего сотрудника;

• требовать залог у арендатора;

• настоятельно требовать оформленные в письменном виде и имеющие юридическую силу контракты;

• требовать от менее состоятельного партнера подписать брачный договор;

• прятать деньги от собственных детей;

• запирать наружную дверь, уходя из дома;

• связывать себя предварительным обязательством наказывать уклонивших от сотрудничества в «Дилемме заключенного»;

• обращаться за проверкой диагноза к другому врачу или за повторной диагностикой автомобиля к другому автомеханику.

Как отмечалось, объектом доверия могут быть способности других людей или их мотивация. Яркий пример такого различия можно найти в истории движения Сопротивления. В странах, оккупированных Германией во время Второй мировой войны, члены Сопротивления время от времени погибали, потому что их принимали за немецких агентов. Случалось, хотя и реже, что их убивали, потому что не верили, что они будут держать язык за зубами. Человек мог оказаться пьяницей и быть ликвидирован Сопротивлением во избежание раскрытия опасной информации в пьяном виде. Более приземленный пример: я могу поставить под вопрос профессиональные навыки автомеханика или его честность. Я могу обратиться за дополнительной консультацией к другому врачу из-за сомнений в компетентности первого, хотя меня может беспокоить возможность назначения ненужной хирургической операции, чтобы набить себе карман. В дальнейшем я буду затрагивать главным образом вопросы честности.

 

Основания для доверия

Есть несколько причин, по которым люди могут воздерживаться от принятия мер предосторожности. (1) Затраты на принятие мер предосторожности могут превосходить ожидаемую выгоду как в отдельно взятом случае, так и в течение всей жизни. Если в моей деревне есть автомеханик и мне придется ехать восемьдесят километров на такси, чтобы проконсультироваться с другим, этого делать не стоит. Говоря обобщенно, жизнь слишком коротка, чтобы постоянно бояться, что вас могут использовать. Случайные потери, от того что вы доверились вероломному человеку, невелики в сравнении с душевным покоем, достигаемым благодаря отсутствию тревог. (2) Само принятие мер предосторожности может дать информацию, которой могут воспользоваться оппортунисты. Монтень цитирует латинское изречение «Furem signata sollicitant Aperta effractarius praeterit» («Двери на запоре привлекают вора; открытыми взломщик пренебрегает»). (3) Идея принятия мер предосторожности может противоречить эмоциональному отношению агента к другому человеку. Влюбленные люди могут отказаться от холодного расчета, который предполагает брачный контракт. Стихи Донна, процитированные в главе XX, тоже уместны в данном контексте: «Уймем же страхи, ложные иль нет». (4) У меня могут быть исходные убеждения относительно надежности этого человека. (5) Я могу пытаться вызвать доверие, доверившись сам.

В дальнейшем я остановлюсь на (4) и, вкратце, на (5) пунктах. Хотя многие ученые определяют доверие в категориях (4), я полагаю, что фокус на сознательном воздержании имеет преимущество в подчеркивании взаимодействия между доверителем и доверенным лицом. Если доверенное лицо замечает отсутствие мер предосторожности, это может подвигнуть его действовать иначе, чем при иных обстоятельствах. В случае (2) это происходит потому, что оно делает вывод, что случая для оппортунистического поведения не представится. В других обстоятельствах, к которым я обращусь позднее, подобное наблюдение может изменить его мотивацию вести себя оппортунистически, тем самым отражая догадку, возникающую до всякого анализа, что доверие обладает перформативностью. То же относится к недоверию. Как заметил Пруст: «Как только ревность раскрыта, ее объект начинает считать ее недостатком доверия, дающим ему право обманывать нас».

 

Основания для надежности

Люди могут восприниматься как заслуживающие доверия по нескольким основаниям. Я коснусь четырех из них: прошлое поведение, стимулы, знаки и сигналы. Часто мы знаем – или полагаем, что знаем (глава 10) – из наблюдений за другими людьми, что они постоянно выполняют свои обещания, не лгут, осторожно обращаются с чужой собственностью и так далее. Более того, человек, который знает, что он или она (не) достойны доверия, будет руководствоваться убеждением, что другие тоже (не) достойны доверия (так называемый эффект ложного консенсуса), будет склонен им (не) доверять. Как сказал Лабрюер: «Подлецы часто считают других столь же дурными, как они сами; их не обмануть, и они тоже долго не обманывают». Существует экспериментальное подтверждение того, что этот механизм действительно работает. Напротив, А может доверять С, потому что знает, что В, которому он доверяет, тоже доверяет С. Этот вывод, однако, может оказаться неверным, потому что доверие В по отношению к С может быть вызвано эффектом ложного консенсуса. Как показывают эти примеры, мы часто доверяем или не доверяем людям ошибочно, полагая, что другие будут либо больше похожи на нас, либо «больше похожи на себя» (более последовательны в своем поведении, чем на самом деле).

В небольшом международном сообществе торговцев алмазами, где соблазн оппортунистического поведения крайне велик, соглашение, достигнутое на словах без свидетелей, обладает не меньшей силой, чем письменный контракт. Торговец, нарушивший соглашение, может положить в карман временную прибыль, но от него навсегда отвернутся все остальные торговцы. Кроме того, он не сможет передать бизнес детям, как это часто заведено в сфере торговли алмазами. В случае нью-йоркских торговцев из ультраортодоксальной еврейской среды обманщик будет подвергнут социальному остракизму. Последний механизм укрепляет надежность, но не является для нее необходимым. Зачастую достаточно стимула поддерживать репутацию честного и надежного человека.

Знаки – это особенности индивидов, которые справедливо или ошибочно считаются признаками надежности. Исследование особенностей, заставляющих водителей такси поверить, что пассажиры их не ограбят и не нападут на них, показало, что женщины воспринимаются как заслуживающие большего доверия, чем мужчины, люди постарше – чем более молодые, белые – больше, чем черные, богатые – больше, чем бедные, погруженные в себя – больше, чем излишне любопытные, чистосердечные – более, чем изворотливые. Испаноговорящий водитель в Нью-Йорке сочтет испаноговорящих пассажиров более надежными, чем тех, кто принадлежит к другим этническим группам. Водители-католики в Белфасте сочтут пассажиров-католиков более надежными, чем пассажиры-протестанты, и наоборот. Более общая черта – не слишком близко посаженные глаза и привычка прямо смотреть на собеседника.

Сигналы – это поведение, свидетельствующее о надежности. Они могут включать в себя сознательное производство или имитацию знаков. Например, считается, что внимательно смотреть на переносицу собеседника – хороший способ продемонстрировать искренность. В этом случае сигнал будет работать, только если другой человек уверен, что искренний взгляд – надежный индикатор поведения, и не знает, как просто его подделать. Некоторые формы поведения играют роль сигнала, если они слишком дороги, чтобы ненадежные индивиды могли себе их позволить. Для успешной подделки подписи может потребоваться большая практика, тогда как подписать что-то своей рукой очень просто. Бедняк может одеваться как банкир с Уолл-стрит, чтобы вызвать доверие таксиста, но вероятность такого поведения невелика, поскольку затраты выше, чем прибыль, которую он может получить от ограбления. И наоборот, каждый может размахивать «Уолл-стрит джорнал», чтобы подозвать такси, так что это не может служить основанием для различения надежных и ненадежных клиентов. В той степени, в какой доверие основывается на убежденности в том, что у партнера по интеракции долгий временной горизонт (низкий коэффициент дисконтирования), затратное демонстрирование хорошей физической формы и стройности может служить сигналом, учитывая (ложное) убеждение, что прозорливость как черта характера действует или всегда, или никогда.

Часто мы доверяем людям, потому что ощущаем, что они мотивированы не только своекорыстным интересом. Иногда же мы доверяем людям, только если видим их эгоистические мотивы. В «Мальтийском соколе» мистер Гатмен говорит Хамфри Богарту: «Я не доверяю человеку, который не следит за собой». Наполеон считал, что Талейрану нельзя доверять, потому что он никогда ничего не просил для своей семьи. Говорят, что Франсуа Миттеран, будучи президентом, так же не доверял тем, кто никогда не просил его об одолжениях. Говоря шире, главная проблема мошенников, пользующихся чужим доверием, в том, чтобы убедить своих жертв, что они действуют из личного интереса. Предположим, я подхожу к кому-нибудь и заявляю, что можно сделать целое состояние, инвестировав небольшую сумму денег прямо сейчас. Его первым вопросом будет: «Не слишком ли это хорошо, чтобы быть правдой?» А вторым вопросом будет: «Если это действительно так, почему вы хотите поделиться этим со мной, а не забрать все себе?» Успешный жулик способен вызвать доверие жертвы, рассказав правдоподобную историю о том, почему в его интересах поделиться частью прибыли, без которой претензии на великодушие недостоверны.

Подобно тому, как люди могут быть (восприниматься) более или менее надежными, они могут быть в большей или меньшей степени доверчивыми. Иными словами, если А и В имеют одни и те же представления о С (или никаких представлений), А может доверять С, а В – нет. Склонность доверять другим особенно важна при начале совместных предприятий. В повторяющихся интеракциях кооперация может поддерживаться взаимностью, за исключением первого раунда, когда еще нет предшествующей истории совместных взаимодействий. Чтобы ее создать, стороны вынуждены сотрудничать в первом раунде без условий. Доверяющий индивид будет следовать стратегии «как аукнется, так и откликнется»: сотрудничай в первом раунде и отвечай взаимностью во всех последующих. Как гласит пословица: «Обманешь меня раз – позор тебе. Обманешь меня дважды – позор мне». Недоверчивый человек будет следовать стратегии «как откликнется, так и аукнется»: откажись от сотрудничества в первом раунде и отвечай взаимностью в последующих. Для чтобы сотрудничество сдвинулось с мертвой точки, необходимо взаимодействие двух доверяющих друг другу индивидов.

 

Как доверие может порождать надежность

Оказываемое доверие может порождать надежность (кредитоспособность), когда другая сторона знает, что человек воздержался от принятия мер предосторожности. Монтень писал о слуге, которому доверял свой кошелек: «Он мог бы надуть меня, даже если бы я следил за счета́ми, так что, если он не сам дьявол, таким безрассудным доверием я обязываю его быть честным». Такая форма взаимности отличается от той, что воплощена в стратегии «услуга за услугу» в «Дилемме заключенного». Услуга за услугу может быть стратегией равновесия, когда игра разыгрывается неограниченное количество раз, и два выбора в любой конкретной игре делаются одновременно. В свою очередь замечание Монтеня относится к однократной игре, в которой одна сторона делает выбор и доводит его до сведения другой прежде, чем та успеет его сделать. Эксперименты по изучению склонности к сотрудничеству в однократных «Дилеммах заключенного» подтверждают эту загадку. В одном исследовании участникам сообщали выбор другого игрока прежде, чем они делали свой выбор. Когда игроки знали, что другой игрок отказался от сотрудничества, сотрудничать соглашались только 3 %. Когда они знали, что другой тоже сотрудничал, сотрудничать соглашались 16 %.

Можно привести еще один пример, чтобы показать, насколько тонким механизмом является доверие. Это игра «Доверительное управление», разыгрываемая в двух вариантах. В обоих случаях «инвестор» имеет возможность сделать перевод в размере от 0 до 10 из 10 денежных единиц в адрес «доверительного собственника». Затем любая посланная сумма утраивается: если инвестор отправил 10, его партнер получит 30. Доверительный собственник может сделать любой перевод в размере от 0 до всей возросшей суммы (30 в том же примере) обратно инвестору. Наконец, если инвестор решает сделать трансфер, ему нужно указать размер обратного трансфера, который он хочет получить от партнера.

Эти черты определяют не слишком удачно названные (так я утверждаю) «условия доверия». В «условиях стимула» у инвестора также есть возможность заявить в момент совершения трансфера и объявления желательной суммы возврата, что он наложит на доверительного собственника штраф в 4 денежных единицы, если обратный трансфер будет меньше затребованного. Некоторые инвесторы пользуются этой возможностью, другие нет. Если они ее не используют, партнер узнаёт, что у инвестора была такая возможностью, но он ею пренебрег. Результаты эксперимента показывают, что самые крупные обратные трансферы делаются в условиях стимула, когда нет штрафа, а самые маленькие при угрозе штрафа находятся на промежуточном уровне. Такой эффект был предугадан инвесторами, которые вкладывали примерно на 30 % больше в ситуации «стимул без штрафа», чем в любом другом случае.

Модель «стимул без штрафа» соответствует моему определению доверия. То, что в экспериментах называлось «условиями доверия», я бы скорее назвал слепым доверием. Оно проявляется, когда предосторожности исключаются, в отличие от ситуаций, когда их не выбирают. Поразительное открытие состоит в том, что (не слепое) доверие порождает бо́льшую кооперацию, чем слепое. Различие состоит в снижении бдительности.

Люди могут доверять или не доверять институтам. Они могут верить, что банк не обанкротится, или держать свои сбережения под матрасом. Они могут верить в беспристрастность правосудия при решении спора между соседями или предпочесть добиваться справедливости самостоятельно. Строго говоря, эти случаи не соответствуют определению, данному вначале, поскольку граждане не могут принять никаких (или почти никаких) других мер предосторожности, имея дело с институциями, кроме как отказаться иметь с ними дело. Когда я доверяю своему банку – это форма слепого доверия. В незначительной степени мое доверие влияет на вероятность того, что он не обанкротится, но только потому, что мой вклад в его резервы делает его немного менее уязвимым. Напротив, доверие, оказываемое Монтенем слуге, создавало уверенность благодаря стыду или чувству вины, которые тот мог испытать, не оправдав его.

Но, как утверждал Монтень, эти благотворные последствия доверия являются преимущественно побочными продуктами (глава IV). Если вы не станете принимать меры предосторожности с единственной целью заставить других хорошо себя вести, вы едва ли добьетесь успеха. «Отличный способ завоевать сердце и душу другого человека – пойти и довериться ему, отдав себя в его власть – при условии, что это делается добровольно, не вызвано необходимостью и что доверие оказывается с ясностью и чистотой или, по крайней мере, с сознанием, свободным от сомнений».

 

Библиографические примечания

Свидетельства того, что надежны те, кто доверяет другим, приводятся в Д. Глейзер и др. «Измеряя доверие» (D. Glaeser et al. Measuring trust // Quarterly Journal of Economics. 2000. No. 115. P. 811–846). Сообщество торговцев алмазами в Нью-Йорке анализируется в работе Б. Ричмена «Общинные механизмы принуждения посредством неформальных обязательств: еврейские торговцы алмазами в Нью-Йорке» (Richman B. Community enforcement of informal contracts: Jewish diamond merchants in New York. Working paper. Harvard University, Olin Center for Law and Economics, 2002). Использование таксистами знаков и сигналов для определения надежности пассажиров – тема работы Д. Гамбетты и Х. Хэмилла «Уличная мудрость» (Gambetta D., Hamill H. Streetwise. New York: Russell Sage, 2005). Способы сделать так, чтобы мошенничество показалось заслуживающим доверия, приводятся в забытой книге Н. Леффа «Мошенничество и продажа» (Leff N. Swindling and Selling. New York: Free Press, 1976). Эксперимент с сотрудничеством в однократной «Дилемме заключенного» описывается в работе Е. Шафира и А. Тверски «С точки зрения неопределенности: неконсеквенциалистское рассуждение и выбор» (Shafir E., Tversky A. Thinking through uncertainty: Nonconsequentialist reasoning and choice // Cognitive Psychology. 1992. No. 24. P. 449–474). Результаты игры «Доверительное управление», описанные в тексте, приводятся в статье Е. Фера и Б. Рокенбаха «Пагубное влияние санкций на человеческий альтруизм» (Fehr E., Rockenbach B. Detrimental effects of sanctions on human altruism // Nature. 2003. No. 422. P. 137–140).

 

XXII. Социальные нормы

 

Коллективное сознание

Социологи иногда ссылаются на «коллективное сознание» какого-то сообщества, набор ценностей и верований, разделяемый (фактически или предположительно) его членами. С точки зрения ценностей, коллективное сознание включает моральные и социальные нормы, религию и политические идеологии. С точки зрения убеждений, оно содержит мнения о фактуальных вопросах, а также о каузальных отношениях в диапазоне от слухов о торговле живым товаром до убежденности в пагубных последствиях льгот для безработных. Ниже я рассматриваю социальные нормы и их действие. В следующей главе я обращусь к способам коллективного, или, точнее говоря, интерактивного формирования убеждений. В моем анализе ценностей и убеждений есть двойная асимметрия. С одной стороны, я немногое могу сказать о возникновении социальных норм, не потому, что это неинтересный вопрос, а потому что мне сложно об этом судить С другой – мне почти нечего сказать о сущности народных или коллективных верований. Их содержание значительно варьируется во времени и в пространстве, тогда как механизмы возникновения, распространения, преобразования и распада более постоянны.

 

Действие социальных норм

Рассмотрим два высказывания:

Всегда надевайте черную одежду в жаркую погоду.

Всегда надевайте черную одежду на похороны.

Первая рекомендация – вопрос инструментальной рациональности, поскольку воздух между телом и одеждой циркулирует быстрее, если одежда черного цвета. Второе высказывание выражает социальную норму, которая не имеет очевидного инструментального применения. Существование и важность социальных норм невозможно поставить под сомнение. Непосредственные причины их действия вполне доступны разумному пониманию. Но их происхождение и функция (если таковая имеется) остаются дискуссионными.

Социальная норма – это побуждение действовать или воздерживаться от действия. Некоторые нормы являются безусловными: «Делай Х, не делай Y». Они включают нормы: не потреблять человеческую плоть, не вступать в сексуальные отношения с братом или сестрой, не нарушать очереди, не носить красного (как некоторые матери говорят своим дочерям), надевать черную одежду на похороны, начинать есть с края и двигаться к центру тарелки, лечить первым самого больного пациента. Другие нормы являются условными: «Если сделаете Х, тогда сделайте Y» или «Если другие делают Х, делайте Х». Во многих группах существует норма, что человек, первым предложивший какое-то дело, становится за него ответственным. В результате многие хорошие предложения не выдвигаются. Бездетная пара может считать для себя нормой, что первым предложивший завести ребенка должен будет впоследствии принимать большее участие в его воспитании, поэтому некоторые пары, которые хотели бы иметь детей, могут так и остаться бездетными. Может не существовать нормы, заставляющей меня посылать рождественские открытки двоюродным братьям и сестрам, но как только я начинаю это делать, в действие вступает норма, согласно которой я не могу так просто это бросить, и еще одна, побуждающая кузенов ответить тем же. При всей условности эти нормы являются таковыми не для любого исхода, воплощаемого в действии, в отличие от предписания носить черное в жаркую погоду.

Ниже приведены другие примеры. Однако сначала я скажу о том, что придает социальным нормам каузальную эффективность, и о том, чем они отличаются от других норм. Ответ состоит в том, что социальные нормы работают через неформальные санкции, направленные на их нарушителей. Как правило, санкции оказывают воздействие на материальное положение нарушителя либо через механизм прямого наказания, либо через ограничение возможностей посредством социального остракизма. Фермер, нарушающий общинные нормы, может столкнуться с тем, что его амбар сожгут, а овец зарежут. Или же сосед откажется помогать убирать урожай. Механизм сплетен может работать в качестве мультипликатора, добавляя санкции со стороны третьих лиц к исходному наказанию второй стороны.

Рассмотрим, что может сделать владелец животноводческой фермы, когда скот соседа несколько раз нарушил границу его владений. Он может забрать этот скот с выгодой для себя и ущербом для соседа. Он может его уничтожить или уменьшить его ценность (например, кастрировать быка) безо всякой личной выгоды и в ущерб соседу. Он может отогнать скот в какое-то отдаленное место с некоторыми издержками и для себя и для соседа. Или же он может разорвать отношения с соседом (остракизм). Последняя реакция, однако, может оказаться неэффективной, поскольку скот сможет и дальше заходить в его владения. Первая реакция может выглядеть агрессивным захватом, а не наказанием. Второй, а особенно третий ответ более адекватны, поскольку ясно указывают на намерение наказать, даже с некоторыми издержками для наказывающего.

В целом, однако, я полагаю, что остракизм или бойкот – наиболее важная реакция на нарушение норм. Если бы не скот несколько раз нарушал границы собственности, а сам сосед однажды нарушил бы обещание, более естественной реакцией стал бы разрыв отношений. Это утверждение основано на той общей идее, что социальные нормы работают посредством эмоций стыда в нарушителе и презрения в том, кто стал свидетелем нарушения (глава VIII). Поскольку характерная для презрения тенденция к действию заключается в том, чтобы избегать его объект, из-за чего человек, подвергнутый остракизму, часто несет материальные потери, существует связь между эмоциональной реакцией и применением санкций. Тем не менее санкции гораздо важнее не сами по себе, а как средство трансляции эмоций. Более того, цена, которую платит применяющий санкцию может оказаться особенно важной для выражения силы эмоции.

Теория социальных норм как санкций сталкивается с очевидной проблемой: что мотивирует инициирующую наказание сторону? Зачем ей это? Как правило, применение санкций является дорогостоящим или рискованным делом для тех, кто их применяет. Даже если он не отказывается от взаимовыгодной интеракции, выражение осуждения может вызвать гнев или даже акт насилия со стороны того, на кого оно направлено. Здесь есть важное различие между спонтанным неодобрением и сознательным посрамлением. Последнее может привести к обратному эффекту, вызвав у объекта скорее гнев, чем стыд. Даже если порицание действительно спонтанно, его объект в своих интересах может истолковать его как преднамеренное желание пристыдить и реагировать соответственно. По этой причине санкции – рискованное занятие. Тогда почему же люди к ним прибегают? Один из возможных ответов: не применяющие наказание сами рискуют быть наказанными. Такое случается. В обществе со строгими нормами мести можно ожидать, что того, кто не будет сторониться человека, не сумевшего отомстить, также начнут избегать. В школе ребенок может быть больше расположен к общению с «ботаником», когда этого не видят другие. Но ребенок, не присоединившийся к толпе, издевающейся на тем, кто дружит с «ботаником», едва ли сам подвергнется нападкам. Таким образом, маловероятно, что участвующие в моббинге третьи лица мотивированы страхом наказания. Для изучения вопроса можно провести эксперимент и посмотреть, станут ли третьи лица наказывать респондентов, которые, приняв очень низкие предложения в игре «Ультиматум», не сумели наказать скупых предлагающих. Я бы удивился, если бы они стали это делать, и удивился бы еще больше, если бы четвертые лица, наблюдатели, стали бы наказывать тех, кто не наказал третьих лиц. На некотором отдалении от изначального нарушения этот механизм перестает быть достоверным. Более экономное и адекватное объяснение санкций основывается на спонтанной стимуляции презрения и связанной с ним тенденции к действию. Здесь также может присутствовать гнев в силу плавающего различия между социальными и моральными нормами. Кроме того, бравирование нарушением социальных норм скорее вызывает гнев, чем презрение, потому что показывает другим, что человека не волнует их реакция. Хотя эти спонтанные тенденции к действию могут сдерживаться издержками и риском применения санкций, они, тем не менее, могут иногда преодолевать последние. Остракизм «ботаника», который в состоянии помочь одноклассникам с домашней работой, может дорого обойтись, так же, как отказ аристократов при ancien régime выдавать своих дочерей за богатых буржуа. Когда «вкус» к дискриминации выражается в отказе нанимать или покупать что-либо у представителей презираемого меньшинства или у женщин, это может негативно сказаться на экономической эффективности. Часто такое поведение отражает действие социальных норм, а не индивидуальные идиосинкразические представления, что доказывают такие выражения, как «любитель евреев» или «любитель негров», призванные заклеймить тех, кто пошел против социальной нормы.

 

Чем не являются социальные нормы

Социальные нормы следует отличать от ряда связанных с ними явлений: моральных, квазиморальных, юридических норм и конвенций. Хотя иногда сложно провести четкое различие, каждая категория ясно очерчивает определенный круг явлений. И моральные, и квазиморальные нормы (глава V) могут влиять на поведение, даже когда агенты полагают, что за ними никто не наблюдает. И наоборот, стыд, поддерживающий социальные нормы, вызывается ощутимым презрением других. Соответствующая тенденция к действию – бежать от обвиняющих взглядов: спрятаться, скрыться и даже покончить с собой.

Юридические нормы отличаются от социальных, поскольку их соблюдение контролируется специализированными агентами, которые обычно применяют прямые наказания, а не остракизм, несмотря на эксперименты с юридическим «посрамлением». Юридические и социальные нормы взаимодействуют самым разным образом. Например, в 1990 году некоторые законодатели в Луизиане выступали за снижение уголовных санкций за неформальный самосуд над сжигающими флаги. Даже после того как эдикт 1701 года разрешил французской знати заниматься торговлей (только оптовой, но не розничной), прошло более 50 лет прежде, чем та смогла преодолеть социальные нормы, осуждавшие подобную практику. В некоторых сообществах существуют социальные нормы против обращения к юридическим нормам, тогда как в других люди могут подать в суд за сбитую с головы шляпу.

Конвенции или равновесие конвенций может реализовываться посредством чистого эгоистического интереса агента, без каких-либо действий со стороны окружающих. Как уже отмечалось в главе XIX, зачастую они весьма произвольны. В первый день конференции каждый участник может выбрать место более или менее произвольно. На второй день уже складывается конвенция: люди стремятся сесть на выбранные ранее места потому, что с очевидностью (точка координации) включается распределительный механизм. На третий день конвенция окрепла настолько, что дает определенные права. Я рассержусь, если другой участник займет «мое» место. И все же хотя социальная норма цементирует произвольные конвенции и делает более вероятным их соблюдение, без нее можно обойтись. Среди ньюйоркцев существует конвенция праздновать Новый год на Таймс-сквер, но поскольку немногие знают, появится там конкретный человек или нет, возможность санкций невелика. Даже если бы норма езды на машине по правой стороне дороги не была усилена социальными и юридическими нормами, опасность перестраивания на левую оставалась бы сильным сдерживающим фактором.

Более сложная категория – неписаные юридические и политические нормы, такие как конституционные конвенции. Обычно они не могут осуществляться в судебном порядке, хотя суд и может учитывать их при принятии решений. Вместо этого они осуществляются посредством политических санкций или при помощи страха перед такими санкциями. До 1940 года американская конституционная конвенция, согласно которой никто не мог оставаться президентом более двух сроков, исполнялась благодаря вере в то, что любой, кто попытается это сделать, проиграет на выборах. Многие из таких норм сходны с социальными, поскольку поддерживаются силами общественного мнения, а не специализированными инстанциями. Другие политические конвенции лучше рассматривать как равновесие в многократно повторяемых играх. Во многих парламентских системах есть, например, конвенция, согласно которой, когда администрация уходит в отставку, ее внутренние документы опечатываются и становятся доступны историкам лишь по прошествии нескольких десятилетий. Хотя каждая новая администрация испытывает искушение открыть архивы предшественников и использовать их в качестве политического орудия, знания о том, что они создадут прецедент для тех, кто придет им на смену, достаточно, чтобы воздержаться от таких действий. Это не конвенция в том смысле, в каком это слово используется в главе XIX, поскольку каждая администрация предпочла бы уклониться от нее при соблюдении всеми остальными.

 

Нормы и экстерналии

Существуют нормы, направленные против тех, кто навязывает другим небольшие негативные экстерналии (глава XVII). Когда люди мусорят в парке, плюют на улице, мочатся в озеро или пьют общий кофе в офисе, не опустив монетку в копилку, они, как правило, стараются, чтобы их не заметили. Даже когда они фактически не боятся санкций, мысль о том, что другие могут плохо о них подумать, может удержать от осуществления этих действий у всех на виду. Нормы такого рода являются социально полезными, поскольку от них лучше всем. Самым удачным примером может служить норма, запрещающая плевать в общественных местах. До того как люди узнали, как распространяются инфекционные заболевания, это была совершенно приемлемая практика, поощрявшаяся наличием плевательниц. Как только был раскрыт механизм заражения, во многих общественных местах появился знак «не плевать». Сегодня эта норма так закрепилась (по крайней мере, в некоторых странах), что знаки убрали.

В этом примере мы можем наблюдать возникновение нормы и с некоторой уверенностью утверждать, что она возникла, так как отвечала общим интересам. Была выявлена угроза, создана юридическая норма, а за ней последовала социальная. Может ли закрепление негативных экстерналий создавать социальные нормы без общественного вмешательства – спорный вопрос. Сам по себе факт осознания потребности в норме необязательно автоматически вызывает ее к жизни. В развивающихся странах нет социальной нормы, требующей ограничивать численность семьи. Социальные нормы против вытаптывания пастбищ, которые могли бы предотвратить трагедию общин, не возникли спонтанно. Нет норм, регулирующих использование антибиотиков, хотя их чрезмерное потребление отражается на других, способствуя развитию более стойких микроорганизмов. Нормы, направленные против музыки на общественных пляжах и против использования сотовых телефонов в концертных залах, также обязаны своим происхождением (как я предполагаю) действиям соответствующих инстанций. Еще и еще раз подтверждается, для того чтобы помешать людям создавать негативные экстерналии, требуется постороннее вмешательство. В некоторых случаях, как в случае с плеванием в общественных местах, люди могут избегать подобных действий, даже после исчезновения или прекращения действия юридической нормы. В других, как в случае политики «одного ребенка» в Китае, поведение едва ли сохранится, если будут сняты ограничения.

Более мелкие группы могут применять эти нормы без постороннего вмешательства. На рабочих местах часто существуют очень строгие нормы против тех, кто перевыполняет план, потому что считается, что их усилия могут привести к снижению администрацией сдельной оплаты (в этом случае экстерналия принимает форму увеличения вероятности урезания сдельной расценки). Хотя менеджмент может придерживаться политики фиксированных расценок для поощрения повышения производительности, он не в состоянии дать правдоподобные обещания на сей счет. Как правило, штрейкбрехеры подвергаются жестоким санкциям со стороны своих товарищей по работе. Возможно, имеет значение, что оба случая предполагают общее противостояние противнику. В «игре против природы», например, при вытаптывании пастбищ, солидарность рождается с большим трудом, потому что любовь к «безбилетничеству» не рассматривается в качестве предательства. С этой точки зрения не следует ожидать спонтанного возникновения нормы, направленной против халтурщиков, в компаниях, предлагающих командные бонусы, поскольку нарушения этой нормы лишь наносит ущерб другим работникам, не принося выгоды «врагу» (но см. также главу XXVI).

