ПЫЛЬНЫЕ ГЛАЗА

Eyes of Dust

© В. Альтштейнер, перевод, 1997

Их брак был неизбежен. Она — с бородавкой на правой щеке, он — слепой к свету. И терпеть-то их не было причин на Топазе; в городе, посвященном красоте, несовершенство невыносимо. Но они жили, избегаемые всеми, и сошлись. Так и должно было случиться. Красота к красоте, уродство к уродству. Пария к парии.

Так поженились они и жили, и вскоре она зачала.

Начинался кошмар.

На пять тысяч футов вздымался в жемчужное небо город Света на планете Топаз. Башни его сияли огнем, заключенным в камне. Пастельные тона — розовые и голубые и нежно-зеленые — сплетались в один чарующий водоворот. Трех размеров были башни. Потрясающие великаны возносились на пять тысяч футов — с точностью до дюйма, — башни средние стояли как дорожные столбы высотой тринадцать сотен футов, а между ними — башни-крошки стофутового роста, хрупкие и дерзкие, как подростки.

Блестя и сверкая, взмывая и падая и снова взмывая, перекидывались с башни на башню дорожки и мостики, инженерные чудеса. С уровня на уровень скользили прозрачные пандусы и разделители, придавая городу облик сказочного царства, отрешенного от мирского уродства, купающегося в собственной красоте.

И люди.

Мужчины, женщины, дети — ноты в великой симфонии совершенства. Простота и роскошь сливались в городе так полно, что не оставалось места ни грубости, ни вульгарности. Лица не были пусты, или жестоки, или вялы. Красота таилась в глазах, и в ясности черт, и в ритме шагов.

Никакого уродства не было на Топазе. В городе Света — ничего, кроме лишь блистательного парада совершенства и изящества. Ни расового маразма, ни нирваны, ни скуки. Культура сложная, полная жизни и богатая идеями, но она посвятила себя красоте жизни и отражению той красоты во всем материальном мире.

Слепой и жена его, женщина с бородавкой, обитали на маленьком участке за городом, где крестьяне возделывали свои симметричные поля орудиями, приятными глазу и удобными в труде.

Они жили в междуярусном доме со всеми современными роботоудобствами. Свет загорался и гас по мановению руки, по нажатию кнопки стены излучали тепло, пищу готовили великолепные в своей изощренности робоповара, чистильщики выныривали из стенных ниш за каждой соринкой; и было там хорошо.

В подвале, где гнездились сервомеханизмы, где располагался нервный центр дома, слепой и женщина с бородавкой соорудили еще одну комнату, лишенную света. В той комнате мягкие стены глушили звук, защищая ее обитателя от внешних воздействий. В ту комнату не проникал свет, и постель была как палитра пуха.

Там жил Человек.

Человек, ибо другого имени он не имел. В отличие от слепого, коего звали Брумал, или женщины с бородавкой — Ордак. Те обладали именами, ибо иной раз приходилось им путешествовать по Топазу, иметь дело с другими людьми. Человек же не выходил никуда. Он никогда не видел света и не бродил по земле; комната была его домом, и родители его сделали все, чтобы он никогда не вышел оттуда.

В машинном погребе межуровня за городом Света сидел в бесстрастном молчании Человек, руки сложены на чреслах, ноги подвернуты, отдыхая.

Пыльные глаза обращены на движущиеся нецвета.

Ибо Человека не вынесли бы на Топазе. В мире красоты безбрежной безобразие знакомо, но презираемо. Брумал и Ордак были уродами — бородавка, слепота, — но они долго жили в обществе, и у них хватало ума держаться подальше от людей. Потомок их — дело иное.

Ибо кто потерпит глаза из пыли?

Брумал отпер дверь и вошел.

— Отец… — пробормотал Человек, и речь его была сладка, как родниковая вода, а тон его нежен, как крылья бабочки.

— Да. Как ты сегодня? Было ли тебе видение?

Кивнул Человек и обратил к слепому серые глазницы.

— Оно пришло раньше, отец. Глубочайшая тьма, продернутая ярко-алым, напомнила мне о жерле вулкана, отец.

Слепой сел и медленно покачал головой:

— Но ты ведь никогда не видал вулкана, сын мой.

Человек отошел от стены, огромные его ладони болтались ниже колен.

— Знаю.

— Тогда как…

— Так же, как я видел чаек, что ныряют над зеленым плевком земли. Так же, как видел глубокую реку оранжевой грязи, что бурля текла к болоту. Все это одно, отец. Я вижу…

А слепец в изумлении продолжал кивать и покачивать головой. То были ответы на вопросы, которых он не задавал.

— Где мать? Уж несколько раз она не приходила навестить меня.

Слепой вздохнул:

— Она должна работать, сынок, если мы хотим и дальше наполнять свои пищечаны. Она трудится в рассылочном центре.

— Ах, — и Человек вызвал видение сенсоцентра, откуда чарующие запахи и звуки и ощущения изливались в воздух Топаза на радость его обитателям.

Ей должно нравиться там. Так близко к аромату орхидей.

— Она говорит, что это хорошая работа.

Человек кивнул. Его огромная голова чуть склонилась вперед, и пыльные глаза утонули в колодцах тени.

— Тебе что-то нужно?

Человек соскользнул по стене в прохладную тьму и ответил ласково, ибо понимал, что отец его лишен зрения; даже такого, каким наделен он сам.

— Нет, отец, мне ничего не нужно. У меня есть мои пироги с мясом и пиво. У меня есть мои тени и цвета. И запах уходящего времени. Ничего мне больше не надо.

— Как странен ты, сын мой, — таинственно произнес слепой, ибо это вовсе не было тайной.

Человек хохотнул мягко и мускусно в нежном веселье.

— Воистину странен, отец.

Слепец медленно поднялся на ноги, и кости его скрипнули чуть слышно.

— До скорой встречи, сынок, — произнес он наконец.

— Иди мягко, отец мой, — сказал Человек, как принято было прощаться в Топазе.

— Оставайся нежно, — согласно традиции ответил слепой.

Он вышел и закрыл дверь и установил на замке новую комбинацию. Осторожность не бывает излишней, особенно в таком деле. Двадцать лет доказывали это. Двадцать лет, в течение которых его сын оставался в живых, чтобы блуждать в своем мире странного, слепого зрения.

Слепой вскарабкался по пандусу на жилой ярус и уселся, скрестив ноги, на своей лежанке. Он стад наигрывать тихонько на спиральной флейте. И играл без перерыва, пока привратник не вспыхнул розовым светом и не издал дрожащий предупредительный сигнал, когда в чаше проявилась Ордак.

— О-оох! — Она вышла из чаши и устало опустилась в гнездо пеночек. — Ну и день! Как же надоели мне орхидеи, кто бы знал. Добрый вечер, дорогой. Как он сегодня?

Слепой отложил свою флейту и распростер руки. Обнял женщину, прижимая ее темные волосы к своей шее, такие гладкие, нежные. И буркнул в ответ. Она поняла.

— Что же будет, Брумал?

Он мягко отстранил ее и задумчиво вздохнул:

— Ордак, как я могу сказать, что все будет хорошо, когда с каждым днем становится все хуже? Ты знаешь, он не может выйти, и мы должны жить здесь… Его не потерпят снаружи, даже по дороге в космопорт. Мы в ловушке здесь, моя дорогая.

Она встала, оправив свободную тунику и юбку. Аккуратно уложенные волосы прикрывали бородавку на правой щеке. Конечно, о ее уродстве знали, но, невидимое, оно переносилось легче.

Ордак все стояла, размышляя о том, что принесет будущее, и слепой муж сидел у ее ног, когда будущее рухнуло с небес. Оно просто было — не дурное, не хорошее, а какое выдалось. Жизнь прошлась тяжелой поступью сама по себе.

Покуда Ордак стояла в молчаливом раздумье, нарушился энергопередающий луч межконтинентального вертокрыла, чуть сместился, никем не замечено, силовой фокус — и могучий аппарат рухнул с высоты две с половиной тысячи футов, мгновенно уничтожив надземную часть дома. Он втоптал здание в землю, оставив в сохранности лишь машинный погреб. Оставив для спасателей и анализаторов, что пришли потом, дабы оценить нанесенный ущерб и спасти тех, кто остался в живых.

Над землей выживших не было. Последние двое несовершенных на Топазе отправились в общительное спокойствие, туда, где ни красота, ни уродство не имеют значения. Туда, где все мягко-серое и нежно-теплое от близости друг друга.

Так следует думать об этом.

Но под землей…

Вот тогда кошмар начался по-настоящему. То, что двадцать лет таилось в засаде, с рыком бросилось на глотку красоты Топаза.

Он медитировал. И медитирующим его нашли.

При помощи трамбовочных лучей, что сплавляли обрывки металла и куски пластика в прочные стены приятных пастельных тонов, они пробрались через обломки. А достигнув тайной комнаты — дверь ее никак не ублажала глаз, — остановились в растерянности, размышляя, что же предпринять.

Их было трое. Чрезвычайно красивые мужчины. Первый — блондин с широко посаженными глазами и внешностью чиновника, в тунике золотисто-медной. Он вел себя невозмутимо, как человек, уверенный в своих способностях и красоте. Чрезвычайных. Второй был на несколько дюймов пониже первого — а тот имел футов шесть роста, — темные, курчавые волосы скатывались на лоб с изяществом пантеры, кидающейся на ягненка. Руки его, благодаря мастерству пластихирурга, казались короче положенного, но то было рассчитанное несовершенство, оборачивающееся совершенством — в сочетании рук с длинным торсом и короткими ногами. Превосходно исполненная работа — пропорциями второй мужчина походил на Адониса.

Третий мог служить классическим древнегреческим образцом мужества и одаренности. Его глубоко посаженные серые глаза сияли властностью и сочувствием. Походка его была шагом легионера, а речь — мерным говором мудреца. Он никогда не облысеет и улыбка его не померкнет.

— В жизни не видел ничего подобного, — сказал курчавый анализатор по имени Роул.

— Это ведь не стандартный машинный погреб? — спросил старший по имени Прате.

Третий из них, Хольд, с мудрой иронией покачал головой:

— Нет, и, должен признать, это весьма безобразно. Некрашено. Грубо.

Он чуть вздрогнул по-женски. Но это было в характере Хольда, и никто из его товарищей не заметил, как это некрасиво.

— Давайте откроем, — предложил Прате, взявшись за трамбовщик.

Остальные двое не ответили, а значит, согласились, и Прате включил луч. Хлынула широкая дуга сладостной яблочной зелени. За несколько секунд дверь оплавилась по краям и распалась на две совершенно симметричные половины. И пришедшие глянули во вздыбленную тьму.

Он медитировал. И медитирующим его нашли.

Поначалу, в первых каплях сочащегося из-за их спин света, они не поняли, что перед ними человеческое существо. Он был серой грудой, сваленной в углу, голова опущена, руки покоятся на чреслах.

Затем, по мере того как прояснялись детали, каждый из троих по очереди задерживал дыхание. Прате первым вошел в комнату, и голос его был почти не приятной смесью удивления и омерзения.

За ним следовал Роул, и, разглядев Человека, он издал вопль ужаса — вначале округлый, затем грушевидный, длинный и, наконец, разбившийся: «Как гнусно!» И выражение его лица было некрасиво. Чрезвычайно.

Хольд направил фонарь в угол и тут же отвел луч, осветивший в своих безумных блужданиях всю комнату: голые стены, тарелочку с остатками каши, циновку на полу. Затем луч вернулся, но теперь озеро света заливало пол и краешек ягодиц Человека, чтобы в тени оставалось лицо, о, это лицо!..

Огромная голова, копна нечесаных почти седых волос, сбившихся в колтуны на висках. Тяжелая челюсть, и рот, точно косая рваная прорезь в блеклой плоти. Большие, прижатые к голове уши.

И глаза…

Пыльные глаза…

Две глубочайшие впадины, где клубилась пыль. Серость разлагающегося трупа. Серость штормовых туч. Серость несчастья и смерти. Глаза, глядевшие столь глубоко и ничего не видевшие. Уродливые глаза.

Гармоничные мужчины подняли свои упаковщики, а Человек шевельнулся и встал, и наступила сумятица.

Вначале был свет, а потом несвет. Вначале было тепло, а потом нетепло. И…

Вначале была любовь, столь глубокая, что в сердцевине ее крутился водоворотик, вертелся и извивался и крутился, как женщина в теплой ванне. Наслаждение бытием, приятность скольжения в благодушие, в отсутствие боли. Глубина мысли, мысли о чудесном и обыденном. О том, как широка она, и где она, и где же окраины ее. И все такое.

Потом была нелюбовь. Но на место любви пришло не отсутствие ее, не пустота, какую оставили по себе свет и тепло. На место ее пришло нечто иное.

На место ее пришла не пришла не могла не прийти пришла Ненависть!

Много позже, когда солнца сели и луны вышли скорбеть зловеще и молчаливо над Топазом, миром красоты, — тогда явились другие. Они нашли три тела, такие уродливые в смерти, такие жалкие, раздавленные, растрепанные.

Они забрали его, Они вывели его, говоря: «И все это, и это все…» И много было проклятий и оскорблений. И ненависть была, и сознание, что он — выродок. Пария. Ужасно! Он был уродством посреди красоты. «Что же нам делать с ним? Как нам убить его?»

И вышел вперед поэт, чьи строфы были совершенны, а образы — блистательны. Худ он был и манерен, и довелось ему придумать правильный путь. Как создать красоту из уродства, добро из зла.

Установили они добрый столб. Ровный и стройный, вознесся он к четырем лунам. И привязали Человека к столбу, и обложили хворостом. И подожгли.

И смотрели, как он горит.

И вновь было плохо.

Ибо Человек имел пыльные глаза, а пыльные глаза видели то, чего не увидеть, и душа его была нежной и больной душою мечтателя.

Хватало у него наглости плакать и кричать, покуда горел он, и стенать: «Не убивайте меня. Не убивайте! Так многого я не увидел, так многого не узнал». Он просил и умолял и взывал о знаниях и видениях, на которые ему уже не взглянуть.

Но они все равно сожгли его.

И это было хорошо. Огонь. Красота его. Всеобщая красота. Если бы только у Человека хватило ума не кричать.

А когда остыла зола, ее расплавили, и там, где были столб и Человек, остался лишь совершенной формы пруд блистающего серебра.

Он был красив, как и все остальное.

И никто уже не мог оспорить: не осталось на Топазе ничего, кроме красоты. Красоты и покоя.

Но ночное небо звенело тающими глухими воплями, которым не умолкнуть вовек. И когда плывущие облака закрывали две луны, те, кто слаб и не боится признать это, понимали: пыльные глаза пребывают вовеки.

 

БОЛЬ ОДИНОЧЕСТВА

Lonelyache

© Н. Кормихин, перевод, 1997

Это, на мой взгляд, один из лучших когда-либо написанных мною рассказов. И определенно один из наиболее важных лично для меня. Это нечто вроде фантазии, но особого рода. Это ужас сознания — в нескольких смыслах. Во-первых, потому что он описывает долины ночных теней, существующие в наших мыслях. А во-вторых, потому что эти мысли были моими. Этот рассказ родился в период эмоционального напряжения, охватившего меня после крушения второго брака. Я официально оформил развод и одиноко жил в Лос-Анджелесе, почти неспособный работать, и пытался сбежать от собственного бессилия при помощи бессмысленной уловки — затаскивал в постель всех подвернувшихся женщин подряд. Потом у меня началась серия снов; они продолжались несколько месяцев, пока я, охваченный безумным ужасом, не помчался к машинке и не написал этот рассказ. Когда я его завершил, сны исчезли и больше не возвращались. Я многое могу сказать в пользу подобной самотерапии. Она может даже оказаться настолько действенной, что поможет человеку, подошедшему к Краю, вновь выпрямиться и избавиться, например, от Боли Одиночества.

Усвоенная с годами привычка по-прежнему побуждала его спать лишь на одной половине широкой двуспальной кровати. Ему требовалось место, чтобы привольно раскинуть члены, однако спал он исключительно на своей половине. Вторую занимали воспоминания — о ней, такой теплой и близкой, о том, как они лежали тело к телу, парой вопросительных знаков. Измученный этими воспоминаниями, он всячески избегал сна и ложился лишь тогда, когда уже не мог дальше бодрствовать. Чаще всего не спал до самого утра, занимался всякой ерундой, смотрел комедии, убирал квартиру — методично, с хирургической аккуратностью, словом, делал все, чтобы отвлечься от раздиравших душу эмоций, что бесцельно бушевали в ночи. А в конце концов, утомленный до изнеможения, отчаянно нуждающийся в отдыхе, валился на ненавистную кровать.

Чтобы заснуть только на своей половине.

И увидеть сон, исполненный жестокости и страха.

Этот сон повторялся снова и снова; точнее, все до единого сны походили друг на друга, отличаясь лишь второстепенными подробностями. Ночь за ночью Пол словно перелистывал страницы какого-нибудь романа ужасов, сборника рассказов на одну зловещую тему.

Сегодня приснился номер четырнадцать. Чисто выбритое мужское лицо, широкая дружелюбная улыбка. Подстриженные ежиком светлые волосы и песочного оттенка брови придают лицу первокурсника искреннее доброжелательное выражение. Пол знал, что в иных обстоятельствах наверняка подружился бы с этим парнем. (Всех героев своих снов он называл именно «парнями» — не ребятами, не типами и даже — что было бы гораздо точнее — не убийцами.) Если бы они встретились не в кошмарном сне, если бы у светловолосого были другие намерения, то скорее всего они похлопали бы друг друга по плечу, осведомились бы, как дела, и все такое. К сожалению, сон оставался сном, и симпатичный парень был номером четырнадцатым. Последним в длинной череде тех, кого отправляли прикончить Пола.

Предыстория состояла в том, что Пол когда-то был членом то ли шайки, то ли банды. Об этом ему исправно напоминали: обрывки сна, путаница образов, нечеткие очертания, искаженная логика. И теперь бывшие подельники вознамерились его убить. Напади все вместе, они наверняка добились бы своего. Однако — и это оправдывалось лишь причудливой логикой сна — являлись они исключительно поодиночке, а в результате Пол расправлялся с ними, причем наиболее жестоким и кровожадным из всех возможных способов. Тринадцать раз убивал убийц — вполне приличных на вид парней, которых при иных обстоятельствах был бы рад заполучить в друзья; тринадцать раз избегал смерти.

Двое или трое (а однажды четверо) за ночь; так продолжалось в течение нескольких недель (малое число погибших объяснялось только тем, что Пол зачастую либо вообще не ложился спать, либо сознательно выматывал себя настолько, что падал на кровать и засыпал мертвым сном).

Самым же неприятным во сне была схватка, вернее, то, каким образом Пол расправлялся с противниками. Лицо умирающего всякий раз выражало боль, ужас и адскую муку, причем Пол вынужден был наблюдать мучения врага во всех подробностях.

Один из убийц был вооружен тонким, остро заточенным стилетом. Пол вырвал кинжал и стал наносить удар за ударом, сначала куда придется, потом в складки кожи между пальцами и познал в конце концов, словно на собственной шкуре, что значит погибнуть от ножа, быть зарезанным. В нем пробудилось чувство смерти. Сон перестал быть просто сном, превратился в ступеньку на пути в неведомое, к некоему ужасу, без которого уже невозможно жить. Пол вонзил стилет в живот противнику, постаравшись, чтобы лезвие вошло как можно глубже, ощутил, как лезвие пронзает внутренние органы, потом выдернул и вонзил снова (или только почудилось, что вонзил?), и смертельно раненный убийца рухнул на пол. Второго Пол забил до смерти тяжелой черной статуэткой. Третий, громко визжа (Пол тогда походил на бешеное животное — зубы оскалены, точно клыки), выпал из окна. Помнится, ему отчаянно хотелось быть жертвой до конца, почувствовать, как она ударится оземь… Четвертый явился с каким-то древним оружием, и пришлось воспользоваться колесной цепью: накинуть на шею, затянуть, а затем измолотить безжизненное тело…

Один за другим, тринадцать человек, уже двое за сегодняшнюю ночь, и вот четырнадцатый, симпатичный, похожий на студента парень с кочергой в руке. Похоже, бандиты никогда не оставят его в покое. Пол убегал, прятался, пытался стать недосягаемым, чтобы не убивать, но они приходили снова и снова. Он двинулся на «студента», отобрал у того кочергу, ударил. Железный стержень вонзился в плоть — и тут, одновременно, зазвонил телефон и раздался звонок в дверь.

На какое-то мгновение нахлынул всепоглощающий страх. Пол лежал, не в силах шевельнуться, на своей половине кровати, другая пустовала, если не считать бессильно упавшей на нее руки; впрочем, другую половину занимали воспоминания.

Звонки повторились, почти в унисон, этаким несогласованным дуэтом.

Они избавили Пола от необходимости заглядывать в лицо убитому. Спасительные звуки. Дар всевидящего Господа, который строго дозирует страх и грех, поскольку прекрасно знает, что в следующий раз сон начнется именно с этого места. Правда, если не спать год или два, возможно, удастся избежать встречи с мертвым «студентом»… Звонки трезвонили один требовательнее другого, выполняя свое предназначение — разбудить Пола. Что ж, разбудили и вселили в душу новый страх.

Пол перевернулся на живот, нашарил в темноте телефонную трубку, буркнул: «Подождите минуточку», затем отбросил мокрое от пота одеяло, встал и прошлепал к двери. Открыл под трель звонка и увидел перед собой лишь тень, расплывчатый силуэт, услышал голос, но слов не разобрал.

— Проходите и, ради всего святого, закрывайте дверь, — проговорил он, вернулся к кровати, взял с подушки телефонную трубку, откашлялся и произнес: — Алло? Я слушаю.

— Пол, Клер у тебя? Или еще не приехала?

Глаза слипались. Пол потер их пальцами, пытаясь определить, чей это голос. Явно кого-то из знакомых…

— Гарри, это ты?

— Конечно, я, Пол. — Гарри Докстейдер, затерянный где-то в ночи, выругался и спросил опять: — Клер у тебя?

В глаза Полу неожиданно ударил яркий свет. Он зажмурился, несколько раз моргнул — и разглядел Клер Докстейдер, стоящую, у двери, рядом с выключателем.

— Да, Гарри, она здесь. — Внезапно до него дошла вся необычность ситуации, и он воскликнул: — Черт побери, что происходит? Почему Клер у меня, почему она не с тобой? — Безумие, чистой воды безумие, лепет сумасшедшего. — Гарри?

Голос на том конце провода прорычал что-то неразборчивое.

Клер пересекла комнату, выхватила у Пола трубку.

— Дай сюда! — Она была вне себя от ярости. — Слушай, ты, ублюдок! — Старательно выговаривая каждое слово, каждую букву, чисто по-женски поджимая губы. — Сукин сын, да пошел ты в задницу! В гробу я тебя видела, понял?!

И швырнула трубку на аппарат.

Пол, голый до пояса, сидел на краю кровати, опустив на пол босые ноги. Чтобы женщина так выражалась, да еще в столь ранний час…

— Клер, что стряслось?

Похожая в своей ярости на валькирию, она ответила не сразу. Вздрогнула, словно ее вырвали из размышлений, пошатнулась, села в кресло — и разразилась слезами.

— Мерзавец! — произнесла она, глядя прямо перед собой. — Юбочник поганый! Этот потаскун смеет приводить шлюх домой! Господи, и зачем я только вышла за него замуж!

Пол в связи с событиями, произошедшими недавно в его собственной жизни, не мог не отнести эту тираду на свой счет. Особенно задело слово «юбочник». Так высказалась сестра, узнав о том, что он разводится с Жоржеттой. До чего же гнусное словечко. До сих пор звенит в ушах.

Пол встал. Маленькая квартирка, в которой он теперь жил в гордом одиночестве, с появлением Клер стала вдруг совсем крохотной.

— Кофе хочешь?

Клер кивнула. Чувствовалось, что ее по-прежнему занимают собственные мысли, которые она перебирает как четки. Пол прошел в кухню, вынул из буфета электрокофеварку, потряс, проверяя, достаточно ли воды, затем воткнул в розетку штепсель.

Возвратившись в комнату, Пол наткнулся на пристальный взгляд Клер. Сел на кровать, подложил под спину подушку, протянул руку к пачке сигарет, что лежала на тумбочке рядом с телефоном.

— Ладно. С кем он спутался на сей раз, и каким образом ты их застукала?

— Только развратник вроде тебя мог задать такой вопрос! — Клер поджала губы и наморщила нос. — Вы с Гарри одного поля ягоды.

Пол пожал плечами — высокий, худощавый, с копной соломенных волос. Откинул прядь со лба, закурил, старательно отводя взгляд от Клер. Женщина в его квартире… так скоро после ухода Жоржетты, слишком скоро даже для жены приятеля. Затянулся и продолжал размышлять. Ни то ни другое не доставило удовольствия. Кровать чересчур короткая; а может, он чересчур длинный, нескладный, не представляющий ни малейшего интереса для противоположного пола? Да нет, вряд ли, вон как смотрит Клер… Атмосфера в комнате внезапно изменилась, словно Клер только что сообразила, что вломилась в чужую квартиру, ворвалась в спальню, то есть в помещение, где происходит всякое. Они неожиданно стали очень и очень близки, их разделяла лишь тонюсенькая преграда, готовая рухнуть в любой момент. Обоим стало слегка не по себе. Пол завернулся в простыню, Клер отвернулась.

Слава Богу, в этот миг закипел кофе.

— Интересно, который час? — проговорил Пол, обращаясь скорее к себе, чем к гостье. Взял с тумбочки будильник, уставился на идиотскую физиономию циферблата, словно гипнотизируя цифры. — Господи, три часа! Все нормальные люди еще спят! — Болтай, болтай. Сам-то почти не ложишься, толком не спишь, так что кого ты хочешь одурачить?

Клер слегка переменила позу, поправила юбку, задравшуюся выше колен. Пол заметил это движение, невольно скользнул взглядом по ее ногам, как поступил бы на его месте любой нормальный мужчина. Она перехватила взгляд, посмотрела в упор, пока еще не позволяя никаких вольностей.

Оба прекрасно понимали, что между ними происходит. Они заключили молчаливый союз, скрепленный чувством вины; собрались использовать возможность, не решаясь признаться в этом самим себе. Пол развелся недостаточно давно, чтобы стать пуританином, а Клер по-прежнему кипела от ярости. Никто ничего не предлагал вслух, однако каждый знал наверняка, что именно должно случиться.

Стоило только Полу признаться себе в своем одиночестве, чувство вины и нахлынувшее желание привели (не будем лукавить, назовем вещи своими именами!) к адюльтеру, к физической близости без любви. И в тот самый миг в дальнем углу комнаты возникло нечто черное и омерзительное.

Пол ничего не заметил.

— Почему ты пришла ко мне? — спросил он небрежным тоном.

— Я решила, что только ты в это время наверняка не спишь… Вдобавок я плохо соображала… Слишком сильно разозлилась…

Клер замолчала, поняв, что и так сказала чересчур много. Из всех мест, куда она могла пойти, из всех баров, где могла подцепить кавалера, из всех друзей семейства, из всех дешевых отелей, в которых можно провести ночь за восемь долларов, она выбрала квартиру Пола, точнее, его спальню — провал в мироздании, в котором из раздражения и боли родится вина.

