В романе «Рождение дня» (1928) Колетт поет настоящий гимн во славу своей матери Сидо, деревенской жительницы, не признающей условностей, которая сумела передать дочери свою любовь к природе и свободе. Такая дань уважения, отданная матери, приятно отличается от того мрачного настроения, которое создает описание кризисных ситуаций в художественных произведениях и которыми так переполнено наше исследование. Однако нашей задачей было не изобличать отношения матери и дочери как катастрофические, а, двигаясь от противного, создать представление о более приемлемых отношениях.

Однако восхищение Колетт своей матерью на самом деле кажется нам противоречивым. С одной стороны, она рисует нам образ матери, которая не похожа на традиционных матерей и полностью отделилась от своей дочери – настолько, что даже способна отказаться от приглашения дочери приехать к ней в гости в Париж, чтобы повидаться, всего лишь потому, что со дня на день ожидает цветения редкого растения в своем саду. С другой стороны, библиографическое расследование и анализ переписки, которую вели мать и дочь, говорит противоположное – что вся эта история «яйца выеденного не стоит». Сидо в реальности с удовольствием принимает приглашение Колетт. Без сомнения, настоящая Сидо не настолько любит природу и свободу, чтобы пожертвовать ради них визитом к дочери.

Итак, мы столкнулись с примером литературной идеализации, когда автор создает для потомства мифический «образ матери». Как подчеркивает литературовед Мишель Сард, запоздалое появление материнского образа в художественном произведении или замена образа покойной матери на вымышленный персонаж только подчеркивает различие между ними: Сидони, приезжающей в гости к Колетт, и воображаемым персонажем Сидо, который постепенно заменяет по ходу повествования реальную личность.

Возможно, для Колетт прибегнуть к вымыслу – своеобразный способ подтвердить разделение с собственной дочерью, которая у нее так поздно появилась? Вместо анализа этого частного случая попробуем определить, что же являют собой произведения об отношениях между матерью и дочерью. Этот любопытный пример проливает свет на различные возможности использования подобных рассказов, которые располагаются где-то посередине между подлинным свидетельством и вымыслом. Текст Колетт должен был бы пройти проверку на правдивость при соотнесении с реальными фактами, если бы полностью являлся автобиографичным, иначе его можно было бы отнести к полуправде – лжи, то есть этот текст не является абсолютно правдивым. Однако когда речь идет о художественном произведении, оно скорее проходит проверку на истинность, благодаря соотнесению с областью воображаемого. Таким образом, этот текст, даже если он абсолютно вымышленный, замечательно отражает двойственную позицию самого автора между идеализацией и разоблачением своей матери. В первом случае мы, скорее, выносим суждение, а во втором – стараемся понять.

Нам ближе второй способ использования литературного материала. Осознавая деликатную границу между свидетельством и художественным вымыслом, то есть прямым «придумыванием себя», к которому прибегает Колетт, мы выбираем художественную версию. Ее текст подтверждает, с какими трудностями сталкивается женщина, которая стремится поддерживать односторонне положительные чувства к своей реальной матери и прибегать к вымыслу, чтобы поддерживать ее идеализированный образ. Особенно когда этот образ подвергается публичному рассмотрению. Желание всеми возможными способами поддержать материнскую идеализацию иногда приводит к лукавству и подтасовке фактов, даже если, как бы это ни было банально, речь идет всего лишь о пожилой женщине, которая отказывается от столь редких приглашений приехать в гости к дочери.

Этот анекдот не только выдвигает на первый план проблему метода с точки зрения подлинности использованных текстов. Он затрагивает также два других глубинных вопроса. Во-первых, существуют ли в действительности «хорошие матери», если можно так сказать, что требуется для создания удовлетворительных или, по меньшей мере, приемлемых отношений матери и дочери? Во-вторых, что составляет специфику отношений матери и дочери?

