САМЫЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

ХОРОШЕЙ ЖЕНЩИНЫ

The Very Last Day of a Good Woman

© Г. Корчагин, перевод, 1997

Знаете, миру скоро наступит конец. Это не вопрос, не предположение, не вопли лохматобородого фанатика, который может оказаться не прав… это действительно так, и всем нам будет крышка на следующей неделе. Что вы станете делать? Что, если вы юноша, никогда не знавший высшего наслаждения женским телом? Что, если вы были ограниченным человеком, которого высмеивали всю жизнь, и вдруг вы узнали о приближающемся Большом Бабахе? Что тогда? Возможно, вы поступите примерно так, как и герой этого небольшого рассказа, в котором я попытался сказать, что все в мире относительно; и шлак при подходящих условиях может оказаться не хуже золота. Вам не хуже меня известно, что для нашей нынешней Грабительской Культуры характерно то, что очень часто грабители сами становятся ограбленными; вымогателей частенько обдирают как липку, а лицемерие ничего не стоит, если деньги уплачены вперед. Другими словами, в экстремальной ситуации, в последние секунды, любовь далеко не добренького существа может стать единственным и важнейшим во Вселенной подарком.

В конце концов он понял: мир на пороге катастрофы. С грозной неспешностью смутная догадка переросла в твердую убежденность. Талант у него был не самой чистой воды, а скорее напоминал алмаз с уймой мельчайших изъянов. Если бы он видел будущее ясно, если бы обладал настоящим даром пророка, жизнь его, возможно, и не превратилась бы в то, во что она превратилась.

И неутоленная жажда не доводила бы его до безумия.

Но все-таки замутненные фрагменты видений сплавились в некую картину и убедили, что век Земли на исходе. С той же грубой определенностью доказали, что самообман здесь ни при чем, — смерть подступает не только к нему. Мир близок к окончательному, неотвратимому финишу, ни одной живой душе не переступить за черту. Вот что открыл затянутый паутиной трещин осколок ясновидения, и теперь он знал: все оборвется через две недели, в ночь с четверга на пятницу.

Звали его Артур Фулбрайт, и он вожделел женщину.

Как все же это непривычно, даже странно… Познать будущее. Познать самым что ни на есть дивным образом: не как единое целое, а по клочкам и кусочкам, урывками. Короткими, нетвердыми шажками (через секунду грузовик свернет за угол) он пришел к тому (победит Гарри Бэк), что стал, так сказать, гражданином двух миров (поезд отойдет на десять минут раньше). Он видел будущее сквозь закопченное стекло (запонка найдется — в ванной), но едва ли осознавал, что сулит ему эта способность.

Многие годы смуглый мямля с кротким взором и неуклюжей походкой прожил под крылом овдовевшей матери в восьмикомнатном доме, среди жимолости и сладкого гороха. Многие годы он работал Бог знает где и Бог знает кем. И многие годы прошли с тех пор, как Артур вернулся в уютные пастельные тона родного дома.

Эти годы видели мало перемен, мало важного или хотя бы примечательного. И все же это были хорошие годы. Гладкие. Тихие.

Потом мать умерла. Все реже вздыхала в ночи, а там и вовсе смолкла. Как старенький фонограф (зачехленный ветхой простыней, он стоит в мансарде), доиграла свой мотив до конца.

Для Артура это означало крутые перемены. Хуже: это означало пустоту. Больше не будет крепкого сна по ночам, задушевных вечерних бесед за триктраком или вистом, обедов, приготовленных точно к часу перерыва в конторе, а по утрам — поджаристых гренок и апельсинового сока в постель. А будет только узкое шоссе с односторонним движением, и идти по нему предстоит в одиночку. И ко многому привыкать… Есть в ресторанах, перестилать кровать, относить в прачечную грязное белье…

А самое главное, за шесть лет после смерти матери придется смириться с тем, что он способен изредка, мельком видеть будущее. Это вовсе не страшно, даже не удивительно — Артур успел свыкнуться. Он и впредь заглядывал бы в будущее без всякой робости, если бы не увидел ночь пламени и смерти, ночь вселенской катастрофы.

Но он увидел. И с этого мгновения все изменилось.

Потому что теперь до небытия оставался один шаг. Точнее, тве недели — и ни днем больше. И за этот срок он должен что-то совершить. Найти цель и добраться до нее во что бы то ни стало. А потом — умереть без скорби.

Но цели не было. Он сидел в затемненной гостиной на стуле с высокой спинкой (за форму спинки такие стулья прозваны крылатыми), и пустота восьмикомнатного дома обступала со всех сторон. Прежде Артура не посещали мысли о собственной кончине. Он сумел примириться с уходом матери и знал: когда-нибудь наступит и его черед. Но его собственная смерть будет выглядеть совершенно иначе.

«Как можно дожить до сорока — и ничего не иметь? — спрашивал он себя. — Как такое возможно?»

Оказывается, возможно. У него не было ровным счетом ничего. Ни таланта, ни заслуг, которые увековечивают память, ни надежды на поминки, ни цели в жизни.

Подсчитывая все эти «ни», Артур добрался до самого главного. Он был девственником. У него никогда не было женщины.

Человечеству оставалось две недели, когда Артур Фулбрайт понял, чего ему хочется больше всего на свете. Больше, чем известности, богатства или высокой должности. Его последнее желание в этом лучшем из миров было скромным и незамысловатым.

Артур Фулбрайт хотел женщину.

Деньги были. Правда, немного. От матери остались две тысячи долларов наличными и в ценных бумагах, еще две тысячи лежали на его собственном банковском счету. Итого четыре тысячи долларов. Это сыграло очень важную роль. Впоследствии.

Он вовсе не сразу додумался купить женщину. Сначала возникли другие варианты. В первую очередь — знакомая молодая стенографистка из его конторы, из отдела документации.

— Джеки, — обратился он к ней, немало времени потеряв в ожидании удобного случая, — ты бы… гм-м… не согласилась… гм-м, это… пойти со мной сегодня в театр… или еще куда-нибудь?

Она с любопытством взглянула на него, прикинула, что бы это значило, и, вообразив нечто вроде вечера за скрабблом с подружкой, согласилась.

В тот вечер она сложила кулак и с такой силой двинула своему компаньону по ребрам, что у того слезы выступили на глазах, а потом около часа саднило в боку.

На другой день в публичной библиотеке Артур постарался избежать блондинки с уложенным вокруг макушки «конским хвостом», листавшёй книги в отделе исторической прозы. Блондинка была замужем, а кольцо не носила из-за вечных ссор с мужем. Артуру было видение. Перед его мысленным взором разыгралась весьма неприятная сцена с участием блондинки, библиотекаря и библиотечной охраны.

Истекла неделя, а он так и не изобрел безотказного приема, чтобы склеить какую-нибудь девицу. А время не ждало. Бродя поздним вечером по улицам и минуя редких прохожих — живых людей, которым было суждено скоро исчезнуть в огненном вихре, — Артур в страхе подсчитывал оставшиеся дни, часы, минуты.

Он хотел женщину… Желание переросло в манию, в навязчивую идею, которая поглотила все остальные мысли, которая двигала им, точно пешкой. Он проклинал мать за рафинированные манеры коренной южанки, за белое рыхлое тело, за невидимую пуповину заботливости. Она никогда ничего не требовала от сына, она всегда старалась угодить, не жалела материнской любви, чтобы в пастельном раю ему жилось уютно и благостно.

И чтобы он умер в огне вместе со всем человечеством. Умер никем.

На улице было холодно, казалось, будто фонарные столбы подрагивают в ореоле призрачного сияния. Издалека донесся и пропал в темноте автомобильный сигнал; переключился светофор, рокот дизеля сменился ревом, и грузовик с кашлем укатил прочь. Сизый до тошноты цвет асфальта наводил на мысли о гниющей плоти, звезды канули в чернильную мглу безлунной ночи. Артур съежился в коконе пальто и наклонился вперед под косым встречным ветром, что сметал и подбрасывал опавшие листья. Где-то взвыла и сразу умолкла собака, а по другую сторону улицы хлопнула дверь. Неожиданно он обрел сверхчувствительность, сверхвосприимчивость к подобным звукам и ощутил жгучее желание слиться с ними, очутиться под кровом, в тепле и любви… Будь он даже парией, преступником, прокаженным, он бы не познал такого страшного одиночества! Будь проклята бесчеловечность цивилизации, позволяющей таким, как он, стареть на отшибе жизни. Стареть бессмысленно, безудержно, безнадежно…

До перекрестка оставалось полквартала, когда там появилась из теней девушка. Каблучки мерно процокали по тротуару, затем по проезжей части в сумрак.

Артур зашагал напрямик через газон, и, даже после того, как осознал, на что решился, ноги сами несли его вперед.

«Изнасиловать!»

Слово распустилось в мозгу оранжерейным цветком с кроваво-красными лепестками. Оно тотчас увяло, почернело по краям, но было уже поздно: утопив еще глубже руки в карманах пальто и почти касаясь груди подбородком, — Артур припустил бегом. Получится или нет? Хватит смелости или нет? Она молода, красива, желанна — он знает. Он повалит ее на траву, но она не закричит, а будет смирной и податливой — он знает!

Он забежал вперед и улегся на мокрую бурую землю под прикрытием кустов. Он ждал, а каблучки отсчитывали шаги. Вот-вот она подойдет вплотную, и тогда…

Сквозь пелену похоти ему вдруг явилась иная картина: полуобнаженное скорченное тело на асфальте, толпа мужчин, орущих и потрясающих веревкой. Затем возникло лицо матери — пепельно-серое, искаженное ужасом.

Артур зажмурился и прижался к земле щекой. «Мамочка, ты для меня все, без тебя я ни шагу! Нежная, преданная мамочка, без тебя я — ничто!»

Каблучки процокали совсем рядом. Он не пошевелился.

Лишь к закату дня в мозгу угас пожар, и вместе с рассудком вернулось беспокойство.

Он не поддался зверству. Может быть, ценой своей души.

Наступил тот день. День, когда это произойдет.

Было еще несколько взглядов мельком, несколько потрясающих, опаляющих разум видений, и Артур Фулбрайт окончательно убедился в своей правоте. Это случится сегодня. Сегодня мир обратится в пепел.

Он видел, как дома из стали и бетона брызгали огнем, точно бенгальские огни, сгорали без остатка, как коробки из гофрированного картона. Солнце зияло кровавой раной, — словно некий великан вылущил себе глаз, чтобы только не видеть этого кошмара. Тротуары плавились, как сливочное масло на сковородке; в сточных желобах и на крышах дымились обугленные тела. Это было чудовищно… и это было сейчас.

Он понял: пора!

И тут его осенило — деньги! Четыре тысячи долларов!

Он забрал из банка все до цента. Надо было видеть лицо управляющего, когда тот спросил, все ли у мистера Фулбрайта в порядке. Артур ответил шуточным стишком, отчего управляющий встревожился еще сильнее.

Весь этот день в конторе (разумеется, в конторе; где еще провести самый последний день своей жизни, как не на работе?)

Артур просидел словно на иголках, то и дело поглядывая в окно, не разливается ли по небу кровавый багрянец. Но все было по-прежнему.

Вскоре после перерыва на кофе его сильно замутило, он вышел в туалет, заперся в кабинке, уселся на крышку унитаза, прижал ладони к лицу. И увидел обрывок будущего.

