Стенли ЭЛЛИН

ДЕНЬ ПУЛИ

Я убежден, что в жизни каждого из нас есть день, определяющий судьбу. Должно быть, его выбирают мойры, судачащие и распевающие за прялкой, или боги, чьи жернова вертятся медленно, но размалывают мелко. В этот день может лить дождь или светить солнце, стоять жара или стужа. Этот день невозможно вычислить – ни в прошлом, ни в будущем.

И все же в жизни каждого из нас такой день есть. И если он является предвестником печального конца, лучше не оглядываться назад и не искать его. То, что вы обнаружите, может причинить вам боль, причем понапрасну, потому что все равно изменить ничего невозможно. Абсолютно ничего.

Конечно, в этом убеждении есть что-то нелогичное и даже мистическое. Конечно, оно сразу вызовет неодобрение тех современных магов и шарлатанов с хрустальными шарами, тех психологов и специалистов по неблагополучию в семье, которые, если воспользоваться их лексикой, убеждены, что существует способ вычисления фантастической взаимосвязанности времени, места и событий, с которыми мы обязательно в этот день сталкиваемся на невидимых перекрестках судьбы. Но они заблуждаются. Как и все мы, они крепки задним умом.

В случае же, о котором я хочу рассказать, – слово “случай” здесь наиболее подходящее – речь пойдет об убийстве человека, с которым я не виделся тридцать пять лет. Не виделся с того самого летнего дня, а точнее, раннего вечера тысяча девятьсот двадцать третьего года, когда мы – тогда мальчишки – стояли, глядя друг на друга, на одной из улиц Бруклина, после чего разошлись и пошли каждый своей дорогой, чтобы больше уже не встретиться.

Тогда нам было по двенадцать лет, а точную дату я запомнил потому, что на следующий день должно было произойти потрясающее событие: наша семья переезжала на Манхэттен. С ясностью я помню сцену нашего расставания и последнюю фразу, сказанную мной. Теперь я понимаю, что это был тот День в жизни моего друга. День пули – так, пожалуй, можно его назвать, хотя выстрел прозвучал лишь тридцать пять лет спустя.

***

Я прочел об убийстве на первой полосе газеты, которую моя жена читала за завтраком. Она держала ее вертикально, сложенную в несколько раз. Но за сгибом от меня не скрылась отбивающая аппетит фотография на первой странице – фотография упавшего у задних колес своей машины человека с окровавленной головой, вытаращенными глазами, широко раскрытым в смертельной агонии ртом.

Фотография мне ничего не говорила, так же как и кричащий заголовок – УБИТ ГЛАВАРЬ РЭКЕТИРОВ. Я подумал единственно о том, что за кофе с тостом можно было бы любоваться и более приятными вещами. Затем мой взгляд упал на подпись под фотографией, и я чуть не выронил чашку. Она гласила:

«Труп Игнеса Ковака, главаря бруклинского рэкета, который прошлой ночью...»

Я взял у жены газету, несмотря на ее изумленный взгляд, и стал рассматривать фотографию. Сомнений не было. Я не видел Игнеса Ковака с детства, но я не мог не узнать его в этой жуткой, окровавленной туше.

Самой же отвратительной деталью на фотографии, кроме, может быть, его самого, была забытая на сиденье машины сумка с клюшками для гольфа.

Эти клюшки заставили заработать мою память.

Голос жены вернул меня к действительности.

– Эй! – сказала она с добродушным раздражением. – Учти, что я прочла Уолтера Уинчилла только до середины.

Я вернул ей газету.

– Извини. Меня потрясла эта фотография. Я ведь его знал!

В ее глазах зажегся интерес, как у человека, который, хотя и через третье лицо, обнаружил себя в обществе особы с дурной репутацией.

– Ты знал его? Когда же?

– О, еще когда наша семья жила в Бруклине. Мы были тогда детьми. И он был моим лучшим другом.

Моя жена – ужасная придира.

– Ничего себе! Вот уж не знала, что в детстве ты якшался с малолетними преступниками.

– Никакой он не малолетний преступник. По сути дела...

– Ты серьезно? – Она улыбнулась мне ласково, дав понять, что разговор окончен, и снова уткнулась в Уинчилла, который обещал более свежие и впечатляющие, чем мои, новости, сказав: “Как бы то ни было, дорогой, я не стану сильно переживать. Это было так давно”.

Это было давно. Тогда еще можно было играть в футбол посреди улицы.

Редкие автомобили заезжали в дальние уголки Бруклина в тысяча девятьсот двадцать третьем году. А Бат-Бич, где жил я, был одним из самых дальних его уголков. На востоке он граничил с Грэйвсенд-Бэй, где располагался Кони-Айленд, до которого было несколько минут езды на трамвае, а на западе в нескольких минутах ходьбы начинались Дайкерские высоты с площадками для гольфа. Каждый из этих районов был отделен от Бат-Бич заросшими сорняком пустырями, тогда еще не открытыми строительными подрядчиками.