— Кофе сварился? — поинтересовалась Клер.

Пол встал и отправился на кухню, ощущая обнаженной спиной пристальный взгляд женщины. У него засвербило там, где обычно свербит в подобных случаях; он знал — что суждено, того не избежать, пускай потом он станет презирать Клер и себя за то, что они убили что-то в отношениях между собой. Ну и ладно.

Он подал ей чашку, их пальцы соприкоснулись, взгляды скрестились по-новому, и в тысячный раз за ночь началось циклическое движение. А цикл, как известно, не остановить.

Тем временем в темном углу продолжало оформляться нечто, и безумная страсть Пола и Клер была ему вместо повитухи.

Развод, словно мельничный жернов, размолол Пола в муку. Бродить по квартире, в которой он и Жоржетта еще недавно то и дело сталкивались друг с другом, разговаривать с адвокатами, отвечать на бестолковые телефонные звонки, бросаться взаимными обвинениями и, что хуже всего, постоянно, мучительно сознавать — что-то очень и очень не так… Все происходило как будто не наяву, а в мыслях и снах, словно кто-то напустил наваждение. Подумать только, брак распался из-за мелочей, которые мнились не заслуживающими внимания, а на деле оказались чрезвычайно важными. Жоржетту буквально физически вырвало из его объятий, из мыслей и из жизни. Призрачные гангстеры, исчадия разума, стремившиеся к одной цели — разрушить, растоптать, уничтожить союз. Но вот он остался один в маленькой квартирке, а наваждение никуда не делось; между тем Жоржетта кидала руны, бормотала заклинания, мешала колдовское варево, в точном соответствии с тем, как написано в волшебной книге разводов. Постепенно они расходились все дальше, камень катился по склону все быстрее, сметая любые преграды на своем пути, жизнь пошла иначе — и все же поступки Пола определялись существованием Жоржетты и реальностью ее ухода.

Днем раздался телефонный звонок. Он снял трубку, и начался тот пустопорожний разговор, окрашенный эмоциями и заканчивавшийся всегда одинаково: Пол посылал Жоржетту к черту и заявлял, что она не получит с него ни гроша, как бы туго ей ни приходилось.

— В решении суда сказано — сто двадцать пять тысяч в месяц, и точка. Перестань тратиться на одежду, и у тебя сразу появится, на что жить.

Возбужденное чириканье на том конце провода.

— Сто двадцать пять тысяч, и ни цента больше, ясно?! Я тебя не выгонял, ты ушла сама, так что нечего жаловаться. Пойми наконец, между нами все кончено. Я сыт по горло твоими выходками, вечной горой посуды в раковине и страхом перед метро. Надоело постоянно слышать: «Не трогай мои волосы, мне их только что уложили!» Все, с меня хватит!.

Снова чириканье, исполненное ненависти, усиленное электрическим сигналом, проникающее через ухо прямиком в мозг.

— Что?.. Сама иди туда, дура набитая, слышишь?! Пошла к черту! Ты не получишь с меня ни цента, и мне плевать, какие там у тебя обстоятельства!

Он бросил трубку на рычаг и продолжил одеваться. Ему предстояло свидание с симпатичной брюнеткой, секретаршей из страховой компании. Пол назначил ей встречу с таким видом, будто устраивался на работу. Впрочем, первое после знакомства свидание и впрямь похоже на прием на работу. Некоторое облегчение, ощущение того, что в жизни появилось какое-то занятие… Так сказать, пособие по безработице. Насущно необходимая поддержка.

Случайная встреча, мимолетное знакомство, непродолжительная связь и разлука навсегда. Каждый пойдет своей дорогой, забыв о том, что было между ними.

— Боюсь, собеседник из меня сегодня неудачный, — сказал он, когда девушка села в машину. — Женщина, с которой вы очень похожи, подложила мне днем изрядную свинью.

— Да? — настороженно поинтересовалась девушка. — И кто же она?

— Моя бывшая жена, — ответил Пол, солгав в первый раз. Не глядя на спутницу, захлопнул дверцу и повел непрезентабельный «форд», уставясь прямо перед собой.

Брюнетка внимательно посмотрела на него, должно быть, прикидывая, правильно ли поступила, согласившись провести вечер с клиентом своей компании. Да, он явно человек с юмором, однако лицо вблизи вовсе не такое молодое, каким показалось в офисе. Черты затвердели, утратили тот свет, которым лучились еще совсем недавно. Он чем-то расстроен и не пытается этого скрыть; в его поведении проскальзывает что-то непонятное, пугающее, угрожающее, причем угрожает это нечто не ей, а именно ему.

— А почему вы позволили ей подложить вам свинью?

— Наверно, потому, что до сих пор ее Люблю, — немедленно отозвался он, будто заранее отрепетировал ответ.

— А она?

— Полагаю, тоже. — Он помолчал, потом задумчиво прибавил: — Да, так оно скорее всего и есть. Иначе мы не старались бы столь настойчиво прикончить друг друга. Ее любовь доставляет нам обоим немало неприятностей.

Девушка разгладила юбку, попыталась найти иную тему для разговора, но в голове прочно засела одна-единственная мысль: «Надо было сказать, что сегодня вечером я занята».

— Я сильно на нее похожа?

Он по-прежнему смотрел прямо перед собой, небрежно поворачивая руль, будто получая некое неизъяснимое удовольствие от езды, от сознания того, что повелевает движением металлического монстра. Казалось, он здесь — и одновременно где-то далеко, слившись воедино с машиной.

— Да не то чтобы очень… Она блондинка, вы брюнетка. Правда, волосы у вас уложены почти одинаково, да морщинки в уголках глаз почти такие же. А еще оттенок кожи… Вы просто напоминаете ее, не более того.

— Вот почему вы назначили мне свидание?

Он поразмыслил.

— Нет. Честно говоря, когда я сообразил, что вы ее напоминаете, мне захотелось позвонить к вам в офис и отменить нашу встречу.

«Так почему же ты не позвонил?!» — мысленно воскликнула девушка, а вслух сказала:

— Нам не обязательно куда-то ехать.

Он повернулся к ней:

— Что? Простите, ради Бога, я вовсе не хотел вас обидеть. Понимаете, развод затянулся, и это действует мне на нервы. Надеюсь, вы не подумали, что я хочу лишить вас ужина?

— С чего вы взяли? — холодно ответила она. — Мне всего лишь показалось, что вам, пожалуй, было бы лучше провести этот вечер наедине с собой.

Он улыбнулся. Улыбка вышла кривой, неестественной. Потом покачал головой:

— Господи, все что угодно, только не это! Только не одиночество.

Девушка откинулась на спинку кресла, неожиданно вознамерившись смутить своего спутника.

Время словно растянулось до бесконечности. Он произнес, сменив тон, с напускной игривостью, прекрасно сознавая, что она чувствует фальшь:

— Куда бы вы хотели поехать? В китайский ресторан? Или в итальянский? Я знаю уютное заведеньице с армянской кухней…

Девушка молчала, и молчание привело к тому, чего она добивалась: он смутился, погрустнел, а потом вдруг преисполнился ненависти. Ему захотелось либо немедленно затащить ее в постель, либо вышвырнуть из машины, только не длить эту муку. Девушка защищалась, а он словно укрылся за неприступной каменной стеной. На смену мягкости, искренности явилось лукавство.

— Послушайте, — проговорил он, вновь изменив тон, почти вкрадчиво, — я не успел побриться и чувствую себя настоящей деревенщиной. Не возражаете, если мы заглянем ко мне домой и я быстренько соскоблю щетину?

Она легко разгадала уловку. Опыта ей было не занимать: была замужем, развелась, на свидания ходила, с пятнадцати лет, а потому отлично поняла, что именно у него на уме. Он предлагал близость. Ее мозг медленно проанализировал предложение — в то бесконечное мгновение, когда обычно и принимаются решения, изучил каждую детальку. Идея неудачная, совершенно не заслуживающая внимания, глупо даже думать об этом, он отстанет, если продемонстрировать неодобрительное отношение хотя бы жестом… Разумеется, идея никуда не годится, такие идеи следует отметать с порога.

— Хорошо, — сказала она.

Он резко крутанул руль, и машина свернула в переулок.

Пол взглянул ей в лицо и внезапно увидел воочию, как она будет выглядеть лет в шестьдесят пять. Увидел будто наяву. Бледно-розовое личико на фоне подушки стало вдруг призрачно-серой маской. Губы потрескались, под глазами набрякли мешки, четко обозначились впадины на щеках, словно она продала часть своего лица, чтобы продлить жизнь. Повсюду морщины, кожа приобрела грязно-серый оттенок; такой цвет бывает у раздавленного, расплющенного мотылька. Лицо у него перед глазами двоилось, будущее наползало на настоящее, преображая девушку в безымянную куклу, склад запасных частей и никому не нужных эмоций. Тусклая паутина возможного в глазницах и на губах, которые он целовал, в ноздрях и в ямке между ключицами…

Видение исчезло, и он обнаружил, что смотрит на некое существо, которое только что использовал. В ее глазах мерцали огоньки безумия.

— Скажи, что любишь меня, даже если это не так, — пробормотала она.

В ее голосе прозвучала неутоленность, бездыханная жадность, а ему стало холодно, кто-то словно стиснул в руке его сердце; недавно возвратившееся ощущение реальности вновь куда-то пропало. Захотелось вырваться и бежать, спрятаться где-нибудь в темном уголке, свернувшись калачиком.

Но угол, в котором можно было бы спрятаться, уже заняли. Там ворочалось нечто огромное и зловещее. Оттуда доносилось тяжелое дыхание, несколько более равномерное, чем какое-то время тому назад; оно сделалось размереннее, стоило им только войти в квартиру, и с тех самых пор, пока они поочередно то нападали друг на друга, то отступали, становилось все спокойнее. Нечто явно обретало форму.

Пол ощутил его присутствие, но отмахнулся от ощущения.

Тяжелое, натруженное, зычное дыхание, с каждой секундой становящееся все тише и спокойнее.

— Скажи. Скажи, что любишь. Девятнадцать раз, и очень быстро.

— Люблю тебя. Люблю, люблю, люблю, люблю, — начал он, приподнявшись на локте и загибая пальцы. — Люблю, люблю, люблю…

— Зачем ты считаешь? — кокетливо спросила она (этакая гротескная пародия на наивность).

— Чтобы не запутаться, — резко ответил он. Откатился в сторону, на половину Жоржетты (как тут неудобно лежать, словно на кровати отпечатались все изгибы ее тела, но ничего, главное, не пустить сюда эту девицу). — Давай спи.

— Я не хочу спать.

— Тогда бейся головой об стену, — бросил он, закрыл глаза и велел себе заснуть. Сознавая, что девушка сердится, он приказал сну прийти, и тот подкрался, точно фавн к заплутавшей в лесу нимфе. Пол заснул — и увидел во сне то же самое…

Кочерга угодила парню в правый глаз, сделала свое черное дело. Пол отвернулся, а коротко стриженный «студент» рухнул на пол, еще живой, но теряющий жизнь буквально по капле. Над головой мерцали звезды и кружила темнота. Пол обнаружил вдруг, что очутился в другом месте, на какой-то площади.

К нему по сверкающей огнями улице — наверно, где-то в районе Беверли-Хиллз, не иначе, так тут все чисто и вычурно — приближалась разъяренная толпа. Существа в масках, будто собравшиеся на диковинный карнавал, не люди, а пародии на людей, ведьминский шабаш, где никто не открывает своего истинного лица, чтобы не обнажить душу. Чужаки, обезумевшие, исполненные гнева, надвигающиеся по залитой ярким светом улице. Картина кисти Босха, сделанный впопыхах набросок Дали, одно из чудовищных видений Хогарта; пантомима из последнего круга Дантова ада. Все ближе. Ближе.

Наконец, столько недель спустя, сон получил новое продолжение, страхи обрели телесное воплощение и устремились на Пола все вместе, желая утолить голод.

О череде приятных на вид, улыбчивых убийц можно было забыть.

«Если смогу понять, что это означает, я все узнаю», — подумалось вдруг Полу. В самый разгар многоцветного сна он внезапно сообразил, что. если найдет смысл в событиях, разворачивающихся у него перед глазами (во сне, конечно же, во сне), то отыщет решение всех своих проблем, единственное правильное решение. Он сосредоточился. «Если смогу выяснить, кто они такие и что им нужно от меня, почему они за мной гонятся, что их заставляет, то пойму, кто я и что я, и освобожусь, вновь стану самим собой, и все кончится, кончится…»

Он побежал по улице, залитой ослепительно белым светом, лавируя между неизвестно откуда взявшимися автомобилями. Подбежал к перекрестку, набрался мужества и кинулся на другую сторону, разыскивая выход, путь к спасению, место, где можно отдохнуть, захлопнуть дверь и избавиться от погони. Ноги отчаянно болели.

— Эй! Давайте к нам! — крикнул какой-то мужчина, сидевший в машине со всем своим многочисленным семейством. Пол юркнул в распахнутую дверцу, пробрался на заднее сиденье, на мгновение прижав водителя к рулю. Багажник оказался забит всякой всячиной, одеждой и тому подобным, и Полу пришлось лечь на одежду, поскольку больше места не было.

Как такое может быть?

Взрослый человек ни за что не сумеет втиснуться в крохотное пространство между задним сиденьем и окном, это под силу только ребенку. Помнится, в детстве, отправляясь куда-нибудь с отцом и матерью, он частенько ложился туда, потому что на заднее сиденье укладывали вещи. Потом отец умер, а они с матерью переехали в другой дом…

Почему эти воспоминания пришли именно сейчас?

Он взрослый или ребенок?

Ответьте, пожалуйста, ответьте!

Лежа у окна, он смотрел на беснующуюся толпу, которая осталась на перекрестке, однако не чувствовал себя в безопасности. Странно, ведь он с людьми, которые ему помогают, мужчина за рулем ведет автомобиль быстро и уверенно, спасая Пола от преследователей, так почему же он не чувствует себя в безопасности?

Пол проснулся в слезах. Девушка ушла.

Одна девица жевала в постели жвачку. Совсем еще молоденькая, с пышными бедрами, совершенно не представляющая, как пользоваться своим телом. Соитие происходило медленно, тупо, словно по обязанности. Впоследствии Пол решил, что она ему просто привиделась. Лицо в памяти не сохранилось, остался только смех. Этот смех напоминал звук, с каким лопаются горошины. Он встретил ее на вечеринке и соблазнился ею только потому, что выпил слишком много водки с тоником.

Другая была гораздо привлекательнее, однако из тех женщин, которые входят в твою спальню так, словно вышли из нее пару минут назад.

Третья, маленькая и худая, все время стонала — лишь потому, что прочла в бульварном романчике, что страстные женщины в постели обязательно стонут. Романчик был явно так себе, да и девица — не лучше.

Они приходили в его квартирку одна за другой, случайные знакомые, не преследуя никакой цели, и он развлекался с ними, пока не сообразил (благодаря тому, что обретало форму в темном углу): он вовсе не живет, а попросту существует.

В Книге Бытия говорится о том, что грех то ли таится, то ли ожидает у двери; это не новость, это прописная истина, древняя, как то, что ее породило, как безумие, которое ее выпестовало, как печаль — боль одиночества, — которая в конечном итоге заставит ее пожрать самое себя и все вокруг.

В ночь, когда Пол впервые заплатил за любовь, сунул руку в бумажник, достал двадцать долларов и протянул их своей подружке, существо в углу окончательно обрело форму.

Та девушка… Когда «порядочные» рассуждают об «уличных», они имеют в виду как раз таких, как она. На самом же деле никаких «уличных» нет и в помине, ведь даже преступники себя преступниками не называют. Рабочие лошадки, предприимчивые девушки, ублажительницы, подружки на вечерок… Другое дело, не правда ли? У девушки была семья, было прошлое и свое лицо, а не только тело.

Коммерция — выгребная яма любви; когда доходит до денег, по причине ли отчаяния или непонимания и жестокости, значит, все кончено. Возродить былое может лишь чудо, а среди обыкновенных людей чудес, как известно, не происходит.

Когда Пол протянул деньги, сам себя спрашивая: «Зачем?!», существо в углу обрело окончательную форму, субстанцию и реальность. Его вызвали к жизни современные заклинания, звуки страсти и аромат отчаяния. Девушка застегнула лифчик, натянула чулки и платье и ушла, оставив Пола взирать в одиночестве и страхе на новоявленного соседа.

Существо уставилось на него, а он, как ни старался (кричать было бесполезно), не смог отвести взгляда.

— Жоржетта, — проговорил он в трубку, — послушай… Вы… Выслушай меня, ладно? Ради всего святого, перестань тараторить! Да заткнись ты, черт побери!

Она наконец умолкла, и его слова, которым уже не требовалось пробиваться сквозь заслон ее фраз, оказались вдруг наедине с тишиной и застряли в горле, не в силах справиться со страхом.

— Чего замолчала? — спросил он.

Жоржетта сообщила, что ей нечего сказать; давай, мол, говори скорей, а то некогда.

— Жоржетта, я… В общем, у меня неприятности, мне нужно с кем-нибудь поговорить. Я подумал, что ты поймешь… Видишь ли…

— У меня нет знакомых, которые могли бы сделать аборт. Так что если ты залетел с очередной подружкой, выкручивайся сам. Можешь воспользоваться крючком от вешалки, желательно ржавым.

— Дура! Стал бы я из-за этого звонить тебе! Не твое собачье дело, с кем я сплю, паскуда… Шлюха подзаборная… — Он замолчал. Снова то же самое, обычный разговор. Перескакиваем с предмета на предмет, точно горные козы, забывая, с чего начали, скалим зубы по всяким пустякам… — Жоржетта, пожалуйста! Выслушай-меня. В моей квартире появилось существо…

— Ты что, спятил? Что ты несешь?

— Я не знаю, что оно такое.

— Паук? Кошка?

— Похоже на медведя, но не медведь. Ничего не говорит, просто смотрит на меня…

— Ты явно спятил. Медведи разговаривают только по телевизору. Хочешь прикинуться чокнутым, чтобы не платить алименты? Чего ты вообще мне звонишь? Пол, по-моему, ты и впрямь рехнулся. Я всегда подозревала, что ты ненормальный.

Клик. Пол остался в одиночестве.

Наедине с неведомым существом.

Искоса поглядев в угол, он закурил сигарету. Мохнатое существо притаилось в углу рядом с платяным шкафом и, сложив на груди массивные лапы, молча смотрело на него. Ни дать ни взять бурый медведь, но разве бывают треугольные медведи? Безумные глаза с золотым отливом, взгляд, от которого никак не отделаться — ни наяву, ни в мыслях…

Описание никуда не годится. К черту. Это существо просто невозможно описать.

Даже закрывшись в ванной, Пол ощущал его присутствие. Он сел на край ванны, пустил горячую воду. Зеркало над раковиной запотело, он уже не мог видеть собственного отражения, не видел своего полубезумного взора, столь похожего на взгляд существа за стенкой. Мысли путались, текли лавовым потоком, застывали…

Тут он сообразил, что не помнит лиц тех женщин, которых приводил к себе домой. Ни единого лица. Все безликие, даже Жоржетта. Не вспомнить, сколько ни пытайся. Одни сплошные обезображенные трупы. К горлу подкатила тошнота, и он понял, что нора уносить ноги, бежать из квартиры, от существа в темном углу.

Пол выскочил из ванной, в два прыжка, отталкиваясь от стен, очутился у входной двери, прижался, к ней спиной, жадно глотая воздух. Нет, не получится. Когда он вернется — если вернется, — существо будет ждать.

Ну и ладно. Он направился в бар, где крутили исключительно Фрэнка Синатру, выпил столько, сколько в него влезло, а когда вышел, покачиваясь, на улицу, ему вослед понеслась очередная песенка:

Потом он очутился на песчаном пляже. Буря в душе улеглась, над головой в черном небе кружили с криками чайки. Их голоса вновь пробудили задремавшее было безумие, и Пол принялся швырять в птиц песком, прогоняя гнусных насмешниц.

Дальше — место, где были говорящие огни, невразумительно о чем-то толковавшие; неоновые огни, грязные ругательства; он ничего не мог понять. Где-то Пол заметил людей в масках, которых видел во сне, и бежал с пеной у рта.

Вернувшись в свою квартиру, он привел с собой девушку, которая заявила, что она не телескоп, но готова взглянуть на то, что он собирается ей показать, и описать то, что увидит. Поверив ей на. слово, Пол вставил ключ, открыл дверь и включил свет. Существо по-прежнему сидела в углу. Надо же, никуда не делось.

— Ну? — спросил он чуть ли не с гордостью, тыча пальцем.

— Что «ну».?

— Как насчет него?

— Кого?

— Его, тупая сука! Его!

— Знаешь, Сид, у тебя, по-моему, что-то с головой.

— Я не Сид и не смей мне врать! Лживая шлюха!

— Слушай, ты сказал, что тебя зовут Сид, значит, будешь Сидом. Никого я в этом углу не вижу. Хочешь трахаться, так давай, а нет — так налей мне стаканчик, и разойдемся подобру-поздорову.

Он замахал руками, вытолкал девушку из квартиры.

— Убирайся, вали отсюда!

Она ушла, и Пол снова остался наедине, с существом, которое равнодушно взирало на происходящее, ожидая назначенного срока, чтобы вылезти из угла и уничтожить последние обрывки реальности.

Они словно слились в симбиозе, дружно задрожали, заимствуя что-то один у другого. Пол испытывал ужас и отчаяние, покрылся с головы до ног холодным потом; ощущал мучительную боль одиночества, которая извивалась, как дымок от костра, густой и черный. Существо источало любовь, а он пожинал муку и одиночество.

Один наедине с неведомым, с неподвижной угрозой, олицетворением его страданий.

Внезапно он понял, что означал тот сон. Понял и сохранил понимание при себе, ибо это осознание — только для тех, кто видит подобные сны, им нельзя ни с кем делиться. Понял, кто были те люди, понял, почему убивал их именно так и никак иначе. Встал, подошел к шкафу, разыскал вещмешок с армейской формой, достал со дна стальную вещицу. Понял, кто он, понял и обрадовался, догадался, что это за существо, кто такая Жоржетта, увидел лица всех на нашем поганом свете женщин, лица всех мужчин из своих снов; сообразил, кем был человек, который вел машину и спас его от толпы (вот оно!). В руках Пола неожиданно очутился ключ, которым надлежало воспользоваться.

Он прошел в ванную, поскольку не хотел, чтобы тварь в углу сообразила, что добилась своего. Как говорится, фиг тебе. В зеркале Пол увидел собственное отражение — симпатичное лицо, совершенно спокойное, улыбнулся и тихо сказал:

— Зачем ты уходил?

Поднес к голове стальную вещицу.

— Никому, никому не хватает мужества выстрелить себе в глаз. — Дуло пистолета сорок пятого калибра нацелилось точно в веко. — В голову стреляли, было дело. Те, что посмелее, — в рот. А в глаз никто, ни одна сволочь.

Пол надавил на курок, как его учили — мягко, решительно, недрогнувшей рукой.

Из-за стенки донесся протяжный, хриплый вздох.

 

МОЛИТВА ЗА ТОГО,

КТО НЕ ВРАГ

A Prayer for No One’s Enemy

© H. Кормихин, перевод, 1997

— Ну как, ты ее трахнул? — Он включил приемник — «Сьюпримз» пели «Любовь-малышка».

— Не твое собачье дело, приятель. Джентльмены о таких вещах не говорят. — Второй сунул в рот очередную пластинку жвачки и на какое-то мгновение стал похож на хомяка с запасом зерен за щекой.

— Джентльмены? Черт побери, парень, по-твоему, ты похож на джентльмена?

— Скажи лучше, прерыватель посмотрел?

— Я заглянул к Крэнстону. — Первый покрутил ручку настройки — на другой волне «Роллинг Стоунз» пели «Никак не могу получить удовлетворения». — Там сказали, что вся загвоздка в моменте зажигания, и содрали с меня двадцать семь зеленых.

— Не в моменте зажигания, а в прерывателе.

— Слушай, раз ты такой умный, сделал бы все сам! Если хочешь, иди объясняйся с Кранстоном, а ко мне не приставай.

— Дай расческу.

— Свою надо иметь. Или хочешь, чтобы у меня тоже завелись вши?

— Пошел в задницу. Давай сюда расческу.

Первый достал из кармана брюк алюминиевую шведскую расческу, по форме напоминавшую те, какими пользуются парикмахеры. Второй на миг перестал жевать, несколько раз провел расческой по своим длинным темно-русым волосам, затем пригладил кудри пятерней и вернул расческу хозяину.

— Как насчет того, чтобы поехать в «Верзилу» перекусить?

— А бак заправишь?

— Держи карман шире.

— Не, в «Верзилу» ехать не хочу, мотать там кругами, словно краснокожие в «Маленьком большом роге». Оно того не стоит, твоей подружки может и не оказаться.

— Ну а что ты предлагаешь?

— Не знаю, только в «Верзилу» ехать не хочу, мотать там кругами, словно генерал Кастер, это уж точно.

— Понятно. Очень остроумно. Вали в Голливуд, скоро станешь знаменитостью.

— Слушай, ты давно не был в «Короне»?

— Давно, а что?

— Там идет фильм про евреев в Палестине.

— С кем?

— Не помню. Кажется, с Полом Ньюменом.

— Не в Палестине, а в Израиле.

— Какая разница? Видел?

— Нет. Хочешь посмотреть?

— В принципе можно, все равно делать нечего.

— Когда твоя мамаша вернется домой?

— Они с отцом встречаются в семь.

— Ты не ответил на мой вопрос.

— Приблизительно в полвосьмого.

— Тогда пошли. Деньги у тебя есть…

— Есть, но только на себя.

— Приятель, не мелочись. Неужели тебе жалко бабок для лучшего друга?

— Ты не друг, а настоящая пиявка.

— Выключай свою пиликалку и пошли.

— Я возьму ее с собой.

— Значит, не скажешь, трахнул ты Донну или нет?

— Не твое собачье дело. Ты же не рассказывал, что у тебя было с Патти.

— Ладно, забудем. Двинули?

— Поторопись, не то опоздаем.

И они отправились смотреть фильм про евреев. Тот фильм, который, по замыслу его создателей, должен, был поведать зрителю очень и очень многое. Оба парня были гоями, а потому не могли и предположить, что в фильме про евреев — в Палестине ли, в Израиле или где еще — про евреев ничего толком не говорится.

Фильм, в сущности, был так себе, однако многие клюнули на рекламу, поэтому первые три дня зал отнюдь не пустовал.

Итак, Детройт. Город, в котором делают автомобили. Где процветает в мире и покое Церковь Маленьких Цветов во главе с преподобным Кафлином. Население около двух миллионов, все люди приличные, добропорядочные и сильные, как крестьяне. В Детройте начинало немало известных джазменов — выступали в крохотных клубах. Лучшие свиные ребрышки в мире в ресторане «Дом голубых огней». Замечательный город Детройт.

Посмотреть фильм пришло большинство представителей еврейской общины. Те, кто бывал в Израиле или хотя бы имел представление о том, что такое киббуц, после фильма, как правило, обменивались кривыми усмешками, однако даже они не отрицали эмоционального воздействия. Сделанный в типичной голливудской манере, фильм пробуждал в душах патриотизм, словно говоря: «Видите, у евреев хватает мужества. Когда необходимо, они тоже могут сражаться». В общем, традиционная мелодраматическая штамповка «фабрики грез», рекомендованная для просмотра журналом «Для родителей» и завоевавшая золотую медаль в качестве лучшего фильма, который можно смотреть всей семьей.