Сначала замелькали смутные картины катастрофы, затем — как будто кинопленку прокручивали с конца — он увидел себя, входящего в бар. Снаружи кривлялись неоновые слова, вновь и вновь отражаясь в темном стекле небольшого окна: «НОЧНАЯ СОВА».

Он видел себя в синем костюме. Он знал, что деньги лежат в кармане.

В баре была женщина.

В сумраке ее волосы отливали золотом. Изящно скрестив ноги, она сидела на высоком табурете перед стойкой; из-под юбки выглядывала кружевная оторочка комбинации. Лицо было несколько неестественно приподнято навстречу лучам лампы, спрятанной над зеркалом бара. Он различил темные глаза и толстый слой косметики, которая, впрочем, не сглаживала резких черт лица. На лице застыло напряженное, угрюмое выражение, но полные губы не были поджаты. Она смотрела в пустоту.

Видение исчезло так же внезапно, как и пришло. В горло хлынула кислая мерзость.

Артур вскочил и откинул крышку унитаза. Вырвало здорово, но он сумел не испачкаться. Затем он вернулся в кабинет, распахнул телефонный справочник на желтых страницах, пролистал их до «Баров» и вел по столбцу ногтем, пока не нашел «Ночную сову» — угол Моррисон-стрит и Пятьдесят восьмой.

После работы Артур сходил домой, чтобы привести себя в порядок… и надеть синий костюм.

Женщина была в баре. Длинные ноги изящно скрещены, виден краешек комбинации, голова странным образом задрана вверх. Волосы и глаза — в точности те же самые.

Со стороны могло показаться, будто он играет отрепетированную роль. Он подошел к ней, залез на свободный табурет и спросил:

— Мисс, надеюсь, вы не будете против, если я вас чем-нибудь угощу?

Она едва заметно кивнула и тихонько хмыкнула — не то согласилась, не то лишь дала понять, что заметила его присутствие. Артур жестом подозвал черноволосого бармена и сказал:.

— Мне, пожалуйста, бокал имбирного пива. А молодой леди — что она захочет.

Женщина изогнула бровь и процедила:

— Бурбон с водой, Нед.

Бармен отошел. Пока он не вернулся с напитками, Артур и женщина сидели молча. Артур расплатился.

— Спасибо, — буркнула женщина.

Артур кивнул и принялся вертеть стакан, размазывая по поверхности стойки круглый влажный отпечаток.

— Люблю имбирное пиво. По-моему, если пить только его, то к спиртному не привыкнешь. А вы как думаете?

Женщина наконец посмотрела в его сторону. Она и впрямь недурно выглядела, и морщин на шее, возле рта и глаз было не так уж много.

— А мне что за дело, любишь ты имбирное пиво или нет? Люби хоть козье молоко, какая мне разница?

Она отвернулась.

— Простите, я… не хотел вас обидеть, — сбивчиво произнес Артур. — Я лишь…

— Ладно, проехали.

— Но я…

Она резко повернулась и ошпарила его взглядом:

— Слушай, малыш, ты что, крутым себя возомнил? Думаешь, халяву нашел? Отвали! Поздно уже, я устала.

Артур чуть не заплакал. Он никак не ожидал такого сурового отпора.

— Я… Я… — В горле застрял кашель. — Я… это…

— О Господи! Опять придурок! Ну откуда они сыплются на мою голову!

Она залпом выпила остатки бурбона и соскользнула с табурета. Подол юбки задрался и сразу обвис. Женщина пошла к выходу.

Артур почувствовал, как в нем поднимается ужас. Последний шанс! И такая катастрофа!.. Он развернулся вместе с табуретом и крикнул ей вслед:

— Мисс!

Она остановилась.

— Ну?

— Я бы хотел… гм-м, это… Мисс, позвольте с вами поговорить.

Казалось, женщина уловила его смущение, — глаза понимающе сузились. Она подошла к стойке и остановилась совсем рядом с ним.

— Вы… это… гм-м… вы сейчас не заняты?

Проницательный взгляд сменился оценивающим.

— Пятнадцать монет, малыш. Наскребешь?

Артур окаменел. Он хотел ответить, но язык прилип к нёбу. И тут рука словно поняла, что пора выручать хозяина, — она нырнула в карман и вернулась с четырьмя тысячами долларов. С восемью новенькими, похрустывающими купюрами по пять сотен. Повертела их перед носом женщины и спрятала в карман. Рука была торговцем, а сам Артур — лишь наблюдателем.

— Ого! — прошептала женщина, и глаза ее загорелись. — А ты, малыш, не так уж плох. Крыша есть?

Они пришли в большой тихий дом, и Артур разделся в ванной, потому что это у него было в первый раз, и на сердце гранитным обелиском давил страх.

Когда все закончилось и Артур лежал на кровати, теплый и счастливый, женщина встала и подошла к его пиджаку. Артур глядел на нее, переживая странное чувство. Впрочем, не такое уж странное — нечто отдаленно похожее он испытывал к матери. Что-то вроде любви.

Артур Фулбрайт смотрел, как она выуживает из кармана деньги.

— Ух!.. — прошептала женщина, благоговейно разглядывая купюры.

— Забирай, — ласково разрешил он.

— Что? Сколько?

— Все. Теперь они ничего не стоят. — И добавил таким тоном, будто лучшего комплимента придумать было невозможно: — Ты хорошая женщина.

Она крепко сжимала деньги. Четыре тысячи долларов. Глупый ублюдок! Тоже ведь, бабу ему приспичило, а сам-то, Господи… Рожа-то как сияет! Будто целый мир купил.

Женщина хихикнула. Она стояла у окна, и розоватый полуночный свет лился на обнаженное влажное тело. Она знала, чего стоят деньги. Она сжимала их до боли в пальцах.

Розоватое сияние сменилось густо-розовым. Густо-розовое — красным. Красное — кровавым багрянцем.

Артур Фулбрайт лежал на кровати, и в душе его разливался океан покоя. Женщина смотрела на деньги и знала, чего они стоят.

Деньги превратились в пепел за долю секунды до того, как та же участь постигла руку. У Артура Фулбрайта медленно закрылись глаза.

А тем временем за стенами дома мир раскалился докрасна. И на этом все кончилось.

 

ВАЛЕРИ: БЫЛЬ

Valerie: А True Memoir

© Г. Корчагин, перевод, 1997

В этой истории я выгляжу форменным кретином, поэтому она обязательно вам понравится. Кто же не охоч до рассказок, где непобедимых героев, корифеев науки и прочих баловней судьбы поделом сажают в лужу?

А началось все году примерно в 1968-м. Был у меня знакомый бродяга, фотограф по имени Фил. Я бы не рискнул причислить его к самым кошмарным человеческим существам на свете (Фил весьма смахивал на так называемую садовую разновидность плюща), но каким-то образом он все-таки заполз (думаю, это самое подходящее слово) в мою резиденцию и время от времени использовал ее как фон при съемке юных дам в наряде Евы. Фил имел привычку являться посреди моего рабочего дня, весь увешанный лампами-вспышками, юпитерами, фотоаппаратами и в компании какой-нибудь симпатюли, которую тут же волок в одну из ванных комнат и там правдами и неправдами добивался, чтобы она разделась.

Я, конечно, понимаю: для тех из вас, кто на досуге не на жизнь, а на смерть воюет с половыми железами, эти слова звучат нежной музыкой. Но у бывшего издателя чикагского журнала для мужчин при виде дамочки в дезабилье ладошки не вспотеют. Уж поверьте, любой, кому придется за два года износить объектив увеличителя, расширяя прелести самых сенсационных в мире телок, причем совершенно голых, обязательно разовьет в себе чувство меры. По крайней мере в этом отношении. И начнет искать дам с более экзотическими достоинствами — например, с умением заставить мужчину плакать, смеяться или вообразить, будто он узнал что-то новое. (В порядке отступления: лучшее средство от застарелой сексуальности — мощная доза обнаженного тела в живых красках; очень скоро замечаешь разницу между изображениями на пленке и теплыми, дышащими человеческими существами.

Рекомендую это тем из вас, от кого только и слышишь: «крошка», «цыпа» и т. п.)

Иными словами, у меня не было привычки хорониться в темных закутках, когда Фил щелкал своих дам. Иногда они делали перерывы, пили со мной кофе и болтали о том о сем, но вообще-то я почти безвылазно сидел в кабинете и лупил пишмашинку. Скажете, пишмашинка не очень годится для таких упражнений? Виноват, но это мое личное дело. (Удивленный таким затворничеством, Фил пришел к совершенно ошибочному заключению, что я голубой, и потом говорил это кому ни попадя, даже тем юным дамам, с которыми у меня налаживались более тесные отношения. Поражаюсь, как можно сочинять мерзости о человеке, который всего-навсего соблазняет на паперти шестилетних младенцев, растлевает их, убивает и ест, причем не всегда соблюдает именно такой порядок? Ну разве это не грязные сплетни?)

Примерно год Демон-Фотограф пользовался моим домом и мной лично, и, признаюсь как на исповеди, за этот год я претерпел не только лишения и муки. Ибо кое с кем из юных моделей Фила мне довелось познакомиться поближе. Одну из них звали Валери. (Конечно, дурашка, я знаю ее настоящее имя. Просто не разглашаю из уважения к ее семье и по другой причине, о которой ты узнаешь чуть позже.)

Однажды Демон-Фотограф — коренастый зануда с шевелюрой имбирного цвета — приволок ко мне новую курочку, и я, признаться, обалдел, едва ее увидел. Прекрасная как богиня! Вообразите этакого сорванца, излучающего веселье и дружелюбие, вообразите улыбку, от которой растает плод ююбы, вообразите очаровательную смышленую головку и тело, которое в мои шовинистические годы я бы назвал динамитом… Мы немедленно обмыли знакомство, а после вечеринки, когда Фил уполз, Валери поддалась на мои уговоры и не ушла.

Сказать по правде, наш роман не затянулся. Не возьмусь припомнить, когда и почему начал угасать костер любви, да разве это важно? Наверное, с каждым случалось что-нибудь похожее, так что вы понимаете, к чему я клоню. Мы очень скоро расстались. Друзьями.

Потом она примерно раз в полгода наведывалась ко мне и гостила по нескольку дней, когда я бывал свободен. В нашей дружбе всегда ощущалась сладковатая горечь, запах мимозы (и мимикрии — эх, если б я сразу унюхал!), мимолетные грезы, необыкновенно ласковые прикосновения… Между нами всегда было что-то недосказанное, и в моих ушах рефреном звучала сартровская фраза: «Как будто огромный камень упал на мою тропу». Наверное, я все-таки любил Валери…

Шли годы. В середине мая 1972-го меня попросили выступить на «Неделе писателей» в Пасадене, и в день отъезда позвонила Валери. Перед этим она почти год о себе не напоминала.

После «алло-алло» и бури моего восторга я спросил:

— На сегодняшний вечер какие планы?

— К тебе приехать, — ответила она.

— Послушай, мне тут надо смотаться в Пасадену, выпендриться перед литературной шоблой. Хочешь за компанию? Полюбуешься, как я превращу доброжелательную аудиторию в толпу линчевателей.

— Так ведь я как раз тут, — сказала она, — в Пасадене.

У мамы. Можешь утащить меня денька на два.

— Я покупаю эту мечту! — заявил я, и мы решили, где и когда встретимся.