Другие социальные нормы направлены на негативные экстерналии, которые одна группа людей навязывает другой. Например, норма против курения, даже в тех местах, где оно пока разрешено. Во многих западных обществах курящие гости сегодня часто воздерживаются от курения, даже не спрашивая разрешения у хозяина. То, что можно назвать «экстерналиями шума» лежит в основе нормы «детей нужно видеть, но не слышать». Этот запрет может стать социальной нормой, а не просто формой родительского наказания двумя способами. Во-первых, дети могут подвергать остракизму других детей, ее нарушающих. Второе, родители могут подвергать остракизму других родителей, чьи дети нарушают норму. В купе поезда те, кто хочет навязать другим «экстерналию свежего воздуха», обычно поигрывает в споре с теми, кто навязывает «экстерналию духоты». Причина, возможно, в том, что закрытое окно воспринимается как опция по умолчанию и, следовательно, нормативная базовая линия.

 

Нормы и конформизм

Некоторые социальные нормы – всего лишь предписания не высовываться. Жители любого маленького города узна́ют «закон Янте», записанный (в 1933 году) человеком, который сумел оттуда сбежать:

Не думай, что ты что-то собой представляешь.

Не думай, что ты столь же значителен, как мы.

Не думай, что ты умнее нас.

Не воображай, что ты лучше нас.

Не думай, что ты знаешь больше, чем мы.

Не думай, что ты больше нас.

Не думай, что ты на что-то годишься.

Не смейся над нами.

Не думай, что кому-то есть до тебя дело.

Не думай, что ты можешь чему-то нас научить.

Эти нормы могут иметь очень плохие социальные последствия. Они могут помешать наиболее одаренным воспользоваться своими талантами и повлечь обвинения в колдовстве, если им это удастся. За везение тоже недолюбливают. В племени бемба в Северной Родезии говорят, что найти в лесу улей с медом – везение, два улья – очень большое везение, найти три улья – это уже колдовство.

 

Кодексы чести

Сильные и зачастую изощренные нормы могут регулировать поведение при распрях, вендеттах, на дуэлях и в ситуации мести в целом. Нормы определяют действия, которые требуют воздаяния или вызова, условия и средства осуществления мести и судьбу того, кто не сумел соответствовать основной норме. Начав с последнего, нужно отметить, что неспособность отомстить часто приводит к своего рода гражданской смерти, в которой агент оказывается полностью отрезан от нормальных социальных отношений. Его семья не считается с его мнением; если он решится выйти из дома, его встречают насмешками или чем похуже. Это парадигматическая ситуация презрения, вызывающая непереносимый стыд.

Все, что хотя бы отдаленно может рассматриваться как оскорбление чести агента, может стать поводом для возмездия. В предреволюционном Париже виконт де Сегюр, известный повеса, развлекался написанием стихотворных эпиграмм. Соперник, завидовавший его репутации, написал небольшое стихотворение, в котором тонко высмеивал стихи Сегюра. Чтобы расквитаться, Сегюр соблазнил его любовницу, а когда она призналась, что беременна, сказал ей, что просто использовал ее для мести сопернику и что теперь, когда цель достигнута, она ему больше не нужна (впоследствии она умерла при родах). Сегюр вернулся в Париж и рассказывал историю всем желающим, ни разу не встретив осуждения. Кажется, «Опасные связи» были лишь слабой имитацией реальности.

На Корсике в XIX столетии были четыре обстоятельства, оправдывавшие или требовавшие отмщения: когда обесчещена женщина, когда разорвана помолвка, когда убит близкий родственник и когда лжесвидетельство в суде привело к осуждению члена семьи мстителя. Однажды нотариуса осудили за убийство на основании ложных показаний, и впоследствии он умер в тюрьме. Его брат стал разбойником и за несколько лет убил четырнадцать свидетелей обвинения. Это примеры мести для сохранения чести. Однако система чести включала действия, предпринимаемые в целях ее приобретения. Монтень ссылается на то, что «итальянцы, когда желают укорить молодых людей за их безрассудную смелость, называют их bisognosi d’onore, „нуждающиеся в чести“».

На американском Юге люди острее реагируют на полученные оскорбления, чем северяне. Процент убийств на Юге выше, и люди больше одобряют свирепые реакции на обиды. В хитроумном эксперименте подсадное лицо толкало участника «как бы случайно» и называло его «идиотом». При замере, выяснилось, что уровни кортизола (отражающие реакцию на происшествие) и тестостерона (отражающие готовность к последующей агрессии) у участников-южан выросли радикально выше, чем у участников-северян. В другом эксперименте участники шли по коридору, в котором их «толкнули», и видели, как к ним с решительным видом направляется крупный человек, напоминающий футбольного игрока (подсадное лицо). Коридор был заставлен столами, так что двоим в нем было не разойтись, тем самым создавались условия для игры в «Цыпленка». Прежде чем продемонстрировать «цыплячью реакцию», южане подходили гораздо ближе к другому человеку (3 фута), чем северяне (9 футов).

Выполняют ли кодексы чести социальную функцию? Если да, то объясняет ли эта функция, зачем они существуют? Идея о том, что практика мести – полезная форма контроля численности населения, слишком произвольна, чтобы быть принята всерьез. Альтернативный взгляд, полагающий, что нормы мести обеспечивают функциональный эквивалент организованного контроля исполнения законов в обществах со слабым государством, также малоубедительно. В средиземноморских и ближневосточных обществах, придерживающихся этих норм, уровень насилия и смертности среди молодых мужчин гораздо выше, чем в любых других регионах. Как подсказывает процитированное выше замечание Монтеня, нормы мести и более широкий кодекс чести, в который они встроены, могут разжечь столько же пожаров, сколько погасить. Часто распри усиливают хаос, а не контролируют его.

Некоторые полагают, что нормы чести развиваются в находящихся на отдалении друг от друга скотоводческих обществах, в которых репутация человека, всегда готового прибегнуть к насилию, является полезным и даже необходимом средством для сдерживания воровства. Так объяснялась культура чести на американском Юге. Помимо общих проблем функционального объяснения, этот анализ наталкивается на трудность, состоящую в том, что законы чести были в равной степени сильны и при дворе французских королей в XVII–XVIII веках, если взять пример, не относящийся к сельской жизни. Некоторые из тех, кто сосредоточился на законах чести в среде городской аристократии, позднее выдвинули еще одно функциональное объяснение: в отсутствие войны знать «нуждалась» в дуэлях, чтобы поддерживать боевой дух. Если не указать механизм, при помощи которого эта потребность генерирует свое удовлетворение, этот аргумент ничего не стоит. Эти полемические замечания не подразумевают, что я могу предложить лучшее объяснение.

 

Нормы этикета

Еще один набор социальных норм – нормы, связанные с правилами хороших манер, или этикетом. Коды одежды, языка, поведения за столом и тому подобные нормы часто непоколебимы в деталях, обрекая на остракизм тех, кто пренебрегает даже нюансами. Во всех обществах есть норма, устанавливающая допустимую дистанцию между людьми при социальном взаимодействии. Если кто-то вторгнется внутрь личного пространства человека (в США это где-то 15 дюймов), от него могут отвернуться как от невоспитанного человека. Однако эта норма необычна, поскольку индивиды, к которым она относится, часто не осознают ее существование и действие. Большинство норм этикета сильно кодифицировано, обычно в буквальном смысле. Они не только (по большей части) бессмысленны, но даже жестоки по своим последствиям, например, когда пятилетняя девочка приходит домой в слезах, потому что ее подруги смеялись над ней из-за отсутствия тормозов в ее новой игрушечной коляске. В предреволюционном Париже молодой офицер, богатый, но не знатный, хотел пройти без приглашения на бал в Версале. «К нему отнеслись столь жестоко, что в приступе отчаяния из-за насмешек, которым он подвергся во времена, когда насмешки были худшим злом, по возвращении в Париж он покончил с собой».

Почему же эти, по сути, тривиальные вопросы приобретают такое значение? Непропорциональное осуждение, вызываемое нарушением этикета, может быть связано с неподтвержденным представлением о человеке как о цельной личности, так что нарушитель незначительной нормы в дальнейшем может допустить и более серьезный проступок. Нарушение мелких правил этикета может рассматриваться как открытая демонстрация неуважения к мнению других. Все это, однако, не объясняет, почему несущественные нормы возникают. Загадочно не то, почему та или иная норма существует, а то, почему люди придают вес незначительным вещам. Как только они начинают рассматриваться как важные, эти нормы начинают регулировать поведение. Если кто-то приходит на собеседование для трудоустройства в банк в розовой кожаной куртке, это означает, что он либо намеренно бравирует нарушением социальной нормы, либо глух к ожиданиям других. В обоих случаях это хорошее основание для того, чтобы взять на работу кого-то другого.

И вновь широкое распространение получили функциональные объяснения. Предполагают, что сложные правила этикета существуют для того, чтобы затруднить посторонним «проход без приглашения» посредством имитации поведения, регламентированного правилами. Без сомнения, эти правила часто имеют эффект сдерживания выскочек, но это не объясняет, почему они существуют. Как выяснили многие студенты, решившие добровольно стать пролетариями, тому, кто не принадлежит к рабочему классу по рождению, непросто в него войти. Например, в Норвегии 1970-х годов молодые маоисты узнали, что высмеивание королевской семьи – прямой путь к отчуждению со стороны того класса, в который они так хотели попасть. И все же никто не высказывал предположения, что нормы рабочего класса существуют для того, чтобы посторонним было сложнее выдавать себя за них. Не больше смысла этот аргумент имеет в отношении элит.

 

Нормы, регулирующие использование денег

В дополнение к легальным запретам на использование денег для покупки детей, голосов избирателей, школьных оценок, органов для трансплантации и (иногда) секса существует множество социальных норм, которые регулируют их правильное и неправильное расходование. Некоторые нормы действуют среди друзей и соседей. Например, запрет взрослому, живущему в пригороде, косить лужайки за плату (глава XII). Когда соседи кооперируются, чтобы сделать забор, они часто вносят равный вклад – например, один вкладывает свой труд, а другой – материалы. Даже если бы было эффективнее, чтобы один из них выполнил всю работу, а другой выплатил ему компенсацию, норма против финансовых сделок между соседями исключает такое решение. В США преподаватели частных колледжей даже не спрашивают друг друга о том, сколько им платят, если только они не близкие друзья.

Другие нормы, как ни удивительно, контролируют использование денег в отношениях с посторонними людьми. Например, существует норма, согласно которой нельзя подойти к человеку, стоящему в начале очереди на автобус, и предложить ему деньги в обмен на его место. Понятно, что эта норма неэффективна: если человек, которому предложат деньги, согласится перейти в конец очереди, оба выиграют и никто не пострадает. Согласно Токвилю, такие нормы против откровенной демонстрации богатства на публике свойственны демократическим обществам: «Видите этого состоятельного гражданина?.. На нем простая одежда, его манеры скромны. В четырех стенах его дома роскошь». Существуют даже нормы, регулирующие разговоры о деньгах или осознание денежных аспектов трансакций. В некоторых ресторанах парам до сих пор подают два меню, одно без цен – для женщин, другое с ценами – для мужчин, что отражает норму, согласно которой галантность должна быть незапятнана заботами о деньгах. Если вы приносите на вечеринку бутылку вина, предполагается, что вы должны снять с нее ценник.

 

Нормы, связанные с потреблением алкоголя

Если социальные нормы рассчитаны на благополучие индивида или общества, можно ожидать, что они будут направлены против пьянства, которое, как предполагается, имеет губительные последствия. Действительно, существует много норм такого рода. Некоторые из них, обычно связанные с религией, требуют полного воздержания. В исламе и в некоторых протестантских сектах действует полный запрет на алкоголь. Светские нормы, наоборот, часто предписывают умеренное потребление. Итальянское правило «никогда не пить перед едой» имеет двойной эффект ограничения общего потребления алкоголя и сокращения скорости его поглощения, ослабляющего его краткосрочное воздействие на организм. В Исландии есть нормы против приема алкоголя в присутствии ребенка и против распития алкогольных напитков на рыбалке.

Однако нормы, относящиеся к алкоголю, не всегда способствуют благополучию. Существуют как нормы, осуждающие трезвость, так как и нормы, заставляющие людей напиваться. Среди индейцев мапуче в Чили предосудительным считается и распитие алкоголя в одиночестве, и трезвость; такое поведение рассматривается как проявление недоверия. Традиционная французская культура одинаково осуждает трезвенника и пьяницу. В Италии недоверие к трезвенникам выражается в пословице: «Упаси господь от тех, кто не пьет». В молодежных субкультурах многих стран трезвенники подвергаются сильному давлению и насмешкам. И наоборот, во многих обществах пьянство предписано социально. В Мексике и в Нигерии восхищаются мужскими качествами, проявляющимися в способности много пить. В предреволюционной России чрезмерное пьянство было обязательным в субкультуре молодых офицеров.

Когда трезвость осуждается или когда пьянство социально обязательно, трезвенникам приходится прибегать к хитрости. В Швеции распространен вопрос: «Хочешь шерри или ты за рулем?» Это настолько общепринято, что желающие оставаться трезвыми алкоголики часто говорят, что за рулем, потому что это освобождает их от социального давления, которое в противном случае хозяин оказывал бы на гостя. Норма, связанная с приемом алкоголя, может быть компенсирована только действием другой нормы (направленной против вождения машины в пьяном виде). Например, обращение в протестантизм дает альтернативу латиноамериканцам, которые хотели бы освободиться от власти сообщества, в котором даже ритуалы зачастую связаны с пьянством и алкогольным опьянением. И снова норма, поощряющая пьянство, может быть преодолена лишь посредством другой, опирающейся на религию.

Существуют случаи стратегического использования норм, но и люди могут вести себя стратегически, чтобы их обойти. Древние китайцы считали алкоголь священным и пили его только на жертвенных церемониях; возможно, иногда они приносили жертву, когда им хотелось выпить. В Испании есть молчаливое культурное предписание не пить на голодный желудок в определенное время суток, так что алкогольные напитки в этом случае подаются только вместе с едой. В обоих случаях мы наблюдаем обратную сторону изначальной каузальной цепочки: вместо того чтобы следовать конвенциональной норме, предписывающей пить только, когда они делают Х, люди делают Х всякий раз, когда им хочется выпить.

 

Нормы, касающиеся чаевых

Выплата чаевых – существенный феномен. По оценкам, чаевые в американских ресторанах варьируются от 5 до 27 миллиардов в год; чаевые водителям такси, парикмахерам и прочим, возможно, дали бы еще бо́льшую цифру. Оценки дохода, который официанты получают от чаевых, варьируются от 8 (по оценкам Службы внутренних доходов) до 58 % для официантов, подающих полный обед. В некоторых контекстах наличие чаевых может показаться странным, в других – более уместно. Если вы ходите стричься к одному и тому же парикмахеру, вы платите чаевые, чтобы обеспечить хорошее обслуживание, то же относится к обеду в вашем любимом ресторане. Больше озадачивают чаевые при однократных встречах, как, например, при поездке на такси или обеде в ресторане, в который вы не собираетесь возвращаться. Такое поведение озадачивает вдвойне: оно не может поддерживаться взаимодействием двух сторон во времени или санкциями со стороны третьих лиц в момент взаимодействия. Если вы – единственный пассажир в такси, другие люди едва ли узнают, дали ли вы таксисту подобающие чаевые. Другие посетители в ресторане тоже едва ли заметят, сколько вы дали на чай официанту.

Считается, что чаевые – эффективный способ вознаградить официантов. Очевидно, клиентам легче отслеживать качество услуг, чем владельцу ресторана. Следовательно, децентрализация функции контроля качества и увязывание награды с наблюдаемой работой – способ решить проблему «принципал – агент» (как предотвратить халтуру?), которая осложняет многие договорные отношения (глава XXVI). Таким образом, они могут быть частью «подразумеваемого контракта» в целях усиления эффективности. Но, как говорил Сэм Голдвин, неписаный контракт не стоит бумаги, на которой он написан. Этот аргумент, равно как и многие другие попытки объяснить социальные нормы, – пример неоправданного функционализма. Идея, что владельцев ресторанов, запрещающих чаевые, вытесняют конкуренты, которые их допускают, чисто гипотетическая; она не может объяснить, почему клиенты их дают. Кроме того, с эмпирической точки зрения, раздача чаевых не выдерживает проверку на эффективность. Например, она не занимает доминирующего положения в профессиях, где легче осуществлять контроль качества. То, что официанты часто складывают чаевые в один фонд, также подрывает довод, связанный с эффективностью.

Я не знаю, почему представителям одних профессиях дают чаевые, а другим нет. Но если норма существует, мы можем понять, почему люди ей следуют: им не нравится, что другие, например разочарованный таксист, осудят их, даже если они с ним больше не встретятся. Необязательно быть объектом презрительного взгляда других. Иногда достаточно знать или иметь основание полагать, что другие испытывают презрение. Приведем еще один пример: вера в то, что другие люди могут меня осудить, объясняющая, почему я стараюсь не ковырять в носу на платформе метро, когда мимо без остановки проходит поезд, даже если на обеих платформах больше никого нет.

 

Почему нормы?

Важность социальных норм для регулирования поведения и механизм, при помощи которого они действуют, понятны. Однако я не считаю, что мы хорошо понимаем их происхождение. Есть два вопроса. Во-первых, каково эволюционное происхождение соответствующих эмоций стыда и презрения, поддерживающих социальные нормы? Другими словами, почему вообще это социальные нормы? Во-вторых, почему специфические нормы существуют в специфических обществах? Как и когда они возникают; как и почему исчезают?

Ответ на первый вопрос заключается в том, что нас очень беспокоит мнение других людей. Мы ищем их одобрения и боимся порицания. Однако этот ответ возвращает нас к тому же вопросу: почему мы должны беспокоиться о том, что подумают о нас другие? Конечно, в некоторых случаях репутация полезна и о ней стоит заботиться. Но мы даем чаевые таксисту, чтобы тот не думал о нас плохо, не заботясь о репутации. К тому же, если причина осуждения окружающих кроется в нарушении социальных норм, объяснять их существование нежеланием быть осужденным другими, – значит завершать логический круг.

Что касается второго вопроса, самый распространенный ответ – нормы возникают, чтобы управлять экстерналиями. В этом что-то есть, если добавить, что социальные нормы против навязывания другим негативных экстерналий обычно вводятся внешней властной инстанцией. Есть общая социальная норма подчиняться закону. Если бы штрафы рассматривались как цены, а пребывание в тюрьме было не более позорным, чем нахождение в больнице, этой нормы не существовало, но такие реакции на нарушение закона не рассматриваются как равные другим, объективно эквивалентным обременениям. Люди стыдятся того, что сидели в тюрьме, и стараются по возможности скрыть этот факт. Когда закон налагает запрет на поведение, навязывающее другим негативные экстерналии, социальная норма подчинения закону может выразиться в осуждении подобного поведения. Норма может сохраниться, даже если давший ей жизнь закон не применятся. Однако такой результат трудно отличить от появления «хорошего равновесия» в игре на доверие (глава XIX). Если государство сначала поощряет сотрудничество, наказывая уклоняющихся от него, а затем упраздняет карательный аппарат, люди могут продолжать сотрудничать, потому что ставят на первое место ситуацию, в которой все сотрудничают (нет соблазна «безбилетничества»).

Гораздо труднее объяснить возникновение и сохранение многих других норм, таких, например, как норма, запрещающая предлагать деньги за место в очереди на автобус, правила этикета и нормы, касающиеся чаевых. Одна линия аргументация, часто предлагаемая экономистами, заключается в том, что сохранение этих норм может быть объяснено с точки зрения поведения в точке равновесия, а их возникновение – вопрос случая и истории, о которых социальная наука мало что может сказать. Поскольку предпосылка этой книги состоит в том, что разделительная линия между социальной наукой и историей носит искусственный и бессмысленный характер, я не могу согласиться с последним утверждением. Что же касается первого – то, социальные нормы, как правило, не демонстрируют логику наилучшего ответа, характеризующую стратегические игры. Когда, оставаясь незамеченным, я наблюдаю, как другой нарушает норму, применение санкций в отношении нарушителя обычно не является наилучшей реакцией.

 

Библиографические примечания

Эта глава построена и (как я надеюсь) совершенствует рассмотрение норм, предложенное мной в «Цементе общества» (The Cement of Society. Cambridge University Press, 1989) и кратко в «Социальных нормах и экономической теории» (Эльстер Ю. Социальные нормы и экономическая теория // THESIS. 1993. № 3. С. 73–91). Важные рассуждения о социальных нормах можно найти в книгах Дж. Колемана «Основы социальной теории» (Coleman J. Foundations of Social Theory. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990), Р. Элликсона «Порядок без закона» (Ellickson R. Order Without Law. Cambridge MA: Harvard University Press, 1999) и Э. Познера «Закон и социальные нормы» (Posner E. Law and Social Norms. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2000). Я кое-что почерпнул из этих книг, но ни одна из них меня не убедила. См. поучительную критику Познера в рецензии Р. Макадамса (McAdams R. // Yale Law Journal. 2001. No. 110. P. 625–690). Полезное обсуждение неписаных конституционных норм или конвенций можно найти в статьях Дж. Джаконелли (Jaconelli J.) «Природа конституционных собраний» (The nature of constitutional convention // Legal Studies. 1999. No. 24. P. 24–46) и «Связывают ли конституционные собрания обязательствами?» (Do constitutional conventions bind? // Cambridge Law Journal. 2005. No. 64. P. 149–176). «Закон Янте» взят из романа А. Сандемусе «Беглец пересекает свои следы» (Sandemose A. A Fugitive Crosses His Trail. New York: Knopf, 1936). Роль колдовства в поддержании норм, направленных против пытающихся выделиться, исследуется в книге К. Томас «Религия и упадок магии» (Thomas K. Religion and the Decline of Magic. Harmondsworth, England: Penguin, 1973). Я рассматриваю кодексы чести и мести в главе 3 «Алхимии ума» (Alchemies of the Mind. Cambridge University Press, 1999). История о виконте де Сегюре взята из «Мемуаров графини де Буань» (Les memoires de la Comtesse de Boigne. Paris: Mercure de France, 1999. Vol. 1. P. 73–74). Те же мемуары (с. 38) стали источником истории о молодом офицере, покончившем с собой из-за стыда, вызванного насмешками. Нормы этикета являются темой книги П. Бурдье «Различение» (Bourdieu P. Distinction. Cambridge MA: Harvard University Press, 1987; фрагменты работы в русском переводе см.: книги «Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики» (сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2004. C. 537–568)), которая носит очевидный функционалисткий уклон. Экспериментальные исследования «культуры чести» приводятся в книге Р. Нисбетта и Д. Коэна «Культура чести» (Nisbett R., Cohen D. The Culture of Honor. Boulder, CO: Westview Press, 1996). Пример с нормами потребления алкоголя взят из моей книги «Сильные чувства» (Strong Feelings. Cambridge, MA: MIT Press, 1999). Злоключения норвежских студентов, решивших стать пролетариями, описываются в очень забавном романе Д. Солстада, к сожалению, не переведенном на английский (Solstad D. Gymnaslærer Pedersens beretning om den store politiske vekkelsen som har hjemsøkt vårt land. Oslo: Gyldendal, 1982). Касательно норм, запрещающих спрашивать другого человека, сколько он зарабатывает, см. статью М. Эдвардса «Законы и социальные нормы сокрытия размеров оплаты» (The law and social norms of pay secrecy // Berkeley Journal of Employment and Labor Law. 2005. No. 26. P. 41–63). Основанное на эффективности объяснение нормы, связанной с чаевыми, предлагается в работе Н. Джейкоба и А. Пейджа «Производство, затраты на информацию и экономическая организация: случай контроля качества покупателем» (Jacob N., Page A. Production, information costs and economic organization: The buyer monitoring case // American Economic Review. 1980. No. 70. P. 476–478). Эта работа подвергается критике в статье М. Конлина, М. Линна и Т. О’Донохью «Норма чаевых в ресторане» (Conlin M., Lynn M., O’Donoghue T. The norm of restaurant tipping // Journal of Economic Behavior & Organization. 2003. No. 5. P. 297–321), которая предлагает объяснение, наиболее близкое к представленному здесь.

 

XXIII. Коллективное формирование убеждений

 

Токвиль о конформизме

Механизмы формирования убеждений, рассмотренные мною в главе VII, действуют по большей части на уровне индивида; иными словами, убеждения одного человека не слишком зависят от тех, которых придерживаются или которые выражают другие. В этой главе я остановлюсь на механизмах формирования коллективных или интерактивных убеждений. Чтобы проиллюстрировать это различие, обратимся к анализу Токвиля американского конформизма. Одно из объяснений, почему американцы склонны разделять одни идеи, заключается в том, что они живут в похожих условиях: поскольку «люди, равные по условиям… видят вещи под одним и тем же углом, их умы естественным образом склоняются к аналогичным идеям; и, хотя каждый из них может отходить от своих современников и формировать свои собственные убеждения, в конце концов оказывается, что все неосознанно и непреднамеренно разделяют целый ряд убеждений». Другое объяснение основывается на давлении, которое заставляет приспосабливаться: «В Америке большинство воздвигает громадные барьеры вокруг мысли. Внутри очерченных таким образом границ автор совершенно свободен, но горе тому, кто осмелится выйти за эти пределы. Не то чтобы ему нужно бояться аутодафе, но ему придется столкнуться со всякого рода неприятностями и каждодневным преследованием».

Этот последний пассаж свидетельствует, что люди приспосабливаются внешне вследствие социального давления, но не обязательно внутренне. Как пишет тот же Токвиль, если вы придерживаетесь других взглядов, «ваши ближние будут вас сторониться как нечистого. И даже те, кто верит в вашу невинность, покинут вас, иначе их тоже будут избегать в ответ». Еще один отрывок указывает, что конформизм проникает в душу, так что у людей может развиться искренняя вера в мнения большинства. Здесь указывается на два механизма: один – «холодный» (когнитивный), а другой – «горячий» (мотивационный). С одной стороны, «представляется маловероятным… чтобы все были в одинаковой мере просвещенными, истина не должна принадлежать большинству». С другой стороны, тот факт, что «американские политические законы таковы, что большинство является суверенным… значительно увеличивает свойственное ему влияние на сознание, ибо у человека нет более закоренелой привычки, чем признавать высшую мудрость своего угнетателя».

 

Экспериментальные открытия

Я процитировал Токвиля (и еще буду делать это в этой главе) по причине его проницательных догадок по этому вопросу. Проблемы, которые он обозначил (внешний и внутренний конформизм), а также когнитивные и мотивационные механизмы до сих пор остаются для нас крайне актуальными. Прежде чем к ним обратиться, я расскажу о некоторых классических экспериментах, касающихся конформности.

В самом знаменитом эксперименте участников просили указать, какая из трех линий (А, В и С) ближе всего по длине к данной линии D. Было три вида условий: частные, двойные публичные и одиночные публичные. В частных условиях испытуемые давали свой ответ в отсутствие всех остальных и в присутствии одного только экспериментатора. В этом случае 99 % участников сказали, что линия D ближе всего к линии В, что говорит об однозначной правильности этого ответа. Но в двух случаях публичных условий существенное меньшинство участников дало разные ответы. В обоих случаях участники отвечали после того, как несколько других (подсадных) лиц единогласно заявили, что линия А ближе по длине. При двойных публичных условиях, где участники давали ответ в присутствии подсадных лиц, около трети согласились, что ближе линия А. В одиночно публичных условиях, в которых участники высказывали свое мнение в частном порядке, после того как услышали, что сказали другие, конформизм снизился, но не был полностью устранен.

Избыток конформизма в двойных публичных условиях был, предположительно, связан со страхом неодобрения. Остаточный конформизм в одиночных публичных условиях может быть связан с обучением («столько людей не может ошибаться») или редукцией диссонанса. Последнее объяснение кажется более правдоподобным. Те, кто в частном порядке стремились следовать за большинством, едва ли делали это только на основании рационального обучения, учитывая незначительный когнитивный статус мнения большинства. Здесь должны были работать мотивационные факторы.

Еще один эксперимент подтверждает такую интерпретацию. В нем перед участниками стояла более неоднозначная задача: они должны были определить, какое расстояние проходит источник света в темноте. Хотя источник света на самом деле был неподвижен, изолированные участники делали вывод, что он сдвинулся примерно на 10 см («автокинетический эффект»). Услышав, как другие говорят, что он сдвинулся на 38–40 см, испытуемые оценивали расстояние приблизительно в 20 см. Если два подсадных участника оценивали расстояние в 40 см, оценка других была – 35 см. Присутствие одного подсадного участника, таким образом, приводило к увеличению оценки на 10 см, а присутствие второго – еще на 15 см.

В процессе байесова обучения (см. главу XI) я могу полагаться на других наблюдателей, чтобы скорректировать свое восприятие или память. Их оценки какого-либо факта (например, пройденного светом расстояния) могут способствовать изменению моей собственной оценки. Насколько они на меня повлияют, зависит от надежности их восприятия и от количества других наблюдателей. В этом эксперименте участник, предположительно, одинаково оценивает надежность наблюдений каждого из подсадных участников. Какова бы ни была эта надежность, изменение в его оценке, вызванное тем, что один из «сообщников» экспериментатора сказал, что расстояние составляет 40 см, должно быть больше, чем дополнительное изменение, вызванное вторым участником. Что, однако, противоречит результатам, поскольку второй подсадной участник больше повлиял на оценку, чем первый. Скорее всего, это эффект редукции диссонанса, вызванный дискомфортом из-за разногласий с большинством, который не может быть сведен к рациональному обучению.

Второй эксперимент имеет еще одну интересную особенность. Он проводился на нескольких «поколениях», в которых «сообщники» экспериментатора постепенно заменялись наивными участниками. Так, во втором поколении эксперимента с двумя подсадными лицами одно было заменено наивным участником из первого поколения, тогда как в третьем поколении второе подсадное лицо также было заменено наивным участником из более раннего поколения. В последующих поколениях все испытуемые были наивными субъектами, которые ранее имели дело либо с подсадными лицами, либо с другими участниками, имевшими дело с подсадными лицами, и т. д. Устроители эксперимента предполагали, что искусственно завышенные оценки будут поддерживаться до бесконечности, но они ошибались. Спустя шесть поколений в группах из трех человек и восемь поколений в группах из четырех – оценки сошлись на 10 см, то есть на цифре, которую давали изолированные участники. Вера в новое платье короля не сохраняется навечно. Если некоторые культурные убеждения, имеющие слабую опору в реальности, и сохраняются по прошествии времени, это может происходить в силу того, что расхождение с реальностью с трудом поддается наблюдению, или потому, что они находят опору в чем-то другом. Использование лотерей для идентификации хороших мест для охоты и рыбалки, как это принято в некоторых обществах, могло сохраниться до нашего времени вследствие своего религиозного значения.

