Дрезден. Пепельная среда, 14 февраля 1945 года
Первые проблески рассвета были едва различимы. Две подруги очнулись посреди нагромождения сотен людей, ерзавших и дергавшихся от боли или шока, бормотавших, откашливавшихся и горестно стонавших. Утихла буря, погасло адское зарево. Их сменил свинцовый полумрак, застеливший кремированный труп города коричнево-серым погребальным покровом. Пожары еще пылали, местами яростно, но теперь это были одиночные оранжевые кляксы на матовом полотне. Доминирующим оттенком стал цвет дыма, а господствующим звуком — человеческий стон. В небе послышался рокот авиадвигателя. Низко над рекой, прямо под плотным слоем дыма, пролетел самолет-разведчик «физелер шторьх» — наблюдатель, явившийся из мира живых, чтобы доложить о царстве мертвых.
Женщины смотрели друг на друга как чужие. Белокурые волосы Евы выгорели с одной стороны, оголив выжженную кожу, а другая сторона головы была перепачкана кровью из открытой раны. Лица обеих женщин почернели; из-под лохмотьев, в которые превратились их шарфы, виднелись багровые ожоги и раны от горящих осколков; глаза налились кровью от дыма. Почувствовав, что к горлу подступил рвотный позыв, Мими схватила подругу за руку. Клубы дыма проплывали над береговой стеной, временами скрывая оловянные воды реки и отгораживая их островок страдания зловещим туманом, отливавшим жутковатым багрянцем заката. Из-за боли в ноге Мими не замечала ни рассыпанных по лицу ожогов, ни вздувшихся на ступнях волдырей. Она вспомнила импровизированную лестницу, по которой взбиралась к спасительной воде бака, и подняла юбку, чтобы осмотреть повреждение. Шерстяной чулок был разодран, а из рваного края рассеченной кожи и плоти сочилась и тут же сворачивалась кровь. Ступни обгорели, но их спасли ботинки, которые сослужили ей хорошую службу на пути из Бреслау. «Прошли лед и пламя», — с горечью подумала она.
— Можешь идти?
Вместо ответа Мими схватилась за плечо подруги и поднялась. Ступни пронизывала боль, но она могла стоять без посторонней помощи. Мими бросила взгляд на часы. Десять. Солнце уже как минимум два часа светило над этими жуткими сумерками. Подруги стали пробираться мимо человеческих обломков — спавших, устремивших перед собой ничего не видящие взгляды или тихо причитавших от шока, — к лестнице в береговой стене. Каждую ступеньку занимали тела; некоторые не реагировали даже тогда, когда женщины нечаянно наступали на обгоревшую руку или спотыкались о согнутую спину.
Достигнув вершины стены, они оглядели то, что осталось от Дрездена к рассвету. Из века в век жители одного из самых красивых городов Европы проводили много приятных часов у реки, услаждая свой эстетический вкус плавным изгибом Эльбы и знаменитыми барОчными очертаниями дворцов, церквей и театров. Теперь осталась только Фрауэнкирхе, купол которой, подсвеченный пожарами Альтштадта, с трудом можно было разглядеть в клубах дыма. Исчез Цвингер, дворец утонченного и любвеобильного Августа Сильного, поглощенный пожарами, которые теперь уже отгорели, оставив после себя лишь безобразные силуэты обвалившихся окон, похожие на перевернутые вырванные зубы. Кое-где уцелевшие стены покачивались под невозможными углами; одна из них рухнула прямо на глазах у Мими и Евы, дополнив лавиной пыли и без того густой дым. На открытом пятачке, окружавшем одну из статуй, лежало два тела, частично затопленных асфальтом, который теперь затвердел и стиснул пленников неумолимой хваткой.
Обе женщины молчали: для слов не оставалось места. Повинуясь инстинкту, они зашагали, или, скорее, заковыляли, в направлении вокзала, к квартире Евы. Атавистическая потребность в доме перевешивала тот факт, что у них не было никаких шансов найти его на прежнем месте. Как бывает в непосредственной близости от гейзера, мощные дозы аккумулированного тепла вытекали из-под земли, мучая уже прожаренные ступни, а когда женщины приблизились к тлеющим зданиям, к этому прибавилось излучаемое тепло, от которого от их влажной одежды стал подниматься пар. Все ориентиры исчезли, дома стояли опустошенные и без крыш, а деревья разлетелись в щепки или рухнули. Одиночные тела, исковерканные всевозможными деформациями, лежали в обугленном оцепенении. Фонтан в виде мраморных дельфинов и беззаботных херувимов, протягивающих кувшины, из которых обычно били струи кристально-чистой воды, возвышался теперь над горой трупов, переплетенных в оргии смерти, совокупленных в последней отчаянной тяге к бальзаму воды, спасению от ожогов.
