Глава 1

Возле дома стоял патрульный автомобиль. Передние фары и свет в салоне были выключены. На улице в час ночи было тихо, соседи спали. Я притормозил позади машины, заглушил мотор и направился туда, где на фоне отцветшего палисандрового дерева в лунном свете стоял Джейми и разговаривал с полицейским. С канала позади дома доносилось тарахтение рыбацкой лодки, которую я заметил, проезжая по мосту с Люсиз-серкл. По эту сторону моста водилась только мелководная кефаль, она не ловилась на крючок. Профессиональные рыбаки закидывали сети — круг за кругом, круг за кругом.

Джейми выглядел подавленным и бледным. Ему было сорок шесть лет, на десять лет больше, чем мне, но в лунном свете он казался гораздо моложе — а может, просто более беззащитным. Он был в поношенной голубой тенниске, белых брюках и голубых теннисных туфлях. У стоявшего напротив него патрульного пятна пота проступили под мышками на его рубашке, пот мелкими каплями выступил на лбу. Я не знал, заходил ли он в дом. Патрульный смотрел, как я приближаюсь к ним.

— Меня зовут Мэттью Хоуп, — произнес я. — Я адвокат доктора Парчейза.

Не знаю, почему я сразу обратился к патрульному, а не к Джейми. Наверное, с самого начала старался защитить его, намекая закону, что я и сам — законник и не позволю нарушать права клиента.

— Значит, он вас вызвал? — спросил патрульный.

— Да.

— Когда это было, сэр?

— Примерно без четверти час. Десять минут назад.

— Я получил радиосообщение только пять минут назад, — сказал патрульный. Это прозвучало как обвинение.

— Верно, — кивнул я. — Он сначала позвонил мне, и я посоветовал ему известить полицию.

— Вы не возражаете, если я зайду в дом? — спросил патрульный.

— Нет, — ответил Джейми.

— Вам необязательно заходить со мной, если не хотите.

— Я бы предпочел не…

— Хорошо.

Патрульный, неожиданно быстрым жестом тронув Джейми за плечо, направил свет фонаря на лужайку перед домом и быстро двинулся к входной двери, лавируя между брызгающих поливалок, будто находился на соревнованиях по бегу на пересеченной местности. Кружок света выхватил из темноты бронзовую ручку двери. Он осторожно повернул ее, словно ожидал, что она заперта, открыл и шагнул внутрь. Оставшись наедине с Джейми, я произнес:

— Хотелось бы снова спросить тебя о том, о чем спросил по телефону…

— Я этого не делал, — заявил он.

— Ты говоришь правду, Джейми?

— Да.

— Есть ли у тебя какие-нибудь догадки, кто мог сделать это?

— Нет, Мэтт.

— Почему ты позвонил мне, а не в полицию?

— Не знаю. Наверное, подумал: ведь ты мой адвокат, Мэтт.

Еще одна полицейская машина остановилась у обочины. Без сирены, без мигалки. Человек в салоне выключил мотор и вышел. Подтягивая брюки, он направился к нам с Джейми. Это был огромный мужчина. Во мне самом шесть футов и два дюйма росту, и вешу я сто девяносто фунтов, но почувствовал себя букашкой рядом с ним. На рукаве его голубой униформы красовались две сержантские полоски. Он пропотел еще более основательно, чем патрульный. Погода больше подходила для августа, чем для последнего февральского дня.

— Сержант Хаскомб, — представился он, притронувшись к своей фуражке. — Ищу того, кто вызвал полицию.

— Я, — сказал Джейми.

— Не могли бы вы назвать свое имя, сэр?

— Джеймс Парчейз.

— Я выехал через минуту, услышав вызов по радио, — продолжил Хаскомб, — впрочем, Фэрли и так позвонил бы мне, ведь это «сигнал пять». Я его начальник. — Мне показалось, будто он чувствует себя неловко рядом с мужчинами ниже его ростом. Вынув носовой платок из заднего кармана, он снял фуражку и обтер пот со лба. — Он ведь сейчас в доме?

— Да, — кивнул я.

— Простите, сэр, а вы…

— Мэттью Хоуп. Адвокат мистера Парчейза.

— Понятно. Прошу меня извинить.

Он направился к парадному входу. Прежде чем войти в дом, носовым платком обтер от пота внутренний ободок фуражки. Через несколько минут вышел и поспешно двинулся к машине. Большие темные пятна от пота выступили на спине его рубашки. Я следил, как сержант подходил к рации в автомобиле. Его лицо было пепельно-серым.

Я не адвокат по уголовным делам. Семь лет занимался юридической практикой в Иллинойсе, прежде чем переехал в Калузу. Здесь, в штате Флорида, проработал юристом последние три года, но мне ни разу еще не приходилось представлять интересы клиентов, замешанных в уголовных преступлениях. Первый вопрос, который я задал Джейми по телефону: не хочет ли он связаться с адвокатом по уголовным делам? Нет, не совсем так — ведь сначала я спросил его, не он ли совершил убийство. И когда Джейми заверил, что не он, я напомнил ему, что я не адвокат по криминалу, и спросил, не хочет ли он, чтобы я порекомендовал ему хорошего специалиста.

— Если я не убивал их, зачем нужен адвокат по уголовным делам?

Я не сразу нашелся, что ответить в тот момент. Просто посоветовал Джейми немедленно позвонить в полицию и сказал, что буду у него, как только оденусь. И теперь, в час тридцать ночи, когда повсюду в доме и в саду толпились полицейские и криминалисты, я чувствовал себя не на своем месте и жалел, что не настоял на помощи специалиста.

У обочины находились три патрульные машины, полицейские устанавливали заграждения с обеих сторон Джакаранда-драйв. Внутри заграждения стояли четыре автомобиля, принадлежавшие начальнику отдела по расследованию убийств, двум детективам, которых он назначил вести это дело, и судебно-медицинскому эксперту. Сотрудник прокуратуры припарковал свой автомобиль на противоположной стороне улицы, позади фургончика отдела криминалистики. Машина «Скорой помощи» приткнулась на подъездной дорожке к дому, ее задние двери были открыты. Шум поднял с постелей соседей по всей улице. Они толпились вокруг заграждения, перешептываясь, останавливая то одного, то другого полицейского, спрашивая, что случилось. Большинство были в пижамах и халатах. Лужайку перед домом, улицу и сам дом заливал лунный свет.

— Кто здесь главный? — спросил медэксперт.

— Я.

Детектива звали Джордж Эренберг. На вид он был моим ровесником, может, немного моложе, примерно тридцати — тридцати пяти лет. Ярко-рыжие волосы падали на лоб ржавым пятном. Густые брови тоже были ярко-рыжими, а карие глаза такие темные, что казались почти черными. Переносица и щеки сплошь усыпаны веснушками. В легком летнем пиджаке в яркую шотландскую клетку и темно-синих брюках, синих носках и коричневых мокасинах. Рубашка винного цвета расстегнута у горла. Это был крупный мужчина, как и большинство других полицейских, что сейчас собрались у дома.

— Я там закончил, теперь ваша очередь, — произнес медэксперт. Он имел в виду трупы жены и детей Джейми. — Причина смерти — множественные колотые раны. Трудно сказать, какая из них оказалась смертельной. Тот, кто это сделал…

— Здесь присутствует ее муж, — напомнил Эренберг.

— Извините. В любом случае коронер все вам расскажет. Извините, — повторил он и двинулся к своему голубому «Шевроле», припаркованному у обочины.

Эренберг направился туда, где стоял его напарник со специалистами из отдела криминалистики. Я не расслышал, как зовут напарника. Это был темноволосый мужчина маленького роста с ярко-голубыми глазами. Эренберг что-то сказал ему, тот кивнул и вошел в дом с криминалистами. Эренберг вернулся к нам вместе с Джейми.

— Могу я задать вам несколько вопросов, доктор Парчейз? — спросил он.

— Он ведь не числится подозреваемым?

— Нет, сэр. Могу зачитать ему его права, если хотите, но это всего лишь обычная процедура расследования, и я не обязан делать этого. Но, если вы желаете, я готов…

— Нет, нет, что вы!

— Ну тогда вы разрешите, сэр, задать ему несколько вопросов?

— Пожалуйста, — кивнул я.

— Доктор Парчейз, я исхожу из предположения, что вы не убивали свою жену и детей. Я прав?

Его голос звучал по-южному мягко, с едва заметным акцентом. Нужно было прислушиваться, чтобы уловить смягченные гласные или проглоченные конечные согласные. Держался он дружелюбно, хотя находился здесь для того, чтобы вести допрос о кровавом убийстве.

— Я не убивал их, — заявил Джейми.

— Хорошо, я продолжу. Предполагаю, что вы хотите помочь нам найти, кто бы мог их убить. Правда?

— Да.

— Имеются ли у вас какие-либо предположения, кто бы мог такое совершить?

— Нет.

— Вы врач, если не ошибаюсь?

— Да.

— У вас практика здесь, в Калузе?

— Да, в медицинском центре «Бельведер».

— Не мог ли кто-нибудь из ваших пациентов по какой-то причине затаить на вас зло или…

— Нет, ничего подобного.

— А как насчет ваших медсестер? Какие-нибудь разногласия с ними в последнее время возникали?

— Нет.

— Вы хорошо им платили?

— Да.

— Никто из них не просил недавно надбавку?

— Я выплатил им обеим надбавки в прошлом месяце.

— А как насчет коллег?

— Я работаю один.

— Есть ли у вас конкуренты, которые могли бы желать причинить вред вам или вашей семье?

— Ничего подобного я и представить не могу.

— Были ли у вас недавно какие-нибудь споры с родственниками пациентов, которых вы лечили?

— Нет.

— Не предъявляли ли вы кому-нибудь претензии за неуплату по счету?

— Нет.

— Доктор Парчейз, теперь я хотел бы задать вам вопрос личного характера, и ответ на него мне совершенно необходимо знать, потому что это важно. У вас и вашей жены имелись внебрачные связи?

— У нас был очень счастливый брак.

— Как долго вы были женаты?

— Восемь лет.

— Это ваш первый брак?

— Нет.

— Ваша первая жена жива?

— Да.

— Дети в первом браке?

— Двое.

— Где они живут?

— Моя дочь уже три года живет в Нью-Йорке. Сын здесь, в Калузе.

— Сколько им лет?

— Дочери — двадцать два. Сыну — двадцать.

— Возникали ли у вас с ними семейные разногласия в последнее время?

— Нет.

— У вас с ними хорошие отношения, я не ошибаюсь?

— У меня с ними… — Джейми пожал плечами. — Да, хорошие, но детям не понравилось мое решение развестись с их матерью. Однако с тех пор прошло восемь лет, уверен, что сейчас они уже не сердятся на меня.

— Когда вы виделись с дочерью в последний раз?

— На Рождество.

— Тут, в Калузе?

— Нет, в Нью-Йорке. Я ездил к ней, мы обменялись подарками. Было очень мило.

— А с сыном?

— Он ужинал у меня в прошлый вторник вечером.

— У него хорошие отношения с вашей второй женой?

— Да, они прекрасно ладили.

— Как его зовут, сэр?

— Майкл.

— А где он живет?

— На яхте. Она стоит на причале в Бухте Пирата.

— За Стоун-Крэб?

— Да.

— Он живет один?

— С подругой.

— Как ее зовут?

— Не знаю. Никогда не видел.

— А ваша дочь? Как ее зовут?

— Карин.

— А бывшую жену?

— Бетти.

— Мне понадобятся их адреса.

— Хорошо.

— Насколько мне известно, доктор Парчейз, вы часто возвращались домой поздно вечером. Правильно?

— Да. Играл в покер.

— В котором часу вы выходили из дома?

— Без двадцати восемь.

— А где играли?

— На Уиспер-Кей.

— У кого-то дома?

— Да, у Арта Крамера. На Хенчи-роуд.

— В котором часу вы явились туда?

— Около восьми. Дорога была свободной.

— Ехали через мост Санта-Мария?

— Да.

— Сколько человек играло?

— Семь.

— Мне нужны их имена и фамилии. Буду благодарен, если потом напишете мне их, доктор Парчейз. И адреса.

— Я не знаю всех по именам. Там было несколько новых игроков.

— Все, какие помните.

— Хорошо.

— В котором часу вы ушли оттуда, доктор Парчейз?

— Около одиннадцати.

— Как сыграли?

— Сильно проигрался.

— Вы сразу пошли домой?

— Нет.

— А куда вы отправились?

— Остановился выпить в баре «Наизнанку».

— Сколько вы там пробыли?

— Ушел около половины первого.

— Сколько порций выпили?

— Две.

— В котором часу вы их выпили?

— Около одиннадцати.

— А ушли в двенадцать тридцать?

— Около двенадцати двадцати.

— Встретили кого-нибудь из знакомых?

— Нет.

— Никого, кто мог бы узнать вас?

— Нет. Хотя… Не знаю, я сидел у стойки… Вероятно, бармен мог бы вспомнить меня.

— Но вы не знакомы с барменом лично?

— Нет.

— В котором часу вы добрались до дома, доктор Парчейз?

— Кажется, без двадцати час.

— Не заметили ничего необычного, когда подъехали?

— Ничего.

— Никого возле дома?

— Нет.

— Свет в окнах горел?

— Да.

— Вас это не удивило?

— Морин всегда оставляла свет включенным, когда я отсутствовал.

— Как вы попали в дом, доктор Парчейз? Через парадную дверь?

— Нет, я поставил машину в гараж и, обойдя дом, вошел через боковую дверь. Через дверь кухни.

— Дверь была заперта?

— Да.

— Вы открыли ее ключом?

— Да.

— Вы играете в покер каждый воскресный вечер?

— Через воскресенье.

— Это устоявшаяся традиция?

— Да, более или менее. И нам приходится иногда отменять игру, если не можем собрать достаточно игроков в какое-то конкретное воскресенье.

— Каждый раз играют одни и те же люди?

— Мы стараемся сохранять тех же игроков. У нас есть список запасных на тот случай, если кто-нибудь откажется.

— Теперь я бы хотел узнать имена игроков, если не возражаете.

Санитары выносили тело Морин, пока Эренберг звонил по телефону. Оно было покрыто клеенкой. Левая рука свешивалась с носилок. На пальцах и на ладони виднелись порезы. Безымянный палец был почти отрублен, искромсан до кости. Двое патрульных вынесли вторые носилки. Маленькие дочери Джейми шести и четырех лет… Последний раз я видел их две недели назад, в субботу, когда приходил с семьей поплавать в бассейне Джейми. Шестилетняя Эмили сообщила мне, что ее друг носит брекеты. Спросила, не считаю ли я, что брекеты — это плохо. Я ответил, что брекеты — это прекрасно. Она с сомнением посмотрела на меня.

Эренберг обернул руку носовым платком, прежде чем взять трубку телефона, и набрал номер концом карандаша с ластиком. Мне показалось, будто это выглядит театрально, но решил, что он знает, что делает.

— Мистер Крамер, это детектив Эренберг из полицейского управления. Простите, что беспокою вас ночью.

Еще двое полицейских вынесли третьи носилки и столкнулись с санитарами, возвращавшимися в спальню. Санитары на мгновение замешкались. Один покачал головой и опять вышел через парадную дверь.

— Вам помочь? — спросил второй, и патрульный, шедший спереди, ответил:

— Нет, мы уже справились. — И все трое вышли из дома.

Эренберг говорил по телефону:

— Я хотел спросить вас, сэр, был ли доктор Парчейз у вас сегодня вечером? Так, так. В котором часу он пришел? Хорошо, большое спасибо. Спасибо, — повторил он и положил трубку на рычаг, а свой носовой платок в карман. — Вы должны простить меня за такую проверку, доктор Парчейз, но мы обязаны проверять все факты в случае насильственной смерти. Вы не собираетесь ночевать здесь сегодня?

— Не могу даже подумать об этом, — промолвил Джейми.

— Я спросил, потому что здесь до утра будут наши люди. Очень много работы. Если не возражаете, я бы посоветовал вам отправиться в мотель или к друзьям.

— Благодарю вас, — произнес Джейми, — я соберу некоторые вещи.

Он двинулся к супружеской спальне, но вдруг остановился. Покачал головой, резко повернулся и вышел из дома. Я последовал за ним. Было десять минут третьего, когда мы покинули место преступления.

 

Глава 2

Я предложил Джейми нашу комнату для гостей, но он сказал, что хотел бы побыть один. Он пока еще не плакал. Я все ждал, что Джейми заплачет, но слез не было. Когда мы притормозили на красный свет светофора, он признался, что ему хочется выпить. Поэтому, вместо того чтобы свернуть налево к аэропорту, по шоссе, по обеим сторонам которого располагались небольшие мотели, на север, я свернул направо, в надежде найти открытый бар. Откровенно говоря, я не был уверен, что поступаю правильно, но руки Джейми, сложенные на коленях, дрожали.

Вдоль восточного берега Калуза-Бэй тянется, повторяя его изгибы, автомобильная скоростная магистраль, более известная как трасса Тамиами. Мой напарник Фрэнк считает, что Тамиами — это просторечное произношение «В Майами». Возможно, он прав. Если ехать на юг, то дорога приведет вас к шоссе Аллигатор, где через некоторое время она пересекает полуостров Флорида по направлению к восточному побережью. Теперь мы ехали на юг, выискивая открытый бар, гадая, не попадется ли нам что-нибудь за Уиспер-Кей. Около Калузы есть пять коралловых островков, но только три из них — Стоун-Крэб, Сабал и Уиспер — тянутся с севера на юг, параллельно противоположному берегу. Фламинго-Кей и Люсиз-Кей похожи на камушки на мелководье, шагнув по которым можно было бы перепрыгнуть от нашего полуострова на Сабал и Стоун-Крэб. За рифами простирается Мексиканский залив. Если плыть на запад от Калузы, в конце концов причалите к Корпус-Кристи, штат Техас. Я нашел открытый коктейльный бар за торговым центром на Кросс-Ривер. Неоновая вывеска еще горела, и перед оштукатуренным фасадом под углом к стене было припарковано несколько автомобилей. Но как только мы вошли, официантка в короткой черной юбке и белой блузке с низким вырезом произнесла:

— Прошу прощения, но мы закрываемся. — Она казалась слишком молоденькой и свежей для работы в пустом баре в ночное время.

Бармен наливал новую порцию выпивки одному из четырех мужчин, сидящих перед стойкой. Поймав мой взгляд, девушка добавила:

— Они здесь уже давно. А вообще-то, мы закрываемся.

В другом конце зала двое молодых людей ставили стулья на столы, а третий протирал пол.

— Почему бы вам не обслужить нас, пока не закроетесь? — улыбнулся я.

Официантку звали Сэнди. Это было написано белыми буквами на маленьком черном прямоугольничке, пришпиленном к ее блузке. Она протянула: «Ну…» — и взглянула на бармена. Тот пожал плечами и кивком пригласил нас пройти в бар. Мы выбрали места поближе к двери, подальше от телевизора. Показывали фильм — что-то с Хамфри Богартом. Интересно, знает ли эта официантка, кто такой Хамфри Богарт?

— Что будете пить? — спросил бармен.

— Джейми?

— Бурбон со льдом.

— А мне — виски с содовой.

Бармен кивнул. На экране телевизора Богарт говорил актрисе, которую я никак не мог узнать, что она очень, очень хороший человек. Джейми смотрел на свои руки, лежавшие на стойке бара, будто стараясь унять дрожь. Бармен принес выпивку, и Джейми, подняв бокал, залпом проглотил половину бурбона. Он поставил бокал на стойку, и слезы хлынули у него из глаз. Я обнял его.

— Господи, Мэтт… — пробормотал Джейми. — Я никогда… Я никогда ничего подобного не видел… Господи…

— Успокойся.

— Так много крови. Все стены. Она, наверное, хваталась за стены… как в клетке какой-то… Пыталась вырваться из этой кошмарной клетки. В западне — вместе с…

— Ну, будет, — сказал я. — Ну, будет, Джейми! Пошли, нам пора.

Посетители выстроились в ряд вдоль стойки бара, казалось, завороженные тем, что происходило на экране телевизора, а бармен посмотрел на Джейми. Я все еще успокаивающе похлопывал его по плечу, но он продолжал рыдать и, пытаясь сдержать слезы, наконец вынул носовой платок, вытер глаза и высморкался. Поднял свой бокал с бурбоном, осушил его и подал знак бармену налить по новой. Бармен, подавая следующую порцию, продолжал с любопытством наблюдать за Джейми. Даже вернувшись на другой конец бара, он постоянно поворачивался в его сторону.

— Я застыл в дверях, поняв, с какой яростью это было сделано, — произнес Джейми. — Тот, кто это сделал, просто исполосовал их направо и налево… Господи, Мэтт! Я вошел туда, я…

— Хватит!

— Так много крови. — Он опять заплакал.

— Хватит, Джейми.

— Она… Ты знаешь… Она была моим вторым шансом. Сколько шансов вообще выпадает человеку в жизни? Посчитай, сколько мне осталось? Мне сорок шесть — сколько лет у меня в запасе? Еще тридцать? Никогда не получается так, как ты задумал, правда? Изменить всю свою жизнь, завести новую семью… Это был мой второй шанс — то есть мне казалось, что это будет моим вторым шансом.

Я был знаком с Джейми три года. Конечно, знал, что Морин — его вторая жена. Она была медсестрой и работала в его приемной в Калузе. Я недавно проанализировал и пересмотрел его пенсионный план и заметил в старых записях имя Морин О’Доннел, зачисленной в качестве служащей. Более того, вскоре после их свадьбы по плану были выплачены накопления в шесть тысяч долларов в пользу Морин О’Доннел по условиям ее найма. Я сделал вывод, что этот служебный роман привел к разводу Джейми и последующей женитьбе. Но я никогда не был посвящен в подробности их отношений и не спрашивал об этом. Мужская дружба, основанная на доверительных разговорах об альковных тайнах, не для меня.

И сейчас я чувствовал себя неловко, слушая откровения Джейми о личных делах, от которых он бы воздержался при других обстоятельствах. Бармен смотрел на телевизионный экран, но я понимал, что он вслушивается в каждое слово, произнесенное Джейми. В другом конце зала молодой человек, складывающий стулья штабелями, что-то сказал по-испански, и тот, что протирал пол шваброй, рассмеялся. Смех звучал мягко, на фоне звуков гитар, голосов болельщиков, черных кружевных шалей. Официантка посматривала на часы. За столиками не осталось ни одного клиента. Интересно, почему она просто не ушла домой? Наверное, дожидалась бармена.

— Влюбился в нее с первого взгляда, — произнес Джейми и всхлипнул. — Я знал, что это мой второй шанс, Мэтт, первый брак был мертв с самого первого дня. Морин пришла в этот кабинет, ее прислали из бюро по найму, медсестра, которая работала у меня до нее, забеременела и была вынуждена оставить работу. Она вошла, о господи, я в жизни не видел ничего прекраснее. Я понял, что должен обладать ею. У меня прежде случались интрижки с женщинами, но это было нечто иное, это было… Раньше я не верил, что такое бывает, но вот — случилось, она внезапно вошла в мою жизнь.

Я сделал знак бармену налить по новой. Мне совсем не хотелось пить, но я надеялся, что перерыв в разговоре переведет Джейми на другие рельсы. Я действительно не хотел слушать о его романе с Морин. Когда я жил в Чикаго, я часто встречал мужчин, прогуливающихся по Мичиганскому бульвару и говорящих с самими собой. Большие города оказывают такое влияние на людей. Когда вас никто не знает, ничего страшного, если расхаживаете по городу, ведя оживленную беседу с самим собой. Любой встречный, заметив вас, покачает головой и скажет: «Псих», но он не будет знать, кто именно этот псих. Просто какой-то чокнутый бредет по одному ему известному маршруту, размахивая руками. Джейми сейчас выглядел так же. Вроде бы разговаривал со мной, и на первый взгляд это был диалог. Но это был скорее монолог, поток речи, хлынувшей откуда-то из его подсознания, словно жестокий факт убийства сделал его анонимным. Тяжесть трагедии будто давала ему и право на это, и убежище, в котором он мог скрыться.

Я чувствовал себя как соглядатай.

— Моя первая жена была фригидна, я ведь говорил тебе? — сказал Джейми.

Бармен, стоявший на расстоянии менее фута от него, наливая скотч в мой стакан, не скрывал своего интереса к словам Джейми. Тот, казалось, не замечал его. Я посмотрел в лицо бармена, прямо в его глаза. Он повернулся и двинулся назад, прямо туда, где Богарт разговаривал с коротко стриженной брюнеткой.

— Четыре года она лечилась у психоаналитика, нет, пять лет — у какой-то женщины в Тампе. Ты начинаешь думать, что ты в этом виноват. Понимаешь, что я имею в виду? Считаешь, что делаешь что-то не так, она лежит тут, как…

Его голос упал, и мне показалось, будто Джейми чуть не сказал «труп». Он кивнул, глотнул из стакана и снова поставил его на стойку.

— Однажды вечером она пришла домой в шесть часов или немного позднее. Я забыл, когда она обычно возвращалась, в три тридцать, четыре. Сияла, улыбалась. Взяла меня за руку и повела в спальню. Это было десять лет назад, она опоздала на годы со своим драгоценным оргазмом. К тому времени я переспал с почти половиной ее ближайших подруг и уже увлекся Морин. На несколько лет опоздала, моя дорогая жена с ее восхитительным оргазмом. Слишком поздно.

В прошлом месяце у меня состоялся телефонный разговор с его бывшей женой. Они еще владели на правах совместной собственности участком земли в Сарасоте, и им предлагали за него на десять тысяч больше, чем минимум, указанный в соглашении о раздельном проживании. Бетти Парчейз согласилась на сделку, но потом внезапно отказалась от нее, когда Джейми опоздал прислать свой ежемесячный алиментный чек. Я тогда не знал, что Джейми не собирался больше платить ей ни единого цента.

Он сообщил мне об этом только после того, как я поговорил с Бетти. Я сказал ей по телефону, что если она не поторопится с продажей, то риелтор предъявит ей иск по уплате комиссионных. Она заявила: «Пошел ты вместе со своим риелтором».

Я предупредил ее, что мой клиент намерен совершить продажу, и, если она не согласится, как обещала раньше, я предъявлю ей иск о раздельной продаже.

— Давай подавай в суд, Чарли, — усмехнулась Бетти и повесила трубку.

— Я познакомился с ней в Калифорнийском университете, — продолжил Джейми. — Собирался поступить в медицинский колледж там, а она была студенткой. Ты знаком с моим сыном, Майклом?

— Да.

— Он похож на свою мать: черные волосы, карие глаза. Карин другая, она унаследовала мои светлые волосы, а Майкл — копия матери, сразу видно, что он ее, и ничей больше. Наш развод его потряс. Он сказал мне однажды ночью, что я лгал ему всю жизнь. Мол, каждый раз, когда мы с его матерью спорили и он спрашивал, собираемся ли мы разводиться — он всегда спрашивал об этом, даже когда ему было шесть лет, — мы отвечали: «Нет, нет, люди спорят, но это не означает развод, это хороший признак, Майкл. Люди, которые не ссорятся, на самом деле не любят друг друга». И я привык верить в это, Мэтт, но это фигня, полная фигня. Если люди постоянно ссорятся, значит, у них много проблем.

Он вздохнул, осушил свой стакан и подал знак бармену налить еще.

Тот стал закрывать бар, собирая свои счета. Стулья были составлены штабелями, полы вымыты, фильм с Богартом закончился.

— Потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы достичь соглашения, — произнес Джейми, — целых восемнадцать месяцев, можешь поверить? Она получила двести тысяч наличными плюс дом, в котором мы жили, и тридцать тысяч в год алиментов. Я врач, Мэтт, а не миллионер. То, что она представила — это все, что я заработал за жизнь. Она отослала Майкла в военное училище сразу после развода. Ему было двенадцать лет. Училище в Виргинии. Он даже не присутствовал на моей свадьбе, я не смог вытащить его из этого проклятого училища на выходные. Бетти отослала его специально, чтобы быть уверенной, что я не смогу видеться с ним часто. Решила отдалить от меня детей, внушить им ненависть ко мне за то ужасное, что я сделал. И ей удалось это с обоими.

Однажды я услышал, как разговаривали друг с другом Карин и Майкл — это было на Рождество. Майкл приехал домой, и дети проводили вторую половину дня с нами. Бетти забросила их к нам после того, как они отметили праздник в ее доме, кажется. Это в ее стиле. Удерживать детей при себе, заставить их думать отныне и навеки, будто я совершил ужасное преступление. Мы с Морин жили в маленьком домике в Стоун-Крэб, она уже была беременна Эмили, это было семь лет назад.

Деревянная терраса нависала над берегом, и во время высокого прилива океан подступал под сваи, и дом трясло. Простыни в домике не просыхали никогда, все всегда было влажное. Дети сидели на террасе спиной ко мне, глядя на океан. Они не заметили, как я раздвинул стеклянные двери. Я услышал слова Майкла: «Ты видела ожерелье, которое он подарил Златовласке?» — и понял, что он имел в виду Морин. Это Бетти так называла ее, и дети, конечно, подхватили это прозвище. В голосе Майкла звучало столько горечи…

Джейми поднял свой стакан, чтобы бармен снова наполнил его. Когда понял, что тот ждет оплаты, моргнул, повернулся на табурете и оглядел зал, словно очнувшись от дурного сна. Он опять плакал, пока я платил по счету.

Я вывел его к машине. Ночь по-прежнему была влажной и жаркой. Я открыл дверцу, Джейми забрался в салон и уселся на сиденье, уставившись на лобовое стекло и сложив руки на коленях. Я завел мотор, и мы двинулись на север. На дороге в это позднее время обычно не бывает интенсивного движения.

— Джейми, полиция собирается проверить, куда ты пошел после той игры в покер. Точно в бар «Наизнанку»?

— Да, — кивнул он.

— Потому что, если ты туда не ходил…

— Я был там, Мэтт!

— Ладно.

— Мне следовало сразу ехать домой.

— Гони от себя такие мысли, Джейми.

— Я точно так же виноват в этом, как тот, кто… Кто бы это ни был…

— Нет, не виноват. Сейчас не думай об этом. Ты, как обычно, ходил играть в покер…

— Я ушел еще до окончания игры.

— У тебя не было причины беспокоиться, что что-нибудь случится…

— Мне следовало идти домой.

— Но вместо этого ты пошел выпить. Ничего плохого в этом нет.

— Ты ведь мне не веришь? — спросил Джейми и резко повернулся.

— Верю.

— Тогда зачем ты постоянно спрашиваешь меня, куда я ходил?

— Из-за полиции.

— Полиция ни словом об этом не обмолвилась. Я сообщил им, куда ходил, и все. А мой собственный адвокат…

— Джейми, не валяй дурака! Неужели ты думаешь, что они не станут этого проверять? Когда ты ушел с игры, еще одиннадцати не было, а дома тебя не было почти до часу ночи. Это промежуток в два часа. Данный факт не ускользнул от внимания полиции. Эренберг интересовался, сколько порций ты выпил…

— Он хотел узнать, не был ли я пьян? Понятно, если ты выпил…

— Нет, не в этом дело. Он спросил, сколько времени ты пробыл в баре. Ты ответил, что почти полтора часа. С одиннадцати до половины первого. И выпил всего две порции. Вот что его интересовало, Джейми.

— Если я выпил всего две порции, то мне нужно было соврать, будто выпил четыре?

— Нет. Просто я пытаюсь объяснить тебе, что Эренберг считает тебя подозреваемым. И будет думать так, пока не выяснит, где ты находился с одиннадцати до часу.

— Я же сказал ему, где был.

— Да, и он собирается проверить это.

— Вряд ли кто-нибудь меня вспомнит. В баре было много посетителей, я…

— В одиннадцать вечера в воскресенье?

— Там всегда их полно, Мэтт.

— Откуда ты знаешь? Ты что, часто туда захаживаешь?

— Достаточно часто. Хорошее заведение, всегда полно людей.

— Ты знаешь владельцев?

— Нет.

— А они тебя?

— Вряд ли.

— Вероятно, Эренберг попросит у тебя фотографию — это я сейчас пытаюсь предугадать ход его мыслей. Он захочет показать ее владельцам. Бармену, кассиру, в общем, всем, кто был там. И, когда он ее у тебя попросит, ты уж, будь любезен, выдай ему снимок получше…

— А с чего бы мне давать ему плохую?

— Пойми, Джейми, этот полицейский считает тебя подозреваемым. Так уж постарайся дать ему как можно более качественную фотографию. Мне необходимо, чтобы кто-нибудь вспомнил, что ты находился там. А иначе у него возникнет к тебе еще больше вопросов.

— Меня это не волнует.

— Ладно.

— Ты все твердишь «ладно» да «ладно», а сам постоянно возвращаешься к одной и той же теме. Где, черт возьми, я был, Мэтт?

— Там, где ты и сказал.

— Тогда почему ты постоянно спрашиваешь меня об этом?

— Джейми, я не коп, а адвокат. И я знаю, в каких случаях кто-то уклоняется от ответа на вопрос. Когда Эренберг спросил тебя, не заводили ли ты или Морин интрижки на стороне, ты не ответил. Он-то мог этого не заметить, но уж никак не я.

— Я ответил на его вопрос, Мэтт.

— Нет, ты уклонился от ответа. Заявил, что у вас был счастливый брак.

— Если я и не ответил…

— Почему же?

— Это не специально.

— Хорошо, тогда, может, скажешь сейчас? Мне, твоему адвокату, который пытается помочь тебе.

— Я сообщу тебе все, что ты хочешь узнать.

— У тебя есть любовница?

— Нет.

— Ты сказал, что изменял своей жене в первом браке.

— Да, но…

— Это могло войти в привычку, Джейми.

— Ответ отрицательный.

— А как насчет Морин? В ее жизни был другой мужчина?

— Нет. Не знаю. Не думаю. Слушай, ты либо веришь кому-то, либо не веришь совсем.

— И ты ей верил?

— Да, Мэтт. Несомненно.

— Что ж, хорошо, — кивнул я.

Я остановил машину, увидев объявление о наличии свободных мест в мотеле «Магнолиевый сад». Маленький и невесть какой, но я сомневался, что мы сумеем найти что-нибудь получше без бронирования в разгар сезона.

— Ну что, сам справишься? — спросил я.

— Да, — ответил Джейми. — Спасибо тебе за все, Мэтт.

— Я позвоню утром. Если тебе будет что-нибудь нужно, даже просто поговорить, сними трубку и позвони.

— Спасибо, — повторил он и пожал мне руку.

Я оставил его там и поехал домой. Начинался бриз. Я пересек мост и двинулся в сторону Стоун-Крэб, размышляя, почему мне никак не удается поверить в правдивость слов Джейми.

 

Глава 3

Домой я добрался в половине четвертого ночи. Сразу прошел в кабинет, включил настольную лампу и позвонил своему напарнику Фрэнку. Первыми словами Фрэнка в ответ на мой рассказ об убийстве было: «О господи!» — а потом он спросил, не Джейми ли совершил эти убийства. Я ответил ему, мол, Джейми утверждает, что не он, а затем пересказал ему все, что тот говорил. Фрэнк посоветовал мне скорее лечь спать и обещал встретиться утром. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, я повесил трубку и некоторое время неподвижно сидел за письменным столом. Затем, погасив свет, я встал и, спустившись в холл, двинулся в спальню.

Сьюзен спала. Я на цыпочках прокрался в комнату, прошел в ванную комнату и включил освещение, оставив щелку в двери так, чтобы свет проникал в комнату, но не падал на кровать. Мне не хотелось будить Сьюзен. Звонок Джейми застал нас во время ссоры. Если уж начистоту, то я как раз собирался попросить ее о разводе.

Ссора началась двенадцать часов назад, днем, по дороге на финал теннисного турнира «Виргиния слимз». Матчи должны были начаться в час дня, мы выехали из дома около двадцати, почти впритык — ведь был разгар туристического сезона. В Калузе всего два сезона: туристический сезон и лето. В старомодное летнее время здесь ни души, только «бешеные собаки да англичане». Ну и я. А в сезон большинство туристов у нас — со Среднего Запада. Если провести прямую линию от Колумбуса, штат Огайо, то она пройдет прямо через центр Калузы. Фрэнк говорит, что на самом деле Калуза настоящий Мичиган на берегу Мексиканского залива. Наверное, он прав.

Ссора началась из-за того, что моя дочь Джоанна задала вопрос, когда мы переезжали с нашего острова по дамбе Кортес. Я был за рулем, мало того — за рулем машины Сьюзен. Она — единственная дочь в семье. Единственные дети четко разграничивают «твое» и «мое». Этот «Мерседес-Бенц» принадлежал Сьюзен. А «Карманн-Гиа» — мне. Сьюзен очень ревниво относилась к своей собственности, а особенно к «Мерседес-Бенцу», который стоил семнадцать тысяч долларов с мелочью. Ровно в 12.47, как было указано на приборной доске (я помню, что взглянул на нее, зная, что мы опаздываем, подозревал, что матч «Эверт» против «Гулагонг» может идти первым, и мне страшно не хотелось пропустить первую подачу), моя дочь Джоанна спросила, обязательно ли ей сегодня вечером идти с нами слушать Мстислава Ростроповича. Калуза — культурный город. Недаром ее называют «Афины Флориды». Шучу: ни одна душа, кроме Фрэнка, так ее не называет. Сам-то он из Нью-Йорка. Когда он называет Калузу «Афины Флориды», в его глазах вспыхивает огонек, а губы иронично кривятся.

— Ростропович — величайший в мире виолончелист, — сказал я дочери.

— Ты водил меня слушать и величайшего в мире скрипача, — возразила она, — и он вогнал меня в сон.

Я не стал винить в этом Исаака Штерна. Когда тебе двенадцать лет, все, кроме бесконечной прокрутки «Люблю Люси», вгоняет тебя в сон. Кроме того, мистер Штерн выступал в обстановке то и дело повторяющихся среди публики продолжительных припадков кашля, чиханья и хлюпанья, что вынудило его наполовину сократить программу, мягко пожурив публику, допустившую подобную эпидемию насморка. Когда в тот вечер мы покинули зал, я рискнул сделать предположение, что больше мы не увидим мистера Штерна в Калузе.

— А почему бы ему не приехать? — удивилась Сьюзен.

— Потому что все эти старые хрычи вели себя неприлично.

— Это с твоей стороны неприлично называть их старыми хрычами, — усмехнулась она. — Они просто старики.

— Невоспитанные старики. Лично я скорее бы задохнулся, чем закашлялся во время скрипичного пассажа.

— Лично мне жаль, что этого не случилось, — промолвила Сьюзен.

Наверное, воспоминание о ссоре по поводу Исаака Штерна вызвало скандал по поводу «Виргиния слимз». В последние месяцы я каталогизировал наши многочисленные и разнообразные ссоры, чтобы любовно воскрешать их в памяти. Конечно, я знал, что ссора по поводу турнира «Виргиния слимз» перетечет в ссору по поводу мартини «Бифитер». А потом и в ссору по поводу Реджинальда Сомза и, наконец, в то, что я буду помнить всегда, — ссору по поводу Джейми Парчейза, хотя его телефонный звонок разом покончил со всеми ссорами. Но то утро еще не настало.

— Может, не будем обсуждать это сейчас? — предложила Сьюзен.

— Обсуждать что?

— Пойдет или не пойдет Джоанна с нами на концерт. Мы опаздываем.

— Не так уж и опаздываем, — возразил я.

— Тогда не отвлекайся от дороги, ладно?

— Единственное, что в моих силах, так это не выбиваться из ряда, — сказал я. — Может, этот автомобиль и стоит семнадцать тысяч долларов, но у него нет крыльев.

— С мелочью, — заметила Сьюзен. — Ты забыл сказать: «С мелочью».

— С мелочью.

— Просто рули, и все!

— Нет уж, теперь ты просто рули! — воскликнул я и, поставив машину на ручной тормоз у светофора, вышел из нее и сильно хлопнул дверцей.

— Не понимаю, почему ты злишься? — произнесла Сьюзен.

— Я не злюсь, — ответил я. — Если не нравится, как я веду автомобиль, то веди сама.

— Я не люблю водить, когда у меня это наказание.

Ей было тридцать два года, а она все еще называла менструацию «наказанием».

Мне кажется, что эти слова для нее означали отказ от сексуальных отношений, и наказанием для нее являлось не кровотечение, а перерыв, который они вызывали в ее бурной и страстной сексуальной жизни. Да, было что-то в ее внешности, свидетельствующее о подавляемой сексуальности. Темные томные глаза, овальное лицо, обрамленное длинными прямыми волосами, падавшими на плечи, полный и пухлый рот производили впечатление — и оно было не таким уж обманчивым — красоты мрачной, испорченной и вызывающей.