 

Плюралистическое неведение

В самом начале этой главы я провел различие между двумя причинами, по которым люди в определенный момент времени могут придерживаться или выражать сходные убеждения: потому что они либо подвержены действию похожих условий (корреляция), либо влияют друг на друга (причинность). Особый случай первого вида составляют многочисленные примеры одновременных открытий – например, изобретение вычислений Ньютоном и Лейбницем приблизительно в одно и то же время. Хотя никто не знает наверняка, что это были за «сходные условия», идея могла «витать в воздухе». В качестве еще одного примера одновременного появления похожих идей рассмотрим идею нового платья короля. Сказка Ганса Христиана Андерсена была опубликована в 1835 году. Во втором томе «Демократии в Америке» (1840) Токвиль предложил похожую идею для объяснения очевидной устойчивости мнения большинства:

Время, события или индивидуальные усилия единичных умов могут в некоторых случаях подрывать или постепенно разрушать веру, причем внешне это может никак не проявляться. Никто не сражается в открытую с обреченной верой. Никто не собирает войско, чтобы пойти на нее войной. Сторонники тихо покидают ее один за другим до тех пор, пока лишь жалкое меньшинство не будет за нее цепляться. В этой ситуации ее царствование сохраняется. Поскольку враги продолжают хранить мир или выражать свои мысли только в тайне, пройдет немало времени прежде, чем они обретут уверенность, что произошла великая революция, а будучи в сомнениях, они бездействуют. Они наблюдают и хранят молчание. Большинство больше не верит, но по-прежнему выглядит так, как будто верит, и этого пустого призрака общественного мнения достаточно для того, чтобы остудить кровь возможным новаторам и заставить их замолчать из уважения.

В отрывке из «Старого порядка» (1856) Токвиля нечто похожее сказано о религии. В ходе Великой французской революции «те, кто сохранил прежнюю веру, побоялись остаться в одиночестве со своей преданностью и, страшась изоляции больше, чем ереси, присоединились к толпе, не разделяя ее убеждений. Так то, что было мнением части нации, стало считаться мнением всех и с тех пор стало казаться неоспоримым даже для тех, кто придал ему эту ложную видимость».

В этом пассаже Токвиль отсылает к убеждениям, которые люди демонстрируют (или стараются не отвергать), а не к тем, в которые на самом деле искренне верят. В этом отношении его анализ отличается от поведения в эксперименте с перемещающимся источником света и при одиночных публичных условиях эксперимента с измерением линии. Тем не менее это не строгое и не мгновенное различие. Как я уже не раз отмечал, не всегда ясно, что означает «верить», что что-то имеет место. Даже при одиночных публичных условиях «вера» участников, сказавших, что подходящая линия А, может оказаться слабой. К примеру, они не захотели бы поставить на нее деньги. Кроме того, высказывание какого-то убеждения может при некоторых обстоятельствах породить тенденцию поддержать его (см. главу VII).

Современная психология переоткрыла догадку Токвиля, дав ей название «плюралистического неведения» (pluralistic ignorance). В крайних случаях никто не верит в истину какого-то высказывания, но полагают, что все остальные в него верят. В более реалистических случаях большинство людей в нее не верят, но убеждены, что верит большинство. Обе ситуации отличаются от патологических случаев, когда все публично высказывают определенное убеждение и при этом никто не придерживается его в частном порядке. Такая культура лицемерия в крайней степени была свойственна коммунизму, по крайней мере, в его финальной геронтократической стадии. Плюралистическое неведение и культура лицемерия могут опираться на один и тот же механизм, а именно на страх осуждения или наказания за выражение иных взглядов. Различие заключается в том, что при плюралистическом неведении осуждение является горизонтальным – разделяется только согражданами, которые ошибочно полагают, что им следует подвергать остракизму инакомыслящих, иначе они сами окажутся его жертвами. Культура лицемерия, наоборот, действует посредством вертикально налагаемого наказания: те, кто не выражает энтузиазма по поводу выполнения плана или ненависти к классовому врагу, могут потерять работу или с ними может случиться что-то похуже. Вертикальное наказание может затем порождать горизонтальные следствия, если люди будут избегать или наказывать инакомыслящих, чтобы самим не быть наказанными за инакомыслие.

Плюралистическое неведение также отличается от механизма, лежащего в основе синдрома стороннего наблюдателя, имевшего место при убийстве Китти Дженовезе. В условной версии последнего случая каждый индивид полагал, что его пассивность оправдана пассивностью других. Причина состояла не в социальном давлении, не в желании соответствовать нормам группы, поскольку 38 посторонних наблюдателей были слишком разобщены, чтобы образовать сообщество. Скорее пассивность оправдывалась следующим заключением: поскольку никто больше ничего не делает, ситуация не может быть серьезной. «Сырые данные» (крики девушки) заглушались этим выводом. Вскоре мы рассмотрим этот механизм более подробно. Здесь я только хочу заметить, что данная ситуация не предполагает плюралистического неведения, поскольку нет расхождения между тем, во что человек верит частным образом, и теми убеждениями, которые он приписывает остальным.

В качестве иллюстрации плюралистического неведения использовалась культура потребления алкоголя. Во многих американских кампусах существует культура пьянства среди студентов, особенно мужского пола. Многим из них не нравится такой высокий уровень потребления, но они соглашаются пить, потому что ошибочно полагают, что и другие соглашаются. Их поведение по отношению к алкоголю сообразуется с тем, что они ошибочно считают типичным поведением на кампусе, а не с их частными взглядами. Еще один пример может быть почерпнут из эксперимента, в котором студентам предлагалось прочесть статью, сознательно написанную в таком бестолковом стиле, что она была практически нечитаемой, после чего их спрашивали, насколько хорошо они ее поняли и насколько хорошо, по их мнению, ее поняли другие. В одном случае студенты имели возможность подойти к экспериментатору и попросить у него помощи; в другом им было четко сказано, что они не могут этого сделать. Но даже в первом случае студенты не стали подходить к экспериментатору, потому что процедура была связана с риском поставить себя в неловкое положение. Однако каждый студент полагал, что, если он или она стеснялись обратиться за помощью, другие не делали этого, потому что понимали статью и не нуждались в помощи. Короче говоря, студенты в этом случае были склонны считать, что другие понимают статью лучше, чем они сами. В другом случае это различие исчезло. Гипотетически этот эффект мог быть связан с «синдромом старшего ребенка». Как отмечалось в главе XVIII, мы все осознаем наши тревоги и страхи, но так как у нас нет прямого доступа к внутреннему миру других, мы склонны считать их более зрелыми и лучше владеющими собой.

Исследование потребления алкоголя на кампусе также показало, что со временем частные мнения, представления о мнениях других и поведение пришли во взаимное соответствие, из чего следует вопрос о стабильности плюралистического неведения. В действительности, оно может исчезнуть двумя способами: если ложные представления о других становятся истинными и если люди перестают их придерживаться. Если каждый человек принимает убеждения, которые он или она (ошибочно) приписывают другим, такое приписывание действительно может стать правдой. Вероятнее всего, это происходит посредством редукции диссонанса, вызванного либо дискомфортом от несогласия с большинством, либо дискомфортом из-за того, что приходится говорить одно, а верить в другое. Похоже, именно так и происходит с потреблением алкоголя на кампусе.

С другой стороны, ситуация может «распасться». Предположим, 20 % членов группы показывают своим поведением, что они не разделяют общего убеждения и что оставшиеся 80 % признают его только на словах, потому что им требуются 20 % нонконформистов, чтобы стать таковыми самим. Предположим, в частности, что в группе из 100 человек есть 20 нонконформистов, 10 человек, готовых «открыться», если это сделают, по крайней мере, 25 человек; 15 человек, которые пойдут вслед за (как минимум) 35, и 55, которые присоединятся, если не менее 50 человек раскроют свое истинное отношение. Известно, что культура большинства устойчива. Однако предположим, что 5 самых закоренелых конформистов уходят или умирают и их замещают 5 нонконформистов. В этом случае большинство развалится. 25 нонконформистов создадут условия для того, чтобы к ним присоединились еще 10 человек; полученные таким образом 35 привлекут еще 15, тем самым создав требуемый порог для того, чтобы к ним присоединились оставшиеся 50. Вместо того чтобы считать этот процесс распадом конформизма, мы также можем рассматривать его как лавинообразный рост нонконформизма. В дальнейшем мы обнаружим подобную динамику в коллективных действиях (см. главу XXIV).

Конформизм может распадаться и многими другими путями. Случай маленького ребенка из сказки Андерсена отражен в эксперименте с соотнесением линий: стоит только одному подсадному лицу высказать верное мнение, что D ближе всего по длине к линии В, конформизм практически исчезает. В качестве другого примера рассмотрим распространенную в Англии и во Франции веру в то, что король своим прикосновением может излечивать золотуху. Реформация подорвала эту веру, поскольку католикам во Франции и англиканцам в Англии приходилось теперь объяснять, почему подобные свидетельства из других стран фальшивы. Но признание возможности грандиозного коллективного заблуждения оказалось слишком опасным, поскольку якобы недостоверные доказательства, использовавшиеся для поддержания этой веры в других странах, не слишком отличались от тех, что применялись в их собственных.

Еще один механизм распада конформизма – публикация опросов общественного мнения. До референдума 1972 года о вступлении Норвегии в «Общий рынок» (как это тогда называлось) правительство, основные политические партии и главные газеты единодушно выступали в поддержку этого решения. Хотя, как показал референдум, существовало народное большинство, настроенное против такой инициативы, если бы не опросы, каждый индивидуальный оппонент считал бы себя членом незначительного меньшинства. Без опросов результаты референдума, скорее всего, были бы иными. Некоторые из тех, кто выступал против, воздержались бы от голосования, поскольку исход считался предрешенным. Кроме того, движение, образованное с целью убедить колеблющихся, было бы маленьким и лишенным влияния. В период между введением всеобщего избирательного права и ростом опросов общественного мнения, по всей видимости, существовало обширное поле для плюралистического неведения по политическим вопросам.

 

Слухи, страхи и надежды

Еще одна сказка Ганса Христиана Андерсена «В этом нет никаких сомнений» иллюстрирует, как «одно маленькое перышко может легко вырасти в пять куриц» путем последовательных преувеличений. Насколько мне известно, исследование образования и распространения слухов не сильно продвинулось. Основной вклад в него внесли французские (и некоторые англо-американские) историки, которые пошли по пути, намеченном Жоржем Лефевром в его новаторском исследовании «великого страха» 1789 года. В дополнение к этому они изучали слухи, которые практически все были ложными и относились:

• к возвращению Наполеона после двух поражений в 1814 и 1815 годах;

• полной реставрации старого порядка ;

• уравнительному разделу имущества рабочими накануне Революции 1848 года;

• массированному вторжению в Германию в марте 1848 года обедневших французских рабочих, занимавшихся грабежами, поджогами и убийствами;

• заговору врачей с целью «отравить народ»;

• заговору духовенства и знати с целью «уморить народ голодом»;

• предстоящему снижению налогов;

• предстоящему повышению налогов;

•  франтирерам , расстреливавшим немецких солдат с крыш во время вторжения Германии в Бельгию в 1914 году;

• десяткам тысяч русских солдат, пополнивших войска союзников в августе 1914 года.

На основании этих исследований, я думаю, можно выявить общие проблемы и, возможно, сделать определенные выводы. Позвольте, однако, начать с эмпирических наблюдений. Во-первых, идея одного пера, превращающегося в пять куриц, не преувеличивает усиливающий эффект слухов. После восстания рабочих в Париже в июне 1848 года два человека, замеченные на обочине сельской дороги, превращались в 10, 300, 600 человек, по мере того как история переходила из уст в уста, пока наконец не появлялся слух о том, что три тысячи «уравнителей», приверженцев имущественного передела (partageux), занимаются мародерством, убийствами и поджогами. Для отражения угрозы было отправлено 30 тысяч солдат. Расследование показало, что один из этих двоих был умалишенным, а второй – отцом, который за ним ухаживал. В тот же самый период крестьянин выдумывал басни, чтобы попугать ребенка; вскоре после этого более тысячи человек взялись за оружие, чтобы сражаться с несуществующими «разбойниками».

Во-вторых, иногда возможно с некоторой точностью определить происхождение, скорость и механизм распространения слухов. «Великий страх» 1789 года возник одновременно, но независимо (скоординированный временем сбора урожая) в семи разных местах, а затем распространился (со средней скоростью четыре километра в час) и охватил бо́льшую часть страны. Слух о вторжении в Германию французских безработных рабочих в 1848 году распространялся с похожей скоростью. В обоих случаях делались оценки, насколько замедлялось распространение слуха при пересечении гористой местности и ночью. Часто действия, к которым побуждала молва, как мы вскоре увидим, сами становились ее возбудителями. Кроме того, слух зачастую распространялся индивидами, искренне или неискренне утверждавшими, что они владеют информацией: официальными лицами, бродягами, странствующими торговцами, солдатами, возвращавшимися с фронта. Слухи также распространяются благодаря звону колоколов, который может быть слышен в соседних деревнях. В более поздние времена важным источником слухов стали газеты и письма. Официальное опровержение слуха лишь подпитывало его.

Лефевр резюмировал часть своего объяснения «великого страха», заметив, что «народ сам себя пугал». Вера одних крестьян в приближение разбойников приводила к мобилизации войск, которых другие крестьяне издалека принимали за разбойников. Когда в деревне били в колокола, отряды, посылавшиеся соседними деревнями, принимали за врагов. В 1848 году предупредительный выстрел пушки в одной французской деревне был истолкован в соседних как шум битвы. Когда в марте 1848 года слухи о грядущем нашествии французских нищих достигли Германии, дорожные рабочие на французской стороне Рейна в спешке стали переправляться через реку, чтобы вернуться домой к семьям. Другие, наблюдая за этим издалека, могли принять их за приближающихся французов.

Во многих случаях содержанием слуха является существование заговора против народа, устроенного правительством или элитой. Естественное событие – плохой урожай, серия пожаров, вспышка холеры – приписывается интенциональной инстанции. (Как отмечалось ранее, люди часто полагали, что элитами движет злонамеренность, а не корысть.) Та же самая ментальная привычка заставляет властей приписывать общий интенциональный источник тому, что на самом деле является слухами, возникшими независимо друг от друга. Из того факта, что похожие слухи одновременно появились в разных частях страны, власти справедливо делали вывод о наличии общей причины. Вместо того чтобы идентифицировать эту причину как единую для всех объективную ситуацию (например, неурожай), власти ошибочно заключали, что это было делом рук интенционального агента. Слухи о заговорах были неотделимы от веры в то, что слухи порождаются заговорами.

Комментируя тенденцию слухов разрастаться, Монтень, возможно, предложил первый анализ микромеханизмов их распространения:

Между ничем и ничтожнейшей из существующих в мире вещей расстояние большее, чем между этой ничтожнейшей и величайшей. Так вот те, кто первыми прослышали о некоем удивительном явлении и начинают повсюду трезвонить о нем, отлично чувствуют, встречая недоверие, где в их утверждениях слабое место, и всячески стараются заделать прореху, приводя ложные свидетельства. <…> Вначале чье-то личное заблуждение становится общим, а затем уже общее – личным. Вот и растет эта постройка, к которой каждый прикладывает руку, так что самый дальний свидетель события оказывается лучше осведомленным, чем непосредственный, а последний человек, узнавший о нем, – гораздо более убежденным, чем первый. Все это происходит самым естественным образом, ибо каждый, кто во что-то поверил, считает актом великодушия убедить в том же другого человека и ради этого, не смущаясь, добавляет кое-что собственного сочинения, если, по его мнению, это необходимо, чтобы во всеоружии встретить сопротивление другого.

Это до некоторой степени снисходительное объяснение, поскольку Монтень приписывает распространителю слухов всего лишь желание убедить других в том, во что он верит сам. В своем анализе «великого страха» Лефевр указывает на другие, более темные мотивы. Некоторые индивиды могут быть заинтересованы в преувеличении опасности, чтобы не быть обвиненными в трусости. Показать недоверие означало одновременно вызвать обвинения в служении интересам контрреволюции, в желании усыпить бдительность на пике угрозы и оскорбить самолюбие тех, кто бьет тревогу. При анализе слухов в XIX веке утверждалось, что бродяги, как правило, распространяли те из них, которые слушатели хотели слышать: о возвращении Наполеона I – чтобы доставить удовольствие его сторонникам, и о болезни Наполеона III – чтобы удовлетворить его противников. Точно так же торговцы пускали самые сенсационные легенды, чтобы привлечь более широкую аудиторию. Что до молвы о бельгийских франтирерах, они казались неоспоримыми, раз были использованы для кровавых репрессий. Как еще, по мнению немцев, они могли оправдать свои зверства? А если слухи распространяются ранеными солдатами, вернувшимися с фронта, кто решится их опровергнуть?

Авторы, пишущие о слухах, делают акцент на том, как они возникают в «коллективном сознании» в форме предварительной схемы, которая может быть активирована самыми незначительными событиями. Популярные верования, касающиеся злонамеренности элит и их склонности устраивать заговоры против народа, входят в ряд общих условий, делающих слухи достоверными, в дополнение к перечисленными выше специфическим факторам. Вера в ненасытную потребность правительства в повышении налогов и в большем количестве солдат также приводила к тому, что внешне нейтральные действия, такие как статистические исследования, вызывали слухи о грядущем росте налогов и объявлении армейского призыва. В 1914 году представления немцев о бельгийском сопротивлении определялись схемой франтирера, сложившейся во время Франко-прусской войны 1870–1871 годов. Эти схемы обычно имеют некоторые основания в реальности, даже если специфические верования, которые они внушают, их лишены.

Я несколько раз цитировал пословицу «мы легко верим в то, на что надеемся, и в то, чего боимся». Слухи, которые я привел, иллюстрируют обе возможности. Возвращение Наполеона, снижение налогов по случаю смены режима и присоединение русских солдат к силам союзников – все это свидетельствует о силе надежды. (В случае Наполеона, впрочем, были и те, кто страшился его возвращения.) Но все же один историк слухов во Франции XIX века заявил, что «в целом слухи гораздо более пессимистичны, чем эйфоричны»: страх преобладает над надеждой. Чтобы проверить данное утверждение, можно подсчитать эпизоды принятия желаемого за действительное и принятия нежелаемого за действительное и посмотреть, действительно ли последнее преобладает над первым. Вероятно, такая попытка была бы безнадежной, так как невозможно сделать репрезентативную выборку и трудно понять, какую важность придавать каждому эпизоду.

Более перспективный подход может дать различение убеждений и квазиубеждений, которое я предложил во вступлении ко второй части; главное различие заключается в том, что в качестве предпосылки к действию используются только первые. Если мы изучим примеры формирования слухов, окажется, что менять свое поведение людей заставляют почти исключительно слухи, основанные на страхе. В эпизодах образования слухов во Франции XVIII–XIX веков крестьяне собирали урожай до того как он созреет, чтобы помешать его уничтожению «разбойниками», продавали зерно, даже не оставляя ничего на семена, потому что боялись, что все будет полностью конфисковано, прятали ценности, когда ползли слухи, что их обложат налогом, женились, чтобы избежать призыва в армию, и запасались солью, когда появлялись слухи о налоге на соль. Молва о приближении разбойников имела решающее значение в ходе Французской революции. Среди прочего она побуждала крестьян нападать на господские замки, то есть совершать действия, которые, в свою очередь, вызвали к жизни декреты 4 августа 1789 года, уничтожившие феодализм. Этнические бунты сходным образом часто порождаются слухами о грядущем нападении со стороны другой группы. Принятие нежелаемого за действительное, порождаемое страхом, по всей видимости, обладает значительной способностью влиять на поведение. Напротив, принятие желаемого за действительное, порождаемое надеждой, как представляется, чаще используется по причине своей способности к утешению. Данная асимметрия кажется очень устойчивой. Хотя она не доказывает, что слухов, основанных на страхе, больше, она демонстрирует их важность в объяснении поведения.

Главное исключение из этой асимметрии, с которым я столкнулся, имеет место на финансовых рынках, где подпитываемые надеждой слухи часто основываются на спекулятивных пузырях. «Иррациональное изобилие» 1990-х, конечно, использовалось как основа для – крайне саморазрушительных – действий. В то же время финансовые рынки часто демонстрируют подверженность иррациональному пессимизму. Мало что известно, однако, о механике и динамике интерактивного формирования убеждений на этих рынках. Представляется, что там имеет место сложное взаимодействие между теми, кто принимает решения на основании слухов, теми, кто действует, ориентируясь на динамику цен, вызванную слухами, и теми, кто руководствуется слухами о возможном изменении цен. Хотя некоторые агенты действуют согласно рациональным убеждениям, опираясь на факты, некоторые из этих фактов являются результатом иррациональных действий, совершенных под воздействием необоснованных слухов.

Асимметрия, как представляется, ограничивается интерактивным образованием убеждений. На индивидуальном уровне принятие желаемого за действительное, конечно же, в неменьшей степени способно влиять на поведение, чем принятие нежелаемого за действительное. Более того, повседневные наблюдения подсказывают, что на индивидуальном уровне последний механизм встречается реже первого. Кажется, что интер активная природа слухов не до конца понятными нам путями порождает паттерны, которые отличаются от тех, что мы наблюдаем, когда индивиды формируют свои убеждения в изоляции друг от друга.

 

Информационные каскады

Слухи также возникают посредством полностью рационального формирования убеждений, через механизм, известный как «информационные каскады». Предположим, что каждый индивид в группе имеет доступ к информации о каком-то частном вопросе. Все формируют свои взгляды последовательно, каждый полагается на свои частные сведения и мнения, выраженные его предшественниками (если таковые есть) по порядку. Так, каждый житель деревни может располагать какими-то частными данными, о присутствии разбойников, и использовать их вместе с услышанным от других для формирования мнения, которое он передаст дальше. Такую же динамику может иметь поименное голосование, если обсуждаемый вопрос решается только на основании убеждений, а не предпочтений. Каждый член собрания будет принимать решение не только на базе имеющейся у него информации, но также с учетом сведений, полученных при голосовании его предшественников. В качестве третьего примера рассмотрим журнального рецензента, готовящего отзыв на статью, который узнаёт, что рецензент другого журнала выступил против нее (но не узнаёт почему).

В этой ситуации выводы, сделанные другими в ходе выработки позиции, используются как косвенные вводные данные для выработки своих собственных взглядов, при этом неизвестно, какие прямые сведения (частную информацию) использовали те, чтобы прийти к собственным заключениям. Случается, что рациональные индивиды в результате вырабатывают неверные убеждения, в то время как они пришли бы к правильным выводам, будь у них доступ к «сырым данным», которыми располагали их предшественники, а не только к готовым выводам последних. В упомянутом примере второй рецензент мог бы заметить предвзятость или ошибочное суждение, если бы прочел отзыв первого рецензента. Но если ему известен лишь вывод, содержащийся в первом отзыве, и тот факт, что он опубликован в очень уважаемом издании, он должен рационально учитывать отрицательное мнение первого рецензента наряду со своими собственными оценками. Если последние благоприятны, но лишь в небольшой мере, он в конечном счете может порекомендовать отказаться от публикации этой работы. Третий рецензент с благоприятным (в высшей степени) личным отношением также может (рационально) способствовать отказу, если узнает, что до него так поступили двое других рецензентов. Но исход может оказаться субоптимальным (с точки зрения целей научного сообщества), поскольку второй и третий рецензенты выступали за публикацию, а первый был против нее лишь в незначительной степени. Если бы рецензенты прочитали статью в обратном порядке, вывод был бы иным («зависимость от маршрута»).

 

Библиографические примечания

Эксперименты с нахождением соответствия линий были впервые проведены Соломоном Эшем и описываются в любом учебнике по социальной психологии, например в «Общественном животном» Э. Аронсона (Аронсон Э. Общественное животное. Введение в социальную психологию. М.: Аспект Пресс, 1998). Эксперименты с движущимся светом описаны в работе Р. С. Джейкобса и Д. Т. Кэмпбелла «Сохранение произвольной традиции в нескольких поколениях лабораторной микрокультуры» (Jacobs R. C., Campbell D. T. The perpetuation of an arbitrary tradition through several generations of laboratory microculture // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1961. Р. 649–658). Касательно распития алкоголя на кампусах см. Д. А. Прентис и Д. Т. Миллер «Плюралистическое неведение и употребление алкоголя на кампусах: некоторые последствия ошибочного восприятия социальной нормы». (Prentice D. A., Miller D. T. Pluralistic ignorance and alcohol use on campus: Some consequences of misperceiving the social norm // Journal of Personality and Social Psychology. 1993. Vol. 64. P. 243–256). По поводу эксперимента со студентами, которым дали читать непонятную статью см. Д. Т. Миллера и С. Макфарланда «Плюралистическое неведение: когда сходство интерпретируется как различие» (Miller D. T., McFarland C. Pluralistic ignorance: When similarity is interpreted as dissimilarity // Journal of Personality and Social Psychology. 1987. Vol. 53. P. 298–305). Сценарий распада основывается на книге Т. Курана «Частные истины, публичные заблуждения» (Kuran T. Private Truths, Public Lies. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1995). Наблюдением о влиянии Реформации на веру в то, что король может исцелять, я обязан книге М. Блоха «Короли-чудотворцы» (Блок М. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии. М.: Языки русской культуры, 1998). Исследования образования слухов взяты мною из работ Ж. Лефевра «Великий страх 1789 года» (Lefebvre G. La grande peur de 1789. Paris: Armand Colin, 1988); Ф. Пло «Из уст в уста. Рождение и распространение слухов во Франции XIX века» (Ploux F. De bouche à oreille: Naissance et propagation des rumeurs dans la France du XIXe siècle. Paris: Aubier, 2003); Р. Сеневали «„Ложная французская тревога“: революционная паника в Бедене, 1848» (Cenevali R. The «false French alarm»: Revolutionary panic in Beden, 1848 // Central European History. 1985. Vol. 18. P. 119–142); М. Блок «Размышления историка о ложных слухах военного времени» (Bloch M. Réflexions d’un historien sur les fausses nouvelles de guerre // Revue de synthèse historique. 1921. Vol. 33. P. 13–35; «Правда и ложь в Большой войне» (Prochasson C., Rasmussen A. (eds.).Vrai et faux dans la Grande Guerre. Paris: Editions La Décoverte, 2004). Подробное перечисление и анализ роли слухов в этнических бунтах можно найти в книге Д. Горовитца «Смертельный этнический бунт» (Horowitz D. The Deadly Ethnic Riot. Berkeley: University of California Press, 2001). Касательно слухов на биржах см. А. М. Роуз «Слухи на биржах» (Rose A. M. Rumor in the stock market // Public Opinion Quarterly. 1951. Vol. 15. P. 61–86). Введение в механизм информационных каскадов можно найти в роботе С. Бихчандани, Д. Хиршлайфера и И. Уэлча «Учась на поведении других: конформность, поветрия и информационные каскады» (Bikchandani S., Hirshleifer D., Welch I. Learning from the behavior of others: Conformity, fads, and informational cascades // Journal of Economic Perspectives. 1998. Vol. 12. P. 151–170).

 

XXIV. Коллективное действие

 

Живой флаг

В «Днях на озере Вобегон» Гаррисон Кейллор описывает День флага в своем выдуманном городе. Герман, организатор парада, принес некоторое количество синих, красных и белых кепок и раздал их жителям города, чтобы они могли пройти по улицам как живой флаг, тогда как сам он будет стоять на крыше центрального здания, чтобы это заснять. Сразу после войны люди с удовольствием сотрудничали, но позднее у них появились сомнения:

Одной из причин для обиды было то, что никто из них не увидит Флага, в котором они участвовали; фотография в газете будет черно-белой. Только Герман и мистер Хенсон увидят реальный Флаг, да еще несколько мальчишек, слишком невысоких, чтобы понадобиться внизу. Люди хотели получить возможность подняться на крышу и увидеть зрелище своими глазами.

«Как вы можете подняться наверх, когда вы должны быть внизу? – сказал Герман. – Вы подниметесь наверх, и вам будет не на что смотреть. Разве недостаточно знать, что вы играете свою роль?»

На День флага в 1949 году, едва Герман сказал: «Вот! Стойте так!», один из красных рванул – пробежал четыре пролета по лестнице на крышу, вытянул шею и долго на все смотрел. Хотя после него в толпе осталась дыра, это было чудесное зрелище. Живой флаг заполнил три улицы внизу. Идеальный флаг! Какой яркий красный цвет! Он не мог глаз от него оторвать. «Иди обратно! Нам нужна фотография!» – заорал на него Герман. «Как это выглядит?» – кричали ему люди. «Невероятно! Не могу описать», – отвечал он.

Тогда все захотели взглянуть. «Нет!» – воскликнул Герман, но они проголосовали, и решение было единодушным. Один за другим члены Живого флага поднимались на крышу и любовались им. Это было чудесно. Глаза наполнялись слезами, в голову приходили мысли о величии страны и о месте озера Вобегон во всем этом. Хотелось стоять там весь день и просто впитывать это в себя. Так что час спустя, когда наверху побывали только сорок человек из пятисот, оставшиеся начали нервничать. «Пошевеливайтесь! Что вы там копаетесь? Вы уже все посмотрели! Спускайтесь и дайте другим посмотреть!» Герман посылал людей группами по четыре человека, потом по десять, но через два часа Живой флаг стал Сидячим, а потом начал распадаться, потому что те, кто посмотрел, подумывали о том, чтобы пойти домой на ужин, что приводило в бешенство тех, кто еще не успел.

«Еще десять минут», – закричал Герман. Но десять минут превратились в двадцать, потом в тридцать, люди потихоньку расходились, и Флаг, открывшейся взору последнего зрителя, был Флагом, простреленным из пушки.

В 1959 году руководство Днем флага перешло к сыновьям Кнута. Герман отдал им коробки с кепками. С тех пор им удалось устроить несколько хороших флагов, хотя чаще всего явка была невысока. Для хорошего флага нужно по меньшей мере 400 человек. В некоторые годы Кнуты устанавливали правило «не смотреть», в другой раз устраивали лотерею. Один раз они экспериментировали с большим зеркалом, которое два человека держали у края крыши, но, когда люди отступали и смотрели вверх, Флаг, конечно же, исчезал [291] .

Вобегонианцы столкнулись с проблемой коллективного действия, хотя и в необычной форме. Каждый испытывает искушение подняться на крышу, а в более позднем эксперименте взглянуть в зеркало. Но если они все это сделают, флаг распадется или исчезнет и смотреть будет не на что. Для решения проблемы они прибегают к классическим технологиям координации: ввести правило «не смотреть», чтобы помешать «безбилетникам», смотреть по очереди, провести лотерею. Первое решение не слишком удовлетворительно, потому что нет большого смысла организовать флаг, который никто не может увидеть. Другие решения дают возможность посмотреть, но лишь немногим, потому что иначе смотреть будет не на что. Они, однако, требуют централизованной координации, опирающейся на организации и санкции. Задача в том, чтобы понять, как люди иногда решают проблемы коллективного действия с помощью децентрализированного действия.