О многообразии отношений

Конечно, далеко не все матери и дочери узнают самих себя в конфликтах и драмах, о которых мы говорим в этой книге – особенно те, кто воспринимает свои отношения как счастливое сотрудничество, в котором обе они – источник радости друг для друга. Хотя такие отношения не представлены в художественной литературе, они существуют. Что же для этого необходимо? Никто этого не знает, и, без сомнения, не знают и они сами, так много факторов определяет эту гармонию, столь разнообразную и бесконечную в своей вариативной субъективности, неосознаваемой ни одной из них. Насколько такие гармоничные отношения распространены? Опять же, никто не знает. Возможно, они становятся более распространенными в результате процесса размывания границ между поколениями, который способствует близости между родителями и детьми и усиливает ее, и между матерью и дочерью в особенности. Взаимное доверие в самых интимных вопросах, советы и взаимная поддержка, как в очень серьезных моментах, так и в самых пустяковых мелочах, исключая любые теневые зоны. Совместные прогулки и обмен одеждой. Сегодня матери и дочери долгое время остаются сообщницами, стирая поколенческие различия все больше.

Для тех женщин, которым неведом этот тип отношений, они представляют собой нечто загадочное и желанное («Как бы я хотела иметь такую мать!»), или вызывает противоположную реакцию («Я бы так никогда не смогла!»). Нельзя не задать вопрос, когда речь заходит об идеальных отношениях, какова же та цена, что приходится платить за них? И существует ли она вообще? В таком сообщничестве, которое всегда подразумевает вмешательство матери в жизнь дочери, не существует ли риска, что оно нарушит способность дочери выстроить идентичность, которая на самом деле будет являться ее собственной? Разве не существует риска, что эти «тотальные» отношения занимают место других отношений, например, дружеских или любовных? Эти вопросы связаны с проблемой женской независимости – отметим, что они возникли только в наше время и в западных культурах. Однако это сообщничество, в котором многие видят признак «современности», носит парадоксальный характер: в прошлом дочери главным образом воспроизводили судьбу матери, интериоризируя ее, не слишком желая этого или не имея возможности сохранить отношения с ней. В последнее время сообщничество матери и дочери представляется более распространенным случаем, несмотря даже на то, что оно приводит к более регрессивному образу женской судьбы с точки зрения семейных связей. Однако матери и дочери, заключившие, тем не менее, союз, далеко не всегда, и можно даже сказать, крайне редко проживают одну и ту же судьбу, как с точки зрения семейной ситуации, так и социальной. Все происходит так, будто близкие отношения способствуют успеху самоидентификации. Возможно, это и есть цена независимости?

Во всяком случае, мы знаем, что в наше время существуют отношения, совсем не столь уж проблематичные. Остается сделать некоторые выводы. Наше исследование построено вокруг нескольких основных осей: первая ось – это позиции матери или женщины (в первых трех частях); вторая ось – это отношения матери и дочери (в четвертой части); и, наконец, последняя ось – временная, в соответствие с каждым возрастом жизни женщины (в трех последних частях). Первая ось, стоит напомнить, определяется главным образом той позицией, которую избирает мать – она становится или «матерью в большей степени, чем женщиной», или «женщиной в большей степени, чем матерью». Затем следует переход к тем матерям, которые не становятся окончательно ни одной, ни другой, и тем, кто являет собой полную противоположность и той и другой, а также объединяет в себе оба типа. Речь идет в любом случае не о типологии матерей, а скорее о типологии материнских позиций, которые могут сосуществовать в одной и той же женщине. Так, например, Клитемнестра, мать, посвятившая свою жизнь Ифигении, одновременно является покидающей матерью для Ореста и отталкивающей для Электры.

Вторая ось – отношения матери и дочери; она главным образом представляет тип отношений, который существует между объективными проявлениями материнского поведения и тем, как эта мать субъективно воспринимается дочерьми. Общим для всех этих проявлений является их экстремальный характер: превосходство или подчиненность, ревность или несправедливость, неполноценность или просто полное отсутствие.

Наконец, третья ось представляет собой временное измерение отношений, которое позволяет проследить главные этапы жизни дочери, подвергающие проверке степень гибкости ее отношений с матерью. Сначала в центре нашего внимания – становление дочери женщиной, которое связано с переходом от традиции к современности в основном в области сексуальных отношений. Затем следует становление женщины матерью, которое определяется проблемой передачи эстафеты жизни. И, наконец, завершает эту часть столкновение со старением и смертью.