Вечером, прихватив Эдварда Уинслоу Брайанта-младшего (мой близкий друг и частый гость, а еще исключительно талантливый молодой писатель; в «Коллекциях Макмиллана» у него выходили: «Среди мертвецов», «Киноварь» и «Феникс без пепла»), я поехал в Пасадену за Валери. Она мне крикнула из-за двери «подожди», а потом нарисовалась на пороге в платье цвета расплющенной сливы. Увидев ее, я сам расплющился, как малолитражка под прессом на свалке. Такое тело надо в Смитсоновском музее держать, на постоянной экспозиции! И без одежды!

О, Купидон, прыщавый нахаленок! Довыеживаешься, что какой-нибудь злопамятный божок всадит тебе в инфантильную попку целый колчан арбалетных стрел!

Я вышел из дому, в одной руке — спортивная сумка с феном и щипцами для завивки волос, в другой — чемодан с проволочными вешалками и изумительно сладко пахнущими нарядами, закинул все это в машину к Эду Брайанту и был вознагражден его отпавшей челюстью и глазами что твои блюдца. Я уж не говорю о бесчисленных поцелуях и объятиях, которыми меня одарили в доме.

Мы отработали ангажемент, а тем временем Валери в переднем ряду изобразила потрясную экспансию икры и бедра. Кажется, я слегка запинался и пыхтел.

Потом мы с Валери и Эдом отправились ужинать в «Пасифик Дайнинг Кар». Когда мы умяли самые толстые в цивилизованном мире бифштексы с помидорами и импортным рокфором, Валери положила мне на тарелку такую вот пеночку:

— Знаешь, я к тебе всегда неровно дышала. Все-таки зря я не переехала три года назад, когда ты предлагал. Эх, дура я, ДУра.

Я пробормотал нечто не особо существенное и осмысленное.

— А может, мне сейчас переехать? Ну, если ты хочешь, конечно.

Назавтра я должен был встречать девушку из Иллинойса, она согласилась погостить у меня на выходных.

— Дай мне минуту на размышления. И на звонок.

Я рванул к телефону. Набрал номер. Длинные гудки. Злой голос. Короткие гудки.

— А верно, почему бы тебе не пожить у меня? — сказал я, ныряя обратно в нашу кабинку.

Валери и Эд улыбнулись.

Когда она отлучилась в туалет, Эд — совсем еще молодой, а потому не успевший растерять свою недюжинную проницательность — наклонился ко мне и шепнул:

— Это класс! Не упусти.

Как видите, с моим мнением согласился трезвомыслящий сторонний наблюдатель.

Так что я со спокойной совестью привез Валери к себе. На другой день Эд умотал к родителям в Уитленд (что в Вайоминге), люто завидуя везунчику Харлану, и в доме нас осталось трое: я, Валери и юный Джим Сазерленд, автор «Штормового пути» и бывший слушатель писательского семинара «Горн», где некогда в роли босса подвизался ваш покорный слуга.

В тот день Валери спросила, нельзя ли позвонить от меня в Сан-Франциско. Я ответил: «Конечно, о чем разговор!» Повествуя хронику своих странствий, она упомянула, что весь год проишачила в «Кондоре» и других кабаках Сан-Франциско, в основном официанткой «без верха»; что они там с подружкой снимают в складчину квартирку; что она довольно регулярно встречалась с одним пареньком, но он без тормозов по части наркоты, а ей в этом дерьме тонуть неохота; и еще что она меня любит.

Позвонив, Валери вернулась в кабинку и призналась, что очень расстроена. Оказывается, дружок, узнав о ее намерениях, пришел в неистовство и разразился пылкой диатрибой, которую щедро изукрасил «сукой», «шлюхой» и другими рельефными словечками. Она сказала, что надо бы сегодня же слетать в Сан-Франциско за вещами, а то он, чего доброго, растерзает их или умыкнет. Еще она очень деликатно подвела меня к мысли, что хотела бы, пользуясь случаем, купить у знакомого парня микроавтобус «вольво»; это обойдется всего в сто долларов, включая стоимость оформления сделки. «Раз ж я решила жить здесь, — объяснила она, — мне понадобится машина. Я буду работать, не желаю сидеть у тебя на шее».

В общем, как говаривал Богарт в роли Сэма Спэйда: «Ты прелесть, детка. Ей-Богу, ты прелесть». Запомните, друзья: как бы вы ловко ни управлялись с револьвером, обязательно найдется парень, который управится еще ловчее. Чем проще всего развеять подозрения циничного писаки, как не провозглашением отдельного бытия по законам протестантской трудовой этики?

Она попросила сто баксов.

К сожалению, как раз в этот момент у меня не было сотни наликом, только кредитные карточки. Я предложил оплатить авиабилет до Сан-Франциско, но Валери отказалась-мол, ничего, как-нибудь выкручусь. И пошла укладывать самые необходимые вещи в спортивную сумку. «Чемодан оставлю, сообщила она мне. — Я ведь завтра же и прилечу».

Подкинуть ее в аэропорт вызвался Джим Сазерленд — у меня подходил срок сдачи сценария, и я не мог отлипнуть от машинки. И Валери уехала, расцеловав меня на прощанье, многообещающе заглянув в мои наивные очи и сказав: «О белый рыцарь, как славно, что я тебя наконец нашла, у меня так тепло внутри, аж хлюпает…»

А потом из аэропорта приехал Джим, юный и невинный студент колледжа, нищий как церковная крыса, и отрапортовал, что она попросила у него сотню баксов. И он дал — под обещание вернуть завтра.

Хищный червячок вонзил зубы в мою доверчивость…

Валери, Золотая Девушка, Маленькое Чудо Света, прекрасной бабочкой снова впорхнувшая в мою жизнь, улетела в Сан-Франциско… с сотней долларов Джима. Но ведь она уверяла, что и без сотни как-нибудь выкрутится… Если все-таки ей позарез нужны деньги, почему она опять не попросила у меня, а сразу обратилась к мальчишке, с которым всего день как знакома? И как, черт возьми, Джим ухитрился столько ей отстегнуть, не вылезая из колымаги?

— По пути к аэропорту, — сказал он, — мы тормознули у моего банка.

Я насторожился.

— Слушай, парень, я ее знаю несколько лет, и, ей-Богу, она даже в течке не самая аккуратная из моих знакомых баб. Я в том смысле, что она девочка высший класс и все такое, но, сказать по правде, мне невдомек, где она шастала последние годы.

На Джимовой физиономии проступила тревога. Кроме одолженной сотни, за душой у него не было почти ни шиша. Эти бешеные деньги он заработал, помогая мне вести шестинедельные курсы писательского мастерства, — их субсидировали Колледж Непорочного Сердца и Эд Брайант. Джим вкалывал как вол, чуть задницу до костей не стер.

— Она сказала, что в Сан-Франциско перезаймет у друга.

— Зря ты ей дал. Сначала надо было мне позвонить.

— Но ведь я думал, она твоя девушка… Она же у тебя теперь живет. И вообще, она не дала позвонить, сказала, что на самолет опоздает…

— Не надо было этого делать.

Я себя чувствовал виноватым. Джим — святая простота, но я-то… Внезапно мне стало совсем неуютно, живо припомнилась басня про Деревенскую Мышь и Городскую Крысу.

Валери славилась привычкой внезапно исчезать. Неужели и на этот раз? А как же ласковые взоры, торжественные признания в любви? Нет, это немыслимо… Совершенно исключено… А вдруг все-таки?..

— Слушай, что бы ни случилось, сотню ты не потеряешь, пообещал я Джиму.

Мы настроились подождать до завтра. До возвращения Валери.

За два дня нас так разобрало беспокойство, что я не вытерпел и позвонил ее матери. Услышанное мною не во всех мелочах совпадало с историей, которую поведала Валери. Оказывается, мать ровным счетом ничего не знала о дочкином намерении пожить у меня. Ей Валери сказала, что работает в Лос-Анджелесе, мне — что поищет работу, когда вернется из Сан-Франциско. Червячок сомнения зарылся еще глубже.

Позвонив в квартиру, которую Валери якобы снимала в Сан-Франциско, я обнаружил крупную нестыковку. Ни Валери, ни ее подружки, ни хахаля. Вообще ни звука. Может, бывший дружок ее прикончил? Или она все-таки купила «вольво» и кувыркнулась на нем под откос?

Студенты, изучающие низшие формы жизни, заметят, что даже планарию, то бишь ресничному червю, свойственно извлекать уроки из неприятных ситуаций. Уже тогда мне не были в диковинку порочные связи с женщинами сомнительного поведения (очень немногочисленные, поверьте). Но гомо сапиенс, срамясь перед ничтожными ресничными червями и даже жалкими парамециями, снова и снова повторяет свои ошибки. Чем очень легко объяснить поступки Никсона. И чем очень легко объяснить мою непроходимую тупость в этой истории с Валери. Понадобилось растянуть клубок заговора буквально в прямую нитку, чтобы в мои рыхлые мозги проник свет.

Тринадцатого мая мне предстояло вместе с Рэем Брэдбери выступить на фестивале «Артазия Артс» в Вентуре. И вот наступила эта суббота, следующая после расставания с Валери. Мы с Рэем договорились ехать в Вентуру вместе, и хоть я в некотором роде реалист, то есть не считаю автомобиль эталоном красоты и чувственности, а потому даже свой «Камаро» шестьдесят седьмого года с цифрой 148 000 на счетчике миль ни разу не подвергал водным процедурам, почему-то мне взбрело на ум, что такого корифея и волшебника, как Рэй Брэдбери, негоже везти к поклонникам на говновозе. И я попросил Джима взять мой бумажник с кредитными карточками и сгонять на тачке туда, где ее слегка умоют. Меня по-прежнему держала у пишущей машинки якорная цепь, иначе бы я съездил сам.

Джим наведался в автомойку, пригнал машину назад и положил бумажник туда, где он чаще всего обретался, то есть в стенную нишу. За всю ту неделю бумажник ни разу не отлучался из моих владений, если не считать этой поездки.

На следующий день, в субботу, пришел Рэй, и мы двинули в Вентуру. Там, как полагается, расписались в книге почетных гостей и пошли перекусить. В ресторане я открыл бумажник (в первый раз за неделю) и вдруг заметил, что за некоторыми целлулоидными окошками, где обычно лежали кредитные карточки, подозрительно пусто.

Выдержав приступ ужаса, я заставил себя сосредоточиться, поискал под столом, прогулялся до машины, сунул нос в «бардачок», где всегда возил бумажник, заглянул под сиденья… и сразу позвонил Джиму в Лос-Анджелес, чтобы сообщить приятную новость: меня обчистили.

Поскольку за всю неделю бумажник покинул дом одинединственный раз, напрашивался закономерный вывод: карточкам приделали ноги на автомойке. Видите, сколько времени понадобилось планарию Эллисону, чтобы почуять аромат собственной подгорающей задницы?

Я позвонил в «Безопасность Кредитных Карточек» (заведение, где интересуются украденными и потерянными кредитками) и сообщил номера своих пропаж (для таких вещей у меня специальная записная книжка). Я попросил немедленно разослать куда надо телеграммы и снять меня с крючка. Есть закон, согласно которому по одной карточке нельзя залезть в долг больше чем на пятьдесят баксов, но ведь украли целых пять: «Картбланш», «БанкАмерикард», «Америкэн Экспресс», «Стандард Шеврон Ойл» и «Херц» — в аккурат на двести пятьдесят долларов. Благодаря «Безопасности» срок их действия основательно сократился.