Итак, как я уже сказал, в те времена можно было играть в футбол на улице, не боясь транспорта, или глазеть на то, как фонарщик в сумерках зажигает газовые фонари. Или бродить около здания пожарной охраны на Восемнадцатой авеню, дожидаясь: вдруг повезет и по тревоге выедет пожарная команда, в повозке, запряженной тремя битюгами, а при выезде на мостовую из-под обшитых металлом колес посыплются снопы искр. Или о, чудо из чудес! – можно было наблюдать, разинув рот, за полетом гордо рокочущего над головой биплана...

Вот чем я занимался в то лето в компании Игги Ковака, который был моим соседом и лучшим другом. Он жил в двухэтажном каркасном доме, покрашенном, как и наш дом, в какой-то блеклый цвет. Почти все дома в Бат-Бич выглядели похоже: с садиком впереди и двориком позади.

Единственным примером вычурности в нашем квартале был угловой дом, владел им мистер Роуз, наш новый сосед. Это был огромный оштукатуренный дом, почти дворец, окруженный огромным газоном, в конце подъездной аллеи располагался гараж на две машины, также покрытый штукатуркой.

Подъездная аллея заворожила нас с Игги. На ней – вы только представьте себе! – парковалась машина мистера Роуза – серый “паккард”, который притягивал нас как магнит. Мало того что она казалась прекрасной издали, вблизи она казалась огромной, как паровоз, и, даже когда она стояла на месте, от нее веяло грозной мощью. А еще у нее было целых две выдвижных подножки, расположенных одна над другой, чтобы облегчить посадку в кузов сзади. Поистине, такой чудесной машины, как этот “паккард”, не было ни у кого в округе.

Короче, когда “паккард” стоял на аллее, мы подкрадывались туда, надеясь взобраться на подножку и не быть пойманными. Увы, нам ни разу не удалось этого сделать. Казалось, за автомобилем ведется постоянное наблюдение самим мистером Роузом или кем-то, кто жил на втором этаже гаража. Стоило нам пройти лишь несколько ярдов по аллее, как в доме или в гараже открывалось окно и хриплый голос обрушивал на нас потоки угроз. После чего мы убегали задравши хвост и прятались.

Однако не всегда. Когда мы увидели автомобиль в первый раз, мы оказались около него совершенно случайно, испытывая чувство благонамеренных соседей, и совсем не поняли, чем заслужили такие угрозы. Мы только стояли и изумленно смотрели на мистера Роуза, который вдруг исчез в окне и возник прямо перед нами, схватив Игги за руку.

Игги попробовал вырваться, но не смог.

– Отцепитесь от меня! – крикнул он высоким испуганным голосом. – Мы ничего не собирались делать с вашей развалиной. Отцепитесь от меня, а то я пожалуюсь отцу. Тогда посмотрите, что будет!

Кажется, это не произвело на мистера Роуза никакого впечатления. Он тряс Игги взад-вперед, что было совсем нетрудно, так как Игги был мал и тщедушен даже для своего возраста; а я в это время стоял окаменев от ужаса.

В нашей округе были чудаки, которые гонялись за нами, стоило нам поднять шум рядом с их домом, но никто из них не обращался с нами, как мистер Роуз. Помню, у меня возникла смутная догадка: это потому, что он новичок и не знает еще, как принято здесь вести себя. Сейчас, возвращаясь к прошлому, я думаю, что был на удивление близок к истине.

Но какой бы ни была настоящая причина бури, которую он поднял, этой бури было достаточно, чтобы Игги заорал благим матом и чтобы мы впредь приближались к “паккарду” осторожно. Притягательность автомобиля была сильнее любых угроз, и, если вдруг мы вступали во владения мистера Роуза, чувствовали себя кроликами, пересекающими поле в охотничий сезон. И должен сказать, нам везло.

Рассказывая это, я менее всего хочу создать впечатление, что мы были бедовыми детьми. Что касается меня, то я, познакомившись с буквой закона, довольно рано понял, что для добродушного, миролюбивого и медлительного увальня, каким я тогда был, самое лучшее – это не лезть на рожон, а вовремя остановиться. Недостатками Игги было безрассудство и ясные высокие устремления. Он был словно ртуть – всегда в движении и полон озорства.

И к тому же он был очень неглуп. В те времена в школе подводили итог успеваемости за неделю, и ученики занимали места в классе соответственно их успехам. Лучшие рассаживались на первом ряду, кто похуже – на втором, и так далее. Думаю, что лучшей иллюстрацией характера Игги было то, что его место могло оказаться на любом из шести рядов. Большинство из нас в конце недели не передвигалось далее, чем на один ряд. Игги вдруг отбрасывало с первого ряда на презренный шестой, но потом – в следующую пятницу – он снова занимал место в первом ряду. Понятно, что до мистера Ковака долетали дурные вести и он принимал меры.

Однако обходился без физического воздействия. Я однажды спросил об этом у Игги и он ответил: “Нет, он меня не лупит, но такое сказанет, что челюсть отвиснет, – в общем, сам понимаешь..."

Но я не понимал, потому что, помнится, я в основном разделял чувство Игги по отношению к его отцу – пылкое поклонение. Начать с того, что большинство наших папаш, как говорили в Бат-Бич, “работали в городе”, а это означало, что шесть раз в неделю они садились в метро на станции “Восемнадцатая авеню” и добирались до своих рабочих столов на Манхэттене. А мистер Ковак в отличие от них служил кондуктором троллейбуса, ходившего вдоль Бат-авеню. В фуражке и голубой униформе с блестящими пуговицами, он был фигурой могущественной и импозантной.