Можно ли теперь определить, какие же отношения матери и дочери являются приемлемыми? Помимо нескольких основных моментов, например, таких как исключение третьего (мы еще вернемся к этому), а также способности избегать экстремальных позиций или экстремальных проявлений, нам кажется, что главным условием существования приемлемых отношений служит уважение ко всему разнообразию возможных вариантов, или, иначе говоря, адекватность тех изменений, которые позволяют матери в одностороннем порядке примкнуть к эволюции дочери на протяжении каждого возраста ее жизни, и одновременно сохранить опору на ось между полюсами материнства и женственности. Психическая гибкость матери не означает, что она должна служить интересам дочери, но лишь то, что их отношения не будут заторможены в своем развитии по всем направлениям. Только при соблюдении этого условия, а также, если она сумеет относиться к дочери не как к центру или периферии своего существования, а воспринимать ее как один из главных, но не единственный смысл своей жизни, принимая неизбежность “беспокойства”, которое вносит в ее жизнь существование дочери.

Означает ли это отсутствие конфликтов? Отнюдь, так как они не всегда сами по себе негативны, тем более что конфликты способствует развитию отношений, так как позволяют осмысливать и проговаривать противоречия, в отличие от подавления или идеализации отношений.

«Любви» не достаточно

Бруно Беттельгейм рассказывал, что после лекций, которые он читал о своей работе в ортогенетической школе в Чикаго, какая-нибудь слушательница всегда задавала сакраментальный вопрос: «А как же любовь?». На что он неизменно отвечал: «Любви не достаточно». Добавим, что этот термин еще менее пригоден к использованию в серьезном исследовании, так как он слишком расплывчатый и позволяет трактовать его самым различным способом: он может означать сильные эмоции, нежность, заботу, сострадание, самоотождествление, ожидания, потребность в человеке, самоотречение и т. д.

Однако в нашем обществе ничто не вызывает таких экзальтированных чувств, как отношения родителей и детей и, особенно, матери со своими детьми. Создается впечатление, что достаточно только любви, и только она одна и существует, независимо от присутствия третьих лиц, конкурирующих «любовей», амбивалентности отношений. «Она родила ребенка одна!» – поет Жан-Жак Голдман; «Моя единственная любовь – это мой сын!..» – хвастается одна из певиц на обложке популярного журнала (добавляя маленькое замечание: «Но мне не хватает мужчины»). Инцест между матерью и дочерью в платонической форме часто пытаются выдать за идеальные отношения; но стоит только ему перейти в действия, как его подвергают всеобщему осуждению.

«Все делалось во имя любви», – говорила Ева в фильме «Осенняя Соната»: плохое обращение с ребенком так же оправдывается материнской «любовью». Материнской любовью можно оправдать любую неполноценность матерей. И даже любое недвусмысленное разоблачение тут же может быть истолковано в благоприятном для матери смысле. Когда женщина в одном из интервью объясняет, что после долгих лет она, наконец, смогла простить преступное сообщничество матери в многолетнем инцесте, жертвой которых она стала в юном возрасте, газета публикует его под заголовком: «Мать прощена».

Психоаналитики оспаривают материнскую любовь как безусловную ценность. Отвечая своим слушателям, Б. Беттельгейм мог бы процитировать Ференци: «Если дети в нежном возрасте получают больше любви, чем им нужно, или не в той форме, которая им необходима, это может иметь столь же патогенные последствия, как и недостаток любви». Очевидно, невозможно также игнорировать утверждение Франсуазы Дольто: «Зрелая материнская любовь встречается крайне редко – такая любовь обращается исключительно к личности ребенка. Она требует своего рода отстранения. Мать должна стремиться достичь исключительного понимания своего ребенка с эмоциональной точки зрения. Точнее, она не должна оставаться слишком молодой и незрелой и справиться с искушением понравиться своему мужу при посреднической помощи своих детей. Это чрезвычайно важно».

Еще раз о «необходимом третьем»

Прежде чем завершить разговор о любви, вернемся к вопросу о третьем, о присутствии которого мы говорили как об определяющем факторе для нормального развития «достаточно хороших» отношений матери и дочери. Для этого необходимо, чтобы третий не был исключен. Напомним, что существует четыре возможных ситуации, когда отсутствие третьего может сформировать инцестуозную ситуацию. Итак, в инцесте первого типа между отцом и дочерью исключенный третий – это мать. В инцесте второго типа, в котором позиция женщины смешивается с позицией матери, исключенный третий – это место другого в сексуальных отношениях. В платоническом инцесте между матерью и дочерью исключенный третий – это отец. И, наконец, в случае «женщин в большей степени, чем матерей» исключенной становится дочь – даже если нет ни малейшего намека на инцест, просто потому, что нет даже пары, которую составляют два человека, представляющих разные поколения.