Очередь за билетами тянулась от кассы мимо здания кинотеатра к кондитерской, в витрине которой были выставлены различные сорта попкорна, оттуда к прачечной самообслуживания, заворачивала за угол и заканчивалась чуть ли не в квартале от «Короны».

В очереди, как то обычно бывает в очередях, царила тишина. Арч и Фрэнк тоже помалкивали и ждали. Арч слушал транзистор, а Фрэнк Амато курил и переминался с ноги на ногу.

Никто не обратил особого внимания на приближающийся рокот автомобильных движков. Перед кинотеатром резко затормозили три «фольксвагена». Захлопали дверцы, выпуская молодых людей в черных футболках, черных же брюках и черных армейских башмаках. На рукаве у каждого имелась оранжевая повязка с изображением свастики.

Юнцами руководил стройный белокурый паренек с пронзительным взглядом светло-серых глаз. Неонацисты выстроились перед кинотеатром, и подняли лозунги, которые гласили: «Этот фильм сделали коммунисты! Не смотрите его! Евреи, убирайтесь прочь! Хватит издеваться над Америкой! Настоящие американцы видят вас насквозь! Фильм развратит ваших детей! Не смотрите его!» А затем принялись распевать: «Грязные евреи, христопродавцы, грязные евреи…»

В очереди за билетами стояла шестидесятилетняя женщина по имени Лилиан Гольдбош.

Ее муж Мартин, старший сын Шимон и младший Аврам сгорели в печах Белзена. В Америку Лилиан приплыла вместе с восемью сотнями таких же, как она, беженцев на переоборудованном на скорую руку судне для перевозки скота, а до того пять лет скиталась по выжженной Европе. Здесь приняла гражданство и зажила более-менее в достатке, однако при виде свастики до сих пор мгновенно превращалась в насмерть перепуганную еврейку, которая избежала самого страшного только для того, чтобы очутиться в полном одиночестве. Лилиан Гольдбош изумленно, будто не веря собственным глазам, воззрилась на чернорубашечников, столь высокомерных в своем фанатизме, и в тот же миг к ней вернулись давно, казалось бы, забытые чувства — страх, ненависть, слепая ярость. В сознании женщины (которое, подобно сломавшимся часам, начало отсчитывать время вспять) словно вспыхнула искра, глаза заволокло кровавой пеленой.

Громко вскрикнув, она метнулась к белокурому юнцу, который командовал демонстрантами.

Это был сигнал к действию.

Тихая очередь превратилась в бурлящую толпу. Раздался звериный рык. Мужчины схватились с неонацистами. Женщины, увлеченные общим порывом, последовали их примеру. Пикетчики начали отступать — слишком медленно, чтобы успеть отойти на безопасное расстояние.

Коренастый мужчина в коричневом плаще выхватил у одного из пикетчиков плакат и, скрежеща зубами, похожий в эту секунду на обезумевшее животное, швырнул в сточную канаву. Другой пробился в самый центр группы и ударил кого-то по лицу. Получивший удар отшатнулся, замахал руками, упал на колени. Чья-то нога, облаченная в серую брючину и действующая словно по собственной воле, вонзилась пареньку в пах. Он повалился навзничь, прижимая руки к животу, а толпа принялась его топтать, будто исполняя на теле поверженного противника победный танец. Если паренек и закричал, крик затерялся в реве толпы.

Арч и Фрэнк не отставали от остальных.

Стоя в очереди, они чувствовали себя чужими, но, когда разгорелась стычка, стали членами сообщества. Поначалу они слегка задержались, их опередили те, чьи синапсы быстрее отреагировали на происходящее; но не прошло и минуты, как Арч и Фрэнк заразились общим безумием. Правда, они никак не могли понять, что же, собственно, происходит, откуда взялась эта звериная ярость. Приблизившись к толпе, ребята неожиданно натолкнулись на Лилиан Гольдбош, которая сцепилась с белокурым вожаком демонстрантов и уже до крови расцарапала ему щеку.

Юноша стоял, широко расставив ноги, и не шевелился. В его неподвижности было что-то трагическое, едва ли не мессианское.

— Наци! Наци! Убийца! — кричала Лилиан, брызгая слюной. Внезапно она перешла на польский, ее тело сотрясала дрожь. Женщина походила на некую смертоносную машину: руки двигались в едином ритме, чего она, похоже, не замечала, ногти снова и снова вонзались в лицо белокурому пареньку.

В этот миг к женщине подступили двое ребят, взяли ее за руки, защищая вовсе не паренька, а саму Лилиан. Она забилась, пытаясь вырваться. «Пустите меня, пустите…» Бросила на ребят взгляд, исполненный такой ненависти, словно они принадлежали к числу пикетчиков, а затем вдруг закатила глаза и потеряла сознание.

— Спасибо, кем бы вы ни были, — проговорил белокурый паренек и двинулся прочь. Похоже, он намеренно отдал себя на растерзание старой женщине; похоже, ему хотелось стать мучеником, впитать всю ярость и злобу, как громоотвод впитывает молнию. А теперь, когда все кончилось, он решил уйти.

— Эй, погоди-ка! — воскликнул Арч, хватая паренька за локоть.

Блондин явно собирался послать Арча куда подальше, но передумал, лишь сбросил резким движением его руку.

— Мне тут больше делать нечего.

Повернулся, вложил в рот пальцы и пронзительно свистнул. Пикетчики словно дожидались этого сигнала: от былой пассивности не осталось и следа. Один ударил мыском армейского башмака по ноге пожилого мужчины, и тот с воплем рухнул наземь; другой стукнул противника под дых. Демонстранты вновь принялись скандировать свои речевки, одновременно отступая к машинам. То был идеально просчитанный, идеально выполненный тактический маневр, шедевр военного искусства.

Оказавшись рядом с машинами, они дружно вскинули руки в легко узнаваемом жесте и выкрикнули почти в унисон: «Америка навсегда! Христопродавцы, убирайтесь прочь! Смерть евреям!» Потом — все происходило как бы одновременно, ритмично — забрались в «фольксвагены», покатили по улице и скрылись за углом задолго до того, как вдалеке послышались сирены вызванных каким-то доброхотом полицейских машин.

Люди на тротуаре у кинотеатра разразились кто проклятиями, кто слезами; иной разрядки обстоятельства не позволяли.

Они сражались — и потерпели поражение.

У входа в кинотеатр виднелась нарисованная мелом свастика. Судя по всему, ее изобразил кто-то из стоявших в очереди: у пикетчиков на это просто не было времени.

Инфекция, как известно, распространяется быстро.

Ее квартира представляла собой попытку убедить саму себя, что имущество означает безопасность, безопасность — постоянство, а постоянство исключает страх, печаль и темноту. В результате крохотная квартирка с одной спальней оказалась битком набита всякой всячиной, какая только в нее уместилась. Телевизор с диагональю 23 дюйма и антенной, напоминающей кроличьи уши; тихо бормочущий кондиционер; глиняные кружки — пиквикоподобные фигуры улыбаются, точно херувимы, безмерно довольные собой; портрет Вашингтона на белом жеребце; желтая стеклянная ваза с палочками для коктейлей из экзотических ресторанов; кипы журналов — «Лайф», «Тайм», «Лук», «Холидей»; шезлонг, начинающий вибрировать, когда в него садишься; стереопроигрыватель с пластинками, в основном Оффенбах и Рихард Штраус; софа с оранжевыми подушками; механическая птица с длинным клювом — если налить в клюв воды, птица опустит голову в стакан, потом выпрямится и опустит снова, и так без конца…

Судорожные движения механической птицы, этакий дрянной мультфильм, должны были убеждать, что жизнь продолжается; однако то была не жизнь, а лишь бледная копия. Вместо того чтобы очаровать ребят, которые привели Лилиан Гольдбош домой, птица подействовала им на нервы, заставила ощутить витающий в воздухе запах упадка и жертвенности. Мир в мире, преконтинуум, в котором эмоции улавливаются практически мгновенно, который как бы насквозь прозрачен…

Ребята усадили дрожащую от возбуждения женщину на софу. На ее лице, которое выглядело вовсе не таким уж старым, застыли боль и опустошенность. Морщинки напоминали паутину трещин на мраморе. Волосы, за которыми Лилиан тщательно следила и которые раз в неделю обязательно укладывал профессионал, растрепались, поникли, словно намокли от пота. Одна прядь прилипла к щеке. Светло-голубые глаза, обычно живые и все замечающие, подернулись легкой дымкой, будто в них стояли слезы. Плотно сжатые губы не давали вырваться наружу теснившимся в груди крикам.

Для Лилиан Гольдбош время повернуло вспять. Она вновь услышала гул двигателя и противное пиликанье гудка, разносящееся над вымершими улицами. Фургон, выхлопная труба которого выведена в кузов, куда сажают заключенных… Страшно шевельнуться («если я притаюсь, они меня не найдут и проедут мимо»). Фургон приближается, за окном возникает зловещий силуэт, замирает перед крыльцом, с шипением едет дальше — громадный пылесос, проглатывающий целые семьи… Глаза как плошки на бледных лицах… Выхлопная труба убаюкивает, шепчет что-то ласковое и плюется, плюется отработанными газами. Давние воспоминания сливались с воспоминаниями о том, что случилось каких-нибудь полчаса назад. Молодые люди С оранжевыми повязками. Страх. Бурлящая толпа. Ярость, безумие. Стыд. Страх.

Страх. Внезапно возвратившийся, жуткий, непереносимый. Страх.

Блондин, корчивший из себя истинного арийца, сверхчеловека, — что он может об этом знать? Американский мальчишка, выросший в тепле и уюте, пуще всего на свете боявшийся получить плохую отметку, что он может знать о том, что означает свастика для нее, для целого поколения, носившего желтые звезды Давида, ходившего в куртках с надписью «Juden», для тех, чьи души исковерканы, сердца сломлены, кто пережил бомбежки на чужих дорогах и путь к братской могиле, кто замирал на ничейной полосе, когда взрывалась осветительная бомба? Откуда ему знать? Или здесь что-то другое, всего лишь похожее на то, что порождало страх?

Впервые за много-много лет — двадцать или даже больше — Лилиан Гольдбош ощутила нечто вроде любопытства. К черту заполонившие квартиру безделушки, к черту аккуратно, по последней моде уложенные волосы, к черту телевизор и прочие суррогаты жизни! Любопытство. Желание узнать. Стремление докопаться до истины.

Стремление, вызванное страхом.

Что это? То же самое — или что-то новое?

Необходимо, просто необходимо выяснить.

Лилиан ощутила отчаяние, вместе с которым пришло шокирующее осознание того, что она может что-то предпринять. Что именно, сказать трудно. Но если ей удастся разыскать этого блондина, поговорить с ним, с этим гоем, чужаком, появятся ответы и станет ясно, вправду ли возвращается в мир погребенное зло, или тот блондин — всего-навсего очередной одиночка, угодивший в западню собственных эмоций.

— Окажите мне услугу, ребята, — проговорила Лилиан. — Пожалуйста.

Сперва Арч и Фрэнк слегка смутились, однако когда Лилиан объяснила, что ей нужно узнать и почему это так важно, они поразмыслили и согласились, достаточно неохотно, причем тот из них, что повыше, сказал:

— Не знаю, не знаю… Но мы попробуем его найти.

И они ушли, спустились по лестнице. А она пошла в ванную — смывать со старого и одновременно молодого лица следы слез и остатки макияжа.

Родители Фрэнка Амато были итальянцами. Сам он ничем не выделялся среди сверстников — любитель громкой музыки сфер, слонявшийся по улицам с неизменным транзистором в руке или разъезжавший в «бьюике» с чехлами из мешковины на креслах, типичный представитель субкультуры тинейджеров.

Вьетнам? Чего-чего?

Голосование в Алабаме? Чего-чего?

Этическая структура мироздания? Чего?!

Арч Леннон был протестантом. WASP. Термин был ему знаком, однако к себе он его никогда не относил. Точная копия Фрэнка Амато. Жил сегодняшним днем, мотался из забегаловки в забегаловку, от приятеля к приятелю; если среди ночи раздавался звучный шлепок, скорее всего это означало, что папаша Арча снова учит сынка уму-разуму.

Военная хунта? Чего-чего?

Ограниченное применение ядерного оружия? Чего-чего?

Бесконечное распространение хомо сапиенс. по равнодушной Вселенной? Чего?!

Выйдя на улицу, они остановились и уставились друг на друга.

— Ну ты молодец.

— А что оставалось делать? Она мне чуть руку не оторвала. Чокнутая какая-то, ей-Богу.

— Кто тебя тянул за язык? Где ты собираешься искать этого придурка?

— Хрен его знает.

— А я, между прочим, обещал.

— Подумаешь.

— Для кого как. Я обещаниями не разбрасываюсь.

— Значит, будем искать.

— Наверно.

— Слушай, приятель, пошевели хоть разок мозгами. Мне надоело постоянно думать за тебя.

— Ты, случайно, не запомнил номера?

— Не говори ерунды. Конечно, нет. Даже если бы и запомнил, чем бы это нам помогло?

— Можно было обратиться в полицию, узнать, на кого зарегистрирована машина…

— Ну да, так тебе и сказали! Тоже мне, Джеймс Бонд выискался. Посмотри на себя. Вот ты входишь в участок и говоришь: «Эй, парни, вы, часом, не знаете, чей это «фольксваген»?» Догадываешься, что они ответят?

— Догадываюсь.

— Слава Богу.

— Что же делать?

— У меня появилась идейка. На одном из «фольксвагенов» была эмблема Пуласки-колледжа.

— Значит, кто-то из тех парней учится в Пуласки. И что с того? Как нам его найти?

— Попытка не пытка.

— Ты что, серьезно?

— Вполне.

— Чего ради?

— Не знаю. Старуха попросила, я пообещал. Старым надо помогать.

— Слушай, Фрэнк…

— Что?

— Из-за чего они сцепились?

— Понятия не имею. Но раз обещал, значит, сделаю.

— Ладно, я с тобой. Только сейчас мне пора домой, родители наверняка уже вернулись. Так что до завтра.

— Бывай.

— Пока. Да, постарайся ни во что не вляпаться.

— Пошел ты…

Они не знали, кого именно ищут и узнают ли, если даже найдут. Просто на лобовом стекле одного из «фольксвагенов» была эмблема Пуласки-колледжа, учебного заведения с круглогодичным обучением. Зимой и летом, днем и ночью в нем занимались те, кто знал, что такое карбюраторы, динамометры, фрезерные станки и печатные платы, но слыхом не слыхивал о «Кентерберийских рассказах», шлаке, пемзе, векторах и негре по имени Криспус Эттакс, первой жертве Гражданской войны. Колледж представлял собой громадное серое здание, внутри которого штамповали винтики для Системы, выпускавшиеся с запрограммированными окладами и датами смерти.

Практически все говорило за то, что парень, которого они разыскивают, еще продолжает учиться, несмотря на то что на дворе лето. Поэтому Арч с Фрэнком терпеливо ждали. В конце концов удача им улыбнулась.

В лице прыщавого толстяка в мешковатом оранжевом свитере.

Арч узнал его, едва тот вышел из дверей.

— Ба! Видишь вон ту оранжевую грушу?

Они проводили толстяка до стоянки. Жертва уселась в «монцу» последней модели. Да, если бы зациклились на «фольксвагене», они бы его прозевали.

— Эй! — окликнул Фрэнк.

Толстяк обернулся. Глаза-бусинки, как у мартышки. Одутловатое лицо, на коже во многих местах раздражение от бритвы. В общем и целом толстяк производил впечатление выброшенной на помойку игрушки, а что касается сообразительности, тут он явно уступал даже Фрэнку с Арчем.

— Вы кто такие, ребята?

— Приятели твоего дружка, — отозвался Арч, которому толстяк почему-то откровенно не понравился.

Толстяк затравленно огляделся по сторонам, бросил книги на заднее сиденье, явно готовясь прыгнуть в машину, захлопнуть дверцу и удрать. Струсил.

— Я не знаю, о ком вы говорите.

Фрэнк переместился поближе к машине, причем как-то очень плавно, словно в бальном танце. Толстяк ухватился за спинку водительского сиденья. Арч шагнул к двери. Фрэнк стукнул кулаком по крыше машины. Толстяк струсил сильнее прежнего — задергался, засуетился.

— О высоком блондине. — В голосе Фрэнка явственно прозвучала угроза. — О том, кто был вчера вечером вместе с тобой у кинотеатра.

Толстяк вздрогнул. До него наконец-то дошло. Евреи! Он прыгнул.

Арч толкнул дверцу, та ударила толстяка по руке. Не давая взвывшему от боли противнику опомниться, Арч схватил его за ухо, а Фрэнк двинул ему под дых. Толстяк шумно выдохнул и вдруг словно сделался плоским, этакая карта, которую они совместными усилиями затолкали в салон. Завели двигатель, выехали со стоянки. Что ж, все получилось. Толстяк наверняка знает, где найти высокого блондина, как того зовут и что это вообще за птица.

Но сначала пускай очухается, а то молчит как рыба.

Виктор. Рорер. Виктор Рорер. Светловолосый, высокий, спортивного сложения, крепкие мышцы, будто изготовленные из пластмассы. Виктор Рорер. Лицо, словно вырубленное из бакаута или вытесанное из мрамора. Льдисто-серые глаза, вылепленные из расплавленной ляпис-лазури, затвердевшей и помутневшей. Стройное тело, покрытое светлым пушком, каждый волосок — сенсор, температурный датчик, ресничка, улавливающая малейшие изменения окружающей среды.

Даже отдаленно не похожий на человека, одухотворенный лед, вызов Менделю и теории наследственности, существо из иной вселенной. Налитые силой мышцы, серые глаза, ни разу не вспыхивавшие голубизной жизни. Губы, истончившиеся в ожидании тишины. Виктор. Рорер. Возникший по собственной воле, порожденный собственным разумом и желанием быть.

Виктор Рорер, организатор.

Виктор Рорер, не знавший детства.

Виктор Рорер, хранилище сокровенных истин.

Виктор Рорер, неонацист.

Повелитель ночей и дней, поющий песни без слов; аватара магий и невысказанных убеждений; визионер, грезящий о великом Ничто; наслаждающийся страхом в ночи массовых убийств; зодчий упорядоченного разрушения. Виктор Рорер.

— Кто вы такие? Отстаньте от меня.

— С тобой хотят потолковать.

— Отвали!

— Слушай, умник, придержи язык.

— Учти, я не люблю делать больно.

— Хватит выпендриваться.

— Давай, Рорер, шевелись. Тебя ждут.

— Я сказал, отстаньте.

— Рорер, не заставляй нас прибегать к силе.

— Двое на одного?

— Почему бы и нет.

— Это не слишком красиво.

— Приятель, а с чего ты взял, что нам какое-то дело до красоты? А ну, пошел!

— Вы из уличной банды?

— Сколько можно болтать? Двигай, кому говорят!

— Вы… Вы евреи! Правильно!

— Двигай, недоумок!

Вот так Арч и Фрэнк доставили его к Лилиан Гольдбош.

Женщина разглядывала паренька. В ее глазах плясали огоньки: танец мертвецов на разбомбленном кладбище, сорняки, выросшие на болоте… Рорер стоял у двери, опустив руки, лицо его было невыразительным, как тундра. Живыми были только глаза, перебегавшие с предмета на предмет.

Лилиан Гольдбош встала и подошла к Виктору. Тот не пошевелился. Арч с Фрэнком закрыли дверь и встали на пороге, точно часовые. Они внимательно наблюдали за происходящим в комнате, самый воздух которой, казалось, дрожал от напряжения. Время будто замерло.

Ребята мало что понимали, ясно было лишь, что высокий блондин и старая женщина настолько поглощены друг другом, что они, те, кто устроил эту встречу, словно исчезли, растворились без следа, заодно с механической птицей, которая продолжала с безумной настойчивостью окунать клюв в стакан с водой.

Лилиан подошла вплотную к Рореру, вгляделась в царапины на его лице, протянула руку, будто собираясь прикоснуться к ним. Юноша отпрянул, и Лилиан отдернула руку.

— Ты очень молод, — проговорила она с легким изумлением в голосе, оценивая, классифицируя, расставляя по ранжиру.

Рорер промолчал, лишь скривил губы, как если бы хотел усмехнуться.

— Ты помнишь меня? Кто я такая?

— Вы та женщина, которая на меня напала, — ответил он вежливо, будто отвечая преподавателю на уроке.

Лилиан поджала губы. Вновь нахлынули воспоминания, накатили, словно пущенный с горы камень.

— Мне очень жаль, что так вышло.

— Я не ожидал от вас ничего другого.

— От нас?

— От евреев.

— Ах да. Конечно.

— Я знаю, что вы еврейка. — Рорер улыбнулся. — Это объясняет все, не так ли?

— Почему? Почему ты хочешь, чтобы люди ненавидели друг друга?

— Я вас вовсе не ненавижу.

Лилиан настороженно поглядела на юношу, ожидая продолжения.

— Разве можно ненавидеть саранчу или крысу? Я не ненавижу, я просто истребляю.

— Откуда ты этого набрался? Откуда у мальчика твоего возраста такие глупые мысли? Тебе известно, что происходило двадцать пять лет назад, известно, сколько горя принесли людям те, кто рассуждал подобным образом?

— Тот, кого вы имеете в виду, был безумен, но к евреям относился так, как нужно. Если бы не ошибки, он добился бы своего. — Лицо Рорера оставалось совершенно спокойным. Юноша не произносил заученный текст — излагал теорию, построенную и выверенную самостоятельно.

— Откуда в тебе столько заразы?

— Еще не известно, в ком из нас ее больше. Лично я считаю, что зараза — такие, как вы.

— А что думают твои родители?

На щеках Рорера заалел румянец.

— Что бы они ни думали, меня это не касается.

— Но им известно, чем ты занимаешься?

— Все, хватит. Скажите своим бандюгам, чтобы они пропустили меня. Или вы приготовили мне новую порцию унижений? — Похоже, юноша начал нервничать. — Вы удивляетесь, почему мы стремимся избавить страну от евреев, а сами каждую секунду подкидываете нам все новые поводы.

— Вы знаете, где он живет? — спросила Лилиан Гольдбош у своих добровольных помощников. Арч утвердительно кивнул. — Отвезите меня туда. Я хочу поговорить с его родителями. — Арч снова кивнул. — Он просто-напросто ничего не понимает. Посмотрим, что скажут отец с матерью.

— Я запрещаю вам приближаться к моему дому! — выкрикнул Виктор Рорер.

— Подождите, я только возьму сумочку…

Рорер бросился к Лилиан. Пихнул женщину, та споткнулась и повалилась на пол, отчаянно размахивая руками, а Рорер уселся сверху и принялся ее душить.

Арч с Фрэнком кинулись на выручку.

Фрэнк схватил Рорера за горло, Арч же, без всякого предупреждения, ударил его по голове медной пепельницей. Раздался глухой стук, и Рорер рухнул на пол рядом с Лилиан.

Сознания он не потерял, поскольку Арч ударил не слишком сильно, но ориентацию на какой-то момент явно утратил. Просто сидел и вертел головой из стороны в сторону, словно прикидывая, держится ли та на плечах. Между тем ребята помогли женщине подняться.

— С вами все в порядке? — справился Фрэнк.

Лилиан оперлась на Арча и инстинктивно поправила волосы. Впрочем, движение получилось каким-то скомканным, словно она внезапно лишилась сил. На горле проступили красные пятна — следы пальцев Рорера, дыхание было хриплым и натужным.

— Он законченный фашист, — прошептала Лилиан. — Самый настоящий. Ко мне вернулись прежние страхи… Господи, неужели все начинается снова?

Она заплакала. Давным-давно высохшие слезы вырвались наружу из комнатки в глубине ее души, где томились все эти годы. Лилиан рыдала без слез, потом судорожно сглотнула, закусила нижнюю губу и мало-помалу взяла себя в руки.

— Нужно отвезти его домой. Я хочу поговорить с родителями.

Ребята подхватили Рорера под руки, стащили вниз по лестнице (он спотыкался на каждой ступеньке) и запихнули в машину, на заднее сиденье. Арч устроился рядом, а Лилиан Гольдбош села вперед и глядела всю дорогу в пространство.

— Приехали, — сообщил Фрэнк, когда машина затормозила у дома Рореров в Беркли.

Лилиан вздрогнула, огляделась по сторонам. Аккуратный, ничем не примечательный дом, выделявшийся среди других разве что карликовыми деревцами на лужайке, ровно подстриженной живой изгородью да плющом, что добрался по водосточной трубе до конца второго этажа. В общем, обычный дом в обычном городке.

— Вылезай, Рорер.

Неожиданно Виктор Рорер словно обезумел. Его лицо перекосилось от злобы. Куда подевалось равнодушие, куда исчез хладнокровный, уверенный в себе расист? Он, не разжимая губ, зашипел, как змея; казалось, будто он кричит — такой у него был тон:

— Мерзавцы! Ничего, недолго вам осталось! Скоро с вами посчитаются за все, будьте уверены! Вас нужно прикончить, всех до единого, вырезать всех евреев, до последнего младенца! Если бы я мог, я сделал бы это своими руками! День расплаты близится…

Лилиан Гольдбош застыла в неподвижности, не в силах шевельнуться, парализованная этим голосом из прошлого. Мгновение спустя она задрожала. Старый страх, погребенный, как мнилось совсем недавно, в глубокой могиле, вырвался на свободу. Могила оказалась вовсе не глубокой. Оживший мертвец прогрыз себе путь на волю и явился в мир живых.

Арч протянул руку, распахнул дверцу и вытолкнул Рорера на тротуар. К ним присоединились Фрэнк и Лилиан Гольдбош, которые вышли из машины с другой стороны.

— Я нашла ответ, — проговорила женщина. — Старый страх, тот, который погубил целые народы… Он первый, а будут еще… и еще…

Ее глаза остекленели от ужаса, однако она направилась к дому.

— Я запрещаю! — крикнул Рорер, подбегая к ней. — Вы не имеете права! Я позвоню в полицию! Вас арестуют за похищение, за нарушение права частной собственности…

Лилиан смотрела мимо него. На перемычку над дверью. Ее лицо вдруг просветлело.

Рорер обернулся. Арч и Фрэнк тоже попытались проследить взгляд Лилиан. Перемычку украшала сверкающая медная доска, у самого верха которой виднелось маленькое отверстие, а в нем — диковинные буквы.

— Шаддай, — проговорила Лилиан Гольдбош, осторожно прикоснулась к отверстию, затем поцеловала кончики своих пальцев. Лицо женщины чудесным образом преобразилось.

Виктор Рорер застыл как вкопанный.

— Замечательная мезуза, Виктор, — сказала Лилиан, поворачиваясь к юноше. — Пойдемте, ребята. Теперь встречаться с родителями Виктора нет никакой необходимости.

Арч и Фрэнк уставились на Рорера. Тот вдруг стал похож на загнанное животное, от прежнего напускного равнодушия не осталось и следа. Он стоял на нижней ступеньке крыльца, одинокий и напуганный.