Троллейбусы, ходившие по Бат-авеню, были открыты по бокам и плотно заставлены рядами скамеек вдоль салона. Их сопровождали кондуктора, собиравшие деньги за проезд. Видеть мистера Ковака в действии – это было что-то! Единственный, кто мог с ним сравниться, это билетер карусели на Кони-Айленд, склоняющийся на полном ходу к вам, чтобы получить ваш билет.

И еще, большинство наших папаш – по крайней мере достигнув моего нынешнего возраста – не отличались спортивностью, а мистер Ковак был потрясающим игроком в бейсбол. В каждое погожее воскресенье после полудня в маленьком парке близ бухты состязались сборные команды, где парни нашей округи разыгрывали на бейсбольном поле девять подач, и мистер Ковак блистал всякий раз. И я, и Игги считали, что он может подавать не хуже Вэнса и отбивать мяч не хуже Зэка Уита, а большего и желать было нельзя. Видеть Игги, когда его отец был в заглавной роли, – это было нечто! Каждый раз во время подачи он сидел, кусая ногти, и, если мистер Ковак бросался на мяч, Игги вскакивал и кричал так громко, что вам казалось: у вас оторвется голова.

После окончания игры мы обрушивали на нашу команду град рукоплесканий, а игроки рассаживались на лавочки и обсуждали игру.

Игги был тенью отца, он бродил за ним по пятам, пожирая влюбленными глазами. Я и сам вертелся неподалеку, но, поскольку я не мог заявить о своих правах, как Игги, я дружественно соблюдал положенную дистанцию.

И когда вечером я возвращался домой, мне казалось, что мой отец, сидящий по своему обыкновению на крыльце среди разбросанных листков воскресной газеты, смотрит на меня ужасно грустно.

Я был ошеломлен, когда впервые услышал, что должен покинуть все это и что наша семья намерена перебраться из Бруклина на Манхэттен.

Манхэттен – место, где обыкновенно в субботний полдень ты, одетый во все лучшее, отправляешься с мамой за покупками в магазин Уэнамакерса или Мэйси или, если повезет, идешь с отцом на ипподром или в Музей естественной истории. Манхэттен не внушал сомнений в качестве достойного места для жительства.

Однако дни летели, и мои чувства изменились – возникло тревожное возбуждение. В конце концов, ведь я должен был совершить что-то поистине героическое, устремляясь в Неизвестность, а то, как мальчишки нашего квартала говорили со мной об этом, окружало нашу семью романтическим ореолом.

Однако все это не имело значения в день накануне отъезда. Наш дом выглядел странно: вещи запакованы и увязаны, мать с отцом в раздражении. Осознание неизбежных перемен – я впервые в жизни переезжал из одного дома в другой – пугало меня до оцепенения.

Именно в таком настроении, рано поужинав, я проник сквозь дыру в заборе, отделяющем наши задворки от Коваков, и уселся на ступени перед их дверью на кухню. Игги вышел и сел рядом. Он, кажется, догадывался о моих чувствах, и они определенно его обеспокоили.

– Господи, не будь ребенком, – сказал он, – это колоссально – жить в центре. Представь – чего ты там только не увидишь.

Я ответил, что там я ничего не хочу видеть.

– Дело хозяйское, – сказал он, – хочешь почитать что-нибудь интересненькое? У меня есть новые книжки о Тарзане и “Мальчик вступает в союз в Ютландии”. Выбирай, я почитаю, что останется.

Это было сверхблагородное предложение, но я ответил, что читать мне что-то не хочется.

– Что толку сидеть и хандрить, – заметил он резонно. – Давай займемся чем-нибудь! Что бы ты хотел сделать?

Это было начало ритуала, когда методом исключения различных вариантов – плавать идти поздно, в футбол играть жарко, домой идти рано – мы совершали выбор. Мы честно исключали одну забаву за другой, и окончательное решение принимал обычно Игги.

– Вот что, – сказал он, – пойдем-ка на Дайкерские высоты искать мячи для гольфа – время самое подходящее.

И он был прав, так как лучшее время вылавливать в затопленных водой лунках потерянные мячи было на закате дня, когда поле для гольфа уже пустовало, но было еще достаточно светло, чтобы что-то найти. Делалось это так: мы снимали тапочки и чулки, подворачивали бриджи выше колен, затем медленно и сосредоточенно бродили по тине в пруду, стараясь нащупать затонувшие мячи босыми ногами. Это было упоительное занятие и к тому же довольно выгодное, потому как назавтра можно было продать найденные мячи по пять центов какому-нибудь игроку. Сейчас уж не помню, откуда взялась эта справедливая цена – пять центов, но так оно и было. Игроки, помнится, были довольны, и мы, конечно, тоже.

Тем летом мы выловили не более полудюжины мячей, но тридцать центов тогда были подарком судьбы. То, что мне причиталось, быстро расходовалось на что-нибудь, поразившее мое воображение, а вот у Игги нет – у него была мечта. Больше всего на свете ему хотелось стать членом гольф-клуба, и каждый обломившийся цент опускался в консервную банку с дыркой наверху, перевязанную по шву изоляционной лентой.