Когда открытые пространства сменились улицами, взору предстал истинный масштаб разрушений. В том, что осталось от стен, гнездились пожары, которые упрямо не желали гаснуть, но теперь ограничивались тем, что пожирали основания перекрытий или фрагменты древесины в грудах кирпича и камней, так хаотично засыпавших все улицы, что по ним невозможно было проехать никаким транспортом или даже лошадью.
Женщины продолжали пробираться через выжженные дебри и чудом избежали гибели, когда за ними обрушился дом и их накрыло одеялом пыли, под которым они несколько минут безудержно кашляли. Когда пыльное облако рассеялось, подруги заметили, что груда обломков, на которой они остановились, шевелится. Подросток в форме гитлерюгенда с таким же почерневшим лицом, как у них, выдирал камни у основания и отбрасывал в сторону куски строительного раствора. Встретить что-то живое посреди этой пустыни казалось маленьким чудом. Мальчик вздрогнул, когда Мими коснулась его спины. Его красные глаза расширились от страха, и он стал пятиться от женщин.
— Что ты делаешь? — ласково спросила Мими.
Он показал на свои уши и замотал головой.
— Ничего не слышу, fraülein. Извините. Мои родители… и сестра… Они в подвале. Есть вход через угольный люк. — Его плечи опустились от внезапного истощения. — Он где-то здесь. — Окровавленная рука обвела клочок заваленной камнями земли, который ничем не отличался от соседних гор обломков. — Где-то здесь.
Подросток снова наклонился и продолжил вытаскивать камни ободранными пальцами.
Женщины переглянулись и, ничего не говоря, опустились на колени рядом с ним, взявшись за соседние обломки. Их общее дыхание вырывалось всхлипами и покашливаниями, человеческими звуками, с которыми состязались периодические потрескивания лопавшихся от жара камней и приглушенный рев обрушивающейся вокруг них кирпичной кладки. Подруги работали до тех пор, пока не ободрали руки до крови и черные капли пота не залили им глаза.
— Вот он! Вот! — сдавленно вскрикнул мальчик, падая на колени, чтобы удобнее было откапывать отверстие, которое теперь просматривалось между камнями.
Они увидели дерево, возможно, крышку люка, и удвоили усилия, чтобы очистить его по всей площади и открыть. Сыпучий мусор скатывался обратно, приводя их в отчаяние, но в конце концов им удалось схватиться за металлическую ручку через моток тряпок и поднять люк. Они отпрянули от жара, который вырвался из подвала, как из духовки, и, сделав пару нетвердых шагов, отошли от черной дыры. Едва оправившись, подросток снова рванулся к люку, но Ева схватила его и оттащила прочь. Сначала они боролись, но ребенок есть ребенок, и через несколько секунд он обмяк в руках женщины.
— Подожди. Стой. Там слишком жарко, — пыталась объяснить Ева сквозь приступ кашля, но потом поняла, что в таком оглушенном состоянии мальчик ее не слышит, и стала раскачивать его в объятиях, отчего он как будто успокоился.
Почувствовав, что он расслабился, Ева отпустила его. Мальчик взобрался по мусору к своей сумке и достал из нее керосиновый фонарь; его искромсанные пальцы дрожали, когда подкручивали фитиль, но пламя разгорелось, осветив угольный бункер и металлическую лестницу. Черная дыра по-прежнему дышала жаром, но теперь это был скорее жар сауны, а не печи. Это было терпимо. На грани терпимого. Мальчик держал фонарь, пока Ева спускалась по лестнице. Потом он отдал фонарь ей и спустился сам. Мими полезла следом и увидела, что они стоят на куче угля и смотрят на дверь, ведущую в подвал. Мальчик осторожно толкнул ее. Темнота заползла им за спины, когда фонарь скрылся в соседней комнате и новая порция печеного воздуха вихрем понеслась к открытому люку.