Рассудив а-ля Ниро Вульф, что вор — тот самый паршивец, который выметал из машины мусор, я позвонил в Отдел уголовного розыска Западного управления полиции Лос-Анджелеса, в чьем ведении находилось предполагаемое место преступления, и натравил легавых на след злоумышленника. Затем позвонил владельцам автомойки и попытался добиться, чтобы они связались со следователем, ведущим мое дело. Я им посоветовал проверить ребят, которые в ту пятницу работали в машинах, и особо приглядеться к тем, кто не слишком горит на работе.

Из меня бы вышел классный детектив… если бы не два пустяковых изъяна: полнейшая тупость и абсолютнейшая интуитивная слепота.

Все вы поняли, что случилось.

А я — нет! Я только через пять дней дошурупил, когда ответил на звонок из Пасадены, из «БанкАмерикард». Звонивший интересовался, подтверждаю ли я покупку большого букета цветов и доставку оного к миссис Эллисон в Сакраменто, в Калифорнийский медицинский центр. Я заверил неведомого собеседника, что миссис Эллисон не существует в природе, потому как я холост. Единственная миссис Эллисон — моя матушка, но она живет в Майами-Бич.

Разумеется, за цветы расплачивались моей кредитной карточкой.

И тут меня будто током ударило!

На следующий день Управление медицинской помощи Сакраменто прислало счет на сорок три доллара за транспортировку некоего пациента из гостиницы «Холидей» в Медицинский центр. Это событие имело место тринадцатого мая, пациента звали Эллисон Харлан, и он сообщил эскулапам мой адрес.

Затем пулеметной очередью ударили сообщения из «БанкАмерикард» о покупке дорогих туалетных принадлежностей, верхней мужской и спортивной женской одежды, фенов и прочая, и прочая… По сему поводу давайте ненадолго отвлечемся и сольемся в генделевской оратории «О, какой же ты тупица!»

Слабо заново пережить тот момент, когда вас в последний раз накололи? Ощущение такое, будто желудок — это лифт, сорвавшийся с троса, и навстречу ему мчится дно шахты. По всему телу этакий специфический зуд, сравнимый разве что с отходняком после всенощного злоупотребления обжигающе горячим крепким кофе и средствами от сна. В глаза точно песку сыпанули, кулаки сами по себе сжимаются и разжимаются, усталость — не передать, и вообще хочется сесть на самолет и… Куда? Туда! Куда не ходят поезда! Одно дело, когда тебя обворовывают, и совсем другое — когда вот так ласково берут и надувают. Ладно, ладно, не спорю, это все нюни засохшего самолюбия да увечной мужской гордости. Но будь я проклят!..

Я подобрал сопли и залез в шкуру Сэма Спэйда, частного сыщика. Первым делом звякнул в Медицинский центр Сакраменто и осведомился, нет ли в списке пациентов Валери Б. Таковой не оказалось. Тогда я поинтересовался насчет миссис Харлан Эллисон.

И угодил в яблочко.

Затем я связался с Отделом безопасности шерифского департамента Сакраменто, под чьей опекой находился Медицинский центр: поговорил с дежурным офицером, выложил ему все как на духу и попросил связаться с офицером Каралекисом из Отдела уголовного розыска Западного управления полиции Лос-Анджелеса, а еще-с Деннисом Теддером из пасаденского «БанкАмерикард». Я им сообщил (а позже и секретарю-администратору Медицинского центра) о том, что стал жертвой мошенничества и что не намерен оплачивать какие бы то ни было расходы жулика, именующего себя «Эллисоном Харланом», «Харланом Эллисоном» или «миссис Харлан Эллисон». Оба достопочтенных гражданина заверили меня, что немедленно приступят к расследованию.

Потом я позвонил Валери. Она лежала в ортопедическом отделении. Ей помогли дойти до телефона. Она, конечно, ответила — ведь о ее местонахождении знал (как ей мнилось) только один человек. Тот, кто прислал цветы.

Что, друзья мои, помаленьку начинаете просекать? Да, я тоже не сразу допер. А ведь я тупее любого из вас.

Было двадцать третье мая, целых десять дней прошло после того, как «скорая» перевезла Валери из гостиницы «Холидей» в Медицинский центр.

— Алло?

— Валери?

Пауза. Ожидание. Компьютер гудит от перегрузки.

— Да.

— Харлан.

Молчание.

— Ну и как там, в Сан-Франциско?

— Как ты меня нашел?

— Неважно. Уловил спиритуальные флюиды. Тебе надо знать только одно: я тебя нашел, и больше ты нигде от меня не спрячешься.

— Чего ты хочешь?

— Карточки и сотню баксов, на которую ты нагрела Джима.

— У меня их нет.

— Чего именно?

— Ничего.

— Карточки у твоего дружка.

— Он свалил. А куда — не знаю.

— Принцесса, не пудри мне мозги! Когда меня надувают один раз, я становлюсь философом. Когда два раза — извергом.

— Я кладу трубку. Мне плохо.

— Через несколько минут будет еще хуже. К тебе пожалуют с визитом из шерифского департамента Сакраменто. Молчание.

— Чего ты хочешь?

— Я уже сказал, чего хочу. А еще хочу, чтобы ты не тянула кота за хвост. Джим слишком беден, чтобы его кидать на сотню баксов. Ему не пережить такой потери. Остальное я мог бы простить — но не прощу. Я хочу, чтобы ты все вернула.

И немедленно.

— Пока я здесь, никак не получится.

— Тогда через десять минут окажешься в лапах полиции.

Так что уж изволь расстараться.

— Черт, да ты просто тухлый сукин сын! Ну что ты ко мне прицепился?!

Бывают в жизни моменты, когда ты глядишь, как под волнами гибнут твои обожаемые атлантиды, и покоряешься судьбе. Бывают в жизни моменты, когда ты не можешь заплатить по счетам и не видишь выхода, кроме как спустить с цепи дьявола. Бывают в жизни моменты, когда ты каменеешь сердцем и говоришь себе: да гори она синим пламенем, дарохранительница, со всеми святыми иконами и долбаным храмом!

— Валери, я единственный человек, который может упечь тебя в кутузку. Вздумаешь юлить — зенки выколупну и сожру, и да поможет мне Господь!

На другом конце линии — безмолвие.

— Дай подумать минутку, — говорит она чуть позже. Очень уж неожиданно…

Какая, по-вашему, картинка мигом рисуется в моем воображении? Лабиринт, а в нем крыса тычется носом во все щели.

— Конечно-конечно. Минута — твоя. Я подожду.

Пока она думала, я не терял времени и пытался воссоздать из кусочков то, что происходило «за кадром» и во что я так упорно отказывался поверить. Да, мне было просто необходимо схлопотать под занавес в морду — услышать ее голос по телефону. Чтобы убедиться в своей неизлечимой тупости. Но теперь я очухался от зуботычины и начал соображать, что к чему.

Все факты были налицо… Только кое-кто боялся узнать, какой он все-таки лох, и до самого конца ухитрялся их не замечать. Со своим дружком она встретилась или в аэропорту Бербанка, или он прилетел к ней в Сакраменто из Сан-Франциско. В полицейском рапорте, составленном сразу после того, как парень купил цветы и послал их «миссис Эллисон», фигурировал «смуглый, коренастый молодой человек», а воспоминания матери Валери дополняли этот портрет следующим штрихом: «какой-то латинчик, может, кубинец». В гостинице «Холидей» они жили вместе, и там с Валери что-то приключилось. Что-то достаточно серьезное для вмешательства «скорой помощи» и госпитализации в Медицинском центре, а также для трогательной заботы ее дружка, прикарманившего мои кредитные карточки.

И вот я держу над ее головой (как мне кажется) дамоклов меч полиции.

— Пока я здесь, ничего не получится, — сказала Валери наконец.

— Тебе оттуда не слинять. — На этот счет я не испытывал сомнений.

— Тогда и денег не раздобыть.

— А коли так, полезай на шконку. Я обвинения не сниму.

— Слушай, зачем тебе это, а?

— Затем, что я тухлый сукин сын, вот зачем.

Мы еще немного посюсюкали в том же духе, и она бросила трубку. Я повернулся к Джиму Сазерленду.

— Может, мне придется слетать в Сакраменто. Похоже, все будет в порядке, но у меня нехорошие предчувствия насчет раздолбаев из «БанкАмерикард» и полиции. Ну а еще… хотелось бы поглядеть ей в лицо.

Я имел в виду, что хотел бы узреть на ее смазливой мордашке клеймо двуличности. Я имел в виду, что у меня появился растущий внутрь волос и надо было его выщипнуть. Как типичному мазохисту, мне до зарезу требовалось вышибить клин клином, добровольно подвергнуться мукам, выяснить, как я превратился в такого дремучего лоха, почему готов идти на поводу чуть ли не у первого встречного жулика и отчего, столько всего повидав в жизни, я совершаю глупейшую ошибку, растрачивая эмоции черт знает на что. Меня донимала навязчивая тяга к просветлению, к пониманию людских душ; мне не хотелось чапать вслепую по жизненному пути, спотыкаясь на каждом шагу и считая себя непревзойденным знатоком человеческой сущности, которого никто и никогда не посадит в галошу. Валери обвела меня вокруг пальца, да так ловко, что, даже все поняв, я не поверил! Вернее, какая-то придурковатая частичка моего разума во время беседы по телефону нашептывала мне, что ее волнение и уступчивость не притворны.

Вот так мы и увековечиваем в бронзе собственный идиотизм.

Через пятнадцать минут она мне позвонила и спросила более решительным тоном:

— Что ты им рассказал?

— Кому?

— Легавым. Ко мне только что приходил полицейский.

— То же, что и тебе. Сказал, что ты воровка на доверие, живешь под кликухами, что я не собираюсь оплачивать твои расходы и что им лучше подержать тебя за изящную попку, пока судьи не придумают, как с тобой быть.

— Ты и впрямь решил довести до суда?

— Объясни, почему я не должен этого делать.

— Я верну деньги Джиму.

— Это начало.

— Больше ничего не могу.

— Карточки.

— У меня их нет. — И она назвала имя приятеля, который, по ее словам, улетучился вместе с ними. Меня эта новость не слишком опечалила, я уже аннулировал карточки. Звали дружка Ларри Лопес (произносится Лопец; мелочь, а почему-то запомнилась).

— Ладно. Верни Джиму сотню и можешь кочевать на новое пастбище.

В трубке раздались гудки, я ее положил, а сам уселся в закатные лучи, что падали на склон моего холма, и предался лихорадочным размышлениям. Я задавал себе каверзные вопросы и не получал ответов.

Несколько дней Валери не подавала признаков жизни, и я наконец додумался позвонить Деннису Теддеру в «БанкАмерикард», в Пасадену. И узнал, что Валери больше не лечится в Медицинском центре Сакраменто.

Она еще двадцать третьего мая. смазала пятки. Она ушла, ни с кем не попрощавшись и никого не поблагодарив, и оставила счет за лечение на тысячу долларов с лишним. На мое имя, естественно.

Попробуйте вообразить мои чувства к мистеру Теддеру, офицеру Каралекису и безымянному шерифу из Сакраменто, который не только побывал у Валери, но и взял у нее письменное признание… Скажу так: они были не слишком теплыми. Будьте любезны отметить: только в тот момент я понял все.