Он никогда не открывал эту банку, но время от времени встряхивал ее, дабы оценить содержимое. Он считал, что, когда банка наполнится, денег в ней будет достаточно, чтобы купить короткую клюшку для гольфа, которую Игги уже присмотрел в витрине магазина “Лео: Спортивные товары” на Восемьдесят шестой улице. Два или даже три раза в неделю он таскал меня с собой к “Лео” полюбоваться клюшкой и между прочим рассуждал о том, какой длины она должна быть, показывал, как правильно ее держать и каким образом надо встать, чтобы долгим ударом загнать мяч в лунку на зеленом газоне. Игги Ковак был первым, помешанным на гольфе, кого я знал, потом я встречал много таких. Но случай с Коваком наиболее примечательный: ведь в то время он клюшки-то в руках не держал.

Итак, зная жизненные устремления Игги, я тогда сказал: “Ладно, если идешь удить мячи, я иду с тобой”. По Бат-стрит идти было не долго, единственно сложный отрезок пути был на задворках самого поля, там приходилось карабкаться по горам того, что из вежливости именовали “насыпью”. Это “что-то” делало дорогу жаркой и дымной, затем шел болотистый участок, наконец площадка с мокрым полем для гольфа.

С того дня я не был там ни разу, но недавно в каком-то из журналов я наткнулся на статью о гольф-турнире на Дайкерских высотах. Из статьи следовало, что это наиболее представительный гольф-турнир в мире.

Восемнадцать ухоженных лужаек от зари до зари были заполнены игроками, а кто хотел сыграть в выходные дни, должен был занять очередь у здания клуба в три или в четыре часа утра.

Конечно, у каждого свой вкус, но, когда мы с Игги ходили удить мячи, картина была другая. Во-первых, думаю, что тогда было не восемнадцать лужаек, а гораздо меньше. Во-вторых, поле обычно пустовало, то ли оттого, что в те времена не так уж много народу играло в Бруклине в гольф, то ли оттого, что место было не слишком привлекательное.

Дело в том, что там дурно пахло. Болотистые места вокруг поля заполняли отбросами, и тлеющие огни свалки бросали мрачный отблеск на это место. В какое бы время вы ни пришли туда, вас окутывал грязный туман, и через несколько минут начиналась резь в глазах, а ноздри щекотал странный едкий запах.

Но ни я, ни Игги не обращали на это внимания. Мы относились к нему с безразличием, как к части декорации, такой же, как случайный грузовичок, наполненный отбросами, который громыхал по засыпанной мусором дороге, направляясь к болоту, и чей цепной привод скрежетал и визжал в пути. Мы замечали только тепло гниющих отбросов под ногами, когда приходилось по ним карабкаться. Мы ни разу не осмелились вступить на территорию со стороны здания клуба: однажды сторож поймал нас на пруду при попытке обчистить его снасти, мы знали, что он запомнил нас. “Черный ход” был, конечно, горячее, но надежнее.

На пруду никого не было. Стояла жара, хоть багрово-красное солнце уже и клонилось к горизонту. В одно мгновение мы скинули наши тапочки и чулки – длинные черные бумажные чулки – и, не теряя времени, вошли в воду. Было приятно ощущать, как скользкая субстанция илистой жижи скользила между пальцев, когда я наступал на нее. Думаю, я испытывал чувства истинного рыболова – я получал удовольствие от самой деятельности, а не от ее результата.

Однако эта деятельность имела достойную цель, задача состояла в том, чтобы двигаться мелкими шажками, зондируя дно, пока не почувствуешь под ногами что-нибудь маленькое и твердое. Только я застыл в восхищении оттого, что натолкнулся в грязи на мяч, как послышался звук движущегося по грунтовой дороге грузовика. Сперва я подумал, что это очередной грузовик, привезший мусор на свалку, но потом по звуку мотора понял, что едет другая машина.

Продолжая держать ногу на своей находке, я оглядывался вокруг, желая увидеть, что за машина. Но мое внимание привлек ряд угольных бункеров, находившихся между прудом и дорогой. Звук мотора смолк этого оказалось достаточно, чтобы я в панике выскочил из воды. То же сделал и Игги. В одну секунду мы схватили в охапку свои тапочки и чулки и спрятались от всех за ближайшей угольной кучей. Еще через пять секунд мы уже обулись, не позаботившись вытереть ноги, и были готовы к бегству на тот случай, если кто-нибудь нагрянет.

Причиной нашей поспешности были сомнения: имели ли мы право собирать потерянные мячи? Раза два мы обсуждали этот вопрос, и, хотя Игги энергично доказывал, что на нашей стороне были все права – никто, кроме кэдди<Человек, помогающий игрокам в гольф (носит клюшки, подает мячи и пр.)>, не имел к ним отношения, – он считал, что лучше не проверять наши домыслы экспериментом, а осуществлять наше предприятие тайно. И когда невдалеке остановилась машина, я уверен, у Игги возникла та же мысль, что и у меня: кто-то донес на нас и теперь длинная рука властей предержащих тянется к нам.