Их глазам предстала домашняя сцена. На брезентовом стуле сидел мужчина в форме начальника станции. На раскладушке полусидя-полулежа расположилась женщина, державшая на коленях голову девушки. Они могли бы казаться спящими, если бы не розовато-коричневый цвет их кожи. Запеченной кожи. Подойдя к матери, мальчик выставил перед собой руку, точно слепой. Он коснулся ее лица и отпрянул, ошеломленно глядя на свои пальцы. Он вопросительно посмотрел на Еву. Та осторожно последовала его примеру, но отдернула руку от раскаленного трупа, едва успела его коснуться. Ева взяла мальчика за руку и повела назад, в относительную прохладу угольного бункера, где они опустились на корточки в слабом свете фантомного дня. Женщины видели, как по черным щекам мальчика потекли слезы.
— Угарный газ, — сказала ему Ева.
Он поднял на нее непонимающий взгляд. Она показала на свой рот и тяжело задышала, закашлялась, потом изобразила, что засыпает.
— Без боли, — добавила она, четко выговаривая каждую букву. — Они как будто уснули.
Мальчик ничем не показал, что понял ее, но слезы у него полились еще сильнее. Ева опять взяла его за руку и указала вверх. Жара становилась невыносимой. Они выбрались наружу и поползли по груде мусора, которая пластами осыпалась в дыру, непрерывно изрыгавшую раскаленный воздух и запах печеного мяса. Измученные жаждой и обессиленные, они сели посреди каменных курганов, испускавших дым и рокотавших под ними; пыль и пот забивали им глаза. Мальчик смотрел на руины, позволяя грязным ручейкам сбегать по щекам.
В свои права незаметно вступил новый звук. Ни одна из подруг не могла бы точно сказать, в какой момент впервые услышала его. Он начался с фоновой вибрации, которая скорее ощущалась, чем воспринималась на слух, с мелкой дрожи, которая в летнюю ночь могла означать грозу. К вибрации очень скоро добавился звук, и ужасное дежавю заставило всех троих недоуменно переглянуться. Сирены не выли — но в этом и не было нужды. Общее затравленное отчаяние озвучила Ева:
— Боже мой, еще один рейд! Еще один! Что они пытаются с нами сделать? Ублюдки!
Вокруг них опять загорелись красные вспышки; на этот раз их резкое сияние заглушалось дымом, но когда они приближались к земле, света все равно хватало, чтобы отбрасывать густые тени. Рокот стоял теперь повсюду. Он расшатывал разоренную землю у них под ногами, плотнее сбивал обломки, разжигал с новой силой маленькие костры и валил стены, которым до сих пор удавалось стоять вертикально. Подруги и мальчик стали оглядываться по сторонам, отчаянно выискивая убежище. Призывно зияла черная дыра, которую они только что покинули. Они медлили: воспоминания о жаре, хищной тьме и запахе печеного мяса сдерживали их, и покрасневшие глаза высматривали альтернативу. Только когда первые удары опять сотрясли землю, они оставили тщетные поиски и поспешили к манящей черноте.
Втроем они спрятались на куче угля под открытым люком, и взрывы начали надвигаться на них знакомым сокрушительным шагом. Ударные волны перетекали одна в другую, пока не стало казаться, что следующая обязательно раздавит их смертоносным каблуком. Одна из бомб разорвалась так близко, что их швырнуло о стену и осыпало обломками не только сверху, но даже снизу — углем, который рикошетил от стен и частично погребал их под собой. Им же оставалось только свернуться клубком и зажимать ладонями уши, которые отказывались им служить. Пыль и дым терзали легкие. Тьма накрыла их саваном.
Взрывы прекратились, но земля продолжала дрожать. Грохот падающих стен и движение сыпучих обломков заставляли Мими зажимать лицо шарфом, привалившись к металлической лестнице в потенциальной братской могиле. В спину ей барабанил град из кирпича и цемента. Когда тряска прекратилась, Мими подняла голову, и ее взору предстал кромешный мрак. Вихри дыма и пыли забивали ей глаза и нос, скребли и без того измученные легкие. Пробираясь на ощупь и пытаясь хоть на короткие болезненные мгновения разлеплять веки, Мими нашла мальчика, который стоял на коленях и, согнувшись пополам, откашливался до рвоты. Но Евы нигде не было. Мими нащупала руку, потом плечо, а потом врезалась костяшками пальцев в гору обломков, которая, как ей пришлось осознать, покрывала голову ее подруги. Мими пронзительным воплем позвала мальчика на помощь, и их сбитые руки снова принялись раскапывать завал. Расчистив каменную насыпь, они перевернули Еву, и при свете сереющих пыльных вихрей Мими принялась отыскивать признаки жизни. Собственный пульс заглушал все остальное, а вибрация земли и глухота не оставляли шансов прослушать дыхание. В отчаянии, в перерывах между приступами кашля, грозившими разорвать ее легкие на части, Мими стала вдувать воздух в обмякшие губы, но те никак не хотели отвечать. Она бранилась и колотила безжизненное тело в ярости бессильного горя. В конце концов Мими сдалась и в изнеможении сползла по стене угольного бункера, но тут Ева зашевелилась. Она заморгала, а потом тоже начала кашлять, свернувшись в плюющийся комок. Когда приступ прошел, она подползла к Мими и мальчику и упала им на руки, тяжело дыша и вытирая с глаз кровь, которая текла из новой раны на голове.