Мы добрались до дома около половины шестого. Сьюзен обижалась почти весь вечер, но, похоже, справилась с раздражением, когда приняла душ и переоделась к ужину. Решили, что если Джоанне не дано ценить прекрасные стороны жизни, то пусть тогда сидит дома.

— Тогда я посмотрю «Звуки музыки» по телевизору, — заявила дочь.

— Если бы ты пошла с нами, то бы услышала звуки музыки лично.

Ссора по поводу мартини «Бифитер» разыгралась, когда я заказал вторую порцию перед обедом.

— Неужели ты выпьешь две? — удивилась Сьюзен.

— Да, собираюсь выпить две.

— А ты знаешь, что с тобой бывает после двух мартини?

— Что же?

— Ты пьянеешь.

Сьюзен была убеждена, что я никогда не пьянею после двух скотчей или двух любых других напитков с содовой, но всегда становлюсь пьяным, или «кошмарным», или «размазней» (это все были слова Сьюзен), когда выпиваю два мартини, особенно два мартини «Бифитер». Волшебное слово «Бифитер» придавало каким-то образом бо́льшую крепость напитку.

— Сьюзен, — сказал я, — пожалуйста, давай будем спокойно ужинать, не затевая новой ссоры.

— Мы бы не ссорились, если бы ты не пил, — усмехнулась она.

— Мы ссорились сегодня днем, а я не пил в это время.

— Видимо, пропустил рюмку перед тем, как мы выехали из дома.

— Сьюзен, ты прекрасно знаешь, что я не пил ни одной рюмки перед тем, как мы вышли из дома. Что ты хочешь доказать? Что я…

— Тогда почему ты обиделся, когда я сказала, чтобы ты следил за дорогой, вместо того чтобы…

— Я расстроился. Джоанна задала мне вопрос, и я пытался…

— Это не причина повышать на меня голос.

— Я повысил на тебя голос, потому что ты ко мне придиралась. И сейчас придираешься. Если человек выпивает два мартини перед ужином…

— Мартини «Бифитер»!

— Да, правильно, но это не превращает его в алкоголика.

— Ты хочешь напиться и испортить ужин!

— Ужин и так уже испорчен.

Сьюзен заснула, когда Ростропович исполнял не что иное, как «Пять пьес в народном стиле для виолончели и фортепиано» Шумана. Я промолчал. Мы перекинулись парой слов после того, как вышли из ресторана, и промолчали всю дорогу до дома. Джоанна не спала, когда мы вернулись. Обычно она ложилась спать раньше.

— Уже половина одиннадцатого, — произнес я, постукивая по своим часам.

— Знаю, — промолвила Джоанна.

— Ты сделала домашнее задание?

— Да, но я пытаюсь разгадать эту штуку для клуба рекордов.

— Какую штуку?

— Клуб рекордов, папа. Мой клуб рекордов. Ты поможешь мне заполнить?

— Завтра, — ответил я.

— Папа, они должны получить ее обратно шестого.

Джоанна ушла в свою комнату и вернулась с карточкой. Я внимательно рассмотрел ее и вернул обратно.

— Ее нужно только отправить шестого по почте, — сказал я.

— Где это написано?

— Вот здесь.

Джоанна взглянула на карточку:

— Ой, и правда!

— Завтра только первое число. У нас много времени.

— Ладно, папа, спокойной ночи, — сказала она и поцеловала меня.

— Мама! — вскоре позвала Джоанна.

— Что? — откликнулась Сьюзен.

— Споки-ноки, мам!

— Спокойной ночи!

Сьюзен уже лежала в постели. Джоанна приблизилась и, наклонившись, поцеловала ее в щеку.

— Споки-ноки, — повторила она и ушла в свою комнату.

Я медленно разделся и выключил свет со своей стороны кровати. Сьюзен чинно лежала рядом со мной. Я знал, что она не спит, ее дыхание было неровным и прерывалось долгими вздохами. Наконец она произнесла:

— Что же это такое, Мэттью?

— Что ты имеешь в виду?

— Почему мы так часто ссоримся?

— Это ты постоянно начинаешь, Сьюзен.

— Неправда.

— Ты начала ссору по пути на теннис.

— Нет, это ты взбесился.

— Потому что ты приставала ко мне по поводу того, как я веду машину.

— Ты говорил, что не хочешь опоздать.

— Опоздать нам не грозило.

— Движение было интенсивное, ты не следил за дорогой, а разговаривал с Джоанной.

— Ну вот, опять!

— Это правда, Мэттью. Ты становишься рассеянным и не понимаешь, что делаешь.

— Сьюзен, ты говоришь обо мне, как о человеке, неспособном завязать шнурки на собственных ботинках!

— Я не хочу новой ссоры.

— Тогда веди себя по-другому. То я не могу поддерживать разговор и одновременно управлять автомобилем, то мне нельзя выпить два мартини перед ужином…

— Но ты действительно много пьешь.

— Когда последний раз… скажи мне на милость, когда это в последний раз… да когда вообще ты видела меня в стельку пьяным или даже…

— Ты плохо соображаешь.

— Сьюзен, я пью меньше, чем мужчины, которых я знаю. Наш сосед, старина Реджи…

— Мистер Сомз — пьяница.

— Вот именно. Я — не пьяница. Я даже не из тех, кто напивается. В чем дело? Решила устроить мне фильм «Газовый свет»? Пытаешься внушить мне, что я пьяница, поскольку выпиваю два мартини перед ужином? Может, ты таким образом хочешь заставить меня пить, Сьюзен? Ты сама выпила две порции перед ужином, помнишь? Выпила две порции! Я считал. Два «Манхэттена», Сьюзен. И заснула на концерте!

— Я не заснула на концерте, — возразила она. — Не надо переводить разговор на другую тему.

— Сьюзен, наконец произнеси это! Ты действительно считаешь меня пьяницей? Скажи прямо.

— Я не считаю тебя пьяницей.

— Прекрасно, тогда…

— Но я думаю, что ты слишком много пьешь.

— Что значит «слишком много», Сьюзен?

— Два мартини «Бифитер» — это многовато.

— О господи!

— Говори потише. Все окна открыты.

— Тогда закрой окна и включи кондиционер.

— Кондиционер сломан, — сказала Сьюзен. — Или ты и об этом забыл?

— Да. У меня очень плохая память, вот почему я паршивый адвокат. Забываю слова свидетеля уже через минуту.

— Никто не говорит, что ты паршивый адвокат.

— Да, но у меня неважная память.

— Ты, кажется, забыл о кондиционере?

— Я думал, ты звонила насчет кондиционера.

— Звонила, но по воскресеньям они не приходят. Если бы ты был более внимателен к тому, что происходит вокруг, то знал бы, что никто не приходил починить его.

— Я думал, что они были, когда я выходил за «Таймс».

— Тогда для чего это у нас открыты все окна? Если бы кондиционер починили…

— Откуда мне знать? Может, ты хочешь, чтобы старикашка Реджи слышал, как мы ссоримся? Или чтобы его хватил инфаркт?

— Ненавижу эту твою манеру говорить о мистере Сомзе. Он милый человек.

— Пакостный старый хрыч! — крикнул я и в бешенстве выбежал в гостиную.

Я раздумывал, не включить ли мне «Модерн джаз квартет». Я иногда заводил его на полную мощность, желая досадить соседу — старикашке Реджи. Тот носил кавалерийские усы, ходил с тростью и тыкал ею в ящериц — и в нашего кота Себастиана. Кот был более изыскан, чем Реджинальд Сомз. Стоило мне врубить «Модерн джаз квартет» на полную мощность, как Себастиан растягивался на мозаичном полу нашей гостиной, точно посередине между двумя звуковыми колонками, и закрывал глаза. Его уши ритмично подергивались в такт. Это был самый что ни на есть благородный котик, понимающий толк в музыке. А Реджи — мерзкий старикашка. Он выходил с тростью и изрекал своим голосом, навек охрипшим от виски: «Не слишком ли громко, молодой человек?» А потом спрашивал: «И все-таки — что это за пакость вы завели?» И я всегда отвечал ему, что это Моцарт. «Моцарт? — удивился Реджи. — Вот оно что… Моцарт…»

И тут я осознал, что Реджинальд Сомз на самом деле был грустным, безобидным стариком, которому просто не повезло оказаться соседом человека, чья семейная жизнь дала трещину. Потом я подумал о двух дорогих для меня существах, связанных с этим браком: о своей дочери Джоанне и коте Себастиане. Я уже возвращался в спальню с решимостью рассказать Сьюзен все, сообщить ей, наконец, что я хочу развода, и сказать ей, что она может оставить себе и дом, и обе машины, и яхту, и сбережения в банке, и коллекцию пластинок, и пианино, на котором никто не играет, — только бы она позволила мне забрать с собой Джоанну и кота. И в этот момент зазвонил телефон. Это был Джейми Парчейз. Он сообщил, что его жену и двоих детей убили.

И вот теперь, в четвертом часу ночи, когда я откинул простыню со своей стороны кровати, забрался под нее и лег бок о бок со Сьюзен, единственным моим желанием было не разбудить ее. Я был измотан, все во мне онемело, я не знал, что мне теперь думать и как поступить.

Еще до этой ссоры, до звонка от Джейми я поставил будильник на семь утра. В восемь часов каждый понедельник я играл в теннис с Марком Голдманом, который был на двенадцать лет старше меня, а в игре в теннис — на дюжину световых лет впереди. До семи утра оставалось всего четыре часа. Я попытался составить план действий. Может, позвонить Марку в три часа ночи и сообщить, что я не смогу играть в теннис завтра? Или позвонить ему, когда проснусь? Просто выключить будильник и спать, пока Марк не позвонит сам из клуба и не спросит, куда я запропастился? Я слишком устал, чтобы думать… Я осторожно вытянул ноги под простыней. Ужасно боялся, что если Сьюзен проснется, то сразу опять заворчит: «А еще я хотела тебе сказать…»

Она шевельнулась рядом со мной. Перекатилась в мои объятия. Мы оба были голые, спали без пижам с тех пор, как все началось — тринадцать лет тому. А два часа назад, когда я был готов на многое, все чуть было не закончилось. Ее тело было теплым от сна. Она положила свою руку на мое правое плечо. Я знал эту женщину с тех пор, как ей исполнилось семнадцать лет, и женился на ней, когда ей было девятнадцать. И теперь я был готов развестись с ней. Я еще не сказал ей об этом, но был готов.

 

Глава 4

Я проснулся в половине седьмого под щебет птиц на заднем дворе. Вылез из постели, не разбудив Сьюзен, надел халат и вышел в кухню. Джоанна сидела за столом, ела овсяные хлопья, ложку за ложкой, уставившись в газету.

Я давно понял, что начинать с ней разговор, когда она занята чтением, не следует. Да и за завтраком тоже. Джоанна не жаворонок. Беседы с ней до девяти часов утра сходили мне с рук, пока она была маленькой. Мы со Сьюзен по очереди вставали, чтобы дать ей утреннюю бутылочку смеси. Я держал Джоанну на руках и нашептывал ей нежную бессмыслицу, глядя на ее круглое личико, а она быстро пила смесь, по-моему, совершенно несъедобную. В отношении еды привычки дочери не особенно изменились: хлопья она ела размоченными и запихивала себе в рот полные ложки, с которых капало молоко. Внимание ее было поглощено последними приключениями Хагара Ужасного.

— Доброе утро, — произнес я.

Я подошел к холодильнику и достал пластиковый контейнер с апельсиновым соком. Вчера я собственноручно собрал апельсины и выжал сок. Старина Реджи увидел, как я их собираю, и спросил, хочу ли я выжать сок из всех апельсинов сразу. Я ответил, что именно это я и намереваюсь сделать. Он ответствовал, что лучше выжимать ровно столько соку, сколько я собираюсь выпить сразу же. Такой сок наиболее полезен, да и вкуснее, когда он «свежего отжима». «Отжима», так он выразился. Я заметил, что у меня нет времени выжимать свежий сок каждое утро. В субботу или воскресенье я набираю апельсины и выжимаю из них столько сока, чтобы мне хватило на всю неделю. Старина Реджи покачал головой и ткнул тростью ящерицу. В следующий раз, когда я его увижу, надо бы извиниться. Нет, не за то, что я выжимаю сока за один раз больше, чем могу выпить, и не за «Модерн джаз квартет». Только за то, что выместил на нем свое плохое настроение.

— Что это ночью был за шум? — спросила Джоанна.

Я подумал, что она говорит о нашей с Сьюзен ссоре. Конечно, дочь не могла не слышать, как мы скандалили. Но потом я сообразил, что она имеет в виду телефонный звонок, после которого я уехал из дому. Как объяснить двенадцатилетней девочке, что три человека, которых она знала и, может, даже любила, были этой ночью убиты?

— Папа, что случилось? Почему ты вдруг уехал?

— Доктор Парчейз позвонил, — ответил я.

— Зачем?

Я помолчал, а потом произнес:

— Кто-то убил Морин и девочек.

Дочь отложила ложку и посмотрела на меня.

— Кто?

— Пока неизвестно.

— Ого!

— Ты бы шла одеваться, а?

— У меня есть время, — сказала Джоанна, но, взглянув на настенные часы, воскликнула: — Уже нет! — и побежала к себе в спальню.

Я включил чайник, сел за стол и принялся потягивать сок и читать газету. Об убийствах там не упоминалось. Возобновление переговоров об ограничении стратегических вооружений… Губернатор соседнего города обвиняется в хищениях… Голливудская знаменитость играла в теннис в воскресенье утром в Филд-клубе. Крис Эверт выиграла теннисный турнир «Виргиния слимз» в одиночном зачете, а губернатор Эскью провозгласил вчерашний день днем Крис Эверт в ознаменование… Может, мне отменить игру в теннис?

Я сделал себе чашку растворимого кофе и вышел с ней во двор, туда, где дюжина небольших доков выходила на канал. Солнце только-только вставало. Ночной ветер разогнал все облака, нависавшие над городом и давившие его накануне. День обещал быть ясным и солнечным. Я прошел по мокрому от утренней росы газону, который здесь был гораздо зеленее, чем перед фасадом дома. «Пустомеля» был пришвартован боком к доку. Один из гарделей колотился об алюминиевую мачту, производя страшный шум. Я взобрался на борт, натянул веревку потуже, и дребезжание прекратилось. Я назвал так парусник вопреки протестам Сьюзен. Стоил он, будучи подержанным, семь тысяч долларов, что совсем неплохо для яхты длиной двадцать пять футов, где спокойно могли разместиться с ночевкой четыре человека. Вода в канале была спокойной. На нашей улице кто-то завел автомобиль. Я взглянул на часы: без четверти семь. Город Калуза просыпался.

Я вернулся в дом и прошел в спальню. Сьюзен еще спала, волосы разметались по подушке, правая рука согнута в локте, ладонью кверху. Ноги запутались в простыне. Я нажал кнопку звонка на задней стенке будильника. Джоанна принимала душ, до меня доносилась размеренная дробь капель. В ее комнате звучало радио — станция, транслировавшая рок-н-ролл, которую дочь всегда слушала. Она включала его очень тихо каждое утро, как только вставала, словно бодрствовать и не слушать при этом музыку было для нее невыносимо. Порой я жалел, что Джоанна не включает ее погромче — потому что так мне слышна была только монотонная партия бас-гитары, без малейшего намека на мелодию.

Я хорошо выспался, но понятия не имел, что от меня может потребоваться сегодня, и интуиция подсказывала, что вместо теннисного клуба мне, пожалуй, лучше отправиться в офис. Правда, я не мог вообразить, чтобы Джейми встал раньше полудня, так что смысла сидеть за столом в кабинете ровно в девять в ожидании звонка не было. Уж к девяти тридцати-то, в крайнем случае к десяти, я туда доберусь. Решив не отменять игру, я отправился в нашу общую с Сьюзен ванную, снял халат и включил душ. Взяв мыло, какое Сьюзен купила прошлым летом во время нашей поездки в Англию, то самое, которое она просила не оставлять в мыльнице, потому что оно быстро размокало и стоило больших денег, я смотрел, как ручейки пены струятся по моей груди и животу, затекая в пах, и думал об Агги.

Теннисный клуб Калузы последние пять месяцев перестраивался, и сейчас строительные работы близились к завершению. По всему было видно — он станет еще просторнее и роскошнее, чем прежде, но пока кругом штабелями лежали доски, стояли коробки с гвоздями, валялись рулоны рубероида, и «козлы» для распилки досок перегораживали дорогу, обозначая, что дальше ходить не рекомендуется, пока идет стройка. Как раз на таких «козлах» и сидел Марк Голдман, вернее, полусидел, опираясь на них и скрестив ноги в щиколотках — правая поверх левой, а ракетку положив на колени. Увидев меня, он посмотрел на часы:

— Думал, что ты не приедешь.

Каждый раз, когда Марк так говорил, я сразу машинально смотрел на свои часы. А говорил он так каждое утро понедельника. Еще вылезая из машины, я взглянул на часы на приборной доске — они показывали без трех минут восемь. На парковке я посмотрел на наручные часы. Но все равно, когда Марк сказал то, что он говорил мне каждый понедельник с тех пор, как мы начали играть в теннис, я, как полный идиот, уставился на часы.

У Марка кудрявые черные волосы и темно-карие глаза. Теперь у него еще и усы, которые он лелеял уже два месяца. Когда начал отращивать их, сказал мне: усы сейчас самое то. Все молоденькие девицы с ума сходят. Это важно: Марк сорокавосьмилетний холостяк. Если бы у него не получалось сводить с ума молоденьких — то кто бы ему оставался? Старушки тридцати девяти — сорока лет? Ну уж нет! Все эти годы Марк был холостяком, пользующимся успехом, а все потому, что следовал моде. «Мода, Мэтт, — говорил он. — Если хочешь в чем-нибудь преуспеть, следи за модой. Усы сейчас — самое оно. Дамочка моложе тридцати безусому в морду плюнуть и то не захочет». — «А усатому?» — «А вот умников никто не любит, Мэтт», — усмехнулся Марк и сделал вид, что стреляет в меня указательным пальцем.

Он разгромил меня в пух и прах. Нет чтобы сжалиться над человеком, у которого на правом запястье эластичный бинт — Марк играл лучше, чем когда-либо на моей памяти. Его подачи были убийственны. Мяч летел низко над сеткой, ударялся о корт, подскакивал высоко вверх и уходил влево, требуя от меня бэкхенда. Из-за «локтя теннисиста», эпикондилита, которым я страдал, выполнить этот удар мне мешала пронзительная боль. Почти все мои ответные подачи сводились к слабеньким ударам, от них мяч взмывал высоко вверх лишь для того, чтобы по другую сторону сетки наткнуться на удар Марка над головой. А когда мне удалось в ответ на его подачу изобразить что-нибудь поприличнее, Марк оглушал меня целой канонадой слэшей через весь корт, изящных укороченных ударов, приводящих в бешенство свечей и коварных ударов с лета, нацеленных так, что встань я на пути у мяча — так мне бы, чего доброго, голову снесло. Он выиграл первый сет со счетом шесть — два, а второй — со счетом шесть — ноль в свою пользу. Когда спросил, не хочу ли сыграть третий, я ответил, что он — жестокий и бессердечный субъект, беззастенчиво пользующийся немощью калек.

— Да ты повязку не туда надел, — усмехнулся Марк. — Если у тебя локоть болит, так и носи на локте, а не на запястье.

— Нет, — возразил я, — это движение запястья вызывает боль в локте.

— Кто это тебе сказал?

— Врач.

— Что еще за врач?

— Доктор Купер, ортопед.

— Много он понимает в локте теннисиста! У меня «локоть теннисиста» случился впервые, когда мне было шестнадцать.

— И как ты от него лечился?

— Сделал повязку на локоть и полез на крышу с девицей по имени Жизель. Уж Жизель-то знала, как лечить «локоть теннисиста». Если бы Жизель находилась тут, в Калузе, она бы тебе его мигом на место поставила.

— Да не локоть это, а запястье!

— Она бы и запястье тебе вправила, старушка Жизель!

Было уже двадцать минут десятого. Тренировка Марка в избиении беспомощных продолжалась немногим более часа. Корты, где раньше бывали только одни мужчины, начинали заполняться женщинами — кто-то уже играл, кто-то только шел к свободным кортам по обсаженным кустами дорожкам. Кое-где корты поливали, и повсюду слышались ритмичные удары мячей — подача, ответный удар, подача, удар. Утро выдалось прохладное, слабый ветерок шелестел в ветвях деревьев, растущих рядом с кортом. Я поймал себя на мысли: что-то изменилось. Скорее, ничего не изменилось, в этом-то вся и беда. Все было как обычно.

Таким могло бы быть утро понедельника неделю назад — или две недели. Нигде не было заметно никакого возбуждения, никакого отголоска того факта, что прошлой ночью, всего за несколько миль отсюда, женщину с двумя дочерьми зарезали ножом. По правде говоря, в Калузе бывало иной раз, что кого-нибудь зарежут или застрелят, но в основном виной тому были принявшие дурной оборот потасовки в баре. Сенсационные убийства — редкость в наших краях. За три года, что тут жил, я мог припомнить только одно такое — случилось оно на Стоун-Крэб. Дело Хоуэлла. Шуму оно наделало в городе много. А в это утро, кажется, об убийствах на Джакаранда-драйв знали лишь те, кто находился в доме Джейми накануне ночью. Холодок пробежал у меня по спине: один из этих людей был убийца.

— Знаешь, почему теннис стал таким популярным видом спорта? — произнес Марк. — Теннис дает женщинам законный повод продемонстрировать свои трусики. Если бы женщины должны были играть в теннис в коротких платьях, то они бы, наверное, занялись квилтингом. А так — женщина тянется, чтобы сделать подачу, наклоняется для отражения удара, и весь мир видит ее трусики и может вслух восхищаться великолепной задницей. Как же это прекрасно! Ну что, адвокат, у тебя есть время выпить кофе или ты спешишь подавать апелляцию по делу Сакко и Ванцетти?

— У меня есть время выпить кофе, — ответил я.

Шестеро мужчин и четыре женщины сидели за столиками в кофейном павильончике. Пока мы шли к стойке, Марк разглядывал женщин. Одна из них, блондинка с большим бюстом в белой футболке и очень коротких шортах, вызывающе долго посмотрела на него. Он подмигнул ей, а она отвернулась и завязала преувеличенно оживленный разговор с женщиной, сидевшей справа от нее. Марк заказал два кофе и спросил, не хочу ли я сладкую булочку из слоеного теста с творогом. Я ответил, что обойдусь без булочки. Мы заняли столик около стенки павильона, с видом на корт номер пять. Две очень способные теннисистки играли на нем один на один. Старшей из них было лет под семьдесят, но у нее была такая подача, что ее более молодой сопернице приходилось нелегко. Я молча наблюдал за ними несколько минут и пил мелкими глотками кофе. Внимание Марка было целиком поглощено той самой блондинкой, которая смерила его оценивающим взглядом. Когда я спросил Марка, чем он занимался в последнее время, он ничего не ответил. Я повторил свой вопрос.

— В профессиональном плане или в плане общения? — уточнил Марк. — Впрочем, ну его, профессиональный план. В личном все гораздо интереснее. Помнишь, я тебе рассказывал про девушку по имени Эйлин?

— Стюардессу из «Нэшнл эйрлайнс»?

— Нет, стюардесса — это Арлин.

— Ни о какой Эйлин ничего не помню.

— Ну, неважно. Мы с ней так подружились!

— Отлично, — кивнул я.

— Что хорошего? — возразил Марк. — Она переезжает обратно в Огайо. Ей предложили место преподавателя в Оберлине. Вчера вечером звонит мне и говорит, что ей ужас как срочно нужно встретиться со мной. Я говорю — не могу. А она: «Ну я же уезжаю в Огайо!» А я ей: «Знаю, дорогая, что ты уезжаешь в Огайо. Но ведь это будет только в сентябре. А пока еще даже март не наступил».

— Так ты пошел с ней встречаться?

— Нет, у меня была назначена игра в покер, которую вчистую выиграл твой приятель.

— Мой приятель? — удивился я.

— Джейми Берчер. Ты меня с ним как-то познакомил, давно уже. В «Синем море».

— Ах Парчейз? Ты имеешь в виду Джейми Парчейза?

— Да-да. Терапевт, по-моему.

— И ты с ним вчера вечером играл в покер?

— Ты так говоришь, будто тебя это шокирует, Мэтт! Это законом не запрещается, сам знаешь.

— Да, знаю, просто…

— Он в упор меня не узнавал. Руку пожал, как вы поживаете, мистер Голдман, то да се, ну и уселся считать фишки, — продолжил Марк. — Да и черт с ним!

— Ничего не понимаю, — пробормотал я. — Ты ходишь туда играть постоянно?

— Нет, один мой друг позвал меня вчера вечером, за десять минут до того, как позвонила Эйлин. Арт Крамер, помнишь такого? Он занимается продажей недвижимости на Уиспер.

— Нет, я с ним не знаком.

— Два игрока в тот вечер отказались, вот он и спросил, не могу ли я оказать ему любезность и прийти сыграть. Когда-то я с ними играл, но мне не очень понравилось, вот я и не приходил к ним больше. Играют они по маленькой, по пяти или семи карт… Ты в покер-то играть умеешь?

— Да.

— Представь, Арт не умеет! Ну, то есть по-настоящему не умеет. Любит игру, но хоть ты тресни — ничего у него не получается. Знаешь, сколько он вчера проиграл?

— Сколько?

— Сорок долларов. Да, да, понимаю — звучит не очень впечатляюще, но эта компания играет на медные деньги. А твой приятель вчера сорвал куш и ушел.

— Мой приятель?

— Мэтт, скажи честно, у тебя болезнь с локтя на ухо перекинулась?

— Ты про Джейми Парчейза говоришь?

— Да, про твоего приятеля. Твоего приятеля Джейми Парчейза, терапевта. Да ты попроси его, Мэтт, пусть он тебе уши посмотрит.

— Ты хочешь сказать, что он выиграл?

— Точно. Умница, Мэтт! Именно это я и имел в виду, говоря, что он сорвал куш и ушел. Выиграл. Блестяще, Мэтт, ты демонстрируешь поразительные…

— Подожди! Джейми выиграл?

— Тут, наверное, эхо, — усмехнулся Марк. — Да, он выиграл. Поменял фишки на деньги, попрощался и ушел.

— Он объяснил, почему уходит?

— Сказал, что идет домой.

— Именно такими словами?

Марк воззрился на меня.

— Я пребывал в уверенности, что разговариваю по-английски, — протянул он, — но, видимо…

— Марк, он прямо так и сказал, что едет домой?

— Да, он прямо так и сказал — еду домой. И это было довольно некрасиво с его стороны, Мэтт. Нельзя взять и бросить игру, когда в выигрыше ты. Мы играли до часу ночи, а он вытянул из игры шестьдесят баксов, когда еще и одиннадцати не было.

— Тогда он и уехал? В одиннадцать?

— Ну, если быть точным, чуть раньше одиннадцати, — покачал головой Марк. — И это уже не в первый раз, между прочим. Если верить Арту, то у твоего дружка образовалась такая привычка.

— Какая привычка? Уходить пораньше, не доиграв?

— Да.

— Ты хочешь сказать, всегда, когда он выигрывает?

— Нет, и когда проигрывает тоже. Арт любит, чтобы игроков было не менее семи, это оживляет игру. Когда кто-нибудь встает из-за стола раньше, меняется динамика игры. Бьюсь об заклад, теперь Арт постарается сплавить его. Вчера он был просто вне себя, уж поверь мне. — Марк помолчал. — А что же тогда станет делать твой приятель? Когда у него не будет удобного алиби в виде игры в покер?

— Не понимаю, куда ты клонишь.

— Да ладно, не понимаешь! Мэтт, похоже, твой приятель ходит налево. Это его дело. Но неужели он не может себе придумать алиби получше, чем игра в покер? Например, каждое воскресенье вырезать кому-нибудь аппендикс…

 

Глава 5

Следующие десять минут я провел в телефонной будке возле заправочной станции. Движение без четверти десять заметно усилилось, легковые автомобили и грузовики двигались бампер к бамперу в обоих направлениях. Сколько я здесь живу, постоянно слышу разговоры о финансировании шоссе штата, которое развернет трафик от города и облегчит нагрузку на трассе. Разговоры продолжаются. Утверждают, что даже если строительство начнется сию минуту, оно не закончится за десять лет. До этого проезд, ведущий на шоссе, будет прочно заморожен, начиная с Тампы и к югу до Эверглэйдис.

Сначала я позвонил Агги. Она ответила только после третьего звонка:

— Алло!

— Привет!

— Мэтт, как хорошо! Я уже собиралась уходить.

— Куда?

— У меня репетиция, на которой я должна присутствовать, «без речей». У тебя нет возможности освободиться сегодня в полдень?

— Зачем?

— У Джули урок гитары, а Джерри на занятиях по баскетболу. Их обоих подвезут. А я буду свободна до пяти часов.

— Не искушай меня.

— Позволь мне тебя искушать.

— Я не уверен. Судя по тому, как обстоят дела сейчас, я скорее всего даже не смогу позвонить тебе позднее.

— Почему? — удивилась Агги. — Что-нибудь случилось?

— Жену и детей Джейми Парчейза убили сегодня ночью.

— Шутишь?

— Нет, моя радость. Было бы хорошо, если бы шутил.

— О, Мэтт, как ужасно. Известно, кто это сделал?

— Пока нет.

— Но ведь это не Джейми, правда?

— Вряд ли.

— Но ты не уверен?

— Я просто не знаю, Агги.

— А как считает полиция?

— Расследование ведет человек по фамилии Эренберг. Он говорит, что Джейми не подозреваемый, но я ему не верю.

— А что Джейми сказал тебе?

— Он этого не совершал. Радость моя, я должен идти. Сколько времени займет репетиция?

— Примерно час.

— Я попробую позвонить тебе после нее, Агги.

— Да, дорогой.

— Я почти сказал ей прошлой ночью. Сьюзен, что хочу развода.

— Но не сказал?

— Нет.

— Ладно, дорогой.

— Агги, я люблю тебя.

— Я тоже люблю тебя.

— Постараюсь позвонить позднее.

— Хорошо.

— Я люблю тебя, — медленно произнес я и положил трубку на рычаг. Выудив еще одну десятицентовую монетку из кармана, отыскал номер мотеля «Магнолиевый сад».

— «Магнолиевый сад», — ответил женский голос. — Доброе утро.

— Могу я поговорить с доктором Парчейзом? Он в номере двенадцать.

— Номер двенадцать, минуту, сэр. Доктор Парчейз, доктор Парчейз… — Ее голос зазвучал отдаленно, казалось, я вижу, как ее указательный палец движется сверху вниз по списку клиентов. — Он выписался, сэр.

— Вы уверены?

— Да, сэр.

— Когда он уехал?

— Около девяти часов. На такси из Калузы.

— Спасибо, — промолвил я и повесил трубку.

В телефонной будке было очень жарко. Я открыл дверцу, чтобы впустить немного воздуха. Мимо с грохотом проезжала фура, наполнив будку шумом и выхлопами дизеля. Мне было известно, что компании такси ни в Калузе, ни где-либо еще не рассказывают никому, кроме полиции, куда отвезли пассажира. Я раздумывал, не позвонить ли туда, назвавшись детективом Эренбергом. Но не решился. Вместо этого я попытался представить, куда мог отправиться Джейми в девять часов утра, не переодевшись со вчерашней ночи. Он не захватил с собой ничего, уходя из дома. Даже бритвенные принадлежности. Я решил, что единственное место, куда он мог уйти, это домой — принять душ, побриться и переодеться. Я знал номер наизусть.

— Детектив Лукас, — раздался голос в трубке. Это был напарник Эренберга, невысокий брюнет с синими глазами. У него был громкий голос, а мне казалось, что ему больше подошел бы хрипловатый или похожий на шепот.

— Говорит Мэттью Хоуп, — произнес я. — Я адвокат доктора Парчейза.

— Да, сэр, доброе утро.

— Доброе утро. Я хотел бы узнать, не там ли доктор Парчейз?

— Да, сэр. Хотите поговорить с ним?

— Если можно.

— Хорошо. Одну секунду.

Я слышал, как Лукас кричал что-то какому-то Генри. Уловил в этом потоке слово «доктор», а вскоре Джейми подошел к телефону.

— Алло!

— Джейми, это Мэтт. Слушай меня. Я хочу немедленно встретиться с тобой, но не в доме, где всюду шастают полицейские.

— Что случилось, Мэтт?

— Ничего не случилось. Мне необходимо поговорить с тобой. Ты уже одет?

— Да.

— Ты собирался работать сегодня?

— Нет. Я уже позвонил и попросил Луизу отменить прием пациентов.

— Ты можешь приехать в мой офис к десяти тридцати?

— В чем дело, Мэтт?

— Ты можешь приехать?

— Да, конечно.

— Тогда жду тебя. До свидания, Джейми.

— До свидания, Мэтт. — Его голос звучал озадаченно.

Я повесил трубку на рычаг и вышел к тому месту, где припарковал автомобиль, у компрессорного шланга. Работник мастерской стоял там подбоченясь. Похоже, он был чем-то недоволен — наверное, я заблокировал его компрессорный шланг. Пока я садился в машину, он не сводил с меня глаз. Как только я начал подавать назад, он спросил:

— Ну и почем машину продавать будем?

— Она не продается, — ответил я.

— Крыло бы починил, — заметил он. — Весь вид портит.

— Как-нибудь займусь этим.

— Ну ты знаешь, конечно, что таких машин больше не делают?

— Знаю, это классика.

— Черт, ну прям точнее не скажешь! — воскликнул он.

День становился все жарче. Я включил кондиционер. Он дребезжал, грохотал и звякал, но воздух в салоне охлаждал исправно. Было почти десять часов, когда я добрался до дороги, ведущей к шоссе. Я включил радио и поймал несколько последних тактов сентиментальненькой аранжировки «Рассвет, закат». Сразу после нее начались новости. Главным стало сообщение об убийстве Морин Парчейз и двух ее дочерей, Эмили и Евы.

Теперь наконец это обрело черты реальности.

Синтия Хьюлен была уроженкой Флориды, длинноволосой блондинкой с великолепным загаром, который она постоянно поддерживала: не было ни одного уик-энда, который не застал бы Синтию на пляже или на яхте. Что и говорить, Синтия была самой красивой девушкой в адвокатских конторах «Саммервилл и Хоуп». Ей было двадцать три года, и мы взяли ее на должность секретаря. Мы не раз советовали ей оставить работу и пойти учиться на юриста. У Синтии уже была степень бакалавра университета Южной Флориды, и мы готовились принять ее в фирму, как только она сдаст квалификационный экзамен на адвоката. Синтия только широко улыбалась и говорила: «Нет уж, больше я этой университетской мороки не хочу».

Она подняла голову, когда я вошел в офис.

— Фрэнк хочет видеть вас.

— Ладно. Звонил кто-нибудь?

— Мистер Галатье.

— Что ему нужно?

— Хотел напомнить вам, что ему назначено в двенадцать.

— Ну как я мог забыть? Кто-нибудь еще?

— Ваша жена. Сказала, что ничего важного.

— Хорошо. Позвоните Фрэнку и скажите ему, что я хочу принять душ и переодеться. Встречусь с ним через пять минут. Да, Джейми придет в десять тридцать.

— Как это все ужасно, как ужасно, — пробормотала Синтия.

— Да. Позвоните Галатье и сообщите ему, что я все же не смогу встретиться с ним. Возможно, здесь придется попотеть, и мне не нужно, чтобы этот чертов псих путался под ногами.

— Вы выиграли?

— Нет, — ответил я.

Единственной роскошью, на которой я настаивал в нашем офисе, являлась душевая кабинка. Дизайнер хотел приладить ее к стене между моим кабинетом и кабинетом Фрэнка. Но он не мог этого сделать, не сократив размеры кабинета Фрэнка. Тот сказал, что не возражает, чтобы сотрудники принимали душ в офисе, хотя это следовало делать дома. Однако он был против того, чтобы его кабинет урезали до размеров кладовки уборщицы только для того, чтобы угодить потному спортсмену. Тогда наш дизайнер остановил свой выбор на противоположной стороне коридора, поместив душ между комнатой для совещаний и кабинетом Карла Дженингса. Карл был выпускником юридического факультета и не пользовался привилегиями начальства. Я прошел в свой кабинет, захватил смену одежды и уже направился к двери, как зазвонил телефон. Я сложил вещи на кожаный диванчик напротив стола и взял трубку.

— Слушаю.

— Мистер Хоуп, это опять ваша жена, — произнесла Синтия. — Вы сейчас можете поговорить с ней?

— Хорошо, соедини меня с ней.

Я взглянул на часы. Было почти десять минут одиннадцатого. Джейми должен явиться через двадцать минут, а я пока не поговорил с Фрэнком.

— Алло! — раздался голос Сьюзен.

— В чем дело?

— Ты все еще злишься?

— Нет, просто тороплюсь.

— Мне жаль, что вчера так получилось.

— Все в порядке. Сьюзен, я действительно не могу сейчас говорить. Мы обсудим это, когда я вернусь домой.

— Ты не забыл, что́ у нас сегодня вечером?

— А что вечером?

— Открытие галереи, а потом ужин в…

— Верно. Вот, вижу в моем ежедневнике, Сьюзен. А пока мне пора заканчивать, до свидания.

— Хорошо, поговорим, когда придешь домой.

— Да.

— Ты хоть знаешь, в котором часу это должно начаться?

— Сьюзен, я только что вошел. У меня даже не было…

— Хорошо, дорогой, иди.

— Позднее поговорим.

— До встречи.

— До свидания, — сказал я и, повесив трубку, снова собрал свою одежду.

Я нес ее через коридор, когда Фрэнк вышел из своего кабинета по соседству. Сотрудники утверждают, что мы с Фрэнком внешне похожи. Не нахожу никакого сходства. Во мне шесть футов и два дюйма росту, мой вес сто девяносто фунтов. Фрэнк на полдюйма не дотягивает до шести футов, а его вес — сто семьдесят фунтов, и он тщательно следит за ним. У нас обоих темные волосы и карие глаза, но у Фрэнка более круглое лицо. Фрэнк говорит, что в мире только два типа лиц: свиные и лисьи. Себя он относит к лисьему типу, а меня — к свиному. Ничего унизительного в этой классификации нет, она имеет чисто описательную функцию. Впервые Фрэнк сообщил мне о своей системе в октябре прошлого года. Но я до сих пор не могу избавиться от привычки при взгляде на кого-либо причислить его к свиному или лисьему типу.

— Зачем Джейми идет сюда? — поинтересовался Фрэнк.

— Я попросил его. Он лгал насчет этой игры в покер. Он выигрывал, когда ушел.

— Кто это сказал?

— Марк Голдман присутствовал на игре.

— Тогда почему Джейми сказал, что проигрывал?

— Именно об этом я и хочу спросить у него. И вот зачем он сюда придет.

Джейми вошел в офис через пятнадцать минут. Он выглядел отдохнувшим, чисто вымытым и тщательно выбритым. На нем был белый спортивный костюм, темно-голубая спортивная рубашка с открытым воротом. Фрэнк взял его за руку в знак искреннего соболезнования. Я спросил Джейми, не хочет ли он чего-нибудь выпить, в ответ он, взглянув на часы, покачал головой. Я бросил взгляд на Фрэнка. Тот кивнул.

— Джейми, — произнес я, — мы твои адвокаты и хотим задать тебе те же вопросы, которые задаст полиция. И нам нужны ответы, прежде чем они получат их от тебя.

— Ладно, — кивнул Джейми. В его тоне звучала озадаченность, что и прежде при нашем разговоре по телефону.

— Сразу перейду к ним, — продолжил я. — Не хочу ничего выведывать у тебя обманом и спрашиваю только для того, чтобы знать правду. Некто по имени Марк Голдман присутствовал на той самой игре в покер прошлым вечером. Ты видел его раньше, я вас знакомил, когда мы были на ленче в «Синем море». Наверное, ты забыл его, не узнал. Усатый, примерно с тебя ростом…

— Ну и что он? — пожал плечами Джейми.

— Сегодня утром я играл с ним в теннис, и он сообщил, что ты выигрывал, когда ушел от них. Это правда?

— Нет, я проигрывал.

— Сколько ты проиграл? — спросил Фрэнк.

— Долларов тридцать-сорок.

— И ты решил пойти домой?

— Да.

— Но вместо этого отправился выпить в бар «Наизнанку». С чего вдруг?

— У меня было плохое настроение. Из-за проигрыша.

— Из-за проигрыша, — повторил Фрэнк.

— Да.