Итак, мы ждали, затаившись в бездыханном молчании за стеной поросшего травой бункера, пока терпению Игги не пришел конец. Он дополз на четвереньках до угла и выглянул украдкой на дорогу. “Святой Боже, ты только посмотри!” – прошептал он жутким шепотом и поманил меня рукой.

Я взглянул через его плечо и глазам не поверил: я увидел серый “паккард”, машину с двумя подножками – одна над другой, – второго такого я в ту пору еще не встречал. Это был тот самый “паккард”.

Ошибки быть не могло. Нельзя было не узнать и мистера Роуза, в компании еще двоих мужчин. Он разговаривал с тем, что был поменьше ростом, и в гневе резко размахивал руками.

Возвращаясь к минувшему, я понимаю: если что и придавало этой сцене оттенок странноватости, так это место действия. Вокруг безлюдное поле для гольфа, груды тлеющих отбросов неподалеку, все казалось таким ободранным, непохожим на город, багровым в свете заходящего солнца, а посредине – выхоленный автомобиль и трое мужчин в соломенных шляпах, пиджаках и при галстуках, которые не вписывались в окружающий ландшафт.

Еще больше удивляло ощущение опасности, исходившей от них, так как – хотя я не мог слышать, о чем они говорили, – я понял, что мистер Роуз пребывает в таком же состоянии, как и тогда, когда он поймал нас с Игги на своей подъездной аллее. Крупный мужчина почти не говорил, но маленький человечек, к которому обращался мистер Роуз, тряс головой, старался отвечать и медленно пятился назад, так что мистеру Роузу приходилось двигаться за ним. Вдруг человечек развернулся и побежал в сторону бункера, где прятались мы с Игги. Мы шмыгнули назад, но он пробежал мимо бункера с другой стороны и уже почти миновал пруд, когда тот, здоровый, настиг и сграбастал его. Мистер Роуз бежал за ними, держа шляпу в руке. В этот момент мы могли смыться, не будучи замеченными, но остались. Мы притаились, завороженные, наблюдая то, что и во сне не приснится: взрослые на наших глазах творили такое, что может случиться только в кино.

Как я уже сказал, мне тем летом исполнилось двенадцать. Сейчас я могу назвать этот период временем, когда я понял разницу между кино и жизнью. Потому что, посмотрев самые кровавые фильмы с Томом Миксом или Хутом Гибсоном или с кем-либо еще из моих любимых актеров, я не почувствовал того, что почувствовал, увидев расправу над маленьким человечком. Думается мне, что Игги почувствовал все еще острее, потому что он сам был маленьким и тщедушным. И хотя он дрался отчаянно, соперники, всегда превосходившие его в весе, неизменно побеждали.

Наверное, он отождествлял себя с тем человечком со скрученными назад руками, тогда как мистер Роуз лупил его ладонью по лицу, злобно ругая при этом.

– Ты грязная собака, – рычал он, – да знаешь ли ты, кто я такой! Ты что, думаешь, я один из вшивых заезжих бутлегеров, которых ты надуваешь потехи ради? Я тебе покажу, кто я!

И в тот момент, когда маленький человечек вскрикнул и лягнул его, мистер Роуз начал бить его кулаками со всей силы в лицо и в живот до тех пор, пока вскрики и брыкание разом не прекратились. Затем указал кивком головы на пруд, и его подручный отволок туда маленького человечка, сунув головой в воду. Его соломенная шляпа качалась на волнах рядом, в нескольких футах.

Мистер Роуз и тот, другой, стояли, наблюдая, как человек пытается подняться на четвереньки, захлебываясь грязной водой и тряся головой от изумления, а затем, не сказав ни слова, зашагали прочь по направлению к машине. Я услышал, как захлопнулась ее дверца, и звук мотора, когда она отъезжала, потом все смолкло.

Я хотел только одного – убраться оттуда. То, что я увидел, произвело слишком сильное впечатление, чтобы оценить или просто поверить в это. Я чувствовал себя так, словно, очнувшись от ночного кошмара, обнаружил, что все, что я видел, правда. Единственным местом, где я хотел оказаться, был мой дом.

Я осторожно поднялся, но раньше, чем я смог выкарабкаться и направиться домой, в безопасность, Игги схватил меня сзади за рубашку с такой силой, что чуть не повалил вместе с собой.

– Ты что? – прошептал он страстно. – Куда ты намылился?

Я вырвался.

– Ты что, спятил? – прошептал я в ответ. – Ты намерен торчать здесь всю ночь? Домой – вот куда я намылился.

Лицо Игги было пепельно-серым, его ноздри раздувались.

– А избитый? Ты что, оставишь его здесь?

– Конечно, я оставлю его здесь. Какое мне до него дело?

– Ты же все видел. Ты что, считаешь, что человека можно так избивать?

То, что он сказал и как – натянутым, сдавленным голосом, заставило меня усомниться: а не сошел ли он с ума? Я повторил тихо: “Это не мое дело, вот и все. У меня дома будут волноваться, если я не приду вовремя”.