Сущие, казалось бы, пустяки обернулись кошмарным фарсом. Несмотря на полдюжины писем с подробным изложением случившегося, подкрепленных ксерокопиями заявления в полицию, Управление медицинской помощи Сакраменто долго вымогало у меня сорок три бакса за путешествие Валери из гостиницы «Холидей» в больницу и в конце концов поручило эту великую миссию Главному кредитному управлению и Бюро финансового регулирования. Мой юридический демонхранитель Барри Бернстейн, известный по прозвищу Барристер, послал им суровую отповедь, и они наконец вычеркнули из гроссбухов мое имя. Но сколько пропало времени и сколько нервов мне попортили гнусные розовые квиточки из почтового ящика…

А больничный счет! Он снова и снова пробегал через компьютер и вприпрыжку возвращался ко мне. Кончилось тем, что я позвонил начальнику административной части и (в который раз) подробно обо всем рассказал. В отличие от писанины, это возымело действие.

А Валери исчезла.

Разговаривая с Теддером из «БанкАмерикард», я, к великому разочарованию во вселенском равновесии добра и зла, узнал, что это учреждение вовсе не собирается привлекать к ответу Валери и мистера Лопеса. Оно явно не желало возиться с мошенниками, крадущими меньше пяти сотен долларов. Чертовски шикарный жест, подумалось мне. Жаль только пошел не впрок: в долгожданном чеке от Валери значилась жалкая цифра 50. Бедный Джим. Одалживая ей деньги, он думал, что помогает мне… Наверное, я бы ему возместил убыток, но до этого не дошло.

Через два-три месяца снова позвонила Валери.

Я ее разыскал по своим сомнительным каналам. Прошел по следу до Пасифики, общины под Сан-Франциско. На этой помойке ютилась крысиная стая юродивых наркоманов и прочих малосимпатичных особей. Валери почти не казала оттуда носа, я об этом знал, но намекнул мамаше, что, если Джиму вернут деньги, а карточки выбросят, у меня, глядишь, и пропадет охота любоваться загнанным в угол крысенком.

Так вот, она позвонила. Как ни в чем не бывало.

— Алло?

— Кто это?

— Валери.

Ужас. Эй, рак желудка, почем ты на этой неделе? — Ты там?

— Я тут. Чего тебе?

— Мое барахло. Платья, щипцы для волос и все остальное.

— Чемодан у Джима в шкафу. Ждет. А чего ждет, мы так и не сподобились придумать. Может, апокалипсиса?

Я услышал выразительное словечко в своей адрес, я стал свидетелем невероятной наглости и безрассудства, но на этот раз Валери было нечем крыть, помимо голой бравады.

— У меня неплохая идея, детка, — сказал я. — Мы тут открыли что-то вроде ломбарда. Неси полета баксов, которые задолжала Джиму, и забирай шмотки. Только квитанцию не забудь.

— Где я возьму целых полета?

— Займи у Ларри Лопеса.

— Откуда мне знать, где он?

— А откуда я узнал, где ты? Пускай твои дружки стянут у кого-нибудь дурь, сбагрят и отслюнят тебе полсотни.

— Пошел к черту! — Она бросила трубку.

Я пожал плечами. В жизни не все по кайфу, моя крошка.

В тот же день мне позвонила ее мамаша и предложила пятьдесят долларов за вещи Валери. Она уверяла, что не знает, куда на сей раз драпануло ее чадо, но я бьюсь об заклад: никто из вас не сочтет меня прожженным циником за некоторые сомнения в ее искренности.

Итак, Джим отвез чемодан в Пасадену и забрал свои баксы, а Медицинский центр Сакраменто аннулировал счет как не подлежащий оплате. Вот вроде бы и все.

Хотя… не совсем.

В душе любого человеческого существа таится огромный запас любви. Он чем-то смахивает на конечности морской звезды: откусишь малость — глядишь, заново отросло. Но если пожадничать, звезда может дать дуба. Валери Б. урвала кусочек любви из моего скудеющего запаса… где до нее славно попаслись Шарлотта, Лори, Шерри, Синди и иже с ними. Правда, я ухитрился кое-что заначить и потому имел вполне товарный вид, но нельзя же обгладывать жертву до бесконечности! Рано или поздно она станет чуток неживой. Так что если Купидон, этот извращенный ублюдочек, замышляет опять долбануть молнией по корявому огрызку древесного ствола, в который я превратился, то в дальнейшем ему придется иметь дело с утилем, отбросами, чем-то маленько увечным и даже чуток неживым.

Сам-то я теперь стреляный воробей, однако вам могу порекомендовать только одну, и то совершенно невообразимую, боевую стойку: полная открытость и умеренная настороженность. Не запирайтесь на все засовы, но Бога ради, остерегайтесь зубастых чудовищ. А сейчас (лишь для того, чтобы вы знали, как они выглядят, и вообще, береженого Бог бережет) полюбуйтесь на фото одного из них. Не правда ли, упаковочка — шик? Из тех, что навевают мысли о шкатулке Пандоры. Короче говоря… вскрывая ящики, соблюдайте осторожность ребята!

 

ВТОРОЙ ГЛАЗ

ПОЛИФЕМА

The Other Еуе оС Polyphemus

© Г. Корчагин, перевод, 1997

В свое время меня, лягающегося и вопящего, протащили волоком сквозь жизни двух женщин.

Это стало одним из самых жутких событий всех времен.

Включая испанскую инквизицию, убийство Гарсии Лорки, геноцид бразильских индейцев, распятие армии рабов Спартака, гибель «Титаника», бомбардировку Дрездена и суд над мальчиками из Скоттсборо. Этот опыт, скажу я вам, включал в себя элементы всего перечисленного выше плюс несколько лично пережитых пакостей, о которых я до сих пор вспоминаю с содроганием.

Все пережитое и весь этот опыт — кроме единственной изолированной ссылки — в рассказе не описаны. Но именно эта долгая ночь вдохновила меня написать его.

Больше мне добавить нечего.

Уфффф-ф-ф.

Это рассказ о Брубэйкере, мужчине, который с тем же успехом мог родиться и женщиной. Все было бы точно так же: мучительно и бесконечно.

Ей было за сорок, и она была калекой. Что-то с левой ногой и позвоночником. Ходила она медленно и враскачку, как моряк, сошедший на берег после долгого плавания. Лицо носило отпечатки скорбных утрат; не особо стараясь, можно было найти, к примеру, синяки под глазами — подарок некоего Чарли, управляющего супермаркетом; складку чуть левее рта, возникшую после двух ночей общения с Кларой из цветочного магазина, влагу у правого виска, проступающую всякий раз, когда она вспоминала слова, которые водитель фургона химчистки — не то Барри, не то Бенни — сказал ей наутро. Однако надолго следы лишений не задерживались. У них была привычка появляться где угодно и исчезать.

Брубэйкер не хотел с ней спать. Не хотел тащиться к ней домой или тащить ее к себе. Но…

У нее была квартирка с окнами на тесный дворик, куда свет допускался лишь на час до и час после полудня. По стенам — картинки из журналов. Девичья коечка.

Когда она к нему притронулась, он «улетел». Задумался о теплых краях, где принято отдыхать после обеда и где он жил много лет назад. Тогда он тоже был одинок, но теперь одиночество не казалось такой уж стоящей штукой. Вспоминать не тянуло, лучше просто вообразить, как он кладет кирпичи. Неторопливо и ловко. Один к одному. И так без конца.

Он занимался с ней любовью в узкой постели, но при этом был далеко. Клал кирпичи. Где-то свербила мыслишка, что зря он так, недобро это, некрасиво… С другой стороны, она ведь ни о чем не подозревала. Не знала, что его рядом нет. Ему это было не впервой.

Милосердие — вот в чем он преуспел. Добрые поступки давались ему легче легкого. Ей кажется, что она дорога и желанна, — и это минимум того, что он способен для нее сделать. Обвислые щеки, морщинистый лоб, грустные глаза… дороги ему и желанны.

На самом деле он ничего к ней не чувствовал и ничего от нее не хотел. Поэтому без содроганий мог дать все, чего ей так не хватало.

Обоих разбудил вой сирены «скорой помощи» под самыми окнами. Женщина с нежностью взглянула на него и сказала:

«Мне завтра в контору спозаранку, инвентаризацию затеяли. Ты бы видел, как папки лежат — ужас!» А на лице без труда читался подтекст: «Конечно, ты можешь остаться, но пусть уж лучше твоя половина кровати остынет за ночь, нежели утром я пойму по твоим глазам, что ты хочешь побыстрее уйти и смыть под душем воспоминания обо мне, и сочиняешь предлог. Так что вот тебе шанс. Уходи сейчас же. Потому что я знаю: если останешься, то завтра часов в одиннадцать позвонишь и спросишь, не хочу ли я с тобой пообедать и сходить в кино на дневной сеанс».

Кончилось тем, что он несколько раз поцеловал ее в щеки и один — нежно, но сомкнутыми губами — в краешек рта, и ушел из ее квартиры.

С Ист-Ривер дул прохладный легкий ветерок, и он решил пройти через Гендерсон-Плэйс и посидеть в парке. Чтобы не спеша вернуться из далеких теплых краев. Его донимало странное чувство. Как будто он, уносясь из той квартиры, перешел в иную сущность, во что-то вроде астральной проекции, и вот теперь, по возвращении, ему недостает частички души — осталась там, в ее постели.

Побаливала голова — чуть выше переносицы, под утолщением лобной кости, весьма ощутимо кололо. Приближаясь к парку, он потирал переносицу большим и указательным пальцами.

В парке Карла Шурца царствовала тишина. Тем парк и отличался от остальных кварталов города, что даже после наступления темноты в нем можно было гулять без опаски. Неподвижность, покой. Бандиты здесь встречались редко.

Он облюбовал скамью, сел и устремил взгляд по-над рекой.

Боль усиливалась, и он помассировал переносицу и уголки подушечкой пальца.

Однажды на вечеринке он познакомился с женщиной из штата Мэн. Он не хотел думать о ней по-мужски примитивно, но ее обаяние и невинность бросались в глаза. Она выросла в семье конгрегационалистов и была слишком хорошо воспитана для такого города.

Она приехала из Мэна и устроилась в издательство. Но окружали ее не слишком добрые мужчины. Очарованные миловидным личиком и веселым, добрым нравом, они подкатывались к ней по два, по три, а то и по четыре раза. Но она была слишком хорошо воспитана, чтобы таскаться с ними по шумным ночным гулянкам, и мужчины уплывали обратно к своему одиночеству, разделяемому с другими такими же неудачниками. Кто-то из них даже посоветовал ей соблазнить ее «платонического друга», обходительного паренька, вступившего в борьбу со своей сексуальностью, — дескать, потом можно будет иметь с тобой дело. Она попросила советчика оставить ее в покое.

Через неделю Брубэйкер повстречал жену заместителя начальника производственного отдела издательства, где все они работали, — та сказала, что девушка из Мэна записалась на курсы чечетки.

Потом они снова увиделись на вечеринке и отошли к окну, свесили головы над пропастью в тридцать один этаж, прячась от болтовни и дыма. Он сразу понял, что она выбрала его. Воспитание не совладало с действительностью — она решила капитулировать. Он проводил ее до дома, и она сказала «Заходи, угощу печеньем «Грэхем», мне его девать некуда». Он спросил: «А который час?» Его часы показывали 12.07. «Ладно, посижу до четверти первого». Она смущенно улыбнулась: «Я агрессивна. Думаешь, это легко дается?» Он ответил: «Не хочу засиживаться. Могут быть неприятности». Он это говорил в буквальном смысле. Она ему нравилась. Но она была беззащитна. «Разве у тебя в первый раз будут такие неприятности?» Он ответил с ласковой улыбкой: «Нет, это у тебя они будут в первый раз».