— Джейми, — сказал я, — инспектор Эренберг намерен поговорить со всеми, кто играл прошлым вечером. Вот почему он спросил у тебя их имена. Он рано или поздно доберется до Марка Голдмана, хотя он один из тех игроков, имен которых ты не знал. Марк собирается рассказать ему то, что рассказал мне. Ты выигрывал, когда вышел из игры. Ты был усталым. Хотел пойти домой спать. Теперь, если только ты не сможешь доказать, что действительно находился в баре, Эренберг сочтет, что ты отправился домой. Будет думать, будто ты явился домой гораздо раньше, чем в четверть первого, когда ты вызвал меня, и у тебя было достаточно времени для убийства Морин и детей. Послушай, Джейми…

— Я не убивал их.

— Ты пошел действительно домой?

— Нет, я же сказал тебе, куда именно. В бар «Наизнанку».

— Джейми, речь идет об убийстве первой степени, — напомнил Фрэнк. — О смертном приговоре.

— Я никого не убивал.

— Ты выигрывал, когда ушел оттуда?

— Какое это имеет значение?

— Если выигрывал, другие участники сообщат об этом полиции. И полиция поинтересуется, почему ты потом сказал, будто проигрывал. Так ты выигрывал или…

— Выигрывал.

— Хорошо. Тогда почему ушел?

— Устал. Я как раз именно это и сказал. Хотел пойти домой и лечь спать.

— Но вместо этого направился в бар?

— Да.

— Не верю, — произнес я.

— К женщине? — предположил Фрэнк.

— Нет.

— К женщине? — настаивал Фрэнк.

— Господи! — воскликнул Джейми и закрыл лицо руками.

— Расскажи нам обо всем, — попросил я.

Джейми начал рассказывать. Казалось, часы на стене кабинета Фрэнка внезапно остановились, существовало лишь настоящее, только рассказ Джейми. Это была история, которую я мог бы поведать Сьюзен прошлой ночью, если бы в неподходящий момент не раздался звонок Джейми. Пока он говорил, я мысленно становился каждым из нас. Я был Джейми, сознающимся не в зверском убийстве, нет, но все же в убийстве — безжалостном удушении своего второго брака. Я превратился в Сьюзен, слушающую признание, которого я сам не сделал прошлой ночью, но которое Джейми теперь делал за меня. И наконец, становился жертвой по имени Морин, и для меня не было никакого спасения от ударов ножа, настигших меня в этой роковой клетке, забрызганной кровью.

Настоящий кошмар ловеласа.

Они договорились встретиться в одиннадцать часов вечера. К четверти одиннадцатого выигрыш Джейми уже равнялся шестидесяти долларам. Последние полчаса он делал ставки совсем уж очертя голову, надеясь уменьшить выигрыш до хоть сколько-нибудь приличной суммы, чтобы можно было выйти из игры без упреков участников. Но каждый идиотский риск приносил ему прибыль. Джейми начинал собирать дырявые стриты и всякий раз получал недостающую карту, припасал туза в качестве кикера и получал последнего туза в игре, поднимал ставку, имея на руках лишь пару двоек, и тут вдруг сильная рука напротив него ни с того ни с сего сбрасывала карты. У него никак не получалось проиграть… Позднее, в постели с ней, он шептал: «Если мне так везет в карты, неужели это значит, что не везет в любви?» Джейми еще не знал, что это будет самая страшная ночь в его жизни.

Ночь, проведенная за покером, стала его алиби на воскресенье. Днем по средам его кабинет был закрыт для пациентов, и в этот день он тоже обычно ходил к ней. Морин не задавала вопросов, когда он лгал ей. Но когда уходил с игры воскресной ночью, один из проигрывающих игроков поинтересовался: «К кому ты так несешься, Джейми? К любовнице?» До этого момента он считал, что игра гарантирует ему безопасность. Джейми улыбнулся: «Конечно, конечно, к любовнице». И помахал рукой на прощание, пожелав всем спокойной ночи. Но это дурацкое замечание обеспокоило его. Он был тертый калач по части супружеской измены. Обманывал свою первую жену целых шесть лет еще до встречи с Морин, а затем встречался с ней два года, прежде чем стал просить развода. Знал, что мужчины хуже чем женщины по части сплетен, и испугался, что его ранний уход послужит им поводом для сплетен. Но Джейми уже ушел с игры, ввязался в авантюру. Он мог только надеяться на везенье, которое не покидало его в других рискованных ставках той ночью.

Он сам не понимал, как мог опять спутаться с другой женщиной. Кэтрин — в конце концов он назвал ее имя и, казалось, почувствовав облегчение, сразу стал рассказывать обо всем подробнее. Кэтрин Бренет жена хирурга из Калузы Юджина Бренета, «прекрасного человека», сказал он, оценивая Бренета с точки зрения его профессионализма, а не пригодности к роли рогоносца. Джейми познакомился с ней на одном из благотворительных вечеров, она была его партнершей на ужине, он беседовал с ней и танцевал. Невероятно красивая женщина, к тому же доступная. Именно доступность прежде всего привлекла его.

У Джейми имелся опыт в подобных делах. Он был знаком с этой женщиной раньше, сначала воспринимал ее как тех, кого возил на тайные свидания в бесчисленные, не оставившие ни следа в памяти, мотели. Златовласка. Горькое саркастическое прозвище, до этого данное Морин его первой женой, теперь вдруг стало подходящим. Златовласка, прокрадывающаяся в чужой дом, пробующая посидеть на чужих стульях, поесть чужой каши, а особенно — пошарить в чужой постели. Златовласка — другая женщина. Она не должна обязательно быть блондинкой, хотя Морин была, и Кэтрин тоже. У нее с таким же успехом могли быть черные, как смоль волосы, а глаза — такие алебастрово-светлые…

Мы находились в саду театра Лесли Харпер. Фрэнк, его жена Леона, Сьюзен и я. Повсюду стояли статуи гномов, ветви пальм колыхались от легкого бриза. В воздухе витал аромат мимозы. Леона только что представила всем Агату. Леона отозвалась о ней как о «новой помощнице Харпера». Фрэнк презирал это звание. А вот жена его, напротив, гордилась своей деятельностью по сбору денег для театра и настаивала на том, что Харпер является неотъемлемой частью культурной жизни Калузы. Фрэнк немедленно и безапелляционно заявил, что в Калузе нет настоящей культуры, здесь только пытаются создать эрзац культурной атмосферы. Заведение Харпера — всего лишь любительский частный театрик для удовлетворения амбиций местных меценатов. Он сказал это в пределах слышимости семи-восьми гуляющих пожилых дам, которые как раз и являлись щедрыми спонсорами того, что, несмотря на нью-йоркские предубеждения Фрэнка, было хорошим репертуарным театром. Одна из пожилых леди потянула носом, будто унюхав в ближайшем соседстве дохлятину. Агата заметила это и улыбнулась.

Я на мгновение дольше задержал ее руку в своей, когда нас знакомили. У меня перехватило дыхание от блеска ее красоты, и теперь я наслаждался ее улыбкой. Чувствовал, что краснею, и сразу отвел взгляд. Прозвенел звонок к окончанию антракта. Я заглянул в светло-серые глаза Агаты, она незаметно кивнула и повернулась, чтобы уйти. Черные волосы взметнулись в воздухе. Я смотрел, как она шла через сад к высокому молодому блондину, стоявшему ко мне спиной. В ней было что-то, неуловимо напоминающее грациозную кошку. Агата длинными шагами перешла по камням сада и поднялась по ступенькам в фойе. В разрезе ее длинного зеленого платья внезапно мелькнула стройная нога. Затаив дыхание, я прислушивался к цоканью ее каблучков по мраморному полу фойе. Опять прозвенел звонок. «Мэттью!» — окликнула меня Сьюзен, и мы вчетвером вернулись в зал. Весь второй акт я искал Агату Хеммингс; театр был маленький, но я не увидел, где она сидит. Не заметил я ее и в фойе после спектакля. На пути к парковке, где я оставил машину, Фрэнк назвал пьесу незрелой и претенциозной.

Я позвонил ей утром в понедельник.

Ее мужа звали Джеральд Хеммингс, он был строительный подрядчик. Я выяснил это у Фрэнка, когда мы вспоминали наш вечер в театре. Информация мне пригодилась. В телефонном справочнике Калузы было по крайней мере шесть Хеммингсов, и у меня не хватило бы смелости позвонить каждому из них и спросить, не могу ли я поговорить с Агатой, будьте так добры. Но даже когда дозвонился по нужному номеру, то готов был бросить трубку, если подойдет кто-нибудь другой, а не Агата. Она ответила после пятого гудка, я нервно считал их.

— Алло! — произнесла Агата.

— Это Агата Хеммингс?

— Да.

— Мэттью Хоуп.

Молчание.

— Мы познакомились у Харпера в субботу вечером. Леона Саммервилл познако…

— Да, Мэттью. Как поживаете?

— Прекрасно. А вы?

— Спасибо, хорошо.

Пауза.

— Агата, я… Послушайте, я, наверное, покажусь вам полным идиотом, но… Мне хотелось бы увидеться с вами, если можно, пообедать вместе наедине, я имею в виду, если это возможно. Пообедать, я имею в виду.

Снова воцарилось молчание. Я задыхался в своем кабинете при включенном кондиционере.

— А нам обязательно обедать? — спросила она.

Джейми рассказывал нам, как впервые встретился с Кэтрин наедине — почему перестали тикать часы? Я не хотел слушать о его грязной интрижке с развратной женой хирурга, мне ни к чему было это описание их первого рандеву. Он сказал, что накрапывал дождь. Это произошло год назад, в феврале, и дождь в такое время — необычное явление для Калузы. Кэтрин ждала там, где они договорились. В черном дождевике и широкополой мягкой шляпе, частично скрывавшей ее лицо. Джейми остановил автомобиль около тротуара и распахнул дверцу. Кэтрин сразу села в салон. Черный плащ задрался, приоткрыв ногу. Джейми положил руку на ее бедро, и от прикосновения его словно ударило током. В этом маленьком замкнутом пространстве витал запах испарений от влажной одежды. Он поцеловал Кэтрин. «Дворники» на ветровом стекле щелкали под дождем…

Мы начали целоваться, Агата и я, как только вошли в мотель. Я отвез ее на семнадцать миль южнее в соседний городок, но все-таки боялся, что нас узнают. Во время поцелуев думал только о том, какой я дурак, что подвергаю опасности свой брак ради интрижки на стороне среди белого дня. Убедил себя, что это именно так. Я не разговаривал с Агатой после того утреннего звонка в понедельник. А теперь был четверг. Я забрал ее на парковке за зданием банка Калузы ровно в двенадцать часов, а теперь было четверть первого, четверг, май, три недели до тринадцатой годовщины моей свадьбы. Мы целовались в номере мотеля, и я был смертельно испуган. Агата мягко отстранилась от меня.

— Мы еще можем уйти, — прошептала она.

— Я хочу остаться.

— Правда?

— Да.

На ней были обтягивающие белые брюки, бледно-лиловая блузка с длинными рукавами, застегнутая на пуговки спереди. Сандалии. Крупные ступни. Пальцы на ногах покрыты ярко-красным лаком. И пальцы рук с маникюром того же цвета. Ярко-красная помада на губах. По контрасту с бледным овальным лицом в этом было что-то вульгарное. Черные, как ночь, волосы отливали синим в свете единственной лампочки. Агата скинула одежду без всяких церемоний и жеманства. Вот она была одета и через секунду — обнажена. Ее грудь была меньше, чем можно было предположить. Черный равнобедренный треугольник внизу живота был вытянут и выглядел очень сексуально. Агата опять приблизилась ко мне, обвила меня руками и поцеловала в губы.

— Я начинаю любить тебя, Мэттью, — сказала она.

Джейми рассказывал похожую историю. Я был готов убить его за это. В этой бессрочной камере, в полной тишине, нарушаемой лишь жужжанием его голоса, часы затихли, время сжалось до длящегося в геометрической прогрессии настоящего, я слушал его рассказ о любовнице, о его девке, о его красивой шлюхе, о его подстилке… Черт бы его подрал, он отнимал у нас с Агатой уникальность нашей любви, низводил наши отношения до своего уровня, сам того не желая, до уровня дешевой опереточной интрижки. Сейчас он любит Кэтрин больше всех на свете — она второй шанс в его жизни, заявил он. Я вспомнил, как Джейми говорил прошлой ночью:

— Посчитай, сколько времени мне осталось? Мне сорок шесть лет, сколько мне осталось? Еще тридцать?

Сорок шесть — столько лет ему сейчас, сегодня, прошлой ночью, когда он говорил:

— Это мой второй шанс, я думал, что это будет мой второй шанс.

А сейчас он рассказывал про свой второй «второй шанс». Два во второй степени, не Морин, а распутная жена хирурга, с которой он валялся в постели, когда зверски убивали Морин?

Мне вдруг стало дурно. Если он не замолчит, со мной случится припадок. Джейми вещал о своей любви к Кэтрин, рассказывая, как они вместе прошлой ночью говорили о «товарищах друг друга» — он употребил это слово, «товарищ», словно он был моряком или англичанином в пабе. «Товарищ» — никогда прежде я не слышал, чтобы кто-нибудь, мужчина или женщина, называл бы так своего супруга. Но Морин, уж конечно, являлась его «товарищем», как доктор Юджин Бренет был «товарищем» Кэтрин. А Сьюзен — моим «товарищем». И мужчина, с кем я никогда не встречался, был «товарищем» Агаты. Мужчина по имени Джеральд Хеммингс, от которого она ушла бы сразу после того, как я сообщил бы своей жене, «товарищу», что люблю другую женщину.

Джейми и его любовница приняли такое же решение прошлой ночью в доме, который сняли в Уиспер-Кей. Это, в конце концов, длилось уже больше года, и они миновали стадию мотелей, могли позволить себе арендовать маленький коттедж на побережье и заниматься там любовью. Они пообещали друг другу скоро сообщить об этом своим «товарищам», больше не могли продолжать так жить. «Скоро, моя дорогая, скоро», — описывал Джейми теперь их страстное прощание: Кэтрин в его объятиях, он покрывает поцелуями ее лицо, шею. Я не хотел слушать это. Неужели по такой причине я готов был разрушить свой брак? Для того, чтобы через семь лет я мог бы завести интрижку уже с другой женщиной, Морин, или Кэтрин, или Агатой — с этим миром бесконечной череды блудливых жен хирургов, или судейских стенографисток, или официанток коктейль-бара, или воспитательниц детского сада? В общем, одной из тех дамочек, общее прозвище которым Златовласка?

Теперь он находился на Джакаранда-драйв, въезжал в свой гараж. Свет горел, но это не показалось странным: обычно Морин оставляла свет включенным, когда муж уходил играть в покер. Джейми выключил зажигание и, обойдя дом, открыл дверь черного хода. Он надеялся, что Морин спит. Иногда она ждала его, но он надеялся, что сегодня это не так. Его переполняло волнение, но сейчас было не время сообщать ей о своих планах, не хотелось, чтобы она заставила его форсировать события, задавая неудобные вопросы.

Джейми включил свет в спальне и увидел перепачканные кровью стены. Он попятился к двери из спальни. Подумал, что кто-то, может, дочери, запачкал стены. Кровь была не того ярко-красного цвета, что появляется при разрезе хирургическим скальпелем и заполняет рану. Пятна не были темно-красными, как в шприце или в ампуле, а почти коричневыми. Сначала он решил — это были мгновенные мысли, вспыхивающие в его мозгу с частотой тикания секундомера, — что кто-то вымазал стены калом.

Потом он увидел ее руку.

Дверь гардеробной была открыта, и Джейми увидел ее руку, торчащую оттуда ладонью вверх. Он подошел к двери гардеробной. Остановился. Посмотрел вниз, на руку. «Господи!» — воскликнул Джейми и открыл дверь. Он сразу же понял, что она, наверное, убежала в гардеробную, спрятаться, найти убежище от того, кто изрезал ее ночную рубашку в болтающиеся клочья нейлона, а ее тело в полоски плоти. Лиф ночной рубашки был украшен розеткой, она отпечаталась как маленький розовый глазок на фоне залитого кровью розового цвета самой рубашки. Лицо было почти неузнаваемым. На груди зияли глубокие поперечные раны, горло перерезано от уха до уха, так, что казалась еще одним ухмыляющимся широким кровавым ртом под ее настоящим ртом. Он быстро опустился на колени и закрыл ее глаза, с абсурдной мыслью, что она не должна видеть этот ужас.

И тут Джейми вспомнил о детях и поднялся. Ринулся по коридору к их комнате, думая, молясь, чтобы они спали, надеясь, что шум от борьбы Морин за жизнь не разбудил их, не обратил внимание проникшего в дом на то, что, кроме убитой им женщины, здесь есть еще две маленькие девочки.

Джейми чуть не споткнулся об Эмили в дверях спальни. Он пятился, пятился… Закричал…

В тишине кабинета Фрэнка резко зазвонил телефон. Он сразу поднял трубку.

— Да, — произнес он. — Алло, Синтия? — И, взглянув на меня, сообщил: — Это тебя, Мэтт.

Это была Бетти Парчейз, бывшая жена Джейми. Она сказала, что к ней только что приходил детектив Эренберг из полицейского управления Калузы. Спрашивала, не могу ли я срочно приехать к ней домой?

 

Глава 6

Последний раз я говорил с Бетти в январе, когда угрожал ей продажей с разделом имущества, и она заявила: «Давай подавай в суд, Чарли». Сейчас, когда Бетти пригласила меня в большой дом, в котором прежде жила с Джейми, она вела себя приветливее. Конечно, я знал ее. Мы пересекались на вечеринках с коктейлями в городе. Невозможно, живя в таком городке, как Калуза, рано или поздно не встретиться с каждым из жителей. Бетти была в строгом сером брючном костюме; в треугольном вырезе жакета виднелась блузка коньячного цвета. Черные волосы, короткое каре. Темно-карие глаза. Она была не лишена привлекательности, но выражение лица, напряженное и замкнутое, свидетельствовало о готовом вспыхнуть гневе. Бетти прошла твердой, неженственной походкой — и это вызвало у меня в памяти слова Джейми о том, какой фригидной она была в течение тринадцати лет их брака. На террасе предложила мне кресло и сама села в кресло напротив. Внизу под нами океан с ревом обрушивал волны на полосу белого песка длиной в милю. Дом и вся эта территория являлись частью разводного соглашения. Кроме того, как сообщил Джейми, ей досталось двести тысяч долларов наличными и тридцать тысяч в год в качестве алиментов.

Бетти предложила мне выпить. Я отказался — было еще только половина двенадцатого. Она спросила, не хочу ли я кофе. Может, чай со льдом? И я опять отказался. Тогда, без всяких предисловий, Бетти заявила:

— Я хочу знать, что Джейми говорил полицейским.

— О чем?

— Обо мне.

— Только то, что вы когда-то были женаты.

— Тогда почему они пришли сюда и задавали мне вопросы? Он сказал им, что я могу иметь какое-то отношение к этим убийствам?

— Нет, он не говорил.

— Я тебе не верю.

— Ты должна была бы ожидать их визита. Визит к бывшей жене представляется вполне обычной процедурой в такой ситуации…

— Нет, это не было обычной процедурой! — возразила Бетти и, рывком поднявшись с кресла, принялась шагать по комнате.

— Бетти, по телефону ты сообщила, что хочешь поговорить с адвокатом Джейми. Я здесь. И я уже сказал тебе, что Джейми не говорил…

— Тогда почему они думают, будто я могла совершить это?

— Они заявили, что так думают?

— Интересовались, где я находилась прошлой ночью.

— И что ты ответила?

— Я находилась здесь.

— Тогда о чем ты беспокоишься?

— Они хотели узнать, был ли кто-нибудь со мной. Я ответила, что со мной никого не было, я сидела тут одна и смотрела телевизор. Я женщина, у которой нет мужа, мне сорок два года. Где, черт возьми, по их мнению, я могла бы быть в воскресенье поздно вечером?

— Бетти, я все еще не понимаю, почему…

— Не понимаешь? Они выясняли, какие передачи по телевизору я смотрела. Звонила ли я кому-нибудь, и звонил ли кто-нибудь мне, в котором часу я легла спать. Что, по-твоему, это означает?

— Обычные вопросы. Если ты действительно говорила с кем-нибудь по телефону…

— Я не разговаривала, черт подери, ни с одной живой душой всю ночь! Мой телефон не очень-то часто звонит все эти дни. — Взгляд ее стал мрачным, губы поджались. — Я одинокая женщина в городе, полном разведенных и вдов. Когда мужчины могут найти себе двадцатилетнюю в баре на пляже, им не очень-то нужны…

— Я имею в виду…

— Ты имеешь в виду, что телефонный звонок подтвердил бы мое алиби?

— Заметь, ты произнесла это слово, Бетти, не я.

— Я не нуждаюсь в алиби. Я не убивала эту суку.

— Ты сказала так в полиции?

— Да. Я видела, как они звонили в дверь после своего ухода. Одна из моих соседок потом сообщила мне по телефону, что они спрашивали, видела ли она свет в моем доме прошлой ночью. И стояли ли моя машина в гараже.

— А свет где-нибудь был включен?

— Только в комнате, где телевизор, со стороны пляжа. Никто с улицы не мог его видеть. И дверь гаража была закрыта, так что никто из моих соседей не знает, находилась я дома или нет.

— Но ведь ты была дома. Ты только что сказала.

— Да.

— Тогда зачем тебе так переживать, Бетти?

— Я не хочу быть втянута в эту историю. Я должна сохранять свою репутацию в городе, а это непросто для одинокой женщины. В моей жизни и без этого хватает трудностей. Джейми лишил меня достоинства, гордости, а теперь распускает свой длинный язык и намекает…

— Ему и в голову не приходит ничего подобного. Я присутствовал при его допросе полицейскими. Ни разу он не сделал ни малейшего… Послушай, Бетти, чего ты, черт подери, хочешь?

— Я скажу тебе, чего я не хочу. Не хочу, чтобы сюда ходили и спрашивали меня, где я была, и обращались со мной как с какой-то уголовницей только потому, что Джейми…

— Джейми ничего не говорил!

— Изволь ему это от меня передать! Ты скажешь ему, что если я услышу, что он осмелился хоть слово сказать кому-нибудь о том, что я, возможно, имею отношение к этим убийствам, я подам на него в суд за клевету, не успеет он и глазом моргнуть. Ты пойдешь и скажешь ему.

— И ты вызвала меня для этого?

— Да. Ты его адвокат. Предупреди его. Я не желаю, чтобы совали нос в мою личную жизнь. Достаточно того, что он унизил меня, когда выставил напоказ перед всем городом свою любовную интрижку, начав совместную жизнь со Златовлаской еще до того, как мы заключили соглашение. Этот сукин сын восемнадцать месяцев жил с ней в маленьком любовном гнездышке на Стоун-Крэб! Ты передашь ему мои слова, Мэтт. Ты предупредишь его…

— Передам.

— И скажи ему кое-что еще.

Бетти стояла спиной к океану, солнце было почти в зените, песок и вода ярко блестели. Она взглянула мне в лицо и произнесла:

— Скажи ему, что я рада их смерти.

— Вряд ли ты хочешь, чтобы я передал ему это, Бетти.

— Скажи ему, — процедила она. — Обязательно скажи.

Меня не удивило то, что Эренберг побывал у нее. Я пока мало знал о нем, однако подозревал, что он ничего не примет на веру в данном случае — ни алиби Джейми, ни показания его бывшей жены о том, где она находилась в ночь убийства. У меня не возникало сомнений, что вскоре Эренберг наверняка узнает о преждевременном уходе Джейми с игры в покер и о его последующем свидании с Кэтрин Бренет. Я понимал, что он не поверит в алиби Бетти только с ее слов. Если никто не видел света в доме прошлой ночью, если никто не мог подтвердить, что Бетти действительно находилась у себя, значит, она могла быть где угодно. И этим «где угодно» могла оказаться и Джакаранда-драйв, на которой убили Морин и детей.

Я размышлял обо всем этом на обратном пути в офис. Убийства были совершены в ярости, а уж ярости у Бетти Парчейз хватало. Я размышлял, не позвонить ли Эренбергу и передать ему ее слова, сказанные мне на пороге: «Скажи ему, что я рада их смерти». Но звонить ему мне не пришлось: когда я приехал в офис, Синтия сообщила, что Эренберг сам позвонил мне пять минут назад. Сын Джейми, Майкл, сознался в убийствах.

Полицейский участок в Калузе официально называется «Ведомство общественной безопасности» — эти слова написаны белыми буквами на низкой стене. Менее заметная надпись, выбитая справа на металлической входной двери и частично скрытая за кустами, гласит: «Полицейское управление». Здание построено из коричневого кирпича разных оттенков, и его строгий фасад разбивают лишь узкие окна, напоминающие ружейные бойницы в крепостной стене. В этом нет ничего необычного для Калузы, где все лето стоит жара, и большие окна только нагревают помещение и слепят глаза. Я вошел в здание и направился к двум девушкам, видимо, секретарям. Одна из них сообщила мне, что я могу найти детектива Эренберга и доктора Парчейза на третьем этаже, и затем позвонила детективу предупредить, что я иду к нему. Они с Джейми ждали меня в коридоре у выхода из лифта. Эренберг сразу произнес сочувствующим тоном:

— Я только что говорил доктору Парчейзу, как я ему соболезную.

— Мне бы хотелось поговорить с Майклом, — сказал я. — Наедине.

— Это, как правило, лучше всего, — заметил Эренберг.

Я ни на минуту не сомневался, что арест двадцатиодноголетнего Майкла Парчейза огорчил его. Он производил впечатление человека, который не умеет скрывать свои чувства или притворяться. Он был расстроен таким поворотом событий, и это было заметно по выражению его лица и по тому, как понуро опустились его плечи. Эренберг держал руки в карманах. Казалось, он чуть ли не стыдился того, что мы собрались здесь в ясный солнечный полдень для того, чтобы расследовать кровавые события прошлой ночи.

— Хорошо, — согласился Джейми, — но прошу, я бы хотел увидеть его прежде…

— Вы можете поговорить с ним перед тем, как мы его допросим, — произнес Эренберг, — но потом, кроме нас, туда будет допущен только его адвокат, если Майкл этого захочет.

— Вероятно, мне придется позвать адвоката по уголовным делам, — сказал я.

— Если молодой человек захочет, тогда позовете.

— Вы еще не говорили с ним?

— Как можно, сэр? — ответил Эренберг. Его лицо неожиданно выразило обиду.

— Вы сказали, он сознался в убийствах…

— Да, но офицеру, который арестовал его. Это произошло на месте задержания. Офицер не обязан был зачитать ему «Миранда — Эскобедо». Мы оповестили Майкла о его правах тотчас же, как он оказался здесь, в полиции. Он попросил, чтобы мы вызвали его отца. После долгих поисков мы смогли связаться с доктором Парчейзом в вашем офисе.

— Хорошо, — кивнул я, — позвольте мне поговорить с ним.

Эренберг провел нас в большую приемную, в которой доминировала оранжевая трубка пневматической почты, подобно гигантскому перископу торчавшая из пола наискосок от входных дверей. Напротив нас у стены с деревянной обшивкой располагался письменный стол, за которым сидела девушка, быстро стучавшая по клавишам пишущей машинки. Часы над ее головой показывали двенадцать пятнадцать.

— Он в кабинете у капитана, — сказал Эренберг. — Если присядете на скамью вот здесь, доктор Парчейз, я попрошу кого-нибудь принести вам чашечку кофе.

Он указал на скамью и повел меня мимо американского флага за напольную стойку, туда, где под прямым углом друг к другу в маленькой нише располагались еще две двери. Открыл ту, что слева, и я очутился в комнате. Дверь за мной захлопнулась.

Сначала мне показалось, будто кабинет пустой. У стены напротив стоял письменный стол, за ним — вращающееся кресло из зеленой искусственной кожи. На обшитой деревом стене над столом — несколько дипломов в рамочках. Позади стола — книжные полки, на верхней полке — трубка-кальян. Фотографии женщин в рамочках — я догадался, что это жена и дочери капитана. Краем глаза заметил Майкла Парчейза, сидящего на стуле справа от двери, и сразу направился к нему.

Майкл сидел, согнувшись, упираясь локтями и плотно сжав руки на коленях, опущенной головой почти касаясь полированной поверхности стола капитана. Он не поднял головы, когда я приблизился. Его глаза по-прежнему смотрели в стол, где вытянулись в ряд полдюжины полароидных фотографий чернокожей девушки, словно шестеро близнецов. Майкл был в запачканных кровью синих джинсах и окровавленной белой футболке. На сандалиях запеклась какая-то смесь, вероятно, из высохшей крови и песка. Песок был и на свалявшихся волосах, кровь — на щеке, кровь и в изгибе ушной раковины.

— Майкл, — произнес я.

Он взглянул на меня: карие глаза казались огромными на его узком лице. Он вяло кивнул и снова уставился на фотографии черной девушки. Мне не верилось, что он действительно смотрел на них. Я чувствовал, что Майкл не хочет встречаться со мной взглядом.

— У меня к тебе несколько вопросов, — произнес я. — Ты убил Морин и твоих сестер?

Он кивнул.

— Майкл, я хочу, чтобы ты говорил. Прошу тебя. Отвечай «да» или «нет». Ты убил Морин?

— Да, — хрипло сказал он и, прочистив, горло, повторил: — Да.

— И девочек?

— Да.

— Кому ты сообщил об этом?

— Копу.

— Какому?

— Который меня арестовал.

— Где это было?

— На Сабал-Бич.

— В котором часу?

— Около десяти. Точно не знаю. У меня не было часов.

— Ты больше никому про это не говорил?

— Нет.

— Майкл, я хочу вызвать к тебе адвоката по уголовным делам. Мне не хватает квалификации и опыта, чтобы самому взяться за такое дело. Лучший в городе адвокат по уголовному праву, пожалуй, Бенни Фрайд. Я собираюсь пригласить его к тебе. Хочу, чтобы он приехал немедленно.

— Нет. — Майкл покачал головой.

— Я советую тебе это как твой поверенный…

— Вы не мой поверенный, никто вас не просит. Вы мне не нужны, и мне не нужен адвокат по уголовному праву. Я убил их.

— В этом штате наказание за убийство первой степени — это…

— Отлично, пусть!

— Электрический стул.

— Пусть.

— Майкл, они вот-вот начнут допрашивать тебя. Я хочу вызвать Бенни до этого. Он мой друг, и мне кажется разумным, чтобы Бенни…

— Он мне не нужен. Не вызывайте его, не надо.

— Что конкретно ты сказал полицейскому, когда он арестовал тебя?

— Не помню.

— Сказал, что кого-то убил?

— Да.

— Сообщил, кого именно ты убил? Сказал, что убил Морин Парчейз, Эмили и Еву Парчейз?

— Нет, не говорил.

— А что именно ты сказал, можешь вспомнить?

— Что сделал это.

— То есть?

— Убил их.

— Это точно были твои слова? Ты сказал: «Я сделал это, я убил их?»

— Какая разница? — крикнул он, вдруг вскочив со стула. — Я сделал это, я сделал это, чего вам еще надо?

— Мне надо знать, что ты сказал тому полицейскому.

— Он наткнулся на меня в лесу. Я спал там.

— В каком лесу?

— За Сабал-Шорз. В сосновом лесу вниз по горе. К северной части пляжа.

— Возле дома твоего отца?

— Да. Идешь по Джакаранда-драйв, перелезаешь через цепь, которая протянута поперек дорожки на Уэст-лейн. И ты в сосновом лесу. Я спал там, когда он меня заметил.

— Он разбудил тебя?

— Да.

— Ты говоришь, это было около десяти?

— Я же вам сказал, что у меня не было часов. Я не знаю, в котором часу это происходило.

— Ладно, он разбудил тебя, а дальше?

— Спрашивал, что я там делаю. Я ответил, что спал.

— А потом?

— Он спросил, есть ли у меня какое-нибудь удостоверение личности. Я показал ему свои водительские права, и он взглянул на мою фотографию — когда я фотографировался, у меня была борода, и он что-то сказал на сей счет. Забыл, что именно… Послушайте, какой во всем этом смысл? Давайте уже покончим с этим, пожалуйста.

— С чем покончим? Майкл, тебя хотят судить за убийство!

— Я знаю, в чем меня хотят обвинить.

— Расскажи мне, что было с полицейским.

— Зачем?

— Потому что я хочу знать, что ты ему сказал, хочу понять, что навело его на мысль, будто ты убил Морин и…

— Мысль? — повторил Майкл, закатив глаза и покачав головой. — Это не мысль, а факт. Я убил их. Неужели трудно понять? Я убил их, и я хочу сознаться в преступлении и покончить с этим. А вы хотите выяснить, что я сказал тому чертовому полицейскому. А сказал я ему следующее: что я убил их. И вам я тоже говорю: я убил их.

— Именно эту фразу ты произнес?

— Ох, ну и человек — вы никогда не сдаетесь, да? — вздохнул Майкл. — Я показал ему права, ясно? Он взглянул на бороду на фотографии. Спросил, сбрил ли я бороду или что-то подобное, и я ответил: «Да». А потом он сказал: «Вас зовут Майкл Парчейз?» — «Да, меня зовут Майкл Парчейз». Полицейский взглянул на меня и уточнил: «Вы имеете какое-то отношение к доктору Парчейзу?» И я ответил: «Да, я его сын». — «Сколько времени вы находились здесь, в этом лесу, Майкл?» Я ответил, что не помню. Просто пришел сюда и уснул. Тогда он спросил, когда я пришел, и я ответил, что, наверное, прошлой ночью. Он поинтересовался: «Когда именно прошлой ночью?» Я повторил, что не помню. Он сказал: «Откуда у вас кровь на одежде, Майкл?» Я взглянул на него, он… он смотрел мне прямо в лицо, и он опять спросил: «Откуда у вас эта кровь на одежде, Майкл?» А я произнес: «Это я сделал».

— А потом?

— У него на поясе была рация, он включил ее и позвал кого-то, чтобы выехали сюда срочно, мол, поймал убийцу.

— Он произнес это слово?

— Какое? «Убийца»?

— Да.

— Не знаю. Он сказал «тот, кто убил» или «убийца».

— Хорошо, Майкл, теперь слушай меня. Если не хочешь вызывать адвоката, который поможет тебе больше, чем я, то хотя бы делай то, что я прошу. Эренберг будет задавать тебе вопросы о прошлой ночи. Ты должен хранить молчание, Майкл. Это твое право. Они уже зачитали тебе твои права один раз и, уверен, будут читать опять, перед тем как начнут допрос. И они скажут, что твое право — хранить молчание. Я хочу, чтобы ты не сказал больше ни единого слова обо всем этом. Ни одного. Ты понял?

— Да, — кивнул он, — но это не то, чего я сам хочу.

— Майкл…

— Я хочу рассказать им.

Джейми ждал меня, когда я вышел из кабинета. Я кратко сообщил ему, что сказал его сын, он кивнул и спросил Эренберга, можно ли ему сейчас поговорить с Майклом. Тот позволил ему войти в кабинет. Как только за Джейми закрылась дверь, я произнес:

— Мистер Эренберг, молодой человек готов дать показания вопреки моему совету. Я ничего не могу поделать, но мне бы хотелось в любом случае присутствовать во время допроса.

— Со своей стороны я согласен, — сказал Эренберг, — но мне бы хотелось обсудить с вами несколько моментов, пока отец находится с ним. Я поговорил с людьми, игравшими в покер прошлой ночью. Похоже, доктор вовсе не проигрывал перед уходом, как он заявил мне, а, наоборот, выиграл шестьдесят или семьдесят долларов. Он сказал другим игрокам, что устал и хочет пойти домой. Звучит неправдоподобно, ведь человек после этого провел полтора часа за выпивкой в баре. Не известно, где он находился после ухода с игры в покер, но я знаю, что он лгал о том, что проиграл, и предполагаю, что о посещении бара тоже. Мне не удалось пока встретиться с барменом, работавшим прошлой ночью, но я пообщался с владельцами сегодня утром. Милая пара, они сказали мне, что прошлой ночью в баре было не особенно людно: полдюжины посетителей в то время, когда, по словам доктора Парчейза, он сидел там. Вероятно, если я похожу с его фотографией или даже устрою личную ставку с барменом или кем-то, кто у них там развлекает клиентов, кто-нибудь его да узнает. Это если он действительно находился там. А между тем хотел бы я знать, зачем он лгал мне? Думаю, вы спросили его. Имеет ли он какое-нибудь отношение к убийствам?

— Я спрашивал его.

— Предполагаю, что он ответил вам то же самое, что и мне: он этих убийств не совершал.

— Да, именно так.

— То же самое сказала и его бывшая жена. Я ходил к ней сегодня утром. Она утверждает, что была дома прошлой ночью. Но вот в чем проблема: никто из соседей не смог подтвердить, находилась она дома или нет. Конечно, она может перечислить все телевизионные передачи того вечера, но всякий их легко почерпнет из телевизионной программы. Я говорю вам все это, мистер Хоуп, потому что не понимаю, что происходит с молодым человеком, сразу же признающимся в том, что он совершил убийства. Я буду допрашивать его сейчас, как только отец закончит разговор, но пока что все выглядит так, будто я имею дело с человеком, который лжет о том, где он был во время преступления. И с женщиной, утверждающей, что была дома.

— Ты, жалкий сукин сын! — раздался голос Джейми.

Слова доносились из-за закрытой двери кабинета капитана. Болезненная гримаса появилась на лице Эренберга, когда, повернувшись, он тяжело двинулся по направлению к двери, словно вспышка Джейми, не будучи неожиданной, создавала дополнительную проблему. Когда он приблизился к двери, Джейми крикнул: «Я убью тебя!» — и Эренберг отреагировал на угрозу немедленно. Казалось, он был готов нажать на дверь своим массивным плечом, как полицейские в боевиках, врывающиеся в подозрительную квартиру. Эренберг схватился за ручку и действительно нажал плечом, как тараном, только безобидным. Дверь широко распахнулась, он ринулся в комнату, туда, где боролись около стола Джейми и Майкл.

Джейми держал сына за горло. Его лицо было мертвенно-бледным, рот сведен в гримасе, обнажившей зубы, глаза красные от ярости. Майкл в вытянутых руках отца выплясывал судорожную джигу, снова и снова наступая на фотографии черной девушки, которые раньше лежали на столе, а теперь в беспорядке валялись на полу. Его лицо налилось кровью, он задыхался под сжимающимися пальцами Джейми. Эренберг захватил левой рукой плечо Джейми и, крутанув его назад, оттащил от сына. Я был уверен, что он готов смазать Джейми кулаком по физиономии. Логичными казались два приема: крутануть левой и ударить правой. Но вместо того чтобы ударить его, Эренберг вытянутой правой рукой схватил Джейми за отворот его спортивного пиджака, накрутив материю на кулак. Без всяких усилий он прижал его к стене. И сказал очень спокойно:

— А теперь, доктор, остыньте немного.

— Я убью его! — крикнул Джейми.

— Нет, вы не хотите никого убивать, — произнес Эренберг.

— Убью ублюдка!

В другом конце комнаты Майкл все еще хватал ртом воздух.

— Ты в порядке? — спросил Эренберг, и тот кивнул.

— Тогда я хотел бы поговорить с тобой, если не возражаешь.

— Да, — сказал Майкл, — хорошо.

— Ты чудовище! — заявил его отец.

 

Глава 7

Комната для допросов представляла собой прямоугольник с маленьким столом и тремя креслами без подлокотников. Здесь висело зеркало, на стене перед Майклом. Я заподозрил, что это зеркало-шпион, прозрачное с оборотной стороны, и спросил у Эренберга. Он с готовностью подтвердил это. А затем заверил, что никаких фотографий с другой стороны не делают и не будут делать, пока Майклу официально не предъявят обвинения в преступлении. Он сказал это, налаживая магнитофон, который принес из комнаты для инструктажа в комнату для допросов. Я хорошо понимал, что Майкл Парчейз имел твердое намерение сделать заявление полиции. И если я скажу что-то, что ему не понравится, он просто попросит меня удалиться. Более того, я был совершенно уверен, что Эренберг до сих пор ничем не ущемил конституционных прав Майкла и не сделает этого во время допроса. Я чувствовал, что все, что касалось работы полиции, и особенно данного дела, причиняло Эренбергу страдание. Ему бы подошла роль торговца антиквариатом в каком-нибудь городке Новой Англии. Или человека, имеющего где-то теплицу и разводящего на продажу гиацинты и глоксинии. В комнате был кондиционер, но Эренберг вспотел, произнося несколько пробных слов в магнитофон, прокручивая пленку назад и устанавливая на запись.