Игги осуждающе указал на меня пальцем. “Ну что ж, раз ты так считаешь!” – сказал он и, больше не рассуждая, рванулся к пруду. Я не успел его остановить. То ли оттого, что я остался во враждебном мире один, то ли от внезапного приступа верности я, поколебавшись лишь мгновенье, побежал за ним.

Подойдя к берегу пруда, он смотрел на мужчину, который все еще стоял на четвереньках в воде и тупо водил головой из стороны в сторону.

– Эй, мистер, – окликнул Игги, и в его голосе не было и тени прежней уверенности, – вам плохо?

Человек медленно поднял голову, на его лицо было страшно смотреть.

Оно опухло, было все в кровоподтеках, глаза словно остекленели, с волос, свисающих прядями на лоб, капала вода. Его взгляд заставил нас с Игги отступить на шаг.

Колоссальным усилием воли он заставил себя встать на ноги и стоял теперь, шатаясь. Он наклонился вперед, уставившись на нас невидящим взглядом, и мы поспешно сделали еще несколько шагов назад. Он остановился, наклонился вдруг и достал из воды пригоршню ила.

– Пошли вон отсюда, – по-бабьи взвизгнул он, – идите вон, вы, маленькие шпионы!

Это не обидело меня, да и не должно было обидеть. Я издал пронзительный крик и помчался прочь, мое сердце глухо стучало, а ноги несли со всей мочи. Игги не отставал от меня – я слышал его тяжелое дыхание, когда мы карабкались по горе тлеющих нечистот, что отделяла нас от улицы, в облаке нечистот и пепла скользнули вниз по другому ее склону и мчались без оглядки к улице. И только добежав до первого уличного фонаря, мы остановились и стояли трясясь, с широко раскрытыми ртами, пытаясь вобрать как можно больше воздуха, наша одежда была испачкана сверху донизу.

Шок, который я испытал, был ничем по сравнению с впечатлением от слов Игги, когда он наконец отдышался и заговорил.

– Ты видел того типа? – сказал он, все еще пытаясь совладать с одышкой. – Ты видел, что они с ним сделали? В общем, я намерен сообщить в полицию.

Я ушам своим не поверил.

– В полицию? Надо тебе связываться с полицией! Какого черта, неужели тебе важно знать, что они с ним сделали, скажи, ради Христа?

– Потому что они его избили, разве нет? И полиция может посадить их в тюрьму на пятьдесят лет, если кто-нибудь сообщит им. Я свидетель. Я видел все, что произошло, и ты видел. Ты тоже свидетель.

Не нравилось мне все это. Конечно, я не испытывал симпатии к зловещим призракам, от которых я только что спасся, более того, я отмежевался от идеи иметь дело с полицией. Дело в том, что я, как большинство детей, чувствовал неловкость в присутствии человека в полицейской форме. Но Игги заинтриговал меня еще больше, чем всегда.

Сама мысль, что ребенок добровольно пойдет доносить в полицию, в моей голове не умещалась.

Я сказал с горечью:

– Хорошо. Я свидетель. Но почему сам он не может сообщить в полицию? Почему делать это должны мы?

– Потому что он никому об этом не скажет. Разве ты не видел, как он испугался мистера Роуза? Ты что, считаешь, что это в порядке вещей вести себя подобным образом: бить, кого захочешь, и чтобы никто не прекратил это?

Тогда я понял. За всем этим странным разговором, этой демонстрацией благородства скрывалась железная логика, что-то, что мне удалось уловить. Вовсе не маленький человечек в воде беспокоил Игги, а он сам.

Это его избил мистер Роуз, и сейчас Игги получил отличный шанс свести счеты.

Я не открыл своих соображений Игги, потому что, когда лучшего друга избили и унизили на ваших глазах, вы стараетесь ему не напоминать об этом. Но по крайней мере эта догадка все расставила по своим местам.

Кто-то ударил вас, вы наносите ответный удар, и на этом все заканчивается.

Эта догадка также помогла решиться следовать плану Игги. Мне не нужно было солидаризироваться с каким-то глупым взрослым, у которого произошла ссора с мистером Роузом. Я должен был доказать свои дружеские чувства Игги.

Итак, вдруг перспектива похода в полицейский участок и рассказа всей этой истории показалась мне в высшей степени интригующей. На периферии моего сознания возникла и еще одна мысль: мне не грозят неприятности, потому что завтра я переезжаю на Манхэттен.

Таким образом, я оказался там, пройдя следом за Игги между двумя зелеными шарами, от которых все еще веяло неясной угрозой, там – в полицейском участке. Внутри был высокий стол, похожий на кафедру судьи, за которым сидел седой мужчина и писал, а рядом стоял другой стол, за которым сидел очень толстый полицейский в форме и читал журнал. Когда мы подошли, он отложил журнал и посмотрел на нас, подняв брови.

– Да, – сказал он, – так что же случилось? Я мысленно репетировал свое сообщение о том, что видел на поле для гольфа. Однако мне не представилось шанса произнести речь. Игги начал так энергично, что не было возможности вставить хоть единое слово. Толстый полицейский слушал с недоумением, пощипывая нижнюю губу большим и указательным пальцами. Потом он взглянул на того, другого за высоким столом, и сказал:

– Эй, сержант, здесь двое ребят рассказывают, что они видели избиение на Дайкерских высотах, хотите послушать?