Все эти формы исключения третьего воспринимаются в обществе неодинаково. В напій дни инцест между отцом и дочерью воспринимается как основной вид инцеста, как по своей распространенности, так и по серьезности последствий. Необходимость его искоренения не должна затушевывать менее очевидные, но не менее опасные формы, которые появляются из-за материнской неполноценности или неадекватности. Мы не будем возвращаться к риску, к которому приводит сексуальное соперничество между матерью и дочерью в случае инцеста второго типа. Но очень важно еще раз остановиться на формах исключения третьего, которые так сильно влияют на развитие и положение женщины в современном обществе. Прежде всего, это исключение детей, и особенно дочери «женщиной в большей степени, чем матерью». Успешные в профессиональном плане женщины часто перестают нуждаться в мужчине, как в сексуальном и эмоциональном, так и идентициональном плане, и нередко остаются в одиночестве, застревая между отказом от детей ради своего профессионального призвания и платоническим инцестом, которому способствуют их ситуация разведенной или изначально одинокой матери.

Исключение отца в случае платонического инцеста представляет сегодня один из самых опасных рисков и настоящих злоупотреблений со стороны матери. На этом последнем случае нам хотелось бы остановиться более подробно, так как он в последнее время стал особенно распространен, и его возникновению способствует развитие технического прогресса и нравственные изменения в обществе.

В наши дни возможно стать матерью, вообще не имея сексуальных отношений, не зная имени донора (благодаря оплодотворению с помощью банков спермы), и более того, даже после смерти мужчины, который когда-то захотел стать отцом. Кроме того, мать имеет возможность выстроить свою экономическую независимость, что позволяет ей думать, будто она в одиночку способна выполнять и воспитательные функции. Эта ситуация порождает иллюзию материнского всемогущества, а следовательно, вызывает исключение третьего. Именно об этом говорят неопубликованные данные: согласно им, в нашей культуре традиционно это место занимал отец, который совмещал для ребенка биологическую, генеалогическую и воспитательную функции, а для матери олицетворял экономическую защиту и в самых лучших случаях был объектом ее любовных устремлений.

Сегодняшняя рассогласованность между позицией отца и функцией третьего вынуждает нас настаивать, как и в остальных случаях, на важной роли третьего, и в особенности это касается отношений матери и дочери, что отнюдь не означает призыв к возврату традиционного родительского всевластия или главенствующей роли отца.

В наши дни, когда родительский авторитет превратился в общий супружеский и когда он больше не воплощен в одной лишь персоне отца, более явным становится роль, которую исполняет третий участник. Во-первых – это разделитель, то есть, прежде всего, тот, кто создает барьер, позволяя избежать смешения идентичностей, и одновременно является посредником, препятствуя проявлению посягательств одной личности на другую, в частности, материнскому захвату личности дочери или наоборот, дочерью своей матери.

Остается открытым еще один актуальный вопрос: может ли третий участник отношений родителя и ребенка быть одного пола с этим родителем? Эволюция нравов, как и технический прогресс, позволяет сегодня существовать гомосексуальным родительским парам. Насколько это возможно? С точки зрения посреднической функции третьего, нет никаких причин сомневаться в этом. С точки зрения возможности разделения, имеет смысл задаться вопросом: каким образом третий, который по половому признаку никак не отличается от другого родителя, поможет ребенку выстроить отношения между горизонталью сексуальной пары и вертикалью порождения новых поколений? Этот вопрос мы пока оставляем открытым.

Еще раз об идентичности

Все наше исследование подтверждает гипотезу, которая вдохновила на написание этой книги: существуют специфические отношения матери и дочери, не сводимые к отношениям матери и ребенка в целом. Осталось только перечислить основания для такого утверждения.

Ни в малейшей степени мы не можем опереться на существующие ныне теории, за исключением нескольких отдельных и эклектичных заимствований. Так как, несмотря на то, что объект наших исследований представляет повышенный интерес, он на удивление мало изучен. В противоположность многочисленным исследованиям о материнстве, о родственных связях, женственности или женской сексуальности, практически не существует, как мы убедились на примере платонического инцеста (который даже больше, чем просто не замечается), размышлений, в частности психоаналитических, об отношениях матери и дочери.