 

Распад и лавинообразный рост

Если предоставить людей самим себе, то флаг в буквальном смысле распался бы. Распад в метафорическом смысле был также показан в экспериментах с общественными благами. Людям дают некоторую сумму денег и говорят, что, если они вложат ее в общий фонд, сумма увеличится, а потом эту увеличенную сумму в равных долях распределят между всеми, в том числе теми, кто сам не вносил вклад в общий фонд. (Это «дилемма заключенного» с участием многих игроков, многократно разыгрываемая между одними и теми же подопытными.) Если бы все участники были рациональны и своекорыстны, никто не вложил бы ничего. В действительности, даже в анонимных взаимодействиях участники сначала вкладывают 40–60 % полученных денег. В последующих раундах вклады стабильно падают, пока не стабилизируются в районе 10 %. Одно из возможных объяснений заключается в том, что все люди готовы вкладывать тогда и только тогда, когда есть определенный уровень вкладов других. Этот уровень может варьироваться от индивида к индивиду. Некоторым может требоваться более высокий уровень вкладов, чтобы сподвигнуть их на участие, тогда как другие вкладывают, если хотя бы немногие сделали свой взнос или даже когда его не сделал никто. Тогда распад может произойти, как показано на рис. XXIV.1.

В самом начале люди полагают, что размер вкладов других будет в среднем составлять OD. Некоторые индивиды – крайние эгоисты и не вносят ничего, но есть и те, кто, делая вклад, руководствуется нормами справедливости. Итоговая сумма их вкладов дает OH. Эта меньшая сумма (ОН = ОС) затем кладется в основу ожиданий в следующей игре. Некоторые из тех, кто был готов отдать деньги, когда ожидаемый вклад составлял OD, теперь выбыли, так что в результате вклад составит OG. В последующих раундах будет выпадать все больше вкладчиков по мере того, как уровень вкладов будет падать ниже того, при котором они готовы делать свои вложения, пока процесс не стабилизируется на ОА = ОЕ. В этой точке реальные и ожидаемые вклады совпадут.

Можно также наблюдать противоположное явление не «распада», а «лавинообразного возрастания». Примером могут послужить толпы, собиравшиеся каждое воскресенье в Лейпциге перед сносом Берлинской стены в 1989 году. Во время бунтов и революций небольшое количество первопроходцев также может вырасти в движение, которое низвергнет правительство. Но прежде чем попытаться понять природу этих явлений, нужно подробнее описать структуру проблем коллективного действия. Пока мы можем абстрагироваться от последовательного аспекта только что приведенных примеров и охарактеризовать проблему коллективного действия в категориях отношений между индивидуальными выборами и коллективным результатом.

РИС. XXIV.1

Проблема тесно связана с вопросами, которые я затрагивал в предыдущих главах. Проблемы коллективного действия сопровождаются негативными или позитивными экстерналиями, которые порождают «дилеммы заключенного» с участием многих лиц или связанные с ними ситуации. Для характеристики проблемы коллективного действия я ограничусь подмножеством мотиваций, которые могут вдохновлять агентов в таких ситуациях. В частности, предполагается, что агенты мотивированы только затратами на участие и личными выгодами, которые они могут извлечь из исхода коллективного действия. Например, вышедший на забастовку рабочий, как предполагается, должен учитывать только риск потери работы или зарплаты на период забастовки, а также перспективу получения более высокой заработной платы (для себя), если забастовка увенчается успехом. Мы же, наоборот, должны обратиться к более широкому спектру мотиваций, чтобы объяснить выбор кооперативной стратегии в таких ситуациях.

Обеспечение позитивной экстерналии несет для агента прямые издержки или риски. В эксперименте с общественными благами в качестве издержек выступает жертвование частью полученной суммы. В маршах в Лейпциге это был риск попасть под дубинки полиции. В то же время агент обеспечивает небольшую материальную выгоду тем, с кем он взаимодействует. В эксперименте каждый из остальных участников получал небольшую долю от своего взноса. Подопытный также извлекал материальную выгоду (он получал ту же самую долю), но очевидно, что она была меньше, чем издержки. В Лейпциге каждый новый участник демонстрации становился дополнительным объектом внимания для полицейских сил (если предположить, что их численность была неизменной) и тем самым способствовал тому, что вероятность избиения любого из его товарищей по демонстрации уменьшалась. Таким образом, если мы ограничимся прямыми затратами и прибылями от кооперации, индивидуальная измена будет превосходить индивидуальное сотрудничество. В то же время в обоих случаях универсальное сотрудничество превосходит универсальный отказ от него. Если все внесут полученные вклады в общий фонд, они получат обратно ту же умноженную сумму. Если все жители Лейпцига выйдут на улицы, риск того, что кто-то из них будет избит, снижается до 0, тогда как шансы падения ненавистного режима приближаются к 1.

 

Технология коллективного действия

Мы можем изобразить эту ситуацию на графике. На рис. XXIV.2 видно, как в группе n + 1 индивидов варьируется выплата данному индивиду в зависимости от его собственного поведения и действий остальных. Поведение других отмечено на горизонтальной оси, которая отображает количество участников кооперации (среди прочих). Если индивид также относится к участникам кооперации, его полезность, измеренная по вертикальной оси, обозначается вдоль R на линии AB на графиках. Если он относится к уклоняющимся от сотрудничества, его полезность измеряется по оси L на прямой OC. Прямые R и L пересекают вертикальные оси в порядке, который определяет обычную (для двух игроков) «дилемму заключенного»: наиболее предпочтительный исход – односторонний отказ от сотрудничества («безбилетничество»), следующий по желательности исход – универсальное сотрудничество, третий по оптимальности – универсальный отказ от сотрудничества, а худший – одностороннее сотрудничество (когда вас используют). В случае игры двух лиц доминирующей стратегией является отсутствие сотрудничества, поскольку прямая L повсюду проходит выше, чем R. В отличие от игры с двумя игроками мы, тем не менее, можем выделить некоторое число участников кооперации М, которым выгоднее сотрудничать даже при наличии «безбилетников», которые на них наживаются. Прямая ОВ показывает среднюю прибыль для всех, в том числе тех, кто не сотрудничает, в виде функции от числа участников. Поскольку количество агентов постоянно, ОВ также отражает общую выгоду от кооперации.

РИС. XXIV.2

Ситуация, показанная на рис. XX.2, отражает особый случай. Он подразумевает, что стоимость кооперации, измеряемая расстоянием между кривыми L и R, постоянна. В других случаях цена кооперации возрастает по мере подключения к ней большего количества людей. Чем больше слушателей присоединяется к телефонным опросам на местном радио, тем больше перегружаются линии и больше времени уходит на то, чтобы дозвониться. Может так случиться, что последние присоединившиеся действительно снижают среднюю выгоду, потому что их затраты на участие превышают сумму выгод, которые они производят для всех остальных (и для себя). Цена также может быть высокой первоначально, но позднее способна снижаться. По мере того как все больше людей выходило на демонстрации в Лейпциге, правительственным силам приходилось распределяться все более «тонким слоем». В этом случае первые сотрудничающие могли так же и по тем же причинам ухудшить ситуацию (с точки зрения сокращения средней выгоды).

РИС. XXIV.3

На рис. XXIV.2 также видно, что выгоды от сотрудничества, заданные прямой L, являются линейной функцией от количества участников кооперации. Каждый новый участник в одинаковой степени способствует приросту благосостояния всех. Увеличение предельных выгод может быть проиллюстрировано очисткой пляжа от мусора: последняя убранная бутылка производит больший эстетический эффект, чем предпоследняя. Простой пример – звонок в муниципалитет по поводу рытвины в городском районе, где проживает средний класс: первый из тех, кто нашел время позвонить, дает вероятность 0,4 того, что выбоина будет заделана, второй увеличивает вероятность до 0,7, третий – до 0,8, четвертый – до 0,85, пятый – до 0,88 и т. д. Иногда и первые, и последние участники кооперации мало что добавляют, тогда как те, кто оказывается в середине, более эффективны. Несколько революционеров или участников забастовки почти ничего не меняют, а когда почти все присоединились к движению, то, что в него вступило еще несколько ранее не присоединявшихся человек, не имеет значения. Вероятно, для социальных движений такой паттерн является типичным.

Предельные выгоды от сотрудничества в определенном диапазоне могут даже оказаться отрицательными. Одностороннее разоружение только ухудшит положение всех государств, если создаст вакуум власти, который придется заполнять, развязав войну. Изолированные бунты могут дать властям повод обрушиться не только на реальных бунтовщиков, но и на потенциальных. И наоборот, участников кооперации может оказаться слишком много. Представьте себе, что во время войны все захотят вступить в армию, так что некому будет работать в промышленности и война будет проиграна. Если во время пикника все захотят участвовать в приготовлении обеда, слишком большое количество поваров может испортить блюдо.

Как показывают эти наблюдения, технология коллективного действия меняется от случая к случаю. В дальнейшем я остановлюсь на примере, представленном на рис. XXIV.3, который, как мне кажется, типичен для социальных движений, стремящихся добиться определенных изменений в политике. Первые участники платят высокую цену, подвергаются большому риску и дают небольшую выгоду остальным. В действительности, они могут даже нанести им вред, а не пользу. Их результирующий вклад отрицателен. Последние участники тоже не приносят большой пользы. В некоторых случаях, как я указывал, их затраты могут сокращаться. В других – все, кто ведет борьбу за определенное дело, могут нести значительные потери или подвергаться риску до тех пор, пока противник не капитулирует. Те, кто вступил во французское Сопротивление в 1944 году, нанесли не такой уж большой ущерб немцам, при этом подвергнув свою жизнь большому риску.

 

Преодолевая проблему «безбилетника»

Я определил проблему коллективного действия в категориях целенаправленных рациональных эгоистических мотиваций. Как правило, этого не достаточно, чтобы подтолкнуть к сотрудничеству, поскольку независимо от того, что делают другие, индивиду выгоднее не участвовать. Позвольте упомянуть два исключения из этого утверждения.

Первое возникает, когда одни и те же агенты многократно сталкиваются с проблемой коллективного действия. В непрерывном взаимодействии такого рода кооперация может поддерживаться стратегией переключения: сотрудничай, пока так поступают все, и отказывайся, когда хотя бы один другой агент уклоняется. Есть некоторые свидетельства того, что именно на этом держатся картели. Решения не участвовать во Второй мировой войне тоже могли быть вызваны опасениями возмездия, но более вероятно, что это было связано с операционными недостатками метода. Однако такие случаи нетипичны. Например, рабочие не пересматривают ежегодно вопрос своего членства в профсоюзе. Бунты и революции являются однократными действиями, к которым не применимы доводы, касающиеся длящихся взаимодействий. Другие кампании, крестовые походы и движения обычно слишком плохо структурированы, чтобы можно было выявлять тех, кто отказывается сотрудничать. Чтобы объяснить, как в таких случаях возникает кооперация, мы должны искать какие-то другие пути.

Второе исключение возникает, если имеется внешний агент, как правило, организация, которая в избирательном порядке наказывает тех, кто не сотрудничает, и/или поощряет сотрудничающих. Государство может наказывать тех, кто подвергает других действию негативных экстерналий, – например, тех, кто курит или плюет в общественных местах. Профсоюзы могут предлагать своим членам дешевые отпуска. Революционные движения могут обещать активистам ключевые должности в постреволюционном правительстве. Такие «решения» основаны на централизированном принуждении, а не на нескоординированном действии непосредственно заинтересованных индивидов. Заметим, однако, что само существование организации, способной менять стимулы для социальных агентов, может быть плодом успешного коллективного действия. Точно так же обещания наградить активистов после победы революции могут быть незаслуживающими доверия. Во многих случаях, от Генриха IV в 1594 году до Шарля де Голля в 1945 году, харизматичные лидеры разочаровывали своих сторонников, назначая или оставляя на ключевых должностях чиновников свергнутого режима. Из политических активистов не всегда получаются хорошие администраторы.

При децентрализированных однократных коллективных действиях сотрудничество не возникнет, если все агенты полностью рациональны, имеют целенаправленные эгоистические мотивации, и эти два обстоятельства общеизвестны. (Это высказывание – логическая истина, не эмпирическое утверждение.) Со ссылкой на рис. XXIV.3 мы можем выявить целый ряд мотиваций, которые могут порождать и поддерживать кооперативное поведение. В условном сценарии, который я собираюсь изложить, они срабатывают последовательно, одна за другой, так что каждая (за исключением первой) опирается на присутствие агентов, мотивированных предшествующими. Хотя этот сценарий применим не ко всем случаям, я полагаю, что одна из его черт имеет универсальное действие. Успешное коллективное действие, когда мы его изучаем, не является плодом деятельности индивидов с идентичными мотивациями. Скорее оно – результат действия смешанных мотиваций, как на индивидуальном, так и на интерперсональном уровне. Далее я приведу полдюжины таких мотиваций, которые, по моему мнению, в разных пропорциях присутствуют во многих случаях коллективного действия.

Кооперация нуждается в некотором количестве индивидов, которые мотивированы не только своими личными издержками и профитами. Две категории таких индивидов представляют собой то, что я называю полными утилитаристами и бескорыстными утилитаристами. Первые будут сотрудничать тогда и только тогда, когда их вклад будет увеличивать среднюю выгоду. На рис. XXIV.3 они требуют, чтобы количество сотрудничающих достигло уровня ОВ, на котором их участие начинает приносить пользу. Вторая категория будет сотрудничать тогда и только тогда, когда их вклад увеличит среднюю выгоду, независимо от того, какие издержки понесут они сами. В некоторых приведенных ранее примерах сотрудничество имело негативные последствия только потому, что издержки участников кооперации превышали совокупную выгоду. Бескорыстный утилитарист не отступится, если его действие будет иметь такого рода отрицательный эффект. Он, однако, уклонится от сотрудничества, если оно нанесет прямой вред другим. Многие потенциальные зачинщики социальных возмущений сталкивались с таким затруднением. Их могут, как было отмечено, останавливать опасения спровоцировать репрессивные меры со стороны работодателей или властей, которые ударят по другим членам группы, а не только по ним самим.

Если они не сталкиваются с этой проблемой, бескорыстных утилитаристов может быть достаточно много, чтобы поднять количество участников кооперации до ОВ, точки, в которой присоединяются полные утилитаристы. Если первых слишком мало или описанное выше затруднение препятствует их действию, нужны безусловные участники кооперации, которые могли бы сформировать критическую массу на уровне ОВ, что повлекло бы за собой подключение полных утилитаристов. Эти акторы предстают в различных обличиях – они могут быть кантианцами, святыми, героями, фанатиками или слегка безумными. Объединяет их то, что они действуют независимо от последствий своих действий и независимо от количества других участников кооперации. Фанатичные нацисты, например, вступали в НСДАП, когда ее перспективы были весьма туманны. Утилитаристы, наоборот, действуют в зависимости от ожидаемых последствий своих действий. Хотя их ожидания сами по себе могут зависеть от количества других членов кооперации, их действия прямо не инициируются численностью последних (см. главу V). Если кривая OGCK на рис. XXIV.3 не опускается ниже 0, оба типа утилитаристов будут действовать как пионеры-первопроходцы.

Следующая категория включает акторов, которые никогда не станут выступать в роли зачинателей. Это индивиды, чья мотивация обусловлена наблюдением за тем, как сотрудничают другие, или знанием о возможном наблюдении со стороны участников кооперации (см. главу V). Первое подмножество этой группы мотивировано квазиморальными нормами честности: нечестно оставаться в стороне, когда другие подвергают себя риску ради общего дела. Сила этой мотивации может варьироваться, то есть разных индивидов может подталкивать к сотрудничеству разное количество участников кооперации. Те, чье участие способно возникнуть при более низком пороге, могут, следовательно, подтолкнуть тех, чей порог кооперации выше. Второе подмножество мотивировано социальными нормами. Если те, кто отказался сотрудничать, могут быть идентифицированы и подвергнуты социальному остракизму, как это, к примеру, обычно происходит на рабочем месте, участники кооперации могут, пристыдив, склонить их к присоединению. Стыдливость тоже имеет свою градацию. Некоторых можно устыдить одним-единственным замечанием или тем, что их будут избегать, тогда как другие присоединятся, только если будут подвергнуты давлению со стороны многих членов группы, включая (возможно, более всего) тех, кто и сам был принужден участвовать под давлением стыда.

Последняя категория – те, кто вступает в движение из-за «выгоды, которую приносит процесс» в виде радости или какой-либо иной формы индивидуальной привлекательности. Для некоторых людей хождение с песнями по улице или использование всевозможных способов развлечения представляет самостоятельную ценность, независимо от мотивов. Для других вступление в какое-то движение становится способом «расширения сознания» или «формирования характера». Хотя желаемые состояния являются, по сути, побочными продуктами (см. главу IV), что подразумевает, что тот, кто добивается их напрямую, скорее всего, потерпит неудачу, такие люди все равно могут вступить в движение по этой причине. Поскольку эти индивиды внешне неотличимы от других категорий, они также могут поспособствовать вступлению тех, чей порог кооперации еще выше.

Эта типология мотивов не дает объяснения успешного коллективного действия, а лишь создает для него рамку. Существует множество разных мотивационных сочетаний, которые могут создавать требуемый эффект лавинообразного роста. В некоторых случаях движение может оказаться не в состоянии завербовать достаточное количество сторонников, если первопроходцы слишком немногочисленны, чтобы привлечь утилитаристов, или же и те и другие вместе недостаточно многочисленны, чтобы привлечь тех, чье сотрудничество зависит от окружающих. В других случаях процесс может не начаться вовсе ввиду отсутствия первопроходцев. Исход зависит от распределения мотиваций в группе и от технологии коллективного действия, а также от организации и лидерства, которые я в данном случае сознательно игнорировал, сосредоточившись на ситуациях чистого децентрализованного выбора.

 

Библиографические примечания

Эксперимент с общественными благами и с эффектом распада описан в «Природе человеческого альтруизма» Э. Фера и У. Фишбахера (Fehr E., Fischbacher U. The nature of human altruism // Nature. 2003. Vol. 425. P. 785–791). Об эффекте лавинообразного роста в Восточной Европе см.: Р. Петерсен «Сопротивление и бунт: уроки Восточной Европы» (Petersen R. Resistance and Rebellion: Lessons from Eastern Europe. Cambridge University Press, 2001). Эта работа показывает, как несколько мотиваций могут сосуществовать внутри одного индивида, а не только (как в моем тексте) среди множества индивидов. Я обсуждаю некоторые вариации технологии в «Цементе общества» (The Cement of Society. Cambridge University Press, 1989). Другие вариации рассматриваются в книге Дж. Марвелла и П. Оливера «Критическая масса в коллективном действии» (Marwell G., Oliver P. The Critical Mass in Collective Action. Cambridge University Press, 1993). Изящный обзор темы представлен в «Коллективном действии» Т. Сэндлера (Sandler T. Collective Action. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1992). Применение этой теории, учитывающее тот факт, что у индивидов могут быть как разные ресурсы, так и разные мотивации, есть в книге Дж. Боумана «Коллективное капиталистическое действие» (Bowman J. Capitalist Collective Action. Cambridge University Press, 1993). Кооперация со стратегией переключения в картелях обсуждается в работе Ч. Липсона «Дилемма банкиров: частная кооперация при реструктуризации государственных долгов» (Lipson C. Bankers’ dilemmas: Private cooperation in rescheduling sovereign debts // Oye K. A. (ed.). Cooperation Under Anarchy. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1986). Сюда можно отнести и пример с нью-йоркскими торговцами алмазами, приведенный в главе XXIII. Объяснение коллективного действия с точки зрения вертикальных отношений между лидерами и последователями приводится в книге С. Каливаса «Логика насилия в гражданской войне» (Kalyvas S. The Logic of Violence in Civil War. Cambridge University Press, 2006).

 

XXV. Коллективное принятие решений

 

Часто члены группы – от семьи до общества в целом – нуждаются в том, чтобы регулировать совместные вопросы путем принятия общеобязательных решений. Рассмотрим еще раз ограничение потребления воды в период засухи (см. главу V). Иногда эта проблема коллективного действия может быть решена децентрализованным образом, через сочетание моральных, квазиморальных и социальных норм. Однако часто властям города приходится ограничивать потребление, запрещая использование воды для каких-то целей, например для полива лужаек или наполнения бассейнов. Когда коллективное действие не срабатывает, может потребоваться коллективное принятие решений.

В качестве еще одного примера возьмем практику голосования на общенациональных выборах. Выбор между тем, чтобы пойти голосовать или остаться дома, является классической проблемой коллективного действия. Зная, что его или ее голос никак не влияет на исход голосования, каждый гражданин имеет личный интерес, требующий воздержаться от действия. Но если воздержатся все или если явка упадет до очень низкого уровня, демократия может оказаться под угрозой замены диктатурой или олигархией вопреки (почти) всеобщему интересу. Во многих демократиях явка действительно достигает приличных уровней от 50 до 80 % в результате децентрализации решений граждан. Некоторые могут спросить себя: «А что, если все воздержатся?» Другие могут сказать себе: «Поскольку большинство все-таки дает себе труд пойти и проголосовать, я поступлю честно, если тоже пойду». Кто-то еще может посчитать, что «хотя мой голос и не отражается на жизнеспособности демократии, он становится важен, если его умножить на большое число других граждан, на которых он влияет». В небольшой деревне некоторые могут испугаться, что «если остаться дома, соседи заметят это и выразят осуждение».

Если эти мотивации, вместе или по отдельности, оказываются слишком слабыми, явка может упасть до катастрофически низкого уровня в ходе процесса, который отчасти сам себя усиливает («если лишь немногие идут голосовать, то почему должен это делать я?»). Чтобы обратить вспять эти процессы, парламент может ввести обязательное голосование и штрафы для тех, кто не ходит на выборы, вынеся данный вопрос на референдум. Выражая свое мнение о том, должно ли голосование стать обязательным, избиратели сталкиваются с выбором, отличным от стоявшего перед ними при решении вопроса, идти или не идти на выборы при необязательном голосовании. Выбор делается не между «я иду голосовать» или «я остаюсь дома», а между «каждый голосует» и «каждый имеет право оставаться дома». Если многие из тех, кто предпочтет второй вариант в первом случае, предпочтут первый вариант во втором, они коллективно решат сделать голосование на выборах обязательным.

Коллективное принятие решений связано с политическим выбором. Прежде чем присоединиться к процессу коллективного принятия решений, каждый член группы обладает определенными политическими воззрениями, основанными на фундаментальных предпочтениях в сочетании с комплексом каузальных убеждений о соотношении целей и средств. Основная цель коллективного принятия решений – обобщить индивидуальные предпочтения с помощью одного из трех механизмов, которые будут вкратце охарактеризованы далее. Такое обобщение может вызвать трансформацию индивидуальных политических предпочтений и создать для индивидов стимул ввести окружающих в заблуждение на этот счет. Взаимосвязь между суммированием предпочтений, трансформацией и введением в заблуждение может привести к значительным трудностям.

Во многих случаях, затронутых мною, небольшая группа индивидов принимает решения, которые позднее становятся обязательными для более крупной группы лиц. Иногда они уполномочены для принятия таких решений, будучи представителями или переговорщиками, выступающими от лица более крупного образования. В этой ситуации сдерживающим фактором служит знание о том, что их решения должны быть одобрены избирателями и что они рискуют не быть переизбранными в случае неудовлетворительного результата. В иных обстоятельствах большое общество не имеет других средств воздействия на принимающих решения, влияющие на его жизнь, кроме революции. Но даже здесь мы можем говорить о коллективном принятии решений внутри элиты. За смертью Сталина последовало коллективное лидерство Политбюро. Чилийская хунта, правившая с 1973 по 1980 год, имела хорошо структурированный внутренний порядок принятия решений.

Три механизма, которые я собираюсь рассмотреть, – это спор (arguing), торг (bargaining) и голосование (voting). Я полагаю, что этот список исчерпывающий. Хотя некоторые коллективные решения принимаются посредством механизмов, вносящих элемент случайности, как, например, когда собрание подбрасывает монетку, чтобы поставить точку, или когда вожди выбираются среди всего населения по жребию, само решение использовать подобную процедуру должно быть выработано путем споров, торговли или голосования. Я не буду обсуждать очень интересный вопрос о том, не является ли одна из этих процедур сама по себе более фундаментальной в сравнении с остальными, – например, не принимается ли решение о вынесении какого-либо вопроса на голосование в ходе спора. Вместо этого я собираюсь исследовать особенности каждой процедуры, включая важные отклонения от них.

Позвольте привести сначала несколько примеров этих трех процедур. Спор в чистом виде наблюдается (или, по крайней мере, считается за правило) в жюри, от которого требуется единогласие. Даже здесь некоторые члены могут прибегнуть к молчаливому торгу, поскольку им легче держаться до конца, так как они меньше других торопятся завершить участие в жюри и вернуться к обычной жизни. Поскольку при принятии решения время всегда имеет большое значение и поскольку участники процесса часто дисконтируют будущее с разными коэффициентами – этот пример может в действительности оказаться типичным.

Чистый торг представлен последовательными играми «раздели доллар», в которых стороны одна за другой делают предложения и контрпредложения. Исход определяется механизмом торга и способностью сторон к его ведению, то есть ресурсами, дающими им возможность выступать с правдоподобными угрозами и обещаниями. Процесс проиллюстрирован на рис. XX.2.

Концепция голосования как коллективного принятия решений в чистом виде была представлена у Руссо. Гражданам следовало выработать свои предпочтения в изоляции друг от друга так, чтобы не поддаться влиянию красноречия или демагогии. Так как голосовать они должны также в изоляции друг от друга, торговля голосами исключается. В настоящих политических системах этот идеал недостижим. Он может быть проиллюстрирован некоторыми решениями с низкими ставками, такими как выборы членов научной академии, чья основная функция – избирать новых членов.

Сочетание спора и голосования без торга может быть проиллюстрировано наймом и решением о предоставлении постоянной должности (tenure) на университетских факультетах. Предполагается, что здесь действует лишь оценка заслуг кандидата с последующим голосованием. Хотя этот идеал не всегда соответствует реальности, иногда такое все же происходит. На определенных факультетах существует запрет на оказание взаимных услуг, поддержанный нормой, требующей объяснять причины голосования тем или иным образом.

Сочетание спора и торга без голосования иллюстрируется коллективным торгом относительно заработной платы. Когда профсоюз и менеджмент компании решают, как поделить ее доход, может показаться, что речь идет только о торге. Однако более пристальный взгляд выявляет существенное число споров по конкретным вопросам, таким как финансовое благополучие компании и производительность рабочей силы.

Сочетание торга и голосования имеет место, когда члены профсоюза должны утвердить соглашение о заработной плате, достигнутое их представителями. В таких ситуациях ожидаемый исход голосования выступает в качестве угрозы при торге.

Принятие политических решений на уровне комитета, парламента или всего населения часто включает все три процедуры. И опять это связано с потребностью скорейшего принятия решения. Обычно голосование имеет место, когда вопрос должен быть разрешен срочно, поэтому у участников нет времени совещаться, чтобы прийти к единогласному мнению. С более прозаической точки зрения агенты могут быть не заинтересованы в единодушии. Если решение является более срочным для одних, чем для других, также возникает возможность для торга, поскольку те, кто имеет возможность подождать, могут потребовать уступок в обмен на более быстрое принятие решения. В постоянных комитетах и собраниях торг может возникнуть благодаря практике взаимной поддержки (logrolling), что связано с неодинаковой интенсивностью предпочтений по вопросам, которые можно обменивать один на другой. Другие механизмы торга в законодательных органах включают обструкционизм (filibustering) и «политику пустого стула», которая позволяет группе пользоваться правилами кворума для достижения того, что не может быть достигнуто другими средствами.

В таких ситуациях источники способности к торгу создаются внутри самого собрания. В иных случаях те, кто принимает решения, могут пользоваться ресурсами, существующими независимо от собрания – деньгами и людьми. В 1789 году дебаты во французском Учредительном собрании были парализованы королевскими войсками и парижскими толпами, первоначально служившими орудием, направляемым депутатами против войск, а позднее ставшими угрозой, используемой одними депутатами борьбе с другими. В 1989 году квази– или предконституционные круглые столы в Польше были прекращены в связи с угрозой советского вторжения и перспективой экономического коллапса. Если голос не может быть получен с помощью обещания другого голоса, как при взаимной поддержке, он может быть куплен за деньги, например путем выделения целевых партийных фондов на кампанию по переизбранию.

Как станет понятно из нижеследующих рассуждений, три метода коллективного принятия решения могут рассматриваться как три стадии в идеализированной последовательности, в том смысле, что каждая из них естественным путем возникает из предшествующей. Хотя спор по сути своей направлен на единодушие, то есть он основан на доводах, которые, как предполагается, действуют для всех, эту цель редко удается достичь. Для урегулирования вопроса требуется голосование. Поскольку часто на голосование выносится множество вопросов, это, естественно, создает почву для торга в форме оказания взаимных услуг.

 

Спор

Спор – это усилия по убеждению путем приведения доводов. Еще со времен панегирика Афинам Перикла этот способ принятия решений был тесно связан с демократической политикой:

Одним и тем же лицам можно у нас и заботиться о своих домашних делах, и заниматься делами государственными, да и прочим гражданам, отдавшимся другим делам, не чуждо понимание дел государственных. Только мы одни считаем не свободным от занятий и трудов, но бесполезным того, кто вовсе не участвует в государственной деятельности. Мы сами обсуждаем наши действия или стараемся правильно ценить их, не считая речей чем-то вредным для дела; больше вреда, по нашему мнению, происходит от того, если приступать к исполнению необходимого дела без предварительного обсуждения его в речи.

Связь между институтом публичных дебатов и «мудрыми действиями» может быть не совсем прямой. Часто главный эффект публичности – исключение открытых апелляций к корысти. В публичных дебатах оратор, заявляющий, что «мы должны сделать это, потому что это хорошо для меня», никого не убедит и, более того, будет подвергнут неформальным санкциям и остракизму, которые сделают его менее эффективным в будущем. Обстоятельства публичности вынуждают даже тех, кто руководствуется только собственным интересом, представлять предлагаемые меры в качестве мотивированных более объективными ценностями. Такое искажение предпочтений отличается от процесса трансмутации (см. главу IV) точно так же, как обман отличается от самообмана. Только на этот раз выдавать свои мотивы за разумный довод заставляет сам интерес говорящего, а не его потребность в самоуважении. Личный интерес делает искажение трудноуловимым при отстаивании в категориях справедливости политики, которая несколько отклоняется (но не слишком сильно) от той, что идеально с ним совпадает. Искажение может, в действительности, выйти боком, если оно слишком очевидно. Следовательно, потребность скрыть свои фундаментальные интересы может вызвать перемену в политических предпочтениях через то, что мы называем «цивилизующей силой лицемерия».