Сержант и не взглянул на нас, он продолжал писать.

Зачем? – спросил он. – У вас что, с ушами плохо?

Толстый снова сел на свой стул и улыбнулся:

– Ну, не знаю, но мне послышалось, что парень по имени Роуз замешан здесь.

Сержант вдруг бросил писать.

– Что такое? – спросил он.

– Парень по имени Роуз, – повторил толстый, казалось, он очень доволен собой. – Ты знаешь еще какого-нибудь Роуза, у кого есть большой серый “паккард”?

Сержант кивнул нам головой, чтобы мы подошли к его столу.

– Ну давай, детка, – обратился он к Игги, – так что нас беспокоит?

Так Игги повторил все снова, и, когда он закончил, сержант только сидел и смотрел на него, постукивая ручкой по столу. Он смотрел на него так долго и стучал ручкой так равномерно – так, так, так, – что моя кожа начала сползать. Я не удивился, когда он наконец сказал Игги твердым голосом:

– Ты славный, умный мальчик.

– Что вы имеете в виду? – ответил Игги. – Я видел все это. – Он указал на меня:

– Он тоже видел. Он подтвердит.

Я приготовился к худшему, но затем с облегчением заметил, что сержант не обращает на меня внимания. Он указал кивком на Игги и сказал:

– Обо всем здесь сказанном, малыш, одно я тебе скажу: у тебя слишком огромный рот для такого маленького мальчика. У тебя что, нет других развлечений, кроме как втягивать других в неприятности?

Вот тогда-то, подумал я, и надо было убираться восвояси, и если я когда-нибудь получал доказательства того, что лучше не вмешиваться в дела взрослых, так это именно в тот момент. Но Игги не шевельнулся. Он был силен в споре. Он умел отказаться от своих резонов, когда он был не прав, но в тот раз он чувствовал свою правоту, его убежденность подогревало попрание нравственности.

– Вы мне не вериге? – резко спросил он. – Клянусь святым Петром, я был там, когда это случилось. Я был совсем близко!

Сержант был мрачен как туча.

– Хорошо, ты был рядом, – сказал он, – а теперь выбрось это из головы. И держи рот на замке. У меня нет больше времени на пустые разговоры. Давайте, идите отсюда!

Игги был так взбешен, что даже большой полицейский значок, оказавшийся прямо перед его носом, не смог испугать его.

– Ну и наплевать, что вы мне не верите. Ничего, я расскажу отцу тогда посмотрите!

От наступившей вслед за этим тишины у меня зазвенело в ушах.

Сержант сел, уставившись на Игги, а Игги, слегка испугавшись собственной вспышки, уставился на него. Думаю, его посетили те же мысли, что и меня. Кричать на полицейского было все равно что ударить его. Теперь мы оба кончим жизнь в тюрьме. Кроме того, в отличие от Игги я не испытывал праведного гнева. Что касается меня, то он заманил меня в ловушку, и я должен был расплачиваться за его безумие.

Помнится, я ненавидел его тогда даже сильнее, чем сержант.

Сержант наконец повернулся к толстому полицейскому.

– Съездите на машине к Роузу, – сказал он, – объясните ему ситуацию и попросите приехать сюда. Да, еще: узнайте у парня его фамилию и адрес и привезите его отца. Тогда посмотрим.

Итак, это был мой первый и единственный опыт пребывания в полицейском участке, когда я сидел на скамье, следя за маятником больших настенных часов и вспоминая все свои грехи. Примерно через полчаса вошел толстый полицейский с мистером Роузом и отцом Игги. Но мне казалось, что прошло около года, долгого, несчастливого года.

Удивило меня то, как выглядел мистер Роуз. Я был почти уверен в том, что его приведут силой, дерущегося, сопротивляющегося, – ведь это сержант не поверил Игги, а мистер Роуз знал, что все так и было.

Но я ошибся. Мистер Роуз выглядел так, словно явился с дружеским визитом. Он был одет в отличный летний костюм, спортивные черные с белым туфли и вдобавок курил сигару. Он был абсолютно спокоен и учтив, и вот что странно: складывалось впечатление, что он здесь всем распоряжается.

Совсем иначе выглядел отец Игги. Должно быть, его застали, когда он в одном исподнем читал на крыльце газету, потому что его рубашка была небрежно засунута в брюки так, что один край свисал. И его поведение давало повод думать, что он совершил что-то противозаконное. Он громко сглатывал, вертел шеей, словно воротник был ему тесен, все время нервозно поглядывая на мистера Роуза. Он производил совсем не то впечатление, что обычно.

Сержант указал на Игги.

– Ладно, парень, – сказал он, – теперь рассказывай всем то, что рассказал мне. Встань-ка, чтобы все слышали.

Поскольку Игги уже дважды рассказывал, у него уже сложился текст выступления, он рассказал все снова на одном дыхании с начала до конца. И все это время мистер Роуз стоял, вежливо слушая, а мистер Ковак продолжал вертеть шеей.

***

Когда рассказ Игги иссяк, сержант сказал:

– Я спрашиваю вас прямо, мистер Роуз. Вы были сегодня около поля для игры в гольф?