Когда они наконец одолели подъем по лестнице и побрели по руинам, нанизанным на макаронины проводки, пыли в воздухе стало меньше, а дым по большей части рассеялся. Фосфорные зажигательные снаряды, призванные гнездиться на чердаках зданий, крыши которых срывало фугасными бомбами, в изобилии пылали среди уже разрушенных домов. Оголенная новыми ударами древесина горела и дымилась отдельными кострами. Спотыкаясь об осколки тотального разрушения, оглушенные какофонией, женщины и мальчик молча пробирались по улицам, которые и улицами-то вряд ли можно было назвать. Они видели цистерны, раковины, погнутые трубы, разбитое пианино, металлические остовы кроватей и почерневшие тела. Жажда нещадно мучила их, и они снова пошли к реке, то и дело останавливаясь и сворачиваясь в беспомощные комки, когда клубы дыма обволакивали их, вызывая страшные приступы кашля.
Подруги и мальчик опять спустились по лестнице на грязный берег, но не в то место, где прятались ночью, а ниже по течению. Бросившись на мелководье, они черпали воду ладонями и жадно пили, а потом упали между берегом и рекой, погрузив обожженные ступни в прохладные волны. Рядом, зацепившись за ветку дерева, прибилось два трупа. На одном из них, женском, юбка задралась до самой шеи, удвоив унижение смерти. Мальчик и женщины лежали на берегу, пока февральская прохлада не добралась до них и они не задрожали то ли от шока, то ли от холода. Стуча зубами и кашляя, они стали совещаться. Мальчик показал на северо-запад, в сторону возвышенности на противоположном берегу.
— Там живет мой дедушка. Мы с родителями и сестрой… — он запнулся, — …договаривались встретиться там, если бомбежка застанет нас порознь. Пойдете со мной?
Со второй попытки женщины поняли, о чем он говорит, и закивали в знак согласия. Когда Мими стала неуверенно подниматься на ноги, незажившая рана напомнила о себе жгучей болью. Втроем они присоединились к людям, бредущим прочь от погребального костра. Никто не разговаривал. Один мужчина шел по пояс голым, а на спине у него, точно вареный омар, болтался огромный волдырь. Женщина вела за собой девочку, другая рука которой висела безжизненным месивом переломов и порванных тканей. Какой-то ребенок прижимал к груди крошечную собачку: лишенную шерсти, розовую от ожогов, мертвую. Только всхлипывания время от времени нарушали тишину. Они перебрались по мосту на сторону Нойштадта и пошли вдоль реки, с каждым шагом возвращаясь в мир вертикальных зданий. Ни Мими, ни Ева не помнили, долго ли они ковыляли к своему убежищу. Как их встретил добрый дедушка и как он воспринял известие о смерти дочери и внучки, стерло из памяти изнеможение, подкосившее их на двое суток.
* * *
Мими проснулась днем. Нога болела. Женщина приподняла одеяло, увидела, что рана чисто перевязана, и опять уронила голову на подушку, пытаясь совладать с воспаленным дыханием. Едва она успела окинуть взглядом аккуратную спаленку и простыни, которые когда-то были белым, а теперь были перепачканы грязью и сажей, как на нее нахлынул поток воспоминаний. Мими ощупала лицо, испещренное ранами от горящих осколков, каждая из которых саднила болью. Сев на постели, женщина стала разминать ноги и одновременно рассматривала себя в настенном зеркале. Волосы местами выгорели до самой кожи; глаза были красными, а лицо как будто вымазали камуфляжной краской.
Окно выходило на старый город. Он дымился, но теперь уже не клубами, как во время гротескного огненного шабаша, а струйками, которые поднимались над тлеющими руинами и стелились пеленой, словно туман над осенней долиной.