Во многих обществах в качестве избирательного ценза использовалась собственность. Безусловно, в защиту данного принципа можно выдвинуть некие доводы, доказывающие его справедливость. На Конституционном конвенте Мэдисон утверждал, что строгие ограничения, касавшиеся собственности сенаторов, не столько защищали привилегированный класс от народа, сколько народ от самого себя. Но как уже отмечалось, в этот доводе есть нечто подозрительное, слишком уж он совпадает с интересами богачей. Тогда, возможно, полезно будет обратиться к грамотности как объективному критерию, который находится в значительной, но не полной корреляции с собственностью. На разных стадиях американской истории грамотность также служила легитимирующим заместителем для целей, в которых боялись признаться открыто, как, например, для желания не пускать в политику негров или католиков. Американское иммиграционное законодательство также всегда использовало грамотность в качестве субститута критерия, о котором нельзя было заявить публично. Предложения поставить заслон иммигрантам посредством тестирования их на знание родного языка обычно оправдывали как способ отбора на основании личных достоинств, повсеместно принятой, но предвзятой процедуры. Однако в действительности радетели грамотности руководствовались предрассудками или групповым интересом. Аристократы-нативисты стремились отсечь, как правило, неграмотных иммигрантов из Центральной и Юго-Восточной Европы. Рабочий класс боялся, что приток неквалифицированной рабочей силы может вызвать снижение уровня оплаты труда.

Естественно, было бы ошибкой считать, что спор всегда может быть редуцирован к более или менее тонким способам отстаивания собственных интересов. Если бы это было так, то искажение не потребовалось бы, так как некого стало бы обманывать. Если собеседники мотивированы искренним желанием защищать общественное благо, обсуждения и дебаты могут изменить их убеждения, что приведет к смене политических предпочтений. Вероятность этого особенно высока, если различные члены группы имеют доступ к разной информации, тем самым они могут улучшить качество своих решений, объединив информацию, которой располагает каждый. Если орган представительский, важно отбирать делегатов из самой разной среды. При выборе представителей в общенациональную ассамблею это соображение говорит в пользу пропорционального голосования с низким порогом или без порога вообще. Можно также потребовать, чтобы представители избирательного округа являлись его жителями.

Люди также участвуют в спорах, хотя, вероятно, реже, о фундаментальных предпочтениях и меняют их в результате дискуссий. Зачастую это изменение происходит посредством выявления скрытых аналогий между отдельными событиями или демонстрации внешних сходств. Многие люди, к примеру, выступают против обязательного использования «органов умерших доноров» для трансплантации. Они полагают, что, если у семьи покойного имеются против этого возражения религиозного свойства, их следует уважать. В ответ на это можно указать на обязательное проведение вскрытия в случае вызывающей подозрения смерти, даже если эта процедура противоречит религиозным чувствам семьи. Если эти навязываемые меры принимаются для определения причины смерти, то есть основания утверждать, что они должны быть приемлемы и в целях спасения жизни. Изменения могут также произойти, когда обнаруживается противоречие общего принципа догадкам, касающимся частных эпизодов. Человек может согласиться с обязательным использованием органов умершего на утилитаристских основаниях, но воспротивится оправданности убийства одного произвольно выбранного человека с целью использования его сердца, почек, легких и печени для спасения пяти чужих жизней. В результате первоначальный неопределенный утилитаризм может быть пересмотрен с учетом неконсеквенциалистских ценностей (см. главу IV).

Преимущества спора могут быть, однако, подорваны эффектом выступления перед аудиторией. Индивиды, пекущиеся об общественном благе, не меньше других могут быть подвержены влиянию самолюбия, которое помешает им публично признаться в том, что они передумали. В главе III я отмечал, что, как позднее также отмечал Мэдисон, это была главная причина, по которой Конституционный конвент проводился за закрытыми дверьми и при условии неразглашения со стороны делегатов. Может показаться, что его довод противоречит традиционному аргументу в пользу дебатов, открытых для публики. Многие законодательные решения имеют сильное краткосрочное воздействие на интересы законодателей. Если процесс принятия решений скрыт от глаз общества, споры об общем интересе могут легко скатиться в торг по поводу неприкрытых интересов. Общественный доступ к наблюдению за процедурами и голосованием ограничивает тайные договоренности и в качестве побочного эффекта способствует поддержанию общественного блага. Как писал Бентам, «чем больше число искушений, которым подвергается отправление политической власти, тем больше необходимость дать тем, кто ее отправляет, самые сильные основания, чтобы им сопротивляться. Но нет более постоянного и более универсального основания, чем высшая зависимость от общественности». Или, как сказал американский судья Луис Брэндейс, «солнечный свет – лучшее дезинфицирующее средство».

Эти замечания вскрывают возникающие в ходе спора проблемы. Если дебаты ведутся публично, от этого страдает качество. Если они проходят за закрытыми дверьми, спор может превратиться в торг. Однако это напряжение можно снять, если обсуждаемые вопросы будут оставлять мало места для игры частного интереса. Конституционные собрания в меньшей степени склонны к ангажированным решениям, чем обычная законодательная деятельность, не потому, что у делегатов менее эгоистические мотивации, но потому, что (или в той мере, в какой) их интересы меньше воздействуют на текущие вопросы. Кроме того, как я неоднократно отмечал, из-за долгосрочной перспективы конституционных замыслов частный интерес может до некоторой степени имитировать желание способствовать общественному благу.

 

Голосование

Голосование может потребоваться, когда в ходе спора не удалось достичь консенсуса по тому или иному вопросу. Существуют самые разные способы голосования. При народном волеизъявлении вариации касаются права голоса, порядка голосования (тайное или открытое), большинства, необходимого для принятия решения, а также в некоторых системах с референдумом – процента явки. Основными параметрами голосования на общем собрании являются кворум, численные критерии большинства и выбор между поименным голосованием и поднятием рук (и сходными процедурами вроде «выкрикивания» или «сидения и вставания»). Тайное голосование на общих собраниях – редкость, но не такая уж неслыханная. На Учредительном собрании во Франции 1789–1791 годов председатель избирался тайным голосованием. До недавних пор в Италии и Колумбии практиковалось тайное голосование в парламенте. Заметим, что тайное голосование следует отличать от закрытой процедуры, когда в зал заседаний не пускают посторонних. Последняя может сочетаться с открытым голосованием, позволяющим участникам давать надежные гарантии взаимного обмена голосами, которые были бы невозможны при тайном режиме. В свою очередь, если бы заседание было открыто для посетителей, некоторые из них могли бы негативно отнестись к тому, что их представитель голосует вразрез с их позицией по тому или иному вопросу, поскольку они лишены возможности оценить полученные таким способом преимущества по другому вопросу.

В дальнейшем я ограничусь мажоритарным голосованием. Хотя эта практика и не является универсальной, решение утверждать предложения подавляющим большинством (например, в 3 / 5 или 2 / 3), само по себе, как кажется, должно быть принято простым большинством. Учредительные собрания, которые зачастую устанавливают квалифицированное большинство для принятия будущих конституционных поправок, практически неизменно используют в своей практике голосование путем простого большинства. Идеализированная модель, в которой конституционная ассамблея тайно выносит единогласное решение, но, как только завеса секретности снимается, начинает принимать решения мажоритарным голосованием, имеет отдаленное отношение к реальности создания конституций. Я не буду касаться вопроса, сделав лишь одно маленькое замечание, что воздержание или «политика пустого стула» может использоваться меньшинством, чтобы заблокировать решение, которое в случае его участия и голосования «против» было бы принято.

ТАБЛИЦА XX.1

Недостаток консенсуса, который может потребовать решения путем голосования, может возникнуть из-за расхождения фундаментальных предпочтений, расхождения убеждений или из-за того и другого. В качестве примера можно привести дискуссии об однопалатной и двухпалатной системе во французском Учредительном собрании в 1789 году. Говоря широко, Учредительное собрание составляли три примерно равные численно группы. Реакционное правое крыло хотело перевести стрелки часов обратно, в период абсолютной монархии, умеренный центр стремился к конституционной монархии с жестким контролем со стороны парламента, а левое крыло – конституционную монархию со слабым контролем со стороны парламента. По вопросу двухпалатной системы распределение, в очень упрощенном виде, было таким, как показано в табл. XXV.1.

В конце концов, двухпалатная система была отвергнута союзом реакционеров и радикалов. Этот общий феномен – политическое соглашение, основанное на взаимоисключающих различиях в предпочтениях и убеждениях, – имеет широкое распространение. На этой основе можно даже достичь единогласия, хотя очевидно, что это единогласие иного рода, нежели в «ситуации идеальной речи», в которой говорящие мотивированы только общим благом и готовы прислушиваться к доводам.

В предложенном мной условном изложении этих дебатов одно большинство полагало, что двухпалатная система стабилизирует режим, а другое большинство хотело его стабилизировать (см. табл. XXV.1.). Если бы во имя коллективного решения сначала путем (искреннего) мажоритарного голосования обобщили бы убеждения, потом тем же способом – предпочтения и затем, наконец, приняли бы меры, которые, согласно обобщенным убеждениям, лучше всего отражали бы предпочтения, двухпалатная система была бы создана. (Во избежание такого исхода реакционеры могли бы высказать ложное убеждение, что двухпалатная система дестабилизирует режим, тем самым создав для него большинство, а следовательно, и большинство для выбора однопалатной системы.) Насколько мне известно, процедура «двойного обобщения» никогда не используется на практике. Учитывая сложности прямого обобщения политических предпочтений, любая система такого рода, вероятно, была бы неуправляемой.

В дебатах по поводу двухпалатного устройства голосующие различаются как по убеждениям, так и по конечным целям. В других случаях они могут совпадать по одному из двух параметров и различаться по-другому. Поскольку напрямую обобщаются и наблюдаются именно политические предпочтения, может оказаться сложно различить оба фактора, участвующих в их формировании. Тем не менее мы можем умозрительно определить воздействие мажоритарного голосования на обобщение убеждений (принятие идентичных целей) и на обобщение фундаментальных предпочтений (принятие идентичных убеждений). Согласно Токвилю, демократия (то есть мажоритарное голосование с широкими избирательными правами) превосходит остальные системы в двух отношениях: «Моральное превосходство большинства отчасти основывается на идее, что в собрании людей больше просвещения и мудрости, чем в уме у одного человека, или что количество законодателей значит больше, чем способ их отбора, [и] на принципе, что интересы многих следует предпочесть интересам немногих». Демократические чиновники могут «совершать серьезные ошибки», но «никогда не будут систематически принимать линию, враждебную большинству».

Рассмотрим для начала обобщение убеждений. Существует обширная дискуссия о том, какое право голоса, широкое или ограниченное, является более удачной процедурой для получения правильных суждений: правда ли, что многие мудрее, чем немногие. По мнению Аристотеля, это был вопрос сопоставления количества (число участников политического процесса) и качества (компетентность участников):

Под качеством я разумею свободу, богатство, образованность, благородство происхождения; под количеством – численное превосходство массы населения. Может случиться, что одна из частей, составляющих государство, будет обладать качественным преимуществом, а другая – количественным; так, например, люди безродные будут превосходить своей численностью людей благородного происхождения, либо неимущие будут превосходить богатых, однако это количественное превосходство не должно быть таким же большим, как качественное превосходство благородных и богатых. Приходится поэтому оба этих превосходства уравновешивать. Где количество неимущих превосходит указанное соотношение, там, естественно, рождается демократия.

Говоря современным языком, вопрос может быть сформулирован в терминах «теоремы о жюри присяжных» Кондорсе. Предположим, что члены суда присяжных высказывают свои (независимые) суждения относительно того, действительно ли обвиняемый совершил то, в чем его обвиняет прокурор, и что вероятность правоты каждого из них составляет более 50 %. Кондорсе показал, что, если жюри выносит вердикт путем мажоритарного голосования, его шансы принять правильное решение увеличиваются с ростом числа присяжных и тяготеют к определенности, когда состав коллегии растет до бесконечности. Кроме того, для данной численности присяжных шансы верного решения большинства увеличиваются с возрастанием вероятности принятия правильного решения каждым членом. Следовательно, как указывал Аристотель, исход можно улучшить либо путем увеличения численности состава суда, либо повышением их квалификации.

Пойдя дальше Аристотеля, мы заметим, что квалификация может находиться в прямой зависимости от количества, а не от социально-экономического положения избирателей. Говоря языком социальных наук, компетентность избирателей может быть «эндогенной» системе, а не даваться «экзогенно». Предположим, что нужно выбрать между двумя политическими системами, олигархией и демократией, и что оба решения принимаются путем мажоритарного голосования, но с разным объемом избирательных прав. При демократии избиратели могут рационально решить остаться в неведении, поскольку влияние каждого на исход крайне невелико. При олигархии избиратели вложат больше усилий в сбор информации, поскольку влияние каждого из них на результат больше.

Бентам замечал, что этот аргумент также применим к голосованию на собрании: «Чем больше число голосов, тем меньше вес и ценность каждого голоса, тем ниже его цена в глазах избирателя и тем меньше у него стимулов сообразовывать свой голос с истиной и вообще идти его отдавать». Отвечая на довод, что собрание (он имел в виду французское Учредительное собрание 1789 года) должно быть многочисленным, поскольку «вероятность мудрости увеличивается с возрастанием численности участников», он писал, что «подавление, которое та же причина оказывает на силу мотивации проявить свою просвещенность, компенсирует это преимущество». В этом промежутке между качеством и количеством и будет находиться оптимальный размер электората, который максимизирует вероятность того, что мажоритарное голосование даст правильные убеждения.

Далее рассмотрим сбор предпочтений путем голосования. В данном случае встают две основные, тесно связанные друг с другом проблемы – искажение предпочтений и неопределенность исхода. Если начать с первого, люди могут иметь стимул голосовать за другие предложения и кандидатов, чем те, которых они на самом деле больше всего хотели бы принять и выбрать. Это явление может быть вызвано выбором путем открытого голосования вместо тайного. В Афинах классического периода решения на собраниях принимались поднятием рук, в связи с чем многие опасались выражать свои истинные убеждения. Вследствие этого, как утверждал Фукидид, «при энтузиазме большинства [по поводу сицилийского похода] те немногие, кто был против, боялись показаться недостаточными патриотами, подняв руки против этого». (В больших афинских судах решения, наоборот, принимались тайным голосованием.) Использование поименного голосования вместо других процедур, например «вставания против сидения», также может внушать голосующим робость. На Учредительных собраниях в Париже (1789–1791) и во Франкфурте (1848) у радикалов была практика требовать поименного голосования по важным вопросам со скрытой, а иногда и открытой угрозой, что они подвергнут голосующих против радикальных предложений риску народного насилия, огласив списки с их именами. Даже если при системе «вставание против сидения» существовало очевидное большинство, поскольку система усложняла выявление того, как голосовали отдельные индивиды, при поименном голосовании исход мог быть пересмотрен.

В ходе тайного голосования также может иметь место искажение. Практически во всех системах волеизъявления могут возникать ситуации, в которых голосующий, выбирая альтернативу, отличную от приоритетной для него, может породить исход, более предпочтительный тому, который выпал бы в случае искреннего голосования. (Исключение может возникнуть, если кандидаты или предложения были выбраны при помощи генератора случайных решений с вероятностью выбора альтернативы, пропорциональной доле одобривших ее. В этом случае проблема «потраченного зря» голоса не возникла бы. Недостатки системы очевидны и объясняют, почему она никогда не использовалась.) Желание, чтобы приоритетный вариант выиграл с не очень большим перевесом, может заставить голосовать против него. Например, в главе XVIII я говорил о том, что социалисты могут голосовать за коммунистов, чтобы сдвинуть платформу своей партии влево. Если известно наверняка, что вариант, стоящий для голосующего на первом месте, не проходит, он может проголосовать за лучшую альтернативу из тех, что имеют шансы победить. Некоторые системы голосования также создают стимул для того, чтобы не проявлять благосклонность кандидату или предложению, предпочитаемому другими, а проявить свои собственные предпочтения (см. последующий пример), или вводят новые альтернативы с единственной целью сделать более вероятным выбор, соответствующий реальным предпочтениям.

В некоторых случаях исход мажоритарного голосования является неопределенным. Предположим, в муниципальном собрании есть три блока примерного одинакового размера, представляющие соответственно бизнес, промышленных рабочих и профессиональных госслужащих. Собрание должно выбрать между строительством крытого бассейна, субсидированием местного симфонического оркестра или строительством поля для гольфа. В соответствии со стереотипными представлениями об этих группах предположим, что (после долгих дебатов) они расставляют варианты, как показано в табл. XXV.2.

Если альтернативы в голосованиях выставляются одна против другой попарно, есть большинство бизнесменов и рабочих, предпочитающих поле для гольфа оркестру, большинство бизнесменов и госслужащих, предпочитающих оркестр бассейну, и большинство госслужащих и рабочих, предпочитающих бассейн полю для гольфа. Таким образом, «социальные предпочтения» являются нетранзитивными или круговыми (cycling). В случае индивидуального выбора транзитивность была требованием рациональности (см. главу XI). В настоящем контексте дело не столько в рациональности, сколько в определенности. Если муниципальный совет воспользуется только ранжированием, показанным в табл. XXV.2, непонятно, как вообще он сможет принять решение. Поскольку голосование проводится потому, что совет не может прийти к консенсусу, дальнейшие дебаты едва ли помогут. Если бы можно было измерить интенсивность, с которой различные группы предпочитают один вариант другому, или степень, в которой варианты удовлетворяют объективные нужды, можно было бы сказать, что один вариант однозначно превосходит другой. Однако нет общей процедуры, которая позволила бы сравнить степени интенсивности предпочтений или удовлетворения потребностей индивидов. К примеру, бесполезно спрашивать их о том, как они оценивают тот или иной вариант по шкале от 0 до 10. С одной стороны, мы не знаем, означает ли данная оценка (например, вариант 7) одно и то же для членов этих трех групп. С другой стороны, просьба оценить варианты может побудить их исказить свои предпочтения, например, присудив варианту 10, занимающему верхнюю строчку, и 0 – всем остальным.

ТАБЛИЦА XXV.2

Неясно, насколько эта проблема «круговых социальных предпочтений» важна на практике. Она не может возникнуть, если индивидуальные предпочтения «имеют один пик», то есть варианты могут быть ранжированы от «самого высокого» до «самого низкого» таким образом, что предпочтения каждого индивида ровно возрастают вплоть до наиболее предпочтительного исхода, а затем ровно снижаются по мере отдаления от него. Во многих случаях это разумное свойство предпочтений. Если индивид предпочитает ставку налога 20 %, он выберет 19 %, а не 18, и 21, а не 22 %. Более того, не было примеров того, чтобы люди на собрании просто подняли руки и заявили, что, раз не отражена «воля народа», никакого решения принято не будет. На самом деле, если статус-кво входит в число вариантов, эта идея представляется противоречивой. Какое-то решение всегда принимается, либо по умолчанию (сохранение статуса-кво), путем использования традиционной процедуры голосования, либо путем манипулирования повесткой дня.

И все же тот факт, что решение принято, не обязательно предполагает, что оно воплощает в себе народную или «общую» волю в каком-то определенном смысле. Для комбинации (искренних) предпочтений, например приведенных в табл. XXV.2, сама идея общей воли бессмысленна. Как часто возникают такие комбинации? Политологи привели множество примеров. Остальные утверждали, что предложенные примеры неправильно описаны и что тщательный анализ опровергает эти утверждения о круговом большинстве. Я опишу два случая, которые представляются действительными примерами круговых предпочтений.

8 октября 1992 года норвежский парламент решил, что будущий аэропорт Осло должен располагаться в Гардермоен (я обозначу этот вариант как опцию G). Другим вариантом был Хобел (альтернатива Н) и решение, которое предполагало сочетание Гардермоена и существующего аэропорта Форнебу (альтернатива D). Эти варианты не сравнивались друг с другом все сразу, а должны были рассматриваться последовательно в сравнении со статус-кво. Как только вариант получал большинство голосов, он принимался. Хотя это серийное голосование традиционно для парламента, возможны и другие системы – например, выставление одного варианта против другого в голосовании попарно до тех пор, пока не останется один победитель. Как мы вскоре увидим, при последовательном голосовании порядок, в котором варианты ставятся на голосование, может оказаться решающим.

Выраженные предпочтения сторон, которые, за небольшим исключением, совпали с голосованием депутатов, были следующие:

Трудовая партия (63 депутатов): G > D > H

Коалиция Левой социалистической партии, Христианских демократов и Аграрной партии (42 депутата): D > H > G

Консервативная партия (37 депутатов): H > G > D

Партия прогресса (22 депутата): H > D > G

Один независимый депутат: G > H > D

Если допустить, что это были искренние предпочтения, социальные предпочтения были круговыми: D выигрывает у Н 105 к 60, Н выигрывает у G 101 к 64 и G выигрывает у D 101 к 64. Перед этим парламент одобрил порядок, в котором должны рассматриваться альтернативы. Трудовая партия предлагала G-D-H, тогда как глава парламента настаивал на D-H-G. Когда предложения вотировались одно против другого, победили лейбористы. Если бы победило предложение председателя, лейбористы, вероятно, голосовали бы за D, поскольку иначе их неспособность набрать большинство для D привела бы к принятию предложения Н, стоявшего у них на последнем месте. При одобренном порядке голосования в подобном затруднении оказалась консервативная партия. В конце концов, консерваторы голосовали за G, так как, если бы они голосовали против, выиграло бы предложение D, которое они ставили на последнее место. Хотя теоретически возможно, что лейбористы не были искренни, когда выбирали D как второй по приемлемости вариант, и что они сделали это только для того, чтобы заставить поверить консервативную партию в то, что голосование против G приведет к принятию D, доказательств этого нет. Если бы так было на самом деле, социальные предпочтения не были бы круговыми, поскольку Н побивает и D, и G.

Второй пример практически исключает, что круговые предпочтения могут быть чистым артефактом искажения. Он возник в контексте споров о порядке демобилизации из американской армии после Второй мировой войны. Скорая демобилизация была ограниченным благом, которое должно было распределяться по справедливости. Чтобы выработать критерий, армия провела широкомасштабные исследования среди личного состава. В этом исследовании, сопоставлявшем критерии попарно, ранжирование показало некоторую противоречивость. Так, 55 % считало, что женатые лица с двумя детьми, ни разу не побывавшие в сражении, должны демобилизоваться раньше, чем одинокие мужчины, прошедшие две кампании; 52 % ставили 18 месяцев, проведенные за границей, выше двоих детей; а 60 % ставили две кампании выше, чем 18 месяцев, проведенных за границей. Крайне маловероятно, чтобы респонденты искажали свои предпочтения.

 

Торг

Торг – это процесс достижения соглашения с помощью достоверных угроз и обещаний. Супруг может угрожать подать в суд для получения единоличной опеки над ребенком, пока второй не согласится на совместную опеку. В процессе торга о заработной плате рабочие могут угрожать забастовкой, пунктуальным соблюдением всех правил контракта или отказом от сверхурочных, тогда как работодатели могут грозить отказом обеспечивать сотрудников работой или закрытием предприятия. Менеджмент компании может угрожать работнику увольнением, если он не станет больше работать. Одна страна может угрожать другой вторжением, если та не пойдет на территориальные уступки. На Учредительном собрании делегат от одной из территориальных единиц может угрожать покинуть зал, если не будет принят порядок представительства, выгодный для этой единицы. Американские сенаторы могут угрожать обструкцией, если президент не отзовет предложенную кандидатуру. Конгресс может угрожать отказом от голосования по бюджету, если президент накладывает вето на один из законопроектов.

Если обратиться к обещаниям, член группы, принимающей решения голосованием, может пообещать высказаться за предложение, которое важно для одного из его коллег, при условии что тот проголосует за другое предложение, выгодное первому (взаимная поддержка). Продавец дома может пообещать не пересматривать договор, если покупатель заплатит назначенную цену. Точно так же похититель может отпустить жертву, получив выкуп, а не удерживать ее, требуя новый. Или наоборот, правительство может пообещать выпустить из тюрьмы террориста, как только его соратники отпустят похищенную жертву. Последняя может пообещать не рассказывать полиции о том, как выглядят похитители, если они ее отпустят. Участник «дилеммы заключенного» может пообещать сотрудничать, если другой поступит так же.

Результат торга зависит от достоверности угроз и обещаний. Угроза правдоподобна, если от агента можно ожидать (по любой причине), что он ее осуществит, если другой человек откажется соблюдать условия. «Твоя жизнь или твой кошелек» звучит более убедительно, чем «мой кошелек или моя жизнь». Обещание правдоподобно, если от агента (по любой причине) можно ожидать его выполнения в случае соблюдения условий. «Я создам иллюстрации, если вы написали текст» – правдоподобное обещание, если у давшего его человека есть стимул ему следовать. В игре «Доверительное управление», которую я обсуждал в главах V и XV, у доверенного управляющего нет материального стимула соблюдать обещание вернуть половину прибыли, созданной трансфером инвестора.

Достоверность угроз зависит как от объективных, так и от субъективных факторов. Объективные можно разделить на внешние и внутренние опции. Внешняя опция – то, что получит сторона, если переговоры непредвиденным образом прекратятся. При переговорах о заработной плате внешняя опция для рабочих – зарплата, которую они могут получить в другой компании, или уровень льгот для безработных. При торге об опеке над ребенком внешние опции определяются ожидаемым исходом судебного разбирательства. На Конституционном конвенте в Филадельфии внешняя опция – то, что мог получить штат в случае выхода из союза (и возможного объединения с другой страной). Угроза отказаться от торга правдоподобна только тогда, когда сторона может убедительно показать, что вне данных отношений ей будет лучше, чем если она примет предложение контрагента.

Внутренняя опция – то, чем стороны располагают в процессе самого торга, в зависимости от того, как долго они могут его продолжать. Для рабочих внутренняя опция может определяться размерами забастовочного фонда. Для родителей она заключаться в присуждении одному из них временной опеки над ребенком. В Филадельфии внутренняя опция определялась желанием делегатов вернуться к срочным делам в родных штатах. Внутренние опции влияют на достоверность угроз, поскольку они определяют, есть ли у стороны стимул их осуществлять. Угроза забастовки рабочих может показаться недостоверной, если (компания знает, что) у них нет забастовочного фонда, большинство из них женаты и должны выплачивать крупные взносы по ипотеке.

Говоря более обобщенно, угроза навредить другой стороне недостаточно правдоподобна, если при этом агент в значительной мере вредит самому себе. Члены конгресса не могут убедительно угрожать отказом от голосования по бюджету, если президент знает, что эта мера серьезно навредит как их репутации, так и способности решать вопросы. Член французского Учредительного собрания (Ланжуинэ) утверждал в 1789 году, что будущий законодательный орган будет не в состоянии использовать контроль над государственными доходами, чтобы помешать королю воспользоваться правом вето. Поскольку «перестать платить налоги» в этом случае значит «перерезать себе горло, чтобы вылечить рану на ноге», эта угроза не прозвучала бы убедительно.

С субъективной точки зрения угрозы более достоверны, если агент имеет (и другая сторона верит в то, что он имеет) долгий временно́й горизонт. Более терпеливые участники торга имеют преимущество перед оппонентами, поскольку те могут быть готовы обменять размеры уступки на время, в которое она делается. В проходивших в Париже переговорах между США и Северным Вьетнамом последний сделал хороший первый ход, когда его делегация арендовала в Париже дом на два года. Тем самым вьетнамцы показали, что никуда не торопятся. Нейтральность по отношению к риску или низкая степень его неприятия тоже может дать преимущество в торге. Боящийся риска родитель, который имеет хорошие шансы получить полную опеку над ребенком по суду, тем не менее, соглашается на совместную опеку (см. главу XI). Следующий субъективный фактор, который может добавить угрозам достоверности, – придание относительно низкой ценности тому, что может предложить другая сторона, в сравнении с тем, от чего нужно отказаться. В торге при разводе один родитель может добиться благоприятной финансовой сделки, потому что второй крайне заинтересован в получении опеки над ребенком.

Наличие дальнего временного горизонта влияет на достоверность также еще одним способом. Если мне не удастся выполнить угрозу в настоящей ситуации, потому что ее цена слишком высока, от этого пострадает моя способность выдвигать правдоподобные угрозы в будущем. Возможно, эту идею будет проще понять, если сформулировать ее противоположным образом: я могу выполнить угрозу в текущей интеракции, даже если у меня нет стимула это делать, чтобы создать себе репутацию человека, чьи угрозы следует принимать всерьез. Если другой человек понимает логику этого довода, я могу не выполнять никаких угроз вовсе. Создание репутации происходит только в «виртуальном», а не в прямом смысле. Проще говоря, мне может потребоваться выполнить несколько угроз, «противоречащих моим интересам», чтобы показать миру, что я именно такой человек. В комментариях к игре «Сетевой магазин» в главе XX я рассматривал обе эти возможности.

Достоверность обещаний также зависит от объективных и субъективных факторов, хотя и несколько иначе. Она в существенной мере предопределяется способностью агента его сдержать. Рассмотрим для примера провальную попытку взаимной поддержки во французском Учредительном собрании 1789 года. На трех встречах между лидером умеренных Мунье и радикалами Барнавом, Дюпором и Александром Ламетом последние трое сделали следующие предложения. Они дадут Мунье и абсолютное вето для короля, и двухпалатную систему, если взамен он согласится с лишением короля права распускать собрание, с предоставлением верхней палате лишь права временно приостанавливать рассмотрение закона и периодическими созывами конвента для пересмотра конституции. Мунье сразу же отказался якобы потому, что не верил в способность этой троицы выполнить свои обещания, так как на ассамблее не было партий в современном смысле этого слова – как дисциплинированных групп, которые можно заставить голосовать как единое целое.

В качестве еще одного примера рассмотрим обещания иммунитета от уголовного преследования для уходящих лидеров при переходе к демократии. Такого рода обещания делали, принимали и не выполняли в Аргентине в 1983 году, в Уругвае в 1984 и в Польше и Венгрии в 1989 году. (В странах Латинской Америки угроза военного переворота принуждала к выполнению условий.) Ретроспективно понятно, что генералы и партийные функционеры должны были сознавать недостоверность таких обещаний, поскольку вступающие в должность лидеры, с которыми они вели переговоры, не могли гарантировать соблюдение данных ими гарантий судами и законодательными органами. В Польше представители оппозиции, принадлежавшие к левому крылу «Солидарности», заявляли на круглом столе о необходимости следования принципу «pacta sunt servanda» – «договоры должны соблюдаться». Когда к власти пришло правое крыло движения, они проигнорировали это обещание.

Субъективные условия достоверности также включают долгий временно́й горизонт. Если у агента низкий коэффициент дисконтирования во времени и он знает, что ему снова придется взаимодействовать с тем, кому он дал обещание, или с другими людьми, которые могут наблюдать за его поведением, у него есть стимул сдержать слово. Таким предвосхищением событий может, например, поддерживаться взаимная поддержка в законодательных органах. (В конституционных собраниях, которые созываются лишь один раз, стимул выполнять обещания в рамках взаимной поддержки должен быть слабее и, как следствие, такие гарантии, скорее всего, предоставляются реже.) Агент также может создать для себя систему сдерживающих факторов, которые помешали бы ему нарушать обязательства. Хотя похитители обычно не имеют оснований верить своей жертве, когда та говорит, что не раскроет их личности полиции, обещание может быть подкреплено тем, что жертва сообщит о себе какую-то поддающуюся верификации компрометирующую информацию, которую похитители могут раскрыть в случае ареста.