Мистер Роуз ответил с улыбкой:

– Нет, не был.

– Конечно же, нет, – сказал сержант, – но вы видите, с чем мы столкнулись.

– Конечно, вижу, – откликнулся мистер Роуз, он подошел к Игги и положил руку ему на плечо. – Знаете что, – сказал он, – я не осуждаю мальчишку за то, что он устроил эту комедию. Мы тут немного повздорили из-за того, что он все время забирался на мою машину, думаю, что он хотел расквитаться со мной. Я понимаю, он был страшно зол на меня.

Разве не так, сынок? – сказал он и дружелюбно пожал плечо Игги.

Я был ошеломлен точностью его попадания. Но реакция Игги была такой, словно разорвалась шутиха. Он рванулся из-под руки мистера Роуза и метнулся к своему отцу.

– Нет, я не лгу! – крикнул он в отчаянии и схватил мистера Ковака за рубашку, дергая изо всех сил. – Боже милостивый, пап, мы оба видели. Боже милостивый!

Мистер Ковак посмотрел на него, потом на каждого из нас. Когда его взгляд задержался на мистере Роузе, показалось, что его воротничок слишком тугой. Игги тем временем тянул его за рубашку, визжа, что он видел, что мы оба видели, что он не лжет, до тех пор пока мистер Ковак не встряхнул его как следует, и он замолчал.

– Игги, – сказал мистер Ковак, – я не хочу, чтобы ты пускал сплетни о людях. Ты слышишь меня?

Игги слышал его, слышал. Он отпрянул назад, как будто ему дали пощечину, стоял и как-то странно смотрел на мистера Ковака. Он ничего не говорил и даже не шевельнулся, когда мистер Роуз подошел к нему и снова положил руку на плечо.

– Ты слышал, что сказал твой папа, а, детка? – сказал мистер Роуз.

Игги снова ничего не сказал.

– Конечно, слышал, – сказал мистер Роуз, – и мы с тобой понимаем теперь друг друга гораздо лучше – словно камень с души свалился.

Кстати, заходи ко мне в любое время, для тебя найдется много разных поручений. Я плачу хорошо, можешь не беспокоиться.

Он достал из кармана кредитный билет.

– Вот, – сказал он, сунув его в руку Игги, – вот, чтобы ты имел представление. А теперь пойди развлекись.

Игги посмотрел на деньги как лунатик. Я был совершенно сбит с толку. По моим представлениям, это был триумф, а Игги стоял ошеломленный, вместо того чтобы откровенно радоваться. И только когда с нами заговорил сержант, он словно бы проснулся.

– Ладно, ребята, – сказал он, – дуйте домой, а с остальными мы еще кое-что обсудим.

Я не стал дожидаться, чтобы меня упрашивали, вышел и быстро зашагал по улице, а Игги мотался позади меня, не говоря ни слова.

Три квартала я уже пробежал, оставался один. Я не замедлил шага до тех пор, пока не оказался рядом со своим домом. И никогда я не радовался огням в родных окнах больше, чем в тот момент. Но я не вошел внутрь сразу. Я внезапно понял, что вижу Игги в последний раз, и я неловко задержался. Я никогда не любил прощаться.

– Это хорошо, – сказал я, – я имею в виду, хорошо что мистер Роуз дал тебе доллар. Ведь это целых двадцать мячей.

– Да? – спросил Игги – так же весело, как до этого посмотрел на своего отца. – Держу пари, это новенькая клюшка для гольфа. Вот так!

Пойдем со мной к “Лео”, я покажу тебе.

Мне хотелось пойти с ним, но еще больше меня тянуло домой.

– Ах, мои домашние будут огорчены, если я приду поздно, – сказал я.

– Как бы то ни было, ты не можешь купить клюшку на доллар. Для этого нужно гораздо больше чем доллар.

– Ты думаешь? – сказал Игги, затем медленно открыл ладонь, так что я увидел, что он держит. Это была не долларовая кредитка – к моему ужасу, там было пять долларов.

***

Как сказала моя жена, это было давным-давно. За тридцать пять лет до того, как фотограф сделал снимок с Игнеса Ковака, человека известного в мире рэкета, распростертого у колес своей большой машины, с пулевой раной во лбу и с сумкой для гольфа на сиденье рядом с ним.

Тридцать пять лет назад я понял значение последних его слов и действий, когда мы стояли лицом друг к другу на улице Бруклина, после чего разошлись каждый своей дорогой.

Я разинул рот, увидев деньги в руке Игги. Это были сокровища Креза, сумма встревожила меня.

– Ого, – воскликнул я, – целых пять бабок! Куча денег! Лучше отдай их отцу, а то он набросится на тебя.

Вдруг я, к своему удивлению, увидел, что рука, держащая деньги, дрожит. Игги дрожал, как будто он окунулся в ледяную воду.

– Отдать старику? – закричал он в ответ, обнажив сжатые зубы. Знаешь, что я сделаю, если он попытается расправиться со мной? Я пожалуюсь на него мистеру Роузу – вот что! Тогда увидишь!

Он развернулся и побежал прочь по улице, слепо направившись навстречу своей судьбе.