К этому первому «пробелу», несомненно, обязанному своим происхождением «андроцентризму», прибавляется второй: замалчивание идентициональной проблематики, которую авторы психоаналитических теорий, унаследованных от Фрейда, имеют склонность постоянно подменять проблематикой сексуальности. Как подчеркивал этнопсихолог Жорж Девере: «Мужчине достаточно просто видоизменить эмоциональное содержание своих инициальных отношений, сексуализировав его. Женщина, напротив, в значительно большей степени вынуждена следовать окольным, извилистым путем: ей необходимо стать самой собой, чтобы отличаться от того, кто составлял объект ее (первой) любви. Другими словами, она должна завершить свою самореализацию… […] Говоря кратко, созревание и возмужание мальчика представляют собой не что иное, как сексуальные изменения его инициального эмоционального отношения к женщине, независимо от самого объекта, тогда как от девочки требуется, чтобы задолго до сексуализации своего отношения к «тотальному объекту» ею была произведена идентификация с первым объектом, проинвестированным либидо – со своей матерью».

Наконец, третий пробел состоит в более чем систематическом игнорировании вопроса идентичности, даже когда появляется насущная необходимость его разрешить, особенно в связи с проблемами самоидентификации, а для девочки – идентификации с матерью. Так, например, классические интерпретации женской гомосексуальности до последнего времени исключительно связывали с проблемой фиксации на матери, ограниченно принимая во внимание данные по этому вопросу, которые сегодня весьма далеки от того, чтобы подтверждать убедительность таких предположений. Процесс формирования идентичности протекает для девочки через стадию самоидентификации с матерью. Как бы это ни было банально, необходимо признать, что недостаточно простой принадлежности к тому же полу, что и мать, чтобы процесс идентификации исходил от самой дочери. Но концентрация предположений в измерении идентичного рискует привести к замалчиванию другого измерения, симметричного, а именно той идентициональной работы по дифференциации, которая необходима, чтобы дочь могла выстроить себя не по образу и подобию другого, а по образу самой себя, такой, какая она есть на самом деле.

Однако идентификационное измерение особенно важно для дочери, которая в противоположность мальчику должна, чтобы стать самой собой, отделиться от идентификационного объекта того же пола. Достаточно просто обратить внимание на то измерение идентичности, которое отвечает за различия, чтобы понять с каким количеством трудностей может столкнуться дочь, которая должна выстроить собственное чувство идентичного по аналогии с другой личностью, отделившись от нее, чтобы избегнуть захвата своей личности, однако не идентифицируя себя с противоположным полом, и все это необходимо согласовать с чувством любви к собственной матери…

Вопрос о разделении крайне редко становится центральным в психоаналитических построениях. В Соединенных Штатах детский психиатр Маргарет Малер сконструировала вокруг этого понятия теорию развития ребенка, согласно которой ребенок сначала находится на стадии, где познает симбиоз, а затем следует фаза отделения, которую она назвала «разделение-индивидуация». Наконец, совсем недавно американский психоаналитик Джессика Бенджамин вновь подвергла проработке проблематику идентичности в психоанализе, проникнув в неизведанное прежде пространство «взаимного узнавания, то есть насущной необходимости не только вновь узнать, но и быть узнанным другим», что позволяет определить разницу между «идентификационной любовью» и «любовью эдиповой».

Это проникновение добавляет фрейдовской теории дополнительное измерение, внутреннее по отношению к эдиповой стадии индивидуального развития: оно касается выстраивания идентичности и узнавания, соответствующего дифференционным процессам. Однако, если необходимо принять в расчет, что внутри этого идентиционального измерения существует определенное разделение между процессами идентификации и дифференциации, то мы затрагиваем скорее специфически женскую проблематику. Так как это нечто большее, чем просто борьба за самопознание, которая не ограничивается мужской идентификацией, – женщины «должны столкнуться с парадоксальной необходимостью отделиться от своей матери и одновременно идентифицироваться с ней», как полагает Д.Бенджамин.