Выйдя в маленькую гостиную, Мими нашла там мальчика и его деда. Они сидели за столом, друг напротив друга, в полной тишине. Об их горе свидетельствовали только мокрые пятна на кружевной скатерти. Мальчик был чистым, вместо формы на нем был костюм, правда, великоватый, явно с чужого плеча. Ладони у него были перевязаны, а лицо, как и у Мими, покрывали багровые волдыри. При взгляде на его деда Мими в первую очередь отметила вильгельмовские усы и опухшие глаза — только у него они покраснели не от дыма, а от слез.
Старик неделю ухаживал за ними, перевязывал раны и смачивал антисептиками ожоги. Иногда он уезжал на велосипеде и возвращался с черным хлебом и ведерком супа, добытыми в каком-нибудь пункте продовольственной помощи. Одежда его покойной жены перекочевала к Мими и Еве; по ночам они слышали, как он соскабливает копоть и латает дыры на их вещах.
Понадобилось два дня и дождь, чтобы над старым городом рассеялась дымовая завеса. Когда это случилось, обрушилось последнее строение, по которому можно было узнать Дрезден — Фрауэнкирхе. Грохот эхом разнесся по долине, и на том месте, где она простояла более двух сотен лет, остался только оседающий столб пыли. То, что раньше было площадями, садами и парками, стало раздольем для новых костров, наполнявших воздух запахом жареного мяса. Возвращаясь из города, старик дрожащим голосом рассказывал о тлеющих грудах тел и о том, как прочесывают подвалы в поисках трупов. Иногда добраться до подземелий было невозможно и разлагающиеся семейные группки сжигали огнеметами прямо в убежищах, где те задохнулись или спеклись заживо.
А еще он снабжал своих гостей новостями с фронта. Ночью горизонт вспыхивал неестественными огнями. Слухи поползли самые противоречивые. Больше всего доверяли рассказам раненых солдат, транзитом проезжавших через то, что осталось от города. Восточная Пруссия, бОльшая часть Силезии и почти вся Померания пали, а население со всех ног бежало на запад или терпело зверства, которых не видели со времен Чингисхана. Ходило чересчур много историй об изнасилованиях и убийствах без разбора, чересчур много было связных рассказов очевидцев, чтобы отмахиваться от них как от пропаганды. Последние крупицы ответственности до сих пор не давали Мими покоя, заставляя ее вновь и вновь возвращаться мыслями к Реммерам, которые в ночь бомбежки находились в лагере у вокзала. По всей вероятности, они погибли — либо сгорели где-то рядом с водным баком, который спас подруг, либо навеки полегли в подземельях Хауптбанхофа под ногами истеричной толпы.
Ева придерживалась прагматичной и циничной точки зрения.
— Судя по тому, что ты мне рассказывала, если они живы, то вряд ли думают о тебе. А если умерли… — Она окинула взглядом город, зловонно чадивший погребальными кострами. — Нам нужно идти. Сама знаешь. Перестань изображать хозяйку особняка. С этим покончено. Нам нужно подобраться как можно ближе к американцам; прочь отсюда, каким угодно способом и как можно скорее.
Хозяин дома, герр Ферцен, посмотрел на остатки города, в котором он родился и прожил всю жизнь.
— Мы тоже пойдем. Нас тут больше ничто не держит. Для меня, быть может, здесь что-то и осталось. А для Томаса, — он кивнул в сторону мальчика, который последние несколько дней сидел в углу и ни с кем не разговаривал, — ничего. Поезда снова пошли на запад.
Мими уступила этой логике, и на следующий день, под холодным дождем, герр Ферцен запер парадную дверь, аккуратно положил ключ под цветочный горшок и покинул свой дом. Их целью был Нюрнберг: город располагался достаточно далеко на западе, на американской линии наступления, и там жила сестра Евы. На станции, стихийно возникшей на северном берегу Эльбы, они часами выстаивали в очереди вместе с другими, пережившими рейд, а также беженцами из Силезии и Саксонии и ранеными солдатами, которые возвращались с фронта.
Вагоны были забиты до отказа, поэтому они протолкались на viehwagen — грузовую платформу для скота, — где обивкой служила солома, а уборной — пустая бочка из-под бензина. Рядом ехала женщина, за которой бережно ухаживал сын — мальчик не старше десяти лет. Он гладил мать по спине, когда в часы бодрствования она тихо причитала, прижимая к груди небольшой чемоданчик; нужду она справляла без всякого стеснения, даже не выпуская из рук поклажи. Затихала женщина только когда спала — хотя, когда ей снились кошмары, она будила воплями весь вагон. По другую сторону от подруг сидела девушка. У нее был красивый профиль, но вторую часть ее лица затягивала повязка, скрывавшая от глаз жуткий ожог. Девушка почти все время стонала от боли.