Он произнес в микрофон:

— Это будет запись вопросов, заданных Майклу Парчейзу и его ответов на них, первого марта в… — Он бросил взгляд на свои часы и продолжил: — В двенадцать двадцать семь пополудни в здании общественной безопасности Калузы, штат Флорида. Вопросы задавал детектив Джордж Эренберг из полицейского управления Калузы. Присутствовал также мистер Мэттью Хоуп из юридической фирмы «Саммервилл и Хоуп», расположенной по адресу Кэйри-авеню, Калуза, поверенный мистера Парчейза.

Эренберг помолчал, посмотрел на нас с Майклом, словно желая убедиться, что назвал всех, сидящих за столом, и проговорил:

— Я знаю, что вас предварительно информировали о ваших правах, мистер Парчейз, но мне хотелось бы снова перечислить их для записи. Согласно решению Верховного суда в деле «Миранда против штата Аризона», нам не разрешается задавать вам вопросы, не предупредив вас о вашем праве на адвоката и о праве во избежание самооговора. Итак, прежде всего вы имеете право на молчание. Вам это понятно?

— Да, — кивнул Майкл.

Эренберг дочитал вслух все, что положено, убедившись, что Майкл понял все свои права, удостоверившись, что он желает моего присутствия в качестве его поверенного, и затем спросив у него его полное имя. Майкл сообщил, что в настоящее время живет на судне «Плоскодонка», пришвартованном в Бухте Пирата, а девушка по имени Лайза Шеллман…

— Будьте добры, назовите по буквам, пожалуйста.

Тот назвал. Эренберг спросил Майкла сколько ему лет, приходится ли доктор Джеймс Парчейз ему отцом, являлась ли Морин его мачехой, а Эмили и Ева — сводными сестрами. Затем, тяжело вздохнув, произнес:

— Расскажите, пожалуйста, подробно, что произошло ночью двадцать девятого февраля, то есть прошлой ночью. В воскресенье, двадцать девятого февраля.

— С какого момента вы хотите, чтобы я начал? — уточнил Майкл.

— Находились ли вы в окрестностях Джакаранда-драйв на побережье прошлой ночью?

— Да, сэр.

— Где именно?

— В доме своего отца.

— В доме доктора Джеймса Парчейза?

— Да, сэр.

— Зачем вы туда пошли?

— Повидаться с ним.

— Повидаться с отцом? Не могли бы вы говорить громче? И в микрофон, пожалуйста.

— Да, сэр. Прошу прощения.

— Почему вы хотели встретиться с отцом?

— Мне нужны были деньги. Для ремонта катера.

— Какого ремонта?

— Протекало масло привода в поддон двигателя.

— И вы пошли поговорить с отцом об этом?

— Да, спросить его, не даст ли он мне взаймы немного денег, чтобы починить. Это обошлось бы в шестьсот долларов.

— Вы пошли к нему прямо с катера?

— Да, сэр.

— Ехали на машине из Бухты Пирата до побережья?

— У меня нет автомобиля. Я попросил подбросить меня каких-то людей, выходивших из ресторана. Они высадили меня на углу Джакаранда-драйв.

— В котором часу это было?

— Когда я добрался до Джакаранда-драйв?

— Да.

— Примерно без четверти двенадцать. У меня нет часов.

— Вы сразу пошли к дому?

— Да.

— В доме горел свет?

— Да.

— Свет снаружи? Внутри?

— И там, и там.

— Что вы сделали, подойдя к дому?

— Направился к парадной двери и позвонил.

— Ваш отец ответил на звонок?

— Нет. Морин ответила.

— Что она сказала?

— Она удивилась, увидев меня. Наступила полночь, наверное, было поздновато для визита.

— Она сказала что-нибудь по этому поводу?

— Нет.

— Вообще ничего?

— Она просто сказала, что отца нет дома.

— Вам известно, где он находился прошлой ночью, мистер Парчейз?

— Нет, сэр.

— Когда шли к дому, вы знали, что его могло не оказаться дома?

— Ну… нет. Я ожидал, что он там.

— Вы не знали, что по воскресеньям вечером он играет в покер?

— Нет, я думал, что он дома.

— Но теперь, когда я вам напомнил об этом, вы припоминаете, что отец играет в покер каждое воскресенье?

— Да, наверное.

Не раз мне хотелось вмешаться в допрос, но я молчал. Нет, Эренберг не старался заманить Майкла в ловушку, равно как не пытался и вложить в его уста нужные слова. Его работа заключалась в собирании фактов, и он просто выполнял ее. Но Эренберг понимал, что как только этот процесс будет закончен, полиция должна будет предъявить обвинение Майклу. И то, что Майкл скажет в следующее мгновение, сильно повлияет на характер обвинения. Я не заглядывал в уголовный кодекс штата с тех пор, как готовился к сдаче экзамена по адвокатуре во Флориде, но мне было хорошо известно, что для обвинения Майкла в убийстве первой степени нужно принятие на себя ответственности за «предумышленный план». Эренберг хотел выяснить, шел ли Майкл в тот дом с явной целью убить Морин и двух девочек. Он подтвердил, что вспомнил, что его отец играл в покер вечерами через воскресенье. Я знал, каким будет следующий вопрос Эренберга, и мне хотелось остановить его, прежде чем вопрос прозвучит. Но я боялся, что Майкл потребует, чтобы меня немедленно выставили за дверь. В общем, я находился в затруднительном положении. Ждал, надеясь, что Эренберг не задаст вопроса, который так легко предвидеть:

— Мистер Парчейз, вы действительно знали, что вашего отца не должно быть дома прошлой ночью, когда отправились…

— Майкл, — сказал я, — как твой адвокат хочу посоветовать тебе перестать отвечать на вопросы по данному пункту. Мистер Эренберг, мне кажется, вы понимаете положение…

— Я хочу ответить на вопросы, — заявил Майкл.

— Тебя предупредили, что все, что ты скажешь, может быть использовано против тебя. Задача адвоката…

— Я хочу отвечать, — перебил меня Майкл, а затем ответил таким образом, что вопрос о «предумышленности» остался нерешенным: — Я не знал, где он находился. Не знал, был он дома или нет. Это правда.

— Но когда вы пришли туда…

— Он отсутствовал.

— Это было без четверти двенадцать?

— Примерно.

— Нельзя ли поточнее вспомнить, в котором часу?

Эренберг снова добивался фактов. Аутопсия была необходимым условием в случае убийства. И если он еще не имел в своем распоряжении результатов, то вскоре должен был получить от коронера приблизительное время смерти. Если коронер сказал, что Морин и девочек убили примерно между одиннадцатью и полночью, например, а Майкл сейчас утверждал, будто пришел…

— Наверное, без четверти двенадцать. Может, немного позднее, — сказал он. — Я же говорил вам: у меня нет часов.

— Итак, без четверти двенадцать вы позвонили в дверной звонок.

— Да.

— Мачеха открыла вам дверь?

— Да, сэр.

— Во что она была одета?

— В ночную рубашку.

— Только рубашку?

— Да, розовая рубашка.

— Она открыла дверь в одной рубашке?

— Да.

— Длинной рубашке или короткой?

— Длинной.

— С рукавами?

— Нет, без рукавов.

— Можете рассказать мне что-нибудь еще о ночной рубашке?

— На ней было нечто вроде маленького бутончика розы. Вот тут… где… шея. В этой части рубашки.

— Вы показываете на место у себя посередине груди.

— Да.

— И вы говорите, что там был… бутончик розы, так вы это назвали?

— Не знаю, как это называется, это такой маленький… Ну, материя собрана. Выглядит как цветок.

— Вы имеете в виду розетку?

— Да, правильно, розетка.

— Какого цвета?

— Розового, такого же, как рубашка.

— Что еще было на вашей мачехе?

— Вроде все.

— Тапочки?

— Нет.

— Украшения?

— Обручальное кольцо.

— Что-нибудь в волосах?

— Нет.

Только что он подробно описал, во что была одета Морин. Я слышал это описание два часа назад от Джейми. Когда он рассказывал нам о том, как вошел в спальню и обнаружил свою жену в гардеробной. Даже розетка. Майкл как раз описал ту самую розетку. Я должен был сделать еще одну попытку и обратился с заявлением к Эренбергу:

— Мистер Эренберг, в интересах своего клиента я категорически возражаю против продолжения допроса до тех пор, пока я не посоветую ему…

— Слышите, вы, — сказал Майкл, повысив голос, — заткнитесь уже, черт бы вас побрал!

— Все, что ты говоришь, записывается на пленку…

— Знаю.

— И потом может быть использовано против тебя.

— Черт с ним, дадите вы мне…

— Мистер Эренберг, — произнес я, — можете остановить запись на минуту?

Детектив немедленно нажал кнопку с надписью «стоп». В комнате повисла тишина.

— Майкл, — произнес я, — я хочу задать тебе всего один вопрос. Если ты ответишь на него «да», я буду сидеть тихо, а ты сможешь говорить все, что хочешь. Я не стану вмешиваться. Не буду пытаться остановить тебя. Но если ты ответишь «нет»…

— Какой вопрос?

— Ты хочешь попасть на электрический стул?

— Да.

Эренберг вздрогнул. Вряд ли он ожидал услышать от Майкла утвердительный ответ; о себе могу сказать, что я не ожидал.

— Так можно нам уже, наконец, продолжать? — проговорил Майкл.

Эренберг взглянул на меня, ожидая согласия. Я промолчал. Он кивнул и нажал кнопку магнитофона. Его голос теперь звучал мягче.

— Расскажите, что произошло позднее?

— Морин сказала мне, что отца нет дома, и спросила, не хочу ли я войти.

— Вы вошли?

— Да, сэр.

— Через парадную дверь?

— Да.

— Куда вы направились? В какую часть дома?

— Сначала в кухню.

— Хорошо, продолжайте.

— Мы сели там.

— Понятно.

— В кухне есть стол.

— Продолжайте.

— И пока мы сидели там… мне тяжело вспоминать все это.

— Понимаю. Но, пока вы сидели в кухне за столом…

— Наверное, я увидел ножи.

— Какие ножи?

— На стене был держатель. В кухне. Магнитный держатель, и на нем четыре-пять ножей. Ножи разных видов.

— Что произошло, когда вы увидели этот держатель с ножами на нем?

— Кажется, я… э… встал и схватил один из них.

— Который?

— Это был один из больших ножей.

— Можете описать его более подробно?

— Нет, я не помню, какой он. Один из больших с этого держателя. Я просто… Я просто протянул руку и схватил… ближайший ко мне нож.

— Вы не помните, какой именно нож это был?

— Это был один из больших ножей.

— Сколько больших ножей находилось на держателе?

— Не знаю.

— Но вы потянулись к одному из них?

— Да.

— Как именно потянулись? Можете показать мне, где был держатель для ножей по отношению к столу в этой комнате?

— Да, он был… справа. Я встал, повернулся направо и снял нож с держателя.

— Что сказала Морин, увидев, что вы это делаете?

— Не помню.

— О чем вы беседовали до того, как дотянулись до ножа?

— Тоже не помню.

— Это была приятная беседа?

— Не помню.

— Почему вы встали и потянулись за ножом?

— Я просто встал и схватил его с держателя.

— Что вы сделали потом?

— Ударил ее ножом.

— Вы находились в кухне, когда нанесли ей удар ножом?

— Да. Нет, на самом деле мы были… это было в спальне.

— Как вы оказались в спальне?

— Не помню. Думаю, она вбежала туда.

— Вы последовали за ней?

— Да.

— С ножом?

— Да.

— Вы держали нож в правой руке, когда нанесли ей удар?

— Да.

— Она закричала?

— Ее рот…

— Что с ее ртом?

— Рот был открыт.

— Она кричала?

— Нет.

— Но рот был открыт?

— Да.

— Она что-то говорила вам?

— Нет.

— Где она находилась, когда вы нанесли ей удар ножом?

— На… возле… она была… я сначала не видел ее. Она была… там было…

— Хорошо, мистер Парчейз, успокойтесь. Пожалуйста, успокойтесь.

— Простите.

— Хотите стакан воды?

— Нет, спасибо.

— Просто постарайтесь…

— Да.

— Сосредоточьтесь.

— Да.

— Когда будете готовы продолжить…

— Я готов.

— Пожалуйста, повторите, что произошло в спальне.

— Я нанес ей удар ножом.

— Где она находилась?

— В гардеробной.

— Что она там делала?

— Сначала я ее не увидел.

— А когда вы ее увидели… Что произошло дальше?

— Я… вонзил нож.

— Сколько ударов ножом вы нанесли ей?

— Не помню.

— Вы были в ярости?

— Мне было грустно.

— Почему вам было грустно?

— Она была мертва.

— Вы опечалились, потому что вы убили ее?

— Это правда.

— Что правда?

— Она была мертва.

— Вы подумали, что это на самом деле было не так?

— Я хотел… чтобы это было ошибкой.

— Не понимаю. О какой ошибке вы говорите?

— Что она была мертвая.

— Когда вы осознали, что это не было ошибкой?

— Ну, я увидел ее… она… лежала на полу… в рубашке, разорванной в клочья… совсем изрезанной… и… горло перерезано, и я… я взял ее на руки, я держал ее, качал…

— Зачем?

— Я плакал.

— Это было после того, как вы поняли, что она мертва?

— Да.

— Из-за этого ваша одежда испачкалась в крови?

— Да.

— Когда вы взяли мачеху на руки?

— И мою сестру Эмили тоже. Я держал Эмили на руках.

— Вы также обнимали Еву?

— Нет, Ева была… под покрывалом. Только Эмили. Я просто держал Эмили. Я поднял ее… она лежала на полу за дверью.

— Вы сейчас говорите об Эмили?

— Да, об Эмили.

— В чем она была одета?

— Короткая ночная рубашка и… трусики.

— Какого цвета рубашка?

— Светло-голубая.

— С рукавами?

— Нет.

— Какого цвета трусики?

— Не помню.

— Что было на Еве?

— Не знаю. Она находилась под покрывалом.

— Но Эмили была не в постели?

— Нет.

— Когда вы зашли в комнату девочек?

— После.

— После чего?

— После Морин.

— Почему вы направились в комнату девочек?

— Морин была мертва. Я хотел…

— Хотели?

— Я решил посмотреть на девочек.

— Вы по-прежнему держали нож в руке?

— Что?

— Нож. Был он…

— Да.

— … все еще у вас в руке?

— Да, я… все еще держал его.

— Вы пошли в комнату девочек с ножом в руке?

— Да.

— Что вы сделали потом?

— Ударил ножом и девочек.

— Кого из них вы ударили первой?

— Эмили. Она находилась за дверью.

— Ее не было в постели, и она стояла прямо за дверью?

— Да.

— Вы что-нибудь сказали ей?

— Нет.

— Сколько раз вы ударили ее ножом?

— Много.

— Она закричала?

— Не помню.

— Что потом вы сделали?

— Я двинулся к кровати, где лежала Ева. У стены. И я… я ударил и ее тоже.

— Через покрывало?

— Да.

— Что произошло позднее?

— Я ушел из этого дома.

— Вы говорили, будто обняли сестру.

— Что?

— Эмили. Вы сказали, что обнимали ее.

— Да, это должно было… Думаю, после того, как я заколол Еву. Эмили лежала на полу прямо за дверью. Я взял ее на руки. Кажется, я плакал. Да, я все еще плакал. Потому что все это было печально. Очень печально.

— Что вы сделали потом? После того, как обняли Эмили?

— Я осторожно положил ее… Опустил осторожно… обратно на пол и ушел из дома.

— Через парадную дверь?

— Нет.

— Почему?

— Из-за крови на одежде.

— Как вы ушли?

— Через боковую дверь. Я запер ее за собой.

— Как?

— Повернул дверную ручку.

— Понятно. Вы вышли через черный ход, а потом куда направились? Можете описать ваш маршрут?

— Пошел на запад, к пляжу.

— У вас все еще был при себе нож?

— Не помню.

— А где тот нож сейчас?

— Не знаю.

— Вы не знаете, что случилось с ножом?

— Нет.

— Вы оставили его в доме?

— Не помню.

— Или бросили где-нибудь поблизости?

— Не помню.

— Вы направились к каналу, когда покинули дом?

— Нет.

— Вы не приближались к каналу?

— Нет.

— То есть вы не могли выбросить нож в воду там, за домом.

— Я не помню.

— Но вы помните, что не пошли к каналу?

— Да, верно.

— Вы покинули дом…

— Да. И обошел его. И двинулся на запад, по Джакаранда-драйв, к пляжу.

— Вы все еще держали в руке нож?

— Кажется, да.

— Что вы сделали потом?

— Там частное владение, которое принадлежит… Это дорога к пляжу, она принадлежит людям, живущим в районе новой застройки, частная дорога. Въезд перегорожен цепью. Я перелез через цепь и зашагал вниз через сосновую рощу.

— С ножом в руке?

— Не помню.

— Продолжайте.

— Я вышел на пляж и шел по нему.

— С ножом?

— Дайте подумать.

— Не торопитесь.

— Наверное, я выбросил его в воду.

— В заливе?

— Да. Пока я шел вдоль по берегу. Я бросил его в залив.

— А потом?

— Сел и заплакал. Вскоре я встал и направился обратно к сосновой роще. Там есть маленький тент прямо за пляжем, а также стол и скамейки вокруг него. Я залез на стол и улегся, вытянув ноги и положив руки под голову. Наверное, я решил, что там и буду спать. Я все еще не осознавал ничего. Не знал, что хочу делать.

— Делать с чем?

— С… тем, что Морин мертва. И девочки. Думал, может, пойти в полицию и рассказать обо всем или… просто подождать. Вообще-то, я не хотел идти в полицию. Боялся, что меня будут бить.

— Но ведь никто здесь не применял к вам физического насилия!

— Нет, не применял.

— А психологического давления?

— Тоже нет. Это все из-за тех баек, которые про полицию рассказывают. Я думал, что они могут… вы понимаете… Из-за того, что я сделал что-то… с Морин.

— Что вы имеете в виду, говоря «сделал что-то»?

— Сами знаете.

— Нет.

— Она была в ночной рубашке и все такое…

— Ну и что?

— В полиции могли решить, будто я что-то с ней сделал. Вроде домогался ее, или нечто подобное.

— Вы домогались ее?

— Нет, сэр. Нет.

— Но вы взяли ее на руки. Обнимали.

— Да, но я не делал того, что они могли бы подумать.

— Вы обнимали и Эмили тоже?

— Да, но я не делал…

— Продолжайте, я слушаю.

— Не делал ей ничего.

— Но вы боялись, что в полиции решат, будто вы сделали с ней что-то?

— Именно.

— Какое-то действие сексуального характера?

— Да.

— Но ведь это неправда?

— Нет, сэр.

— Ни по отношению к Эмили, ни по отношению к Морин?

— Она была… Вы знаете… Ночная рубашка вся изорвана.

— Ночная рубашка Морин?

— Да, но я ничего с ней не делал, клянусь богом.

— И причина, по которой вы не пошли в полицию сначала…

— Они могли решить, будто я совершил что-то.

— Вы боялись, что они подумают, что вы совершили сексуальное насилие?

— Да.

— По отношению к Морин?

— Да.

— И вас изобьют, если обнаружат…

— Если обнаружат, да. Если подумают, будто я сделал это.

— Мистер Парчейз, почему вы убили Морин?

— Не знаю.

— Почему убили Эмили?

— Не знаю.

— А Еву?

— Не знаю.

— Мистер Парчейз, сейчас я выключу магнитофон и передам наш разговор на машинописную расшифровку, чтобы вы могли прочитать его, прежде чем подпишете. Если в этот момент вы захотите что-нибудь изменить или добавить, то сможете сделать это. А пока я не выключил магнитофон — есть ли еще что-нибудь, что вам бы хотелось добавить?

— Ничего.

— Тогда все, — кивнул Эренберг.

 

Глава 8

Когда мы с Джейми вернулись ко мне в офис, было уже почти половина второго. Я очень хотел есть, но идти на ленч с ним не собирался, и потому об этом даже не упомянул. Его личная трагедия вторгалась в сферы неподдельного ужаса. Все во мне оцепенело, и ни его, ни его сына мне не хотелось видеть — хотя бы некоторое время. Я вышел из автомобиля и направился туда, где парковался Джейми. Он сразу завел разговор о Майкле. Я слушал и испытывал то же чувство, что и накануне в баре. Казалось, он говорит сам с собой, и хоть и ждет от меня кивков, нужны они ему лишь как знаки препинания в том, что, по сути своей, являлось монологом.

— Я-то думал, что для него это — пройденный этап, — заявил Джейми. — Он же находился у меня дома во вторник на прошлой неделе. Они с Морин просидели полночи за кухонным столом, беседовали. Это был разговор по душам. О том, что я перестал платить алименты, о его возможном возвращении к учебе — да они бы еще сто лет проговорили, если бы я не сказал, что мне пора спать, поскольку завтра у меня тяжелый день.

Завтра была среда — да, день у Джейми выдался напряженный — в коттедже на пляже. Но вечером во вторник его сын Майкл сидел за столом у него в кухне и общался с Морин. Это не похоже на поведение человека, который через пять дней, снова оказавшись за тем же столом, вдруг ни с того ни с сего схватит нож.

— По нему это ударило больнее всех, — продолжил Джейми. — Ему было всего десять, когда я ушел от его матери. Полтора года добивался с ней соглашения, и она всем нам порядком попортила нервы. — Он открыл дверь и протиснулся на сиденье. — Но я действительно думал — для Майкла это пройденный этап. Он поселился здесь в сентябре, начал учиться в университете Южной Флориды… Правда, он бросил учебу в январе, но я думаю, что он собирался возобновить учебу осенью. Я считаю, что он уже начинал… уже начинал опять уважать меня. Любить.

Джейми покачал головой. Он не смотрел на меня. Положив руки на руль, он глядел в лобовое стекло на ярко-белую стену, окружавшую комплекс офисных зданий.

— А потом, в тот день, когда остался с ним один в офисе, я спросил: «Майкл, зачем ты это сделал? Майкл, скажи мне: зачем ты это сделал?» — а он посмотрел на меня и ответил: «Ты виноват, папа, это ты спровоцировал». — Тогда я обозвал его сукиным сыном, паршивым маленьким сучонком и схватил за горло. Потому что Майкл опять начал все с начала, ровно с того же места. Ему как будто опять было десять лет, только теперь он обвинял меня в ужасном поступке, который совершил сам — это, как он сказал мне, я во всем виноват, я спровоцировал. Мэтт, мне хотелось убить его. Я был готов убить его. Если бы Эренберг не зашел, то я бы прикончил его. Господи, честное слово, убил.

Стоило мне переступить порог офиса, как Синтия сообщила:

— Приходил Галатье.

— Разве я не просил вас отменить его визит?

— Я отменила, но он все равно явился.

— Ладно, вызовите его. Но сначала закажите мне сандвич и бутылку пива. И только потом звоните Галатье.

— Какой сандвич?

— Ржаной хлеб с ветчиной. Любой сойдет.

— Список звонивших у вас на письменном столе.

— Хорошо. А Фрэнк где?

— В суде. Последнее слушание дела Келлермана.

— Побыстрее там с сандвичем. С голоду умираю.

Я зашел к себе в кабинет, снял пиджак, ослабил галстук. В мое отсутствие поступило двенадцать телефонных звонков, но лишь один из них был срочным. Я решил, что этим звонком уже занялся Фрэнк, поскольку именно он был связан с последним слушанием в Первом федеральном суде. Звонили из банка — сообщить, что ставка по моему счету уменьшилась на четверть процента, и они готовы разрешить более низкую ставку, если мы успеем внести необходимые изменения в документы до последнего слушания. Рядом со звонком было отмечено время — двенадцать тридцать, а последнее слушание намечалось на час тридцать. Я поднял трубку и вызвал Синтию.

— Я уже заказала, — сказала она. — Ржаной хлеб всюду закончился, так что я заказала с белым.

— Хорошо. Синтия, этот звонок из Первого федерального, про процентную ставку…

— Фрэнк продиктовал изменения, я напечатала их для него на машинке перед его уходом. Долговое обязательство, закладная и декларация завершения сделки. Очень любезно со стороны банка, вы не находите?

— Да. Когда доставят сандвич…

— Я немедленно принесу его вам.

— Кто принял Галатье, когда он приходил?

— Карл предложил, что поговорит с ним, но он отказался. Сказал, что с младшим сотрудником дела иметь не станет.

— Ладно. Давайте уж, вызывайте его.

Через десять минут Синтия принесла мне сандвич с ветчиной и пиво. Пока ел его и пил пиво прямо из бутылки, я продиктовал ей список звонков, которые хотел поручить ей. Нужно было позвонить миссис Джоан Рааль и сообщить, что следующим утром мы освободимся от чокнутого Галатье. Последним в списке значился Луис Кармаго, собиравшийся приобрести многоквартирный дом, экспертизу которого для него провел, по нашему поручению, инженер. Инженер звонил, пока меня не было, и передал, что выявил неполадки и в бойлере, и в системе электроснабжения. Я хотел, чтобы Синтия выяснила у Луиса, хотел ли он по-прежнему совершить сделку или собирался настаивать на том, чтобы продавец сначала починил неполадки за свой счет.

— Это все? — спросила Синтия.

— Да. Я уеду через несколько минут. Может, еще вернусь позже, но пока не знаю.

— Куда вам звонить?

— Звонить некуда, — ответил я. — Я буду на катере.

Послеполуденное солнце косо падало на волны, ослепительно отражаясь от беленых свай и стапелей. На одной из свай чистил перья пеликан, а потом уселся, расплющившись, как блюдце. Я пробрался задворками ресторана и прошел вдоль выдававшегося в море ряда кораблей, стоявших в доке. «Плоскодонка» находилась в этом ряду четвертой, повернувшись к доку кормой, на надводной части которой золотом блестело название. Я прикинул ее размер и дату постройки — сорок пять футов, а лет ей, похоже, пятнадцать. Надежный катер прибрежного плавания с синим деревянным корпусом и белыми судовыми надстройками. Я прошел до середины по стапелю, остановился неподалеку от рулевой рубки и позвал, не особенно надеясь на успех:

— Мисс Шеллман!

— Кто там? — раздался голос молодой девушки.

— Мэттью Хоуп, — ответил я. Молчание. Плескание волн о борты катера. — Можно поговорить с вами о Майкле Парчейзе? — Опять ни слова в ответ. На противоположной стороне бухты, в мангровых зарослях, вскрикнула крачка, затем другая, и все стихло. Мне открывался вид на весь док, до самого конца, где удил рыбу человек в ярко-красных брюках. На ремне у него висел нож для наживки. Я вспомнил о ноже, каким убили Морин и ее детей. Ноже, который Майкл бросил в Мексиканский залив.

— Кто такой Мэттью Хоуп? — спросила девица.

— Адвокат доктора Парчейза.

— Поднимайтесь на борт, — произнесла она. — Я на баке.

Я взошел на катер и стал медленно пробираться по узкому проходу мимо рулевой рубки. Лайза Шеллман лежала на синем надувном матрасе. Голова повернута влево, глаза закрыты. Мне был виден только ее профиль. Тонкий, чуть вздернутый нос, капельки пота над верхней губой крупного рта, аккуратный наклон четко очерченной скулы, светлые волосы. На ней был белый лифчик от купальника, лямки развязаны, так что блестящая от масла для загара смуглая спина была полностью открыта. Стремительная линия ее подбородка переходила в изгиб стройной шеи и широкие плечи, гладкая блестящая спина плавно сужалась к тонкой талии. Синие шорты из обрезанных джинсов низко сидели на спине, едва прикрывая то место, где раздваивались ягодицы.

— Мисс Шеллман? — произнес я.

— Не надо ничего говорить, — сказала она, по-прежнему не открывая глаз, лежа щекой на синем матрасе. — Доктор Парчейз хочет забрать свой катер?

— Нет. Майкл попал в беду.

Глаз открылся, такой светло-голубой на фоне темно-синего матраса.

— Что вы имеете в виду под «бедой»?

— Он в тюрьме.

— Как он там оказался?

— Его обвиняют в убийстве.

Она резко села, повернувшись кругом на матрасе. Теперь ее лицо было обращено ко мне. Одной рукой Лайза придерживала лифчик от купальника, чтобы он не свалился. Лицо ее относилось к тому типу, который Фрэнк наверняка бы назвал «лисьим» — худое и узкое, с выражением чуть более суровым, чем ожидаешь от девушки, которой никак не может быть больше восемнадцати лет. Светло-голубые глаза, длинные светлые ресницы. Мелко вьющиеся светлые волосы — словно вязаная шапочка на голове. Мисс Шеллман молча смотрела на меня.

— Именно так, — кивнул я.

— Но кого? Да кого же он мог убить?

— Свою мачеху и двух своих…

— Господи! — воскликнула Лайза и резко вскочила.

Она повернулась ко мне спиной, быстро завязала лямки лифчика и только потом потянулась к коричневой кожаной сумочке, которая валялась на палубе у вентилятора правого борта. Отвернула мягкий откидной клапан сумки и принялась рыться в ней в поисках пачки сигарет. Руки у нее тряслись, когда она вынула сигарету, зажала во рту и прикурила. Лайза выбросила спичку за борт. Сзади, с восточной стороны, в залив заходил парусник на моторном ходу, свернув паруса. Он проплыл мимо носа «Плоскодонки», ровно и плавно разрезая волны.

— Расскажите мне, что случилось, — попросила Лайза.

— Я же сказал вам: Майкл признался в убийстве.

— Полный бред!

— Почему?

— Майкл? Да не мог он такого сделать, — ответила она. — Человека добрее на всем белом свете не сыщешь.

— Сколько времени вы знакомы?

— Два месяца. Я переехала к нему в январе. Я приехала на рождественские каникулы и решила остаться.

— Сколько вам лет, Лайза?

— Семнадцать.

— Где вы жили до встречи с Майклом?

— С матерью. Мои родители разведены.

— Где живет ваша мать?

— В Коннектикуте.

— А отец?

— В Нью-Йорке.

— Они знают, где вы?

— Разумеется, — кивнула Лайза и выбросила сигарету за борт. Сигарета упала в воду с шипением. Парусник нашел себе место через три корабля от нас и заплыл туда путем сложных маневров. Женщина в оранжевом бикини закрепляла швартовы.

— Майкл сказал в полиции, что ему нужны были деньги, — продолжил я. — Для починки катера. Вам что-нибудь известно об этом?

— Думаю, он имел в виду утечку масла.

— Да, расскажите о ней.

— У нас течет масло привода. Майкл заметил это по счетчику, стрелка постоянно сползала на пятьдесят или шестьдесят. Потом он воспользовался щупом для проверки уровня масла. Долил масла. Но оно продолжало вытекать. Устранить эту неполадку — большая работа. Придется вынуть весь двигатель, поставить его на раму, вставить новую набивку и, думаю, еще и заменить электрод. В доке ему сказали, что это будет стоить примерно шестьсот долларов. Больше, чем мы с ним вместе в месяц зарабатываем.

— Где вы работаете, Лайза?

— В продовольственном магазине «Кросс-Ривер». Кассиром.

— А Майкл?

— Майкл — уборщик в ресторане «Леонардос».

— Вчера у него был рабочий день?

— Нет, в воскресенье у Майкла выходной.

— Значит, он находился тут, на катере?

— Да.

— Весь день?

— Поздно вечером он ушел.

— Куда?

— Не знаю.

— Вы его спросили?

— Да. Майкл ответил только, что скоро вернется.

— Во сколько это было?

— Сразу после того, как ему позвонили. Наверное, около…

— Позвонили?

— Да.

— Сюда, на катер? Здесь есть телефон?

— Нет, в офис заведующего доком. Он приходит за нами сюда, если кто-нибудь звонит нам и еще не очень поздно.

— Во сколько это было?

— Примерно в половине двенадцатого.

— Кто звонил?

— Не знаю.

— Вы спросили об этом у Майкла?

— Да.

— И что же он ответил?

— Мол, это не очень важный звонок. Затем он спустился в каюту, достал бумажник и поднялся обратно на палубу. Вот тогда-то я и поинтересовалась, куда он собирается, а Майкл сказал, что скоро вернется.

— Когда заведующий доком пришел позвать его к телефону, он упомянул, кто звонит?

— Просто сообщил: «Тебя к телефону, Майк». Он очень хорошо относится к Майклу. Ни за что он в это не поверит. Не поверит, и все.

— Вы обеспокоились, когда Майкл не вернулся?

— Нет, я не волновалась. То есть я не думала, что с ним что-нибудь произошло. Может, он познакомился с девушкой, ну, вы понимаете, и решил остаться у нее на ночь. Да, наверное, нечто подобное я подумала. У нас ведь с ним уговор: если я познакомлюсь с молодым человеком и захочу получше узнать его, то пожалуйста. Ну, и если Майкл с кем-то познакомится — то же самое. А мне можно с катера уехать в любой момент — просто собрать вещи и уйти. Такой уговор.

— Кто обычно платит за ремонт катера?

— О чем вы?

— Если что-нибудь сломается, то за ремонт платит Майкл или его отец?

— Обычно Майкл — так я предполагаю, по крайней мере, но точно не знаю. Я никогда не спрашивала его, кто за что платит. Майкл платит за бензин, за стоянку, это стоит два пятьдесят за фут, и еще шестьдесят пять долларов за подключение к электросети. Набегает сто восемьдесят пять в месяц примерно. Майкл всю мелкую починку делает сам. Но нынешняя поломка требует большого ремонта — эта утечка масла, так что, наверное, он бы попросил у отца денег, если вы об этом.

— Но Майкл сказал, что он пошел туда, чтобы взять денег в долг.

— Вероятно. Он очень гордый. Отец его за какого-то хиппи держит, потому что Майкл никак не может найти себя. Но он очень гордый. Я могу представить, что он попросит деньги в долг, но просто так — никогда в жизни. Майкл переживал, что ему приходится жить на катере бесплатно, отец позволяет ему брать катер, понимаете? Он твердил, что хочет купить собственный катер. Но время шло, отец совсем перестал выходить на катере в море — у Морин возникала морская болезнь, даже если бухту не покидали, не говоря уж о заливе. В общем, отец предложил Майклу жить на катере, а тот сказал — конечно, почему бы и нет? — Лайза изобразила, как Майкл пожимал плечами. — Но я знаю, что его это беспокоило. Понимаете, они не ладили. Майкл не какой-нибудь никчемный тип — просто он никак не может решить, что ему нужно. Он ведь уже поговаривал о том, чтобы вернуться к учебе. Я считаю, что это серьезно. Хочу, чтобы вы еще кое-что знали, потому что… Ну как Майкл мог убить ее? Зачем?

— Простите, но я вас не понимаю.

— Дело в том, что именно Морин поддерживала Майкла в решении вернуться в университет. Мне-то безразлично, будет он учиться или нет, лишь бы был счастлив. А Морин говорила с ним о будущем, спрашивала: неужели он хочет работать уборщиком в ресторанах всю жизнь? Они хорошо ладили, Майкл ее очень уважал! Конечно, он испытывал противоречивые чувства — ощущал себя виноватым, что обращается к Морин за советом, а не к родной матери. Но Майклу было непросто говорить о чем-то с родителями — и с отцом, и с матерью — из-за всей этой неприятной истории…

— Что вы имеете в виду? Какой истории?

— Ну, всех переживаний, связанных с разводом. Нелегко это, правда — хоть меня спросите. Майклу было всего десять лет, когда отец ушел из семьи, и двенадцать, когда тот женился на Морин. Это ведь для любого подростка и так тяжелый возраст, а уж если к этому прибавится развод… А его мать все только хуже делала, обоим детям заявила, что их отец с половиной женщин в городе заводил интрижки, и выставляла перед ними Морин просто какой-то очередной девкой. Короче говоря, отец хлебнул горя с Майклом и, думаю, еще этого не забыл.

— Что значит — хлебнул горя?

— Ну, я же вам только что рассказала.

— Вы упомянули, что развод родителей Майкл пережил тяжело.

— Да, конечно, но… Как в тот раз, в Виргинии. Да вы, наверное, знаете об этом.

— Нет. Расскажите, пожалуйста.

— Она отправила Майкла в военную академию.

— Да, мне известно.

— И его застукали за курением марихуаны. Генерал застукал. Майклу тогда было шестнадцать лет, и генерал лишил его поездки домой на весенние каникулы — «в весенний отпуск», так он выразился. Поэтому отец Майкла поехал к нему в Виргинию, а Майкл его даже и слушать не стал — сказал, чтобы убирался к черту.

— Прямо так и сказал?

— Заявил отцу, что прекрасно обойдется без него.

— А что еще?

— Ну, про поездку в Индию вы знаете…

— Нет.

— Майкл поступил в университет — после того, как унес ноги из этого заведения в Виргинии, а потом поехал сначала в Амстердам, затем в Индию, в Афганистан — да, кажется, туда, а может, в Пакистан. Ехал по «наркоманскому» маршруту, понимаете, в Амстердаме он прочно подсел на наркотики.

— Но сейчас Майкл с наркотиками дела не имеет?

— Нет, не имеет, — кивнула Лайза. — В любом случае тяжелых наркотиков он никогда не употреблял. Никогда не кололся и не стал бы. Майкл, может, и нюхал кокаин, когда находился в Европе — ничего об этом не знаю, но по Дании путешествовал с одной наркоманкой. Я говорила об ЛСД — в Голландии он подсел на кислоту. И на травку, конечно. Но кто ж травы-то не курит? — усмехнулась она, пожав плечами. — Дело в том, что за все это время он ни разу не написал отцу. Довел его до умопомешательства — теперь сам это признает. Отец и в американское посольство обращался, и в Вашингтон, пока Майкл лазал по Гималаям, нюхая цветочки и красил волосы и бороду в рыжий цвет у горных монахов. Майкл писал отцу про пауков, которые водились в хижине, где он останавливался. Больших пауков. Рассказывал ему про них, чтобы еще больше его разволновать — только за этим. И никогда не писал на письмах обратного адреса. «Я в горах. Точка. С монахами и пауками». Гор там хватает. — Лайза покачала головой. — Я это к тому, что отношения с отцом у него были натянутые. Они потихоньку налаживались, но все равно оставались натянутыми.

— А отношения с матерью?

— С матерью? Вы знакомы с ней?

— Да.

— Ну тогда представляете эти отношения. Это человек, который всех доводит до белого каления. Майкла она вечно посылает вести переговоры — передай отцу то, передай другое. Звонит ему по три-четыре раза в неделю, посылает письма. Достала.

— Поэтому он и разговаривал не с ней, а с Морин?

— Ну, он и со мной тоже разговаривал, но это другое дело. Мы же с ним любовники.

Я взглянул на нее внимательнее. Ей было семнадцать лет, еще одно дитя развода: мать в Коннектикуте, отец в Нью-Йорке — или наоборот? Родители знают, где она, — так она сказала и бросила сигарету за борт, резко, как родители выбросили ее за борт из своей жизни — по крайней мере, ей могло казаться, будто выбросили. «Они знают, где я — да уж…» — сигарета шипит, коснувшись воды, как шипит последний звук в этом ее «да уж…» — и в молчании, как эхо, слышится невысказанное продолжение: «Они знают. И им плевать».

Мне хотелось спросить у нее… Сказать ей… Поговорить о том, как это было, когда ее родители разводились. Узнать, как она отреагировала — когда это случилось, сколько лет вам было, Лайза? Кто из ваших родителей решил развестись? Была ли в этом замешана другая женщина? Вы когда-нибудь видитесь со своими родителями, Лайза? С отцом? Что он за человек? Вы его любите и уважаете? Простили отца за то, что он ушел? И простите ли когда-нибудь? Я смотрел ей в глаза — в то будущее, которое столь смутно представлял и еще менее того — осознавал, каким оно будет. Мое будущее. Будущее моей дочери.

— К Майклу пускают посетителей? — спросила Лайза.

— Пока нет, — ответил я.

— Где он сейчас?

— В полиции. В здание напротив его вряд ли переведут до завтрашнего утра.

— Но вы же сказали, что он в тюрьме?

— Да. Там есть камеры.

— Что мне теперь надо делать? Куда идти?

Офис начальника доков располагался вплотную к мотелю — две белые входные двери, одна рядом с другой на фоне облицованной красным гонтом постройки. Я постучал — никто не отозвался. Тогда я подергал за ручку — дверь была закрыта. Я зашел в мотель и спросил у женщины за стойкой, где найти начальника доков. Она сказала, что здесь его сейчас нет. Я опять вышел на улицу и обогнул здание. Пожилой человек с седеющей шевелюрой склонился над клумбой с геранью, вскапывая песчаную почву совком. На нем была старая, грязная яхтенная кепка, низко надвинутая на один глаз, полосатая футболка, синие джинсы и потертые топсайдеры.

— Сэр, простите… — начал я.

— Что? — произнес он, не поднимая головы.

— Я ищу начальника доков.

— Вы его нашли.