— Виктор, — произнесла Лилиан, — такой вещи, как счастливое детство, попросту не существует. Но надо как-то жить. Попытайся, Виктор. И пойми, мы с тобой вовсе не враги. — Помолчав, она прибавила: — Я помолюсь за тебя.

Фрэнк с Арчем целую минуту озадаченно разглядывали Рорера. Они увидели пустышку. Пугало. Ничтожество, возникшее на месте цельного человека. Пожилая женщина, внезапно обретшая уверенность, с помощью невразумительных слов превратила Виктора Рорера в ничто, опустошила, точно мусорное ведро.

Рорер тихонько взвыл, сбежал с крыльца, пересек лужайку и скрылся за домом.

— Что вы ему сказали? — спросил Арч. — Что это значит?

Лилиан подошла к машине величавой королевской поступью. Ребята распахнули перед ней дверцу.

— Шаддай, — ответила она е улыбкой. — Таково, по Второзаконию, одно из имен Господа.

Лилиан села в машину, дверца захлопнулась. Арч и Фрэнк переглянулись. Ерунда какая-то. На их глазах явно произошло что-то значительное, но что именно — никак не понять.

Они отвезли женщину домой. Лилиан поблагодарила, просила заходить. Ребята так и не рискнули поинтересоваться, что же все-таки произошло, ибо чувствовали, что о таких вещах не спрашивают — до них доходят своим умом.

Неожиданно им почудилось, что все, случавшееся в жизни до сих пор, — сущие пустяки. Танцульки, девочки, машины, школа, которая ничему не научила, бесцельная трата времени в кино и на пикниках, на улицах и на спортплощадках — все показалось ерундой по сравнению с тайнодействием, совершившимся у них на глазах.

— Шаддай, — повторил Арч.

— И мезуза… Кажется, так, — откликнулся Фрэнк.

Они отправились к однокласснику, с которым никогда прежде не разговаривали. Его звали Арни Шугармен, и он объяснил им три вещи.

Вернувшись в квартиру Лилиан Гольдбош, они сразу поняли — что-то случилось. Входная дверь была приоткрыта, изнутри доносились звуки классической музыки. Ребята распахнули дверь настежь и заглянули в квартиру.

Лилиан Гольдбош лежала на залитом кровью полу, голова и руки женщины покоились на софе. Похоже, ее убили паровым утюгом. Ребята вошли в квартиру, избегая смотреть на лицо убитой, превратившееся в громадный сгусток крови. Убийца бил и бил, поддавшись злобе, что не имеет ни начала, ни конца. Фрэнк снял телефонную трубку, набрал номер.

— П-полицию, пожалуйста… Я хотел бы сообщить… об убийстве…

Лилиан Гольдбош погибла, пораженная тем самым страхом, что преследовал ее на протяжении многих лет, а потом наконец нашел и внес в список своих жертв. Она нашла ответ — на двадцать пять лет позже, чем следовало…

Механическая птица опустила клюв в стакан с водой, выпрямилась, снова уронила голову, потом еще раз, еще и еще…

Виктор Рорер сидел на тротуаре, дожидаясь, пока его найдут, и взирал на мир безумным взглядом. Его глаза, огромные золотистые шары, в глубине которых плясали огоньки, уже ничего не видели.

Прошлое. Детство, когда его как только не обзывали… Родители, такие смешные, говорящие по-английски с диковинным акцентом… И никаких друзей, по этой самой причине…

Из-за мезузы над дверью. Из-за священного предмета, из-за орнамента, в котором — прямоугольный кусочек пергамента с текстом на древнееврейском, цитатой из Второзакония.

Виктор Рорер сидел за громадными мусорными ящиками, от которых пахло противно и в то же время приятно; сидел, подтянув колени к подбородку, в позе эмбриона, уставясь невидящим взором на свои руки. На душе у него было пусто и тихо. Впервые за все годы, наполненные криками, воплями и воем сирены — звуками, от которых ничто не могло защитить.

Виктор Рорер и Лилиан Гольдбош, оба евреи, обоих загнали в угол…

Однажды в Детройте и тот, и другая ответили своими жизнями на вопрос, который двое школьников даже не думали задавать и о котором начали догадываться только теперь…

Никому не суждено избежать наступления ночи.

 

НА ЖИВОПИСНОЙ ТРАССЕ

Along the Scenic Route

© М. Гутов, перевод, 1997

Джордж менял полосу движения, когда его подрезал кроваво-красный «меркурий» со спаренными пулеметами калибра 7,6 миллиметра. Вылетел неизвестно откуда — между ним и Джорджем было по крайней мере три машины — и обошел их все… Рев турбин пробил систему шумоподавления и ударил по ушам, как кулак. Обдав «шевроле-пиранью» Джорджа фонтаном воды и грязи, «меркурий» ушел вперед.

Джордж треснул по приборной доске. На табло зажглось: «АХ ТЫ, ПОДОНОК!» и «ЧТОБ ТЫ ВРЕЗАЛСЯ И СГОРЕЛ, СУКИН СЫН!»

Джессика тихо застонала от страха, но Джордж ничего не слышал, изрыгая проклятия. Он пинком перевел машину в режим форсажа и выпустил вращающиеся пилы. Далласские лезвия — так они назывались в мастерских по ремонту. Однако пунцовый «меркурий» легко уходил вперед на ста пятнадцати милях в час.

— Ну, ты получишь, недоносок! — прорычал Джордж. «Пиранья» рванулась вперед, хотя до обидчика было уже добрых полдюжины корпусов. Адреналин гейзером ударил в кровь Джорджа.

Джессика прикоснулась к его руке:

— Ради Бога, Джордж, оставь его, это какой-то мальчишка.

Она всегда избегала конфликтов.

— Он затронул мое мужское начало, — процедил Джордж, припав к рулю.

Джессика возвела глаза к небу. Ну почему молния не поразила доктора Яшмира прямо в его Фрейда, задолго до того, как Джордж нахватался психиатрических премудростей, которыми оправдывает теперь свой дурной характер?!

— Соедини с Аварийным Контролем! — рявкнул Джордж.

Джессика пожала плечами, словно желая сказать «ну, началось», и набрала вызов АК. Улыбающееся личико дежурной Аварийного Контроля расплылось в желто-зеленом тумане, потом изображение стало четким.

— Ваш запрос, сэр?

— Возможности дуэли на шоссе № 101, направление «север».

— Ваш номер, сэр?

— XUPD-88321, — проворчал Джордж, пытаясь разглядеть в потоке машин кроваво-красный «Меркурий».

— Ваш противник?

— Красный «меркурий-GT», 88 года.

— Номерной знак, сэр?

— Секунду…

Джордж ткнул кнопку немедленного повтора, и на дисплее разыгралась ситуация десятимильной давности. Он прокрутил немного вперед и остановил кадр обгона.

— MFCS-90909.

— Одну минуту, сэр.

Джордж нетерпеливо ерзал.

— Куда запропастилась эта чертова дура? Как только тебе нужна услуга, начинаются проблемы. Но когда приходит время платить налоги…

На экране снова возникла улыбающаяся дежурная: — Я проверила сектор движения, сэр. Полагаю, мы можем получить «добро», но по закону я обязана вас предупредить, что соперник лучше вооружен.

Джордж облизнул губы.

— Что у него?

— По нашим данным, пулеметы калибра 7,6 миллиметра, пуленепробиваемые стекла и закодированные опции.

Джордж молчал. Скорость снизилась. Тахометр пришел в норму.

— Ну его, Джордж, — сказала Джессика, — представляешь, что он с тобой сделает?

— Да? — взревел Джордж. Щеки его пошли пятнами. — Дайте подтверждение на красный «меркурий», оператор!

Дежурная исчезла.

Джордж дал газ на полную, «пиранья» буквально летела. Джессика возмущенно вздохнула и вытащила из-под сиденья выдвижной ящик с противоперегрузочным жилетом. Потом так же молча стала в него втискиваться.

— Посмотрим!.. — повторял Джордж.

— О Боже, когда-нибудь ты повзрослеешь?

Он не ответил, но ноздри его покраснели от ярости.

На дисплее появилась дежурная:

— Получено согласие вашего противника, сэр. В дорожных ведомостях вы уже стоите как взаимные соперники. Прошу вас соблюдать установленные правила и желаю удачи.

Девушка исчезла. Джордж перевел машину в режим автопилота и полез за своим противоперегрузочным жилетом. Спустя несколько секунд он снова перешел на ручное управление.

— Ну, держись, недоносок, сейчас я тебе покажу!

100 миль в час… 110 миль в час… 120 миль в час…

Теперь он стремительно настигал «меркурий». На скорости 120 миль в час мастеркомп «шевроле» замигал и предложил смену режима. Джордж нажал на селектор, лезвия остановились, и телескопические руки-пилы втянулись в корпус, превратившись в декоративные наплывы на крыльях. Колеса ушли под корпус, и включилась воздушная подушка. Теперь машина скользила на высоте двух дюймов над покрытием шоссе.

Идущий впереди «меркурий» тоже перешел на воздушную подушку. 120 миль в час… 135 миль в час… 150 миль в час…

— Джордж, это безумие! — просипела Джессика. В такие минуты она всегда походила на сорокопута. — Ты не рокер, Джордж. Ты — семейный человек, и это — семейный автомобиль.

Джордж зловеще рассмеялся:

— Я знаю, как себя вести с этими сволочами. В прошлом году… Ты помнишь, как в прошлом году… Помнишь, один скот едва не столкнул нас с моста? Я тогда поклялся, что никогда не допущу подобного. Зачем, по-твоему, я установил на машине все эти опции?

Джессика вытащила аварийный поднос. Достав баллон с антиожоговой мазью, она принялась распылять ее на лицо и руки.

— Как я жалею, что позволила тебе поставить в машину эту лазерную штуку!

Джордж снова нехорошо рассмеялся. Сволочи, дерьмо, погань!

Он чувствовал, как уверенно несется вперед «пиранья», мощный мотор типа «стерлинг» всасывал горячий воздух, и тяга нарастала. В отличие от устаревшего бензинового двигателя «меркурия», ядерный реактор не давал выхлопа, и машина шла почти беззвучно. Огромный стабилизатор на хвостовом радиаторе рассекал раскаленные газы, что позволяло ровно идти по трассе на высоте двух дюймов над дорогой.

Джордж знал, что догонит кроваво-красного врага, И тогда паршивый выскочка поймет, что нельзя нарушать закон и подрезать на шоссе порядочных людей.

— Подай пистолет! — велел Джордж.

Джессика покачала головой и вытащила из «бардачка» здоровенный пистолет сорок пятого калибра в сбрасывающейся наплечной кобуре. Джордж перешел на автопилот, всунул руки в ремни, ощупал маслянистую кожу кобуры и, удовлетворенный, вернулся к ручному управлению.

— О Господи, — простонала Джессика, — снова на трассе Джон Диллинджер.

— Слушай! — заорал Джордж, распаляясь с каждой произнесенной ею глупостью. — Если не помогаешь, то хотя бы заткнись! Я бы тебя с удовольствием высадил, но я на дуэли, понимаешь? Я на дуэли!

Она согласно кивнула, и Джордж замолк.

Из приемника послышался писк вызова. Изображения не было. Только голос. Очевидно, водитель «Меркурия». Стандартный трюк рокеров, — передавая с антенны на антенну узконаправленные сигналы, они изводили свои жертвы.

— Эй, старый, решил со мной потягаться, а? Совсем спятил? Ладно, сейчас малыш притормозит и отвесит тебе пару горячих, пора тебя немного поучить.

Голос у водителя был жесткий, безжалостный, мерзкий голос человека, поднаторевшего в дорожных разборках.

— Слушай, щенок, — Джордж старался, чтобы его слова тоже звучали угрожающе, — это я тебя немного поучу!

В ответ раздался резкий хохот:

— Старый, а ты шутник!

— И прекрати называть меня старым, молокосос! Вшивый дегенерат!

— Ууууууу-иииии! На этот раз попался крутой старикашка!.. Ладно, давай поиграем в догонялки! Смотри не перевернись, сморчок!

Пискнул сигнал конца передачи, и Джордж вцепился в руль побелевшими пальцами. «Меркурий» резко пошел вперед. Скорость и без того нарастала, но сейчас казалось, что врага толкает вперед гигантская пружина. Он поднимал стену воды и грязи с обеих сторон сорокафутовой полосы, которую они заняли.

— Попал в его выхлоп, — процедил Джордж.

Водитель «меркурия» добавил в выхлопную смесь воды, что увеличивало толчковую мощь турбин. Все потонуло в реве мощного противника. Джордж включил хвостовые пропеллеры. 175 миль в час… 185 миль в час… 195 миль в час…

Он медленно подбирался к «меркурию». Ближе, ближе… Джессика вытащила из ящика и развернула аварийный комбинезон, что надевался поверх противоперегрузочного жилета. При этом она бубнила себе под нос: что-то о том, как она относится к его решению превратить воскресную поездку в дуэль камикадзе.

Джордж прохрипел, чтобы она заткнулась, поставил машину на автопилот и надел собственный аварийный комбинезон, потом распылил на лицо и руки противоожоговую смесь и надвинул на брови противоударный шлем.

Снова перейдя на ручное управление, он медленно подбирался к «меркурию», пока до кроваво-красной машины не осталось пятьдесят ярдов.

— Надень очки. Сейчас я покажу этой мрази, кто здесь сморчок…

Джордж нажал на панель, и крышка лазерной пушки на капоте «шевроле» сдвинулась в сторону. Из паза выдвинулась острая, как игла, стеклянная трубка. Джордж глянул на показания датчика энергии. МГД-генератор заряжал лазер. Он вспомнил, с какой гордостью расхваливал ему лазерную пушку продавец из «Чик Уильямс Шевроле».

— Потрясающе эффективна, мистер Джонсон. Просто сенсация! Работает от магнитогидродинамического генератора. Последнее слово в защитной технологии. Вы знаете, для того чтобы добиться достаточной мощности от углекислотного лазера, требуется стеклянная трубка длиною в милю. Это по меньшей мере не практично, сэр. Так вот группа инженеров Бомбейского филиала компании «Шевроле» разработала компакт-технологию. Эффект такой же, как от стеклянных трубок с зеркалами длиною в триста шестьдесят футов, целое футбольное поле, сэр! Рекомендую три способа. На скорости до ста двадцати прожигает дыру в любой шине. Если у него бензиновый или дизельный двигатель, цельтесь прямо в бак и сметайте его с дороги! А если «стерлинг», нагревайте радиатор. Как только радиатор станет горячее двигателя, двигатель глохнет. Сенсация!

— Беру, — пробормотал Джордж.

— Что ты сказал? — переспросила Джессика.

— Ничего.

— Джордж, ты семейный человек, а не рокер…

— Заткнись!

Он тут же пожалел, что нагрубил. В конце концов, она права. Просто иногда трудно сдержаться. Он искоса посмотрел на Джессику. В аварийном костюме с накладывающимися друг на друга керамическими дисками она походила одновременно на броненосца и пилота военно-транспортной авиации. Противоударный шлем закрывал ее лицо. Джордж хотел извиниться, но настал нужный момент. Он навел пушку на «меркурий» и вдавил гашетку огня. Из капота «пираньи» ударил ослепительный луч. Джордж целился прямо в бензобак несущегося на воздушной подушке врага.

Но впереди уже никого не было. За мгновение до залпа водитель «меркурия» ушел на соседнюю полосу движения и резко сбросил скорость. «Пиранья» пронеслась мимо.

— Он сзади! — крикнул Джордж.

В ту же секунду спаренные стволы пулемета ударили по «шевроле». Джордж хлопнул по панели, и пулезащитные экраны закрыли корпус автомобиля. Но не раньше, чем очередь успела изрешетить бериллиевый зад «пираньи», разворотив наполненные бором волокна, обеспечивавшие легкий вес и маневренность машины.

— Сволочь!.. — простонал Джордж. Находясь сзади, противник мог легко его уничтожить.

Джордж опустил крылья и начал вилять, выписывая дуги через обе полосы движения. «Меркурий» висел на хвосте. Пулемет бил из обоих стволов. Защитные экраны выдержат, но что у него еще? Что означают «закодированные опции», о которых упомянула дежурная?

— Ну, убедился, к чему это привело?

— Джесс, заткнись, ради Бога!

Пискнул приемник. Не переставая вилять, Джордж включил связь. На этот раз водитель «меркурия» пересдавал через микроволны видеосигнал. На экране возникло лицо.

Еще мальчишка. Подросток. С прыщами.

— Мразь! Вонючая мразь! — заорал Джордж, продолжая маневрировать. Он сбрасывал скорость, уходил в стороны и снова разгонялся. Ничто не помогало. «Меркурий» висел на хвосте и молотил из пулемета. Если хоть одна пуля попадет в хвостовой стабилизатор, срикошетит в двигатель и пробьет свинцовый кожух реактора…

Джессика плакала, сжавшись в комок внутри своего панциря. Джордж молча радовался, что надел противоперегрузочный жилет. Сейчас он предпримет кое-что запрещенное.

— Эй, старый! А как выглядит твоя телка? Если она беленькая и хорошенькая, я позволю тебе ее высадить, а потом подберу. С твоей страховкой и моей копалкой она долго будет беленькой и хорошенькой.

— Мразь, сволочь! Вначале ты подохнешь!

— Да ты настоящий боец, папаша. Не хотел тебя расстраивать, но дело идет к концу. Попрощайся с хорошим рокером, старик!

Джордж вопил нечто нечленораздельное.

Мальчишка дико расхохотался. Он явно что-то задумал. Может ферроколу. Или Д4. А может быть, что-то еще. Юные голубые глаза блестели смертоносным змеиным отливом.

— Просто хотел, чтобы ты узнал имя своего соперника, папаша. Можешь называть меня Билли.

Экран погас. «Меркурий» вырвался вперед, приблизился, и Джордж вдруг сообразил, что у Билли скорее всего не могло быть столько денег, чтобы установить лазер, и это подарок судьбы. Но пулемет упорно долбил пуленепробиваемые экраны, не приспособленные для столь долгой экзекуции. Черт бы побрал это детройтское железо!

Запрещенный прием надо применять сейчас.

Крутой поворот через полосу движения был грубым нарушением правил. При крутом повороте без противоперегрузочных жилетов на скорости… Джордж посмотрел на спидометр и тахометр… 250 миль в час, да при такой скорости кровь разорвет все сосуды. А жилеты сдавят ту часть тела, в которую ударит кровь, и они останутся живы. Если…

Он резко крутанул руль и выдавил акселератор. После запрещенного разворота позиции машин остались прежними, но «меркурий» отстал на несколько корпусов.

Приемник запищал, и, прежде чем Джордж успел включить связь, из полицейского коптера над головой раздался властный голос:

— XUPD-88321. Предупреждаю! Вы лишитесь подтверждения на дуэль, если еще раз позволите подобный маневр! Вам надлежит держаться своей полосы и соблюдать установленные правила дорожного движения!

«Надо катапультироваться. Сиденья спасут и меня и Джессику». Он хотел сказать ей, но она потеряла сознание. «Как я влез в это дерьмо? — казнил себя Джордж. — Боже милосердный, если ты позволишь мне уйти живым, клянусь, я никогда, никогда, никогда не потеряю над собой контроля. Господи, умоляю!»

Затем он увидел идущий параллельно «Меркурий»!

Окно с пассажирской стороны было открыто, Джордж успел разглядеть Билли: губы мальчишки были завернуты ветром и ускорением, и он целился в него из пистолета сорок пятого калибра. Джордж машинально включил бамперы.

Сверхпроводимый материал бамперов породил мощное магнитное поле, которое мгновенно притянуло к себе «меркурий». Машины ударились друг о друга со страшным треском, пистолет вылетел из руки Билли. Джордж сообразил, что это его шанс, и резко затормозил. Теперь он снова ехал сзади.

Его охватила первобытная жажда убийства. Не остановить, не ранить — убить!

Он напрочь забыл, о чем молил Господа, и приник к прицелу лазера и навел пушку на кабину. В пузыре стекла угадывалось очертание головы Билли. Джордж открыл огонь.

В месте попадания лазерной молнии в стекло образовалось черное пятно, но, как только луч погас, пятно исчезло. Джордж ругался, вопил, проклинал, плакал от страха и беспомощности.

«Меркурий» был оснащен частотно-чувствительным защитным экраном. Химические элементы в стекле мгновенно «чернели», теряли прозрачность при попадании на них лазерного луча. Это следовало предусмотреть. Забияка вроде Билли, поднаторевший в дорожных схватках, наверняка обеспечил себя всем, что могло пригодиться в поединках на трассе. Вот тебе и закодированная опция!..

Шлем сбился на глаза, но Джордж этого не замечал. Он плакал от обиды и бессилия.

Враг предпринял очередной маневр, смысл которого Джордж разобрал не сразу. Затем «меркурий» резко сбросил скорость, и «шевроле» едва не влетел в турбину кроваво-красной машины. Джордж ударил по тормозам, его развернуло, и Билли снова оказался сзади, готовый к смертельной атаке. Джордж в очередной раз включил хвостовые пропеллеры и устремился в вечность.

270 миль в час… 280 миль в час… 290 миль в час…

Неожиданно раздалось шипение. Джордж дернулся и успел увидеть, как коробится черный потолок машины. «О Боже, — в ужасе подумал он, — Билли не может позволить себе лазера, но у него стоит индукторный луч!»

Луч вызывал сильные вихревые потоки в бериллиевом корпусе «пираньи». Если корпус разгерметизируется, машина выйдет из-под контроля.

Джордж понял, что погиб.

И все из-за этого панка, дорожной мрази.

«Меркурий» неумолимо приближался.

Джордж лихорадочно соображал. Времени ни на что не оставалось, кроме как на отчаянные, спонтанные решения. Спидометр и тахометр это подтверждали. Соперники неслись со скоростью 300 миль в час. На воздушной подушке.

Сквозь панику пробилась мысль.

Другого не оставалось. Джордж сорвал с себя противоударный шлем и стянул шлем с Джессики. Удерживая их на коленях, он открыл окно со своей стороны. Ворвавшийся ветер едва не разорвал ему щеки и губы, превратил лицо Джессики в маску смерти. Он едва удерживал «шевроле» на трассе.

Затем с трудом высунул шлемы в окно, несколько секунд удерживал их за застежки и наконец отпустил, после чего резко затормозил и закрыл окно.

Огромные шлемы улетели назад и исчезли под кроваво-красным «меркурием». В ту же секунду машина ударилась о дорожное покрытие. Джордж ушел с полосы, продолжая гасить скорость.

«Меркурий» еще раз с треском ударился о бетон, подлетел и ударился снова. Джордж видёл, как болтается водитель в промелькнувшем мимо автомобиле. Он видел, как машина пронеслась еще с четверть мили, без колес, потом зацепилась за разделяющий полосы движения бетонный забор, подлетела в воздух и перевернулась. На трассу она упала кабиной вниз, мгновенно превратившись в облако пламени и дыма. Взрыв потряс и «шевроле».

На скорости в триста миль в час, при езде на воздушной подушке, любой предмет, попавший под воздушный пузырь, становился смертельным оружием.

Он выиграл дуэль. Билли был мертв.

На ближайшей заправке Джордж остановился и упал на руль. Его трясло. Говорить он не мог. Джессика пришла в себя, протянула руку и прикоснулась к его плечу. От едва ощутимого через аварийный комбинезон и противоперегрузочный жилет прикосновения Джордж чуть не подпрыгнул. Она хотела что-то сказать, но запищал приемник.

— Аварийный Контроль, сэр, — улыбнулась дежурная. — За исключением небольшого нарушения, ваша дуэль признана законной. Думаю, вам будет приятно узнать, что ваш противник числился первым номером среди дуэлянтов на всех трассах Центрального и Восточного секторов. С уходом мистера Бонни мы вносим вас в список дуэлянтов. Ведомости просили вас известить, что чек поступит на ваше имя в течение двадцати четырех часов. Еще раз поздравляю, сэр.

Приемник затих, и Джордж попытался сосредоточиться на неоновых огнях стоянки. Это было страшное испытание. Он больше не хотел таким образом использовать машину. Это был не он, какой-то другой Джордж.

— Я — семейный человек, — повторил он слова Джессики. — А это семейный автомобиль… Я…

Она нежно ему улыбнулась, и в следующую секунду они бросились обнимать друг друга, он плакал, а она его успокаивала и убеждала, что по-другому он поступить не мог.

Снова запищал приемник. На экране появилось улыбающееся лицо дежурной:

— Поздравляю вас, сэр. Думаю, вам приятно будет узнать, что в Аварийный Контроль уже поступило пятнадцать вызовов на ваше имя. Первый вызов от мистера Рони Ли Гауптмана из Далласа. В настоящее время он движется вам навстречу. Ожидаемое время прибытия 18.15. В случае, если мистер Гауптман не выживет, вы встретитесь с мистером Фредом Булом из Чэтсфорса, Калифорния… мистером Лео Фаулером из Филадельфии… мистером Эмилем Заленко из…

Джордж не слышал всего списка. Окаменевшими пальцами он отчаянно пытался сорвать с себя аварийный комбинезон и противоперегрузочный жилет. Хотя и знал, что это бесполезно. Драться все равно придется.

В мире дорог нет места идущему пешком.

 

МОЛЧАЩИЙ В ГЕЕННЕ

Silent in Gehenna

© М. Гутов, перевод, 1997

У Джо Боба Хики не было астрологического знака. Вернее сказать, у него их было двенадцать. Каждый год он отмечал свой день рождения под всякими Рыбами, Девами и Скорпионами. Джо Боб Хики был сиротой. Более того, он был незаконнорожденным. Его нашли на ступеньках детского дома в Седжвике, что в штате Канзас. Кто-то завернул младенца в грязное армейское одеяло и оставил на коврике у двери. Это случилось в 1992 году.

Несколько лет спустя медсестра, та самая, что нашла его на пороге, заглянула ему в глаза, и ей показалось, что она смотрит в зал, полный пустых зеркал.

Джо Боб рос неуправляемым ребенком. В приюте. он постоянно искал неприятностей, независимо от того, в каком бы темном чулане они его не поджидали. До тринадцати лет мальчика переводили из одного приюта в другой, потом он огрызнулся в последний раз и ушел. Это произошло в 2005 году. Никто даже не предложил ему взять в дорогу бутербродов с ореховым маслом.

Спустя некоторое время ему стало четырнадцать, потом шестнадцать, восемнадцать… К тому времени он уже понял, что в этом мире главное, нарастил мускулы, прочел книги, изведал вкус дождя и на одной из дорог нашел цель жизни. Все правильно. Назад пути нет, и не о чем жалеть. А бутербродами своими подавитесь.

Джо Боб набросил на проволоку замыкающий кабель, оставив сзади большой кусок, чтобы можно было свободно ползти. Он вытащил из рюкзака тяжелые клещи и вырезал в, колючей проволоке отверстие в форме церковного окна. Потом забросил клещи в рюкзак, перебросил его через плечо и еще раз напомнил себе, что надо продумать систему ремней, чтобы громкоговоритель и рюкзак не путались.

Затем, опустившись на живот, он пролез через проволоку под током и оказался на территории. Университета Южной Калифорнии. В этом углу прожектора никогда не перекрещивались. Непредусмотренное слепое пятно. Он же прекрасно мог видеть часового на вышке слева. Тот просматривал территорию при помощи переносного радара. Джо Боб улыбнулся. Его смеситель передавал на дисплей очертания кошки.