Но отказаться от нее он не смог. Он был нежен, все сделал как надо, взял грех на душу, — в надежде, что она еще встретит человека, для которого себя берегла, и узнает настоящую любовь. По крайней мере он оградил ее от пижонов, которые женятся только на девственницах, и от хищников, которые тоже высматривают девственниц, но вовсе не для женитьбы. Для нее — такой хрупкой, ранимой — и у тех и у других было чересчур мало доброты.

И когда на следующее утро он уходил, тоже болела голова. Такие же мучительные уколы, ритмичные удары чуть выше переносицы. Расставаясь с девушкой из Мэна, он почувствовал в себе перемену. В точности как сейчас. Неужели он слабеет?

Почему его находят несовершенные люди? Почему их к нему так тянет?

Он не был ни мудрецом, ни благородным рыцарем — и знал об этом. Он был не добрее большинства людей, — дай им шанс, они без труда заткнут его за пояс. Но отчего-то все, кто нуждались в доброте, не могли пройти мимо него. А сам он ни в чем таком не нуждался. Ни в ласковых словах, ни в нежных прикосновениях. Сколько себя помнил.

Мыслимо ли — всегда отдавать и ничего не хотеть взамен? Отдавать, сколько б ни попросили? Это все равно что жить за анизотропным стеклом: ты их видишь, они тебя — нет. Полифем, одноглазый узник своей пещеры, желанная дичь для одиссеев, выброшенных на берег волнами… И разве на Брубэйкера, как на того полузрячего великана, не охотятся жертвы житейских кораблекрушений? Есть ли предел тому, что он способен им дать? Все, что он узнал о желаниях, он узнал от них. На свои собственные потребности у него не хватало зрения.

Ветер крепчал и уже потряхивал верхушки деревьев. Пахло чистотой и свежестью. Как от нее. По Ист-Ривер скользила темная тень; подумалось об одинокой лодке с останками, не принятыми морем, — она несет их по течению к безымянной могиле, где поджидают слепые рыбы и многоногие твари.

Он встал со скамьи и зашагал по парку.

Справа, на пустой детской площадке, ветер толкал детские качели. Они скрипели и повизгивали. Южнее, в сторону затаившегося во мраке острова Рузвельта удалялось темное пятно. Брубэйкер решил пойти в эту сторону. Сначала хотел идти вперед до конца парка Шурца, пересечь аллею Джона Финли, но потом решил свернуть. Его заворожило черное пятно. Насколько он мог судить, к этому пятну он не имел никакого отношения. И форма его ни о ком и ни о чем не напоминала. Может, потому-то и надо пойти за ним?

У Семьдесят девятой улицы, южной границы парка, авеню Ист-Энд упиралось в гостиницу «Ист-Энд». Слева, на западе, против оконечности острова Манхэттен, низкая металлическая изгородь обрывала Семьдесят девятую, отделяла ее от шоссе. Он прошел до изгороди. Дальше виднелись река и остановившееся черное пятно.

Мимо, как разогнанные в циклотроне частицы, проносились автомобили, их огни сливались в сине-красно-бело-серебристые ленты и напрочь отрезали путь. Путь? Куда? За шесть полос ревущего транспорта и полосу безопасности, которая никого и ни от чего не оберегала. Брубэйкер сошел с тротуара и сам не заметил, как перелез через ограду и окунулся, словно в воду, в сплошной поток скованных лучами фар машин.

Как нож сквозь масло, он прошел через три полосы, ведущие к центру города, переступил линию безопасности и двинулся дальше. Потом оглянулся на лавину транспорта. Он выбрался из нее целым и невредимым, но почему-то это не казалось странным. Удивляться мешали боль, к этому моменту жутко распухшая в голове, и ощущение неполноты.

Брубэйкер одолел невысокий стальной барьер и встал на узкий бетонный парапет. Под ним лежала Ист-Ривер. Он сел на бетон и свесил ноги. Прямо впереди, как раз посередине реки, маячило пятно. Он съезжал по серой стене, пока ноги не коснулись черной шкуры Ист-Ривер.

Два года назад на распродаже книг он встретил женщину. Публичная библиотека на углу Сорок второй улицы и Пятой авеню избавлялась от лишних и ветхих экземпляров; в крошечном парке Брайанта, примыкающем к библиотеке со стороны Сорок второй, поставили столы и на них разложили книги. Он потянулся за «Восстанием масс» Хосе Ортега-и-Гасета (Нортоновское издание в честь двадцатипятилетия книги) — одновременно с ней. Держась за томик, они посмотрели друг на друга через стол. Потом он угостил ее кофе в «Швейцарском домике» на Сорок восьмой.

Переспали они только раз, но после этого встречались еще несколько месяцев, пока она решала, стоит ли возвращаться к мужу, поставщику салфеток в рестораны. Брубэйкер большей частью просто сидел и слушал.

— Не будь Эд таким самостоятельным, я бы его гораздо меньше ненавидела. А то, знаешь, все время чувствую: если я вдруг исчезну, он через неделю забудет меня, найдет себе другую женщину и заживет по-прежнему.

— Некоторые люди мне признавались, — сказал Брубэйкер, — хоть и немного стыдились при этом, уж не знаю чего, что боль утраты обычно держится примерно неделю. Во всяком случае, острая боль. А потом остается всего лишь смутная тоска. До тех пор, пока не встретишь кого-нибудь.

— Мне всегда так стыдно, когда мы встречаемся и… ну, ты понимаешь.

— Ничего, все нормально. Мне с тобой хорошо. И если от наших разговоров тебе легче, если есть перед кем душу облегчить, то поверь, мне это больше нравится, чем стоять между тобой и Эдом.

— Ты такой добрый! Господи! Да будь у Эда хоть капелька твоей доброты, я бы в нем души не чаяла. Но он такой эгоист! В мелочах, понимаешь? Зубы надо почистить — так тюбик посередке сдавит! Особенно любит, когда тюбик новый. Заплюет пастой всю раковину, а я как проклятая драю по сто раз на неделе! И ведь знает, подлец, как я психую!

Он слушал, и слушал, и слушал… Для секса она не годилась — слишком нервная. И хорошо. Она ему на самом деле нравилась. И он на самом деле хотел помочь.

Бывало, она горько плакала в его объятиях, говорила, что им надо снять квартиру на двоих и она бы давным-давно это сделала, если б не дети и не половина фирмы, зарегистрированная на ее имя. Бывало, она металась, как фурия, по его квартире, оглушительно хлопала дверцей шкафа и замахивалась на телевизор, проклиная Эда за какую-нибудь подлую выходку. Бывало, часами сидела у окна, съежившись в комочек и, как священник — четки, перебирала воспоминания.

Все это кончилось однажды ночью. Она легла к Брубэйкеру в постель и отдалась с неистовой страстью, а потом сказала, что хочет вернуться к Эду. Так надо, сказала она. И унесла частицу Брубэйкера. Насовсем. В тот раз у него болела голова.

И вот теперь он как ни в чем не бывало прошагал по дегтярной черноте к темному пятну. Прошагал, как за минуту до этого — сквозь поток машин, и остался невредим. Из-под ног разбегались и тотчас пропадали крошечные серебристые круги.

Он пересек Ист-Ривер и вошел в темное пятно. В морось и ватный туман. Там царил мрак, свет лился только через иголочный прокол чуть выше переносицы.

В такие сборища, как это, его никогда не тянуло. Похоже, здесь каждому недоставало слишком многого. Брубэйкер отродясь не чувствовал такого всепроникающего запаха желаний.

В тумане праздно слонялись люди — тусклые силуэты на фоне тьмы, различимые лишь в те краткие мгновения, когда по ним скользил луч Брубэйкерова «фонаря» — узкий конус мягкого розоватого свечения. Они приближались, вспыхивали и снова уходили в туман. Он блуждал среди них, и внезапно чья-то рука коснулась его руки. И он отшатнулся. Впервые в жизни.

Но тотчас понял, что натворил, и устыдился.

Луч «фонарика» обшарил тьму и осветил женщину. Она смотрела на Брубэйкера. Он пригляделся: женщина улыбалась. Знакомая улыбка… очень знакомая. Хромоножка? Девственница? Жена Эда? Или одна из многих других, с кем его сводила судьба?

В темноте ходили, менялись местами люди. Невозможно было понять, разговаривают ли они друг с другом, — голосов не слышно, лишь тихий шепот тумана вокруг темных силуэтов. Может быть, они совокупляются, может, его занесло на шабаш, на жуткую оргию? Где же тогда взрывы безумной страсти, где корчащиеся в исступлении тела? Даже во мраке их нельзя было бы не заметить.

Теперь уже все смотрели на него. А он себе казался совершенно одиноким. Он был не из их числа, его здесь не ждали. Ничьи глаза не лучились радушием.

Только женщина по-прежнему улыбалась.

— Это ты до меня дотронулась? — спросил он.

— Никто до тебя не дотрагивался, — отозвалась она.

— Нет, я точно знаю…

— Никто. — Она смотрела на него, и в улыбке таилось нечто большее, чем ответ, но меньшее, чем вопрос. — Никто из нас к тебе не прикасался. Никому из нас ничего от тебя не нужно.

Сзади раздался мужской голос. Брубэйкер отвернулся от серьезной улыбающейся женщины и опустил голову. Луч упал на мужчину, который лежал в тумане, приподнявшись на локтях. В его чертах тоже было что-то знакомое, что-то из прошлого — неуловимое, как редкое слово; оно обязательно вспомнится, если не думать ни о чем другом.

— Что ты сказал?

Человек поднял глаза, и в них, казалось, мелькнула печаль.

— Я сказал: ты заслуживаешь большего.

— Ну, раз ты так считаешь…

— Нет, это ты так считаешь. Это одно из трех главных правил, которые ты обязан знать.

— Три правила?

— Ты заслуживаешь большего. Каждый заслуживает большего.

Брубэйкер не понял. Окружающий его мир выглядел безвременным и нематериальным. И он как ни в чем не бывало разговаривал с… нагими! Как он сразу не заметил? Впрочем, его ничуть не встревожило это открытие. Как и то, что он почти не разбирает их слов.

— А еще два правила? — спросил он у лежащего.

Ответила женщина. Не та, что улыбалась.

— Не надо никому жить в страхе, — произнесла она в тумане, и Брубэйкер отыскал ее лучиком. У нее была заячья губа.

— Ты про меня? Это я живу в страхе?

— Про всех, — сказала она. — Бояться незачем. Страх можно победить. Смелый поступок не сложнее повторить, чем трусливый. Надо только потренироваться. Попробуй как-нибудь, потом еще разок; на третий раз будет совсем просто, а после четвертого войдет в привычку. Страх исчезнет без следа, и все тебе будет по плечу.

Он хотел быть с ними. Он себе теперь казался таким же, как они. Но ему не предложили остаться. Ни словом, ни жестом. Он им и впрямь не был нужен.

— Кто вы?

— Мы думали, ты знаешь, — сказала улыбчивая. Голос ее звучал, как из испорченного телефона: то громко, то тихо, то ясно, то неразборчиво. Неполный голос. Увечный.