— Меня зовут Мэттью Хоуп.

— Дональд Уичерли, — представился он и рывком поднялся. — Чем могу быть полезен?

— Мне нужно задать вам несколько вопросов касательно телефонного звонка, на который вы ответили вчера вечером.

— Зачем?

Его глаза были такого же цвета, как небо у него над головой. Теперь они сузились в щелки и подозрительно изучали меня. Уперев руку с совком в бок, он стоял в угловатой позе, выражавшей ожидание — высокий, худощавый человек с обветренным лицом, который хотел знать, почему у меня к нему возникли вопросы, и, вероятно, раздумывал, следует ли вообще на них отвечать.

— Я адвокат, — произнес я. — Я здесь насчет Майкла Парчейза.

— Вы адвокат Майкла?

— Да. То есть, собственно, я адвокат его отца.

— Так чей же? Майкла или отца?

— Отца. Но сюда я пришел ради Майкла.

— С его ведома или без?

— Ему известно, что я тут. — Я лгал. Но мне нужна была информация, и я уже начал сожалеть о том предварительном допросе. — Майклу позвонили вчера вечером, примерно в одиннадцать тридцать.

— Так вы спрашиваете меня или сами все рассказываете?

— Вы подняли трубку?

— Я.

— Где?

— В офисе.

— Кто ему звонил?

— Не знаю. Человек не представился.

— Это была женщина?

— Да, женщина.

— Вы можете примерно определить возраст?

— Нет, сэр, вряд ли.

— А что именно она говорила?

— Спросила, Бухта Пирата ли это, и я ответил, что да. Она спросила, можно ли ей поговорить с Майклом Парчейзом. Я сообщил, что он у себя на катере, и мне придется идти за ним. Она сказала, не буду ли я так любезен сходить за ним, и я отправился на катер.

— Что дальше?

— Майкл пришел в офис вместе со мной и поговорил с ней.

— Вы слышали их разговор?

— Только самый конец. Я пошел к себе в квартиру за одной бумагой, которую мне нужно было пришпилить на доску объявлений. Когда вернулся, Майкл все еще говорил.

— Что именно?

— «Я сейчас приеду», — потом добавил: «До свидания», — и повесил трубку.

— Вы не слышали — он не упоминал никаких имен?

— Нет, сэр, не слышал.

— Сказал ли он вам что-нибудь после того, как повесил трубку?

— Произнес: «Спасибо, мистер Уичерли».

— И все?

— Да, сэр.

— Он не сообщил, куда пойдет?

— Нет, но, думаю, Майкл поехал туда, куда обещал этой женщине. — Он сделал паузу и посмотрел мне в лицо. — Если верить тому, что, как я слышал, говорят по радио о том, что он якобы сделал — то, значит, поехал прямиком на Джакаранда-драйв и убил трех человек. Вот куда он якобы ехал, и вот что он якобы сделал. — Он покачал головой. — Но я вам вот что скажу, мистер Хоуп. Мне в это верится с трудом. Я не знаю второго такого прекрасного парня, как Майкл Парчейз. Правда. Его родители развелись, когда ему было двенадцать лет. Уверен, вы в курсе, вы ведь адвокат его отца.

— Совершенно верно.

— Мальчику нелегко было пройти через такое. Однажды у нас с ним состоялся разговор. Майкл сказал, что только сейчас начал потихоньку от этого отходить, а ведь сколько лет прошло. В общем, когда я услышал по радио, что он убил жену отца и двух своих сестер… Эти девочки ему сестрами приходились, мистер Хоуп. В них текла кровь его отца — и в них, и в Майкле, одна и та же кровь. Когда бы ни говорил о них, он называл их сестрами — не сводными сестрами, нет. «Сестры то, сестры это» — иной раз и не поймешь, что он не о своей родной сестре говорит. Да ведь это и так все ерунда, правда? Важно только, как ты к ним относишься. Майкл этих маленьких девочек любил. А с тем, кого любишь, не сотворишь такого, как по радио говорят. Не сделаешь, и все тут.

«Но Майкл сам сказал, что сделал», — напомнил я себе.

 

Глава 9

Из телефонной кабинки в ресторанчике на набережной я позвонил Эренбергу и сказал, что хотел бы поговорить с Майклом Парчейзом как можно скорее. Он ответил, что тот еще «на обработке», и спросил, не могу ли я зайти позднее, во второй половине дня.

— Что вы имеете в виду под словами «на обработке»? — поинтересовался я.

— Его регистрируют, фотографируют, берут отпечатки пальцев, образцы волос и крови — мы имеем право все это делать, адвокат, он обвиняется в убийстве первой степени. Все образцы отправим в государственную лабораторию в Таллахасси. Я не знаю, сколько времени у них займет сравнить образцы его волос с теми, которые мы собрали вакуумным насосом с тел убитых. Вероятно, там ничего нет. Но готов побиться об заклад, что кровь на его одежде — их, — произнес детектив и добавил: — А что вы думаете о его показаниях?

— Не знаю, что и думать.

— Ясно.

— Когда мне можно будет увидеть его?

— До половины пятого подождете?

— Буду там в это время, — ответил я и повесил трубку.

Я вынул из кармана еще один десятицентовик, вставил его в щель автомата и набрал номер Агги. Она взяла трубку, запыхавшись.

— Была на пляже, — сообщила Агги. — Неслась в дом со всех ног. А ты где, Мэтт?

— В ресторанчике в Бухте Пирата. Ты одна?

— Да.

— Можно приехать?

— Сейчас?

— Да.

— Ладно. Припаркуйся на общественном пляже и приходи со стороны океана.

— Буду там к трем.

— Жду.

Мы оба знали, как это безрассудно, но нам было наплевать. Калуза на пике туристического сезона — неподходящее место для любовников. Агги и я начали встречаться в мае, год назад. Туристы уехали вскоре после Пасхи, и нам было нетрудно отыскать себе место, где мы могли бы уединиться. Но накануне Рождества, когда резкие крики «снежной птицы», серого юнко, снова зазвучали в наших краях — повсюду, начиная от Тампы на юге и до самого Форт-Майерс, словно выстроился один непрерывный электрический забор из неоновых вывесок «Мест нет», потрескивавших и мерцавших у каждого отеля. В январе нам удалось провести выходные вдвоем на Тарпон-Спрингс. Когда мы оттуда вернулись, город по-прежнему был переполнен туристами. Каждый раз, как я видел на бампере машины наклейку «Калуза любит туристов», меня так и тянуло посильнее нажать клаксон. В тот месяц я и пришел к Агги домой впервые, и с тех пор приходил туда по меньшей мере раз в неделю, а иногда и чаще. А в начале февраля мы решили попросить своих супругов о разводе. Мы приняли это решение, поскольку не были склонны к разврату. Мы были просто людьми, нас угораздило полюбить друг друга, когда мы уже состояли в браке.

Да-да, судья так и скажет нам — вы сама порядочность, бедные невинные крошки, заблудившиеся в лесу, которые последние пять месяцев трахались по мотелям до потери сознания — да что там по мотелям, в собственном доме этой женщины, врали, обманывали и воровали — именно воровали! Да, именно этим вы и занимались — ведь вы не сможете, прямо глядя мне в лицо, отрицать факт воровства? И я говорю не только о времени, которое вы воровали то в том, то в этом доме свиданий, не только о жарких часах, какие вы провели в объятиях друг друга. Нет. Я говорю о тех ценностях, которые вы украли каждый из своего дома: доверии, любви и чести. А их вы, согласно контракту, должны были дарить своему дому. Вы бессовестно украли их. Да, вы лжецы, обманщики и воры. А я отвечу: «Да, ваша честь, вы правы». Но в этом-то и дело — понимаете?

Я положил свой пиджак на заднее сиденье автомобиля, снял галстук и расстегнул две верхних пуговицы на рубашке. Оставил ботинки и носки на пассажирском сиденье спереди, закрыл дверцу и двинулся на пляж. Несмотря на то что сейчас в восточной части нашей береговой линии опасались акул, здесь находились купальщики. Кулики ходили по кромке воды, в небе кричали чайки. Катамаран с парусом в красную и белую полоску бесшумно скользил по волнам залива.

Дом Агги на Уиспер-Кей располагался примерно в двухстах ярдах от кромки воды. Мелкий как пыль белый песок был на этой оконечности пляжа крупным. Из него повсюду торчали клочки высокой травы, росли островки пальм, а к задней стене дома тянулась тропинка, намеченная круглыми каменными плитами, положенными на неравномерном расстоянии друг от друга. Дом стоял на сваях — современная двухэтажная постройка из серой, кипарисовой древесины, с обилием стекла, в котором сейчас отражалось предвечернее солнце. Пожилая женщина в цветастом домашнем платье, наклонившись, собирала ракушки у самой линии прибоя. Она не подняла головы, когда я свернул с пляжа и прошел мимо пальм в сторону затененного бассейна, располагавшегося на нижнем ярусе.

Я всегда радовался при виде Агги. Однажды сказал ей, что именно так и понял, что люблю ее: я всегда радовался, когда ее видел. Это была почти мальчишеская радость. Широкая улыбка, расплывавшаяся на моем лице помимо моей воли. Неодолимое желания обнять Агги. Я так и сделал сейчас — в ту же секунду, как вошел в тенистый коридор, облицованный плиткой, где она ждала меня. Улыбаясь, я обнял Агги, поцеловал в закрытые глаза, потом в губы и отстранился, чтобы взглянуть на нее.

Агги была в белом купальнике-бикини, оттенявшем ее загар — только над лифчиком виднелась тонкая полоска незагорелой кожи. Длинные черные волосы, прямые и гладко расчесанные, как у Клеопатры, серые глаза, рот, может, чересчур крупный для такого лица, нос — почти безупречный, с крошечным белым шрамом на переносице. Порой, когда находился от нее далеко, я вызывал в своем воображении картины, которые, вне всякого сомнения, были ложными — ее волосы не могли быть такими черными, как я их рисовал, глаза — столь светлыми, а улыбка — лучезарной. А потом я снова оказывался рядом с ней, и радость просто видеть ее мгновенно сменялась признанием того, сколь необыкновенно красивой Агги была и на самом деле.

Я обнял ее за талию, и мы прошли по знакомому, выложенному плиткой коридору, мимо высоких папоротников в белых горшках, вверх по темным деревянным ступеням винтовой лестницы с коваными черными перилами. Окно здесь выходило на запад. Узкое, оно тянулось высоко вверх. Сейчас, когда солнце зависло между небом и океаном, оно полыхало оранжевым. Гостевая комната располагалась на верхнем этаже дома, и единственная стена с окном находилась под таким углом к западу, что не позволяла видеть закат, но это не защищало от яркого света. Другая стена комнаты была обращена ко внутренней лагуне, сплошь заросшей болотной травой, и песчаному пляжу, который приближался к восточной стороне дома, где виноград веером распластался на деревянной стене.

Мы уже давно не раздумывали, что делать в этом доме, когда мужа и детей Агги нет. Она сняла купальник, едва мы переступили порог комнаты, я быстро разделся, мы легли в постель и беззастенчиво предались любви. Оранжевый свет из лестничного окна проникал в комнату через дверь, которую мы специально оставили приоткрытой, чтобы вовремя услышать любые звуки с нижнего этажа. Губы Агги были солеными от морской соли.

Потом мы говорили шепотом, сначала обмениваясь постельными банальностями, взаимными уверениями, универсальными штампами: «Хорошо было?» — «Да, а тебе?» Агги закурила, села посередине кровати по-турецки и держала маленькую пепельницу в ладони левой руки. Я не курю — уже семь лет как бросил. Я смотрел на нее. Раскрасневшиеся после секса ключицы и грудь постепенно бледнели. Пот мелкими капельками блестел на ее лице, волосы на висках были влажны. Она спросила, не разболелся ли мой локоть опять, и я ответил, что да — как она догадалась? Агги красочно описала акробатический трюк, который мы с ней проделали три минуты назад, и изобразила, как меня перекосило, когда я переносил вес с одной руки на другую. Я рассмеялся. Она сказала, что любит, когда я смеюсь, и жарко поцеловала меня. Часы на комоде тикали, унося одну за другой оставшиеся минуты дня.

Мы ни на мгновение не забывали, как мало у нас времени. Много нужно было сказать друг другу, но на часах уже было три сорок семь, и мы приблизились к опасному моменту, когда нас могли неожиданно застать. В понедельник Джули занималась игрой на гитаре. Отец должен был забрать ее в четыре тридцать, а к этому моменту я уже должен был уехать из его дома — оставив его жену одну. Джеральд-младший находился в школе, и после тренировки по баскетболу его должна была привезти одна из матерей одноклассников, участвовавших в клубе родителей-автомобилистов, по очереди доставляющих детей домой. Раньше сумерек его ждать не приходилось. Видимо, нам ничто не угрожало. Однако в воздухе ощущалось напряжение.

Агги было тридцать четыре года. Она постоянно жаловалась, что ее образование и квалификация ушли коту под хвост — Агги окончила Рэдклифф-колледж и к моменту знакомства со своим мужем работала психиатром в социальной службе Бостона. Тогда ей исполнилось двадцать три года. Она вышла за него замуж через год и бросила работу на шестом месяце беременности. Теперь она сетовала на посудомоечную машину и на клуб родителей-автомобилистов, пользовалась услугами приходящей домработницы три раза в неделю и коротала долгие одинокие часы матери и жены. Но в то же время Агги осуждала свою жизнь гедонистки и признавала, что обожает всю эту роскошь — возможность, пока дети в школе, играть в теннис, или совершать в длинные прогулки по пляжу, или просто сидеть на солнышке и читать. Да, Агги любила лень и свободу — она сама это признавала. Но если я осмеливался высказать предположение, что ей самой это нравилось, она немедленно обвиняла меня в сексизме.

Однажды я рассказал ей длинную историю про вьетнамского пилота, который водил выкрашенный в серый цвет русский самолет. Это, возможно, был вообще самый лучший пилот в Северном Вьетнаме. Но когда среди вьетнамцев прошел слух, будто американцы собираются посадить за штурвал своих самолетов женщин и послать их против него, он наотрез отказался совершать боевые вылеты. Его серый русский самолет простоял на земле до конца войны, и когда американские пилоты пролетали над ним, они показывали на него пальцем.

— Знаешь, как они его называли, Агги?

— Нет. Как?

— Мужской шовинистический МИГ.

— Очень смешно, ха-ха.

Агги очень серьезно относилась к тому, что она женщина. Когда я говорил, что она, вероятно, только потому завела со мной роман, что ей на месте не сиделось, она отвечала, что не нужно обесценивать наш совместный опыт и добавляла:

— Конечно, мне не сидится на месте. Тебе бы тоже не сиделось, если бы тебе нечего было делать кроме как получать удовольствие от жизни целый день!

Сегодня Агги рассказала мне про пьесу, которую репетировала вместе с местным любительским театром. У нее возникли разногласия с режиссером. Утром на репетиции он повысил на нее голос: «Да говорите же громче, бога ради!» К этому моменту она уже сорвала себе голос от крика. Агги посмотрела на него испепеляющим взглядом поверх пустых театральных рядов и посоветовала приобрести слуховой аппарат. Остальные актеры расхохотались, а режиссер сказал:

— Мило, Агги, очень мило, — и выбежал из театра.

Теперь ей было очень неудобно, и она хотела, чтобы я посоветовал ей, что делать. Режиссер так и не вернулся на репетицию. Вышел из театра, и все. Может, позвонить ему и извиниться? Репетиции пьесы продолжались уже три недели, и на эту субботу намечалась премьера. Приду ли я на открытие?

Я ответил, что при всем желании не смогу — как я объясню Сьюзен, зачем мне идти на постановку любительского театра? Агги засмеялась:

— Ты хочешь сказать, что «Плуг и звезды» — не самая твоя любимая пьеса?

Смех ее прозвучал натянуто, и я поначалу не сообразил почему. Агги никогда не относилась к этому любительскому театру серьезно, и роль в пьесе у нее была маленькая. Мы даже шутили, когда она наконец согласилась играть ту роль, которую ей предложили.

— Я играю проститутку, — сказала она тогда. — Как ты думаешь, они мне ее предложили, потому что это мой типаж?

— А почему ты на роль согласилась?

— Нэнси уговаривала меня. Да и потом — какая возможность помелькать голыми ногами в чулках! — улыбнулась Агги.

Но теперь она молчала, выражение глаз было сердитым, губы сжаты. Я спросил, в чем дело, и она повторила то, что уже говорила мне много раз. Упирала на то — и было это скорее мольбой, чем обвинением, — что я недостаточно ценю ее. Думаю только о Сьюзен, что это о жене я беспокоился — как объяснить ей, зачем мне идти смотреть пьесу в исполнении каких-то любителей?

— К черту Сьюзен! — воскликнула Агги. — Как насчет меня? Как ты мне можешь объяснить, что не придешь смотреть пьесу, в которой играю я?

— Да я же не знал, что эта пьеса тебе так важна.

— Она не важна. Но почему ты не сказал ей вчера вечером?

— Что?

— Когда я говорила с тобой сегодня утром по телефону…

— О, понимаю-понимаю — значит, это еще с самого утра тянется…

— Да, с самого утра. Ты сказал…

— Я помню, что сказал.

— Ты сказал, что ты чуть не сказал ей вчера вечером. Почему «чуть не», Мэтт?

— Зазвонил телефон, и…

— Значит, если бы телефон не зазвонил…

— Да, дело в звонке. Дело в том, что…

— Мэтт, ты собирался ей сказать уже целый месяц. Каждый раз тебя что-то останавливает. То телефон звонит, то кот написает на пол в кухне… А теперь ты еще смеешься. Что такого смешного я сказала?

— Что кот написает на пол в кухне.

— А мне совсем не смешно, извини. Мне кажется, что тебе нравится положение вещей, когда у тебя есть и жена, и любовница, с которой ты спишь по средам.

— Сегодня понедельник.

— Мэтт, не смешно. Если не желаешь рассказать Сьюзен про нас, я бы предпочла…

— Но я собирался рассказать ей.

— Тогда почему до сих пор… Да ну к черту! — воскликнула Агги, рывком соскочила с кровати и зашагала по комнате.

Босые ноги шлепали по плиточному полу. Я взглянул на часы. Минутная стрелка, к сожалению, уже порядком отклонившаяся вправо от вертикали, знаменующей начало нового часа, дрогнула и продвинулась вперед на одно деление. Часы тикали как сумасшедшие, день близился к завершению. Я хотел уладить с Агги это дело миром, я слишком любил ее, чтобы уехать, когда она находилась в таком раздерганном состоянии. Но я собирался выбраться в центральную часть города, прежде чем Эренберг уйдет с работы, да и — отметил я не без укола собственному самолюбию — мне было страшно, что Джеральд Хеммингс явится домой и застанет меня и свою жену в чем мать родила. Я подошел к Агги. Она стояла у окна, скрестив руки на груди. Я обнял ее.

— Агги, не понимаю, зачем мы ссоримся?

— А я думаю, что понимаешь.

— Объясни, пожалуйста.

— По одной простой причине. Ты меня не любишь. Поэтому мы и ссоримся.

— Я тебя люблю.

— Одевайся. Уже поздно, Мэтт.

Я молча одевался. Агги смотрела, стоя у окна, как я застегиваю рубашку.

— Больше я тебя просить не стану, Мэтт, — произнесла она. — Скажешь ей, когда хочешь. Если хочешь.

— Я скажу ей сегодня вечером.

— Конечно, — улыбнулась Агги.

Улыбка напугала меня больше, чем все ее слова. У меня возникло чувство, будто что-то вот-вот закончится — без предупреждения.

— Давным-давно, — продолжила Агги, — я тебя спросила, уверен ли ты. Тогда, в мотеле, в первый раз. Помнишь?

— Да. И я ответил, что уверен.

— Так будь уверен и на сей раз тоже, Мэтт.

— А ты уверена?

— Да, дорогой, — вздохнула Агги.

Я притянул ее к себе и крепко обнял.

— Иди лучше, — промолвила она. — Уже много времени.

— Я скажу ей сегодня.

— Не обещай.

— Я обещаю.

Мы поцеловались. Отстранившись, я вновь взглянул на Агги. Она явно хотела что-то сказать, но колебалась, а потом наконец произнесла:

— Каждый раз, когда ты покидаешь меня и возвращаешься к ней, мне кажется, это навсегда. Я удивляюсь, когда ты снова приходишь. Я даже удивляюсь, когда ты опять звонишь.

— Я люблю тебя, Агги.

— Любишь?

Она опять улыбнулась. Улыбка появилась неожиданно и тут же исчезла. Взгляд ее светло-серых глаз следил за моим лицом. Я поцеловал Агги еще раз, отвернулся и направился к двери. Вертикальное окно в холле превратилось в одну сплошную кроваво-красную полосу.

Коридор на третьем этаже был длинным и узким. Шлакобетонные стены, крашенные бежево-желтой краской. Водопроводная труба тянулась вдоль одной стены, а вдоль другой — подвесной воздухопровод. Освещение в коридоре было искусственным, ряд прикрытых пластиком креплений для ламп с равномерными интервалами располагался между водопроводной трубой и воздухопроводом. Посередине коридора по правую руку стоял кулер для воды. В этой же стене виднелись открытые двери, через них в горчичный полумрак коридора проникал зеленоватый свет.

Десять минут назад Эренберг встретил меня на втором этаже и препроводил к лестнице, ведшей наверх, к камерам заключенных. Тюремный надзиратель впустил нас на третий этаж, а потом удалился к себе, чтобы ответить на телефонный звонок. Дверь в дальнем конце коридора была металлической — даже на расстоянии это было заметно. На уровне глаз в ней имелся маленький стеклянный прямоугольник. Металлическая пластина вокруг замочной скважины была покрашена в красный цвет. Единственное яркое пятно на весь коридор. Казалось, здесь все состояло из камня и металла — архитектура, продиктованная необходимостью. Тюрьма. Она и выглядела как тюрьма, хотя пока я и не видел ни одной камеры.

Мы ждали снаружи кабинета, в котором заключенных фотографировали и брали у них отпечатки пальцев. Я видел, что там внутри — фотоаппарат, поставленный на деревянную раму регулируемой высоты. Сверху к раме был прикреплен софит. Напротив фотоаппарата у стены стоял стул, над ним висел прибор, совмещавший в себе электронные часы и календарь с указанием числа и дня недели. Стрелки на часах показывали четыре тридцать восемь, дата значилась как 1 МАР, день недели — ПОН. Наверное, Майкл сидел на этом стуле еще совсем недавно. Здесь его сфотографировали — на фоне приборов, на каких значились дата, время и место, а вдобавок — номер, под которым теперь значился он сам.

— Детективу ди Лука удалось побеседовать с мисс Луизой Верхааген — кажется, так она произносит свою фамилию, — сообщил Эренберг. — Это одна из медсестер, работающих с доктором Парчейзом. Я расскажу вам, чем занимался я, мистер Хоуп. Я исходил из предположения, что у человека, лгущего и о том, почему он прежде времени уехал с партии в покер, и о том, куда отправился позднее, имеется красотка, которую он посадил где-то дожидаться. Помните, как я спросил доктора Парчейза, не ходил ли он налево? И как он ответил, что счастливо женат — уйдя, однако, от прямого ответа. Ну вот, ди Лука и поговорил сегодня во второй половине дня с мисс Верхааген — после того как вы уехали отсюда, и хотя она не подтвердила моих подозрений касательно того, что наш доктор ходит налево, но и не опровергла их. Собственно, начала она с того, что сообщила нам, что ему часто звонит женщина по имени Кэтрин Бренет, но она, однако, не его пациентка. Замужняя женщина, муж врач. Это, конечно, не означает, что доктор Парчейз поехал домой и убил жену и дочерей. Но может, на момент убийства он находился с миссис Бренет. Следовательно, мне нужно побеседовать с леди и выяснить, так ли это было в самом деле.

— Зачем? — спросил я.

— Как зачем?

— У вас уже есть признательные показания молодого человека.

— Да, не отрицаю. Но в них есть нестыковки, которые я никак не могу объяснить. Верите или нет, мистер Хоуп, но мне совсем не хочется посылать этого парня на электрический стул. Нет, не в нашем случае, когда у мамаши и папаши в алиби такие дыры, что сквозь них может спокойно проехать грузовик. Мы прочесали квартал, где живет его мать, словно клопоморы в поисках последнего насекомого. Дом на противоположной стороне улицы выставлен на продажу, и там нет никого, кто мог бы подтвердить время ее ухода и прихода. Никто из соседей не видел, чтобы у нее этой ночью горел свет. Она утверждает, будто смотрела телевизор в комнате, выходящей окнами на внутренний двор. Допустим. Но большинство соседей говорит, что дверь в гараж ни разу не открывалась за весь день. Это заставляет меня задаться вопросом — она целый день находилась дома или целый день отсутствовала? Например, мистер Хоуп, — чисто гипотетически, — она собиралась совершить убийство. Не могла ли она в таком случае уехать из дома в пять или шесть часов утра, провести день, а потом вернуться домой в два или три часа следующей ночи — и никто бы ничего не заметил? О, я про нее еще не все выяснил, далеко не все. Да и про доктора тоже. А молодой человек… Есть в его показаниях нечто, что заставляет поверить, что это действительно совершил он, но есть и обратное. Например, я до сих пор не понимаю, зачем он вдруг схватил нож. А вы?

— Я тоже.

— Представьте, сидит за столом, ведет приятную беседу и вдруг ни с того ни с сего хватает нож и бросается с ним за ней в спальню. Я не могу придумать этому никакого объяснения, — покачал головой Эренберг. — Это в высшей степени загадочно для меня. А для вас?

— Да.

— В то же время он мнется и топчется на месте, когда дело доходит до объяснений, почему он боялся идти в полицию. Мол, полицейские подумают о нем еще что-то худшее. Возникает предположение: а не надругался ли он над этой женщиной сексуально, а то и над этими двумя девочками? Это могло бы объяснить убийство. Понимаете, у него нет объяснений, зачем он их убил. Да, есть много случаев, когда люди совершают убийство в затмении, от бешенства, и потом не помнят, зачем это сделали. Но я по-прежнему нахожу это в высшей степени странным. Правда. Разве что он их изнасиловал. Или пытался изнасиловать. Он сказал, что он обнимал и женщину, и ее дочерей. Я теряюсь в догадках, как это понимать, учитывая специфику данного случая. Есть у вас какие-нибудь идеи на сей счет?

— Нет, — ответил я.

Я не сказал ему, что Майклу позвонили в одиннадцать тридцать вчера вечером, перед тем как он поехал в дом своего отца. Именно об этом я хотел поговорить с Майклом.

— Если он не совершил над ними сексуального насилия, почему он думал, будто полиция может так решить? Я имею в виду, если он уже убил кого-то, то с какой стати ему переживать, что он их обнимал? Его должно было бы беспокоить, что полиция обвинит его в убийстве. Нет? Никак не могу взять в толк, — тяжело вздохнул Эренберг. — Я собираюсь взять показания у этой Бренет — она владелица цветочного магазина на Саут-Бэйвью, в котором сама же и торгует. Хочу выяснить, действительно ли доктор находился у нее вчера вечером. Если да, то я могу понять, зачем он мне солгал. Ведь проблем не оберешься, если подобное всплывет.

— Разумеется.

— Но это, однако, никак не объясняет то, почему парень врет. Не врет, а не говорит всей правды. Нет ли у вас тоже ощущения, что молодой человек всей правды не говорит?

— Не знаю.

— Да, — вздохнул Эренберг и взглянул на часы. — В больнице сейчас делают вскрытие, и скоро мы узнаем, имеются ли какие-либо травмы в районе половых органов и обнаружатся ли у женщины или у девочек следы спермы. Одежду, которую мы послали в Таллахасси, проверят на предмет выделений из влагалища женщины. В этом деле для меня много неясного. Слишком много всего…

К нам снова вышел тюремный надзиратель, извиняясь, что заставил нас ждать так долго. Пока мы шли по коридору, он рассказывал нам, что звонила его жена, у которой барахлила стиральная машина. Мы приблизились к стальной двери в конце коридора, он достал связку ключей, пристегнутую к ремню, и вставил в скважину ключ, помеченный красным. Повернув ключ, распахнул перед нами тяжелую дверь. Отсюда начинались решетки. Решетки множились — одна за другой, как зеркала в ярмарочной комнате смеха. Передо мной была огромная клетка, разделенная решетками на серию отсеков, в каждом из них были койки, раковины и унитазы.

— Мужское отделение тюрьмы, — пояснил надзиратель. — Для заключенных образцового поведения.

Мы прошли по узкому проходу вдоль решеток, резко повернули направо и оказались в тупике. Там располагались две камеры. Майкл находился в той, что находилась ближе к повороту. Надзиратель воспользовался тем же ключом с цветовой маркировкой, чтобы открыть дверь — красный ключ и кроваво-красная скважина. Майкл был в тюремной одежде: темно-синих брюках, светло-голубой джинсовой рубашке, черных ботинках и носках. Он сидел на единственной койке в камере, положив руки на колени, в той же позе, в которой я застал его, когда он сидел в одежде, перепачканной кровью, в кабинете детектива. К внутренней стене была приделана белая раковина с двумя кранами, приводившимися в действие кнопками. Тут же стоял и фаянсовый унитаз без сиденья и крышки, на котором там, где он крепился к стене, лежал рулон туалетной бумаги. Справа от него на горчичной краске стены какой-то заключенный нацарапал: «Я НУЖДАЮСЬ В ПСИХИАТРИЧЕСКОЙ РЕАБЕЛИТАЦИИ» — с ошибкой в последнем слове. Другой написал на стене свое имя, а рядом с ним нарисовал прямоугольник, разделенный пополам единственной чертой — может, изобразив таким образом устройство камер здесь, в конце коридора, сгруппированных по две и зеркально повторявших друг друга. На койке, крепившейся к стене, был постелен грязный поролоновый матрас без простыни — и все. Я вошел в камеру, и, когда надзиратель запер за мной дверь, мне стало казаться, будто я тоже заключенный.

— Крикните, когда захотите выйти, — сказал он и удалился вместе с Эренбергом по коридору.

Они завернули за угол и скрылись из виду. Я слышал, как щелкнули затворы в замке тяжелой стальной двери, как она со скрипом отворилась и с лязганьем закрылась. Снова щелкнули затворы.

— Как ты, Майкл? — спросил я.

— Нормально, — ответил он.

— Они хорошо с тобой обращаются?

— Неплохо. Они у меня немного волос состригли — имеют право так делать?

— Да.

— Еще и с лобка. Зачем им это понадобилось?

— А ты как думаешь, Майкл?

— Не знаю.

— Будут проводить сравнительные анализы.

— Анализы чего?

— Всех волос, какие только найдут на телах убитых. Станут сравнивать все, что обнаружат, с твоими волосами.

— Зачем?

— Майкл, они хотят понять, имело ли место изнасилование.

— Я же сказал им, что нет. Рассказал все, что случилось прошлой ночью. Чего же им еще…

— Ты им не сообщил про телефонный звонок.

— Какой звонок?

— Я был на катере этим вечером. Говорил с Лайзой Шеллман, она сказала мне…

— Лайза идиотка.

— Она сказала мне, что вчера вечером тебе позвонили.

— Никто мне не звонил.

— Начальник доков, Майкл, взял трубку — и он уже это подтвердил. Он пошел на катер и позвал тебя к телефону, ты явился к нему и говорил с какой-то женщиной…

— Не говорил я ни с какой женщиной!

— Ты хочешь сказать, что в половине двенадцатого вчера вечером тебе не звонила никакая женщина?

— Мне никто не звонил вчера вечером — ни в половине двенадцатого, ни когда-либо еще.

— Майкл, это ложь!

Он отвернулся.

— Зачем ты лжешь?

— Я не лгу.

— Вчера вечером тебе позвонила женщина, начальник доков готов это показать под присягой. Итак, кто она?

— Никто.

— Майкл, но человек слышал, как ты сказал, что сейчас приедешь. Куда ты должен был приехать?

— Никуда. Он неправильно расслышал. Вы про мистера Уичерли говорите?

— Да.

— Он глухой. Глухой старик. Откуда он может знать…

— Мистер Уичерли не глухой, Майкл. Он все прекрасно слышит. Так куда ты должен был приехать?

Он молчал.

— Майкл!

— Домой, — произнес он.

— Домой к отцу?

— Да.

— Кто звонил тебе, Майкл?

— Морин. Мне позвонила Морин.

— Что ей было нужно?

— Сказала, что хочет увидеться со мной.

— Зачем?

— Она сказала — приходи.

— Для чего?

— Хотела поговорить.

— Она сказала, что твоего отца нет дома?

— Она сказала, что… что они там втроем.

— Морин и твои сестры?

— Да, девочки.

— И она хотела, чтобы ты приехал?

— Да. Она сказала, что она будет ждать меня.

— Хорошо, Майкл. Что случилось, когда ты приехал? О чем вы говорили? Ты сообщил детективу Эренбергу, что вы пошли в кухню.

— Да, так и было.

— О чем вы беседовали?

— Не помню.

— Постарайся вспомнить. Говорила ли она тебе, зачем ей понадобилось, чтобы ты приехал?

— Она была напугана.

— Почему?

— Не знала, что делать.

— В каком смысле?

— Не знаю.

— Но она сказала тебе, что она напугана?

— Да.

— А потом?

— Не помню.

— Морин сказала что-то, что тебя разозлило?

— Нет… мы… мы всегда прекрасно ладили. Мы… Нет.

— Ты взял и вдруг ни с того ни с сего потянулся за ножом и стал гоняться за ней по всему дому?

— В спальне… я…

— Что случилось в спальне?

— Я обнял ее. И поцеловал в губы.

— Да. А потом?

— Я не хотел, чтобы полиция узнала об этом. Я не хотел, чтобы они знали, что я поцеловал… Поцеловал жену своего отца. Она была женой моего отца, а я поцеловал ее.

— И ты не хотел, чтобы полиция об этом узнала?

— Нет, ведь они бы сообщили моему отцу.

— Ты поэтому ее ударил ножом?

— Нет. — Он покачал головой. — Это уже потом случилось.

— Майкл, объясни, пожалуйста.

— Когда Морин уже была мертва.

— Ты поцеловал ее, когда она была мертва?

— Да.

— И ты не хотел, чтобы полиция узнала именно об этом?

— Да.

— Ты поцеловал и Эмили тоже?

— Нет. Только мою мать.

— Твою мать?

— Морин.

Когда я припарковался около цветочного магазина, было уже начало шестого. Эренберг не сказал мне, как называется этот магазинчик, но на Саут-Бэйвью находился только один, значит, он-то и принадлежал Кэтрин Бренет, которая к тому же работала в нем продавщицей. Я прекрасно помнил, что мы со Сьюзен должны были вместе отправиться на открытие одной галереи, но решил, что важнее успеть пообщаться с Кэтрин Бренет прежде, чем это успеет сделать Эренберг.

Магазинчик располагался на той же стороне улицы, что и отель «Ройал-Полмз». От отеля с его башенками, балкончиками, ставнями и террасами вся улица делалась элегантнее. В этих местах веяло той Калузой, какой она, очевидно, была в двадцатые годы. Все здесь застыло в тишине, залитое вечерним светом. Мне представились конные коляски, едущие по эспланаде, обсаженной пальмами, великолепные сады, тянущиеся отсюда до самого залива. Тротуар перед цветочным магазином был тоже своего рода миниатюрным садом. Магнолия в горшке бок о бок с драконовым деревом и драценой обрамляли садовую тачку, полную фиолетовых, белых и розовых глоксиний, желтых хризантем, лаванды и садовых ромашек с ярко-желтыми сердцевинами и белыми лепестками. Поперек витрины из цельного стекла — надпись: «LE FLEUR DE LIS», а под ней — герб с двумя стилизованными ирисами. Название магазина в сочетании с тем, что им владела любовница Джейми, да еще по имени Кэтрин Бренет — все подобралось как нарочно, чтобы вызвать в моем воображении картину: красотка-француженка, соблазнительно облизывая губы, спрашивает: «Desirez, monsieur?»

В магазине не было никого, кроме коренастой женщины средних лет — светлые волосы стянуты в строгий пучок на затылке, на носу — огромные очки в черепаховой оправе. Она была в зеленом рабочем халате, перепачканном землей, из кармана которого торчал секатор, и потертых сандалиях. В руках держала аспарагус, который она, видимо, только что внесла из садика на тротуаре — магазин должен был закрыться несколько минут назад. Она повернулась ко мне. За ее спиной, в витрине-охладителе, буйно цвели алые розы на длинных стеблях, яркие фиолетовые тюльпаны, гипсофилы и орхидеи, маргаритки и ирисы — отголосок вывески «LE FLEUR DE LIS», тень которой простерлась у ног женщины на залитом солнцем полу. По левую и правую руку от нее стояли на полках и свисали вниз циссус, фиттония, кактусы и девичий виноград, паучник, медно-красная эписция и бегония ангелово крыло. За букетом из сухих цветов выглядывал пустой цветочный горшок в виде трехцветной кошки.

— Простите, — начал я, — я ищу миссис Бренет.

— Это я, — отозвалась она. Белесые брови на полноватом лице чуть приподнялись, карие глаза вопросительно расширились.

— Кэтрин Бренет? — спросил я. Я не мог поверить, что это и есть та самая женщина, которую Джейми назвал «ослепительно красивой».

— Да, — кивнула она.

— Здравствуйте. Меня зовут Мэттью Хоуп, я адвокат Джейми Парчейза.

— Да-да? — Она поставила на пол аспарагус, едва заметно вопросительно наклонив голову и разведя руками.

— Я бы хотел задать вам несколько вопросов относительно вчерашнего вечера, — продолжил я.

— Прошу прощения — что-что?

— Миссис Бренет, я адвокат Джейми. Полагаю, вы знаете, что случилось прошлой ночью.

— Да-да? — Опять это вопросительное «да-да». Но удивленно поднятые брови теперь опустились, нахмурившись над очками в толстой оправе.

— Джейми утверждает, что находился с вами прошлым вечером, начиная с…

— Со мной?

— Да, с одиннадцати до…

— Со мной? Вы уверены, что вы ни с кем меня не путаете?

— Это вы — Кэтрин Бренет?

— Да.

— И вы действительно знакомы с Джейми Парчейзом?

— Да. Но я понятия не имею, что вы имеете в виду, упоминая вчерашний вечер.

— Его жена и дети были…

— Да, я обо всем этом слышала по радио. Но когда вы говорите, что доктор Парчейз…

— Миссис Бренет, это он нам сказал, что…

— Что он был со мной?

— С одиннадцати до…

— Я вас не понимаю.

Мы оба замолчали. Она смотрела на меня, ожидая объяснений, а я — на нее.

— Мистер Хоуп, — наконец произнесла она, — я и мой муж знакомы с Парчейзами поверхностно. Естественно, меня потрясла новость об ужасной трагедии…

— Миссис Бренет, скоро вам нанесет визит детектив Эренберг из полиции Калузы.

— Да с какой же стати, скажите на милость?

— Дело в том, что Джейми Парчейз утверждает, будто он находился с вами вчера с одиннадцати вечера до половины первого ночи.

— Нет.

— Вы не виделись с ним вчера вечером?

— Я виделась с ним последний раз, когда… Даже припоминаю с трудом. Думаю, я познакомилась с ним и его женой на благотворительном балу год назад. Ну а после этого, кажется, мы виделись всего один раз, на каком-то званом обеде.

— Джейми утверждает…

— Мне безразлично, что он ут…

— Он утверждает, что вы были любовниками…

— Умоляю вас! Это нелепо.

— Я всего лишь повторяю то, что он сказал нам сегодня утром.

— Кому?

— Моему сотруднику и мне. В офисе, сегодня утром.

— Ну, тогда он… Нет, я представить не могу, зачем ему понадобилось говорить нечто подобное. Я даже не знаю, что делать — оскорбиться или, напротив, чувствовать себя польщенной? Я совсем не тот тип женщины, что…

— Миссис Бренет, если Джейми не был с вами вчера вечером — значит, он находился где-то еще. И полиция захочет выяснить, где именно.

— Что ж, это не мои, а его проблемы.

— Мне кажется, вы не вполне меня понимаете.

— О нет, я прекрасно вас поняла. Вы просите, чтобы я обеспечила мистеру Парчейзу алиби.

— Я прошу вас подтвердить его показания.

— Да как же я могу это сделать?

— Миссис Бренет, Джейми сказал нам, что вы вдвоем арендуете домик на Уиспер…

— Ну, это уже слишком смешно, чтобы…

— И вы договорились, что будете просить развода у своих супругов…

— У меня счастливый брак. Мысль развестись с мужем могла бы мне прийти в голову не более чем… Да вообще не могла бы прийти в голову.