Поскольку субъективные условия или ментальные состояния, которые влияют на исход торга, не могут наблюдаться непосредственно, участники торга заинтересованы в их искажении посредством вербальных или невербальных форм поведения. Насколько мы знаем, переговорщики из Северного Вьетнама арендовали дом на длительный срок только для того, чтобы создать впечатление, что они не спешат. При взаимной поддержке каждая сторона будет преувеличивать важность того, от чего ее просят отказаться, чтобы выторговать бо́льшую уступку у другой стороны. Когда рабочие подчеркивают значение, придаваемое ими дорогостоящим мерам охраны труда, это может являться всего лишь уловкой, чтобы оправдать большую прибавку к заработной плате как цену за снятие этих требований. Во многих случаях попытки обмана слишком прозрачны, чтобы сработать. Если разводящийся родитель делает вид, что очень озабочен опекой над ребенком, чтобы добиться более выгодных финансовых условий, вторая сторона может документально подтвердить отсутствие интереса к детям до того, как брак начал разваливаться, засвидетельствовав, к примеру, недавний переход на работу, предполагающую частые командировки. Однако прозорливый родитель может предвидеть эту проблему и заложить фундамент для притязаний на заботу о ребенке задолго до того, как другой супруг поймет, что брак разваливается.

РИС. XXV.1

Подобно сторонам в споре, участники торга могут иметь стимул представлять свой интерес в качестве основанного на принципе. Однако у подобного искажения иная причина. В споре стороны хотят предотвратить осуждение за то, что их предложения покоились на голой корысти. В торге же выражение интереса не вызывает осуждения. Предполагается, что компании и рабочие озабочены выгодами и заработной платой, а не общественным благом. Тем не менее участники торга могут получить стратегическое преимущество, сформулировав свои требования как принципиальные. Они могут сделать вид, что, отступая от них, идут на бо́льшие жертвы, и исходя из этого требовать от другой стороны бо́льших уступок в сравнении с теми, которые они получили бы, присутствуй в их деле лишь чистый интерес. Однако, если такую тактику будут использовать обе стороны, торг может быть сорван.

 

Резюме

Если резюмировать различные тенденции, отмеченные в этой главе, процесс коллективного принятия решений может быть описан так, как это изображено на рис. XXV.1. Центральная идея состоит в том, что каждый из механизмов коллективного принятия решения – спор, голосование и торг – создает стимулы для искажения некоторых аспектов предпочтений. Другими словами, механизм обобщения сам вносит вклад в формирование вводных данных, поступающих в этот самый механизм. Выраженные политические предпочтения находятся в зависимости как от реальных политических воззрений, так и от механизма, который обобщает эти выраженные воззрения. Влияние искажения на благополучие двояко. Благодаря цивилизующей силе лицемерия эффект может оказаться социально благотворным. В других случаях обобщенное использование этой тактики может создать ситуацию, напоминающую «дилемму заключенного», в которой проигрывают все.

 

Библиографические примечания

Относительно механизмов, в некоторых случаях опосредующих коллективное действие и коллективное принятие решений, см. «Управление общей собственностью: эволюция институтов коллективного действия» Э. Остром (Ostrom E. Governing the Commons: The Evolution of Institutions for Collective Action. Cambridge University Press, 1990). Касательно стран с системой принудительного голосования и применяемых ими санкций против абсентеистов см. http://www.idea.int/vt/compulsory_voting.cfm. Блестящее, хотя местами чересчур эксцентричное, рассмотрение спора и голосования содержится в работе И. Бентама «Тактика законодательных собраний» (Бентам И. Тактика законодательных собраний. Челябинск: Социум, 2006). Процитированные отрывки из Бентама взяты из не менее интересной книги «Права, представительство и реформа» (Rights, Representation, and Reform. Oxford University Press, 2002. Р. 35, 122). По поводу представления в ложном свете, вызванного принятием решения, см. главу 5 моей «Алхимии ума» (Alchemies of the Mind. Cambridge University Press, 1999). В связи с различием между обычным законодательным органом и конституционным собранием см. мою статью «Конституционные законодательные органы» (Constituent legislatures // Bauman R., Kahana T. (eds). Constitution and the Legislature. Cambridge University Press, 2006). Относительно голосования по двухпалатной системе в 1789 году см. Ж. Эгре «Революция нотаблей» (Egret J. La revolution des notables. Paris: Armand Colin, 1950). Процедура «двойного сбора» обсуждается в статье К. Листа «Дискурсивная дилемма и публичное обсуждение» (List C. The discursive dilemma and public reason // Ethics. 2006. Vol. 116. P. 362–402). Обсуждение теоремы Кондорсе основывается на работе Д. Кароткина и Дж. Паруша «Оптимальный размер собрания: дилемма качества-количества» (Karotkin D., Paroush J. Optimum committee size: Quality-versus-quantity dilemma // Social Choice and Welfare. 2003. Vol. 20. P. 429–441). Полное обсуждение истории тайного голосования можно найти в работе Х. Бухштейна «Открытое и тайное голосование» (Buchstein H. Offentliche und geheime Stimmangabe. Baden-Baden: Nomos, 2000). Замечание по поводу Закона о гражданских правах более или менее дословно цитируется по работе Д. Брэди и Дж. Фереджона «Конгресс и политика гражданских прав: исследование эндогенных предпочтений» (Brady D., Ferejohn J. Congress and civil rights policy: An examination of endogenous preferences // Katznelson I., Weingast B. (eds). Preferences and Situations. New York: Russell Sage, 2005). По поводу обсуждения стратегического голосования см. главу 2 в книге Д. Остена-Смита и Дж. Бэнкса «Позитивная политическая теория II» (Austen-Smith D., Banks J. Positive Political Theory II. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2005). Книга Дж. Макки «В защиту демократии» (Mackie G. Democracy Defended. Cambridge University Press, 2003) содержит пространный анализ круговых социальных предпочтений, утверждающий, что почти все примеры хождения по кругу в законодательных органах основываются на неправильном толковании фактов. Пример с аэропортом в Осло взят из работы А. Хилланда «Парадокс Кондорсе в теории и на практике» (Hylland A. The Condorcet paradox in theory and practice // Elster J. et al. (eds). Understanding Choice, Explaining Behavior: Essays in Honour of Ole-Jørgen Skog. Oslo Academic Press, 2006). Пример с демобилизацией американских солдат взят из книги под редакцией С. Стоуффера «Американский солдат» (Stouffer S. (ed.). The American Soldier. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1949). Плодотворная работа на тему торга – Т. Шеллинг «Стратегия конфликта» (Шеллинг Т. Стратегия конфликта. М.: ИРИСЭН, 2007). Классическая работа по теме торга в действии – Х. Райффа «Искусство и наука переговоров» (Райффа Х. Искусство и наука переговоров. М., 1982). Неформальным введением в теорию торга является моя книга «Цемент общества» (The Cement of Society. Cambridge University Press, 1989).

 

XXVI. Организации и институты

 

Примерами организаций являются местный супермаркет, General Electric, Американский конгресс, католическая церковь, немецкий Конституционный суд, Франция и Организация Объединенных Наций. Примерами институтов являются семья, конституции, бумажные деньги, рыночная экономика и правосудие переходного периода (transitional justice). Организации и институты можно соотнести с «экземпляром» и «типом», то есть частным случаем идеи и самой идеей. Биржа – это институт (тип), Нью-Йоркская биржа – это организация (экземпляр этого института). Национальное государство – это институт, Франция – организация. Некоторые организации, такие как ООН, не являются экземплярами институтов. И наоборот, некоторые институты (например, рыночная экономика) не имеют организаций-экземпляров. Специальные рынки, однако (например, рынок квот на загрязнение окружающей среды), могут быть организациями. Хотя я буду рассматривать главным образом организации, их легче понять именно на фоне институтов.

Организации – это коллективные акторы, определяемые своей способностью к коллективному принятию решений. В некоторых случаях такая способность может выражаться в отсылке к конкретному моменту времени – например, 4 июля 1776 года для США или 24 октября 1945 года для Организации Объединенных Наций. В других случаях – Франция или католическая церковь – об организациях следует говорить как о возникших или развившихся, а не созданных. Иногда, тем не менее, трудно отследить момент, когда слабоструктурированное объединение индивидов кристаллизируется в коллективного актора с сохраняющейся во времени идентичностью – просто наступает время, когда мы можем сказать, что это произошло.

Институты – это средства создания вещей, образующихся или развивающихся постепенно, хотя как только они приняли определенную форму, они могут целенаправленно использоваться и применяться организациями. В качестве примера рассмотрим переходный период в Восточной Европе в 1989–1990 годах. Новые демократии приняли институт рыночной экономики и создали для его осуществления фондовые биржи и другие организации. В свои конституции они включили положение об институте конституционных судов, наделенных полномочиями отменять неконституционные законы. Имея дело с автократическими предшественниками, они учредили институты правосудия переходного периода.

Эти три института (рыночная экономика, конституционные суды и правосудие переходного типа) существовали не всегда. Хотя Адам Смит, возможно, не так уж и ошибался, когда утверждал в качестве универсального факта «некоторую склонность человеческой натуры… вести обмен, выменивать одну вещь на другую», эту склонность могут сдерживать другие люди. В частности, она может блокироваться недоверием, которое характеризует «войну всех против всех» в гоббсовском «естественном состоянии». Чтобы преодолеть это недоверие, могут потребоваться институты. В примитивных условиях «обмен» может оказаться слишком рискованным, если сильный может просто отнять имущество слабого, ничего не предложив взамен. Тогда лучше держать свое имущество при себе, подальше от чужих глаз. Даже если основная проблема преодолена при помощи полиции, любовь к «безбилетничеству» и недоверие по-прежнему могут создавать серьезные препятствия для эффективного функционирования рынка. Если у меня есть хорошая идея относительно того, как дешевле производить определенный продукт, я могу не спешить ее воплощать, зная, что ею могут воспользоваться другие, сэкономив тем самым на затратах на разработку. Ответом на эту проблему становится институт патентной системы. Если заемщики хотят использовать свой дом и землю в качестве залога, заимодавцы появятся только тогда, когда будут уверены, что собственность не была перезаложена несколько раз. Чтобы решить эту проблему, государство может создать кадастр, в который они смогут заглянуть прежде, чем предоставлять заем. Для того чтобы возникли эти институты, которые в теперешней усовершенствованной форме могут быть прямо заимствованы новыми государствами, потребовались столетия.

Сегодня может показаться очевидным, что, если у страны есть конституция, ей также нужен политический механизм, позволяющий отменять неконституционные законы. Обычно эта задача (судебный надзор) ложится на суд, будь он смешанным, занятым также решением других вопросов, как в США, или специализированным конституционным, как на европейском континенте. Однако исторически конституции существовали задолго до конституционных судов. Хотя Конституция США учредила Верховный суд, который был наделен полномочиями по отмене законов штатов, у него нет четко прописанных полномочий объявлять неконституционными федеральные законы. Когда этот суд в 1803 году присвоил себе эти полномочия в деле Марбери против Мэдисона, это, по сути, был акт самонастройки системы. В 1854 году Верховный суд Норвегии также взял на себя осуществление судебного надзора, который не упоминается в конституции страны. В 1971 году французский Конституционный совет, вопреки открыто выраженным намерениям авторов действующей конституции, позволил себе отменить законодательный акт, нарушавший Декларацию прав человека и гражданина 1789 года. Верховный суд Израиля также позволил себе отменить акт, нарушавший один из «Основных законов» страны, тем самым превратив частичную конституцию в полноценную. Хотя каждое из этих решений в свое время носило противоречивый характер, все они, кроме последнего, стали неотъемлемыми элементами институционального ландшафта.

Сегодня существует представление, что лидеры репрессивных режимов должны ответить перед судом после падения режима. Если новые лидеры страны не проявят инициативы, эту задачу может взять на себя международное сообщество (Руанда и бывшая Югославия). Оно также может оказывать давление на новый режим (Индонезия) или создать смешанные суды с участием местных и международных представителей (Сьерра-Леоне и Камбоджа). Сегодня существует своего рода правосудие переходного периода. Но если мы обратимся к прошлому, то увидим, что внесудебные расправы в целях мести или отстранения от власти всегда были самым распространенным способом борьбы с лидерами репрессивных режимов. Решение союзников в 1814 и 1815 годах не казнить Наполеона, а отправить его в ссылку, было важным шагом в процессе «останавливания руки возмездия». В конце Второй мировой войны многие союзные лидеры хотели, чтобы нацистские преступники были показательно расстреляны как люди, стоящие вне закона, а не предстали перед судом. В конце концов, однако, Нюрнбергский процесс показал пример почти образцового следования потребности выносить приговор на основании фактов и соблюдать нормы отправления правосудия. Некоторые из обвиняемых были в итоге оправданы. В некоторых странах, оккупированных немцами, в 1944–1945 годах присутствовали элементы самосуда, но их очень скоро вытеснила власть закона. Когда спустя сорок пять лет пали коммунистические режимы, все согласились, что, разбираясь с преступлениями, нельзя подражать их беззаконной практике.

 

Проблема мониторинга

Организация может иметь членов или сотрудников. Члены также могут быть сотрудниками, как в рабочих кооперативах. Члены взаимодействуют горизонтально, через процессы спора, торга и голосования, которые я рассматривал в предыдущей главе. Вертикальные отношения между сотрудниками и их начальниками носят иной характер. Для упрощения предположим, что в организации имеется только один руководитель («принципал») и множество сотрудников («агенты»). Проблема принципал-агент возникает, когда, как это часто случается, их интересы расходятся. Рабочие могут быть заинтересованы в умеренном темпе работы, тогда как менеджер, возможно, хочет заставить их прикладывать больше усилий. Если он попытается совместить эти два интереса, заплатив рабочим в зависимости от приложенных усилий, у него могут возникнуть трудности с мониторингом их работы или же этот процесс может оказаться слишком дорогостоящим. Традиционно это входило в задачи бригадира или мастера, но как менеджер может быть уверен, что бригадир не требует от рабочих взятки или не пользуется своей властью для удовлетворения собственных финансовых и сексуальных потребностей? В XIX веке рабочее место часто характеризовалось «тиранией начальника». В таком случае, кто будет надсматривать за надсмотрщиками? Как мы вскоре увидим, такие проблемы могут возникать, даже когда принципалы и агенты совпадают как в рабочем кооперативе.

Сходным образом глава государственного учреждения заинтересован в том, чтобы сотрудники были честными, то есть не брали и не вымогали взятки у населения. Он также заинтересован в эффективности, чтобы размеры общественного сектора были сведены к минимуму. Сотрудники могут иметь противоположные интересы в обоих отношениях. Если они мотивированы только своими эгоистическими экономическими интересами, они будут брать взятки, когда это сходит им с рук. Как следствие их заинтересованности во власти, у агентов также появится стимул раздувать штат своих департаментов и увеличивать количество подчиненных. И снова мониторинг может оказаться очень сложным. Иногда принципал может поймать за руку берущего взятку агента, но на этот метод нельзя полагаться. Он может попытаться сократить возможности для коррупции, например, проводя тендер для государственных контрактов, но это предосторожность не поможет, если агенты составляют контракты таким образом, чтобы они были выгодны определенным поставщикам. Поскольку агенты часто обладают почти монополией на информацию, принципал может оказаться не в состоянии решить, какие заявки на увеличение штата оправданны, а какие нет.

Не одни только подчиненные могут иметь стимулы, расходящиеся с интересами организации. Президентам американских университетов пришлось уйти в отставку, когда выяснилось, что они назначали себе большие зарплаты или делали ремонт у себя дома за счет организации. Один из американских вице-президентов (Спиро Эгнью) вынужден был уйти в отставку, когда против него были выдвинуты обвинения в коррупции. Клептократия (правление воров) стала слишком знакомым явлением во всем мире. Хотя в каком-то смысле они являются принципалами, эти лидеры тоже могут выступать объектами мониторинга. Однако надзиратели (избиратели, советы попечителей, акционеры, Всемирный банк или МВФ) зачастую терпели очевидную неудачу в регулировании поведения своего топ-менеджмента или глав государства. Как и в других случаях, им может не хватать либо информации, необходимой, чтобы сглаживать перекосы, либо стимулов это делать.

В рабочих кооперативах может возникнуть конфликт между рабочими как принципалами и рабочими как агентами. Выступая на Конгрессе социальных наук в 1863 году, сэр Джеймс Кей-Шаттлворт сказал, имея в виду ланкширскую кооперативную бумагопрядильную фабрику:

[Тогда] встал замечательный вопрос: какие выгоды должны получать дольщики этой фабрики помимо обычных? Первым требованием, выдвигавшимся в таких обществах, было требование отдавать предпочтение семьям дольщиков, чтобы рабочие фабрики отбирались из их числа. <…> На примере своей собственности он наблюдал провал одного из таких начинаний. Существовал соблазн поставить под вопрос принцип кооперации в этом смысле, так как дольщики должны получать преимущественное право найма их семей на работу на фабрике. Прямым следствием этой меры было то, что вместо соблюдения строгой дисциплины и внимательного отношения к машинам, столь необходимого на бумагопрядильных фабриках (он может также упомянуть, что дисциплина в полку бывает менее строгой, чем на бумагопрядильной фабрике), на своих квартальных и полугодовых собраниях рабочие заявляли против надзирателей самые гневные жалобы, а надзиратель, осмелившийся уволить рабочего-дольщика, сталкивался с опасностью быть отставленным на следующем собрании [322] .

Еще одна распространенная проблема кооперативов возникала из нежелания сокращать персонал в периоды низкого спроса. Комментируя упадок «Волверхемптон Плейт-Локсмитс», в 1878 г. современник писал:

Если бы дело велось частным мануфактурщиком, он бы, возможно, уволил работников, которым, из-за падения спроса на товар, он не находил достойного применения, и приложил бы все силы к развитию оставшейся торговли. Но от рабочих, которые образовали акционерное общество, это потребовало бы самопожертвования, к которому они не были готовы. Вместо этого они работали на склад в надежде на оживление спроса. А поскольку тот так и не ожил, тогда как их ресурсы оказались исчерпаны, они с неизбежностью пришли к печальному концу. Долги множились, лучшие работники уходили.

 

Решения проблемы принципала и агента

С халтурой, раздуванием штатов, коррупцией и прочими похожими проблемами можно бороться, воздействуя либо на стимулы, либо на возможности (см. главу IX). Последнее решение трудно проводить в жизнь. Чтобы быть эффективным, агент нуждается в независимости и свободе действия. Рабов редко использовали для труда, требующего прилежания и аккуратности. Может оказаться невозможным выстроить ситуацию таким образом, чтобы агент мог осуществлять цели принципала и при этом был не способен преследовать собственные. К этой задаче можно приблизиться, если, например, те, кто принимает решения, будут оставаться в своей должности столь короткое время, что их будет трудно подкупить. Система судов присяжных и американские коллегии выборщиков (в первоначальном замысле) были оправданы (среди прочего) именно по этим основаниям. Избрание на короткий срок (часто в сочетании с запретом на переизбрание) и частая ротация назначаемых чиновников также должны снижать возможности коррупции. Вышеназванные методы, однако, слишком затратны с точки зрения эффективности. К тому времени, как только чиновники достаточно освоят свою работу, чтобы хорошо ее выполнять, им, возможно, уже придется ее покинуть.

Более перспективным может оказаться воздействие на стимулы. Путем поощрения усердного труда или применения штрафов за халтурную работу стимулы агента и принципала могут быть приведены в соответствие. В профессиях, где индивидуальные усилия могут быть измерены объемом произведенного продукта, проблему можно решить с помощью сдельной оплаты труда. Однако иногда технология позволяет компании измерять только производительность труда группы рабочих. Кроме того, использование индивидуальной сдельной оплаты может оказаться контрпродуктивным. Если вы платите каждому члену футбольной команды (или нападающим) в зависимости от количества забитых голов, выступление команды в целом может оказаться неэффективным. Хороший командный игрок – тот, кто отдаст пас другому, если тот находится в лучшем положении. В этом случае компания может решить проблему, установив систему командных бонусов, чтобы рабочие имели стимул следить за работой друг друга.

И все же, если – как это часто случается – стоимость мониторинга превышает выгоды того, кто ведет наблюдение, у него может не оказаться материальных стимулов для его проведения. Футбольный игрок может решить, что не стоит труда (который может быть значительным) бранить товарища по команде за «звездное» поведение. Хотя может сложиться социальная норма, направленная против халтурщиков, эмпирические свидетельства на этот счет неоднозначны. Нормы складываются скорее внутри небольших групп, потому что их членам легче наблюдать друг за другом и каждому из них «безбилетничество» другого наносит гораздо больший вред. Но даже здесь их возникновение необязательно будет спонтанным (см. главу XX). Нормы против звездного поведения или эгоистической игры в футболе могут быть тесно связаны с политикой тренера, наказывающего игроков, которые слишком много думают о себе и слишком мало – о своей команде. Хотя есть анекдотические примеры, когда игроки наказывают тех, кто не сделал пас находящемуся в лучшем положении партнеру по команде, тем, что тоже не дают им пас.

Вопрос о том, кто будет надзирать за надзирателем или наблюдать за наблюдателем, теоретически может быть решен с помощью своего рода круговой системы, в которой каждое лицо в цепочке имеет прямой материальный стимул наказывать человека слева, потому что если он не сделает этого, то сам будет наказан человеком справа. На практике подобных схем не существует. Футболисты передают мяч игрокам, которые отдают его тем, кто не передавал пас. Однако соблазн «безбилетничества» может быть смягчен доверием. Если компания предлагает зарплаты выше существующего уровня, рабочие (или некоторые из них) могут в ответ прилагать максимум усилий. Загвоздка здесь состоит в том, что у компании может не оказаться стимула вводить такую схему. Хотя общий выпуск продукции (и, следовательно, общий доход) увеличится, возрастут и расходы на заработную плату. Если в результате прибыль снизится, компании выгоднее предлагать конкурентный уровень заработной платы.

 

Организация недоверия

Политические конституции часто стремятся к тому, чтобы быть круговыми системами сдержек и противовесов, в которых все институты ведут наблюдение за деятельностью друг друга. Это стремление, однако, не нашло реализации, возможно, ни в одной из существующих конституций. Конституционный механизм обычно покоится на «недвижимом движителе» или «непроверяемом проверяющем», части, которая наблюдает за другими, сама не будучи объектом наблюдения. В США это положение занимает Верховный суд. В других странах это парламенты. Например, в Румынии парламент может отменить решение конституционного суда, если тот отменил его законодательный акт (это наследие коммунистической эпохи, когда парламент был формально всемогущим, а де-факто бессильным). Во Франции парламент также был недвижимым движителем вплоть до 1971 года. И все же, по крайней мере, в англо-американской традиции конституционный замысел покоится на принципе, сформулированном Давидом Юмом: «Это… справедливая политическая максима, что каждый человек должен считаться жуликом». В такой перспективе конституции представляют собой формы организованного недоверия.

Американская конституция является, возможно, наиболее детально разработанным выражением такого отношения. Поразительные черты дебатов на Конституционном конвенте 1787 года и документа, который был принят в его ходе, – постоянная озабоченность возможностью коррупции, взяток и угроз, а также необходимостью уничтожить любые лазейки для их возникновения. Приведем один пример. Специальный комитет по представительству рекомендовал 9 июля, чтобы, «учитывая, что нынешнее положение Штатов может измениться как по уровню благосостояния, так и по количеству жителей, законодательная власть получила бы разрешение время от времени увеличивать число представителей». В ответ Эдмунд Рэндольф выразил «тревогу, что, поскольку количество не будет меняться, пока этого не захочет национальный законодательный орган, не будет недостатка в предлогах для того, чтобы отложить изменения и оставить власть в руках тех, кому она принадлежит». Сходным образом Джордж Мейсон утверждал: «Судя по человеческой природе, мы можем утверждать, что те, в чьих руках власть, не отдадут ее, пока могут ее удерживать». Мягко говоря, мы можем допустить вместе с Юмом, что те, кто стоит у власти, должны пытаться ее удержать. Хотя некоторые политики могут работать (и все будут утверждать, что работают) ради общего блага, мы должны экономно использовать доверие. Грубо говоря, мы должны заключить, что те, у кого в руках власть, будут пользоваться ею для ее удержания и по возможности расширения. Конституции в такой перспективе – это механизмы, призванные воспрепятствовать этому. Не будучи единственной функцией, которую выполняют конституции, эта зачастую является одной из тех вещей, на которую они нацелены.

Способность этой нормативной рамки объяснить принятие реальных конституций зависит от того, в какой степени ее создатели заботятся об общих, а не о своих частных интересах или страстях. Как я отмечал в конце главы XIII, ни в коем случае не следует принимать на веру то, что они якобы свободны от такого рода мотиваций. В то же время нормативное давление, заставляющее действовать так, как будто они руководствуются лишь доводами рассудка, – цивилизующая сила лицемерия может повлиять на конституционное собрание сильнее, чем на обычный законодательный орган. Кроме того, как я утверждал в предыдущей главе, преследование эгоистических интересов оказывает меньшее влияние на решения в процессе принятия конституции. По этой причине конституционные собрания, работающие за закрытыми дверьми, часто способны уменьшить искажающее действие страстей, не поплатившись за это торгом, слишком сильно окрашенным корыстью.

С учетом данного пояснения позвольте мне привести условный пример того, как организованное недоверие можно было бы воплотить в серии взаимосвязанных мер. Многие из этих черт можно найти в современных системах. Остальные включены только для того, чтобы проиллюстрировать, сколько труда придется приложить тому, кто захочет устранить все возможные лазейки.

1. Чтобы предотвратить вмешательство правительства в вопросы политической справедливости , конституция должна требовать, чтобы уголовные дела рассматривались судами присяжных или чтобы судьи определялись на дела методом случайного выбора (либо с помощью какой-то еще механической процедуры). При отсутствии положений такого рода правительство может судить своих политических оппонентов и обеспечивать обвинительные приговоры при помощи прикормленных судей.

2. Чтобы помешать правительству манипулировать избирательной системой , избирательное законодательство должно быть прописано в конституции, а не определяться обычным законодательством. Изменение границ избирательных округов с учетом изменений в составе населения также должно производиться с помощью механической формулы или возлагаться на независимую комиссию. Недавняя американская и французская история изобилует примерами того, как действующее правительство изменяло избирательное законодательство, чтобы остаться у власти.

3. Чтобы помешать правительству манипулировать потоком информации , государственные радио и телевидение должны управляться независимой комиссией («британская модель»), а не комиссией, назначаемой правительством («французская модель»). Должна быть также обеспечена защита частных средств массовой информации. Эфирные частоты должны распределяться независимыми комиссиями. Правительству должно быть запрещено распределять такие жизненно необходимые для прессы ресурсы, как бумага и типографская краска, или же такие решения должны возлагаться на «независимый совет по фондированию». Как показал опыт, сочетание свободных от манипуляции выборов и прессы очень эффективно для предотвращения голода и других бедствий. Если те, у кого есть соблазн действовать против интересов общества, знают, что об этом станет известно электорату, который может отправить их в отставку, вероятность совершения подобных действий уменьшается.

4. Чтобы помешать правительству манипулировать денежной политикой как инструментом собственного переизбрания, эта политика должна быть прерогативой независимого центрального банка. Альтернативное, но менее привлекательное решение: пусть решения по поводу экономической политики принимает компьютерная программа, созданная тремя экономистами, наугад выбранными в пяти ведущих экономических вузах страны, пересматриваемая каждые пять лет.

5. Чтобы воспрепятствовать тенденциозным и догматичным центральным банкирам проводить губительную денежную политику , должна быть предусмотрена возможность их отставки, если за нее выступает подавляющее большинство парламента (2 / 3 или 3 / 4). У них должен быть ограниченный срок пребывания в должности (не так, как у бывших председателей итальянского Центрального банка), и они должны назначаться лишь на один срок (не так, как нынешний итальянский глава Центрального банка).

6. Чтобы помешать правительству манипулировать статистической информацией как инструментом для переизбрания, сбор информации должен быть поручен независимому бюро по статистике. В Британии канцлер казначейства принял меры, чтобы сделать Управление национальной статистики независимым от правительства («Файнэншл таймс» от 2 декабря 2005 г.). Заголовок в «Нью-Йорк таймс» (от 22 сентября 2002 г.) гласил: «Некоторые эксперты опасаются политического давления на уголовно-статистические агентства». Также сообщалось о политическом давлении на статистику занятости [ «В Бюро трудовой статистики должно быть проведено расследование» («Нью-Йорк пост» от 29 сентября 2000 г.)]. В более тонких случаях выбор модели эконометрического прогнозирования тоже имеет значение. Ясно, что чем больше людям кажется, что в стране ниже преступность и безработица и больше перспективы роста, тем больше шансов на переизбрание власть предержащих. В дополнение к запрету на использование денежной политики для манипулирования реальностью необходимо запретить правительствам пользоваться статистикой для манипулирования представлениями об этой реальности.

7. Чтобы воспрепятствовать подавлению оппозиции правительством, основные политические партии должны получать дотации в определенной пропорции от доли их голосов и количества мест в парламенте. Размер дотаций должен быть зафиксирован в конституции и может быть привязан к цене на золото [324] .

8. Чтобы помешать правительству принимать законы, обслуживающие его интересы , в конституции должны быть определены некоторые категории законов, которые должны вступать в силу лишь через некоторое время (год или более) после принятия. При помощи этого механизма будет создаваться искусственная завеса неведения, за которой сто́роны, преследующие свои интересы, могут иметь стимул принимать справедливые решения.

9. Чтобы не дать правительству обойти эти ограничения посредством использования большинства в парламенте, для внесения поправок в конституцию нужно требовать квалифицированное большинство, отсрочки и т. д. Сами статьи поправок должны быть неприкосновенными, то есть защищены от изменения.

10. Чтобы лишить правительство возможности игнорировать эти ограничения , как это было когда-то во Франции, конституция должна предусматривать механизм судебного надзора со стороны независимого конституционного или верховного суда.

11. Чтобы помешать правительству манипулировать судебным надзором путем увеличения числа судей в Конституционном или Верховном суде, это число не должно быть отдано на откуп законодателям, как в США и некоторых других странах, а должно быть зафиксировано в конституции.

12. Чтобы помешать догматичным или идеологизированным судьям в Конституционном или Верховном суде игнорировать подавляющее народное большинство , должна быть предусмотрена возможность отправлять их в отставку, если за это выступает квалифицированное большинство (две трети или три четверти) в парламенте. В отличие от практики, принятой в американском Верховном суде, срок их пребывания в должности должен быть ограничен. Кроме того, они не должны переизбираться.