Брубэйкеру пришло на ум, что он, наверное, пропускает из-за этого слова и даже целые фразы.

— Не имею представления.

— Тебе пора уходить, — произнесла она. Он посветил ей в глаза и увидел бельма.

Лучик мазнул по силуэтам. Убогие! Все до одного! Лысая. Слепая. Атрофированный. Обесчещенная. У каждого какая-то беда, у каждого какая-то нужда. Кто они? Нет, этого он не знал.

«Фонарик» погас.

Вокруг разорвался темный сгусток. Туман и морось заклубились, завихрились и бросили его на смоляной черноте Ист-Ривер. Темное пятно поползло вниз по реке, и до Брубэйкера донеслось: «Лучше поторопись».

Он почувствовал, как вода плещется о лодыжки, и бросился к берегу. Парапета он достиг уже вплавь. Кое-как подтянулся, лег на бетон. Ветер унялся, но Брубэйкер стучал зубами — он промок до нитки.

— Эй, вам помочь? — с тревогой спросили рядом. До его плеча дотронулась чья-то рука. Брубэйкер поднял голову и увидел женщину в длинном бежевом плаще. Она смотрела на него с тревогой.

— Вы не подумайте, — услышал он собственный голос, — я не самоубийца.

— А я и не подумала, — ответила она. — Я только решила, что вам… что вам, наверное, нужна помощь.

— Да, — улыбнулся он, — от помощи я бы не отказался.

Женщина помогла ему встать. Он потрогал лоб — вроде не болит. Издалека, с реки, донесся голос, и он посмотрел на женщину.

— Вы слышали?

— Да, чей-то голос. Эхо, наверное. Оно над водой чего только не вытворяет.

— Вы правы.

— Вам надо согреться, — сказала она. — Я близко живу, вон в том доме. Как насчет кофе?

«Возьми от жизни все, чего тебе не хватает», — вот что донеслось с реки, по которой блуждали частички его души, обреченные на вечные скитания. Увечные и покинутые, но уже не принадлежащие ему. Брубэйкеру казалось, что теперь все видится яснее.

И он пошел с незнакомой женщиной. Пошел, не задумываясь о том, когда расстанется с ней — сразу или через вечность. Пошел, чтобы взять от жизни то, чего ему не хватало.

Чего-нибудь согревающего.

 

ВСЕ ПТАШКИ

ВОЗВРАЩАЮТСЯ НА НАСЕСТ

Аll The Birds Соmе Ноmе to Roost

© Г. Корчагин, перевод, 1997

Стараясь не коснуться влажного пятна, он перевернулся на левый бок, подпер ладонью щеку, выдавил из себя улыбку и приготовился рассказать всю правду о том, почему он трижды женился и трижды разводился.

— Трижды! — Ее глаза распахнулись во всю ширь, меж бровей пролегла знакомая складка изумления. — Трижды! Господи Боже, мы с тобой столько времени уже вместе, а я ни сном ни духом! Надо же!

Растянутые в хмурой улыбке губы Майкла Кирксби чуть-чуть поджались.

— Ты ни разу не спрашивала, вот я и не говорил. Я о многом стараюсь помалкивать. В средней школе я срезался на экзамене по французскому, пришлось работать и ходить в летнюю школу, поэтому аттестат я получил на семестр позже остальных. Где я только не вкалывал, даже в тошниловке на колесах — «ресторане быстрого питания» в Нью-Джерси, возле Тернпайка. Раз десять цеплял трипак и дважды обзаводился вшами.

— О-о-о! Хватит! — Она зарылась лицом в подушку. Майкл опустил ладонь на ее густые ореховые волосы, провел по затылку и шее, помассировал седьмой позвонок. Лицо вынырнуло из убежища.

Потом он оперся на локоть и решил выложить все как есть.

Он никогда не лгал — овчинка не стоила выделки. Но история была не из коротких, он излагал ее миллион раз и научился с легкостью профессионального рассказчика вмещать целые эпизоды в апокрифические сентенции и ловко перепрыгивать через второстепенные события. Однако все равно понадобится добрая четверть часа. За меньший срок он просто не успеет сделать все как надо, добиться нужной реакции. По правде говоря, ему осточертело цитировать самого себя, но иногда от этого занятия бывал прок. И сейчас, на его взгляд, был именно такой случай.

— Первый раз я женился лет в двадцать, может, в двадцать один, — с датами я не в ладах. Она еще девушкой была маленько того, еще до встречи со мной. Семейные прибабахи: ненавидела мать, любила отца. Он здоровенный был и собой недурен — дембельнулся из морской пехоты. Так вот, она тайком мечтала поразвлечься со стариканом, да только духу не хватало предложить. А потом он загнулся от рака мозга, но перед тем взялся туркать благоверную, как последнюю какашку. Не скажу, что мамаша того не заслуживала — ведьма была, каких поискать, сущая мегера. Но он перегибал палку: домой по ночам не являлся, колотил отчаянно и все такое. Так что моя супруга переметнулась на мамину сторону. А когда выяснилось, что папаше рак все мозги сожрал, у нее совсем крыша поехала. И тут она взялась за меня! Когда я с нею развелся, мамаша упекла ее в психушку, она там уже восемнадцатый год. По мне, так этого мало. Мало, ей-богу! Ведь она и меня чуть не затащила в дурдом. Слава Богу, я вовремя сорвался. Еще бы немного, и мы бы с тобой тут не разговаривали.

Он следил за выражением ее лица. Марта напряженно внимала. Душещипательная история. Сердце кровью обливается. Дамочки до этого страсть как охочи. Хлебом их не корми, дай вонзить симпатичные зубки во что-нибудь розовое, волокнистое.

Майкл сел, протянул руку и включил настольную лампу.

Его взгляд остановился на спинке кровати; казалось, из памяти выплывает мучительное прошлое. Свет падал справа и обрисовывал профиль, подбородок Дика Трэйси и глубоко посаженные карие глаза. Стрижку он себе сделал сам; получилось хуже некуда, волосы торчали над ушами, как будто он только что проснулся. На его счастье, волосы вились, и вдобавок он действительно находился в постели. Он знал: свет падает как надо, и профиль — самое то. Особенно для такой истории.

— Хреново мне тогда было — не передать. Чуть не спятил, ей-богу. Она меня точно сглазила — все из рук валилось.

Даже вспомнить страшно, честное слово.

Обнаженная Марта неотрывно глядела на него.

— Майк… А как ее звали?

Он судорожно сглотнул. Столько лет прошло с тех пор, как все кончилось, а боль и страх по-прежнему чернеют и кровоточат в памяти, будто свежее тавро.

— Синди.

— И что же она такого сделала, что тебе вспомнить страшно?

Он задумался. На секунду. Необычный вопрос. Как правило, у него не выспрашивали подробностей. И, пробежав вспять сквозь воспоминания, он обнаружил, что большинство из них размылось и слилось в огромное пятно унижения. Но иные эпизоды он помнил, — они были исполнены такой мерзости, что съеденный ужин двинулся из желудка к горлу. Но они были частями целого, обрывками долгого-предолгого кошмара, и вылущивать их, выставлять напоказ микрокосмом орущего ада — все равно что рассказывать фенечку, которая с тобой приключилась вчера. Неужели не смешно? Эх, жаль, тебя там не было.

Что она такого сделала? Много чего, не считая бесчисленных попыток наложить на себя руки. Не считая вечных придирок — просто так, лишь бы сбить с толку, вывести из себя. Не считая того утра, когда он на день раньше вернулся с десятинедельной практики и застал ее в постели с тощим хмырем из соседней квартиры. Не считая уходов из дому с продажей мебели за бесценок и снятием всех денег с банковского счета. Да, что она такого сделала, черт бы ее побрал?!

Майкл не мог сказать этого вслух. Он катапультировался через четыре года после свадьбы. Один рывок, и все позади.

— Я учился на адвоката, надо было сдавать экзамены. Я правда здорово учился, а ведь мне это куда потруднее давалось, чем остальным. И тут она возьми да обзаведись привычкой бухтеть.

— Бухтеть?

— Ага. Ходит по дому и бормочет под нос. Что-нибудь гаденькое насчет меня. Но так, чтобы я едва слышал. А я зубрю. Пытаюсь сосредоточиться. А она бухтит. Видит, что я зверею, и все равно… Ну, в конце концов… как раз перед экзаменом…

Он вспомнил! Он вспомнил тот проклятый бесконечный бухтеж в гостиной, спальне, ванной…

— …Но в кухню, где я зубрил, она не заходила. Бродит по квартире и бухтит, бухтит, бухтит…

Его трясло. Господи, ну зачем она спросила?! В тексте этого не было!

— …Так вот, в конце концов я просто встал и заорал: «Сука, тварь, чего ты бухтишь?! Чего ты до меня доебалась? Не видишь, я жопу сточил, зубривши? Чего не заткнешь свою пасть хоть на пять долбаных минут?!

Он повторил слово в слово, почти с фонографической точностью. Столько лет прошло, а не забылось ничего.

— Так вот, вбегаю я в спальню, а она в купальном халате и тапках. И ну вопить, что я подонок, жизнь ей поломал и все такое… Короче, не стерпел я и врезал ей по роже. Крепко врезал, как в уличной драке. Изо всех сил. Дальше — провал в памяти. Потом… сижу я на ней верхом, в руке почему-то ее тапка, и этой тапкой я ее луплю по морде… Тут я очухиваюсь и вижу, как она глядит, как я ее луплю… А ведь я до этого ни разу женщин не бил… Короче, свалился я с нее и пополз на карачках в угол, и сидел там после, как ошпаренная шавка… хныкал… Перепугался до смерти…

Марта смотрела на него и молчала. Его жутко трясло.

— Господи! — тихо вымолвила она.

Они помолчали еще. Он ответил на вопрос. Сказал больше, чем ей хотелось узнать.

Настроение было испорчено. Майкла будто надвое раскололо: одна часть лежит в полумраке этой спальни рядом с нагой Мартой, другая — далеко отсюда сидит на корточках в углу, прячет лицо в ладонях и скулит, как искалеченный пес, и боится взглянуть на Синди, а у той ноги съехали с кровати, и лице распухшее, в крови. Он изо всех сил пытался взять себя в руки.

Через несколько долгих минут Майкл задышал ровнее.

Марта все еще смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Господи, спасибо тебе за Марси, — произнес он чуть ли не благоговейно.

Она выждала и спросила:

— Марси? Кто она тебе?

— Кем она была, — поправил он. — Я ее уже лет пятнадцать не видел.

— Ладно, кем она тебе была?

— Женщиной, которая вывела меня из угла и открыла мне глаза. Если б не она, так бы и ползал на мослах… всю жизнь.

— И где же она теперь?

— Кто знает? Ты сама могла понять после нашего недавнего разрыва, что хорошие женщины возле меня почему-то не задерживаются.

— О, Майк!

— А, не бери в голову. Ты правильно сделала, что ушла. Я тебя понимаю. У меня, наверное, судьба такая — бобылем помереть. Уже три раза пробовал — неважнецкий из меня муж. В браке я гожусь только на короткие дистанции, а для марафона дыхалка слабовата.

Она изобразила улыбку, пытаясь облегчить то, что приняла за боль. Боли не было, но по его лицу разве поймешь? Ей ни разу не удалось проникнуть за его фасад, и это послужило одной из причин их размолвки.

— Но ведь у нас все было нормально.

— Поначалу.