Он зарывался в землю, по-лягушачьи отталкивался ногами, червем переползая слепое пятно на ничейной земле. На какой-то момент он попал в зону радара, но на экране возникло лишь мутное пятно. Полицейский не стал разбираться и перевел прибор на другой участок. Джо Боб бесшумно полз дальше. (Бакаут, железное дерево невозможно расколоть. Причина — в диагональном расположении тесных волокон. Бакаут — невероятно твердое дерево с исключительной плотностью в 1,333, благодаря чему оно тонет в воде. В его порах содержится да двадцати шести процентов резины, тягучей и маслянистой. Поэтому из него делали подшипники для двигателей первых океанских пароходов.) Джо Боб был железным деревом. Он мягко и бесшумно скользил в темноте.

Здание факультета естественных наук. На мраморных перемычках дверей выгравировано: «Эссо Холл», надпись светилась в тумане, плотно укутывающем землю. Джо Боб полз к цели, рассеянно посасывая дупло зуба, где застрял кусочек украденной и с удовольствием, съеденной курицы. Вокруг здания были вразброс вмонтированы пружины-ловушки. Прижимаясь к земле брюхом, Джо. Боб деликатно выписывал вокруг них замысловатые узоры. Добравшись до здания, он сел, откинулся на. стену и с треском расстегнул клапан рюкзака.

Пластик.

Устаревшая взрывчатка в век звуковых и туманных мин. И все равно эффективная. Он заложил заряды.

Затем Джо Боб подобрался к Зданию Тактики, Бактериологическим лабораториям, Центральному компьютерному корпусу и Оружейной. Заминировал все.

Потом отполз назад к забору, отстегнул мегафон и устроился так, чтобы силуэт его не был заметен на фоне едва посветлевшего на востоке неба. И взорвал заряды.

Первыми рванули лаборатории. Потолки и стены полетели в воздух, пламя всех оттенков ударило в небо. Затем содрогнулся и рухнул Компьютерный корпус, из-под обломков слышалось шипение и летели искры, словно в ускорителях продолжали уничтожаться отрицательные частицы. Затем почти одновременно со страшным грохотом осели Факультет естественных наук и Здание Тактики, во все стороны неслись штукатурка, пыль, перекрытия и куски оплавленного металла. Наконец серией мощных, неравномерных, но ритмичных взрывов взлетела на воздух Оружейная. Финалом явился мощный олимпийский взрыв, расцветивший ночь фейерверком звездных молний.

Все пылало, время от времени раздавался треск лопающегося стекла, в огне с криками метались студенты и охрана. Джо Боб поднес к губам мегафон, выставил громкость на максимум и прокричал свои требования:

— Вы называете это академическими свободами, вы, куча земляных червей! Вы считаете колючую проволоку и вооруженную охрану в классных комнатах дорогой к знаниям? Поднимайтесь, поганки! Нанесите удар за свободу!

Смеситель гудел, реагируя на радарные пробы, и посылал на экраны помехи, плохо различимые пятна, бугры — все подряд. Джо Боб продолжал кричать.

— Отбирайте у них оружие! — Голос его гремел как в судный день, перекрывая вопли людей, пытающихся спасти свое имущество, и поднимаясь над занимающимся рассветом. — Гоните войска с кампуса! Вспомните Джефферсона, он сказал: «Люди имеют то правительство, какое заслуживают!» Разве этого заслуживаете вы?

Гудение становилось громче, радары прощупывали участок со многих сторон. Поиск сужался. Скоро они его запеленгуют, во всяком случае приблизительно. Тогда за дело примутся спецкоманды.

— Гоните войска! Время еще есть! Если хоть один из вас до конца не одурачен, значит, есть шанс! Вы не одиноки! Мы представляем разветвленное, хорошо организованное движение сопротивления… присоединяйтесь… сносите казармы, взрывайте оружейные склады! Гоните фашистов! Свобода рядом! Бейтесь за нее, пока они растеряны! Бейте варков!

Спецкоманды были размещены по наиболее опасным для нападения секторам. Они ждали, пока совпадут показания радаров и обозначится сомнительный участок; тогда наступит их время. Смеситель перешел на непрерывное громкое гудение, и Джо Боб понял, что его накрыли. Он бросил громкоговоритель в рюкзак, с треском рванул застежку чехла на липучке и выхватил распылитель.

«Пора сматываться», — сказал он сам себе.

«Заткнись, — ответил он. — Бей варков!»

«Эй, завязывай! Я не хочу, чтобы меня пришили!»

«Испугался, маменькина курица?»

«Да, мне страшно. Если хочешь, чтобы тебе отстрелили задницу, на здоровье, только меня не втягивай!»

Внутренний диалог неожиданно оборвался. Справа сквозь вьюны пробирались, расстреливая все подряд, трое с распылителями. Но Джо Боб хорошо знал свое дело.

Заряды распылителей разнесли забор из колючей проволоки и выкосили все вокруг, не затронув лишь выкопанного Джо Бобом окопа. Он сдернул с проволоки замыкающий кабель и быстро запихал его в рюкзак. Потом стал отползать, паля поверх голов.

«А я думал, ты неплохой стрелок».

«Заткнись, черт бы тебя взял. Я промахнулся, вот и все».

«Промахнулся? Ну надо же! А мне показалось, ты испугался крови».

Скользить, скользить, скользить назад, грести руками и ногами, в любой момент может накрыть струя распылителя.

«Мы представляем разветвленное, хорошо организованное движение сопротивления…» — так он кричал в громкоговоритель. Он лгал. Он был один. Он был последним. И после него еще лет сто никого не будет.

Распылители в клочья рвали землю.

«Боюсь! Я не хочу, чтобы меня убили».

Вдруг наверху завис вертолет. Откуда-то послышался тихий, хнычущий звук, и в голове снова пронеслось слово: «боюсь!»

Овраг. Скорее в овраг!

Он упал на спину. Поросший травой склон скрывал его от вертушки, зато перед варками он стал беспомощен. Джо Боб глубоко вздохнул, облизал пересохшие губы. Он ждал. Вертолет тяжело дрожал, разворачиваясь для атаки. Джо Боб установил приклад распылителя на край оврага и дал в небо длинную очередь, стараясь предугадать направление полета. Машина влетала в струю огня. Первые заряды пришлись на нос, мгновенно исковеркав поверхность. По всей вертушке заметались молнии и вихри электрической энергии. Они закрыли вид в иллюминаторах, ослепили пилота и стрелка. Снаряды распылителя замкнули на себя электрическое поле вертолета, протекли внутрь и ударили в боекомплект. Внутри вертолета прогремел взрыв. Обломки исковерканного металла, до сих пор мерцающие энергией распылителя, дождем посыпались на кампус. Варки бросились на землю, спасаясь от смертоносной шрапнели.

В воздухе еще стоял грохот смерти, а Джо Боб Хики уже несся по оврагу, дальше в лес, пока не стал недосягаем.

Это говорилось раньше, об этом будут говорить в дальнейшем, но никто не выразит эту мысль так человечно и просто, как Торо: «Тот лучше всего служит государству, кто больше других ему противостоит».

(Ацетат алюминия, сложное химическое вещество, в виде природной соли Аl(С2НзО2)3 — белый, растворимый в воде порошок, применяющийся в медицине в качестве антисептика и вяжущего средства. В форме основной соли — белый кристаллический нерастворимый в воде порошок, использующийся в текстильной промышленности как водонепроницаемый и огнеупорный компонент, а также как протрава. Протрава может применяться по-разному, чаще всего с ее помощью приклеивают к поверхности золотые или серебряные листья либо вытравливают узор при гравировке.)

Джо Боб Хики как ацетат алюминия. Протрава. Кислота, выедающая ржавчину.

Ночью ему стало невыносимо больно. Догорающие руины университета остались далеко позади… Он спотыкаясь брел, под гигантскими опорами континентальной воздушной железной дороги. Падал, поднимался и падал снова. Брел глубже в ущелье, в густые заросли, к запаху гнилого ручья. Чьи-то руки нашли его в темноте и перевернули лицом вверх. Блеснул свет, и голос произнес:

— Он весь в крови.

Другой, хриплый и грубый, ответил:

— У него распылитель.

— Не трогайте его, идем, — сказал третий голос, но первый снова произнес:

— Он весь в крови.

Ярко полыхнул огонек сигары, потом ее затушили, и все погрузилось во тьму.

Джо Боб испытывал невыносимую боль. Как долго это длилось, он не помнил, но понимал, что давно. Потом он открыл глаза и увидел пляшущие огоньки костра. Его прислонили к стволу сумаха. Откуда-то, ему показалось прямо из костра, протянулась рука, и голос, который он уже слышал, сказал:

— На, попей.

Губ его коснулась пластиковая бутылка с чем-то горячим; другая рука, которой он не видел, мягко приподняла его голову, и он попил. Больше всего варево походило на травяной суп.

Но ему стало лучше.

— Я тебя уколол из шприца в твоем рюкзаке. Тебя здорово зацепили, приятель. Аккурат в спину. И кровь из тебя хлестала. Но заживает вроде хорошо. Классный шприц.

Джо Боб снова уснул. На этот раз легче.

Позже, когда стало прохладнее и мягче, он проснулся снова. Костер погас. Светало. Неужели… это другой рассвет? Неужели он бежал от варков целый день? Наверное, так. Рассвет… Когда он лежал под колючей проволокой, готовясь взорвать университет, тоже светало. Это он помнил. И взрывы. И спецкоманду. И вертолет. И… О падающих с неба обугленных кусках вспоминать не хотелось. Он помнил, что многие обломки продолжали искриться энергией распылителя.

Бег. Целый день и еще ночь. Потом пришла боль. Страшная боль… Он попробовал пошевелиться и почувствовал кровоточащий рубец в спине — не иначе, зацепило обломком вертолета…. Но он все равно бежал. И вот он здесь, в другом месте. Где? Сквозь деревья пробивается слабый свет.

Он оглядел поляну. Под одеялами очертания людей. Полдюжины, нет, семеро. Костер превратился в уголья. У него не было сил пошевелиться. Джо Боб ждал дня.

Первым проснулся старик с грязной трехдневной щетиной и вареным яйцом вместо глаза. Он подошел к Джо Бобу и уставился ему в лицо. Джо Боб притворился спящим. Старик поправил на нем одеяло и занялся затухающим костром.

Когда костер разгорелся, из одеял выкатились еще двое. Один из проснувшихся был высоким, с крюком вместо руки, второй тоже оказался стариком. Он спал совершенно голым. Тело его не имело волос, кожа была розового цвета и на вид очень нежная. Выглядел он нелепо: голова старика на теле младенца.

Из оставшихся четверых нормальным Джо Бобу показался один; позже выяснилось, что этот человек не может говорить. Потом он увидел горбуна с пластиковым наплывом на спине. Наплыв мигал и изменял цвет в зависимости от настроения хозяина. Среди бродяг был чернокожий, с лицом, наполовину сожженным распылителем, от чего казалось, что он постоянно прячется в тень. Была женщина лет сорока или семидесяти. Кисти рук и щиколотки она замотала широкими повязками, суставы противоестественно вывернулись.

Джо Боб незаметно наблюдал, как, максимально экономя воду, они умывались из грелки. К покрытой слизью воде из ручья, белым картофельным червем пересекавшего поляну, старались не прикасаться. Старик с яйцом на глазу подошел к Джо Бобу и прикоснулся ладонью к его щеке. Джо Боб открыл глаза.

— Температуры нет. Доброе утро.

— Спасибо, — выговорил Джо Боб. Во рту все пересохло.

— Как насчет чашечки кофе? — Старик улыбнулся. Некоторых зубов не хватало.

Джо Боб с трудом кивнул:

— Вы сможете меня приподнять?

— Уолтер, Марти! — крикнул старик.

К ним подошли не умеющий говорить и черный, с лицом, наполовину высеченным из слоновой кости. Они осторожно посадили Джо Боба. Спина болела невыносимо, кроме того, от сна на холодной земле ломило все тело. Старик протянул Джо Бобу пластиковую молочную бутылку, наполовину наполненную кофе.

— Сливок и сахара нет, извини.

Джо Боб благодарно улыбнулся и выпил. Кофе был горячий и вкусный. Он почувствовал, как тепло вливается в капилляры.

— Где я? Как называется это место?

— Невада, — пробурчала подошедшая женщина. На ней был обрезанный на икрах сельскохозяйственный комбинезон, прихваченный на плечах скрепками.

— Где именно в Неваде? — спросил Джо Боб.

— Милях в десяти от Тонопа.

— Вы мне помогли, спасибо.

— Ничего особого мы не сделали. Проходили мимо, вот и все. И вообще меня нервирует близость железной дороги.

— Почему? — Джо Боб поднял голову. Вверху проходила воздушная железная дорога, наименее впечатляющее детище Паоло Солери. Но и от него захватывало Дух. Гигантские пилоны высотой в одну восьмую мили на распластанных лапах уносили к горизонту железнодорожное полотно.

— Кампания не унимается. Прочесывают всю округу. Ищут саботажников. Нам совсем не светит, если «быки» решат, что это мы.

Джо Боб заволновался. Смертные приговоры выносились исключительно патриотам. Можно было изнасиловать ребенка, убить нескольких женщин, выбить мозги у старика в лавке, и это сходило с рук. Но за антигосударственную деятельность карали беспощадно. Вспомнился Грэг, убитый в камере приговоренных к смерти. Его забил тюремным стулом на трех ножках подонок, который обстрелял из распылителя толпу людей, пытаясь скрыться с места неудавшегося ограбления…

— Быки? — переспросил Джо Боб.

— Сколько ты в бегах, приятель? — поинтересовался неправдоподобно высокий человек с крюком вместо руки.

— Быки. Войска. Самого.

Старик засмеялся и похлопал высокого по плечу.

— Откуда ему знать эти слова? Он слишком молод. Это наши слова. Теперь их называют…

— Варки? — неуверенно предположил Джо Боб.

— Да, варки. Кстати, знаешь, откуда пошло это слово?

Джо Боб покачал головой.

Старик присел и заговорил, словно обращаясь к детям. Остальные устроились поудобнее и принялись слушать.

— Слово пришло из датского языка африкаанс, оно произносилось как аардварк. Так называли земляных свиней. А потом стали говорить просто варк.

Старик рассказывал о своей молодости, о событиях далеких лет, когда страна была свежее. Джо Боб слушал. Про то, как старик получил вместо глаза вареное яйцо в государственной поликлинике, там же, где Полу достался его крюк, Уолтер оставил язык, а Марти обработали кислотой, и половина его лица стала белой. Затем речь зашла о подавленном восстании, после которого всем стало легче, даже таким бродягам, как они.

Старик; называл повстанцев слепцами, но Джо Боб знал, что к нему это не относится. Он знал и другое: лучше не стало.

— Ты умеешь играть в «Монополию»? — спросил старик.

Пластиковый купол горбуна заискрил мягкими тонами, из свертка появилось на свет потрепанное картонное поле. Затем Джо Бобу объяснили правила игры. Он быстро продулся. Накапливание собственности казалось ему пустой тратой времени. Он пробовал завести разговор о происходящем в Америке: о закрытии треста «Пентагон», о роспуске Верховного Суда, о том, что колледжи стали готовить специалистов исключительно для корпораций, о создании в Денвере Центрального компьютерного банка, где на случай внезапного ареста собрана информация обо всех и каждом… Они все это знали, но не считали неправильным, были уверены, что таким образом государство защищается от саботажников, то есть сохраняет страну в прежнем, добром виде.

— Мне надо идти, — произнес наконец Джо Боб. — Спасибо за помощь.

Он испытывал смешанные чувства: благодарность и ненависть.

Они не предложили ему остаться. Он и не ожидал.

Джо Боб побрел по булыжному откосу, остановился в тени воздушной железной дороги, протянувшейся от побережья до побережья, и поднял голову. Конструкция казалась легкой и невесомой, будто парящей в воздухе. Но он знал, что она прочно вмонтирована в землю, глубоко в землю, через каждую десятую часть мили. Она только казалась свободной, потому что такой хотел ее видеть Солери. Искусство — это не реальность. Это кажущаяся реальность.

Джо Боб повернул на восток. Не имея перед собой конкретной цели, он решил идти наугад. Пока не прогремит гром в очередном темном чулане.

Вручение дипломов в государственном университете штата Нью-Йорк в Буффало считалось делом серьезным. Безопасность обеспечивали варки, полиция, войска и, как добавил про себя с крыши Джо Боб, «быки».

Выпускников разделили на группы по четыре человека и развели по кабинкам с пластиковыми стенами. Они могли беспрепятственно наслаждаться транслируемой по телевидению приветственной речью Президента-Учетчика, но воспрепятствовать самой церемонии было невозможно. (Ходили слухи о возможных беспорядках, на доске объявлений в кампусе даже вывесили отксерокопированную листовку.)

Джо Боб осматривал местность в театральный бинокль, стараясь выявить переодетых охранников.

Статус и ученые степени преподавателей легко определялись по размеру, вооружению и модели роботов-охранников, тихонько гудящих чуть справа и сверху от каждого администратора и профессора. Джо Боба интересовала модель «Диктограф-2013», с распылителем и соплами-разбрызгивателями. Последняя модель… Президент-Учетчик.

Самая совершенная модель внизу была 2007. Это означало, что присутствовали лишь помощники преподавателей и ассистенты. А это, в свою очередь, означало, что церемония транслируется из здания Рекламы.

Он перебежал по крыше в оружейную башню. Охранник по-прежнему спал, укутанный в спинекс. Джо Боб взглянул на покрытую серебряной паутиной мумию. Когда охранника обнаружат, его обольют растворителем. Джо Боб оставил свободным нос. Дышать человек мог.

«Великий убийца!»

«Заткнись!»

«Тоже мне, коммандос!»

«Сказал тебе, заткнись!»

Он влез в комбинезон охранника, разгладил и вытянул рукава так, чтобы скрыть широкие плечи. Затем, волоча за собой рюкзак, спустился по винтовой лестнице в здание Рекламы. Варков внутри не было видно. Все дежурили по периметру, на день вручения дипломов всегда объявлялась повышенная готовность.

Джо Боб спускался на нижние уровни отопительной системы. Июнь, на улице стояла жара. Отопление было отключено, кондиционеры поддерживали приятную прохладу. Он нашел схему трубопровода и пальцем проследил путь к нужному помещению. Предстоял длинный вертикальный спуск. Очень длинный…

Двадцать… помнишь правило, ставшее законом, согласно которому запрещено обсуждать в классной комнате что-либо не относящееся к изучаемому в данный момент материалу… Девятнадцать… помнишь занятие по современному искусству, на котором кто-то задал вопрос об использовании высокого искусства в целях, революционной пропаганды… восемнадцать… и как ты начал спрашивать профессора о «Гернике» Пикассо, какое потребовалось мужество, чтобы изобразить ужасы войны… Семнадцать… и как профессор забыл об упомянутом правиле и рассказал о фреске Диего Ривьеры в Рокфеллер-центре, приобретенной семьей Рокфеллеров… Шестнадцать… и как, после того как фреска была завершена, Ривьера вписал в нее портрет Ленина, а Нельсон Рокфеллер потребовал, чтобы поверх было написано другое лицо, а Ривьера отказался… Пятнадцать… и Рокфеллер уничтожил всю фреску… Четырнадцать… и спустя десять минут после начала дискуссии Учетчик приказал арестовать профессора… Тринадцать… помнишь день, когда трест «Пентагон» предоставил средства для постройки нового стадиона взамен Факультета Теории Игр, который переоборудовали в Здание Тактики и переименовали в Ньюмэн-холл… Двенадцать… и день, когда ты записывался в класс, и тебя пропустили через Центральный компьютер, и выяснили все детали, и заставили подписать Клятву верности студента… Одиннадцать… а потом провели рейд по подвалу… Десять… и нашли тебя, Грэга, Терри и Кэтрин… Девять… Они не дали вам шанса выбраться наружу и заполнили подвал газом… Восемь… Терри застрелили в рот, а Кэтрин… Семь… а Кэтрин… Шесть… а Кэтрин… Пять… умерла, свернувшись калачиком, как ребенок на диване… Четыре… а они вошли и прострелили дверь изнутри, чтобы можно было подумать, что ты отстреливался… Три… и арестовали тебя и Грэга, надели наручники и выбивали признания, а ты сбежал… Один.

Он выглядывал через решетку. Студия. Ничего особенного. Телекамеры, приборы, и они — жирные, напудренные и самодовольные. Роботы крутятся за их спинами, крутятся, крутятся, крутятся.

«Вот теперь мы узнаем, на самом ли деле ты крутой».

«Не зли меня».

«Теперь-то точно придется кого-нибудь убить».

«Я сам знаю, что мне придется делать».

«Посмотрим, как твои разглагольствования о мире уживаются с бойней».

«Пошел ты!»

«Хладнокровной, так, кажется, принято говорить?»

«Я сумею».

«Еще бы!.. Меня просто тошнит от тебя».

«Я смогу. Я это сделаю. Надо».

«Ну так делай».

Студия была переполнена представителями администрации, техниками и вооруженной до зубов полицией, следящей за тем, чтобы со стороны выпускников не было провокаций. На студенческой гауптвахте, в семидесяти футах под оружейной, томились одиннадцать студентов. Их содержали в режиме наибольшей безопасности: крошечные камеры, где нельзя даже нормально сесть, а можно лишь скорчиться, как бушмен.

Роботы внимательно следили за обстановкой, в любую минуту готовые открыть огонь. В этих условиях о нападении на Президента-Учетчика нечего было и думать. Но существовал способ отключить роботов. Его придумал в Дартмаусе Вендель. Впоследствии он поплатился за это жизнью. Но способ остался.

«Если погибнет человек».

«Варк. Если погибнет варк».

«Они умирают точно так же».

Джо Боб перестал обращать внимание на диалог — толку не было. И никогда не было, все время одно и то же. Он лег на живот, сжимая в руках распылитель, расставил ноги, вывернул ступни и упер приклад в плечо. Сосредоточившись, ясно увидел, что должно произойти в следующие секунды. Он выстрелит в охранника, стоявшего рядом с оператором. Тот упадет, а роботы засуетятся, и в этот момент он завалит одного из них. Произойдет замыкание, робот выстрелит, остальные тоже начнут палить, и тогда в общей суматохе он выбьет ногой решетку, прыгнет вниз и захватит Президента-Учетчика. Если повезет. А потом постарается обменять его на тех одиннадцать.

«Повезет? Да ты подохнешь!»

«Значит, подохну. Все погибают. И я погибну. Все равно. Я устал».

«Слова, слова… Любишь ты красиво говорить».

Он вдруг вспомнил все, что кричал в громкоговоритель. Как это устарело! Пришло время решительных действий. Палец на курке напрягся.

Момент света не кончался.

Свет становился ярче.

Вся студия была залита золотым, ослепительным сиянием. Он моргнул, отбросил распылитель и понял, что золотой свет рядом, в трубе, свет обволакивал его, согревал и становился все ярче и ярче. Джо Боб захотел вдохнуть и не смог. Голова задрожала, заломило виски. Промелькнула мысль: а не роботы ли это? Может быть, его вычислили и напустили в трубу тумана, тепловых лучей, применили неизвестное ему оружие. Наконец все потонуло в ослепительном золотом блеске, подобного которому Джо Бобу видеть не приходилось. Даже ребенком, в зимнем пшеничном поле, когда он лежал на спине и смотрел на солнце, прикидывая, сколько он еще выдержит. Почему он всегда старался перетерпеть боль? Кому он все время доказывал? А сейчас было еще ярче.

Кто я и куда иду?

Кто он: бесчисленное скопление атомов, вырванных и закрученных в страшном вихре, что несся по золотому туннелю, проложенному в шафрановом пространстве и охровом времени.

Куда он шел?

Джо Боб Хики проснулся и среди множества обрушившихся на него ощущений выделил покачивание. На бесконечной волне воздуха или воды, туда-сюда, как маятник, отчего даже мутило. Сквозь сомкнутые веки просачивался золотой свет. И звуки: высокие музыкальные ноты, обрывающиеся прежде, чем он успевал их расслышать. Джо Боб открыл глаза. Он лежал на спине, на мягкой подстилке. Повернув голову, он увидел лежащие рядом рупор и рюкзак. Распылителя не было. Он посмотрел вверх и увидел решетку. Золотые прутья сходились в купол. Эффект собора над головой.

Он медленно поднялся на колени. Тошнота не отпускала. Да, решетка.

Встав, он ощутил покачивание сильнее. Сделав три шага, оказался на краю мягкой подстилки. Она была встроена в пол — огромный, круглый пласт мягкого вещества серого цвета. Он шагнул на твердый пол… клетки.

Это и была клетка.

Он подошел к решеткам и выглянул наружу.

В пятидесяти футах внизу находилась улица. По ней в запряженных крошечными человечками повозках ездили огромные существа в форме лампочек. Время от времени они хлестали кнутом маленьких синих людей, и те тащили повозки быстрее. Он долго стоял и смотрел.

Затем Джо Боб Хики вернулся на подстилку, лег и постарался уснуть.

За последующие дни он узнал, что здесь хорошо кормят и умеют контролировать погоду. Если начинался дождь из энергетических пузырьков, происхождение которых оставалось неведомым, клетку его накрывал купол. Жарко никогда не было, ночами он не испытывал холода. Одежду у него забрали и тут же принесли новую. После этого она всегда оставалась чистой и свежей.

Он находился в ином мире. Это ему сообщили. Золотые люди-лампочки были правящим классом, маленькие синие человечки их обслуживали. Другой мир.

Джо Боб Хики наблюдал за жизнью улицы из качающейся клетки с высоты пятидесяти футов. Отсюда он мог видеть все. Он хорошо рассмотрел похожих на лампочки золотых правителей, но ему ни разу не удавалось взглянуть в глаза жалким крошечным слугам, поскольку те постоянно смотрели себе под ноги.

До сих пор было не ясно, как он здесь очутился. Зато ясно, что отсюда ему не выбраться.

Какую бы цель они ни преследовали, выхватив его, из родного пространства и времени, они не собирались причинять ему вреда. Он был существом в раскачивающейся клетке, в заточении, высоко над золотой улицей.

Вскоре после того как он осознал, что здесь придется провести остаток жизни, его искупали в густом желтом свете. Свет омыл его и согрел. Джо Боб уснул. А проснувшись, понял, что так хорошо он не чувствовал себя никогда. Мучительные боли от шрапнели исчезли. Рана полностью затянулась. Несмотря на странную, простую еду, которая появлялась в клетке, он ни разу не почувствовал необходимости помочиться или опорожнить кишечник. Он просто жил, ничего не желая, потому что ему ничего не хотелось.

«Да очнись же ты, ради Бога! Посмотри на себя!»

«Отстань. Мне хорошо».

Джо Боб Хики встал и подошел к решетке. Внизу на улице повозка золотой лампочки остановилась прямо под его клеткой. Синие люди кинулись надевать на себя упряжь, а существо-лампочка хлестало их плетью. Впервые с того момента как он попал сюда, Джо Боб увидел эту сцену так, как смотрел на вещи раньше. Несправедливость обожгла его, кровь застучала в висках, и он закричал. Золотое существо не унималось. Джо Боб огляделся в поисках чего-нибудь тяжелого. Потом схватил рупор, включил его и что было сил заорал, проклиная и угрожая чудовищу с кнутом. Существо подняло голову и уставилось на Джо Боба множеством серебряных глазок.