— Следовательно, Джейми лгал?

— Если он утверждает, что он находился со мной вчера вечером, то да. Разумеется, он лжет.

— А где вчера вечером были вы, миссис Бренет?

— Вряд ли это каким-то образом вас касается. — Она взглянула на часы. — Когда вы явились, я как раз закрывала магазин. У нас с мужем на сегодняшний вечер запланирован обед в ресторане, так что, если не возражаете…

— Вчера вечером ваш муж находился дома?

— Опять-таки — это не ваше…

— Вы хотите, чтобы я поверил, будто Джейми назвал ваше имя просто так? Наплел нам всю эту длинную историю про вас, выдумав ее на месте?

— Понятия не имею, зачем он вам так сказал. Если он вообще что-либо говорил вам.

— Говорил.

— Поверю на слово. И в этом случае все, что я могу сказать: он соврал.

— Вы повторите это полиции?

— А что вы им сказали, мистер Хоуп?

— Ничего. Они про вас сами узнали.

— Узнавать было нечего, так что я представления не имею…

— Сегодня во второй половине дня они опросили одну из медсестер, работающих с Джейми. Теперь им прекрасно известно о ваших частых звонках к нему в офис.

— Вне всякого сомнения, меня путают с кем-то.

— Не думаю.

— Когда придут из полиции — и если придут из полиции, — я скажу им, что вчера вечером ходила в кино. Мой муж, так уж вышло, был вчера в Тампе у своей матери. Он ездит туда два-три раза в месяц. Свекровь меня не очень-то жалует, и мы с ней избегаем друг друга. Когда я вернулась домой, муж уже ждал меня там. Я спросила его, как поживает его мать. Он ответил, что прекрасно, и мы легли спать.

— Это вы, значит, сказали своему мужу? Что в кино ходили?

— Обычно я хожу в кино, когда он ездит к матери в Тампу. Муж проводит с ней целый день и возвращается домой поздно. Нет ничего странного в том, что я отправилась в кино.

— Следовательно, вы прикажете мне это понимать как…

— Я ужасно спешу…

— … даже если Джейми рискует…

— Честное слово, мистер Хоуп…

— … вы не готовы признать, что он находился с вами вчера вечером. Потому что подобное допущение…

— Мистер Хоуп, я читала в сегодняшнем выпуске «Новостей», что его сын уже сознался в убийствах. Это правда?

— Да.

— В таком случае, до свидания, мистер Хоуп.

Итак, вот что у нас имелось.

«Ослепительно красивая» любовница Джейми Парчейза, которая надела черный плащ и зеленую шляпу в день их первой тайной встречи. В Калузе накрапывал дождь — такая редкость здесь в феврале. Джейми положил руку ей на бедро, едва она села в машину, и его «как будто током ударило», — так он нам сказал. В тесном замкнутом пространстве автомобиля витал запах мокрой одежды, от которой поднимался пар. «Дворники» стирали капли дождя с ветрового стекла — щелк, щелк, щелк — ах, l’amour! И ах, как цвела эта любовь целый год и еще чуточку дольше — до самой вчерашней ночи в домике у моря. Они поклялись друг другу в верности, и обсудили неизбежное избавление в будущем от своих супругов — да, именно это слово употребил Джейми: «супругов». Но не слово «избавление», умоляю вас! Избавление, вероятно, имелось в виду в переносном смысле, они говорили только о том, чтобы уйти от своих супругов. Волны красиво накатывали на берег. «Скоро, любимая, скоро» — как Берт и Дебора, Ким и Керк, Элизабет и Ричард, а теперь, впервые в объятиях друг друга на морском берегу — пена разлетается! — Джейми и Кэтрин, он целует ей лицо, шею, глаза… Меня затошнило.

Незабываемый момент, вне всякого сомнения. Такой незабываемый, что коренастая маленькая женщина в зеленом рабочем халате, похоже, совершенно о нем не помнила всего лишь каких-то семнадцать часов спустя. Дай ей двадцать четыре часа, и она собственное имя позабудет. Но пока, в пять часов пятнадцать минут, чудесным калузским вечерком, достаточно было лишь забыть Джейми Парчейза, потому что вспомнить его означало подставить под удар свой брак. Кэтрин просто защищала свою территорию, только и всего. Может, она клялась звездами и морем, что пройдет рука об руку с Джейми тернистым путем жизни до самой могилы. Вероятно, даже сама в это верила. Но фишка легла по-иному — как по-другому легла фишка в той самой игре в покер, в которой Джейми пытался проиграть, однако выигрывал. Настала ее очередь делать ставку. Она могла выложить пару двоек или блефовать, притворившись, будто у нее флеш-рояль.

Джейми — так она думала — ничто не угрожало. Его сын сознался в преступлении, и Джейми очевидным образом никак было в это не впутать, даже если она станет отрицать, что находилась с ним прошлым вечером. В общем, Кэтрин ставила на день сегодняшний, а долгую перспективу вечности решила отодвинуть подальше. Вечность — для кладбища. Кэтрин ставила на благополучную жизнь, а она у нее была в браке с хирургом. Любовь и брак — дом и сад, так сказать ракушки, аккуратно расставленные на полочке из оргстекла, еще один благотворительный бал в следующем году, и годом позже, и еще через год. Если их с Джейми отношения переживут эту историю — а ей приходилось признать, выглядело это сейчас маловероятно, — то они начнут все заново там, где остановились до того, как начались все эти неприятности, и вернутся к старым добрым свиданиям по средам или воскресеньям. Все как обычно, дело привычное.

Я вдруг задумался: как бы в подобной ситуации повела себя Агги? Хуже того, задумался, как бы повел себя сам.

Когда я вышел из цветочного магазина, во рту у меня ощущался привкус металла. Отъезжая от тротуара, видел, как Кэтрин Бренет заносит в магазин последнее оставшееся на улице растение — тяжелое деревце плакучего инжира. Ей стоило большого труда дотащить его до открытой двери.

 

Глава 10

Я услышал сирену сигнализации о взломе, как только свернул на свою улицу. Посмотрел на часы на приборной доске автомобиля. Было двадцать пять минут шестого. Я не представлял, почему включена сирена и почему Реджинальд Сомз стоит на дорожке перед моим домом вместе с другими соседями. Сирена звучала пронзительно. Я въехал на подъездную дорожку, вышел из машины и сразу спросил:

— Что такое? Кто-то вломился в дом?

— Здесь уже побывала полиция! — заорал Реджи. — Не смогли выключить эту проклятую штуковину!

— А сотрудники охраны были тут?

— Что?

— Сотрудники охраны. Их должно быть двое. Если включается сигнал тревоги…

— Не смогли выключить! — прокричал Реджи.

— Сотрудники охраны?

— Полиция.

— Кто-то пытался взломать дверь?

— Ваша дочь нажала кнопку тревоги.

— Что? Моя дочь…

— Кот попал под машину.

— Себастиан?

— Его переехал автомобиль. Ваша дочь нажала кнопку тревоги, думала так вызвать полицию.

— Где моя жена?

— Не знаю. Миссис Танненбаум повезла вашу дочь с котом к ветеринару. Полиция прямо взбесилась. Пытались найти вас в офисе, приятель. Вам не следовало бы плавать на яхте в рабочий день.

— В какую ветеринарную клинику они повезли его, не знаете?

— Понятия не имею. Идите-ка выключите эту сирену. У мистера Зипродта, того, что живет наверху, больное сердце.

Парадная дверь была не заперта. Я прошел через весь дом к задней двери, где в наружную стену было встроено одно из сигнальных устройств. Вынул из кармана связку ключей и принялся искать нужный, жалея, что он не маркирован цветом, как в тюрьме. Сирена все еще вопила. Наконец я нашел нужный ключ, вставил его в скважину и повернул направо. Вой сирены прекратился. Воцарилась тишина. Я вернулся в дом и направился к подсобке, в которой на стенке рядом с предохранителем был установлен блок охранной сигнализации. Открыл переднюю панель блока и восстановил систему, но не тревогу; это можно было делать только при нажатой кнопке тревоги. Я закрыл панель и тотчас же прошел в кабинет к телефону. В «Желтых страницах» в рубрике «Ветеринары» нашел по крайней мере дюжину абонентов. Быстро просмотрев их, я обнаружил что-то знакомое, набрал номер и попросил к телефону доктора Реслера.

— Доктор Реслер на операции, сэр.

— Скажите, пожалуйста, с кем я говорю?

— Мисс Хилмер.

— Мисс Хилмер, это Мэттью Хоуп. Я звоню по поводу серого полосатого кота по имени Себастиан. Не могли бы вы…

— Да, сэр, кот здесь.

— Как он?

— Его сейчас оперируют, сэр.

— Не могли бы вы сказать… Насколько он плох?

— У него порвана грудная клетка. Обнажены легкие и сердце. Доктор Реслер сейчас зашивает рану.

— Спасибо, а можете позвать… Моя дочь там?

— Одну минуту, сэр.

Когда Джоанна взяла трубку, я сказал:

— Солнышко мое, я еду, жди меня там.

— Пап, мне кажется, он умирает, — промолвила дочь.

— Ну, мы этого не знаем, солнышко.

— Я пыталась дозвониться тебе, где ты был?

— У клиента.

— Синтия сказала, что ты на яхте.

— Да. Ездил туда сначала, чтобы поговорить кое с кем, а потом в полицию поговорить с Майклом Парчейзом.

— Я слышала по радио, что это сделал Майкл, правда?

— Не знаю. Солнышко, миссис Танненбаум все еще там, с тобой?

— Да, хочешь поговорить с ней?

— Нет, не надо. Но, пожалуйста, попроси ее остаться с тобой до моего приезда. А где мама?

Кажется, она пошла в косметический салон. Но точно не знаю.

— Хорошо, солнышко. Я буду у тебя через несколько минут.

— Ты знаешь, как добраться сюда?

— Это возле Кросс-Ривер, да?

— Да.

— Найду. До свидания, дорогая.

— Пока, пап, — сказала Джоанна и повесила трубку.

Всю дорогу до ветклиники я думал о Себастиане.

За день до того, как мы взяли его в семью, Сьюзен спустилась в подвал нашего дома в Чикаго и очутилась нос к носу с крысой размером с аллигатора. Наглая тварь встала на задние лапы, ощерилась и завизжала, что заставило Сьюзен с криком выбежать из подвала и позвонить дезинсектору, который пришел в тот же день и разбросал в подвале капсулы яда. Беда в том, что у нас была пятилетняя дочь, и мне не нравилась идея с рассыпанием яда — хоть и редко, но она могла забрести в подвал. Сьюзен начала плакать, когда я предположил, что это может быть опасно для Джоанны, моментально решив, что я ругаю ее за то, что она вызвала дезинсектора. Я объяснил, что она поступила правильно, а кот, может, более безопасное средство устрашения, чем яд.

И представлял я при этом большого кота.

Выбор животных в любом приюте день ото дня разный. В тот мартовский день семь лет назад там находились два кота, одиннадцать котят, пять дворняг и чистокровный боксер невиданной красоты. Себастиан был огромный, серый, полосатый, с темными полосками, белыми отметинами на морде и белыми «носочками» на всех четырех лапах. На одной из его задних лап, «носок», спустился до лодыжки. Он расхаживал по верхней полке клетки, в которой было два помета котят и тощая сиамская кошка, мало того что косая, так еще и, кажется, с блохами. Себастиан ходил по полке, как тигр. Смотрел сурово и гордо, и я понял, что это — самый лучший крысолов из всех, что когда-либо охотились в подвалах человеческих домов. «Привет тебе!» — сказал я, и он взглянул на меня самыми зелеными глазами, которые мне когда-либо доводилось и ответил: «Мяу». Я сразу влюбился в этого большого кота. Сьюзен побрела в другой конец приюта, где она смотрела на боксера. Я подозвал ее.

— Да, уж величиной он в самый раз, — произнесла Сьюзен.

— Посмотри на эти зеленые глаза!

— Да.

— Давай узнаем, как он здесь очутился. Может, съел своих прежних владельцев?

Мы направились к молодому человеку за столом, заполнявшему бумаги. Я спросил его о большом сером полосатом коте.

— С ним что-то не в порядке?

— Нет, мама страдала аллергией на него, — ответил он.

— Мать кота?

— Нет, мать семейства. Он самый добрый кот на свете. С ним все в порядке.

— Как его зовут?

— Сэббэтикал.

— Как?

— Да-да, она школьная учительница — эта мамаша.

— Это не имя, — заметил я.

— Ну, вот такое у него имя.

Мы со Сьюзен вернулись к коту. Он все еще сидел на верхней полке и вылизывался. Мы стояли возле клетки, глядя на него.

— Что думаешь? — спросил я.

— Не знаю, — пожала плечами Сьюзен. — Я надеялась, мы найдем белого кота.

— Он огромный или мне только так кажется?

— Гигантский.

— Эй, Себастиан! — позвал я, и кот опять мяукнул.

Через десять минут мы везли его домой в картонной переноске. Пожертвовали приюту двадцать пять долларов и уже с опаской думали, что же это за кот такой, без документов и родословной. Себастиан выбрался из коробки, не проехали мы и пяти миль от приюта. Сначала из проделанного им отверстия высунулись уши, затем показались зеленые глаза, широко открытые и любопытные, и, наконец, вся морда с белой маской вокруг носа и рта. Себастиан вскарабкался на заднее сиденье и огляделся.

— Черт! — воскликнул я.

Но кот только вскочил в нишу заднего окна и растянулся там, чтобы наблюдать проносящиеся мимо пейзажи. Ни разу не издал ни звука и даже и не думал метаться повсюду, как это делают другие кошки, ополоумевшие от того, что находятся в движущемся автомобиле. Просто сидел там, глядя большими зелеными глазами, вбирая в себя все вокруг. Себастиан никогда не боялся автомобилей. Однажды утром — это было после того, как мы переехали в Калузу — я ехал в машине на работу и вдруг услышал у себя за спиной какой-то звук. Обернулся и увидел Себастиана, который восседал на заднем сиденье. Я усмехнулся и сказал: «Эй, что ты там делаешь?» Кот моргнул. Джоанна играла с ним как со щенком. В прятки, в игры с веревочкой или клубком, в гонки по лужайке. Как-то раз пришла в спальню и, сияя, рассказала об игре, в которую они играли с Себастианом: «Нам было так весело! Я гонялась за ним по всему дивану, а он смеялся и смеялся». Она верила, что кот смеялся, боюсь, я тоже верил. Почему-то, может, потому, что мы взяли его накануне Дня святого Патрика, все считали, будто Себастиан ирландец. Я иногда говорил с ним с густым ирландским акцентом, а он переворачивался на спину, показывая самое белоснежное, мягкое и пушистое пузо на свете, и я щекотал его — и, да, он смеялся. Точно — смеялся.

Я любил этого кота всем сердцем.

Ветеринарная клиника находилась на улице с тремя парковками для подержанных машин и магазином, торгующим моделями самолетов. Я припарковался рядом с «Шевроле», в котором узнал автомобиль миссис Танненбаум, и направился к двери. Из собачьих вольеров за зданием из красного кирпича доносился лай и визг. Моей первой мыслью было — как весь этот собачий шум действует, наверное, на нервы Себастиана. А потом понял, что он, конечно, еще без сознания, и невольно замедлил шаг. Мне не хотелось открывать дверь. Я боялся, что, как только я войду внутрь, кто-нибудь сообщит мне, что Себастиан умер.

Напротив входной двери стоял стол. За ним сидела медсестра в накрахмаленном белом халате. Она подняла голову, когда я вошел. Джоанна и миссис Танненбаум расположились на скамье возле стены. Над их головами висела картина в раме, изображающая кокер-спаниеля. Я шагнул к дочери, сел рядом и обнял ее.

— Как он? — спросил я.

— Они все еще занимаются им.

Я наклонился вперед и сказал:

— Миссис Танненбаум, не могу выразить, насколько я вам благодарен.

— Рада, что смогла быть полезной, — промолвила она.

Ее звали Гертруда. Но я никогда не называл ее по имени. Ей было семьдесят два года, однако выглядела она на шестьдесят и знала о яхтах больше, чем любой мужчина. Ее муж умер десять лет назад, оставив ей двухдизельную «Мэтьюз мистик», которой она не умела управлять. Гертруда поступила на дополнительные курсы по безопасному управлению яхтами береговой охраны и через год повела эту яхту из Калузы через Шарлот-Харбор в Калузахэтчи-Ривер, а затем в Лейк-Окичоби и Сент-Люси-кэнал, через весь штат, в Стюарт и Лейк-Уорт, а там мимо Гольфстрима к Бимини. У нее были волосы цвета лаванды и синие глаза, она была маленькая и худенькая, но когда укрощала свою сорокашестифутовую посудину, заводя ее в док, можно было подумать, будто она на борту авианосца.

— Расскажи, что случилось, — попросила я дочь.

— Я вернулась из школы около половины четвертого, — начала Джоанна, — и стала искать Себастиана, но его нигде не было. Я пошла к почтовому ящику, посмотреть, нет ли чего-нибудь для меня, и случайно взглянула на противоположную сторону улицы. Знаешь, где большое золотое дерево на газоне доктора Лэтти? Прямо там, возле обочины, я и нашла Себастиана, он лежал в канаве. Сначала я подумала… что он… играет в какую-то игру со мной. А потом увидела кровь… Господи, папа, я не знала, что делать! Я побежала к нему, сказала: «Себастиан, что… что с тобой, маленький мой?» И его глаза — он взглянул вверх так, как он иногда глядит, когда дремлет, ты знаешь, и у него все время было сонное выражение мордочки… только… ох, папа, он выглядел таким странным и ослабевшим, что я не знала, как поступить и чем ему помочь. Я вернулась обратно домой и позвонила тебе на работу, но мне сказали, что ты уехал на катер. Что ты там делал, папа?

— Разговаривал с девушкой Майкла, — объяснил я, что было отчасти правдой. Но только до трех тридцати.

Я ушел с катера и был на самом деле в постели с Агги. Я опять подумал об алиби Джейми на прошлую ночь. Убили бы его жену и детей, если бы он отправился домой в одиннадцать, вместо того чтобы пойти в коттедж на пляже, который они снимали с женой хирурга? И точно так же, смог ли бы я помочь Себастиану, если бы находился на работе, когда звонила Джоанна?

— Я не знала, что делать, — продолжила дочь. — Не знала, где мама, и не могла связаться с тобой, поэтому я пошла в спальню и нажала кнопку тревоги. Я подумала, что все прибегут. Мистер Сомз, сосед, пришел, а потом и миссис Танненбаум.

— А я услышала сирену и подумала сначала, что какие-то сумасшедшие явились грабить дом белым днем. Такое тоже случается, поверьте.

— Она подкатила тачку к обочине, где лежал Себастиан.

— Мы очень осторожно подняли его. Сделали носилки из доски, которая была у меня в гараже. Мы чуть-чуть приподняли кота, чтобы можно было переложить на носилки.

— Потом мы сразу уехали. Я знала, куда ехать, поскольку была здесь, когда ему последний раз делали прививки.

— Что сказал доктор Реслер?

— Папочка, он сомневается, что Себастиан выживет.

— Он так и сказал?

— Да, папа.

Добавить к этому было нечего. Я высказал предположение, что миссис Танненбаум, наверное, хочет вернуться домой, и еще раз поблагодарил ее, а она попросила меня позвонить ей, как только мы вернемся. Мы остались вдвоем: моя дочь и я. Я держал ее за руку. В противоположном конце комнаты медсестра вкладывала в конверты какие-то бумаги, очевидно счета. Справа от нее находилась закрытая дверь. Слева от двери — аквариум с тропическими рыбками. Воздушные пузырьки постоянно поднимались кверху.

Последний раз я был в больнице два года назад, когда умерла мать Сьюзен. Ей было пятьдесят шесть лет, она никогда в жизни не выкурила ни одной сигареты, но оба ее легких были изъедены раком. Ей сделали биопсию и зашили и сказали нам, что сделать ничего нельзя. Дядя Сьюзен решил не говорить ей, что она умирает. Я и раньше не любил его, но после этого я возненавидел. Она была замечательная женщина, которой было бы по силам вынести эту новость, и она предпочла бы использовать свой шанс принять смерть с достоинством, в той мере, в какой это возможно. А вместо того… Господи!

Я вспомнил свой визит в больницу в какой-то из тех дней. Я пошел туда один. Не помню, где находилась Сьюзен. Думаю, она просто должна была отдохнуть от бессонного дежурства хоть немного, это так изматывало ее. Моя теща полулежала, откинувшись на подушки, повернув голову в ту сторону, откуда сквозь решетчатые жалюзи лился солнечный свет. У нее были черты лица Сьюзен и такие же краски: те же темные глаза и каштановые волосы, полный пухлый рот с морщинками в уголках, свидетельствующими о возрасте. Красивый подбородок и шея, немного дряблая кожа — когда-то она была красавицей, она и сейчас казалась красивой, хоть и разрушенной болезнью, и умирающей. Она плакала, когда я вошел в палату. Я сел рядом с ней на кровать.

— Мама, что случилось? Что такое? — спросил я.

Она взяла мою ладонь в свои руки. Слезы катились по ее лицу.

— Мэттью, пожалуйста, скажи им, что я стараюсь, — попросила она.

— Сказать кому?

— Врачам.

— Что вы имеете в виду?

— Они думают, будто я не стараюсь. Я стараюсь, очень хочу поправиться. Но у меня просто нет сил, Мэттью.

— Я поговорю с ними.

Я нашел одного из врачей в коридоре в тот день. Спросил его, что он сказал ей. Он ответил, что так решила ее семья…

— Я, черт возьми, тоже член ее семьи! — возразил я. — Что вы ей сказали?

— Просто пытался подбодрить ее, мистер Хоуп.

— В каком смысле?

— Сказал ей, что она должна поправиться. Если она будет стараться…

— Это ложь.

— Таково решение ее семьи.

— Как бы она ни старалась, все равно умрет.

— Мистер Хоуп, мне кажется, вы должны обсудить проблему с дядей вашей жены. Я пытался поднять ее настроение, вот и все, — добавил врач, повернулся и пошел по коридору.

Моя теща умерла на следующей неделе. Она так и не узнала, что умирала. Подозреваю, она удивилась, когда поняла, что делает последний вздох. С тех пор для меня с воспоминаниями о ней была неразрывно связана эта мысль — она умерла в удивлении. Я очень любил ее, эту женщину. Думаю, это стало одной из причин, почему я женился на Сьюзен.

Теперь я сидел рядом с дочерью и размышлял, смогу ли когда-нибудь рассказать Агги о своих чувствах к теще. Интересно, смог ли бы я когда-нибудь рассказать ей о том, как Себастиана сбила машина, и о том, как мы неотлучно сидели в больнице, где другое любимое существо боролось за жизнь? Будет ли это иметь какое-нибудь значение для Агги? Будет ли смерть Себастиана, которого она никогда не видела и не знала, значить для нее сколько-нибудь больше, чем смерть моей тещи? Я осознал вдруг, что уже думаю о Себастиане как о мертвом, и сжал руку дочери. Вспомнил, как мы вернулись домой из Чикаго после похорон матери Сьюзен. Джоанна ждала у двери вместе с няней. Мы не сообщили ей по телефону, что ее бабушка умерла. Она сразу спросила:

— Как бабушка?

— Солнышко… — начал я, и добавлять мне уже ничего не пришлось — Джоанна закрыла лицо руками и убежала в свою комнату в слезах.

Наши общие со Сьюзен воспоминания — как большая компьютерная база данных, в которую мы ввели ряд событий, какие пережили вместе за прошедшие тринадцать лет. Нажатие кнопки или щелчок переключателя — и они оживают в памяти. Мать Сьюзен являлась частью наших общих воспоминаний и нашей общей любви. Я подумал, что будет, когда я наконец наберусь мужества сообщить Сьюзен, что хочу развода. Успею ли вымолвить что-то после первого слова: «Дорогая», прежде, чем она тоже заплачет? Забавно, как задержалось слово, выражающее нежность, даже тогда, когда оно потеряло для нас всякий смысл, по крайней мере для меня. Но это было запрограммировано в нашем компьютере: «дорогая» — выражение привязанности — и не было иного способа изменить данные, кроме конфронтации. «Сьюзен, я хочу развода». Щелчок, шуршание, новая информация будет записана и воспроизведена. Стереть: Сьюзен/жена, заменить на: Агги/жена. Но когда это произойдет, надо ли заменить весь банк памяти тоже? Должен ли я притворяться, будто никогда не был в той больничной палате со своей тещей, которая беспомощно плакала, сидя в подушках, и сжимала мою руку? Должен ли я забыть ее?

Сидя на этой деревянной скамейке, глядя на пузырьки, поднимающиеся к поверхности аквариума, ожидая вот-вот услышать, что Себастиан мертв, я думал, что сказала бы моя теща, будь она жива, если бы я пришел к ней и сообщил, что развожусь со Сьюзен? Наверное, она выслушала бы меня с тем же достоинством, с каким могла бы принять новость о том, что она скоро умрет. А потом, может, взяла бы мою ладонь в свои руки, как сделала в тот день в больнице, и взглянула бы мне в лицо таким правдивым, честным взглядом, как она, бывало, смотрела… Господи, как я любил эту женщину! Это куда-то пропало, видимо, туда, куда пропала для меня и сама Сьюзен.

Ее мать, наверное, захотела бы узнать, в чем дело. Спросила бы: «Мэттью… почему?» И я ответил бы: «Мама, мы не ладим друг с другом последние пять лет, мы думали, что переезд во Флориду поможет. Считали: то, что было в Иллинойсе — моя работа, наши знакомые, — отдаляло нас друг от друга. Но мы живем здесь уже три года, и ничего не изменилось, только стало хуже, дня не проходит без ссоры… Мама, я несчастлив. Я не люблю ее. Мы совсем не те люди, которые поженились почти четырнадцать лет назад. Смешно подумать сейчас, что мы когда-либо думали, будто останемся прежними. Лучше бы мы надеялись, что сможем полюбить друг друга такими, какими со временем станем. Я не могу больше любить ее. Боже, я ведь так старался. Но что могу я поделать, мама? Что еще могу я сделать, кроме как уйти?» И моя теща, если бы была жива, произнесла бы: «Мэттью, поступай, как считаешь нужным». Вероятно, сказала бы так. И потом спросила бы, есть ли другая женщина. Да, уверен, она спросила бы. И когда я признался бы, что есть, захотела бы узнать о ней больше, могла бы поинтересоваться… Нет, вряд ли.

Сидя рядом с дочерью и ожидая известий о Себастиане, я понял, что отношения закончились бы в таком случае навсегда, и я бы развелся с матерью Сьюзен так же, как со Сьюзен. И вдруг я ощутил благодарность судьбе, что мне никогда не придется встретиться с ней, никогда не придется сообщать, что ухожу из ее жизни. Но облегчение это ложное, ведь моя теща умерла, и не было ни малейшей вероятности, что я когда-либо должен буду сказать ей, что развожусь с ее дочерью. И я понял, что на самом деле это со Сьюзен мне боязно говорить начистоту и даже стыдно встретиться лицом к лицу. Вот я пойду к ней и скажу: «Дорогая…» Я бы, наверное, задохнулся при первом слове, зная наверняка, что готов устроить нашему компьютеру короткое замыкание, полностью стереть запись и вставить программу с новыми людьми и новыми событиями, которые только со временем, может, станут воспоминаниями, какие захочется воскресить.

При мысли об этом становилось страшно.

Я не хотел нажимать кнопку «теща» и воскрешать в памяти мать Агги, которая жила в Кембридже, штат Массачусетс и с которой я не был пока знаком. Нет, я хотел вспоминать мать Сьюзен, как она держала мою ладонь в своих руках и говорила мне, что старается. Когда нажимал кнопку «дочь», я не хотел, чтобы появилась дочь Джеральда Хеммингса, его дочь, я не хотел видеть младенческие фотографии Джулии Хеммингс, я не хотел, чтобы их банк памяти стал моим. Когда я нажимал «дочь», я хотел, чтобы Джоанна заполнила экран моей памяти во всех красках, в двадцать раз крупнее, чем в жизни: Джоанна улыбающаяся, Джоанна, ложками закидывающая в рот кукурузные хлопья с молоком, Джоанна, которая, когда ей было три года, упала и разбила себе губу, Джоанна, моя дочь.

А когда я буду нажимать кнопку с надписью «домашнее животное», ярко-зеленого цвета, как глаза Себастиана, я не хочу, чтобы появилась золотая рыбка Джулии, которую я видел в ее комнате, в комнате маленькой девочки, не моей дочери, но могущей стать моей дочерью, моей падчерицей, моей, черт подери, в любой момент, когда я сменю компьютер, когда введу в него все эти новые данные — нет! Когда я нажимал кнопку «домашнее животное», я хотел видеть большую морду Себастиана с маской вокруг носа и рта и его изумрудные глаза, мечтал вызвать в памяти все его удивительные проделки, то, как он охотился на ящериц, будто они были динозаврами, и то, как подергивались его уши, когда он слушал джаз…

— Мистер Хоуп?

Я посмотрел в сторону открытой двери. Доктор Реслер держался за дверную ручку. Он мог ничего больше не говорить. Я сразу понял по выражению его лица, что кот по имени Себастиан умер.

У него действительно не было никаких шансов.

Доктор Реслер был вынужден сразу начать операцию. Для того чтобы Себастиан снова начал нормально дышать, между его легкими и ребрами должен был быть вакуум, следовало немедленно наложить швы на порванную грудную клетку. Но существовали и другие проблемы. Реберная кость вошла в одно из легких и прорвала его в нескольких местах. У него был раздроблен таз. В диафрагме между грудной клеткой и абдоминальной областью был огромный разрыв. Доктор Реслер сказал нам, что он предпочел бы прежде всего лечить его массивными дозами кортизона и физиологического раствора, в надежде стабилизировать состояние, и подождать двадцать четыре часа до операции. Но выбора не было; Себастиана взяли в операционную сразу.

Доктор Реслер принес свои соболезнования. Себастиан был отличным котом, он помнил его с тех времен, когда тот бывал здесь. Сказал, что сделал все, что мог. Капли пота блестели на лбу. На халате были пятна крови. Он повторил, что ему очень жаль, затем извинился и вышел из маленькой приемной. Медсестра отозвала меня в сторону и спросила, как я собираюсь поступить с телом. Сообщила, что есть человек, который приходит и забирает животных для погребения. Он отвозит их в Палметто, добросовестно выполняет свою работу. Некоторые семьи предпочитают, чтобы их животных кремировали, но это очень дорого. Большинство хозяев забирают тело и хоронят самостоятельно. Многие используют переносной холодильник на основе пенопласта. Я ответил, что мы хотели бы забрать Себастиана. Медсестра скрылась за дверью и вскоре вернулась с прочной, тяжелой пластиковой сумкой, в которой лежал Себастиан. Она сказала, что сумка водонепроницаемая.

Я вынес сумку к машине и поставил на откидное заднее сиденье. Вспомнил, как Себастиан сидел на этом сиденье живой, в то утро, когда я провез его полпути до работы. «Эй, Себастиан, что ты здесь делаешь?» И кот моргнул.

Мы долго молчали, Джоанна и я. Наконец мы заговорили, но не о Себастиане. Не в первую очередь. Дочь сообщила, что взвешивалась сегодня утром и она прибавила лишних три фунта. Опять начала толстеть. Она не понимает почему, она очень аккуратно соблюдала диету. Я заметил, что она вовсе не растолстела. Просто высокая девочка, еще растет.

— Поверь мне, дорогая, ты не толстеешь. Я бы сказал тебе, если бы это происходило.

— Я не такая высокая, — возразила Джоанна. — Кристил гораздо выше меня, а весит на шесть фунтов меньше.

— Кристил тощая.

— У нее есть бюст, а у меня нет.

— У тебя тоже скоро появится бюст, не волнуйся.

— А сыпь по всему носу, папа? Мы ходили к дерматологу, он не знает, что это, только повторяет, что я должна умываться три раза в день. Хорошо, я умываюсь три раза в день, умываюсь четыре, пять раз в день, и у меня по-прежнему вся эта дрянь по всему носу. Я выгляжу ужасно, папа. Если это скоро не пройдет, может, мама отведет меня к другому доктору?

— Да, дорогая.

— Потому что это не угри, он согласен.

— Ну-ну, забудь, не волнуйся.

— Папа…

— Да, любимая?

— Он был, как человек, понимаешь? Себастиан. Он был совсем как человек.

Мы похоронили кота на заднем дворе.

Там было местечко под деревом цезальпинии, где Себастиан любил лежать, наблюдая, как пеликаны пикируют к воде. Его уши подрагивали, а хвост колотил вверх и вниз по земле, как хлыст. Мы похоронили его там. Было двадцать пять минут седьмого, уже темнело. Сьюзен еще не было дома. Я почувствовал, что начинаю злиться на нее за то, что ее не было здесь, когда Джоанна нашла кота в канаве, избитого и раненого, и за то, что ее нет тут сейчас, когда мы хороним его.

Я спросил Джоанну, хочет ли она сказать что-нибудь. Дочь опустилась на колени возле могилы и положила маленькую оранжевую раковину на пенопластовый ящик, который мы купили по дороге. «Я люблю тебя, Себастиан», — промолвила она. Я забросал могилу песком и верхним слоем почвы. И вернул на место прямоугольник травы, который предварительно отложил в сторону. Джоанна обняла меня за талию. И мы молча вернулись в дом. Я налил себе полную порцию неразбавленного шотландского виски со льдом и спросил Джоанну, не хочет ли она пива. Она кивнула. Я открыл банку и протянул ей. Дочь сделала глоток и сказала: «Ненавижу пиво», — но все-таки стала пить дальше.

Сьюзен ворвалась в дом через десять минут.

Она вышла от своего парикмахера и заметила, что правая передняя шина ее «Мерседеса» спущена. Позвонила на нашу местную бензозаправку попросить о помощи, но пока они к ней доехали, миновал целый час, и еще двадцать минут ушло на то, чтобы поставить запасную шину. Потом, по дороге домой, мост был долго открыт только в одну сторону…

— Джоанна, ты пьешь пиво?

— Да, мама, — кивнула дочь.

— Ты что, дал ей выпить пива? — воскликнула Сьюзен, резко обернувшись ко мне.

— Да, я дал ей выпить пива. Сьюзен… кот умер. Себастиан.

— Что?

— Его сбила машина, дорогая.

— Как? — охнула Сьюзен и прикрыла рот рукой. — Как? — повторила она. — Как же так?

И заплакала, к моему удивлению.

 

Глава 11

Вечеринка была на двенадцатом этаже кондоминиума, расположенного на берегу океана на Стоун-Крэб. Выйдя из лифта, мы сразу услышали музыку и смех, доносившиеся из открытой двери апартаментов. Там, с живописным видом на море и небо, собралось человек пятьдесят. Западная стена апартаментов представляла собой окно, обращенное к Мексиканскому заливу. Огни на пляже внизу освещали неровную извилистую линию берега, о которую разбивался прибой. Небо над ним было черным, усыпанным звездами, с полной луной, окруженной мерцающим ореолом. Стену напротив окон, по всей длине между двумя арками по углам, украшала великолепная коллекция живописи.

Почетным гостем тоже был живописец, итальянец, чья выставка открылась накануне вечером в галерее. Хозяева собирали его работы многие годы и пригласили нас на открытие галереи, а также на частную вечеринку после церемонии. Но в приглашении на открытие значилось с 17.00 до 19.00 часов, а Сьюзен вернулась домой только без четверти семь, так что мы никак не могли успеть к назначенному времени. Я предложил пропустить вечеринку, но Сьюзен резонно заметила, что не следует уныло слоняться по дому и надеяться, что откуда-нибудь из-за угла вдруг выйдет Себастиан.

Когда мы пробирались к бару за аркой в противоположном конце комнаты, я услышал, как какая-то женщина упомянула имя Эмили Парчейз. Она говорила другой женщине, что ее дочь училась в том же первом классе в школе. В баре двое мужчин обсуждали признание, которое сделал Майкл Парчейз. Похоже, что пока мы с Джоанной отсутствовали дома, хороня Себастиана, прокурор штата в кратком интервью на телевидении в шестичасовых новостях повторил многое из того, что уже было напечатано в дневном выпуске газеты. Он сообщил собравшимся журналистам, что Майкл Парчейз, двадцатиоднолетний сын человека, чьи жена и дочери были убиты, задержан и арестован за убийство первой степени по ордеру, выданному окружным судьей. Детектив Эренберг, ведущий расследование, получил от молодого юноши признательные показания. Теперь, по мнению прокурора, когда Большое жюри соберется вынести решение, а произойдет это, вероятно, в пятницу, то, основываясь на фактах по делу, оно предъявит обвинение в убийстве первой степени. Когда репортер спросил, найдено ли орудие убийства, он сразу ответил: «Насколько я понимаю, парень выбросил нож в залив».

— Он объяснил, почему убил их? — спросил другой журналист.

— К сожалению, не могу это комментировать.

— Рассматривается ли изнасилование в данном деле?

— Без комментариев.

— Это означает: «Да»?

— Это означает: «Без комментариев».

Я отошел от бара. Сьюзен уже пробиралась в толпе, с выпивкой в руке, туда, где Леона и Фрэнк стояли возле стола с закусками. Леона была в черном брючном костюме, пиджак которого имел вырез до пупка. Фрэнк называл ее пышную грудь «семейными драгоценностями» и утверждал, будто склонность Леоны надевать слишком открытые наряды на каждое светское мероприятие в Калузе сродни «метанию бисера перед свиньями». Фрэнк был в яркой цветной рубашке с длинными рукавами и в итальянских брюках, столь хорошо мне знакомых. Он купил их в Милане два года назад и носил так часто, что я даже упрекнул его за то, что у него только две пары брюк: одну Фрэнк носит на работу с потрепанным спортивным пиджаком, а итальянские — на светские приемы. На итальянских брюках был всего один карман — на правом бедре. В результате Фрэнк носил на поясе маленький кожаный кошелек, также приобретенный в Милане. Я подал ему знак и пошел через комнату. Сьюзен уже добралась до них. Сейчас она обнимала Леону, одновременно целуя Фрэнка в щеку.

Кто-то остановил меня, мужчина, с которым я случайно познакомился на другом приеме. Я никак не мог припомнить, как его зовут. Он спросил, известно ли мне, что меня упоминали по телевизору сегодня вечером в связи с делом об убийстве в семье Парчейз. Сказал, что один из репортеров поинтересовался, кто адвокат молодого человека, и прокурор штата ответил, что вроде бы Мэттью Хоуп. Затем он стал излагать мне свои версии по поводу данного дела, постоянно называя его «Дело Парчейза об убийстве», как бы записывая его прописными буквами, словно название романа или фильма: «ДЕЛО ПАРЧЕЙЗА ОБ УБИЙСТВЕ». И я понял, что для него это всего лишь остросюжетная история, которой там в действительности и не пахло. Не для жертв, во всяком случае. Не для Джейми и его сына. Ни даже для меня. Но для этого человека трагедия была только детективной историей с убийством, и он подробно пересказывал ее мне, сводя к уровню криминальной истории.

Вот состав действующих лиц: отец, сын, мачеха и две сводные сестры. Вот сюжет: отец приходит домой после игры в покер и обнаруживает убитых жену и дочерей. Позднее сын сознается в убийстве. Открыть и закрыть, говорит прокурор штата. Следующий случай, говорит судья. Но нет, еще не все! Человеку, который удерживал меня за локоть и говорил мне в ухо, человеку, потягивающему шампанское из протекающего пластикового стаканчика, было еще что-то нужно. Я не представлял, каких важных деталей не хватает. Вероятно, он хотел, чтобы еще одно тело всплыло из канала за домом Джейми, название которого, как было мне теперь сказано, упомянул прокурор штата, и название это — канал Фей — вызвало замечание моего неизвестного друга о том, что это, несомненно, имя тайного гомосексуалиста, жившего выше по той же улице, потому что их называют феями. При этом он громко захохотал, а я воспользовался моментом, чтобы сбежать от него.

Все разговоры вертелись вокруг убийств на Джакаранда. Не хватает еще одного трупа или нескольких, не хватает даже другого подозреваемого — нет дворецкого, бросающего мрачные взгляды, нет леди в черном плаще, бегущей по туманной пустоши, нет безумного старого дядюшки, сидящего в комнате в башне и бормочущего о том, что он видел, — зачем тогда задавать очевидные вопросы о реально существовавших фактах. А те, кто присутствовал на вечеринке, казалось, в лучшем случае, просто в этих фактах сомневались. Я слышал, как кто-то спросил, действительно ли Джейми Парчейз играл в покер прошлой ночью, как упоминалось в газетах, но не в интервью прокурора штата. Или он ушел с игры раньше и вернулся домой, чтобы убить жену и детей? Этот циник не знал, ни что Джейми и в самом деле покинул игру в покер рано, ни что он отправился не домой, а в постель к своей ненаглядной жене хирурга, по крайней мере, если верить Джейми. Ведь алиби было полностью разрушено Кэтрин Бренет. Общество Калузы, собравшееся здесь в честь итальянского живописца, ничего не знало о тайной жизни Джейми, так что они только предполагали, что он мог находиться где-то еще. Салонная игра становится скучной, если нельзя рассуждать о любовной интрижке и романтичной истории, перстнях с ядом и кинжалах.