Как показывает этот пример, конституция может быть крайне замысловатой структурой. При отсутствии одного промежуточного элемента остальные могут стать неэффективными или даже вредными (см. анализ ниже). В то же время есть реальная опасность того, что конституция может стать настолько негибкой, что помешает политической системе реагировать на чрезвычайные ситуации. Конституционные ограничения в денежной политике или избирательном законодательстве могут в конкретном случае иметь катастрофические последствия. На Конституционном конвенте в Филадельфии Джордж Мейсон отмечал, что хотя он смертельно ненавидел бумажные деньги, поскольку он не мог предвидеть все непредвиденные обстоятельства, ему не хотелось связывать руки легислатуры. Он заметил, что последняя война могла бы не произойти, если бы существовал такой запрет. Подобным образом, когда в 1946 году итальянский парламент решил не прописывать в конституции стабильность денежного обращения, одно из возражений заключалось в том, что во время войны государство должно иметь свободу действий. В 1945 году генерал де Голль путем манипуляций с французской избирательной системой оттеснил от власти коммунистов. Много лет спустя комментируя предложение включить закон о выборах в конституцию, он сказал: «Никогда не знаешь, что может произойти. Может так случиться, что однажды снова возникнет необходимость вернуться к пропорциональной системе голосования в интересах нации, как в 1945 году. Мы не должны связывать себе руки». Если оглянуться назад, то Франция должна быть благодарна за это решение.

Проблема может быть резюмирована в двух знаменитых замечаниях, касающихся американской конституции. Комментируя Акт о куклукс-клане 1871 года, Джон Поттер Стоктон заметил, что «конституции – это цепи, которыми люди себя сковывают, будучи в здравом уме, чтобы не наложить на себя руки в дни безумия». В 1949 году Роберт Джексон заявил: «Билль о правах – не самоубийственный пакт». Не так-то легко воспрепятствовать тому, чтобы конституция, замышлявшаяся как средство предотвращения самоубийства, не обратилась бы однажды в самоубийственный пакт.

 

Проблема второго лучшего

Оставив этот вопрос в стороне, давайте теперь предположим, что если 12 перечисленных мною условий (или другие условия подобного рода) удовлетворены, политическая система в некотором смысле, который для наших целей необязательно уточнять, будет оптимальной. В реальности такой результат едва ли достижим. Трудно все сделать правильно. Однако можно стремиться максимально приблизиться к оптимуму при предположительно разумном допущении, что чем больше условий оптимальности удовлетворено, тем ближе мы к нему подходим. Это допущение ошибочно. При самых общих условиях неверно, что ситуация, в которой удовлетворяются многие, но не все требования оптимальности, обязательно или с большей вероятностью превзойдет ситуацию, в которой выполняется меньшее число условий. Если обраться к 12 пунктам, предложенным выше, априори неясно, что лучше – судебный надзор без контроля над судьями или полное его отсутствие, независимые центральные банки без контроля над банкирами или система, передающая денежную политику в руки правительства.

Исследование Токвилем старого режима во Франции может рассматриваться в этой перспективе. Та система характеризовалась рядом черт, которые было бы трудно найти в хорошо организованном обществе. Королевская администрация была наделена широкими и неопределенными, неограниченными полномочиями. Принцип продажи должностей делал невозможной рациональную бюрократию. Блокирование работы парламентов, крайняя политизированность судов, руководствовавшихся преимущественно собственными интересами, делали затруднительным проведение последовательной политики. И все же, как утверждал Токвиль, с учетом первой из этих черт, присутствие двух других было в действительности благотворным:

Правительство в своем стремлении все обратить в деньги, пустив в продажу бо́льшую часть общественных должностей, само лишило себя возможности раздавать и отбирать их по своему усмотрению. Таким образом, одна из его страстей в значительной степени повредила развитию другой: его алчность явилась мощным противовесом властолюбию. Тем самым в своих действиях оно было вынуждено беспрестанно сталкиваться с ограничением, им же созданным, которое оно не могло подвергнуть разрушению. Правительству часто приходилось видеть, как самые решительные его намерения при исполнении утрачивали энергию и силу. Такой странный и порочный характер государственных должностей выступал своего рода политической гарантией против всемогущества центральной власти. Он был своеобразной беспорядочно построенной плотиной, сдерживающей силу правительства и ослабляющей его натиск. <…> Беспорядочное вмешательство судов в дела управления, часто нарушавшее заведенный администрацией порядок, иногда служило защитой свободы людей – это было зло, но оно умеряло зло еще большее.

В своем анализе английского законодательства XVIII века Джеймс Фитцджеймс Стифен отмечал, что чрезмерный акцент на технические детали закона «смягчает, хотя и иррациональным, прихотливым образом, чрезмерную суровость старых уголовных законов». Комментируя исламское уголовное законодательство, он также писал, что оно «смягчало экстравагантную жестокость своих положений правилами доказательств, которые практически исключали любую возможность проведения этих положений в жизнь». Точно так же Османская империя, царский режим в России, Италия времен Муссолини и Испания эпохи Франко характеризовались как «деспотизм, смягченный бессилием». По сравнению с безжалостно эффективной нацистской Германией это действительно были мягкие режимы.

Токвиль также отмечал, что, когда чиновники старого режима попытались заменить ненавистную всем трудовую повинность на строительстве дорог (corvée) налогом, который шел бы на их поддержание, они оставили эти попытки, страшась того, что «как только будет образован такой фонд, ничто не помешает казначейству воспользоваться им для своих нужд, так что вскоре налогоплательщиков обложат новым налогом и при этом сохранят трудовую повинность». Это явление очень распространено. Когда политики предлагают государственным медучреждениям принимать в первую очередь тех, кому нужно помочь вернуться к работе, они обычно обещают направить социальные выгоды от этого таким образом, чтобы они вернулись в сами медучреждения, отчего выиграли бы все пациенты. Администрация больниц обычно относится к таким предложениям скептически, подозревая, что прибыль осядет в правительственных сейфах. С таким же скептицизмом в Калифорнии были встречены предложения распределять воду тем фермам, которые эффективнее ею распорядятся, чтобы затем употребить образовавшийся излишек для улучшения водоснабжения всех остальных. Ситуация с двумя субоптимальными элементами – неэффективная система приоритетов в распределении скудных благ и правительство, не выполняющее свои обещания (или обещания своих предшественников), – может оказаться лучше, чем та, в которой первый элемент устранен.

Эти случаи напоминают те, когда политики устраняют животных, которые создают неудобства людям, а потом выясняется, что еще большее неудобство причиняют организмы, размножение которых сдерживали эти животные. Например, когда Мао Цзэдун решил истребить воробьев, так как они массово пожирают зерно, ему позднее пришлось импортировать их заново из Советского Союза, когда вредители, которых они сдерживали, стали размножаться с катастрофическими последствиями для экологии. Общества не меньше, чем экосистемы, могут иметь внешне абсурдные или вредные черты, устранение которых, однако, наносит еще больший вред. Возможно, это одна из причин, по которой Эдмунд Бёрк и его последователи так настаивали на своей критике рационалистского институционального замысла.

Эту линию рассуждений можно продолжить очень далеко. Когда рабочие получили право голоса, противники этого заявляли, что устранение несправедливости по отношению к рабочим дестабилизирует общество в самых разных аспектах и создает еще бо́льшую несправедливость по отношению к богатым, чья собственность, как ожидается, может быть конфискована в пользу бедняков. Этот довод кладет на одни весы два набора соображений, обладающих разным весом. Но так как эта книга об объяснении социальных явлений, а не об их оценке с нормативной точки зрения, я не стану разбирать этот вопрос.

 

Библиографические примечания

Различие между организациями институтами взято из К. Оффе «Роль институтов в распределении и контроле над социальными силами» (Offe C. «Institutions» role in the distribution and control of social power // Shapiro I., Skowronek S., Gavlin D. (eds). The Art of the State. New York University Press, 2006). «Подъем рынков» является центральной темой книги Д. Норта «Структура и изменение в экономической истории» (North D. Structure and Change in Economic History. New York: Norton, 1981). Возникновение судебного контроля – тема работы под ред. Э. Смита «Конституционное правосудие при старых конституциях» (Smith E. (ed.). Constitutional Justice Under Old Constitutions. The Hague: Kluwer, 1995). Касательно возникновения юстиции переходного типа см. Дж. Дж. Басс «Остановить руку возмездия» (Bass G. J. Stay the Hand of Vengeance. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2001). Полезным чтением по теме (определяемой мной несколько идиосинкратично) организаций – «Политическая экономия институтов» под ред. К. Менара (Ménard C. (ed.). The Political Economy of Institutions. Cheltenham: Edward Elgar, 2004). Проблема приведения в соответствие стимулов индивида и организации является темой книги Ж.-Ж. Лаффонта и Ж. Тироля «Теория стимулов в снабжении и регулировании» (Laffont J.-J., Tirole J. A. Theory of Incentives in Procurement and Regulation. Cambridge, MA: MIT Press, 1994). Всеобъемлющее руководство по вопросу коррупции – «Политическая коррупция» под ред. А. Хайденхаймера, М. Джонстона и В. Левиня (Heidenheimer A., Johnston M., LeVine V. (eds.). Political Corruption. New Brunswick, NJ: Transaction Publishers, 1989). Цитаты, касающиеся английских кооперативов XIX века, взяты из книги Б. Джонса «Кооперативное производство» (Jones B. Co-operative Production. Oxford University Press, 1894; New York: Kelley, 1968). Идея «круговой системы» взаимного мониторинга обсуждалась в работе «Давление равных и партнерство» Э. Канделя и Э. Лазэра (Kandel E., Lazear E. Peer pressure and partnership // Journal of Political Economy. 1992. Vol. 100. P. 801–817), а также в статье Р. Калверта «Рациональные акторы, равновесие и социальные институты» (Calvert R. Rational actors, equilibrium, and social institutions // Knight J., Sened I. (eds). Explaining Social Institutions. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1995) (reprinted in Ménard, The Political Economy of Institutions). Относительная важность доверия и стимулов в компаниях обсуждается в работе Е. Фера и А. Фалька «Психологическое основание стимулов» (Fehr E., Falk A. Psychological foundation of incentives // Europe an Economic Review. 2002. Vol. 46. P. 687–724). «Юмовские» истоки американской конституции прослеживаются в книге М. Уайта «Философия, федералист и конституция» (White M. Philosophy. The Federalist, and the Constitution. Oxford University Press, 1987). Цитата из де Голля взята из книги А. Пейрефит «Это де Голль» (Peyrefitte A. C’était de Gaulle. Paris: Fayard. 1994. Vol. 1. P. 452). Идея «второго лучшего» введена Р. Дж. Липси и К. Ла нкас тер ом в «Общей теории второго лу чшего» (Липси Дж. Р., Ланкастер К. Общая теория второго лучшего // Вехи экономической мысли. Т. 4: Экономика благосостояния и общественный выбор / пер. с англ. под общ. ред. А. П. Заостровцева; Институт «Экономическая школа» ГУ ВШЭ. СПб.: Экономическая школа, 2004). Анализу старого режима у Токвиля посвящена моя статья «Токвиль о 1789 годе: предварительные условия, катализаторы и спусковые механизмы» (Tocqueville on 1789: Preconditions, precipitants, and triggers // Welch C. (ed.). The Cambridge Companion to Tocqueville. Cambridge University Press, 2006). Процитированные фрагменты из Стифена содержатся в его «Истории уголовного права в Англии» (Стифен Дж. Уголовное право Англии в кратком начертании. СПб., 1865). История о Мао Цзэдуне взята из Дж. Чана и Дж. Халлидея «Мао: неизвестная история» (Chang J., Halliday J. Mao: The Unknown Story. New York: Knopf, 2005. P. 430–431). Я излагаю свои взгляды на институциональные изменения на нормативной основе в главе 4 «Соломонова решения» (Solomonic Judgments. Cambridge University Press, 1989).

 

Заключение: возможна ли социальная наука?

 

Что считать наукой?

Ответ на вопрос, возможна ли социальная наука, или, быть может, она уже существует, зависит от критерия, что считать наукой. Внешний критерий может быть следующим: дисциплина стала наукой, когда: 1) между теми, кто ею занимается, в любой момент есть общее согласие по поводу того, что истинно, что ложно, что предположительно и что неизвестно внутри ее области; 2) есть процесс кумулятивного прогресса, благодаря которому однажды отброшенные теории и объяснения остаются таковыми навсегда; 3) основные теории и объяснения могут быть выражены достаточно четко и ясно, чтобы быть понятыми любым, кто захочет потратить на это время и приложить усилия; 4) «классиков» дисциплины читают преимущественно историки науки. Как утверждал Альфред Уайтхед: «Наука, которая не торопится забыть своих основателей, безнадежна».

Это описание призвано в общих чертах охарактеризовать состояние современных естественных наук. Критерию 1 буквально и полностью не удовлетворяет ни одна из них. Так, ведутся споры по теории струн, прерывистом равновесии или соотношении природы и воспитания в развитии человека. Тем не менее глубина расхождений легко преувеличивается теми, кто находится вне соответствующего научного сообщества, недооценивает огромный массив всеми разделяемых знаний, которые образуют фон научного спора, и зачастую ошибочно принимает пробные вылазки за окончательные утверждения. Критерий 2, как правило, удовлетворяется. В истории естественных наук было немного, если вообще были, обратных поворотов, никакие неоньютонианцы не восставали против Эйнштейна, а неоламаркианцы – против Дарвина. Трансформация того, что в момент возникновения представлялось невразумительной или не очень внятной теорией, в легкоусваиваемый материал из учебников, указывает на общее удовлетворение критерию 3. За редким исключением, в основном в биологии (Дарвин. Д’Арси Вентворт Томпсон, Клод Бернар), критерий 4 также удовлетворяется.

Используя эти критерии, я хочу предложить оценку мягких (soft) качественных (qualitative) и количественных (quantative) социальных наук. После нескольких нелестных замечаний в адрес «мягкой» социальной науки я выступлю в защиту качественной социальной науки. Более неоднозначным образом я выступлю с критикой количественной социальной науки, по крайней мере в некоторых из ее наиболее заметных форм. Защитник качественной социальной науки оказывается, таким образом, в неудобном положении, так как сражается на два фронта с постоянным риском, что один из оппонентов обвинит его в союзе с другим.

 

«Мягкая» социальная наука

«Мягкие» социальные науки больше похожи на некоторые формы литературоведения (или литературы), чем на эмпирические качественные исследования. Постмодернизм, постколониальная теория, теория подчинения (subaltern theory), деконструктивизм, кляйновский или лакановский психоанализ и прочие подобные теории не раз обвинялись многими авторами в обскурантизме, наиболее эффективно, возможно, Аленом Сокалом. Как он отметил в одном интервью, отсутствие общего языка для рациональной дискуссии делает невозможной лобовую критику этих псевдотеоретиков. Вместо этого приходится заставлять их самих пилить свой сук, как он самым действенным образом проделал это, опубликовав в одном из их журналов статью о герменевтике квантовой гравитации, полную бессмысленного, но витиеватого жаргона.

Хотя члены этих замкнутых кружков могут выработать в своей среде стиль обсуждения, частично удовлетворяющий критерию 1, это будет не более чем псевдоинтерсубъективностью, в которой общие языковые рефлексы мимикрикуют под рациональные конвенции. Критерии 2–4 удовлетворяются редко, если вообще когда-либо. Ни одна идея не отбрасывается навсегда. Возможно, самое главное – неудовлетворение критерию 3. Деррида может ослеплять своим языком, но его «учению» невозможно научить. Нет никаких «самоучителей» по деконструкции (хотя есть множество исследований или «картографирований» и «обговариваний») главным образом потому, что его сторонники предпочитают изъясняться намеками и риторическими вопросами, вместо того чтобы, «высунувшись», сделать определенное утверждение. Возможно, больше всего на учебник похожи пародии Фредерика Крюса «Постмодернистский пух». Что касается критерия 4, культ предков с обязательными ссылками и толкованиями представляется обязательным (ясно, что в этом абзаце я пытаюсь обратить в свою веру уже обращенных).

 

Качественная социальная наука

 

К качественной социальной науке я отношу основную массу исторических трудов, а также работ в форме «изучения конкретных случаев» (case studies) в противоположность крупномасштабным исследованиям. Я полагаю, что лучшая форма обучения для того, кто занимается социальной наукой, – больше и глубже читать об истории, выбирая работы за внутренние качества их аргументации, а не по важности рассматриваемого предмета. Вот некоторые образцы: Джеймс Фитцджеральд Стифен «История английского уголовного законодательства» (Стифен Д. Уголовное право Англии в кратком начертании. СПб., 1865); Е. П. Томпсон «Становление английского рабочего класса» (Thompson E. P. The Making of the English Working Class); Г. Е. М. де Сент-Круа «Классовая борьба в древнегреческом мире» (St Croix G. E. M. de. The Class Struggles in the Ancient Greek World); Джозеф Левенсон «Конфуцианский Китай и его судьба в современности» (Levenson J. Confucian China and Its Modern Fate); Поль Вен «Хлеб и зрелища» (Veyne P. Le pain et le cirque); Ж. Лефевр «Большой страх» (Lefebvre G. La grande peur); Кейт Томас «Религия и упадок магии» (Thomas K. Religion and the Decline of Magic); Токвиль «Старый порядок и революция» (Токвиль А. де. Старый порядок и революция. М.: Моск. философский фонд, 1997); Макс Вебер «Аграрная история Древнего мира» (Вебер М. Аграрная история Древнего мира. М.: Канон-пресс-Ц, Кучково поле, 2001); Гордон Вуд «Радикализм американской революции» (Вуд Г. Радикализм Американской революции. Американский ежегодник, 1994. М., 1995); Жан Эгре «Французская предреволюция» (Egret J. La prérévolution francaise); Дени Крузе «Воины божьи» (Crouzet D. Les guerriers de Dieu); или Мартин Оствальд «От народного суверенитета к суверенитету закона» (Ostwald M. From Popular Sovereignty to the Sovereignty of Law). (Я в некотором роде «высунулся», включив сюда книги, пока еще не признанные классическими.) Эти и ряд подобных фигур объединяет сочетание авторитета в фактических вопросах со способностью обнаружить потенциал для обобщений, а также привести примеры, которые могли бы поставить эти обобщения под сомнение. Знания позволяют им улавливать «говорящие детали» и «значительные отклонения от нормы», создавая тем самым стимулы и одновременно возможности для потенциальных аналитиков по проверке теорий реальностью.

То же самое относится к авторам «исследований конкретных случаев», среди которых величайшим остается «Демократия в Америке» Токвиля. Я бы еще добавил сюда не совсем подпадающую под эту категорию «Капитализм, социализм и демократию» Йозефа Шумпетера (Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М.: Экономика, 1995). Несколько неожиданным, но крайне интересным кандидатом является также «Путешествие по Франции, 1787, 1788 и 1789» Артура Юнга (Юнг А. Путешествие по Франции, 1787, 1788 и 1789. СПб.: ИНАПРЕСС, 1996). Это «характерные портреты» целых обществ или режимов, данные в компаративистской перспективе. «Феодальное общество» Марка Блока (Блок М. Феодальное общество. М.: Изд-во им. Сабашниковых, 2003) также входит в эту категорию. «Зияющие высоты» Александра Зиновьева не совсем являются портретом советского коммунизма, но это карикатура в хорошем смысле слова – устраняющая все несущественное и выделяющая ключевые черты путем их преувеличения. Исчерпывающе документированной версией является «Черная книга коммунизма» С. Куртуа и др. (Куртуа С., Верт Н., Панне Ж.-Л., Пачковский А. и др. Черная книга коммунизма. М.: Три века истории, 2001). Трилогия Ричарда Эванса о Третьем рейхе обещает представить нацистский режим так, как в более обобщенном виде сделал это Роберт Пэкстон в книге «Что такое фашизм?» (Paxton R. What Is Fascism?). «Муссолини и муссолиниевская Италия» Ричарда Босуорта (Bosworth R. Mussolini and Mussolini’s Italy), если ее читать параллельно с книгами Эванса, содержит удивительные догадки, касающиеся различия между режимом, в котором зло, пусть реальное, было преимущественного низкосортным, и режимом, который был злом по самой своей сути.

Исторический анализ и изучение отдельных примеров не только дают материал для обобщений, но сами по себе часто содержат неявные обобщения, к которым автор предлагает читателю прийти самостоятельно. Токвиль, например, был мастером латентных обобщений. В силу высокомерия историка и аристократа он не снисходил до того, чтобы эксплицировать свои теоретические построения, но делал вид, что просто совершает один шаг за другим. Несмотря на то что «Демократия в Америке» постоянно применяет при объяснении схему желания-возможности, она нигде подробно не оговаривается. Хотя «Старый порядок и революция» широко использует различие между завистью и ненавистью при анализе классовых отношений, читатели должны сами догадаться о совершенно разных причинах и следствиях этих двух эмоций.

В категорию качественной социальной науки я также включаю работы, которые делают эти обобщения явными. При их обсуждении я не буду перечислять имена авторов, но вернусь к головоломкам, которые привел во введении. Крайне важно, что на все «разгадки» распространяется условие, которое я упоминал: они удовлетворяют лишь одному минимальному требованию – заключать в себе экспланандум. В некоторых случаях я позволю себе высунуться и сказать, что предложенное мною объяснение верно, но в других случаях – нет.

 

I. Разум

• Почему одни игроки полагают, что если пять раз подряд выпадало красное, то более вероятно, что именно оно, а не черное выпадет в следующий раз? Ответ: на них действует эвристика наличности.

• Почему другие игроки полагают, что если пять раз подряд выпадало красное, то выше вероятность, что дальше выпадет черное, а не красное? Ответ: на них действует эвристика представленности.

• Почему предпочтения иногда меняются с течением времени? Ответ: либо из-за гиперболического дисконтирования, либо из-за недолговечности породивших их эмоций.

• Почему многие из тех, кто верит в жизнь после смерти, тем не менее, хотят, чтобы смерть наступила как можно позже? Ответ: потому что их убеждение – не то, которое служит побуждением к действию, оно просто приносит им успокоение всякий раз, когда они задумываются о смерти.

• Почему люди неохотно признаются себе и другим в том, что они завистливы? Ответ: потому что они заботятся о своем имидже, а в большинстве обществ зависть находится на нижних ступенях нормативной иерархии мотиваций.

• Почему люди неохотно признаются себе и другим в том, что они чего-то не знают? Ответ: потому что человек – это животное, распознающее паттерны, а также потому что признание своего невежества в важных вопросах создает психический дискомфорт.

• Почему вера в то, что человеку предопределено попасть в рай или ад, приносила новообращенным кальвинистам XVI века большее успокоение, чем вера в то, что спасения можно достичь добрыми делами? Ответ: потому что магическое мышление заставляло их думать, что, присоединившись к церкви, они могут побудить Бога включить их в число избранных.

• Почему иногда верно, что «тот, кто обидел, не может простить»? Ответ: потому что горделивые индивиды так неохотно признают совершенный проступок, что придумывают причины, почему обиженный человек заслуживал и продолжает заслуживать такую судьбу.

• Почему в некоторых культурах стыд важнее вины? Ответ: потому что общество, в котором вина не концептуализирована, будет в меньшей степени демонстрировать поведенческие практики, связанные с виной.

• Почему победа французской сборной в 1998 году на чемпионате мира по футболу вызвала в стране такую радость и почему тот факт, что французская сборная не смогла выйти из группы на чемпионате-2002, поверг страну в такое уныние? Ответ: потому что удивление усиливает как позитивные, так и негативные эмоции.

• Почему женщины часто испытывают стыд, став жертвой изнасилования? Ответ: потому что жертвы, как правило, разделяют мнение «жертва сама виновата», которое вытекает из веры в то, что по сути своей этот мир – справедливое место.

• Почему унизительные ритуалы инициации вызывают бо́льшую, а не меньшую верность группе? Ответ: потому что мысль о том, что человек терпел сильную боль безо всякой цели, вызывает у него когнитивный диссонанс.

 

II. Действие

• Почему сегодня на бродвейских шоу аплодируют стоя чаще, чем 20 лет назад? Ответ: потому что публика хочет чувствовать, что получает за свои деньги некую ценность.

• Почему наказания могут привести к увеличению, а не к уменьшению количества преступлений, которые они призваны предотвратить? Ответ: потому что применение суровых наказаний вызывает ненависть, которая может пересилить страх.

• Почему люди так неохотно нарушают правила, которые сами себе установили, даже если их соблюдение не имеет смысла? Ответ: потому что они боятся, что единственное исключение может привести к распаду правила.

• Почему существует месть по модели «два ока за одно», а не по модели «око за око»? Ответ: из-за неприятия потерь.

• Почему долгосрочный доход по акциям гораздо выше, чем по облигациям (то есть, почему стоимость акций не поднимается, чтобы сравняться по доходности)? Ответ: из-за сочетания неприятия риска и «близорукости при принятии решения».

• Почему количество самоубийств снижается, когда опасные лекарства начинают продавать в блистерных упаковках, а не в бутылочках? Ответ: потому что многие желания настолько недолговечны, что к тому моменту, как будет вскрыта блистерная упаковка, суицидальный импульс пройдет.

• Почему ни один из 38 очевидцев не вызвал полицию, когда убивали Китти Дженовезе? Ответ: потому что каждый из них думал, что, так как никто больше не вмешивается, ситуация, возможно, не столь серьезная.

• Почему были люди, скрывавшие и спасавшие евреев от нацистов? Ответ: потому что их об этом попросили, а им было стыдно отказаться.

• Почему президент Ширак в 1997 году объявил досрочные выборы, в результате только потеряв большинство в парламенте? Ответ: потому что он не предвидел, что избиратели извлекут из досрочного объявления выборов информацию, которая заставит их голосовать против него.

• Почему при разводе родители часто соглашаются на совместную опеку над ребенком, даже в тех случаях, когда, обратившись в суд, один из них мог бы добиться исключительного права опеки? Ответ: из боязни риска.

• Почему вероятность эмиграции малоимущих ниже? Ответ: потому что они не могут позволить себе расходы на переезд и использовать себя в качестве залога в обеспечение займа.

• Почему некоторые люди выбирают рождественские вклады, по которым не выплачивается процент и с которых нельзя снять деньги до Рождества? Ответ: потому что они знают, что, если они положат деньги на обычный счет, гиперболическое дисконтирование может заставить их закрыть его досрочно.

• Почему люди занимаются такими изначально неприбыльными проектами, как создание авиалайнера «Конкорд»? Ответ: из-за гордыни или неприятия потерь.

• Почему в «правосудии переходного типа» (когда агентов автократического режима отдают под суд после перехода к демократии) те, кого судят сразу после такого перехода, получают более суровые приговоры, чем те, кого судят позднее? Ответ: из-за недолговечности мстительных настроений.

• Почему в шекспировской пьесе Гамлет откладывает месть до последнего акта? Ответ: потому что он страдает слабоволием и потому что драматический конфликт должен разрешаться не ранее конца пьесы.

 

III. Уроки естественных наук

• Почему родители чаще убивают приемных детей и пасынков, чем своих биологических детей? Ответ: потому что только последние несут в себе их гены.

• Почему так редок инцест между потомством одних родителей, учитывая возникающие соблазны и все имеющиеся для этого возможности? Ответ: потому что естественный отбор поощрял механизм, препятствующий возникновению сексуального влечения между разнополыми особями-одногодками, входящими в одну семью.

• Почему люди вкладывают деньги в проекты под руководством третьих лиц, даже если те свободно могут оставить всю прибыль себе? Ответ: потому что групповой отбор поощрял готовность к сотрудничеству.

• Почему люди мстят, хотя месть приносит им материальные убытки и не приносит материальной выгоды? Ответ: потому что групповой отбор поощряет стремление наказывать тех, кто отказывается от сотрудничества.

• Почему люди торопятся с выводами, выходя за рамки имеющихся доказательств? Ответ: потому что естественный отбор поощряет поиски паттернов.

 

III. Взаимодействие

• Почему приверженцы социалистических партий иногда голосуют за коммунистов и тем самым препятствуют победе своей партии? Ответ: потому каждый из них оказывается жертвой «синдрома младшего брата», который мешает ему или ей понять, что другие могут сделать то же самое.

• Почему новые независимые государства принимают в качестве официального язык их бывших империалистических угнетателей? Ответ: потому что в стране с множеством местных наречий язык колониальной власти оказывается для всех вторым лучшим вариантом.

• Почему палатки с мороженым на пляже часто стоят рядом, тогда как и для покупателей, и для продавцов было бы удобнее, если бы они стояли на отдалении друг от друга? Ответ: потому что для каждого продавца индивидуально рациональнее сдвинуться к центру независимо от действий другого продавца.

• Почему люди голосуют на выборах, когда почти точно знают, что их голоса никак не повлияют на результаты? Ответ: потому что избиратель характеризуется магическим мышлением или действует согласно категорическому императиву.

• Почему в современных западных обществах экономически успешные люди обычно стройнее остальных? Ответ: потому что они верят (справедливо), что другие люди (ошибочно) убеждены в том, что нехватка самообладания в одной области может сказаться и на других областях.

• Почему люди воздерживаются от некоторых сделок, которые могли бы всем принести выгоду? Например, не просят у впередистоящего продать свое место в очереди к автобусу? Ответ: потому что люди с большей неприязнью относятся к открытым проявлением экономического неравенства, чем к скрытым.

• Почему президент Никсон старался казаться Советскому Союзу человеком, склонным к нерациональному поведению? Ответ: потому что это поведение придает достоверность угрозам взаимного истребления, которым Советы в противном случае не поверили бы.

• Почему военачальники иногда сжигают за собой мосты (или свои собственные корабли)? Ответ: потому что ожидают, что их противник, зная, что они отрезали себе пути к отступлению, воздержится от слишком дорогостоящего сражения.

• Почему люди всегда придают такое большое значение, в сущности, незначительным вопросам этикета? Ответ: так как полагают, что нарушитель нормы не беспокоится о том, что о нем подумают.

• Почему пассажиры оставляют чаевые таксистам, а посетители ресторанов – официантам, даже при посещении иностранного города, в который они не предполагают вернуться? Ответ: потому что мысль, что другие плохо о них подумают, причиняет им боль.

• Почему фирмы инвестируют в большие запасы товара на складе, даже когда не предвидят остановки производства? Ответ: потому что полагают, что это отвратит рабочих от забастовки и тем самым обеспечит бесперебойную работу.

• Почему в группе студентов каждый думает, что другие поняли сложный текст лучше, чем он? Ответ: потому что каждый из них стал жертвой «синдрома старшего брата», который подсказывает, что, если другие не обращаются за помощью, это происходит не из-за робости.