Чтобы приблизиться к точному восприятию и пониманию специфических проблем, возникающих в отношениях дочери и матери, недостаточно просто быть женщиной, помимо этого нужно избегать идеализации женственности и добровольно пожертвовать ради стремления познать и понять желанием защитить привычные представления, столь почитаемые, в том числе и на политическом уровне. Это означает признание, что феминизм, в противоположность тому, что можно было бы об этом подумать, далеко не всегда стоял у истоков открытий, касающихся реальности женского существования. В свете того, о чем было сказано выше, можно заметить важность следующего предположения: «Субъективно девочка развивается не вопреки матери, и тем более, подавляющему влиянию патриархальных представлений, а скорее как мать и совместно с матерью. […] Ребенок – девочка из-за принадлежности к тому же полу с самого своего рождения живет в более легкой эмоциональной ситуации. Она начинает свою эмоциональную жизнь во взаимоотношениях с такой же, как она сама, с союзницей». Но когда в дальнейшем ей придется столкнуться с необходимостью выбирать между «подавляющим влиянием патриархальных представлений» и «взаимопожиранием матриархальных отношений», еще неизвестно, что окажется хуже. Непризнание идентициональных проблем, с которыми приходится сталкиваться девочкам, становится тем более очевидным, когда чувство собственной самости, напрямую связанное с процессом отделения себя от другого, проявляется, подчеркивала в свое время Маргарет Малер, «как прототип в высшей степени индивидуального внутреннего переживания, которое чрезвычайно сложно, и может быть, его вообще невозможно проследить в ходе проводимой аналитической работы, причем, как в результате наблюдения, так и в ситуации психоаналитического воспроизведения. Это чувство гораздо проще определить, когда оно сильно угнетено, чем в нормальных вариантах развития». В Европе для этого необходимо обратиться скорее к практикам, которые длительное время оставались маргинальными (в Англии это Доннальд Винникот, во Франции – Альдо Наури), чтобы обнаружить интерес к исследованию тех опасностей, которые вызывает ситуация слияния матери с маленьким ребенком. На более поздних стадиях развития, до подросткового и даже до взрослого возраста, изучение последствий этой ситуации мы встречаем разве что у немецкого психоаналитика Алис Миллер или французских психоаналитиков Кристиана Оливье и Франсуазы Кушар. В своих работах они акцентируют внимание на серьезности психических патологий, которые возникают из-за длительного удерживания ребенка, причем гораздо дольше детского возраста, добавляем мы, если речь идет о дочери, в отношениях недостаточного отделения от матери.

Именно в них мы вновь сталкиваемся с вопросом исключенного третьего: он один в конечном итоге может воспрепятствовать «смешению идентичностей» и вскрыть причины бесконечно длящейся патологии и тех явлений, которые способны производить в некоторых случаях болеутоляющий эффект, а иногда даже казаться желанными, как, например: «телепатический, если даже не бессознательный обмен, естественная взаимная склонность доверять друг другу все свои мысли или чувства, обмениваться одеждой». Какой бы ни была форма, которую, как мы видели, может принять этот третий (нет никаких оснований обращаться к архаичным образам авторитарного и подавляющего отца, кроме случаев путаницы между функцией и ее выполнением в конкретных обстоятельствах), необходимость его присутствия остается очевидной, и особенно в последнее время, когда призрак материнского всемогущества обретает возможность своего воплощения в действительности, благодаря достижению медицинского прогресса.

Третий участник, как напоминает Пьер Лежандр, является тем, кто «заставляет действовать дифференциальный императив, то есть воплощает на практике логику изменчивости, опираясь на сходство и различие». Если же третий отсутствует, то «как только дифференциальный императив оказывается полностью заблокированным, может возникнуть проблема безумия».

Итак, необходимы идентичность, дифференциация, наличие третьего, избегание инцеста и проблематичных ситуаций, создаваемых экстремальными матерями (слишком матерью, или слишком женщиной). Если «хорошие матери» существуют только в воображении людей, идеализирующих семью, еще меньше можно ожидать, что существуют взаимоотношения между матерью и дочерью, которые, несмотря на специфические трудности, все время сохраняются неизменными.

Но существуют удовлетворительные отношения, которые неизбежно и постоянно изменяются.

Необходимым условием для этих отношений является то, что они не должны исключать ни отца, ни дочери, ни матери, то есть третий в них никогда не должен становиться «лишним».