К вопросу об орудии убийства завсегдатаев вечеринок привело описание именно такого оружия, сделанное прокурором штата на телевидении. При этом он сказал, что оно было выброшено в залив. Конечно, никто из присутствовавших не надеялся, что полиция станет вычерпывать океан в поисках хлебного ножа — да любого ножа. В газетах об орудии убийства было просто написано «большой кухонный нож», то есть в них давали информацию, вероятно, полученную от полицейского управления или из офиса прокурора штата, а то и из обеих этих контор. Но, казалось, судя по тому, что я мог расслышать, все присутствовавшие думали, что даже если нож такого размера упал на дно, его должно было уже вынести обратно на берег в прилив, а прилив, как поспешил нас проинформировать один опытный спортивный рыбак, сегодня начался около часа дня.

Я услышал, как итальянский художник говорил кому-то на ломаном английском, что прилетел из Неаполя в Рим, потом, через Нью-Йорк, в Майами, а затем на автомобиле его привезли оттуда в Неаполь во Флориде, потому что грандиозная рекламная идея заключалась в том, что «Da Napoli a Napoli, в Неаполь из Неаполя, пон-ни-маете?» Но открытие галереи его сильно разочаровало, в основном из-за того, что его работы были слишком молоды и энергичны для неаполитанцев Флориды — «gli anziani», старики, — называл он их. И вот он приехал сюда, в Калузу, здесь собралось много народа на выставку, прекрасно одетые люди, много денег, но о чем они говорят? Об убийстве!

Хозяин заверил, что это вызвано необычными обстоятельствами. В Калузе прежде не случалось никаких убийств. Итальянец закатил глаза и воскликнул: «Allora, perche me? Почему он не мог с этим чуть-чуть подождать?»

Сьюзен выглядела эффектно: в тунике из белого шелковистого джерси, подпоясанной на талии золотым пояском, ниспадающей на длинную юбку. Золотые сандалии и золотые серьги-кольца, широкий браслет из кованого золота украшал ее запястье на правой руке. Волосы были туго стянуты назад и удерживались золотым гребнем. Сьюзен выглядела стройной и гибкой, что-то древнегреческое просматривалось в ее внешности. Губы немного надуты, как всегда, что портило ее лицо, придавая ему мрачное выражение, карие глаза — напряженные и неискренние.

Взгляды, которые она бросала по всей комнате, лишь отдаленно напоминали прямой и честный взгляд ее матери. Сьюзен унаследовала сходство с ней и растратила это наследство напрасно. Привыкла имитировать это выражение глаз, взгляд должен был изображать прямоту. Губы слегка приоткрыты в знак удивления или ожидания. Встретившись взглядом, она словно задыхалась от изумления.

Сьюзен отчаянно флиртовала, моя дорогая жена, а потом отрицала это с негодованием. Теперь из-за плеча Леоны она встретилась взглядом с итальянским живописцем, и, когда в его глазах вспыхнул интерес, оборвала его, внезапно опустив длинные ресницы и едва заметно снисходительно улыбнувшись. Когда я впервые увидел ее, мне сразу захотелось затащить ее в постель из-за того, что она смотрела так чертовски свысока. Хотелось, чтобы Сьюзен стонала подо мной, шептала непристойности мне в ухо. Она все еще могла возбуждать меня, я понял. На ней не было лифчика, и ее туника прилипла к грудям. Когда я приблизился к ней, то поймал себя на том, что пытаюсь украдкой заглянуть в низкий вырез на груди.

Мы с Фрэнком обменялись рукопожатием. И у нас четверых мгновенно завязался разговор. Фрэнк сообщал мне о том, что происходило в офисе поле моего ухода сегодня, Сьюзен рассказывала Леоне о несчастном случае с Себастианом. Почти все, что она говорила или делала, раздражало меня сейчас, но это раздражало особенно. Мне казалось, будто Сьюзен использует смерть кота, чтобы завоевать сочувствие и утешение или, что еще более непростительно, привлечь внимание к себе как к горюющей и скорбящей. Итак, я слушал частично то, что говорил Фрэнк, и частично то, что говорила Сьюзен, и я услышал, как Леона прокудахтала слова соболезнования, а потом где-то слева от меня услышал, как какая-то женщина говорила об убийствах. Она задала вопрос, который целиком захватил мое внимание.

Она спрашивала мужчину, стоявшего рядом с ней, не думает ли он, что Морин и две девочки были изнасилованы. Я подозревал, что она специально направляла беседу в это русло, но мужчина пропустил намек мимо ушей и откликнулся длинным экскурсом о сексуальных преступлениях в Америке, украшая свою лекцию статистикой о том, сколько убийств и тяжких оскорблений было совершено в связи с изнасилованиями. Бенни Фрайд, адвокат по уголовным делам, которого я настоятельно советовал нанять Майклу, однажды сказал мне: «Мэтт, не существует тайн. Существуют только преступления, у которых есть мотив». Единственное, чего не хватало Майклу Парчейзу, это мотива. Я старался вспомнить, что он рассказывал мне сегодня. Пока вокруг меня за коктейлями жужжали об убийствах, пока Фрэнк рассказывал мне о визите агента из налогового управления, наводившего справки о стоимости имущества покойной, пока Сьюзен рассказывала, какие травмы повлекли за собой смерть Себастиана, я пытался предложение за предложением восстановить в памяти беседу с Майклом. Мог вспомнить его суть и множество деталей, но в основном лишь отрывки из того, что он сказал — а у меня возникло ощущение, что важно точно вспомнить все, что он говорил, если я хочу узнать, что произошло.

Он сообщил мне, что Морин была той женщиной, которая звонила ему по телефону. Мол, она хотела повидаться с ним, просила зайти к ней домой. Назвала его сестер по телефону «малышками», да, я уверен, что он это сказал — и она сказала, что девочки находились там, они втроем были там, Морин и «малышки». Но почему она сообщила ему об этом? Хотела убедить его, что она там одна, не считая детей? Сказала ли она ему, что Эмили и Ева уже спят? Намекала ли, что никто их не увидит?

«— Она была напугана.

— Почему?

— Она не знала, что делать.

— В каком смысле?

— Не знаю».

Майкл Парчейз чего-то не знал или не помнил. Описал в деталях розетку в глубоком вырезе ночной рубашки, но не мог вспомнить, зачем потянулся за кухонным ножом и загнал свою мачеху в спальню. Поцеловал ее в губы. «Я поднял ее на руки. Поцеловал в губы». Намекал ли он, что изнасиловал ее? Может, ему было удобно забыть это — что он был вынужден убить Морин, потому что сначала изнасиловал ее?

Но раньше он заявил мне, что не насиловал ее, и выглядел потрясенным, когда сознался, что целовал Морин.

«Она была женой моего отца, и я поцеловал ее». Он сказал Эренбергу, что лишь обнял ее, хотя, может, постепенно шел ко всей правде: «Я обнял ее, поцеловал, я изнасиловал ее!»

«— Вы поцеловали ее уже после ее смерти?

— Да».

В таком случае, если предполагаемый поцелуй в самом деле был эвфемизмом чего-то более омерзительного, Майкл Парчейз не пошел в полицию, потому что знал, какова будет их реакция на некрофилию. Может, он и вправду, как назвал его отец, монстр?

«— Ты поцеловал и Эмили тоже?

— Нет. Только мою мать.

— Твою мать?

— Морин».

В эту деталь я не хотел больше вникать. Заставил себя не думать о том, что Майкл говорил мне, так же, как и не слушать разговоры об убийстве. Наш хозяин стоял рядом с итальянским художником, успокаивая его, повторяя, что его визит в галерею сегодня вечером был поистине замечательным.

Хозяйка пригласила нас к ужину.

Мы приехали домой без двадцати двенадцать. Я заглянул к Джоанне, она спала, прошел в кабинет и включил автоответчик. Первое сообщение было от клиента, для которого я недавно составил завещание. Он рассказал, что его сына арестовали за вождение мотоцикла со скоростью девяносто миль в час в зоне, где разрешена скорость сорок миль. Я сделал пометку позвонить ему утром, затем снова включил автоответчик. Следующее сообщение было от Карин Парчейз, она оставила номер телефона и просила перезвонить. Дочь Джейми, о которой он говорил Эренбергу, последние три года жила в Нью-Йорке, но номер начинался с 366 — это был код Калузы. Я сразу набрал его.

— Отель «Калуза-Бэй», добрый вечер. Чем могу помочь?

— Позовите, пожалуйста, мисс Карин Парчейз, — произнес я.

— Да, сэр.

Я ждал. Слышал, как звонит телефон. Начал считать звонки. Я уже был готов повесить трубку, как вдруг раздался женский голос:

— Алло!

— Мисс Парчейз?

— Да.

— Мэттью Хоуп.

— Здравствуйте, мистер Хоуп. Ждала вашего звонка. Который сейчас час? Простите, я была в душе — ох, куда же я положила часы? Без четверти двенадцать не слишком поздно? Мне бы хотелось встретиться с вами. Могли бы вы прийти сюда сейчас? У меня к вам важный разговор.

— Я готов.

— Комната 401. Можете прийти примерно через десять минут? Я буду ждать вас. — И она повесила трубку.

 

Глава 12

Высокая, стройная, в полосатом халате с декольте и разрезами по бокам, с синими глазами самого глубокого оттенка и мокрыми светлыми волосами, завязанными шарфом подходящего цвета, Карин Парчейз открыла мне дверь.

— Проходите! Быстро вы добрались, — произнесла она скороговоркой, так что обе фразы слились в одно приглашение-замечание.

Карин повернулась и вошла в комнату. Закрыв за собою дверь, я последовал за ней. Она поразительно напоминала своего отца: те же голубые глаза и изогнутые светлые брови, те же раздувающиеся ноздри и тонкие губы. Однако в ее строгих прямых линиях проглядывало и нечто отчетливо женское. Из широких рукавов виднелись тонкие руки, декольте приоткрывало тонкие ключицы, а в доходивших до колен разрезах мелькали стройные ноги с изящными щиколотками.

— Что-нибудь выпьете? — спросила она. — Коньяк? Мятный ликер?

— Коньяк, если можно, — ответил я, и, к моему удивлению, она сняла телефонную трубку и вызвала обслуживание номеров.

Я с опозданием понял, что путешествующая в одиночку молодая девушка — да, впрочем, будь это хоть вдова с эскортом — вряд ли возит с собой набитый напитками чемодан. Я почувствовал себя неотесанным чурбаном. Спокойная уверенность Карин Парчейз смущала меня: она была слишком юной для этого. Сколько, Джейми сказал, ей лет? Двадцать два года?

— Это мисс Парчейз из номера 401, — произнесла она в трубку. — Не могли бы вы принести нам коньяк и ликер гран-марнье? — Она взглянула на меня. — «Курвуазье» подойдет?

— Да, — кивнул я.

— Да, можно «Курвуазье», — сказала она, повесила трубку и продолжила: — Я прочитала в «Пост», в дневной нью-йоркской газете, что мой брат признался в убийстве Морин и двух девочек. — Карин покачала головой и взяла сигарету из пачки на туалетном столике. Закуривая, добавила: — Был рейс из Ньюарка. — Она погасила спичку, выпустив облако дыма, выглядевшее как материальное воплощение вздоха. — Я прилетела в начале одиннадцатого и позвонила вам, как только оказалась в номере.

— Но почему именно мне?

— В газете написали, что вы адвокат Майкла. Это правда?

— Более-менее.

— Что это значит, мистер Хоуп?

— Это значит, что ваш брат, похоже, не слишком нуждается в адвокатах.

— Я очень люблю брата, но он дурак.

— Именно это я и пытался ему объяснить.

— Он не совершал этих убийств.

— Я находился там, когда он сделал признание.

— Меня не интересует, что он рассказал полицейским, — усмехнулась Карин. — Я знаю, что это не так.

— Вы говорите так, будто у вас не возникает никаких сомнений.

— Да, — кивнула она и подошла к кожаной сумке, лежавшей на кресле рядом с окном. За ее спиной над заливом простиралось большое черное небо. Порывшись в сумке, Карин достала оттуда белый конверт. — Я получила это на прошлой неделе от Майкла, — объяснила она. — Вы должны прочитать.

На конверте был напечатан адрес: «Мисс Карин Парчейз, Сентрал-Парк-Уэст». В левом верхнем углу обратный адрес — адрес Майкла. Я открыл уже надорванный клапан конверта и достал оттуда четыре страницы машинописного текста, обернутые вокруг еще одного конверта — квадратного, бежевого, который был сложен вдвое, чтобы уместиться внутри письма. На втором конверте был от руки написан адрес Майкла в Бухте Пирата. На надорванном уголке конверта значилась монограмма «Б. Дж. П.».

— Это от моей матери, — сказала Карин.

— Который из них нужно читать первым?

— Письмо Майкла. Там он ссылается на ее письмо.

Я взял с кресла сумку Карин, положил на пол, сел в кресло и принялся читать письмо. Неожиданно в дверь постучали. Вошел официант с подносом, на котором были два бокала, два стакана воды и счет.

— Добрый вечер, — произнес он.

— Добрый вечер, — ответила Карин. — Поставьте вот сюда, на столик.

Официант поставил поднос. Карин мельком взглянула на счет, нацарапала на нем сумму чаевых, расписалась и поблагодарила.

— Вам спасибо, мисс, — отозвался официант.

Он избегал смотреть мне в лицо. На часах пять минут после полуночи, дама одета непринужденно, напитки заказаны на двоих. Официант умел распознавать любовные свидания — не зря ему уже исполнилось девятнадцать, и он начал отращивать усы. Пятясь, он бесшумно вышел из номера. Карин захлопнула за ним дверь и заперла ее. Она налила мне коньяк, подошла к столику за бокалом для себя и уселась на подлокотнике кресла.

— Можно я буду читать, заглядывая вам через плечо? — спросила она.

— Да, конечно.

Письмо было датировано средой, 25 февраля.

Привет, сестренка!

С любовью,

Не знаю, что делать с последним письмом от мамы. Как видишь, она снова пытается вовлечь меня в свои проблемы с папой: на сей раз он прекратил выплачивать ей алименты. Понятия не имею, чего она ждет от меня. Я живу на папином катере. Неужели хочет, чтобы я пошел к нему и потребовал немедленно возобновить платежи? Да он меня в два счета вышвырнет отсюда, а я сейчас к этому не готов — особенно если учесть, что я коплю деньги на учебу осенью! В любом случае, Кар, не уверен, что я на маминой стороне.

Майкл.

Папа уже восемь лет женат на Морин, у него новая семья, новая жизнь. Единственное, что связывало его с мамой, — ежемесячные чеки, которые он ей посылал. Вчера я долго беседовал с Морин, в основном о своем возвращении к учебе, но и про алименты тоже. Кар, для папы это ужасная обуза! Он трудится больше, чем когда-либо прежде. Например, каждую среду ходит в офис, а ведь раньше это был его выходной. Выключает телефон и садится за документы, до которых у него не дошли руки на неделе, поскольку он взял себе много новых клиентов.

По словам Морин, в отпуск они в прошлом году ездили лишь один раз — в Монреаль на неделю. Ты знаешь, как папа любит куда-нибудь ездить — и вот, он смог взять только неделю, а мама, как мы с тобой знаем, прошлым летом провела шесть недель в Италии и еще две в Австрии на Рождество, катаясь на лыжах. Она получила при разводе двести тысяч долларов с процентами, и если бы вложила их во что-нибудь дельное, а не покупала всякую ерунду, то это приносило бы ей по меньшей мере восемь процентов годовых. Хотел бы я иметь столько денег, ничего не делая — просто за то, что живу на этом свете! Да, в данной ситуации, безусловно, есть страдающая сторона, Кар, но вряд ли это мама, и мне кажется, что у папы есть полное право послать ее ко всем чертям. У него своя жизнь, и ему хочется жить так, чтобы ничто не связывало его с женщиной, о которой он даже не думает!

В общем, сестренка, хочу сказать, что мама проделывает этот трюк уже десять лет, и на сей раз тоже — посмотри приложенное письмо от нее. Я люблю ее больше жизни, ради нее готов на все. Я не шучу! Но это в большой степени из-за того, что она заставила меня жалеть ее, изображая пожилую вдову, когда ей только сорок два года! Карин, я не знаю, что делать, правда не знаю. Наверное, надо позвонить ей и сказать, чтобы бросила это дело и, ради всего святого, оставила папу в покое! Однако боюсь, что она начнет рыдать, а когда мама плачет, я становлюсь совершенно беспомощным. Сестренка, пожалуйста, прочитай ее письмо и скажи, что, по-твоему, я должен ей ответить. Правда, я могу позвонить ей и до того, ведь ты же знаешь маму — когда ей кажется, что ее игнорируют, она приходит в бешенство!

P. S. Двенадцатого марта у Морин день рождения, и будет мило, если ты пришлешь ей открытку.

— Ну что? — произнесла Карин, встав с подлокотника кресла.

— Я бы хотел прочитать письмо и вашей матери.

— Главное тут письмо Майкла. — Карин подошла к столику, достала из пачки новую сигарету и закурила. — Похоже оно на письмо человека, который собирается совершить убийство?

— Нет, не похоже.

В противоположном конце комнаты Карин уселась в кресло возле телевизора. Она выглядела удовлетворенной тем, что ей удалось донести свою мысль. На лице ее было выражение близкое к самодовольству: поездка в Калузу предпринята не зря, адвокат брата получил документ, который, конечно же, спасет ему жизнь. Я вынул из бежевого конверта письмо ее матери и развернул его. Монограмма «Б. Дж. П.» была расположена в центре страницы. По всему листу вдоль правого края тянулся коричневый ободок. Свое письмо Бетти Парчейз написала темно-коричневыми чернилами. Оно было датировано субботой, 21 февраля. Майкл, без сомнения, получил его в начале прошлой недели и сразу написал сестре — в среду, 25 февраля, за четыре дня до убийств.

Дорогой Майкл!

С любовью,

Как я говорила тебе по телефону, вот уже второй месяц твой отец не выплачивает мне алименты. Он должен высылать чек к пятнадцатому числу каждого месяца, чтобы, соответственно, я держала его в руках не позднее пятнадцатого. Чек на две с половиной тысячи долларов ежемесячно. Сегодня двадцать первое, я дождалась утра, чтобы позвонить тебе, поскольку чек мог оказаться в почте. Его там не было.

мама.

Во время беседы с твоим отцом в прошлом месяце, когда я не получила январский чек, он заявил, что больше не станет платить мне. Теперь я в этом уверена, Майкл, и это означает, что мне придется подать на него в суд и потратить немало денег, пытаясь получить то, что принадлежит мне по праву. Майкл, я хочу, чтобы ты пошел к нему (меня он слушать не будет) и сказал, что закон обязывает его ежемесячно выплачивать мне эти суммы. Он хотел свободы, и я дала ему ее, но он также подписал соглашение, и я ожидаю, что он станет соблюдать оговоренные условия. Когда-то, Майкл, я была его женой, но он, похоже, уже успел забыть об этом.

Он также, видимо, забыл, что именно благодаря моей зарплате ему удалось окончить учебу на медицинском факультете, так что, на мой взгляд, я имею полное право на небольшую часть его дохода. Майкл, у меня нет особых запросов, и я не выдвигала какие-то требования. Пожалуйста, отведи его куда-нибудь, чтобы Златовласка не могла подслушать ваш разговор, и попроси продолжить выплачивать мне алименты. Это было бы очень мило с твоей стороны, сынок. Пожалуйста, позвони мне, когда получишь это письмо, потому что мне нужно знать, собираешься ты мне помочь или нет.

Я сложил письмо и убрал его обратно в конверт, который, в свою очередь, вместе с письмом Майкла, поместил в конверт побольше. Потом взял бокал и принялся потягивать коньяк.

— Майкл позвонил ей? — спросил я.

— Да.

— Откуда вы знаете?

— Когда я получила письмо…

— Когда вы его получили?

— В субботу утром. Я сразу позвонила маме, и она сказала, что уже говорила с Майклом и он не собирался выполнять ее просьбу.

— Что она собиралась предпринять?

— Подать на отца в суд — что еще она может сделать? Мистер Хоуп, мне кажется, вы упускает из виду самое главное. Суть в том, что Майкл успел отвергнуть просьбу матери. Он встал на сторону Морин и отца. Понимаете, о чем я? Он не мог совершить эти убийства.

— Наверное, — кивнул я. — А вы говорили с ней после того разговора в субботу утром?

— Нет. Я пыталась связаться с мамой вчера вечером, когда находилась в Нью-Йорке, но ее не было дома. Собиралась позвонить ей сегодня вечером, но самолет задержался, и мне не хотелось будить ее. Она обычно ложится в половине десятого.

— Она не знает, что вы в Калузе?

— Да. Утром я обязательно позвоню ей.

— Вы уже говорили с отцом?

— Нет.

— Почему?

— Не хочу.

— Почему?

— Мне кажется… Ну, неважно.

— Что вы хотите сказать, мисс Парчейз?

— Ничего.

— И все-таки?

— Давайте я сначала перечислю факты. Вы же адвокат — вот вы и сведите их воедино. Факт номер один, — произнесла она, загибая мизинец левой руки. — У папы другая женщина. Они с Морин женаты восемь лет, но он уже развлекается с другой женщиной.

— Откуда вам известно?

— Он сам рассказал мне об этом, когда мы виделись на Рождество.

— Рассказал вам?

— Не надо удивляться. Ему нужно было с кем-то поделиться, и я оказалась рядом. Я умею слушать — особенно пожилых мужчин, — улыбнулась Карин. — Факт номер два: у него очень серьезные намерения насчет той женщины, и он собирался ради нее оставить Морин. Факт номер три, — продолжила она, загибая средний палец. — Наш разлюбезный папочка не любит платить алименты, о чем свидетельствуют его последние действия в отношении мамы. Если он расстался бы с Морин — простите, это уже четвертый факт, — ему пришлось бы встретиться в суде с двумя бывшими женами одновременно и, вероятно, в итоге пришлось бы выплачивать алименты обеим, не говоря уже о деньгах для девочек. Все это факты, мистер Хоуп, — подытожила Карин, показывая четыре пальца. — Подумайте о них.

Я начал думать. В голове всплывали разнообразные догадки. Джейми хотел избавиться от Морин, но он уже успел обжечься: его бывшая жена полтора года отказывалась вступать с ним в переговоры, а потом выторговала себе гигантскую сумму. В январе Джейми прекратил выплачивать ей алименты и не был готов начинать переговоры с еще одной женщиной, которую больше не любил. Таким образом, он и Кэтрин в своем домике на берегу моря упомянули «убийство», осмелились прошептать «убийство» под аккомпанемент прибоя — «убийство, убийство», и мысль развивалась, получила оправдание, превратилась в неизбежность. В ту ночь он раньше обычного поднялся из-за покерного стола. Отправился домой, чтобы убить Морин… И своих дочерей? Нет. Невозможно. Совершенно невозможно, исключено.

— Нет, — сказал я. — Мне так не кажется, мисс Парчейз.

— Нет? Тогда кого же защищает Майкл?

Я не осмелился выдвинуть предположение, что Майкл вполне мог защищать свою мать, Бетти Парчейз.

— Вероятно, никого, — произнес я. — Возможно, он действительно убил их.

— Но вы же прочитали письмо!

— И что?

— Вы по-прежнему так думаете?

— Я не знаю, что думать, — ответил я и посмотрел на часы.

— Еще что-нибудь выпьете?

— Нет, спасибо, мне надо идти, — отозвался я и положил письма в карман.

— Вы покажете их полиции?

— Да.

— Похоже, мне не удалось убедить вас, — сухо промолвила Карин.

— Убедить в чем? В невиновности вашего брата или в виновности вашего отца?

— Вы не знаете моего отца так, как знаю его я. Не представляете, на какую жестокость он способен.

— Не думаю, что он убийца, — ответил я и шагнул к двери.

— После развода с женой, с которой вы провели пятнадцать лет, все остальное уже легко!

— Только не убийство, мисс Парчейз. Спокойной ночи, я очень ценю ваше…

— Даже убийство.

— Только не убийство своих дочерей, — заметил я, открывая дверь.

— Развод — тоже своего рода убийство, — ответила Карен.

 

Глава 13

Я вернулся домой без четверти час. В кабинете горел свет. Сьюзен, обнаженная, сидела за столом. В левой руке она держала телефонную трубку. Она ничего не сказала, когда я появился на пороге и заглянул в комнату.

— Что такое? — спросил я.

На ее губах появилась легкая улыбка.

— Сьюзен?

— Только что позвонили.

— Кто?

— Мужчина, назвавшийся Джеральдом Хеммингсом.

В горле у меня внезапно пересохло. Поначалу мы с Агги тысячу раз репетировали эту сцену. Точно знали, что нужно сказать, если кто-нибудь из нас вдруг попадется в ловушку. Поскольку оба поклялись молчать, происходившее означало только одно: это ловушка. Что бы Сьюзен и Джеральд ни сказали в качестве обвинения, мы должны были солгать им в ответ. Но так было вначале, а теперь наступило то самое «здесь и сейчас». В прошлом месяце мы договорились рассказать им обоим; теперь не было смысла ничего отрицать.

— Джеральд Хеммингс? — повторил я. — Не уверен, что знаю такого. Что ему нужно в такое время?

— Он хотел поговорить с тобой. Вместо этого поговорил со мной.

Я промолчал. Ждал. Знал, что это не ловушка. Нас кто-то увидел? Та женщина, днем собиравшая ракушки на пляже? Может, она видела, как я захожу в дом? Узнала меня? Позвонила Джеральду Хеммингсу и рассказала об этом? Молчание затягивалось. Сьюзен пристально смотрела на меня.

— А кто он вообще такой? — спросил я. — Я никогда…

— Вы столкнулись в театре с его женой.

— Его женой?

— С Агатой Хеммингс.

Ее имя впервые прозвучало в нашем доме. Это не стало сюрпризом, но в комнате словно раздался взрыв, и осколки шрапнели разлетелись по всем углам. «Агата Хеммингс» отскакивало от стен, калеча и ослепляя.

— Не помню ее, — сказал я.

— Кажется, мистер Хеммингс думает, будто у вас с ней роман.

— О чем ты?

— Об Агате Хеммингс. Ее муж думает…

— Да, ты сказала. Но…

— Но, разумеется, это не так.

— Сьюзен, не знаю, кто тебе звонил, однако…

— Мне звонил мистер Хеммингс.

— Или некто назвавшийся мистером Хеммингсом?

— Да, некто, прекрасно изобразивший мистера Хеммингса, который сообщил мне, что ты трахаешься с его женой.

— Сьюзен, богом клянусь, не представляю, о чем речь!

— Не клянись богом, Мэттью, а не то он поразит тебя молнией.

— Рад, что тебя веселит эта ситуация. Звонят среди ночи…

— Да уж, обхохочешься.

— Ну я, конечно, рад…

— Нет, правда, смешно. Я даже спросила мистера Хеммингса, уж не шутка ли это, розыгрыш? Потому что все это показалось мне ужасно смешным, Мэттью. Однако мистер Хеммингс не разделил моего веселья. Он плакал на протяжении всей нашей беседы. Временами я не могла разобрать, что он говорит, Мэттью. Однако мне все-таки удалось уловить суть. Тебе рассказать?

— Нет, я хочу спать. Поговорим об этом через…

— Мы поговорим об этом сейчас, сукин сын!

— Тут не о чем говорить, Сьюзен.

— Ты прав, Мэттью. После этого вечера нам с тобой больше не о чем разговаривать. Но об этом мы должны поговорить сейчас.

— Я не хочу об этом слышать.

— Тебе придется, или я разбужу Джоанну и расскажу об этом ей. Ты бы хотел, чтобы обо всем услышала твоя дочь?

— Сьюзен, если ты уверена, что звонивший не лгал…

— Он сказал правду.

— Хорошо. Это ты так думаешь, а я собираюсь…

— Мэттью, она пыталась покончить с собой.

— Что?

— Проглотила половину упаковки снотворного.

— Кто… Это он тебе об этом рассказал?

— Да.

— Я тебе не верю.

— Позвони ей. Спроси у нее сам.

— Почему я должен… Я вообще с ней не знаком, я даже не помню нашей встречи…

— Мэттью, она пыталась убить себя! Ради всего святого, ты так и будешь продолжать…

— Ну ладно, — вздохнул я. — Когда он звонил?

— Минут десять назад.

— С ней… С ней все в порядке?

— Я уж думала, ты и не спросишь.

— Послушай-ка, Сьюзен…

— Не надо мне твоих «послушай-ка», мерзавец!

— Что случилось? Ты, наконец, расскажешь мне, что произошло?

— Он смотрел телевизор. В одиннадцать часов поднялся наверх и обнаружил ее без сознания.

— Он позвонил врачу?

— Нет.

— Почему?

— Он понял, что она сделала: по полу были разбросаны таблетки. Он добился, чтобы ее вырвало, поставил под холодный душ, а потом ходил с ней туда-сюда по спальне. Именно тогда она ему все и выложила, Мэттью. Когда он ходил взад-вперед, взад-вперед. — «Взад-вперед» она повторила искусственным голосом, изобразив на столе средним и указательным пальцами правой руки, как он шагал, через кипу бумаг, через ножницы, а затем обратно к телефону. «Взад-вперед, взад-вперед». Я смотрел на пальцы Сьюзен и представлял Агги, ослабевшими руками цепляющуюся за своего мужа, который с помощью ходьбы пытался свести на нет эффект таблеток. Ее волосы, наверное, были мокрыми после душа, лицо мертвенно-бледным, светло-серые глаза утратили свой цвет. И она говорила. Рассказывала.

— Хорошо, — кивнул я.

— Хорошо? — Пальцы Сьюзен остановились, она сжала правую руку в кулак и положила на колени. — В каком смысле «хорошо», Мэттью?

— Это значит: «Хорошо, теперь я знаю, что случилось».

— Но ты не знаешь, почему так случилось. Ты же не знаешь, почему она приняла все эти таблетки, правда?

— Почему она приняла их, Сьюзен?

— Потому что она была уверена, что ты не станешь просить меня о разводе, — заявила Сьюзен и рассмеялась.

Это был пугающий смех, и внезапно мной овладело предчувствие, что вот-вот начнется новый кошмар, и этот кошмар начался в тот момент, когда я переступил порог дома и увидел свет в кабинете. Или еще раньше — когда обнаженная Сьюзен спустилась вниз, услышав пронзительный звонок телефона, чтобы поднять трубку в кабинете: «Прошу прощения, мистер Хеммингс, но его нет дома», и тут кошмар внезапно охватил ее и всех нас.

Я шагнул к Сьюзен, чтобы заставить ее прекратить этот маниакальный смех, пока он не разбудил Джоанну, спавшую неподалеку. Я положил руку ей на плечо, и она отдернула ее, будто по ней пробежала ящерица. Сьюзен перестала смеяться, но внезапно от этого стало еще страшнее, чем от ее истерического смеха. Неожиданно она протянула руку и схватила ножницы. Рука ее очертила в воздухе дугу, а сама она в ту же секунду вскочила с черного кожаного крутящегося стула. Кольца ножниц были зажаты у нее в кулаке, словно рукоятка ножа. Сьюзен в ярости бросилась на меня. Острие ножниц было на дюйм от моего живота, когда я схватил ее запястье и отклонил направленный вперед удар. Она высвободила руку, вновь бросилась на меня, и на сей раз ей удалось порвать рукав моего пиджака. Дыхание Сьюзен было тяжелым и прерывистым; я даже не был уверен, что она помнит причину своего гнева. Однако она не прекращала кидаться на меня с ножницами, вновь и вновь атакуя, заставляя меня отступить к книжному шкафу, пятясь, будто краб. Я не мог поймать ее запястье — рука двигалась слишком быстро, острие ножниц сверкало в воздухе и вновь отступало. Оно задело отворот моего пиджака, на мгновение задержалось на нем, пока Сьюзен не вырвала ножницы обратно, провернув их в ткани, и опять бросилась на меня. Я поднял левую руку, и внезапно на ней образовался порез — от костяшек до запястья. Я вдруг почувствовал слабость и облокотился на стол, сбросив с него телефон. Вспомнил, как Джейми описывал спальню — пятна крови на стенах, Морин, которая…

Вдруг раздался крик.

На секунду мне показалось, будто кричал я сам. Моя кровоточащая рука была протянута к Сьюзен, рот был открыт — я вполне мог кричать. Однако источник крика был позади меня. Я повернулся через левое плечо, чтобы избежать атакующих ножниц и посмотреть, кто кричит. В дверях стояла наша дочь Джоанна в длинной ночной рубашке, глаза были расширены от ужаса, рот открыт, и вырвавшийся из ее горла крик способен был поднять из земли мертвых. Это был крик ужаса и неверия, он висел в воздухе целую вечность, он заполнял собой маленькую комнату, подавляя намерение убить. Ножницы остановились. Сьюзен посмотрела на свою правую руку. Ее трясло, ножницы дрожали в ее кулаке. Она уронила их на пол.

— Убирайся! — крикнула Сьюзен. — Убирайся отсюда, ублюдок!

Джоанна бросилась к матери и обняла ее.

Сквозь жалюзи пробивался солнечный свет. Приоткрыв глаза и заморгав, я увидел, что лежу на кушетке в своем офисе. Часы на стене показывали четверть девятого. Кошмар закончился. Я взглянул на свою перевязанную левую руку. Кровь просочилась сквозь повязку и запеклась поверх марли. Я сел. На мгновение мной овладело желание не слезать с кушетки, потому что идти было некуда. Я подумал о дочери в объятиях Сьюзен. Этот образ не оставлял меня. Встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, встал и снова посмотрел на часы. Вся моя одежда была мятой — я спал не раздеваясь. Я был разут: мои ботинки стояли возле стола, с носками внутри. Мысль, чтобы принять душ и надеть ту же одежду, в которой я пережил ужас этой ночи, была мне отвратительна. Однако я ушел из дома в чем был. Повернулся, вышел из кабинета, по коридору к входной двери, дверь тихо захлопнулась за мной, прозвучал краткий щелчок автоматического замка. Моя дочь в объятиях Сьюзен. В объятиях своей матери, а не моих.

Я пересек офис, открыл дверь и направился по коридору в душ. Повесил костюм на плечики, в надежде, что складки разгладятся под воздействием пара. С рубашкой ничего нельзя было сделать — придется надеть ее снова. Меня всерьез беспокоили носки — вернее, перспектива надеть носки, в которых я уже проходил целые сутки. Однако постирать их, чтобы они высохли к началу дня, не представлялось возможным. Впрочем, непонятно было, как вообще начинать день. Вода была горячей, пар поднимался вокруг меня, окутывая своими клубами. Надо позвонить Агги. Придется иметь дело с Джеральдом и ее детьми, но какое это теперь имело значение? Джеральд знал обо всем. Возможно ли теперь позвонить в больницу и сказать: «Здравствуйте, это Мэттью Хоуп, я бы хотел поговорить с Агги».

Я попытался вообразить, будто прошлой ночью ничего не случилось.

Пар услужливо клубился, затуманивая кабинку и весь мир вокруг. Я подумал о дочери, о том, как она кинулась в объятия Сьюзен. Интересно, они все кидаются к матерям после развода или расставания? Карин Парчейз, которая не желает звонить своему отцу. Матери она позвонила, как только получила письмо от Майкла, а потом попыталась связаться с ней на следующий день, но так и не позвонила отцу, хотя он здесь, в Калузе. Местный звонок, поднять трубку, привет, папа, это Карин. Нет. Позвонит ли мне когда-нибудь Джоанна?

Стоя под душем, я заплакал.

Когда я закончил бриться, было уже десять минут десятого. Чувствовал я себя не намного лучше. Складки на костюме разгладились, однако рубашка была несвежей после вчерашнего дня. Носки я еще не надевал. Я набрал номер Агги: один гудок, два, снова и снова. Сжимавшая трубку рука вспотела. Мне не хотелось говорить с Джеральдом Хеммингсом. Телефон все звонил. Я хотел повесить трубку, как вдруг услышал ее голос: «Алло!» Шепотом. Я решил, что он все еще в доме. Мне показалось, будто Агги отвечает из какого-то тайного места.

— Агги!

— Да.

— Что случилось?

— Просто мне показалось… Прости, Мэттью, прости меня. — Она зарыдала.

Я подождал.

— Агги, — произнес я.

— Да, любимый.

Она рыдала в трубку. У меня перед глазами вновь возникли пальцы Сьюзен, шагавшие по столу, Агги в объятиях своего мужа, который вел ее обратно, к жизни.

— Расскажи мне, что случилось.

— Мне показалось… — Она сглотнула, и меня внезапно охватило раздражение. И злость. На нее? На себя?

— Что показалось?

— Что ты… никогда не скажешь ей, что я…

— Агги, я же обещал тебе!

— Знаю, но… — Она снова всхлипнула.

Возникла длинная пауза. Я ждал. Агги высморкалась, и звук гулко отозвался в телефоне. Внезапно я увидел ее — заплаканную, с красными глазами.

— Прошлой ночью я была одна, — сказала она и вновь заплакала.

Я посмотрел на часы: без пяти минут девять, мне нужно было прекращать наш разговор. Не хотелось, чтобы она занимала линию, когда мой партнер Фрэнк войдет в офис. Что я ему скажу? Что сказал бы мой циничный нью-йоркский друг, поведай я ему, как Сьюзен напала на меня с ножницами вчера ночью? Как бы он отреагировал, если бы я признался, что у меня роман с Агатой Хеммингс с мая прошлого года?

— Агги, зачем ты ему рассказала?

— Потому что я знала, что все кончено.

— Что кончено? Как ты можешь так думать? Я же пообещал тебе вчера днем…

— Но ты не сказал ей!

— Я расскажу ей!

— Но не рассказал!

— Черт, Агги…

— Тебе безразлично, что я пыталась наложить на себя руки?

— Ради бога, ты же знаешь, что не безразлично!

— Я слушала радио.

— Что?

— В это время передавали фортепианный квартет Стравинского. У них по понедельникам камерная музыка. Он был внизу, смотрел телевизор. Я читала, слушала музыку и внезапно я поняла, что ты никогда этого не сделаешь. И пошла… Я встала с кровати и направилась в ванную. На мне был пеньюар, который ты подарил мне на прошлое Рождество, а я сказала, что его мне прислала из Кембриджа мама — такой голубой, с кружевами. У меня остались таблетки с тех времен, когда Джулия болела коклюшем, и я не могла уснуть по ночам. Я взяла их с собой в постель, проглотила без воды — просто закидывала в горло до тех пор, пока… — Она вновь зарыдала. — Понимаешь, Мэттью, все это кажется бессмысленным. Моя жизнь без тебя не имеет смысла.

— Что нам теперь делать?

— Неизвестно, Мэттью. Действительно, что?

— Не знаю.

— А когда ты будешь знать?

— Мне нужно время, чтобы…

— У меня нет времени, — заявила Агги и повесила трубку.

Раздался глухой щелчок, и за ним последовала тишина. Я нажал кнопку, дождался гудка и перезвонил ей. Гудки все звучали. Я ждал. Внезапно, испугался, что оставшиеся таблетки…

— Алло!

— Агги, пожалуйста, не вешай трубку.

— Мэттью, чего ты хочешь?

— Когда мы можем встретиться?

— А зачем нам встречаться?

— Нам нужно поговорить.

— Разве?

— Ты знаешь, что это так.

— Сомневаюсь.

— Агги, ради всего святого…

— Определись, — сказала она. — Когда определишься, тогда и звони.

— Агги, не вешай трубку!

— Именно это я и собираюсь сделать.

— Агги…

В трубке раздались короткие гудки.

Я положил трубку и сел, держа руку на телефоне, гипнотизируя его взглядом, размышляя, сколько минут, сколько часов мы с Агги украли за прошедший год, разговаривая по телефону. Тайные звонки из офиса, звонки из телефонных будок, по всему городу, — каково было бы нам без этих звонков? «Позвони, когда определишься». Я снова поднял трубку, но положил ее обратно. Потом поднялся из-за стола и принялся мерять шагами офис.