К концу первого дня солома отсырела: прогнившие доски крыши сочились дождевой водой, несмотря на все усилия законопатить дыры соломой и тряпками. Пищи и воды не хватало. На полустанках в вагоны подавали ведерца супа, черствый хлеб и grutze, а тошнотворную бочку из-под бензина выплескивали через открытую дверь во время бесконечных простоев на запасных путях, пока состав пережидал воздушный налет или ремонт путей впереди.
Сквозь щели в дощатых стенах они ловили обрывки проплывавших мимо зимних пейзажей. Аккуратные, процветающие фермы и церкви в стиле рококо, проступавшие сквозь пелену мокрого снега, ничем не напоминали о войне. Когда, начиная с Хемница, стали проезжать разрушенные города, в вагоне повисло молчание. Концентрические кольца промышленных зон нельзя было отличить от исторических центров. Все слилось в континуум не поддающихся описанию обломков — сплющенных, безглазых руин. Местами встречалось что-то уцелевшее, чудом оставшееся нетронутым — какой-нибудь дымоход или церковь.
Байройт проезжали ночью. Поезд несколько минут постоял среди руин вокзала, на котором Винифред Вагнер так часто встречала Гитлера во время его ежегодных паломничеств на фестиваль. Единственный фонарь освещал огромного орла, венчавшего разбитую свастику, у которой осталось только три «руки». Одно крыло обвисло и раскачивалось на ветру, гулявшему по усыпанной обломками платформе. В вагон сочился знакомый резкий запах жженого дерева и гниения.
Тот же запах подсказал им, что они в Нюрнберге. Они оказались там через восемь дней после того, как покинули Дрезден, хотя в более спокойное время это путешествие заняло бы такое же количество часов. В полдень полицейские маршем прошагали по платформе, тарабаня дубинками по дверям вагонов. Женщина с чемоданом как будто не слышала их властных требований покинуть поезд. Она стояла в дверях одна, а сын протягивал к ней руки и звал к себе, на платформу. Мими подошла помочь, присоединив ласковые просьбы к мольбам мальчика. Но женщина по-прежнему стояла в дверях. Двое мужчин в форме встали рядом с ней и отрывистыми криками приказали ей сойти. Женщина осталась на месте. Без дальнейших церемоний полицейские запрыгнули в вагон и потащили ее вниз, заставив отпустить ручку чемодана. Тот упал на землю, и из распахнутых створок на платформу высыпалось нижнее белье и разлагающийся труп младенца в пеленках. Вопли женщины и маленькие ручки ее сына, тянувшего за подол в надежде освободить маму от жестокого эскорта, повергли всех в угнетенное молчание.
Начиная с вокзальной лестницы, они видели вокруг одно только разорение: улицы не были засыпаны обломками, но и целых домов почти не осталось; часы на том, что раньше было общественным зданием, вывернули внутренности на торчавшие клыком руины башни.
Несмотря на полуденный час, повсюду царила зловещая тишина. Весеннее солнце лишь усиливало дурное предчувствие, лишний раз подчеркивая отсутствие цвета — город затянула сплошная пепельная серость. Не пели птицы, слышалось только карканье одинокой вороны, водившей клювом в трещине окна, которое давно уже лишилось стекол.
Из подземного убежища появилась женщина. Она пересекла то, что когда-то было улицей, и снова скрылась в норе под обломками. Мими со спутниками растерянно выискивали хоть какие-то ориентиры: шпиль церкви, еще стоявшей в отдалении; указатели, которыми теперь служили крашеные доски, а не металлические пластины; фасад, который до сих пор делал вид, будто украшает лучший универмаг в Нюрнберге, хотя на самом деле за ним чернела обугленная брешь.
Дом, в котором жила сестра Евы, находился в двух километрах от вокзала. Когда-то это был солидный городской особняк, семейное гнездо преуспевающего юриста, отгороженное от соседей платанами, затенявшими мостовую. Теперь от него осталась одна боковая стена. С того, что было вторым этажом, свисала на трубах ванна. Деревья стояли обугленными скелетами без надежды возродиться весной.