Джо Боб не мог остановиться. Он выкрикивал слова, которые говорил всегда. И тогда существо перестало стегать синих людей, они медленно потащили повозку, а оно пошло следом. Отойдя на значительное расстояние, чудовище снова забралось на платформу и подняло хлыст.

— Поднимайтесь, поганки! Боритесь за свободу!

Джо Боб кричал весь день, рупор разносил его голос, по городу, среди золотых зданий с окнами без стекол.

— Отбирайте хлысты! Разве этого вы заслуживаете? Еще не поздно! Пока хоть один из вас не покорился, есть шанс. Вы не одиноки! Мы представляем крупное, организованное движение…

«Они не слушают».

«Услышат».

«Никогда. Им все равно».

«Нет! Нет! Смотри! Видишь, они остановились?»

Джо Боб был прав. Внизу скапливались повозки, золотые существа-лампочки верещали противными голосами и вовсю хлестали себя кнутами… Вскоре затор рассосался, повозки скрылись из виду, и существа-лампочки принялись снова стегать синих.

У него на глазах они стенали и били себя. Вне поля его зрения они принимались за прежнее.

Джо Боб быстро это понял.

«Я — их совесть».

«Ты был последним, кого им удалось найти, вот и висишь здесь, взывая к их совести, а они бьют себя в грудь и стенают: «Я виноват, о, как я виноват» — и истязают свою плоть, а потом все идет как и раньше».

«Бессмысленно».

«Ты — тотем».

«Я — паяц».

Но выбор их был удачен. Лучшего не придумать.

Он всегда был молчаливым голосом, кричал о том, что надо прокричать, но не надо слышать, и сейчас он продолжал быть молчаливым голосом. День за днем они собирались внизу и вопили о своих грехах, после чего довольные расходились.

«Ты понимаешь, что с тобой сделал густой желтый свет?»

«Да».

«Знаешь, сколько ты проживешь, сколько времени будешь втолковывать, какие они мрази, сколько тебе еще качаться в этой клетке?»

«Да».

«И ты все равно это делаешь?»

«Да».

«Почему? Тебе что, нравится заниматься ерундой?»

«Это не ерунда».

«Ты же сам сказал, что так. Почему?»

«Потому что если я буду делать это вечно, то, может быть, в конце вечности мне позволят умереть».

(Черноголовый гонолек — самый хищный из африканских сорокопутов. По данным орнитологов, сорокопуты занимают среди воробьиных то же место, что ястребы и совы среди других отрядов. За повадку нанизывать добычу на шипы они снискали безжалостное прозвище «птицы-убийцы». Как и многие хищники, сорокопут часто убивает больше, чем может съесть, а когда есть возможность, убивает просто из радости убийства.)

Кругом золотой свет и осознание.

(Нередко можно встретить дерево с шипами или колючую проволоку, всю унизанную кузнечиками, саранчой, мышами или маленькими птицами. Подобным образом сорокопут готовится в период изобилия к трудным временам. Очень часто он забывает вернуться к своим припасам, и они медленно сохнут или загнивают.)

Джо Боб Хики, добыча мира, нанизанный сорокопутом на шип золотого света, и он же — брат сорокопуту.

(Большинство воробьиных обладают громкими мелодичными голосами и обнаруживают свое присутствие призывными трелями.)

Он снова повернулся к улице, поднял громкоговоритель и, как всегда одинокий, закричал:

— Джефферсон говорил…

С золотой улицы донесся вопль насекомых.

 

СТРАХ ПЕРЕД К

In Fear of К

© В. Гольдич, И. Оганесова,

перевод, 1997

Демоны, живущие внутри нас, хуже всех прочих. Время от времени, когда я пишу о безумии мужчин и женщин, которые жестоко обходятся друг с другом, меня пригвождают к позорному столбу те читатели, что не смогли уловить моего сожаления по поводу того, как мало мы думаем о себе. Они пишут и обвиняют меня в том, что я якобы выставляю себя более святым по сравнению с ними, отрицая наличие демонов внутри них самих. «Только не я!» — восклицают они и перечисляют свои добрые деяния. «И ты не лучше нас», — добавляют они. Как они правы. Те же фурии обитают и внутри меня. Но эти читатели, кажется, не могут понять, что мои отношения с человечеством основаны на любви-ненависти. Что я уважаю в людях благородство, храбрость и дружбу, а презираю насилие, трусость и жадность, которые большую часть времени управляют нашими поступками.

Я посмеиваюсь, наблюдая за бумажным тигром насилия на телевидении, тем самым, о котором кричат церковники-фундаменталисты и обслуживающие себя политиканы. Мы порицаем насилие, и все же наибольшее количество зрителей собирают фильмы и телесериалы, наиболее полно удовлетворяющую нашу жажду крови. Какие же мы все-таки двуличные и лицемерные существа.

Единственный страх — это демоны внутри нас.

А жизнь в страхе — жалкий способ существования.

В «Кто боится Вирджинии Вулф?» страха больше, чем в целом сезоне телевизионной жестокости.

А в одной супружеской ночи двух моих ближайших друзей физического насилия больше, чем происходит за ту же ночь на улицах Сан-Франциско. Этот рассказ — открытое письмо им. И в нем сказано: живите, не опасаясь К.

«Люди наиболее интересны именно тогда, когда ведут себя наиболее гадко».

Мужчина и женщина сидели в этой яме столько, сколько себя помнили; они множество раз это обсуждали, но ни один из них не мог припомнить времени, когда не находился в яме. Быть может, они были здесь всегда. Впрочем, это не имело значения.

Выбраться отсюда они все равно не могли.

Там, где они жили, гладкие стены зеленого стекла давали тусклый бледно-изумрудный свет; слишком слабый и нечеткий, чтобы можно было хоть что-нибудь разглядеть, и в то же время слишком яркий, чтобы спокойно спать. Это единственное доступное им помещение было идеально круглым, скользкие стены уходили куда-то вверх и исчезали в темноте. Если эти стены где-нибудь и кончались, добраться туда мужчина и женщина не могли. Они были пленниками, осужденными жить на дне колодца.

Помещение имело всего один выход — полукруглый туннель, на две головы выше Ноа, из него можно было попасть в лабиринт. Если Клаудиа делала два шага по туннелю и смотрела налево, она видела темный проход между скалами, следовавший вдоль внешней стены их жилища. Вправо отходил другой коридор, исчезавший в темноте. Прямо перед ней находились черные, таинственные входы в еще семь туннелей. Своды над головой были из темно-голубого камня с редкими яркими вкраплениями.

Однажды Клаудиа отважилась сделать несколько шагов по четвертому из семи туннелей и убедилась, что он довольно быстро разветвляется в трех направлениях. Очевидно, дальше лежал большой лабиринт. Бесконечная череда туннелей внутри туннелей внутри туннелей… Однако вовсе не уверенность в том, что из этого лабиринта невозможно выбраться, удерживала ее — или Ноа — от того, чтобы рискнуть туда войти. Заблудиться или даже умереть, пытаясь найти выход, было бы гораздо лучше, чем жить рядом с ненавистным соседом. Ни Клаудиа, ни Ноа не осмеливались сделать в сторону лабиринта больше двух шагов по куда более серьезной причине. В туннелях жило существо. К жил в туннелях.

Женщина и мужчина боялись К гораздо больше, чем презирали друг друга. Страх перед К был главным фактором их жизни. Они всегда знали этот страх. Ничто другое не занимало их мысли днем или ночью больше, чем страх перед К. К — невидимый мучитель, который свободно бродил по бесконечным туннелям, дожидаясь подходящего момента, чтобы убить их, пожрать, который постоянно присутствовал в мыслях. В страхах.

Клаудиа вытащила из отверстия-туннеля лист черного блестящего материала. На листе стояли металлические контейнеры с едой. Она вошла спиной вперед, упираясь босыми ступнями в пол и с трудом справляясь с тяжелым грузом.

— Мог бы и помочь, — бросила Клаудиа через плечо.

Ноа оторвался от своего занятия. Посмотрел на женщину, а потом снова принялся наматывать пропитанные маслом тряпки на очередной факел.

— Перестань меня игнорировать, сукин ты сын. Помоги!

Ноа крепко натянул тряпку — так, что материал слегка порвался, — завязал конец, но взгляда больше поднимать не стал. Клаудиа подождала несколько долгих мгновений в надежде, что он отложит работу и поможет ей, но Ноа взялся за другой факел, выбрал новую тряпку и вернулся к прежнему занятию.

Лицо Клаудии напряглось, потом расслабилось, и она негромко произнесла:

— Я попросила тебя помочь только потому, что услышала К в правом туннеле.

Ноа резко повернул голову, моментально вскочил на ноги и схватился за конец листа. Одним резким рывком втащил уставленный контейнерами лист в самый центр убежища. Не говоря ни слова, склонился над оружейным складом и вытащил длинный металлический прут, с конца которого свисало нечто, напоминающее пропеллер с шестью заточенными лопастями. С легкостью, которая приобретается долгими часами тренировок, Ноа вставил прут в замысловатый механизм на треноге, стоящий у стены. В результате шест с пропеллером на конце высунулся из выхода в пещеру.

— Помоги с насосом, — попросил Ноа, вытаскивая генератор из груды оборудования — тяжелый, с ручным приводом. Ноа подсоединил генератор к концу металлического прута и принялся отчаянно крутить ручки, пока генератор не ожил. Ноа все быстрее и быстрее крутил ручки, пропеллер начал вращаться, и вскоре перед входом в пещеру возник круг сверкающей стали. С лопастей слетали искры. Всякий, кто попытался бы ступить в этот вращающийся круг, был бы в одно мгновение рассечен на части.

— Я же сказал, черт возьми, помоги мне!

Женщина не обращала на него ни малейшего внимания.

Ноа продолжал яростно вращать ручки; затем наморщил лоб и замедлил движения. Через некоторое время лопасти пропеллера стали вращаться не так быстро. Наконец Ноа остановился, искры погасли, и пропеллер опустился. Мужчина повернулся к женщине, которая злобно ухмылялась.

— Спасибо за помощь, ублюдок, — с довольным видом сказала Клаудиа и еще раз улыбнулась.

Он начал было подниматься, левая рука сжалась в кулак; она заметила его движение, быстро отступила к складу оружия и схватила дубинку, сделанную из восьмигранного обломка зеленого стекла и усыпанную острыми шипами.

— Я думаю, тебе не хочется попробовать этой штуки, — негромко проговорила женщина.

Ноа отступил за треногу генератора.

— Мог бы и сообразить, — пробормотал он. — Ведь я не слышал песни.

— Ты многое мог бы сообразить: например, как выбраться отсюда. Но ты ни на что не годен!

Клаудиа бросила дубинку на груду оружия и вернулась к контейнерам с провизией. Взяв по одному в руку, она сделала два шага в сторону заметно уменьшившейся пирамиды с запасами продовольствия, построенной в задней части комнаты, когда Ноа выскочил из-за генератора и преградил ей дорогу. В следующее мгновение он выбросил вперед левый кулак, который угодил Клаудии прямо в живот. Женщина отступила назад и выронила контейнеры. Затем попыталась отскочить в сторону, но удар получился таким сильным, что ей пришлось согнуться. Ноа преследовал ее, злобно сощурив глаза; Клаудиа старалась держаться от него подальше, однако он оттеснял ее к плетеным матрасам с грубыми одеялами, где располагалась их спальня. Боль в животе не давала ей выпрямиться и занять боевую стойку. Неожиданно Ноа бросился на нее, она резко повернулась, пытаясь избежать столкновения; ее ноги запутались в одеялах, и Клаудиа упала. Когда же Ноа попытался лягнуть ее, она швырнула в него несколько одеял; выпутываясь, ему пришлось потерять несколько секунд.

С неожиданной ловкостью Клаудиа откатилась в сторону и вскочила на ноги. В тот момент когда Ноа наконец отбросил одеяла, она сделала короткий прыжок и ногой нанесла точно рассчитанный удар ему в лицо.

Широко раскинув руки, Ноа отлетел назад, ударился о стену и соскользнул вниз. Он был оглушен, медленно опустился на пол и бессмысленно уставился на Клаудию.

— Вздремни немного, — предложила она. — Я разбужу тебя, когда будет готов обед.

С этими словами женщина отвернулась и направилась к контейнеру с продуктами.

Оно оставило пищу. А потом принялось ждать. Ему хотелось напиться. Однако стены зеленого стекла встали между ними. Его жажду было невозможно утолить. Оно подобралось поближе. И стало пить, но не могло напиться. Оно даже начало постанывать, так сильна была жажда.

— Интересно, откуда берется еда? — сказала Клаудиа.

— Тебя это всегда интересовало. Еда просто появляется, и все. Перестань говорить об одном и том же. — Ноа вытащил теплый кусочек какой-то пищи из маленького контейнера и засунул в рот. — На сей раз что-то резиновое.

— Ну о чем же еще мне с тобой разговаривать, если не об этом?.. Как твой рот?

Ноа коснулся рассеченной губы:

— Болит.

Клаудиа рассмеялась:

— Однако не видно, чтобы это мешало тебе набивать брюхо.

— Мне нужно быть сильным. К скоро снова появится; я чувствую.

Клаудиа встала и принялась кружить по комнате против часовой стрелки. Она всегда так ходила. Он же неизменно двигался по часовой стрелке.

— Ты действуешь мне на нервы, — заявил Ноа, не поднимая головы. — Не можешь посидеть хотя бы до тех пор, пока я не закончу есть?

— Твоя сила, — бросила Клаудиа, не останавливаясь. — Это просто потрясающе!.. Что помогло тебе спасти шкуру в прошлый раз? Твоя сила. Ты прав, Ноа, продолжай в том же духе, тогда у тебя будет достаточно сил, чтобы взвыть, умоляя о помощи, а потом как следует поплакать. — Она так и не остановилась. — Сила, — еще раз пробормотала она тихонько.

— Послушай, черт возьми, если тебе здесь не нравится, почему бы тебе не взять и не уйти отсюда? Там целый мир туннелей. Выбери любой и шагай.

Клаудиа остановилась прямо перед ним, положив сжатые в кулаки руки на бедра, ее лицо раскраснелось. Ноа продолжал есть.

— Нет, ты уходи отсюда! Ты ведь у нас «сильный»! Возьми факелы, свои дурацкие факелы — ты возишься с ними с тех самых пор, как я себя помню, — возьми свои проклятые штуки и отправляйся в туннели, может, найдешь из них выход! — Ее трясло от ярости.

И тут они услышали песнь.

Звук доносился откуда-то из темноты. Он то усиливался, то ослабевал — сначала вдалеке, потом ближе, усиливался и ослабевал в определенном ритме, всякий раз становясь все громче, отчего по коже пленников побежали мурашки, а волосы встали дыбом. Они не могли пошевелиться; мощь, сдерживающие узы, невидимая паутина звука заставляли их оставаться на месте. У звуков не было названия. Ноа и Клаудиа постоянно находились в этом убежище, им не с чем было их связать. Они были прикованы к зеленым стенам одной только угрозой, звучавшей в песни, песни-песни, которой они никак не могли дать имя — разве что пронзительный вопль рассекающих воздух рептилий.

К приближался.

Резко, словно высвобождаясь из зыбучих песков, мужчина и женщина заметались по своему убежищу, а песнь, стремительно приближаясь, становилась все громче.

Оно питалось их взаимной ненавистью и страхом. Темный водоем густой кипящей жидкости. Бездонный, никогда не пересыхающий. Оно припадало, к нему, пыталось утолить жажду, но никак не могло насытиться.

Лабиринт не всегда был его пристанищем. Оно пришло издалека, из иного лабиринта; оно не понимало, как ему удалось попасть сюда. Существовало множество вещей, недоступных его пониманию; до него доходили лишь смутные оттенки смысла, но постоянно мучила всепоглощающая жажда. Как оно попало из одного места в другое, существо не понимало, однако знало, что никогда не сможет вернуться, поэтому существо было печальным, ощущало себя одиноким и потерянным… И начало голодать. Потом, совершенно случайно, существо натолкнулось на них, и тогда, спрятавшись в тень, принялось наблюдать, утоляя жажду. Оно поработило их, потом построило для них дом, и с тех пор они существовали вместе, в странном симбиозе. Существо не желало им вреда, но как раз об этом они>никогда не должны были узнать. Потому что, если бы это произошло, они перестали бы кормить его, и существо погибло бы. Плача от нестерпимой жажды, оно периодически приходило к ним, и тогда их ужас и взаимное отвращение приносили сытость. Временами существо насылало на них сновидения; постепенно они начали называть его К — такова была их интерпретация его сути. А потом существо и само начало называть себя К. Но время шло, и его нужда в них росла; ему требовалось ощущать то, что чувствовали она; и оно шло к ним, томимое страшной жаждой.

— Там, во втором туннеле. Свет…

— Ради Бога, Ноа, твои ножи его не остановят, нужно разложить липучки.

Ноа вращал рукоятки все быстрее и быстрее, на конце стального прута вертелись ножи, в разные стороны летели искры, круг сверкающей стали закрывал вход в убежище. Ноа даже решил, что ножи сделаны не из жести; ему казалось, он вспомнил: жесть не проводит электричество, однако уверен не был.

— Он переступит через липучки, — сказал, тяжело дыша, Ноа. — А сквозь это не пройдет.

— А что, если у него нет плоти? Если он из газа, или света, или воздуха?

— Невозможно. В противном случае нам бы уже давно пришел конец. Помоги! У меня устали руки.

Он в последний раз отчаянно налег на рукоятки, а потом отскочил в сторону. Клаудиа быстро заняла его место, и устройство продолжало вращаться с прежней скоростью.

Ноа подошел к огромной горе палок, обмотанных тряпками, и зажег одну при помощи пламени, постоянно горевшего в старом контейнере. Тряпки были пропитаны какой-то горючей жидкостью — через равные промежутки времени они находили новые контейнеры с этой жидкостью, которые кто-то оставлял вместе с другими припасами возле их жилища. Факел запылал желто-голубым пламенем, и Ноа встал сразу возле входа, за сверкающим кругом вращающихся лезвий. К был где-то поблизости.

В глубине туннеля мерцал свет, постепенно приближаясь к ним, наподобие огненного шара.

— Вот он! — крикнул Ноа.

Теперь песнь заглушала все, чудовищным громом звучала в ушах. В ней смешивались боль, голод и что-то еще: невыразимая мелодия безымянного языка, словно нечто невиданное, пыталось научиться говорить при помощи голосовых связок, вовсе не предназначенных для того, чтобы произносить слова.

К бросился к ним.

Они взвыли, потому что не могли удержаться. Что-то огромное, пылающее и бесформенное мчалось к ним из туннеля, обжигая глаза, так что мужчине и женщине пришлось зажмуриться. Им не удалось увидеть К — они никогда его не видели. Ножи вращались, Клаудиа крутила рукоятки все быстрее и быстрее — страх удвоил ее силы, в горле, не давая дышать, стоял соленый ком. В этот миг не было ничего, кроме страха, беспредельного ужаса… вот сейчас, сейчас отвратительное существо из второго туннеля набросится на них!

К врезался во вращающиеся ножи, и в одно бесконечное мгновение, когда вертеть рукоятки стало труднее, словно что-то и в самом деле попало между лопастями клинков, раздался вопль безысходной ярости и боли, Ноа метнул пылающий факел через ножи, в самый центр пульсирующего светового пятна, окружавшего К. Свет вспыхнул, точно занялось сухое дерево, воющий стон стал стихать, мерцающее сияние, окружавшее существо, быстро исчезло во втором туннеле.

К ушел.

Наверное, в миллионный раз с тех пор, как они оказались в своем зеленом убежище, им удалось спастись.

Ноги больше не держали Клаудию, и она опустилась на зеленое стекло пола. На спину — темные волосы, длинные и густые, образовали подушку у нее под головой. Страх удалялся; сухие рыдания женщины вскоре перешли в тихий плач. В бессильном молчании она из стороны в сторону мотала головой: этому нет конца, ужас продолжается и продолжается, без всякой надежды на облегчение.

Она тихо плакала от отчаяния и пережитого страха. Ноа сидел, прислонившись спиной к стене, и тупо смотрел в пустоту. Его руки мелко дрожали. Он снова и снова облизывал губы. Во рту так пересохло, что трудно было даже сглотнуть. Ему вдруг показалось, будто убежище становится меньше. Когда последние отголоски песни стихли во мраке, Ноа захотелось бежать. Но отсюда некуда бежать. Он здесь пленник… всегда здесь. И останется пленником. Ему не дано познать мир, освобождение, надежду.

Он слышал, что Клаудиа плачет. И на четвереньках подполз к ней. Она почувствовала прикосновение его тела и слепо потянулась навстречу. Они обнялись и продолжали лежать на теплом полу зеленого стекла, пытаясь найти друг в друге защиту от окружающего мрака.

Некоторое время спустя, как обычно, они занялись любовью, и это помогло им успокоиться.

Смутно, еще не до конца всё осмыслив, существо поняло, что сделало ошибку, когда подарило им ножи и штуку, которую они называли генератор. Оно лишилось больших кусков своего тела, которые, истекая темной жидкостью, остались лежать у входа в убежище. Существо просто реагировало на мысли, желания, и, хотя не понимало, зачем мужчине и женщине нужен этот механизм, оно тем не менее принесло им его. Они были связаны друг с другом. Нерасторжимо. Вечно. Ему следовало давать им все, в чем они нуждались, все, кроме свободы. Потому что их свобода принесла бы существу смерть, а ненависть и страх дарили ему жизнь. Теперь оно лежало, пульсируя, в темном туннеле, окружавший, его ореол света заметно потускнел. Ему было невыносимо больно. Оно даже не могло скулить от голода, издавая вопль рассекающих воздух рептилий. Просто лежало скорчившись и думало о том далеком, навеки утраченном месте с иными цветами и ласкающим тело теплом. И оно по-прежнему хотело есть. Очень. Гораздо больше, чем когда-либо раньше.

— Я намерен найти отсюда выход, — заявил Ноа. — Потому что больше не могу это терпеть.

— Ты говоришь так всякий раз, когда приходит К. Потом бесконечно долго возишься со своими факелами, делаешь один шаг из нашего убежища, темнота наводит на тебя ужас, и ты возвращаешься назад. С дурацкими оправданиями — мол, время сейчас неподходящее.

— На этот раз я действительно уйду.

— Ты умрешь.

— А тебе-то, черт возьми, какое дело?

— Меня это беспокоит только потому, что мне будет трудно отбиваться от него, если ты погибнешь — никакой другой причины нет. Я презираю тебя, твою слабость, злобу, бесчувственность и глупость… Но без тебя мне не выжить.

, Он бросил на нее тот обиженный взгляд, который она ненавидела всеми силами души — уж лучше бы он скалил зубы от ярости.

— Я должен найти выход, — очень тихо проговорил Ноа.

Они долго молчали. Если бы они могли видеть луну, или солнце, или звезды, или сумерки, или зарю, или свет, или отсутствие света, можно было бы предположить, что прошли дни. Им нечего было сказать друг другу. Им всегда было нечего сказать друг другу. Они знали все, что дано знать о другом человеке, и не было ничего в каждом из них, что не вызывало бы у другого отвращения.

Они нашли большие куски плоти К на полу и стенах возле убежища. Увидели светящийся след, словно его оставил слизняк, уползший в темноту второго туннеля. И тогда они поняли, что ранили К. Впервые с тех самых пор как они начали защищаться, им удалось причинить боль ему.

А потом, много времени спустя, они снова услышали песнь.

Гораздо раньше, чем ожидали. Время между нападениями стало короче. Кроме того, уже довольно долго перед входом в убежище перестали появляться продукты; они поняли, что ситуация начала меняться.

Вопль рассекающих воздух рептилий.

Ноа и Клаудиа привели в действие оборонительные приспособления, но свет теперь приближался гораздо медленнее, тусклый и неверный; они впервые смогли смотреть на него, не отводя глаз. А песнь перестала наводить ужас.

Прошло очень много времени, прежде чем К сумел добраться до их убежища.

Он подошел почти к самому входу. Теперь они разглядели его неясные очертания, окруженные нимбом света, когда он улегся на грубый каменный пол второго туннеля. Они больше его не боялись. И долго, молча, не говоря ни слова, не нападая, бывшие враги смотрели друг на друга.

К умер. Прямо там, во втором туннеле. Немного погодя свет вспыхнул в последний раз и потух, осталась лишь темная серая масса, лишенная какой бы то ни было формы и не представляющая ни малейшей угрозы.

Мужчина и женщина стояли и смотрели на него. И молчали; они знали все, что можно было узнать; все, что они когда-либо могли узнать о К. Потом они вернулись в свое убежище и отдыхали, не произнося ни единого слова. Много позже подогрели еду и поели.

Прошло очень много времени, прежде чем они наконец поняли, что свободны.

И еще больше, прежде чем сумели что-нибудь предпринять.

Они пошли по светящемуся следу, оставленному К. Словно по тропе из хлебных крошек, ведущей через лес, нить волшебного клубка разматывалась перед ними.

Они поднимались вверх, пока не вышли на свет. Настоящий свет. На небе сияло солнце. Ярко-красное. А потом Ноа и Клаудиа увидели еще одно солнце, меньшее размером, ярко-желтое, в первый момент оно было скрыто своим огромным красным братом. Мужчина и женщина вышли на плоскую равнину. Далеко слева раскинулся океан, вечно несущий свои зеленые волны на золотой пляж; справа, до самого горизонта тянулся величественный лес.

Они ничего не сказали друг другу. Все, о чем они мечтали, стало им доступно — будущее. Будущее, в котором они будут свободны друг от друга.

Ноа, не оглядываясь, двинулся в сторону океана. Клаудиа стояла, некоторое время смотрела ему вслед, а потом повернулась и зашагала в сторону леса.

Равнина была плоской, как лист стекла.

Они остановились. Не одновременно, но один вскоре после другого. Они остановились: Ноа смотрел на океан, Клаудиа — на огромные деревья. Затем, стараясь не глядеть друг на друга, каждый изменил направление своего движения.

Они встретились на открытом пространстве между океаном и лесом, там, где кончалась плоская часть равнины, и, не приближаясь друг к другу, зашагали к далекому горизонту.

И куда бы они ни шли, под красным солнцем, под желтым солнцем, им так никогда и не понять значения слова «карма».

И не услышать никогда — хотя он здесь, он здесь! — вопль рассекающих воздух рептилий.

 

НОКС

Knox

© М. Гутов, перевод, 1997

В Германии сперва расправились с коммунистами, и я промолчал, потому что не был коммунистом. Потом расправились с евреями, и я промолчал, потому что не был евреем. Затем расправились с профсоюзами, и я промолчал, потому что не был членом профсоюза. Потом расправились с католиками, и я промолчал, потому что был протестантом. Потом пришли за мной… К тому времени уже не осталось никого, кто бы мог поднять голос.

Пастор Мартин Нимюллер

Они выкуривали черномазых из подземных бункеров, вдоль периметра, и Чарли Нокс убил одного, потому что ему почудилось, что скотина полез за пистолетом. Оказалось, что это не так, но в тот момент Нокс этого не знал.

С утра он получил выговор от капитана в клубе боевой подготовки за то, что торопился при стрельбе.