Этим утром мне обязательно надо было выполнить несколько дел. Майкл, я должен увидеться с Майклом. Мне хотелось поговорить с ним о письме, которое он написал сестре, да, именно, и о том, что он позвонил своей матери. Майкл заявил ей, что не станет выступать посредником с ее стороны. В сущности, «пошла ты к черту, мама, я не собираюсь больше ходить к папе и обсуждать с ним проклятые алименты». Он пишет «папа», а не «отец». Джоанна называла меня «папа» или «папочка», а как Карин звала своего отца? Правильно, «папа». Факт номер один: у папы есть другая женщина. А звонить ему она не стала, ну уж нет! Приберегла все эти заботливые звонки для мамы, а на папу, у которого другая женщина, чихать хотела. Позвонила маме в субботу утром и собиралась непременно позвонить ей на следующее утро, поскольку самолет… «Я попыталась связаться с ней в последний вечер, из Нью-Йорка, но ее не было дома».

Карин говорила про утро воскресенья. Вечер воскресенья — время, когда Морин и две маленькие девочки были заколоты насмерть. Вечер воскресенья — время, когда Бетти Парчейз, по ее словам, сидела дома и смотрела телевизор.

«Я попыталась связаться с ней в последний вечер, из Нью-Йорка, но ее не было дома».

Внезапно я кое-что понял.

В конце концов она открыла мне дверь в накинутом поверх ночной рубашки халате. Минут пять я жал на кнопку звонка, потом еще пять минут барабанил в дверь, и вот теперь она открыла ее и вглядывалась в меня, моргая от солнечного света. Без косметики, лицо опухшее ото сна.

— Простите, что побеспокоил вас, — сказал я, — но мне необходимо задать вам несколько вопросов.

— Который сейчас час?

— Половина десятого.

— Приходите позднее, — сказала она и стала закрывать дверь.

— Нет, Бетти! Сейчас.

Она с досадой вздохнула, развернулась и ушла в дом. Я последовал за ней в гостиную, обставленную в современном стиле — холодные голубые и белые тона, абстрактная живопись над камином, — углы и разрезы в красных и оранжевых тонах. В другом конце комнаты располагались две закрытые двери. За раздвижными стеклянными дверьми напротив камина была терраса, за ней шумел океан.

— Бетти, — произнес я, — где вы находились в воскресенье ночью?

— Здесь.

— Нет!

— Я была здесь, — равнодушно промолвила она. — Всю ночь смотрела телевизор.

— Всю ночь?

— Да.

— Нет, — возразил я.

— В чем дело, Мэтт? Я уже рассказала полиции, где…

— Вы не были здесь, Бетти. Ваша дочь пыталась дозвониться до вас из Нью-Йорка и не смогла. Где вы находились?

— Если у полиции есть…

— К черту полицию! Ваш сын сидит в тюрьме, он признался в убийстве, и я хочу знать, где вы были в воскресенье ночью. Это вы позвонили Майклу в док?

— Нет. Какой звонок? О чем вы?

— Разве вы не просили его о встрече в доме Джейми? Вы были в его доме в воскресенье, Бетти?

— Я была здесь, — ответила она. Ее губы задрожали, руки сжались в кулаки. — Здесь.

— Ну хорошо, — кивнул я. — Я сообщу Эренбергу, что вы солгали ему. Расскажу, как ваша дочь пыталась дозвониться до вас в воскресенье ночью и не смогла. Попрошу его выяснить где, черт возьми, вы находились, потому что, возможно, вы были на Сабал-Шорз, где убили…

— Она была со мной.

Я резко повернулся. Одна из дверей в противоположном конце комнаты была открыта. Стоявшей на пороге женщине было лет сорок. Высокая, широкоплечая, рыжеволосая, с веснушками. Руки ее были сложены на мощной груди, из-под коротенького халата виднелись полные ноги.

Бетти встала и протянула руку, словно пытаясь затолкать женщину обратно за дверь.

— Джеки, прошу тебя! — воскликнула она.

— Да иди ты, — усмехнулась та. — Он же пытается повесить на тебя эти гребаные убийства.

— Пожалуйста, — промолвила Бетти.

— Она была со мной, мистер. Подцепила меня в баре, а потом мы отправились ко мне. Вот где она была в воскресенье ночью.

Джейми рассказывал мне об их первых годах совместной жизни, о фригидности Бетти. Я вспомнил, что еще вчера в разговоре со мной Бетти сокрушалась о том, как трудно найти свободных мужчин в этом городе, полном разведенок и вдов. Говорила про защиту своего доброго имени, про то, как не хочет, чтобы шпионили за ее частной жизнью. И вдруг мне показалось вполне правдоподобным, что она солгала полиции про то, где находилась в ту воскресную ночь, не признавшись, что провела ее с женщиной, которую подцепила в баре.

— Ладно, — кивнул я. — Прошу меня извинить.

— Тогда пошел вон отсюда, — сказала Джеки.

Камера Майкла находилась в конце коридора. Было половина одиннадцатого утра, он позавтракал в семь и ждал, чтобы его перевезли в тюрьму через дорогу. Десятью минутами раньше я позвонил Эренбергу, и он велел мне приехать как можно скорее, если я хочу поговорить с Майклом до того, как его увезут. При виде меня Майкл не выказал особого энтузиазма.

— Приехала твоя сестра, — сообщил я. — Я разговаривал с ней вчера вечером.

— Хорошо, — ответил он.

— Она дала мне письмо, которое ты написал ей. Я собираюсь показать его полиции.

— Зачем она это сделала?

— Пытается помочь тебе.

— Она поможет мне, если не будет совать нос в это дело.

— Майкл, я должен задать тебе несколько вопросов.

— Не хочу я отвечать ни на какие вопросы. Почему вас вообще пустили ко мне? Неужели у меня нет никакого права определять, кто…

— В письме ты…

— Господи!

— Твое письмо не создает о тебе впечатления человека, который задумывается об убийстве. Ты даже напомнил своей…

— Плевать мне на то, как я выгляжу в этом письме.

— Ты даже напомнил сестре, что скоро день рождения Морин. Попросил прислать ей открытку, помнишь?

— Да, помню.

— Если бы ты собирался убить Морин…

— Я ничего не планировал!

— Значит, ты действовал стихийно, под влиянием момента?

— Да, именно так. Я уже говорил вам. Почему бы вам не пойти послушать запись? Там все сказано, чего вам еще нужно, черт вас дери?

— И все-таки?

— Не знаю.

— Расскажи, что говорила тебе Морин по телефону.

— Я уже рассказал вам об этом. Она сказала, что напугана и хочет, чтобы я пришел в дом.

— Чего боялась Морин?

— Она не объяснила.

— Просто сказала, что боится?

— Да.

— Но не сказала, чего именно?

— Мол, не знает, что делать.

— Делать с чем? Майкл, ты только повторяешь…

— Она так сказала, черт возьми!

— Она сказала, что не знает, что делать.

— Да.

— А ты не спросил ее, в чем дело. Человек говорит: «Я не знаю, что делать»…

— Да, я не спрашивал ее.

— Тебе совсем не было любопытно?

— Нет.

— Но ты пошел к ней домой?

— Вы знаете, что пошел.

— Почему?

— Потому что она была напугана.

— И не знала, что делать?

— Правильно.

— Но она так и не пояснила, чего боится или что…

— Послушайте, вам не удастся подловить меня, — вдруг сказал он.

— Подловить?

— Вы слышали.

— Для чего?

— Да так.

— Никто тебя не пытается подловить, Майкл.

— Хорошо.

— Поверь мне.

— Чудесно, тогда почему бы вам не отправиться домой? Я больше не хочу говорить о Морин.

— Почему ты попросил сестру послать ей открытку?

— Я уже сказал вам, что не хочу…

— А ты тоже собирался послать ей открытку?

— Нет, я собирался купить ей что-нибудь.

— Что?

— Какая разница? Она умерла.

— Майкл… Когда в ту ночь ты пришел к ней, о чем ты разговаривал?

— Не помню.

— Вы прошли в кухню, сели за стол?

— Да.

— О чем ты разговаривал?

— Не знаю.

— Ты говорил о том, что собираешься продолжить учебу?

— Да, верно, об этом. А еще про алименты, про то, что папа перестал платить их.

У него была какая-то особая манера ухватываться за чужие предположения и превращать их в свои ответы. За секунду до того Майкл не мог вспомнить, о чем они с Морин разговаривали, однако теперь, когда я предположил возможную тему беседы, он сразу ухватился за нее. Задай я подобный вопрос одному из моих клиентов в суде, адвокат противоположной стороны немедленно вскочил бы с места и закричал, что я подсказываю свидетелю. Я решил, что с ним надо вести себя осторожнее.

— Майкл, до которого часу вы разговаривали?

— До. Допоздна. Я не ношу часов.

— Тогда откуда ты знаешь, что было уже поздно?

— Ну… Морин сказала, что уже поздно.

— А потом что?

— Не знаю.

— Когда ты потянулся за ножом?

— Не помню. Я же говорил вам, что не помню.

— Майкл, во время беседы с Морин в какой-то момент ты встал из-за стола и взял нож. Об этом ты сообщил Эренбергу. Я хочу знать почему. Что такого Морин могла сказать, чтобы спровоцировать тебя…

— Ничего. Отстаньте от меня! Ничего она не говорила.

— Ты просто взял нож?

— Да.

— Вот просто так, ни с того ни с сего.

— Не помню.

— Ты только сообщил мне, что Морин сказала, что уже поздно.

— Она сказала, что идет спать, потому что уже поздно.

— Она сказала именно это? Ты не мог бы припомнить точнее?

— Она сказала, что… что у нее завтра день забит под завязку, уже поздно и она собирается ложиться спать.

— Звучит, будто…

— Она так сказала.

«Он же был у меня дома во вторник на прошлой неделе. Они с Морин просидели полночи за кухонным столом, беседовали. Это был разговор по душам. О том, что я перестал платить алименты, о его возможном возвращении к учебе — да они бы еще сто лет проговорили, если бы я не сказал, что мне пора спать, поскольку завтра у меня день забит под завязку…»

— Похоже, твой отец так сказал.

— Отца там не было.

— Не в воскресенье, Майкл, а во вторник, когда вы с Морин проговорили в кухне несколько часов.

— Мы… В воскресенье мы тоже разговаривали.

— Правда?

— Да. Я же вам рассказывал, что мы…

— За все время разговора ты хотя бы один раз спросил у нее, чего она боится?

— Нет.

— Но ты сказал, что пришел к ней именно из-за этого.

— Да.

— Ты приехал на попутной машине?

— Да.

— Потому что Морин чего-то боялась.

— Это…

— Но потом ты убил ее. Майкл, кто звонил тебе в воскресенье ночью?

— Морин. Я же сказал вам, что Морин.

— Майкл, я сомневаюсь, что Морин звонила тебе. Думаю, когда ты прибыл туда, Морин уже была мертва.

Он покачал головой.

— Кто ее убил, Майкл? Тебе известно, кто ее убил?

В дальнем конце коридора хлопнула дверь, затем послышались торопливые шаги. Я обернулся. К камере подходил Эренберг.

— Поднимайтесь-ка наверх, — произнес он. — У нас тут еще одно признание по этому треклятому делу.

 

Глава 14

— Она зашла пять минут назад, — сказал Эренберг. — Сообщила внизу, что хочет поговорить с тем, кто ведет дело об убийстве Парчейзов, и ее направили сюда. Я представился, и первое, что она мне заявила, это — «их убила я». Потом она начала рассказывать в подробностях, но я сразу остановил ее и позвонил капитану. Тот велел мне связаться с прокуратурой штата, чтобы они присутствовали при допросе. В этом деле мы не можем позволить себе никаких ошибок. Если у нас тут будут болтаться два признания, в итоге может получиться так, что обвинения вообще никому не предъявят. Я вам прямо скажу: с самого начала не верил россказням этого парня — слишком много нестыковок, и их становится все больше.

Мы прошли по коридору в приемную. В комнате по-прежнему доминировала оранжевая труба элеватора пневматической почты, девушка сидела за столом и печатала. Эренберг спросил у нее, не приехал ли капитан, и она ответила, что пока нет.

— Она там, ждет, чтобы поговорить с вами, — сказала она, указав на дверь, ведущую в кабинет капитана.

Она сидела на том же стуле, что Майкл днем раньше. В темно-синем льняном костюме и синих лодочках из лаковой кожи. Светлые волосы были затянуты на затылке в тугой пучок. Она подняла голову, когда я вошел в комнату.

— Мне хотелось, чтобы вы присутствовали при том, как я буду снимать бремя обвинения со своего брата, — заявила она. — Детектив Эренберг сообщил мне, что вы находились внизу.

— Да. Собственно, я как раз разговаривал с Майклом.

— Как он? — Ее глаза изучали мое лицо в поисках ответа — глаза ее отца, глаза Джейми.

— Вроде все в порядке, — ответил я. — Мисс Парчейз, вы заявили детективу Эренбергу, что убили Морин и ее дочерей. Это…

— Да.

— Это правда?

— Да, правда.

— Потому что, если это не так, то, признавшись в преступлении, которого не совершали, вы окажете Майклу медвежью услугу.

— Мистер Хоуп, я убила их. — Ее светло-голубые глаза были прикованы ко мне. — Поверьте, их убила я.

К четверти двенадцатого все собрались и готовились к обсуждению. Все они были экспертами и знали, что прогресс «интервью» (они настаивали именно на таком названии данного процесса) мог быть существенно замедлен присутствием слишком большого количества «авторитетных лиц», как назвал нас представитель прокуратуры. Среди этих лиц был и я: Карин Парчейз ясно дала понять, что никакого заявления не сделает, если адвокат ее брата не будет присутствовать и слышать каждое слово. Капитан мудро предложил, что он воздержится от участия в допросе, поскольку мисс Парчейз уже знакома с возглавляющим расследование Эренбергом и чувствует себя более свободно в его присутствии.

Представитель прокуратуры штата был крупным мужчиной, который постоянно потел. Звали его Роберт Бенселл. На нем был плотный коричневый костюм в тонкую полоску, желтая рубашка и темно-бордовый галстук. Ботинки тоже коричневые, с острыми мысками, что делало его похожим на растолстевшего танцора. Он вытирал лоб и твердил капитану о важности дела. Решили, что беседу проведет Бенселл, а мы с Эренбергом будем присутствовать при разговоре. Капитан сообщил об этом решении Карин, и она согласилась.

Поскольку обычные помещения слишком маленькие, чтобы с комфортом разместить четырех человек, капитан предложил, чтобы Карин осталась в его собственном кабинете. Она согласилась. Капитан представил ее мистеру Бенселлу из прокуратуры штата и вышел из кабинета. Бенселл спросил, готова ли она, и Карин кивнула. Он нажал кнопку записи на магнитофоне и, как и Эренберг днем раньше, назвал дату, время — одиннадцать двадцать, — имена присутствовавших и место, где мы находились. Затем старательно зачитал Карин ее права, и она подтвердила, что знает про все и заявила, что единственный адвокат, в чьем присутствии во время беседы нуждается, — это мистер Мэттью Хоуп.

Бенселл начал задавать вопросы.

Вопрос. Имя, фамилия?

Ответ. Карин Парчейз.

В. Где вы проживаете, мисс Парчейз?

О. В Нью-Йорке.

В. Где именно в Нью-Йорке?

О. Сентрал-Парк-Уэст. 322.

В. У вас есть адрес здесь, в Калузе?

О. На данный момент я остановилась в отеле «Калуза-Бэй».

В. Под данным моментом вы подразумеваете…

О. Я заселилась вчера вечером. Прибыв в Калузу, остановилась в мотеле возле аэропорта.

В. Когда это произошло?

О. В воскресенье вечером.

В. Говоря «в воскресенье вечером», вы имеете в виду воскресенье, 29 февраля?

О. Да. Я знаю, о чем думает мистер Хоуп. Он думает о том, что я сказала ему, будто приехала в Калузу только вчера вечером. Но я солгала: я прилетела в воскресенье.

В. В котором часу?

О. Я вылетела из Ньюарка в пять сорок пять и прилетела в Калузу чуть позднее десяти. Из аэропорта я позвонила матери: планировала остановиться у нее, но ее не было дома. Поэтому я взяла напрокат машину и отправилась искать мотель.

В. Зачем вы приехали в Калузу, мисс Парчейз?

О. Поговорить с матерью.

В. О чем?

О. Об алиментах. Мой отец прекратил выплачивать алименты. Когда я разговаривала с ней по телефону в субботу, она была очень расстроена. Я решила приехать и побеседовать с ней, постараться успокоить ее, решить, каким должен стать наш следующий шаг. Однако матери не было дома.

В. Поэтому вам пришлось поселиться в мотеле?

О. Да.

В. Вы можете сообщить название этого мотеля?

О. По-моему, «Твин-Риджес».

В. В котором часу вы заселились?

О. Около половины одиннадцатого.

В. Что вы сделали потом?

О. Я снова попыталась связаться с матерью, но ее по-прежнему не было дома.

В. Хорошо, продолжайте.

О. Я посмотрела телевизор, но недолго. Затем я опять позвонила ей, но трубку никто не брал. Я очень хотела поговорить с ней. Это была моя идея — встретиться с отцом. Явиться к нему вместе с мамой, потребовать… Понимаете, брат отказался прийти ей на помощь. Помочь ей могла только я. Но ее не было дома.

В. В котором часу это происходило, мисс Парчейз?

О. Примерно без четверти одиннадцать.

В. Что вы делали потом? Когда вам не удалось связаться с матерью по телефону?

О. Я решила встретиться с отцом сама, без нее. Я знала, что хочу сказать ему; мне она была не нужна.

В. Что же вы хотели ему сказать?

О. А как вы думаете? Что он должен платить алименты. Эти деньги принадлежат ей по праву. Они договорились. Она этого заслуживала.

В. То есть вы действительно хотели встретиться с отцом?

О. Да.

В. Вы подъехали к дому отца на Джакаранда-драйв?

О. Да.

В. Вы не сообщали ему заранее о своем визите?

О. Нет. Я не хотела звонить ему, поскольку это был нетелефонный разговор.

В. В котором часу вы находились около у дома на Джакаранда-драйв?

О. В четверть двенадцатого или позднее. Я заблудилась. Я не слишком хорошо знаю Калузу.

В. Что вы сделали, приехав туда?

О. Припарковала машину, подошла к входной двери и позвонила в звонок. У них горел свет, поэтому я знала, что они дома.

В. Они?

О. Отец и Злато… Отец и его нынешняя жена.

В. Морин Парчейз?

О. Да.

В. Они действительно оба были там?

О. Нет. Только Морин. Она открыла дверь. Не сразу узнала меня — мне пришлось объяснить ей, кто я.

В. Что случилось после того, как вы представились?

О. Морин спросила, что мне нужно. Я ответила, что хочу поговорить с отцом, и она сказала, что его нет дома.

В. Что было дальше?

О. Я спросила, могу ли я войти. Хотела убедиться, что отца действительно нет дома. Морин сказала, что уже собиралась ложиться спать, и мне придется поверить ей на слово. И я… Она начала закрывать дверь. Я распахнула ее и вошла. Морин велела мне убираться, попыталась схватить меня за руку, но я оттолкнула ее и двинулась в гостиную. Отца там не было, я заглянула в спальню, потом в кухню — там его тоже не было. Я выходила их кухни, когда услышала, как набирают номер. Думаю, она звонила в полицию. Звонила в полицию, чтобы выгнать меня из моего… из дома моего отца! В раковине лежал нож, я взяла его. Кажется, я хотела перерезать телефонный шнур. Телефон стоял на столике возле стены, Морин сидела за столом. Она как раз закончила набирать номер, но не успела ничего сказать. Увидела, что у меня в руке нож, положила трубку и резко отпрянула на стуле. Стул упал, Морин вместе с ним, поскольку на ней была длинная розовая ночная рубашка, и ее подол зацепился за одну из ножек стула.

В. Не могли бы вы описать ночную рубашку?

О. Из розового нейлона, длинный летящий силуэт, с круглым вырезом, на груди розетка.

В. Что еще на ней было надето?

О. Только рубашка.

В. Украшения?

О. Обручальное кольцо.

В. Что-нибудь еще?

О. Ничего.

В. Что произошло после того, как Морин повесила трубку?

О. Она начала кричать. Я велела ей заткнуться — что она, ненормальная? Но она продолжала кричать. Я не могла вынести ее крик и пригрозила ей ножом.

В. Как?

О. Замахнулась на нее. Сделала угрожающее движение. Чтобы она заткнулась.

В. Что потом?

О. Она пробежала мимо меня в спальню. Я испугалась, что там тоже может быть телефон, и двинулась за ней. Мне не хотелось, чтобы Морин звонила в полицию со своими сфабрикованными обвинениями. Когда я подбежала к двери, она попыталась запереть ее, но я сильнее, так что я просто толкнула ее и вошла в комнату. Она продолжала пятиться от меня — на тот момент она была по-настоящему напугана. Думаю, решила, будто я собираюсь причинить ей вред. Напротив двери находилась гардеробная, в противоположном конце комнаты. Она забежала туда и попыталась не пустить меня, закрыв дверь, но я распахнула ее и вошла. Там была одежда… Вы бы видели эту одежду! Он перестал высылать матери деньги, но у Златовласки была полная гардеробная нарядов, которые, наверное, стоили целое состояние. Вот что привело меня в ярость — одежда.

В. Продолжайте, мисс Парчейз.

О. Я ударила ее ножом. Она закричала, и я ударила снова. Каким-то образом ей удалось снова пробраться мимо меня — обратно, в спальню. Я пошла за ней, я преследовала Морин по всей комнате и резала ее, а она хваталась за стены, испачкала все стены своей кровью. Потом снова побежала в гардеробную и попыталась закрыть дверь, но я распахнула ее. К тому времени Морин уже потеряла немало крови. Я схватила ее за волосы, потянула голову назад и перерезала ей горло. Она упала на пол, а я продолжала тыкать в нее ножом. А потом, да, я попыталась снять ее обручальное кольцо, но оно не слезало. Тогда я начала отрезать палец, чтобы снять его, а оно… У меня не получалось прорезать кость.

В. Для чего вы пытались снять кольцо?

О. Это не ее кольцо. Оно досталось ей не по праву. Оно принадлежало моей… моей матери. Оно должно было принадлежать моей матери!

В. Продолжайте.

О. Я услышала позади какой-то звук, обернулась и увидела одну из девочек, которая стояла на пороге комнаты. Думаю, она услышала крик матери. На ней была голубая ночная рубашка — такая, короткая, и трусики в тон. Я встала — до этого я сидела на коленях, пытаясь снять кольцо. Девочка развернулась и побежала, а я за ней. Я не хотела ее… Не хотела, чтобы она рассказала об увиденном. Я поймала ее в дверях комнаты. Ударила ножом, и она упала на пол, и тогда я снова ударила ее, чтобы уж наверняка. Я все колола ее ножом, а вторая девочка в это время спала, она даже не проснулась от крика. Я не могла в это поверить. Подошла к ее кровати и пырнула ножом сквозь покрывало. Не помню, сколько раз я это проделала. Три или четыре. Пока она не умерла.

В. Зачем вы закололи второго ребенка? Первая девочка увидела вас, но вторая…

О. Спала в моей постели.

В. В вашей постели?

О. Поэтому я ударила ее ножом. Да. Ударила. Потом… потом я вышла в гостиную, подняла с пола стул, опрокинутый Златовлаской, села и решила позвонить брату, чтобы он помог мне. Однако руки мои были в крови, а мне не хотелось запачкать телефон — он был белый. Я вернулась в спальню, ее спальню, и вымыла руки в ванной, а потом вытерла их полотенцем, зеленым полотенцем. После этого вернулась в гостиную. На столе лежал телефонный справочник. Для Бухты Пирата было указано два телефона — номер ресторана и номер дока. Я позвонила по номеру дока, и тот, кто поднял трубку, обещал позвать Майкла. Когда брат подошел к телефону, я сообщила, что я одна со Златовлаской и девочками. Рассказала ему, что они мертвы и это сделала я. Он велел мне ждать его.

В. Вы дождались брата?

О. Я ждала десять минут.

В. Что дальше?

О. Я испугалась. Мне показалось, будто из спальни доносятся стоны одной из девочек, и я направилась туда, чтобы удостовериться в их смерти, и они действительно были мертвы. Но я продолжала слышать стоны. Поэтому я вновь пошла взглянуть на нее — теперь мне чудилось, будто стоны доносятся из ее комнаты — но она просто лежала на полу гардеробной, мертвая, и смотрела на меня невидящими глазами, с открытым ртом… Меня это напугало. Позднее, когда у меня было время подумать об этом, я решила, что… эти звуки, наверное, издавало какое-нибудь животное за окном. Но звучали они как стон. Мне казалось, что одна из них стонет. Я выбежала из дома.

В. Вас не беспокоило, что позднее может прийти ваш брат, и его обнаружит полиция?

О. Я не думала, что он зайдет. Почему он зашел внутрь?

В. Вы же сказали, что будете ждать его там.

О. Да, но он не должен был заходить. Если он увидел, что моей машины нет на месте… если он увидел, что возле дома не было никаких машин… Ну, он должен был понять, что я туда не пешком добиралась. Значит, сообразил бы, что я уехала, и не стал бы заходить. В любом случае я про это даже не думала. Решила, что Майкл просто подъедет туда, увидит, что меня нет… У меня и в мыслях не было… Я была напугана и не собиралась оставаться в доме ни на секунду.

В. В котором часу вы уехали?

О. Без двадцати двенадцать. Я посмотрела на кухонные часы.

В. Вы вышли через парадную дверь?

О. Нет, я боялась, что меня кто-нибудь увидит. Я вышла через дверь кухни.

В. Вы заперли за собою дверь?

О. Нет. Как бы я ее заперла?

В. Есть замки, которые достаточно только повернуть…

О. Да, верно, мне пришлось… Я потянула за ручку, а она не поворачивалась, так что я повернула маленькую кнопку на ручке, как вы сказали. Но я не стала ее вновь запирать. Просто вышла из дома.

В. Вы закрыли за собой дверь?

О. Да.

В. Протерли ручку?

О. Что?

В. Ручку. Вы протерли ее?

О. Нет.

В. А телефон протерли?

О. Нет.

В. Что-нибудь еще в доме?

О. Нет, я просто… Я об этом даже не думала. Вы имеете в виду отпечатки пальцев?

В. Да.

О. Я об этом не думала.

В. Что вы сделали после того, как покинули дом?

О. Я была очень напугана и повернула в противоположную сторону. Вместо того чтобы вернуться тем же путем — через кольцо или как там оно называется. Мне хотелось вернуться на кольцо, но я ехала в противоположном направлении. Развернулась в конце квартала и немного успокоилась. Затем я поехала обратно в мотель.

В. Когда вы вернулись сюда?

О. Чуть позднее полуночи.

В. Что вы делали потом?

О. Приняла душ и легла спать.

В. В котором часу вы проснулись вчера?

О. Около полудня. Я пошла завтракать, а потом вернулась в мотель, чтобы упаковать вещи. У меня был забронирован билет на самолет в четыре тридцать.

В. В Нью-Йорк?

О. Да.

В. Вы собирались вернуться в Нью-Йорк?

О. Да.

В. Вы предприняли еще одну попытку связаться со своей матерью?

О. Нет.

В. А с братом?

О. Нет.

В. Вы знали, что он признался в убийстве?

О. Нет, я узнала об этом в тот же день, но позднее. Не стала ему звонить, боялась, что его будут допрашивать полицейские на катере, и они захотят узнать, кто ему звонил. Я подумала… Я по-прежнему не знала, что кого-то уже арестовали за то, что произошло. Надеялась, что вернусь в Нью-Йорк, и на этом все закончится.

В. Когда вы узнали, что он признался?

О. По пути в аэропорт. Услышала об этом по радио в машине.

В. В котором часу?

О. Об этом передавали в трехчасовых новостях.

В. Таким образом, вчера в три часа вы узнали, что ваш брат признался во всех убийствах?

О. Да.

В. Как вы отреагировали?

О. Ну, я знала, что он пошел на это, чтобы защитить меня, но не ожидала, что у него возникнут серьезные проблемы. Я думала, он не знает, что им говорить.

В. Кому?

О. Полиции. Если он этого не совершал, то откуда ему знать, что им рассказывать? Надеялась, что в конце концов его отпустят. Но не была на сто процентов уверена, поэтому решила пока не возвращаться в Нью-Йорк. Потому что если по какой-то причине ему вдруг поверили… Мне пришлось бы рассказать, что произошло на самом деле.

В. Значит, вы не поехали в аэропорт?

О. Нет, я вернулась в мотель. Хозяйка решила, что я сошла с ума — съехала, а потом заселилась снова. Весь день я сидела в номере и смотрела телевизор. В шесть часов был выпуск новостей, и окружной прокурор сообщил, что Майкл выбросил нож в океан. Меня это обеспокоило. Я думала, что, если он не сможет объяснить им, куда дел нож, им придется отпустить его. Но если Майкл сказал, что выбросил нож в океан… Океан слишком большой, они никогда не найдут его. Им придется поверить ему на слово. Так что это меня беспокоило.

В. Но вы все-таки не пошли в полицию.

О. Нет. Потому что тогда я еще не была уверена. Надеялась, что брата отпустят, решат, что это сделал кто-то другой, посторонний. О таких случаях часто пишут в газетах. Я пошла ужинать около восьми, и пока ела, размышляла, что сказать, если ко мне вдруг заявятся из полиции — чтобы скрыть факт, что я находилась в Калузе с прошлой ночи. В тот вечер я выехала из мотеля в половине одиннадцатого — там уже был ночной дежурный — и поселилась в отеле «Калуза-Бэй». Знала, что самолет прилетает в десять, и решила, что если меня будут расспрашивать полицейские, просто скажу, что прибыла в Калузу вечером и сразу направилась в отель. Мое заселение было зафиксировано в журнале. Тогда я еще думала, что Майкла отпустят. Надеялась, что его отпустят, и в то же время я должна была обезопасить себя. Понимаете, только он знал о том, что я в Калузе, я даже не разговаривала с мамой. И я знала, что он не… Ну, он принял на себя мою вину, и я знала: он не расскажет полиции о том, что я приехала раньше. В воскресенье, а не в понедельник.

В. Когда вы решили пойти в полицию?

О. Сегодня утром. Вчера вечером я поговорила с мистером Хоупом. Попросила его приехать в отель, чтобы показать ему письмо, полученное от Майкла. Я думала, что, если смогу убедить его, тогда, вероятно, он сумеет убедить и полицию. Но, похоже, мне не удалось это сделать — ни насчет Майкла, ни насчет отца. Когда утром в новостях не сообщили о том, что полиция отпустила Майкла, я поняла, что он в серьезной беде, его отправят на электрический стул за то, что совершила я. Поэтому я оделась и… И вот я здесь.

В. Мисс Парчейз, вы знаете, что у нас есть признание вашего брата, с его подписью?

О. Да, но это ложь. Майкл не убивал их.

В. Как нам понять, что вы не лжете, чтобы защитить его?

О. Я не лгу.

В. Как нам убедиться в том, что ваше признание не фальшивка?

О. Мне известно, где нож.

Я не был на Джакаранда-драйв с той ночи, когда произошли убийства.

Сейчас, в начале первого, она выглядела сонной и мирной. Большинство домовладельцев, устав от бесконечной борьбы с пожухшей травой, засыпали лужайки галькой, что придавало им сходство с безмятежными японскими садиками, с оазисами кактусов и пальм. Солнце блестело на пестрых камнях. Мы ехали по улице медленно, почти как кортеж: впереди машина прокуратуры штата, за ней автомобиль полиции.

Я сидел в машине вместе с Бенселлом и Карин: она настояла, что я должен услышать каждое слово. Она снова рассказала нам, как она выехала с дорожки перед домом и повернула не туда, удаляясь от места, куда на самом деле хотела попасть. Мы двигались на запад, к граничащей с побережьем сосновой роще. Карин указала на пару сточных канав по обеим сторонам дороги. Объяснила, что в воскресенье ночью остановила машину и выбросила нож в канаву справа. Мы остановились на обочине. Хлопнула дверца автомобиля, по улице пронеслось эхо, и сразу все снова стихло. Эренберг и ди Лука вышли из второй машины и направились к нам.

— Вот здесь, по ее словам, она выбросила нож, — произнес Бенселл. — В эту канаву.

Отверстие канавы было всего лишь узким металлическим прямоугольником, вмонтированным в бетонную обочину. На улице не было тротуаров: лужайки с травой или галькой выходили прямо на шоссе, упираясь в асфальт. Однако канава была встроена в бетонную плиту размером меньше половины квадратного метра, и, сняв железную крышку люка, можно было легко добраться до слива. Ди Лука взял лом и поддел крышку. Из-под навеса в доме через дорогу за нами следила женщина. Эренберг положил крышку на островок засохшей травы. Канава была сравнительно мелкой, примерно метр в глубину. На дне сантиметров на десять была застоявшаяся вода: в Калузе вот уже месяц не было дождя. В воде, на подушке из ила и песка, лежал нож с двадцатипятисантиметровым лезвием.

— Это тот самый нож, которым вы их убили? — спросил Бенселл.

— Да, он, — ответила Карин.

В начале второго мы вернулись обратно в полицию.

Майкл все еще находился в камере на третьем этаже. Я предположил, что его не стали перевозить, поскольку возникли новые обстоятельства. Я пошел по коридору за тюремщиком, посмотрел, как он вставляет в замочную скважину ключ, помеченный специальным цветом. Он открыл стальную дверь и не стал закрывать ее. Мы проследовали мимо ряда камер, до поворота коридора, и приблизились к камере Майкла. Полицейский открыл зарешеченную дверь, впустил меня и запер ее за мной. Майкл сидел на грязном поролоновом матрасе. Я услышал, как за поворотом коридора захлопнулась металлическая дверь и вновь повернулся ключ.

Я сообщил Майклу, что его сестра призналась в убийствах. Объяснил, что она указала полиции место, где выбросила орудие убийства в канаву, и что Эренберг практически уверен, что они смогут получить отпечатки пальцев и образцы крови. На ручке ножа были трещины и царапины, так что кровь наверняка где-то осталась. Вода в канаве была стоячая, так что она не могла полностью смыть кровь или как-то повлиять на отпечатки пальцев.

Я рассказал ему, что прокурор штата сомневается, будто отпечатки и кровь доказывают вину сестры Майкла в убийствах. По его мнению, они свидетельствуют лишь о том, что она доставила орудие убийства к канаве и избавилась от него. Я сказал Майклу, что Эренберг надеется, что скрытые отпечатки, которые они собрали по всему дому, совпадут с отпечатками его сестры — на телефоне, на ручке двери, на кранах в ванной, где, по ее словам, она смывала с рук кровь. Однако Бенселл усомнился в ценности отпечатков как улики, утверждая, что они доказывают ее пребывание в доме, но не то, что именно она убила Морин и детей.

Я рассказал Майклу, что полиция подтвердила звонок его сестры в док: мистер Уичерли сообщил полиции, что ответил на звонок в половине двенадцатого и отправился на катер за Майклом. Однако, по мнению Бенселла, это лишь означало, что Карин позвонила Майклу, а не что она звонила из дома в то время, которое в отчете коронера фигурирует как время убийства — между десятью и полуночью. Бенселл утверждал, что Карин могла позвонить брату из любого места в Калузе и попросить его о встрече в доме, где они могли сообща совершить убийства. Я объяснил ему, что в данный момент они оформляют дело Карин как убийство первой степени, но его, Майкла, не освободят, пока не будут уверены в том, что он не причастен к преступлению.

— Майкл, — произнес я, — я бы хотел, чтобы ты прошел проверку на детекторе лжи.

— Для чего?

— Твоей сестре мы уже не поможем. Единственный, кому ты можешь помочь, — это ты сам.

— Вы сказали, что отпечатки пальцев не доказывают…

— Майкл, они тебя отпустят, как только убедятся, что ты не имеешь к этому никакого отношения.

— Я имею к этому самое прямое отношение — я убил их.

— Боже, как же с тобой тяжело!

— Почему она не могла держаться в стороне от этого?

— Видимо, по той же причине, что и ты, — ответил я.

Майкл посмотрел на меня, кивнул и тяжело вздохнул.

По мнению Эренберга, Майкл соединил то, что знал о случившемся, с тем, что представил, используя великолепное знание дома (и то, что обнаружил, приехав туда), для создания правдоподобного сценария преступления. Проблема отсутствия мотива никуда не девалась, однако, например, если мы поверили в существование стойки для ножей, то почему не могли поверить заявлению Майкла, что он взял нож с этой стойки? Если мы были готовы поверить, что он поцеловал в губы свою мертвую мачеху — а мы оба действительно поверили в это, — почему бы также не поверить, что сначала он ударил ее ножом? Не было никакой возможности отделить ложь от правды, в рассказах Майкла все звучало одинаково правдоподобно. Даже то, как он колебался, пытался подобрать нужное слово, выглядело не как недостаток его изобретательности, а нормальная растерянность человека, который признается в совершении жестокого преступления.

Детектор лжи вранья не приемлет.

Специалист по допросам на детекторе лжи может задать Майклу вопросы, и аппарат четко зафиксирует перемены его давления, дыхания, пульса и кожно-гальванических рефлексов. Эренберг надеялся, что парня отпустят до заката, если, конечно, результаты проверки подтвердят его ожидания. У Бенселла было больше сомнений, и он настаивал, что не отпустит Майкла, пока не будет полностью уверен в его невиновности. Оба посоветовали мне ехать домой. Проверка займет определенное время, и нет смысла ждать ее окончания. Эренберг пообещал мне позвонить, как только у него появятся результаты.

Я уехал в половине третьего. Не знал, куда мне податься. Сел в машину и двинулся по направлению к офису, затем повернул в противоположную сторону, к заливу. Наверное, мне хотелось домой, только я не знал, где теперь мой дом.

Однажды Агги спросила меня — это было в прошлом октябре, на заре нашей любви, — не устанем ли мы в скором времени друг от друга, не начнем ли опять искать новых партнеров, опасность, возбуждение, романтику, в общем, нечто такое, что заставило нас найти друг друга? Обнаженная, она сидела на краю кровати и смотрела на болота к востоку от дома. Солнце уже переместилось к пляжу, было два часа. Агги сказала, что, по ее мнению, людям нравятся истории про любовные романы не потому, что сами они втайне мечтают о чем-то подобном. Напротив, большинство подобных историй заканчиваются подтверждением незыблемости брачных уз: вскоре грешники возвращаются к своим законным супругам. Она размышляла о том, что счастливый конец необходим для любой истории о супружеской неверности, а потом сказала…

Она сказала, что, наверное, двое незнакомцев, повстречавшихся в поезде, вовсе не были незнакомцами. Может, женщина была только миссис Смит, когда была молодой девушкой, а мужчина был мистером Смитом, когда она впервые повстречала его. Так называемый роман был всего лишь сказкой их ухаживаний и любви, воспоминанием о более страстных временах с «возвращением» в конце, когда «счастливый конец» оказывается символическим возвращением к рутинной и безопасной повседневности брака. Ей понравилась эта мысль. Улыбаясь, она ждала моего одобрения, а затем поцеловала меня. Мы снова занялись любовью, и немного позднее я ушел.

Сейчас я проехал по мосту между островами и континентом, вокруг Люси-серкл, а потом по новому мосту в Сабал. Но вместо того чтобы продолжить путь на Стоун-Крэб, я вдруг резко свернул налево, на улицу, где жил Джейми. В центре лужайки возвышалось палисандровое дерево без листьев. Через месяц оно вспыхнет роскошной дымкой фиолетовых цветов-перышек на фоне неба, но сейчас видны были лишь голые ветви, лишенные всякого намека на обещанное цветение. Я подъехал по улице к Уэст-лейн мимо канавы, в которую выбросили орудие убийства.

Мне вдруг пришло в голову, что Бетти Парчейз, наверное, никогда не осознает, что ее вина в этих убийствах не меньше вины дочери. Нож был в руках у Карин, однако она являлась воплощением своей матери. Именно в день, когда Бетти назвала новую жену своего бывшего мужа Златовлаской, было посеяно семя убийства. Не поймет, что за прошедшие годы сама превратилась в ту, кем считала Морин — в ту, кто вторгается в чужой дом, в другую жизнь. В Златовласку.

За углом я свернул налево, припарковался там, где большими буквами было написано «НЕ ПАРКОВАТЬСЯ», и перешагнул через цепь, через которую Майкл Парчейз перелез в воскресенье, убегая из залитого кровью дома. В лесу я снял ботинки и носки, в которых проходил весь прошлый день. Под ногами лежали мягкие сосновые иголки.

Я не думал, что вернусь к Сьюзен.

Но и провести остаток жизни с Агатой мне тоже не хотелось.

Подходя к пляжу, я швырнул носки в лес.