Когда путники приблизились, сестра Евы Ирма развешивала одежду на самодельной бельевой веревке. Мими помнилось, что перед войной она, как и Ева, была цветущей молодой женщиной — но теперь сделалась такой же бледной и неопрятной, как тряпки, которые она пыталась высушить. Сестры обняли друг друга, заливаясь слезами. Когда Ева начала представлять своих спутников, Мими заметила беспокойство в лице Ирмы. Она читала мысли женщины: нужно кормить детей, талонов на продовольствие нет, дома тоже, ей нечего предложить. Не зная, как вести себя дальше, они продолжали стоять посреди улицы. Ева взяла сестру под руку и отвела в сторонку. Когда они возвращались, Мими заметила, что Ирма утирает слезу. Она кивнула в сторону боковой двери, ведущей в подвал.
В липком от сырости полумраке их встретили две девочки пяти и семи лет. Белокурые, как и мать, они чесали головы, в которых расплодились вши, и предплечья, обезображенные язвами импетиго. Свет проникал через окно, наполовину уходившее под землю и чудом сохранившее стекла. Кроме того, лучи лились в дверь, которую, как стало понятно, оставили открытой впервые за много месяцев, позволив солнцу и свежему воздуху прорваться в заплесневелый, затхлый подвал. Примитивное подобие дренажного колодца в углу собирало влагу со стен. Рядом с ним умывались две крысы. В другом углу стояло две пары металлических коек, а в смежной комнате Мими разглядела столбик медной кровати.
— Девочки могут спать со мной в кровати, а вам достанутся койки.
Ирма в изнеможении приложила ко лбу тыльную сторону ладони.
— Грязное, зловонное, гадкое место. Простите. Это все, что нам осталось. Туалета нет, мы пользуемся воронкой от бомбы в глубине сада. Воды тоже нет. Мы ходим за ней к гидранту в конце улицы. — Она покачала головой. — Давайте присядем снаружи, на солнце.
Ядовитая атмосфера подвала нагоняла на всех уныние. Они с удовольствием перебрались на то, что было лестницей к парадной двери, и сели, оглядывая руины. Иногда кто-нибудь появлялся словно из ниоткуда, из преисподней, а потом исчезал в другом подземном укрытии. Повсюду были крысы. Они грелись на солнце, как люди, рыскали в поисках пищи, водили носами и даже спаривались: в конце концов, была весна. В теплом воздухе стоял запах разложения. А еще были мухи — зеленые и такие крупные, каких ни Мими, ни остальным не приходилось видеть раньше. Никто не сказал этого вслух, но у всех мелькнула мысль, что они сидят посреди некрополя. Под руинами гнили бесчисленные трупы — пожива для крыс. Весеннее тепло, казавшееся благословением, было также и проклятьем, ибо воскрешало мертвых в обличии зловонных миазмов, облепленных мухами.
Трех ночей сырого гостеприимства хватило с головой. Кашель, крысиная возня, капающий с потолка конденсат и постоянно чешущиеся дети заставили гостей собраться на тайный совет. У них были другие варианты: родители Мими жили в Баден-Бадене, у герра Ферцена был брат в Мюнхене. Даже если бы им хватало еды (а ее не хватало), ни у кого больше не было сил наблюдать эту кладбищенскую деградацию.
Солнце все еще светило, когда они прощались на том, что осталось от вокзала. Сестры долго и крепко обнимались. Герр Ферцен и его внук сдержанно раскланялись с женщинами; герр Ферцен вручил Мими записку, но все понимали, что положенный по этикету обмен адресами для бездомных беженцев является абсурдом. Мими заметила, что Томас не может унять дрожи. Она тихонько обняла мальчика и ощутила его горячее дыхание и слезы.
Вагон для скота, в который они сели, мало чем отличался от предыдущего — та же вонючая бочка из-под бензина и пропитанная влагой солома. Пассажиры являли собой миниатюрный слепок Великого Рейха, который теперь сдувался, как пробитое колесо. Вместе с немцами и выходцами из судетской Богемии и Силезии ехали литовцы и поляки, спасавшиеся бегством от своих так называемых освободителей. Несмотря на голод и жажду, никто не жаловался: все были благодарны уже за то, что их везут на запад и дают хоть какую-то крышу над головой. Стоны и крики доносились из передних вагонов, где раненые солдаты без пенициллина и обезболивающих сходили с ума от гангрены. Мими и Ева начали терять счет дням: бесконечные простои на боковых путях без всякого объяснения причин; все меньше и меньше еды — картофель, репа в жидкой кашице и настолько грубый хлеб, что дробинки грязи в нем, похоже, превосходили числом крупинки муки; вши, которых они выискивали друг у друга, как павианы; вода из таких источников, что к бочке из-под бензина выстраивались очереди страдальцев или двое помогали третьему вывешиваться из дверей движущегося вагона.