— Задача не в том, чтобы выпалить как можно быстрее, Нокс. Смысл в том, чтобы поднять оружие на нужную высоту и направить его в нужную сторону. А так ты отстрелишь собственную ногу!.. Придется повторить. Дополнительный час огневой подготовки в субботу.

Перед этим Нокс пообедал с женой. Готовил он сам, за едой говорили о том, как трудно стало после введения новых чрезвычайных мер достать свежих овощей, особенно моркови.

— Но это необходимо, — сказала Бренда, — по крайней мере до тех пор, пока президент не возьмет все снова под контроль.

Нокс пробормотал что-то о радикалах, а Бренда заметила, что это святая правда.

Утром, перед началом работы Нокс обнаружил у себя на столе запечатанные инструкции Партии патриотов. Распечатав красный, белый и синий пакеты, он выяснил, что сегодня участвует в операции.

Теперь они лезли из-под земли, как колорадские жуки, черные и разжиревшие от крахмала, а за ними клубились облака инфильтрационного газа. Команда Нокса дождалась, когда из люков показались первые двое. Фильтраторы оглушили их отработанными ударами, и те обмякли. Пришлось выволакивать их из люков, чтобы они не блокировали путь остальным.

Фильтраторы не рассчитывали более чем на пару дыр. И когда совершенно неожиданно люди полезли на поверхность со всех сторон, они отбросили дубинки и применили более эффективное оружие. Нокс видел, как Эрни Бушер рванул с пояса свой распылитель и размолотил в куски двух черномазых. Мясо полетело как из шланга.

Именно в тот момент справа на дереве ухнул филин, и Нокс невольно повернулся.

— Сзади, Чарли! — крикнул Тед Бэкуиз.

Прямо перед ним из развороченной кучи земли, как червь, выбирался черномазый. В свете луны его было почти не видно. Нокс рубанул дубинкой и промахнулся.

— Стоять! — заорал он, когда негр поднялся на ноги и попытался бежать. — Я кому говорю стоять, черная харя!

Черномазый обернулся и, как показалось Ноксу, пбйез в карман куртки за пистолетом. Нокс отреагировал раза в два быстрее, чем на учебных стрельбах. Снежок не успел вытащить руку из кармана, а голова его уже развалилась, будто переспелый плод. Увидев, как блеснуло в темноте ее содержимое, Нокс содрогнулся. В следующую секунду мозги разлетелись по всей поляне…

— О Боже, — прошептал Нокс.

Со всех сторон доносилась пальба. Яркие золотистые вспышки распылителей и автоматов молниями перечеркивали сцену очистки. Затем неожиданно раздался резкий свисток капитана: три коротких, один длинный, и стрельба затихла.

— Вот что я скажу, парни. Довольно! Этого никто не позволял! Прекратить сию же минуту. Взятых увести!

Нокс сообразил, что он уже долго стоит на одном месте. Тед Бэкуиз хлопнул его по плечу:

— Все в порядке, Чарли?

Спустя несколько секунд он повернулся, посмотрел на красивое лицо Теда Бэкуиза и услышал тот же далекий голос:

— Мой Бог, он раскололся на части…

Чарли Нокс. Человек.

Который.

Рост метр девяносто, вес сто девяносто один фунт, волосы волнистые, стрижка короткая, брюнет, носит темные густые усы, держит себя в форме, но не перерабатывает, качается пятидесятифунтовыми гантелями два раза в день по десять минут, пьет молоко, когда может достать, когда не может — пьет только воду, переболел корью, свинкой, краснухой и дважды ломал левое предплечье. В целом здоров.

Ему тридцать лет, он не любит колец и прочих украшений, женат на Бренде девять лет, имеет двоих детей (Ребекка, восемь лет, и Бен — семь), никогда не носит шляпу, любит холодную погоду, на прогулке шуршит опавшими листьями, отлично поет, любит насвистывать, не прочел ни одной книги, в партию вступил в последний, допустимый по возрасту момент, на правом бедре родимре пятно в форме ромба. Никогда не умел плавать.

Очень многого из прошлого Нокс не помнит. Если. Когда-либо и знал.

— Чарли?

— Да?

— Ты меня любишь так же сильно, как в день нашей свадьбы?

— Конечно.

— Так же или больше?

— Так же.

— Ни капельки ни больше и ни меньше?

— He-а. Точно так же.

— Разве так бывает?

— Я не люблю менять хорошее.

— О, ты…

Несколько минут молчания.

Потом:

— Тебе снятся страшные сны.

— С чего ты взяла?

— Ты разговариваешь во сне.

— Что я говорю?

— Не могу разобрать. И ты хнычешь.

— Я не хнычу.

— Но по-другому эти звуки не назовешь, Чарли. Молчание.

— Бренда, ты когда-нибудь задумывалась, откуда приходит материал?

— Какой?

— Ну, материал. Который мы обрабатываем на конвейере.

— Не знаю, Чарли, это твоя работа. — Молчание.

— Ты сегодня идешь на дежурство?

— Не надолго.

— Что ты читаешь?

— Прозвища. Стараюсь запомнить.

Молчание — Нокс старается запомнить. Он зубрил всю неделю. Ниггер, черномазый, черножопый, чурка, чернозадый, вакса, грязь, тупорылый, ублюдок, чумазый, вонючка, грязеед, свинья, краснокожий, черномордый, жаба, угробище, помойник, боб, чурбан, обезьяна, чмо, черная тварь, паскуда, снежок, уродина, толстогубый, христоубийца.

— Что ты все время учишь?

— Так, кое-что.

Молчание.

— Мне кажется, ты меня не любишь.

— Люблю.

— Тогда почему ты не обращаешь на меня внимания?

— Я хочу продвинуться в Партии.

Молчание.

— Я люблю тебя. Очень. А ты иногда меня не замечаешь.

— Я хочу продвинуться в Партии.

Молчание.

— А что я говорю?

— Когда?

— Во сне.

— Не знаю. Я просыпаюсь, глажу тебя, и ты успокаиваешься.

— Говорил ли я что-нибудь конкретное?

— Про то, как убил человека.

— Такого не может быть.

— Я не стала бы тебя обманывать, Чарли. Ты о нем говорил.

— Нет.

Молчание.

— Интересно, откуда это берется?

Молчание.

— Тебе плохо, Чарли?

— Нет, все в порядке.

— Тогда почему ты уходишь по вечерам?

— Я должен. Я хочу продвинуться в Партии.

Молчание.

— Но я люблю тебя, Бренда. Клянусь Господом.

— Мне иногда кажется, что ты за чем-то гонишься.

— Ладно, пора идти.

Спустя две недели, когда Нокс вставлял на сборочном конвейере прямоугольные зеленые заглушки в соответствующие отверстия на желтом шасси, его поздравил Старший линии.

— Слышал, пару недель назад ты прикончил своего первого, Нокс? — Он махнул соседнему рабочему, чтобы тот подменил Нокса на время беседы. — Говорят, ты вел себя молодцом. Так держать, Нокс!

Нокс застенчиво улыбнулся. Он так и не научился принимать комплименты.

— Спасибо, мистер Хэйл.

Приглушенно звучала музыка. Передавали «Марш «Вашингтон Пост»» Сузы в исполнении струнной группы Овального кабинета. Мелодия мягко струилась над конвейерными линиями, и Нокс успевал продумать ответ.

— Пойдем, надо поговорить.

Нокс отстегнул ремни и выбрался из фиксатора. Он проследовал за Старшим линии в дальний угол, где штабелями хранились готовые к разборке и последующему запуску на конвейер только что собранные блоки.

— Ты знаешь парня, который работает от тебя вторым снизу? — спросил Хэйл. Он пристально смотрел на Нокса. Слишком пристально. Нокс понял, что важно ответить без ошибки.

— Квинта?

— Куинтану.

Хэйл перебил его так быстро, что Нокс не успел ответить: да, мол, знаю, пару раз перекинулись несколькими фразами, вроде нормальный парень. Хэйл явно ждал продолжения.

— Он что, поменял имя?

Старший многозначительно кивнул.

— О! — Нокс огляделся, словно желая сориентироваться.

— Ты слышал, чтобы он, э-э-э… говорил что-нибудь?.. — Хэйл не закончил фразу, но интонация стрелочкой показывала в нужную сторону.

— Что-нибудь… о чем?

— Ну, что-нибудь… необычное. Вредное. Понимаешь, о чем я говорю?

Неожиданно до Нокса действительно дошло, о чем идет речь.

— Я с ним много не разговариваю. Я человек молчаливый.

— Но ты же с ним говорил, так? Ты же слышал его высказывания?

Нокс лихорадочно соображал.

— Не помню, разве…

— Что?

— Ну, как-то раз он говорил про скорость конвейера…

— Когда это было?

— О черт, мистер Хэйл, я не пом…

— Могло это быть месяц назад, когда у нас скопилась продукция и на час застопорилась линия?

— Не помню точно, может быть.

— Припомни, Нокс. Мы не хотим, чтобы ты показал на человека наугад. — Старший буравил Нокса взглядом.

Показал. Слово молотом отдавалось в голове Нокса. Но если Хэйл спрашивает, а Хэйл был командиром взвода в партии, значит, это важно. Нокс быстро соображал. Квинт. Правильнее: Куинтана. Человеку незачем менять имя, если ему нечего скрывать. А имя иностранное. Может быть, латинос. Да, действительно, Квинт… говорил, что линия движется слишком быстро и во всем этом нет смысла — собирать блоки только для того, чтобы их разобрали, и тут же собирать снова… да, это было как раз на той неделе, когда случился затор. Теперь Нокс не сомневался. И чем больше он об этом думал, тем яснее становилось, что Куинтана не тот человек, за которого себя выдавал. Крошечные глазки… А как он сучит ручонками, когда собирает блоки…

— Я уверен.

— Нокс, — сказал Хэйл с напряженной улыбкой, — теперь ты не просто активист Партии, сегодня ты выявил врага. После работы зайди во взводную канцелярию.

С этими словами Старший удалился.

Нокс вернулся к конвейеру, сел в фиксатор, пристегнулся и подхватил ритм. Но с этой минуты он принялся вполглаза следить за Куинтаной.

И когда лента конвейера дернулась и застопорилась, он немедленно посмотрел на Куинтану: тот пытался забить ладонью заглушку в неправильное отверстие. Так и есть. Куинтана — саботажник.

Кто-то крикнул:

— Хватай его!

В одну секунду Нокс отстегнул ремни и выскочил из фиксатора. После разговора с Хэйлом он был наготове. Другие тоже выбирались, толпились возле транспортера и оглядывались по сторонам, пытаясь сообразить, кого надо хватать. Но Нокс знал!

Рядом с его местом стояла грузовая тележка. Оставлять тележки было запрещено, но кто-то нарушил правила, и Нокс вывернул из тележки стальной прут. Всего три прыжка, три длинных прыжка, и вот он стоит над Куинтаной, отчаянно пытавшимся разобрать завал.

Нокс ударил от бедра. Прут угодил Куинтане по пленам, и тот повалился головой на ленту, отчаянно выгнулся и выставил руки, стараясь защитить голову. Нокс размахнулся и ударил из-за спины.

На этот раз прут угодил по горлу, голова дернулась, и Нокс услышал, как хрустнули позвонки. Тут подоспели и остальные.

Они выдернули Куинтану из фиксатора и принялись его избивать. Задние напирали, стараясь хоть разок приложиться, но главным все равно был Нокс, Нокс со стальным прутом. Он стоял над саботажником, расставив ноги, прогнувшись, с напряженными, как барабан, мышцами живота, прут захвачен по всем правилам науки — двумя руками, большой палец правой руки зафиксирован в левой ладони. Он бил изо всех сил, размахивался и бил снова, по черепу; звук был такой, словно в пластмассовый лоток швыряли дохлую рыбу.

Потом Нокс отшвырнул прут в угол, переступил через мертвого чурку, огляделся и произнес:

— Больше не будет нам вредить. За работу!

Пристегиваясь, он еще раз огляделся. Мистер Хэйл смотрел на него и улыбался. Гордый, он улыбнулся в ответ.

Мистер Хэйл подмигнул и показал ему пальцами знак победы.

Чарли Нокс. Это человек. Который.

Лежит и видит сны.

Ему снится, что люди в черном пришли за ним.

Нет, подождите.

Это не люди. Нет, люди.

Нет.

Чарли Нокс не может сказать, люди ли они.

Он думает во сне, что это люди, но походка у них не такая, как у людей. У них чужие повадки, так передвигается ящерица: засеменит, потом остановится, потом снова метнется. Чужие. Так бежит курица: вприпрыжку. Чужие. И конечности у них закреплены неправильно. Но это люди. Нет, это должны быть люди.

Нет. Определенно.

— Чарли!

Молчание.

— Чарли, проснись, ты кричишь! Чарли!

— Я не кричу, все в порядке, что, что это, а?..

— Ты кричал во сне.

— Это от кофе.

— Кто такой Куинтана, Чарли?

— Никто. Так, парень. Никто.

— Чарли, с тобой происходит что-то страшное.

— Закрой рот, Бренда. Ты не даешь мне спать.

Молчание.

— О Боже.

— Иди сюда, Чарли. Вот так.

— Обними меня.

— Не плачь.

Молчание.

Они стояли у входа в лавку черномазого и ждали, пока посетительница не пересмотрит все жаровни и не уйдет. Только после этого Нокс и Эрни Бушер вошли внутрь.

— Мистер Кэп, — сказал Эрни, — я пришел за моим диваном и набором летних кресел. Мы с другом уже подогнали грузовик.

Кэпу шел шестой десяток. Когда он удивлялся, лицу его мог позавидовать любой картограф.

— Набор, вы сказали? Простите, как ваша фамилия?

— Бушер, — сказал Эрни, после чего повторил по буквам. — Вы говорили, что сегодня он будет готов.

— Сегодня? Сегодня же суббота, мы никогда не отпускаем по субботам. Вы не ошиблись?

— Послушай, Кэп, — голос Эрни изменился. — Бросай свои жидовские штучки. Когда я отдавал деньги, ты сказал, что товар будет сегодня. Быстро гони мебель!

Глаза Эрни сузились, он сжал кулак, потом разжал, потом сжал снова. На Эрни полагаться нельзя. Слишком торопится.

Чернозадый занервничал.

— Позвольте, я проверю по книге заказов. Это займет не больше минуты. Когда, говорите, вы оплатили заказ?

— Хватит прикидываться, боб, выставляй мебель, пока я не выбил тебе мозги!

Кэп забормотал что-то о недопустимости таких слов, но Эрни уже не нуждался в дальнейших провокациях. Да и для партийного расследования было достаточно. Микрофон лежал в нагрудном кармане. Кэп хотел укоризненно покачать пальцем, но Эрни перехватил его руку и сломал ее. Для Нокса все происходило слишком быстро, но раз уж началось, так началось.

— Только попробуй выстрелить в моего друга, ты, чурка недоделанная, — произнес он отчетливо, чтобы микрофон принял. — А как тебе это?

Он сорвал с пояса цепь и с треском хлестнул Кэпа по плечам. Заточенные звенья разорвали одежду и кожу. Кэп завопил, и Эрни отошел в сторону, предоставив Ноксу закончить дело.

Нокс неожиданно ощутил огромную радость от возложенной на него миссии, цепь показалась ему слишком обезличенной и неуместной. Он набросился на чурку с кулаками.

Эрни Бушер швырнул стулом в витрину. Нокс левой рукой ухватил Кэпа за горло и придавил к стене. Тот уже не доставал ногами до пола. Методично и неторопливо, как боксерскую грушу в спортзале, Нокс обрабатывал лицо Кэпа. Правая скула, нос, левая скула, нос, челюсть, нос… и пошли переломы… левая скула, правая скула, нос, нос, нос. Когда стул со звоном разбил витрину, люди на улице кинулись бежать.

Они облили керосином столики и кушетки, оттоманки и кресла-качалки. Побросав все стулья в кучу посреди магазина, позвали Ватсона с бомбой.

— Давай, Нокс! — торопил Эрни.

Нокс нанес два последних удара по изувеченному лицу Кэпа, после чего взвалил чурку через плечо, отнес к куче сломанной мебели и швырнул его на край сломанного стола. Позвоночник Кэпа треснул, как высохший диван.

На улице Ватсон вручил Ноксу бомбу (это было дело Нокса), и Нокс, выдернув запал, закинул бомбу в разбитое окно. Они стояли на противоположной стороне улицы и, когда ударила тепловая волна, закрыли лица, чтобы не выжгло глаза. Жар накатил как сирокко, вслед за ним шла ударная волна, из разбитого окна вылетели обломки мебели и куски человеческого мяса. Наконец из окна вырвались языки пламени, и здание взлетело на воздух.

— Проклятье, — ругнулся Нокс — кусок стекла поранил ему руку. — Проклятье!

Чарли Нокс — это человек, который.

Отказывается задавать необходимые вопросы. Даже если есть такая возможность. Но ее никогда нет. Он даже не знает. Что они существуют.

Эти вопросы. И прочее.

Для Чарли Нокса очень важна тренировка. Тренировка очень важна для Нокса. Поддерживать форму. Оставаться крепким. Потому что.

Это означает.

Выжить.

А чтобы выжить, иногда приходится быть немного жестоким. Слабость убивает.

И тогда приходят люди в черном, и…

Нет.

Такого не бывает. Это сны. Это обман. Это вина. Это фантазии. Такое никогда не случится. Чтобы небо разверзлось и вошли люди в черном.

Нет.

Даже не думать. Нет.

— Почему ты на меня так смотришь?

— Как?

— Ты знаешь как!

— Не выдумывай.

— Последнее время ты всегда на меня так смотришь!

— Я вообще стараюсь на тебя не смотреть. Заткнись!

— Ты никогда раньше так не разговаривал.

— Я всегда говорю одинаково.

— Нет. Ты меняешься. Ты другой. Ты изменился и продолжаешь меняться.

— Заткнись.

— Ты стал как животное, Чарли. Я тебя боюсь.

— Может, тебе этого и надо. Бояться. Может, хоть это приведет тебя в форму.

— Что ты несешь?

— Не ори на меня. Я ведь могу и врезать.

— Чарли, дорогой, что с тобой? Ты пугаешь меня, Чарли.

— Перестань плакать… извини… Извини, ради Бога, слышишь? Просто… я не знаю. В подразделении намечается очередная чистка.

— Но я-то тут при чем?

Молчание.

— Чарли?

— Ничего. Перестань плакать.

— Ты меня любишь?

Тед Бэкуиз был лучшим другом Нокса. Они одновременно пришли в партию, их жены регулярно обменивались женскими секретами, а дети вместе ходили в походы по периметру. Бэкуиз ненавидел бессмысленную работу на конвейере, отупляющие спортивные репортажи по головидению, доморощенный патриотизм с нашивками на рукавах и провинциальные страсти. Тед Бэкуиз был членом подпольной группировки. Бэкуиз старался не показывать, как он презирает все то, чем стал Нокс. Однажды он решил, что Нокс мог бы стать его соратником. Ему захотелось пригласить его на прогулку по периметру и кое-что показать.

Он даже представлял, как скажет ему в тот день:

— В жизни должно быть что-то большее, чем митинги, тренировки и молебны о здоровье Президента. Обязательно. Мир не ограничивается тем, что мы здесь видим, Чарли.

Вот что он скажет Ноксу, когда придет день. Только вот Нокс начал меняться — еще до того, как прикончил несчастного черного бедолагу. Задолго до того. Но после рейда процесс стал очевиден. А потом этот случай с Квинтом. Бедолага, как выяснилось, был совсем одинок. И в силу природной нерасторопности не мог угнаться за конвейером. Нокс никак с этим не соглашался. И продолжал меняться.

Теперь Тед Бэкуиз знал, что Нокс стал одним из этих героев с нашивкой на рукаве. Теперь он уже ничего ему не скажет. Теду Бэкуизу оставалось лишь продолжать считаться лучшим другом Нокса и при этом глубоко его презирать.

Тед Бэкуиз был уверен, что Нокс ничего не знает о его подпольной деятельности.

Бэкуиз ошибался.

Тед Бэкуиз пришел домой. Нокс наблюдал за ним из укрытия. Подойдя к крыльцу своего маленького домика, Бэкуиз увидел нечто настолько ужасное, что не поверил своим глазам. У него была собака, прелестнейшее создание, золотая охотничья. На крыльце своего дома Тед замер, потому что не мог поверить своим глазам. Слезы душили его, он опустился на ступеньку и заплакал. Кто-то поднял за горло его прекрасную собаку и прибил длинным гвоздем к деревянной стене дома. Гвоздь был вбит в горло и загнут в сторону головы. Он ярко блестел в свете фонаря на крыльце, и Нокс хорошо его видел с другой стороны улицы. Все четыре лапы были тоже прибиты к стене. Перед смертью собаку стошнило, стена была перемазана.

Бэкуиз не мог заставить себя еще раз взглянуть на страшную картину.

Потом он медленно приподнялся и вошел в дом. Внутри было темно. Нокс видел, как зажегся свет, и через широкое окно наблюдал, как Бэкуиз уставился на стену гостиной, представлявшую собой зрелище куда более страшное, нежели крыльцо.

Взору Бэкуиза предстал ряд прибитых к стене вещей: лучшее платье жены, костюмчик дочери, футболка и джинсы сына. На уровне глаз, так же как и собака. Смысл предостережения был ясен. Нокс и старался сделать его ясным. Бэкуиз понял.

Семья Бэкуизое. как раз обедала в доме Нокса. Тед должен был присоединиться к ним, как только переоденется после работы. Он знал, чьих рук это дело.

Нокс.

Партия его просто убила бы. Но Нокс, очевидно, сказал:

— Отдайте его мне. Тед Бэкуиз — мой лучший друг, и я сам его деактивирую.

Своими гвоздями Нокс говорил:

— Прекрати делать то, что ты делаешь. Остановись немедленно. Прямо сейчас. Или я выполню свой долг перед Партией. Я даю тебе шанс одуматься, потому что я — твой лучший друг. А теперь умывайся и приходи ко мне на обед. И выключи свет на крыльце.

Нокс принимал участие в рейде в средней школе — командир взвода с тремя нашивками. Он затахцил шестнадцатилетнюю девочку, руководителя восстания, на колокольню школы, там трижды ее изнасиловал и сбросил вниз.

Нокс получил в Партии звание лейтенанта и собрал доказательства ревизионизма Хэйла, после чего последнего сместили с должности командира взвода. Нокс же выступил с речью на разоблачительном собрании.

Он возглавил штурмовой отряд Западного сектора. Ему приходилось носить защитный костюм, бегать в клубах газа, без меры пользоваться распылителем. Он испытывал радость от методичного прочесывания сектора за сектором, улицы за улицей, дома за домом, комнаты за комнатой, уничтожая все, что движется, стонет, просит о пощаде или просто шевелится. Вскоре ему присвоили капитанское звание.

Свободное время Нокс проводил во взводной канцелярии, где непрерывно шли допросы недовольных. Он начал коллекционировать пальцы. Они сохраняли вид значительно дольше, чем уши или члены.

Три года Нокс строил свою карьеру, но времени он не замечал — так быстро оно летело.

Чарли Нокс. Это. Человек, который.

Получил подготовку.

— Только не меня, Чарли… пожалуйста, Чарли, что ты делаешь, это же я!

— Не пяться.

В спальне. Она схватила розового осленка с помпончиком на ноге. Он шел за ней. С ножом. Она замахнулась на него домашней тапочкой.

— Это ошибка, Чарли!

— Ошибок не бывает.

— Там в списке стояло не мое имя, дорогой, умоляю тебя!

— Они никогда не ошибаются.

Тапочкой не защитишься.

— Чарли, это не я, я люблю тебя, родной…

Он. Останавливается.

Он. Видит. Краем глаза. Движение.

— Это не я, Чарли!

Он сломлен.

Люди в черном. Они здесь.

Они всегда были здесь! Только раньше он их не замечал.

Они стоят и смотрят, как он загоняет свою жену ножом в угол.

— О мой Бог, Бренда, ты их видишь?

— Чарли, умоляю!

— Все в порядке. Я ничего тебе не сделаю. Ты видишь их?

— Кого, Чарли?

Они молчат. Нокс смотрит на них открыто, не скрываясь. Он понимает, что они часто, очень часто наблюдали за ним. На рейдах, на фабрике, в мебельном магазине, как он забивал гвозди, на колокольне, как он продвигался в Партии. Они всегда были рядом.

— Я начинаю припоминать… многое становится ясным…

— Чарли, о чем ты говоришь, не бей меня, Чарли!

— Бренда, послушай, вон там, они стоят вон там, неужели ты их не видишь?

— Я ничего не вижу. С тобой все в порядке, Чарли? Тебе надо прилечь. Слышишь, Чарли? Дети придут только через пару часов.

— Я не знаю, откуда они явились, возможно, из другого мира, это неважно. Они нас тренируют, чтобы мы работали на них, делая то, что им нужно. Но мы оказались слишком мягкими. Они вынуждены доделывать работу за нас.

Она опустила тапочку. Он забормотал. Что-то невнятное. Люди в черном стояли и смотрели на него, лица их были печальны, словно они так долго мастерили что-то сложное, запутанное и замысловатое, а теперь оно вдруг сломалось. Судя по лицам, ремонтировать они не собирались.

— Они дают нам работу на конвейере, слова, задания и здоровье Президента. Когда они явились? Сколько прошло времени? Что они хотят от…

Он остановился.

От него.

Он понял.

Чарли Нокс — это. Человек, который.

Был человеком.

Получил подготовку.

Чтобы отправиться туда, где без их подготовки он бы не выжил.

Чарли Нокс — это человек, который понял, чем он был.

И чем он стал.

Чем ему придется стать.

— О Боже…

Боль. И безмолвие.

Нокс посмотрел на жену — такие глаза были у золотой охотничьей в ее последние минуты.

— Я не стану этого делать.

— Не станешь делать что, Чарли? Умоляю тебя, Чарли, говори нормально. Приляг.

— Ты же знаешь, что я люблю тебя, клянусь Богом, это так.

Он перехватил нож двумя руками и глубоко вонзил его себе в живот.

Для Нокса свет на крыльце погас.

Она сидит на кровати и не может отвести глаз от памяти о человеке, с которым прожила девять лет. Память остается, тело на полу смутно знакомо, но в целом это чужой человек.

Наконец она поднимается и начинает протирать пыль. Она наводит порядок тщательно, механически, не обращая внимания на смутные черные тени, мелькающие на периферии зрения. Она думает, что это пыль. И протирает. Тщательно. Механически.

Бренда Нокс. Это. Женщина, которая.

На этой планете нужно бояться только человека.

Карл Густав Юнг

 

ДОКТОР Д’АРК-АНГЕЛ

СТАВИТ ДИАГНОЗ

The Diagnosis of Dr. D’arqueAngel

© В. Гольдич, И. Оганесова,

перевод, 1997

Сказать про нее «красивая» было бы просто несправедливо. Она была в миллионы раз прекраснее общепринятого представления о красоте. Изысканная… может быть — беспредельно. Она сидела за своим столом, а Ром боялся только одного — что она встанет; он совсем не был уверен, что сможет вынести это великолепное зрелище: ее всю, целиком, потрясающую, царственную… Ему еще ни разу в жизни не доводилось видеть столь совершенной, захватывающей дух красоты. Наверное, в каком-нибудь музее она смотрелась бы просто исключительно.