• Почему на многих политических собраниях проводятся поименные голосования? Ответ: потому что защитники популярных мер используют эту процедуру, чтобы помешать тем, кто в противном случае проголосовал бы против них.

• Почему взаимная поддержка (logrolling) чаще встречается в обычных законодательных органах, чем на конституционных собраниях? Ответ: потому что такая практика поддерживается поведением «услуга за услугу», требующим постоянного взаимодействия в течение длительных периодов времени.

Как качественная социальная наука отвечает критериям 1–4, которые я установил ранее? Будем двигаться в обратном порядке: классики не устарели. Я едва ли могу серьезно относиться к человеку, утверждающему, что сегодня принимать всерьез классические работы не стоит, потому что, если их выводы верны, они полностью инкорпорированы современной мыслью. Это не просто интерес антиквара. Хотя я не утверждаю, что диалог с великими мыслителями прошлого – единственный или лучший способ производства новых смыслов. Так, Томас Шеллинг, кажется, не опирается ни на каких предшественников, по крайней мере, какие-то очевидные связи отсутствуют. Возможно, Кеннет Эрроу заново открыл и обобщил гипотезу Кондорсе, но это не было сделано под влиянием работ последнего. Исследование Даниэля Канемана и Амоса Тверского, насколько мне известно, не опиралось на кого-либо из предшественников. Когда однажды мне представился случай указать Тверскому на то, что одно из его различий (между «эффектом вклада» и «эффектом контраста») предвосхитили Монтень и Юм, он ответил, что рад оказаться в такой хорошей компании. Поскольку именно эти ученые добились, вероятно, самых важных достижений в социальной науке за последние 50 лет, невозможно утверждать, что диалог с прошлым – единственный путь к новым прозрениям. Еще один пример: когда Токвиль взялся за создание «Старого порядка» он, по собственному признанию, не стал читать чужих работ по этой теме, ограничившись архивами и чтением произведений, современных исследуемым событиям. Он скорее предпочел бы, по его словам, переоткрыть найденные другими истины, чем испытывать на себе их чрезмерное влияние. Хотя есть свидетельства того, что в действительности он кратко ознакомился с написанным до него, его шедевр почти ничем не обязан другим авторам.

Диалог с прошлым может, тем не менее, оказаться крайне плодотворным, если только выявить позиции, которые вы хотите оспорить. Трудно себе представить, как такие противники Маркса, как Вебер или Шумпетер, могли бы написать свои произведения, не прочти они его внимательно. Прямое или положительное влияние, конечно, также очень распространено. На некоторые недавние теории эволюции собственности, по всей видимости, напрямую повлиял, а не просто явился предшественником Давид Юм. Работа Поля Вейна о психологии тирании в древности многим обязана гегелевскому анализу отношений раба и господина. Джордж Эйнсли, сделавший много для того, чтобы одно из основных прозрений Фрейда стало аналитически убедительным, смог бы прийти к своим идеям только благодаря более ранней, запутанной фрейдовской версии. Я подозреваю, что нужно получше покопаться в «Тактике законодательных собраний» Бентама. В этих случаях, как и во многих других, которые приходят мне на память, идеи, вдохновленные классиками, в дальнейшем должны защищать себя сами. Удачное использование классиков само по себе не прибавляет авторитета.

Качественная социальная наука в большинстве приведенных мною примеров легко удовлетворяет критерию 3. То, что можно назвать «аналитическим поворотом» в социальной науке, на мой взгляд, основывается не на применении количественной методологии, а на почти маниакальной озабоченности ясностью и четкостью. (Эта озабоченность у некоторых аналитических философов может стать в полном смысле маниакальной.) Все чаще признается, как важно различать концептуальные и причинные связи между объектами исследования. «Контекст» все чаще прочитывается как «туман», а не как «питательная среда». По сравнению с более ранними исследованиями эссенциализма в науке становится все меньше; ученые реже задаются вопросом, чем «в действительности» являются демократия или социализм. Существует общее согласие с тем, что пока определения в какой-то степени ограничены узусом, они не стремятся ухватить стоящие за ними сущности. Определения являются случайными конвенциями, о которых нужно судить лишь с точки зрения того, в какой мере они помогают нам найти хорошие объяснения интересных явлений.

Кроме того, как я полагаю (или надеюсь), существует тенденция к отходу от того, что можно было бы назвать «недедуктивным абстрактным» мышлением. Чтобы считаться состоятельным, абстрактное рассуждение должно подчинить себя дисциплине либо дедуктивной логики, либо постоянной отсылки к фактам, которые подтверждают применимость абстрактных положений и что-то означают. В прошлом абстракции часто продолжали жить своей собственной жизнью. Значение понятий менялось по ходу спора, позволяя делать необоснованные заключения. Маркс, например, следующим образом «прослеживал» возникновение частной собственности из отчуждения труда: поскольку при капитализме продукт не «принадлежит» рабочему в том смысле, что работа не является осмысленной, он должен «принадлежать», быть собственностью кого-то другого, капиталиста. Благотворным следствием постоянной профессионализации социальной науки в большинстве западных образовательных учреждений стало то, что делать такого рода заявления становится все труднее. Стало меньше апелляций к аналогии, хотя они и не исчезли окончательно. В то время как идея «человеческого капитала» является ценным продолжением идеи капитала материального, этого не скажешь о «потребительском капитале» (Гэри Бекер), «культурном капитале» (Пьер Бурдье) и «социальном капитале» (Роберт Патнэм). В лучшем случае это бесполезные и безвредные метафоры; в худшем они задают бесплодные пути исследования и подсказывают ложные каузальные гипотезы.

Труднее оценить, в какой степени качественная социальная наука удовлетворяет критерию 2. Среди историков (включая тех, кто рисует характерные портреты режима) мнения появляются и исчезают. Взять, например, идею, что террор был присущ Французской революции с самого начала, которая оспаривает утверждения о том, он стал результатом предотвратимого возвышения Робеспьера или в равной степени предотвратимого бегства короля, лишившего монархию легитимности и вызвавшего революционные войны. Возможно, согласно последней точке зрения, если бы Мирабо был жив, ничего подобного не случилось бы. В любой момент времени находятся французские историки, придерживающиеся любого из этих взглядов, но мнения большинства циклически повторяются. Взгляды, отброшенные сегодня, могут завтра оказаться преобладающими. Трудно найти какой-либо крупный исторический вопрос, который не порождал бы подобных колебаний. Можно предположить, что так будет всегда. Даже когда имеются в наличии и доступны для тщательного изучения все данные, как в случае истории Древнего мира, новые обобщения, произведенные неисторическими социальными науками, могут поддерживать одни толкования в ущерб другим.

В неисторических науках есть очевидный прогресс, но это не прогресс знания в буквальном смысле слова. Рассмотрим еще раз наше понимание того, почему у рациональных агентов может возникнуть желание отбросить некоторые варианты выбора, – например, сжечь за собой мосты. Понимание того, что это внешнее самоограничительное действие может быть полностью рациональным поведением, направленным против врага, а не рациональной защитой от своих собственных иррациональных наклонностей, является необратимым завоеванием в понимании социальных процессов. Другой вопрос, сколько реальных эпизодов сжигания мостов или кораблей она дает нам возможность объяснить. Командующий, подобно Кортесу, может сжечь корабли только за тем, чтобы предотвратить бегство. Представление о возможности кругового большинства тоже непреложно, но возможности ее реального применения, вероятно, ограниченны. «Открытие» (как принято называть распространенные преаналитические идеи), что эмоции крайне недолговечны, не может быть повернуто вспять, но в любом конкретном случае могут найтись работающие в иных направлениях механизмы, которые могут компенсировать спонтанное ослабление эмоций. Даже если преобладающее объяснение данного события или эпизода отбрасывается, а потом возрождается заново, составные элементы или механизмы, задействованные при отвержении и возрождении, остаются. Ассортимент или разнообразие инструментария не уменьшается.

Не очень хорошо обстоят дела у качественных социальных наук с соответствием критерию 1. Как уже отмечалось, среди определенного поколения историков могут быть и на самом деле почти всегда имеются разногласия. Даже если отбросить политические взгляды, которые могут заставить марксистов и либералов по-разному оценивать террор, для научной полемики все равно останется достаточно места. Так, приписывать историческим акторам мотивации и убеждения – довольно искусное занятие. Поведение, которое один историк принимает за простодушное выражение ментальных состояний, другому может показаться стратегическим. Французский аристократ в изгнании во времена террора мог утверждать, что верит в скорую реставрацию монархии, и при этом арендовать квартиру на длительный срок. Современники и историки склонны меньше доверять его искренности, чем искренности того, кто снимает жилье на несколько коротких периодов; но даже этот человек в действительности может так поступать, чтобы создать видимость непоколебимого оптимизма. Его враги в любом случае уверены, что именно это он и делает. Если историку не повезет и он не найдет документ, которому нельзя приписать стратегические цели, например памятку, написанную историческим актором для себя самого, вопрос может решаться только с помощью суждения. И хотя хорошие историки являются таковыми благодаря хорошему умению судить, они могут ошибаться.

Внутри неисторических социальных наук могут также присутствовать существенные разногласия. В господствующей экономической науке часто утверждается, что многие открытия бихевиоральной экономики, дающие, как представляется, свидетельства иррациональности, связаны с тем, что они были сделаны в экспериментальных условиях. В силу самых разных причин то, что люди делают в искусственных лабораторных условиях, может не соответствовать их поведению в повседневной жизни. Экономисты-бихевиористы пытались организовать эксперименты так, чтобы ответить на это возражение: поднимали ставки, изолировали подопытных от социального давления других участников и самого экспериментатора, создавали условия для временного обучения. Кроме того, выдвигалось возражение против того, что участники механически переносили реакции, которые были адаптивными за стенами лаборатории, в обстановку эксперимента, где они становились плохо адаптирующимися, к примеру, используя стратегию «услуга за услугу» в однократных испытаниях, в которых она не имела смысла. Экономисты-бихевиористы отвечали, что в поведении подопытных нет никакого автоматизма, так как можно показать, что они способны прекрасно приспосабливаться с учетом стимулов. Эти дебаты продолжаются по сей день, и неспециалисту трудно в них разобраться. Если я склонен встать на сторону экономистов-бихевиористов, вероятно, я делаю это на неинтеллектуальном основании: оппонент моего оппонента – мой друг.

 

Количественная социальная наука

Теперь я хочу обратиться к количественной социальной науке. Существует три ее разновидности: измерение, анализ данных и моделирование. Все три связаны, поскольку анализ данных часто требует измерений (для установления данных) и моделирования (чтобы указать, какие данные мы должны искать). Я сосредоточусь на моделировании, потому что слишком мало знаком с измерениями и анализом данных, но все же сначала скажу о них несколько слов.

Измерение, например, потребления на душу населения, безработицы, распространения коррупции или того, что общество думает о смертной казни, по сути своей очень сложная операция. Чтобы измерения потребления позволяли делать сравнения по времени и по разным регионам, они должны учитывать, что потребители с одинаковым доходом в разное время и в разных местах могут покупать разные товары, что доходы потребителей и имеющиеся в наличии товары также могут различаться. Безработицу трудно измерить, если существует масштабная теневая экономика, большое число студентов, заключенных или людей, прекративших поиски работы. Измерение коррупции обычно основывается на восприятии уровня коррупции, определяемом оценками экспертов и опросами общественного мнения. По очевидным причинам трудно получить независимые свидетельства, чтобы оценить надежность этих источников. Даже там, где они совпадают во мнениях, это может происходить по причине общей предвзятости. Замеры общественного мнения предполагают стабильность последнего. Однако хорошо известно, что незначительные изменения в формулировке вопросов могут привести к большим различиям в ответах. «Поддерживаете ли вы А?» побуждает совсем к другому ответу, чем «Поддерживаете ли вы А, если альтернативой является В?», даже если понятно, что В – единственная альтернатива А. Например, пусть А будет вступление некоей страны в Европейский союз, а В – невступление. Эти проблемы могут очень сильно повлиять на точность анализа данных.

Анализ данных (под которым я понимаю статистический анализ) в определенном смысле является сердцевиной современной социальной науки. Если мы заинтересованы в изучении крупномасштабных социальных явлений, мы знаем, что всегда будем иметь дело с населением, различающимся по ряду параметров, таких как здоровье, доход, семейное положение, предпочтения и место жительства. Любой детерминистский прогноз, вроде того, что столкнувшись с внешним шоком Х (например с увеличением предельной ставки налогообложения), все индивиды ответят поведением В (например, уменьшением своих трудовых ресурсов), обречено на провал. Вместо этого пытаются определить, какова вероятность того, что индивид в данной категории отреагирует каким-то определенным образом, установив корреляцию между принадлежностью к данной категории и реакцией. Как правило, все это сугубо технические процедуры.

Такие опыты могут оказаться крайне опасными, то есть заключать в себе ряд ловушек, в которые могут попасть даже очень опытные ученые. В главах I и II я вкратце описал пять их них: добыча данных, подгонка кривой, произвольность в измерениях зависимых и независимых переменных, проблема различения корреляции и причинности, а также трудности с определением направления каузальности. Распространенная практика использования «запаздывающих» (lagged) значений переменных, устанавливающая корреляцию между одной переменной в момент t и значением другой в момент t + n, создает дополнительные возможности для искажений. Кроме того, проблемой может стать гетерогенность единиц анализа. При статистическом анализе причин войны неочевидно, что Первая и Вторая мировые войны не должны рассматриваться наравне с «футбольными войнами» между двумя латиноамериканскими странами. Кто-то, кроме того, может поставить под сомнение практику устранения аномальных случаев как «выпадающего значения» для подгонки данных. Еще одна проблема – предвзятость выборки, которая, например, может иметь место, если опросы общественного мнения проводятся по телефону, который исключает индивидов, не имеющих такового или по какой-то причине не отвечающих на звонки.

Неспециалисту вроде меня невозможно определить, как часто представители социальной науки попадают в эти и другие ловушки анализа данных. Золотым стандартом должно быть предсказание или «постсказание», которое предсказывает одну часть наблюдений, исходя из анализа другой. Выявление паттернов в данных может оказаться неубедительным из-за бесконечных возможностей для подтасовок и жульничества. Эти возможности тоже в принципе могут быть ограниченны, если ученые предварительно возьмут на себя обязательства, касающиеся гипотез и процедур анализа. Насколько мне известно, такой прием применяется редко.

Моделирование является дедуктивной процедурой, которая начинается с допущений и заканчивается предсказаниями. В социальных науках моделирование с точки зрения рационального выбора – самая распространенная, но далеко не единственная форма. В них все чаще выдвигаются эволюционные модели, которые не предполагают рациональных или даже интенциональных реакций на события. Ученые также предложили более механические модели поведения, то есть модели без ясных оснований или мотивировок. Английский физик Льюис Ричардсон, например, предложил модель гонки вооружений, основанную на двух линейных дифференциальных уравнениях, за которыми не нет ясного психологического объяснения. Я ограничусь моделированием социальных явлений с точки зрения рационального выбора.

Моделирование с точки зрения рационального выбора очень распространено в экономике, в которой оно вышло сегодня далеко за рамки традиционных областей потребительского и производственного поведения. Например, существует экономика суицида, экономика посещения церкви и, шире, экономический анализ любой деятельности, которая так или иначе включает выбор. Существует тенденция к устранению концептуального барьера, который отделяет интенциональное действие от рационального: если есть возможность для выбора, делается допущение, что он будет сделан рационально. В политологии теория рационального выбора, без сомнения, является доминирующей, то есть приносит больший престиж и более высокие зарплаты, а также становится обязательной частью образования в элитных учебных заведениях (в США). Ее применение чаще сосредоточивается на политике (и иногда на партиях или даже государствах), чем на избирателях или гражданах. В социологии меньшинство, применяющее теорию рационального выбора к традиционным вопросам дисциплины, было вытеснено экономистами, которые лучше владеют этим инструментарием (изучение доверия является важным исключением). В социальной антропологии, которая (в США) двигалась в направлении «мягкой» социальной науки, теория рационального выбора не утвердилась.

Имеем ли мы дело с наукой? Позвольте сначала рассмотреть критерий 1. Мы можем считать само собой разумеющимся, что моделирование корректно в том смысле, что выводы следуют из предпосылок. Истинны ли выводы? Прежде чем обратиться к этому вопросу, я хочу заметить, что неясно, всегда ли те, кто их делает, хотят, чтобы они были истинными, то есть соответствовали реальному миру. Скорее иногда они представляют собой своего рода социальный вымысел – анализ действия и взаимодействия идеально рациональных агентов, которые никогда не существовали и не будут существовать. Анализ постоянно совершенствующихся форм стратегического равновесия, к примеру, едва ли мотивирован желанием объяснить или предсказать поведение реальных индивидов. Скорее он руководствуется эстетическими мотивами. Двое из наиболее опытных теоретиков равновесия, Рейнхард Зелтен (Reinhart Selten) и Ариэль Рубинштейн (Ariel Rubinstein), дали ясно понять: они не считают, что их модели могут что-то сказать о реальном мире. Обращаясь к вопросам реальности, они пользуются некоторой разновидностью бихевиоральной экономики или ограниченной рациональности. Другой пример: теория социального выбора – аксиоматическое изучение механизмов голосования в какой-то момент стало настолько математически изощренным и до такой степени утратило связь со всяким изучением реальной политики, что один из самых авторитетных журналов в области экономики «Эконометрика» ввел мораторий на публикацию статей по этой теме.

Интересный вопрос для психологии и социологии науки: сколько людей являются тайными адептами такой «научно-экономической фантастики», скрывая от себя или от других тот факт, что заняты именно этим. Придумывание хитроумных математических моделей – весьма доходное занятие, но за исключением людей, подобных Зелтену и Рубинштейну, оплачиваемое, только если такую деятельность можно посчитать еще и релевантной; отсюда возникают стимулы для обмана и самообмана. В такой постановке вопрос может показаться неуместным в академическом дискурсе, однако я не понимаю почему. Иногда наступает момент, когда нужно отбросить академический политес – к такому же утверждению приходит Джон Стюарт Милль в своем эссе «О свободе», которое с момента своего выхода в свет считалось библией в вопросе интеллектуальной свободы. Я уже отказался от любых претензий на вежливость по отношению к «мягкой» социальной науке и не вижу причины как-то иначе обращаться с жестким обскурантизмом.

У меня нет прямых свидетельств обмана или самообмана, так что мне придется пойти другим путем. Я попытаюсь показать, что то, чем занимаются поклонники рационального выбора, часто настолько далеко от действительности, что их заявления о том, что они имеют дело с реальным миром, невозможно принимать всерьез. Рискуя повторить то, о чем я говорил в предыдущих главах, я хочу резюмировать свои доводы в 10 пунктах.

1. Многие модели приписывают агентам мотивации, которых, как можно продемонстрировать, у них нет. Одним из примеров может служить общераспространенное допущение экспоненциального дисконтирования во времени.

2. Некоторые модели приписывают агентам мотивации, относительно которых не предложено никаких доказательств, – например, частная форма функции полезности. Конечно, можно использовать функцию для доказательства теорем вероятности («рациональный потребитель с убывающей предельной полезностью может сделать Х»), но только не в подтверждение фактов, связанных с реальным миром. Во многих случаях необходимо также доказывать, а не просто принимать в качестве допущения эгоистичность агентов.

3. Большинство моделей игнорирует достижения в понимании выбора, связанные с теорией перспектив. Поскольку последняя формулируется в категориях приобретений или потерь по отношению к заданной базовой линии, она не анализирует поведение с точки зрения максимизации объективной функции, определенной на множестве исходов. Формат максимизации может быть настоятельно необходим для математических выкладок, но к реальному поведению он не имеет никакого отношения.

4. Некоторые модели приписывают агентам способности, которыми те могут обладать, не используя их. Например, вовсе не обязательно, что они будут спонтанно применять обратную индукцию, требующуюся во многих важных случаях.

5. Многие модели приписывают агентам способности, которыми те, как можно показать, не обладают. Этот пункт настолько тривиален, что едва не обескураживает: как экономист может предполагать, что агент способен произвести расчеты, которыми сам экономист заполняет многие страницы глубоко технических приложений? Велико искушение воскликнуть: «Эй! Опустись на землю!»

6. Многие модели приписывают намерения на основании объективного интереса агента в отдельной ситуации, не задаваясь вопросом о том, не могут ли здесь действовать другие мотивации: эмоции или социальные нормы. Попытка объяснить поведение в неспокойных или конфликтных ситуациях, таких как революции, приписыванием агентам рационального долгосрочно-эгоистического мотива (редуцированного к настоящей величине экспоненциальным дисконтированием), выглядит почти смехотворно неадекватной. Другие модели приписывают намерения на основании реальных исходов, пренебрегая тем самым возможностью ошибки в расчетах и просчитанными рисками.

7. Многие модели не учитывают тумана неопределенности, который окружает большинство важных решений, особенно когда значимые последствия наступят в далеком будущем. Попытки преодолеть эту проблему с помощью приписывания исходам субъективных вероятностей зачастую произвольны, как, например, когда ученые апеллируют к принципу недостаточного основания для установления равномерного разброса вероятностей.

8. Некоторые модели рассматривают коллективы (классы или государства), как если бы они были отдельными агентами, оставляя без внимания (в случае классов) проблему «безбилетника» или (в случае государств) структуру коллективного принятия решений.

9. Некоторые модели предполагают, что отклонения от рациональности либо (1) временные, либо (2) взаимоустраняются при накапливании. Что касается первых, временные отклонения могут влечь за собой длительные результаты в ситуации со структурой «ловушки для дураков». Что касается вторых, бихевиоральная экономика показала, что, поскольку многие отступления носят систематический, а не разовый характер, нет оснований ожидать, что при накапливании они исчезнут. Примером может служить «головоломка премии за приобретение акций».

10. Многие модели довольствуются тем, что объясняют поведение, предполагая, что в игре есть равновесие, при этом не делают следующий шаг, чтобы показать, почему в ситуациях с множеством точек равновесия именно эта конкретная реализуется. Более того, они редко задумываются о том, не изменяется ли мир так быстро, что равновесие не успевает установиться.

Я упоминал некоторые типичные ответы на эти возражения. Один – ссылка на герменевтическую проблему установления мотиваций некруговым способом. Я соглашусь с тем, что это серьезная трудность, но она не является непреодолимой, и даже если бы была таковой, это не оправдывало бы необоснованное приписывание мотиваций. Другая предлагает заменить действительную рациональность (реальных, живых агентов) на «как бы рациональность» (as-if rationality). Я утверждал, что эта стратегия может сработать, только если удовлетворены оба условия. С одной стороны, можно указать на механизм, способный имитировать рациональность вплоть до приложений с математическими расчетами. Проблема в том, что никто не придумал такого механизма. Апелляции к отбору – не более чем размахивание руками, учитывая огромное расхождение между грубыми и несовершенными механизмами социального отбора и сверхизощренными процессами мышления, приписываемыми агентам. С другой стороны, можно указать на предсказания, которые настолько точны, что мы вынуждены принять теорию, хотя и не понимаем в точности, как она работает. Проблема в том, что социальные науки не дают предсказаний, сколь бы то ни было близких к этому статусу.

На самом деле, если мы внимательнее посмотрим на удовлетворение критерию 1, мы заметим, что различные теории с различными предсказаниями и объяснениями сосуществуют во времени. В этом отношении особенно выделяется макроэкономика. Я больше не отслеживаю текущую ситуацию в кейнсианстве, монетаризме и рациональных ожиданиях, но, если кто-то из них обошел других и выдает постоянный поток в высшей степени точных прогнозов, полагаю, я бы это заметил. Является ли потребность в независимом центральном банке доказанной истиной или просто капризом? Уже несколько десятилетий экономисты предлагали радикально противоположные объяснения высокого уровня безработицы в Европе, так и не придя к согласию. Действительно ли люди начинают меньше работать, когда их обкладывают более высокими налогами? Мнения экспертов расходятся. Это не вопросы, которые находятся на передовых рубежах исследования, где всегда будут расхождения, но давние проблемы, лежащие в самом центре дисциплины.

Критерий 2 также не удается удовлетворить, на что указывает приставка «нео», например, в неокейнсианстве или неофункционализме. Критерии 3 и 4 удовлетворяются легко, на самом деле, даже слишком хорошо. Негативной стороной профессионализации американской социальной науки, на которую я указывал ранее, является калечащая узость и самоубийственная озабоченность местом собственного факультета в том или ином рейтинге. Я хочу выдвинуть гипотезу, что на самом деле высокое место в рейтинге – это, по сути, побочный продукт стремления к знаниям, а не стремления к рейтингам. (Как мы видели, Пруст делал подобное замечание о музыкантах.) Более того, так как диалог с прошлым отдан не слишком престижной подотрасли истории экономической мысли или чуть более престижной истории мысли политической, названная узость лишь усугубляется. Но хотя патологии жесткого обскурантизма предпочтительнее недостатков его мягкого варианта, выбирать не приходится.

 

Будущее социальной науки

Может ли ситуация измениться к лучшему? Могут ли устремления социальных наук – дача предсказаний, определенность и точность – быть удовлетворены в какой-то момент в будущем? История науки учит нас с осторожностью высказываться о том, что может и чего не может отдельная дисциплина. «Они все смеялись» над Декартом, когда тот заявил, что животные – машины, но кто будет смеяться последним? Любая попытка решить этот вопрос должна быть осторожной и предположительной.

Разумеется, инкорпорация открытий нейронаук даст более твердые основания психологии и сможет разрешить некоторые существующие споры. Так, сканирование мозга подтверждает скорее квазигиперболическое, а не гиперболическое дисконтирование. Таким же образом можно определить различие между гневом и негодованием, если удастся показать, что эти эмоции активируют разные участки мозга. Нейрофизиология зависимости, конечно, будет и дальше помогать нам понять это загадочное, саморазрушительное поведение. И все же заметьте, что все эти заявления касаются побуждения к действию. Поползновений в направлении феномена «заполнения» также предостаточно. В то же время нейронаука пропозициональных убеждений (и взаимодействий мотивированных убеждениями) не существует и в ближайшем будущем не появится. Рассмотрим тривиальный случай пересмотра убеждений. Я думал, что завтра пойдет дождь, но, когда небо прояснилось, я скорректировал свой прогноз и в результате изменил свои планы. Я не думаю, что только нехватка моего воображения (или нехватка научной компетенции) заставляет меня сомневаться, что вскоре мы сможем выявить нейрофизиологию даже этого простого процесса, в то время как многие механизмы формирования убеждений, конечно, еще сложнее. Если я прав, тогда половина модели поведения, основанной на убеждении-желании, еще надолго останется недоступной для нейронауки. То же самое с еще большей уверенностью можно сказать, если выйти за пределы этой модели и задаться вопросом о «нейронах вдохновения», порождающих открытия или произведения искусства.

Есть два вида причин, по которым социальные науки не могут давать предсказаний или объяснений в строгом смысле. Одна заключается в том, что даже для данных убеждений и предпочтений действие может остаться в какой-то степени неопределенным (то есть непредсказуемым). При принятии решений в ситуации неопределенности или ситуации с высокой степенью сложности поведение может быть вызвано тем, что Кейнс назвал «жизнерадостностью», а не некоторыми особенностями ситуации, на которые мы реагируем определенным образом. Люди определенно будут вести себя в этих случаях согласно практическим правилам: проблема в том, что таких правил слишком много. Например, это могут быть конкурирующие между собой точки координации: делай как раньше, или делай, как поступают соседи. Сказать что люди скорее «удовлетворяют», а не «максимизируют», – значит не сказать почти ничего, пока мы не определим то, что конституирует удовлетворительный уровень.

Другая причина – наше плохое понимание механизмов формирования предпочтений. Индивиды подвержены конкурирующим между собой склонностям, относительную силу которых в любой конкретной ситуации часто трудно оценить. Если я стану угрожать вам, вы испугаетесь или разозлитесь? Если возникнут оба эффекта, какой из них будет преобладать? Если я решу отдохнуть от моей бурной профессиональной жизни, будет ли мой досуг таким же бурным или же, наоборот, крайне расслабленным? Если моя страна из диктатуры превратится в демократию, падение политических авторитетов заставит меня также отвергнуть религиозные авторитеты или, наоборот, подтолкнет в их объятия? Я настаивал на нашей частой неспособности дать предварительные ответы на эти вопросы, хотя постфактум у нас может появиться возможность выявить преобладающий механизм.

Можно ли снизить степень неопределенности, выявив либо условия возникновения, либо вероятности возникновения? Я рассматривал первую возможность в главе II и пришел к несколько скептической оценке, так что позвольте перейти ко второй возможности. Можно ли, например, вычислить распределение среди населения уровней удовлетворенности, которые, по крайней мере, помогут нам предсказать общее поведение? В конце концов, в этом и состоит основная задача социальных наук. Точно так же, если мы предположим, что какая-то доля населения под действием угроз скорее испугается, чем разозлится, или что каждый из нас может реагировать и тем, и другим образом, есть ли возможность квантифицировать эти вероятности?

Даже если допустить существование такой возможности, я по-прежнему сомневаюсь, что мы в состоянии достичь больших объяснительных возможностей в силу колоссального значения контекста. Ранее я говорил, что прогресс в науке часто основывается на постоянном абстрагировании от контекста. Это в равной мере распространяется и на социальные науки, в том смысле, что мы можем идентифицировать наклонности или механизмы только путем отбрасывания многих обстоятельств ситуации или создания обстановки, в которой они отсутствуют. Например, есть сложное интуитивное понятие конформизма. Оно включает склонность полагаться на других как на источник информации, желание быть как другие, стремление не высовываться и нежелание, чтобы другие думали о нас плохо. Если в специфических целях исследования мы хотим определить как конформизм (скажем) вторую черту, мы должны изолировать ее от трех других, создав экспериментальные условия (или найдя реальные), в которой они отсутствуют. Возможно, мы выясним, что одни люди действительно захотят быть как все, тогда как другие захотят выделиться. Возможно, мы даже могли бы определить пропорции или вероятности. Однако в реальных ситуациях присутствуют и другие измерения конформизма, которые могут произвести обратный эффект. Знание того, как люди распределяются вокруг одного из четырех измерений конформизма, тоже может оказаться не слишком полезным для прогнозирования конформистского поведения. Если отбросить шутки в сторону, анализ вполне осуществим. Гораздо сложнее, если вообще возможно, осуществить синтез, сведение воедино.

Легко представить себе ученого, занятого доказательством того, что социальная наука может помочь преодолеть это затруднение, но я не стану больше распространяться на эту тему. Некоторых из нас поражает и захватывает сложность и изменчивость человеческого поведения. Другие испытывают интуитивную веру в стоящие за всем закономерности, которые, будучи выявленными, дадут возможность социальным наукам встать на равных с естественными – будь то физика, химия, геология или метеорология. Будущее покажет, я же пытался прояснить, на что и почему делаю ставку.