Наконец дорожная тряска прекратилась почти на день. Состав задержали где-то под Мюнхеном — больше они ничего не знали. Впереди раздавался грохот артиллерийской канонады. Американцы. Куда идти? Инерция удерживала беженцев на месте. Прильнув к вентиляционным отверстиям и столпившись у дверей вагона, они наблюдали за тем, как буровят землю проезжающие мимо джипы и «шерманы», казавшиеся игрушечными по сравнению с привычными «панцерами». Солдаты не обращали на немцев внимания, пристально осматривая дорогу впереди. Треск. Водитель джипа вскрикивает и хватается за шею. Поднимается дуло танка. Вслед за грохотом пушки почти мгновенно рушится водонапорная башня, выплескивая на землю воду и сбрасывая фигурку снайпера в серой камуфляжной форме.
Мими с любопытством следила за американцами. Она видела, как они расслабились, когда поняли, что снайпер был один. Они оказались крупнее, чем она ожидала, — не толстые, но с огромными задами. Форму они носили небрежно: ремешки касок хлопали на ветру, а патронташи болтались на плечах, словно ленты. Их челюсти постоянно месили жвачку. Сигаретный дым сочился из ртов, распространяя экзотический запах незнакомого виргинского табака. На поезд и его жалкий груз американцы посматривали с ограниченным интересом, как на что-то привычное. Мими понимала, что это люди, которые выжили, и теперь, как все прекрасно знали, вышли на финишную прямую. Время героев закончилось. Теперь думали только о выживании. Американцы как будто не замечали сотен голодных глаз, следивших за ними, когда они обменивались шоколадными конфетами и грязными пальцами черпали из банок консервы, перекидываясь добродушными шутками, но продолжая настороженно оглядываться по сторонам.
Один американец поймал взгляд Мими. Он стоял, навалившись на джип, и скользил по ней непривычным взглядом — взглядом, в котором не было ни жалости, ни сексуального интереса. Мими поняла, что в таком немытом и голодном состоянии она для него не более чем объект для любопытства; теоретически тоже человек, но отгороженный от его мира пропастью лишений.
По радио прозвучал приказ, и солдаты двинулись дальше, оставив беженцев прозябать в неизвестности. Маловысотные самолеты стали парами чертить над сортировочной станцией зигзаги, вдали затрещало стрелковое оружие. К составу подъехал джип. За рулем сидел солдат, а пассажир — железнодорожный чиновник в форме — вышел из машины, чтобы поговорить с машинистом.
Состав дал задний ход, и вагоны, подернувшись паровозным дымом, попятились вдоль укрепленной ограды из колючей проволоки. К угольному чаду примешивался знакомый запах смерти. Сквозь пелену пара и дыма проступил курган из тряпок и тел, доходивший до середины ограды: бритые головы, ноги с распухшими суставами и ссохшимися бедрами, грудные клетки с торчащими ребрами и ягодицы с обвислой кожей. На некоторых были полосатые пижамы; остальные были обнажены. Один мужчина (или это была женщина?), казалось, смотрел прямо на них, запрокинув голову, широко открыв глаза и рот в гримасе ужаса. Всепроникающая, почти осязаемая вонь заставляла выворачиваться пустые желудки. Параллельно поезду за проволокой тянулось еще три кургана, один из которых тоже доходил до середины заграждения.
Появились еще два джипа. Эти солдаты уже не смотрели на них с равнодушием предыдущих. Офицер — крепко сложенный хромой мужчина с короткой стрижкой — выпрыгнул из машины и заорал в открытые двери вагонов на ломаном немецком. Его голос сочился ненавистью и злобой. Мими и Ева разобрали грязную ругань в адрес Гитлера и немцев. Офицер произносил такую тираду перед каждым вагоном, и с такой же яростью и отвращением ему вторили другие — мальчишки из американских захолустий, узнавшие теперь, против чего воевали. Мими услышала, как один из них говорил по-немецки, и, когда он проходил мимо подножки вагона, подняла руку, чтобы привлечь его внимание. Под прицелом его карабина Мими спросила, где они находятся. Солдат смерил ее взглядом.
— Дахау, — ответил он и плюнул ей на руку.