— Вы ведете себя неприлично, мистер Ром, — сказала она. Мягко. Немножко насмешливо.

Он почувствовал, как запылали щеки. Молодой человек, лет примерно тридцати, стройный, с ловкими, уверенными движениями… Он никогда не смущался в присутствии женщин; как правило, происходило как раз наоборот.

— О, простите, доктор, я обдумывал ваши слова. Значит, это возможно?

— Конечно. Естественно, вам придется заплатить достаточно высокую цену.

— Естественно, — проговорил Ром.

У него возникло легкое предчувствие опасности: договоры, подписанные кровью, потеря бессмертной души, менее красочные неприятности. Он ходил в темных очках, такие обычно носят летчики, а стриг его парикмахер итальянец. Костюм был явно куплен в одном из дорогих магазинов.

— Вопрос заключается в том, насколько высокой будет ваша цена.

— Десять процентов от того, что вы получите.

— Я не имею ни малейшего представления, чему это может равняться.

— Платежи могут быть отложены. Нет никакой срочности. Мои пациенты обычно испытывают ко мне непередаваемую благодарность. Мне еще ни разу не пришлось подавать в суд за неоплаченные счета.

— Пациенты? Вы и раньше применяли ваш метод?

— Да, время от времени. Когда возникают, ну, скажем, экстраординарные обстоятельства. Надеюсь, вы понимаете, что наш договор должен оставаться строго конфиденциальным?

Ром немного подумал над ее словами. Слово «строго» так же точно не подходило к данной ситуации, как и слово «красивая». Он обратился к доктору Д’Арк-Ангел от отчаяния. До него доходили разные слухи… Кое-кто из его знакомых занимался всякими колдовскими штучками — несерьезная, конечно, компания, но иногда он находил их забавными. Однажды вечером, во время мероприятия, которое они называли «шабаш» и которое скорее напоминало вечеринку для перезрелых холостяков, заговорили о ней. Какие-то неясные намеки, странные и пугающие; но если все, что говорили о докторе Д'Арк-Ангел, правда, возможно, она поможет ему справиться с кошмарным наваждением, преследующим его день и ночь.

На самом деле звучало это все не так уж и ужасно: Чарльз Ром хотел убить свою жену.

Только вот в реальности ситуация была беспредельно отчаянной. Ее даже нельзя было назвать кошмарной. Если по-простому: что-то вроде ада при жизни.

— Мистер Ром?

Он понял, что снова неприлично уставился на потрясающей красоты женщину, сидевшую за столом перед ним. Последнее время он все чаще и чаще впадал в состояние тупой задумчивости. Смотрел куда-то вдаль, думал о Сандре, о том, что его приход сюда — это же чудовищно!.. Но тем не менее он пришел и сидит напротив незнакомки, которой несколько мгновений назад поведал о своем страстном желании.

Изысканная, потрясающая, волнующая незнакомка, о ней говорили только шепотом.

— Простите, мне по-прежнему трудно поверить в то, что я вам все рассказал. Эта идея кажется мне абсолютно безумной… но я невыносимо несчастен.

— Я прекрасно вас понимаю, мистер Ром. Вы можете мне полностью доверять. — Она не произнесла следующих слов, но они словно повисли в воздухе: — Вы можете мне доверять. Я же доктор.

— И у вас это получается? — Ром чувствовал себя полнейшим кретином, потому что уже задавал этот вопрос, а она несколько раз объяснила ему, что ее метод дает положительные результаты.

— О да, все получается. Великолепно. Точно так же, как змеиный яд. Принцип действия такой же.

Она переплела пальцы, а Ром не сводил с ее рук восхищенного взгляда.

— Что-то я не понимаю.

— Послушайте, — начала доктор Д’Арк-Ангел, — представьте такую ситуацию: вам станут вводить совсем маленькие дозы яда, ну, скажем, черной мамбы — Dendroaspis polylepsis, — через день в течение года или двух, постоянно немного увеличивая дозу, а к концу второго года вы отправитесь, к примеру, в Заир, и вас укусит черная мамба… Так вот, вместо мгновенного паралича и смерти через несколько секунд вы серьезно заболеете… но не умрете. Ваш организм научится бороться с ядом. Усматриваете аналогию?

Он понимал. Только вот поверить никак не мог.

— Значит, именно таким образом вы помешаете мне умереть? Будете делать мне впрыскивание змеиного яда?

Она таинственно и завораживающе улыбнулась:

— Нет, мистер Ром. Я буду делать вам регулярные инъекции смерти.

— В это невозможно поверить. Этого просто не может быть. Послушайте: я согласен пройти курс вашего лечения — несмотря ни на что; мне грозит безумие, поэтому я должен согласиться. Несмотря ни на что. Но скажите мне правду. Если это какое-то мошенничество или сумасшествие, скажите мне! Я знаю, что похож сейчас на самого настоящего психа, но, даже если вы скажете мне, что все это выдумки, я заключу с вами сделку и заплачу все, что положено.

Он слышал свой голос и понимал, что выглядит глупо и похож на старую истеричку, но ничего не мог с собой поделать. Ром знал, что не может остановиться; знал, что на лбу, между бровями, у него появилась вертикальная складочка. Но остановиться не мог.

— Мистер Ром, — произнесла доктор, вставая и обходя вокруг письменного стола, — мое лечение абсолютно реально, оно работает, я не рассказываю вам сказки — в моих силах сделать то, что вам нужно. Вы можете мне верить.

А потом она наклонилась к нему, взяла его лицо в свои изумительные руки, приблизилась к нему и страстно поцеловала в губы.

Он почувствовал, как в животе у него что-то оборвалось. Закружилась голова и стало нечем дышать. Ром почувствовал, что в тех частях его тела, о существовании которых даже не догадывался, начала пульсировать кровь. Прикосновение ее рта к его губам восхитило и ошеломило Рома.

И в то же самое мгновение на него накатили воспоминания о поцелуях Сандры.

Он попытался заговорить, спросить, зачем она это сделала и как ей удалось при помощи всего одного поцелуя заполучить его душу — этой сказочно прекрасной женщине, обладающей властью, властью, властью отодвинуть смерть! Но он не смог произнести ни одного внятного слова. Руки принялись бессмысленно метаться в разные стороны. Беспомощный лепет — больше он ни на что не был способен.

— Оно работает, — повторила она шепотом, не убирая своего лица. Ее теплая кожа пахла чем-то утонченным и странным.

— Но…

Он хотел спросить, как такое возможно, как она сумела заманить смерть на кончик иглы, чтобы потом послать ее в кровеносную систему.

Казалось, она почувствовала, что его интересует. Однако не стала отвечать на незаданный вслух вопрос.

Долго держала его лицо в своих ладонях и пристально смотрела на него.

— Не имеет значения, как именно я это делаю. Неужели вы не можете понять? Если вы пришли ко мне и сказали о том, о чем не осмеливались сказать никому другому, значит, вам незачем понимать, как я этого добиваюсь. Важно, что мне это доступно, и никто другой не в состоянии сделать того же. Я нашла секрет. Способ разложить на составляющие саму квинтэссенцию смерти и создать противоядие.

Прикосновение ее рук было прохладным, и ему показалось, что его тело начинает наполнять бьющая через край энергия.

— Кто вы? — прошептал он, не в силах унять дрожь.

— Я ваш доктор. Начнем лечение прямо сейчас?

И она еще раз — Рому показалось, что на целую вечность, — прижалась губами к его губам.

Когда Ром свернул на дорогу, ведущую к дому, и ворота за «бентли» закрылись, он увидел Сандру, которая поджидала его на крыльце. На него накатила волна привычного отвращения. Она всегда поджидала его. Именно в такие моменты, когда ее руки были готовы обнять его, он презирал себя больше всего.

Ром знал: сам виноват в том, что попал в такое кошмарное положение. Всю жизнь он верил, что быть симпатичным и приятным вполне достаточно для того, чтобы получить от жизни по максимуму. Славный и обаятельный, он познакомился с Сандрой и увлек ее. Славный и обаятельный, он знал все «па», все фигуры и тонкости в бесконечном танце желания и легко ее поймал. Славный и обаятельный, он без проблем проник в ее семью и всех там очаровал, а потом занял положенное ему место в корпорации отца Сандры. Славно и обаятельно, он пробирался на все более высокие должности в суперструктурах международного конгломерата и терпеливо — для чего потребовалось вовсю использовать оба качества — дожидался смерти старика. Теперь же он оказался в самом центре непрекращающегося кошмара. Будучи при этом не менее славным и обаятельным, чем раньше. И горел, бесконечно поджаривался в адском пламени.

Он получил все, что могло принести терпение и другие его достоинства. Богатство, высокое положение, безопасность, недвижимость… и Сандру.

Сандру, которая любила его. Больше, чем саму жизнь, Сандра любила его. Каждую ночь разгорающаяся страсть туманила ее любящие глаза. Бесконечные прикосновения, ласки, пылкий шепот; и постоянная, преследующая его всюду уверенность, что завтра она будет любить еще сильнее, чем вчера. Безысходное, парализующее знание; как с ядом черной мамбы — мгновенный паралич и неизбежная смерть через несколько секунд.

Мысль о смерти стала путеводной звездой в этом адском, непрекращающемся кошмаре.

О смерти Сандры.

От яда. От пули. От быстрой, сладостной стали. От огня, уничтожающего, превращающего в пепел, который можно будет развеять над их собственным озером, обозначающим восточную границу семейных владений.

Эти мысли уже в который раз промелькнули в голове Рома, пока он сквозь ветровое стекло «бентли» смотрел на приближающуюся фигуру своей любящей жены.

И еще. Прикосновение губ доктора Д’Арк-Ангел — оно все еще оставалось с ним, как и то вещество, которое она впрыснула ему в руку. Это вещество станет причиной маленькой смерти. Ему не следует беспокоиться.

Прежде чем Ром успел вылезти из машины, Сандрд открыла дверцу и наклонилась к нему, чтобы поцеловать. На сей раз у него ничего не оборвалось в животе — он просто почувствовал, как к горлу подкатывает ком. Не закружилась голова и не участилось дыхание. Однако началась одуряющая головная боль; что же до дыхания Сандры… Прикосновение ее губ… чудовищно.

Самое ужасное заключалось в том, что с Сандрой все было в порядке, и он прекрасно знал: она нормальная, хорошенькая женщина. Во всей этой мерзости был виноват он сам. И страстно желал ее смерти. На меньшее он не мог согласиться. Она должна исчезнуть из его жизни. Умереть. Уйти из этого мира. Умереть.

— Где ты был, дорогой? Я так давно тебя жду. Позвонила Эллиотам, извинилась и сказала, что мы не придем. Да, там все равно было бы ужасно скучно. Правда, ведь будет лучше, если мы проведем этот вечер вдвоем, в нашем уютном доме?..

Смерть! Только эта мысль, как крошечная льдинка, помогала ему выжить в раскаленном кошмаре ада. Ее смерть!

В постели той же ночью, когда Сандра двигалась под ним, требуя ежедневную дозу его жизненных соков, она услышала бормотание, доносившееся словно издалека:

— Кто ты?

Тогда она приблизила свои влажные губы к его странно теплому уху и сказала:

— Я твоя жена.

А потом у него случился небольшой сердечный приступ; крошечный, едва заметный, остренький толчок. Однако он не умер. Это была всего лишь маленькая смерть.

Приглушенное розовое сияние, которое, казалось, испускали сами стены, освещало кабинет доктора Д’Арк-Ангел. Ром лежал на широкой кушетке и водил левой рукой по ее бледному, изысканному телу, познавая на короткие мгновения мистические контуры, наслаждаясь ощущением шелковистой кожи под своей ладонью.

За прошедшие семь месяцев лечения он совершенно опьянел от нее и от ее прикосновений. Конечно, всякий раз она делала ему инъекцию, а потом — всегда — наступал час холодной страсти. Время шло, он становился все сильнее. Ему все легче было переносить жизнь с Сандрой — ведь он знал, что очень скоро она умрет. Он чувствовал себя увереннее в своих отношениях с доктором. Она говорила мало, но Ром видел, что она нуждается в его теле, — никакие слова тут были не нужны. Он снова стал самим собой: доминирующим в отношениях с женщинами, уверенным в себе. Славным. И невероятно обаятельным.

Доктор Д’Арк-Ангел высвободилась из его рук и встала. Ром не сводил с нее глаз: вот она грациозно потянулась в полумраке, и его захлестнула волна возбуждения. Но уже в следующую секунду, хотя на ней и не было никакой одежды, он понял, что наступило время для профессионального разговора.

— У тебя удивительный организм, Чарльз.

— Да? И в чем это заключается?

— Ты развиваешься почти в два раза быстрее, чем другие мои пациенты. За прошедший месяц ты вышел на уровень, которого другие достигали только через тринадцать.

— А кто они такие, эти другие?

— Ну-ну, Чарльз. Давай не будем начинать все сначала. Ты же прекрасно знаешь, что профессиональная этика не позволяет мне обсуждать пациентов. Расскажи-ка лучше о своих последних смертях.

За семь месяцев он не умер в результате падения с третьего этажа; от бандитского удара ножом, который получил, выходя из машины на подземной стоянке возле своего офиса; избежал гибели, вдохнув ядовитого пестицида, который по халатности оставил открытым садовник; не утонул в клубном бассейне, когда, нырнув слишком глубоко, ударился головой о дно; пережил несколько тромбозов коронарных сосудов и грипп, перешедший в воспаление легких.

— Я проснулся посреди ночи неделю назад и обнаружил, что не могу сделать вдох. Казалось, легкие окончательно отказали.

— Да, это очень распространенный вариант. Что еще?

— Какие-то юные хулиганы играли возле скоростной дороги, швыряя камни в машины. Здоровенный булыжник влетел в «бентли» сквозь ветровое стекло и попал мне в голову. Глубоко рассек правый висок. Вся машина была в крови.

— Через сколько времени рана затянулась?

— Примерно через час.

— Удивительно. Совершенно потрясающе. Да, тринадцать месяцев — именно так. Думаю, через несколько недель твое лечение будет закончено.

Ужас вошел в сердце Рома. Словно рука великана сжала грудь.

— А я смогу с тобой встречаться… после того, как…

— Посмотрим, — вот и все, что она сказала.

Так мать говорит ребенку, который не хочет вовремя ложиться спать. «Посмотрим».

— Три недели, Чарльз. Я уверена, речь идет именно о таком сроке.

— И тогда ты получишь десять процентов от всего, что я унаследую.

— Я об этом не думаю.

— Надеюсь, нет, — заметил он и уверенно потянулся к ней.

Она снова пришла к нему, но в ее покорности не было смирения.

А потом доктор Д’Арк-Ангел ввела иглу в вену и надавила на поршень шприца, чтобы послать в его тело серую, клубящуюся жидкость, которую она называла эссенцией смерти.

Он выбрал наиболее надежный способ. Чтобы ни у кого не возникло никаких вопросов. И не поползли слухи о том, что Чарльз Ром убил свою жену, дабы завладеть состоянием ее отца. (И уж чтобы никому не пришло в голову, что на самом деле Чарльзом Ромом прежде всего руководило желание стереть с лица земли существо, любившее его слишком беззаветно.)

Он дождался вечера, когда шел сильный дождь, и объявил, что хочет поехать в кино. Сандра рассчитывала остаться дома и сделать ему массаж. Однако он добился своего, и на узкой дороге, извивающейся в каньоне, неожиданно рванул руль в сторону, направив «бентли» на заградительные столбики. Машина лениво перевернулась в воздухе, ударилась о молодые, недавно посаженные елочки, вывернула парочку с корнем и упала с обрыва. «Бентли» пролетел около сотни футов, стукнулся о землю бампером, перевернулся на крышу, по инерции проскользил еще футов пятьдесят и остановился на теннисном корте богатого поставщика продуктов для отелей, который переехал жить в каньон, чтобы избежать постоянных столкновений с грабителями и ворами, которых было полным-полно в центральной части города.

Ром позаботился о том, чтобы зажигание после того, как машина перелетела через заграждение, осталось включенным. Он знал, что в результате удара о землю бензобак обязательно даст солидную течь, и, как и следовало ожидать, «бентли» моментально загорелся.

Сандра, несомненно, умерла в тот самый момент, когда машина первый раз ударилась о землю. Двадцатилетний сын поставщика, который летом работал спасателем на озере, схватил асбестовый мостик, лежавший возле семейного бассейна, и, используя его в качестве щита, бросился на помощь. Ему удалось вытащить мертвое тело Чарльза Рома из пылающих обломков машины. Ром получил ужасающие ожоги третьей и четвертой степени на площади, превосходящей одну пятую всей поверхности тела.

Врач зафиксировал смерть Сандры, когда тела доставили в больницу. Чарльз Ром также был признан мертвым. Можно представить себе удивление дежурного врача, когда всего через несколько мгновений после того, как он объявил, что Чарльз Ром мертв, тот застонал, пошевелился и стал звать своего врача. Однако ни в одном телефонном справочнике американской медицинской ассоциации не удалось найти телефона доктора Д’Арк-Ангел.

— У тебя отлично все зажило, Чарльз, — сказала она.

Он собрался обнять ее, но она решительно показала ему на кресло, стоявшее напротив стола.

— Это было ужасно, — пожаловался он.

Говорить было тяжело. Повязки все еще скрывали половину лица, но под ними уже появилась молодая нежная кожа.

— Да, я знаю. Так оно обычно и бывает. Уже через несколько месяцев с тобой все будет в полном порядке. Ты поступил очень разумно, когда решил перебраться в частный госпиталь. В противном случае твое удивительное возвращение к жизни могло бы вызвать нежелательные разговоры.

Ром смотрел на нее и ждал. Он знал, доктор Д’Арк-Ангел что-то скрывает.

— Ждешь, когда я поведу разговор о наших расчетах, да? — Двигаясь легко и непринужденно, она обошла стол и уселась в кресло. Снова предложила ему сесть. — Не стой, Чарльз. Нам нужно кое-что обсудить.

С некоторым трудом, морщась от боли, Ром снял пальто, бросил его на кушетку и сел. Да, им есть что обсудить. Теперь, когда он избавился от Сандры, а его состояние оценивалось приблизительно в тридцать миллионов, он чувствовал, что больше не испытывает того всепоглощающего благоговения перед доктором Д’Арк-Ангел. Пора ей узнать, в чьих руках будут находиться вожжи теперь — он рассчитывал на долгие и весьма приятные отношения.

— Послушай, — сказал он, скрестив ноги и убедившись в том, что стрелки его брюк абсолютно безукоризненны, — я решил перевести генеральный офис моей корпорации на Бермуды; уж очень там климат приятный. Конечно, я бы хотел, чтобы ты отправилась туда вместе со мной.

Она даже не улыбнулась.

— Зачем ограничиваться десятью процентами, когда ты можешь получить все, чем я владею? Мы все поделим поровну. Я дам тебе возможность жить так, как ты всегда мечтала.

И снова она не улыбнулась.

— Мы в этом деле вместе, — заметил он с легкой угрозой в голосе. — Я не знаю, что скажет закон относительно твоего лечения, но не думаю, что нас с тобой порадует, если кто-нибудь начнет интересоваться подобной деятельностью.

Она не улыбалась.

— Ну? Скажи что-нибудь.

Она так и не улыбнулась. Засунула руку в ящик стола и что-то повернула — наверное, рукоять реостата, поскольку свет в комнате потускнел, как и всегда в тех случаях, когда они занимались любовью.

В полумраке Ром уже не различал ее лица, лишь глаза светились внутренним светом… только теперь они, впервые, показались ему невероятно старыми и всезнающими.

— Не будь смешным, Чарльз. Я не могу бросить своих пациентов.

— Тебе придется с ними расстаться.

— Не думаю.

— Я не намерен отдавать тебе десять процентов своей собственности.

— А в этом нет никакой необходимости. И никогда не было. Я назвала эту сумму, посчитав, что она покажется тебе разумной платой за услуги. Мои счета оплачиваются совсем по-другому.

Какая-то тень, что-то нечеловеческое коснулось сознания Чарльза Рома.

— Мне кажется, в конце концов ты решишь оставить все свои офисы в этом городе, Чарльз; а еще мне кажется, ты посчитаешь разумным находиться здесь, у меня под рукой, чтобы я могла вызвать тебя в любой момент.

— Хотелось бы знать, почему ты так думаешь?

— Посмотри-ка вот на это. — Она снова засунула руку в ящик, и он услышал щелчок. Часть стены за спиной доктора Д’Арк-Ангел свернулась наподобие аккордеона, и Чарльз понял, что смотрит на экран. Она некоторое время нажимала разные рычажки и переключатели, находящиеся внутри ящика, и на экране появились очень четкие снимки, похожие на слайды. — Тебя интересовали другие мои пациенты. Вот один из них. Мой близкий друг, его зовут Филипп. — Чарльз узнал на экране знаменитого писателя, у которого в последние несколько лет не вышло ни одной книги.

Снимки быстро сменяли друг друга. На первом писатель был изображен цветущим молодым человеком, лет около тридцати. На следующем он, казалось, стал старше на два года, немного сгорбился. На третьем было видно, что его роскошные волосы начали седеть, правую руку, сжатую в кулак, он засунул в карман брюк. Теперь картинки стали сменять друг друга все быстрее, и было видно, как этот человек становится старше и немощнее. Вскоре снимки слились в единое целое, потому что доктор Д’Арк-Ангел увеличила скорость, — теперь они мелькали, словно в калейдоскопе, молодой человек стал пожилым, потом старым и высохшим, а дальше — самой настоящей карикатурой на саму жизнь, согбенным, измученным какими-то постоянными страданиями. Когда исчез последний снимок и экран превратился в пустой, ярко освещенный прямоугольник, доктор Д’Арк-Ангел пощелкала выключателями, и он погас, стена вернулась на место, а сама доктор просто сидела и молча смотрела на Чарльза Рома.

Она улыбалась.

— Ну, и что все это значит? — спросил Ром, ему было страшно, потому что он прекрасно понял, зачем она показала ему снимки.

— Это фотографии моего приятеля Филиппа, снятые через определенные промежутки времени.

Ром дрожал, с трудом выговаривая слова, спросил:

— Через какой промежуток они были сделаны? Два года? Три? Пять?

— Каждые двадцать минут, — ответила она.

Чарльз Ром услышал совершенно отчетливо, как где-то во Вселенной с громким щелчком захлопнулся капкан, из которого никому не дано выбраться.

— Видишь ли, Чарльз, все нуждаются в любви. Не сомневаюсь, что тебе это известно даже лучше, чем большинству людей. Кто-то нуждается в любви больше, чем другие; такой, например, была Сандра. Иным нужно совсем мало; вот как тебе. Мне же любви требуется очень, очень много. Потому что я ненасытна, Чарльз. Мне приходится быть такой. И не только потому, что такова моя натура; знай, когда ты становишься все старше и старше и старше, оказывается, что привлекательные любовники хотят иметь таких же привлекательных партнеров. Жизнь может быть очень одинокой для тех, кто стар и безобразен.

Он хотел было возразить: «Но тебя не должно беспокоить ни то ни другое, тысячи желающих будут готовы платить деньги за то, чтобы заняться с тобой любовью!» — однако, не успев вымолвить и слово, снова обратил внимание на ее глаза. Казалось, они принадлежат не этому изумительному лицу, а скорее какому-то ужасному, древнему и сморщенному существу.

— Я хочу познакомить тебя с Филиппом, — заявила доктор Д’Арк-Ангел, продолжая улыбаться.

Она нажала кнопку на своем столе, и дверь, о существовании которой Ром до сих пор и не подозревал, бесшумно ушла в стену. Что-то, отдаленно напоминающее человека, с трудом вошло в комнату. В полумраке Чарльз Ром едва различал контуры тела и лица, но не вызывало сомнений, что перед ним популярный писатель, ужасно состарившийся и несчастный. Бедняга сумел сделать два неверных шага, после чего полусгнившие ноги подломились. Он упал и пополз к женщине.

Добравшись до нее, положил голову ей на колени, и она начала гладить его, словно это был не человек, а старый, верный пес.

— Инъекции должны продолжаться, Чарльз. В противном случае менее чем через год начнется ремиссия. После этого процесс распада идет очень быстро.

Ром молчал. Вид романиста, воспринимающего ее ласки как счастье, производил отвратительное впечатление — и одновременно завораживал.

— Я занимаюсь превентивной медициной, Чарльз. Ради себя. Должна же откуда-то появляться эссенция смерти. Ну, меня больше интересует антитоксин. Малая толика эссенции, специальным образом обработанная, прекрасно помогает сохранить красоту и молодость. — Она сделала небрежный жест, словно то, что собиралась сказать, не имело особого значения. — А раз никто в нем не нуждается, я им пользуюсь сама.

Ром хрипло спросил:

— И сколько же нас всего?

Она назвала известного индустриального магната, талантливую актрису, владельца цепи автомобильных стоянок, телевизионного репортера, ведущего свою собственную программу, в этом году он возглавил рекламную кампанию одного из кандидатов в президенты, известных дипломатов, мужа и жену, которые занимали важный пост в ООН, знаменитого адвоката по уголовным делам, прославившегося своими громоподобными речами в судах, и ведущего комика страны.

— Мои пациенты образуют маленькое, но тесное содружество доноров. Один поддерживает другого. Тщательно откалиброванные частички жизни, чтобы отодвинуть смерть, Чарльз. Не очень много и не очень мало — и так каждый раз; равновесие достигается с таким трудом. Периодически мне приходится находить новые сильные источники — такие, как ты, например. Однако, когда один из моих… э-э… друзей становится неуправляемым, угрожает нарушить баланс, ну… ради соблюдения общих интересов мне приходится его наказывать. Я прекращаю инъекции.

Она многозначительно погладила романиста по голове.

— После этого, к моему глубокому сожалению, пациент может находиться только на том уровне распада, на котором он был в тот момент, когда я возобновляла инъекции.

И тут Ром понял, что в целом свете нет достаточной обаятельности.

— Забудь о Бермудах, Чарльз. Думаю, скоро ты обнаружишь, что климат там совсем не такой уж и приятный… очень скоро. И забудь о том, чтобы направлять свою любовь куда-нибудь еще, — понимаешь, нам нужно все, что ты можешь дать. Оставайся в городе вместе с нами. Мы будем хорошо с тобой обращаться, лишь одно маленькое неудобство — ежедневный визит сюда для того, чтобы получить инъекцию и отдать нам то, что есть у тебя, — и тогда ты доживешь до двухсот, а то и трехсот лет.

Романист застонал от боли.

— Мне нужна любовь, Чарльз. Очень много любви. Любовь, как ты наверняка слышал, делает человека молодым и счастливым.

Чарльз Ром сидел, сжавшись в полумраке, и размышлял о предстоящих двухстах или трехстах годах — когда каждый день его будет поджидать маленькая смерть. Он смотрел в древние глаза доктора Д’Арк-Ангел и с ужасом ждал мгновения, когда ее таинственная плоть коснется его собственной. Теперь его жизнь будет наполнена безответной любовью. Так долго. Бесконечно. Он слышал хриплое, чувственное дыхание женщины из другого мира и жалобные стоны несчастного существа, устроившегося у ее ног. И больше ничего.

Находясь у входа в огнедышащий ад, Чарльз Ром закричал. «Сандра!» — беззвучно вопила его душа. Но из страшного мрака не доносилось ни единого звука.