— Да, поначалу. — Марта протянула над ним руку к ночному столику и взяла тяжелый бокал «Oррефорс» с недопитым рислингом «Мендосино Грэй». — Странно, что мы вообще с тобой встретились на той вечеринке у Эллисона. Мне сказали, что ты искал модель или актрису… или кого-нибудь в этом роде.

Он помотал головой:

— Не-а. Я искал тебя. Ты — моя последняя и самая большая любовь.

Она смачно рокотнула горлом, будто рыгнула:

— Дерьмо собачье.

Они умолкли и полежали, не шевелясь. Лишь один раз он коснулся ее бедра и почувствовал нервное содрогание плоти, а она опустила ладонь ему на грудь — ощутить, как он дышит. Любовью они больше не занимались, просто лежали целую космическую вечность и слушали — или думали, что слышат, — как в комнате садятся пылинки. Потом она сказала:

— Ладно, мне пора домой, кошек кормить.

— Может, заночуешь?

— Нет, Майк, — ответила она, помедлив секунду. — Может, в другой раз. Ты же знаешь, у меня бзик: не могу надевать поутру вчерашние тряпки.

Он об этом знал. И улыбнулся.

Марта слезла с кровати и стала одеваться. Он любовался ее телом — в сиянии настольной лампы казалось, будто оно выточено из слоновой кости. Без толку. Разве он с самого начала об этом не знал? Знал: без толку. И все равно ощупывал ее взглядом. Машинально. Хотел оторваться — и не мог. Будто картофельные чипсы жевал.

Она вернулась к кровати, нагнулась и поцеловала его. Легкое, ничего не значащее прикосновение губ.

— Пока. Звони.

— Вот уж в чем можешь не сомневаться… — сказал он, сомневаясь.

Она ушла.

Майкл немного посидел на кровати, поразмыслил. До чего же все-таки странные существа эти люди… Что за дурная привычка сдирать струпья? Что за дурная…

Он собирался прожить с ней от силы месяц. Так оно и вышло. Они расстались без особой на то причины. Вернее, по одной причине: месяц истек. И вот — сегодняшняя вечеринка, где он был один и она была одна. И в самом разгаре они ушли вместе.

…привычка возвращаться? Туда, где обоим было не так уж и здорово?

Он знал, что больше никогда не увидит Марту.

На поверхности вздулся пузырь тоски и немедленно лопнул; в воздухе разлился запах утраты и тут же исчез. Майкл выключил свет, перекатился через пятно (уже подсохшее) и уснул.

Он просматривал листы с кратким изложением дела и диктовал коллеге вопросы. Приотворилась дверь, секретарша просунула голову и сказала, что его ждет посетитель. Он протер глаза и глянул на часы: «Надо же! Три часа кряду!» Откинулся на спинку кресла, сгреб бумаги в папку.

— Ну что, перерывчик на ленч?

Второй адвокат потянулся, хрустнул суставами.

— Давай. Встречаемся в четыре, мне еще в «Найнсаузенд Билдинг» надо съездить, забрать вклад Барбаросси.

Кирксби тяжело вздохнул и обмяк в кресле. Ему вдруг стало не по себе, как будто нечто темное и грозное нависло над его личным Вифлеемом. Потом он встал и прошел в свой кабинет. К посетителю.

Она сидела наискосок в большом кожаном кресле и улыбалась.

— Джерри! — воскликнул он обрадованно и удивленно. Радость и удивление — вот его первая реакция. — Бог ты мой! Сколько лет?..

Она улыбалась, чуть приподняв краешек рта. Он вспомнил: это ее веселая улыбка.

— Шесть месяцев. А что, показалось дольше?

Он ухмыльнулся и пожал плечами. Они сошлись два с лишним года назад. А потом он от нее ушел. К Марте. С которой прожил месяц.

— Когда наслаждаешься жизнью, время летит быстро. — Она заложила ногу за ногу, давая понять этим жестом, что его распутство достойно самого сурового осуждения.

Он обошел вокруг стола и опустился в кресло.

— Джерри, не будь такой жестокой.

Еще одно возвращение. Сначала Марта — как гром с ясного неба, теперь Джерри… как чертик из коробки, да?

— Почему вас всех так и тянет в мои сети? — Он попытался смотреть Джерри в глаза, но ей такие штучки удавались лучше. Он почувствовал себя виноватым.

— Наверное, я бы могла тебе подкинуть кое-какие впечатляющие факты для многомиллионной тяжбы против одного из моих конкурентов, — сказала она, — но на самом деле мне очень захотелось тебя повидать.

Чтобы выиграть несколько секунд, он выдвинул и задвинул верхний ящик.

— Но зачем, Джерри? Зачем? Господи, да неужели мало на свете такого добра? Разве нельзя найти свежий источник, не забредая черт-те куда? — Майкл произнес это ласковым тоном, потому что этой женщине он говорил «я тебя люблю» два года, не считая последних семи месяцев, а семь месяцев назад он сказал «сваливай», но так и не понял, что это слово было всего лишь окончанием фразы.

Он предложил угостить ее ленчем, а потом они решили отметить встречу, и после ужина он привел ее к себе, и еще два-три бокала сделали их такими нетерпеливыми, что кровать осталась нетронутой; полураздетые, они накинулись друг на дружку прямо на ковре в гостиной. За ним водилась привычка молчать, когда он занимался любовью и когда просто трахался; вспомнив об этом, она не издала ни звука. Все прошло не лучше и не хуже, чем бывало в те два года. А через час она проснулась, и увидела на себе одну юбку, и увидела рядом на ковре Майкла — он спал как младенец, подложив ладонь под щеку. Она глубоко вздохнула, зажмурилась и приказала похмелью отвалить и не лезть к ней, пока она не встанет. И встала, и накрыла Майкла маленьким фирменным пледом, который он умыкнул из самолета бостонского рейса «Америкэн Эрлайнз», и ушла. Ушла без любви и без ненависти. Просто утолила жгучее желание еще раз его увидеть, еще раз ощутить его тело. И хватит об этом.

На следующее утро он перевернулся на спину, сообразил, что лежит на полу, но глаз не открыл. Он понял, что больше никогда ее не увидит. И хватит об этом.

Через два дня ему позвонила Анита. С ней он переспал всего два раза, и случилось это два с половиной года назад, в аккурат перед тем, как познакомиться с Джерри. Анита сказала, что часто о нем вспоминала. Сказала, что чистила записную книжку, наткнулась на его номер и решила звякнуть.

Просто так. Узнать, как дела. Они договорились вместе поужинать. Вечером они позанимались сексом, и вскоре она ушла. И он знал, что больше никогда ее не увидит.

Днем позже, обедая в «Оазисе», Майкл заметил в дальнем углу Коринну. С ней он прожил год перед тем, как встретил Аниту. Коринна прошла через зал, поцеловала его сзади в шею и сказала: «Ты похудел. Думаю, ужин в моем обществе тебе не повредит».

И они поужинали вместе, и так далее, и тому подобное, и он сказал, и она сказала, и осталась на ночь, а утром ушла, выпив с ним кофе. Ушла навсегда.

В то утро его охватило беспокойство. Происходило что-то странное.

Весь следующий месяц Майкл встречал их в обратном хронологическом порядке. Как по волшебству, перед ним возникали женщины, с которыми он когда-то делил постель. До Коринны у него была целая вереница подружек на одну ночь, максимум — на уик-энд. Ханна, Нэнси, Робин, Сильвия, Элизабет, Пенни, Марджи, Герта, Эйлин, Гэйл, Холли и Кэтлин возвращались к нему друг за другом, как домохозяйки возвращаются на кухню за последней ложкой овсяной каши. Приходили, чтобы тут же снова исчезнуть, на этот раз — навсегда…

…оставляя ему булавочные уколы ярких разрозненных воспоминаний. Все они были несовершенны, и все же каждая была женщиной до мозга костей: Ханна, которая не могла в постели без сальных словечек; Нэнси, которая сдавливала ногами его плечи; Робин с мокрыми полотенцами; Сильвия, которая никогда не кончала — вероятно, не могла кончать; Элизабет — с такой узкой щелкой, что у него потом несколько дней болел конец; Пенни, для которой до и после надо было заказывать копченые ребрышки; Марджи с родинкой в форме паука на внутренней стороне бедра; Герта, через секунду после засыпающая мертвым сном; Эйлин, смеявшаяся, как ветерок; Гэйл, неожиданно из агнца превратившаяся в разъяренную волчицу, когда у него не встал; Холли, снова и снова напоминавшая ему случаи, когда у них выходил шикарный секс; Кэтлин, которая постоянно жеманничала и которую пришлось уламывать даже на этот раз.

Последний укол в память. Последняя яркая вспышка. И все. Она уходит навсегда, и хватит об этом.

Но к концу того месяца недоумение переросло в жуткую убежденность: цепочка невероятных совпадений безудержно влечет его к неизбежному завершению. К какому завершению? Об этом даже помыслить было страшно. Всякий раз, когда он пытался логическим путем добраться до финиша, разум в последний момент с визгом сворачивал и уносился прочь. Страх сгустился в ужас; ужас распухал с каждой новой встречей, и Кирксби сбежал из города, надеясь добровольным изгнанием разорвать цепочку.

Но и тут, в вермонтском городке Стоу, сидя у очага в «Круглом Очаге», он увидел Соню, которую не видел уже много лет. И самое главное: была ее очередь. Соня спустилась с гор и заметила его, и даже холодом и ветром нельзя было оправдать ее смертельную бледность.

Они провели вместе ночь. Соня уткнулась лицом в подушку, и он не слышал рыданий. Она солгала мужу, чтобы уйти из номера, и на следующее утро они уехали. Кирксби даже не удалось с ней попрощаться.

Но Соня вернулась! И это означало, что следующей будет Грэтхен!..

Майкл с ужасом ждал, но она все не появлялась, и тогда он подумал, что, оставшись в Вермонте, превратится в неподвижную мишень. Он позвонил в офис, сказал, что улетает на Багамы, пускай его делами займутся партнеры, а он через недельку-другую вернется, и не надо ни о чем спрашивать!

А Грэтхен работала там в магазине сувениров, в секции плетеных изделий. Едва он отворил дверь, она его углядела и воскликнула:

— Майкл! Господи, я же тебя всю неделю вспоминала!

Хотела уже звонить…

Она изумленно вскрикнула — Кирксби как подкошенный рухнул ничком на пирамиду тростниково-холщовых корзин.

В номере царили тишина и мрак. Телефон был выключен. «Гастрономические деликатесы» получили строжайшую инструкцию: разносчик должен явиться с условным стуком, иначе его не пустят.

Кирксби спрятался. Его изводил страх. Невозможно было спокойно относиться к тому, что с ним творилось.

Все пташки возвращались на насест.

Приходили все женщины, которые были у него за эти девятнадцать лет. Все, кого он любил, или просто трахал, или пытался трахнуть. Приходили в обратном порядке. Началось с Марты; после нее у него не было новых подруг. Как будто маятник, дойдя до предела, замер и тут же устремился назад, мимо Джерри и Аниты, назад, мимо Коринны и Ханны, назад, мимо Робин и других, назад, мимо Грэтхен, за которой всего три женщины до…

Об этом он не хотел думать.

Не мог. Это было слишком страшно.

Раздался стук в дверь. Особый, условный, известный только ему, разносчику и…

Он добрался ощупью до входа и снял цепочку. Отворил дверь и протянул руку, чтобы забрать у маленького пуэрториканца коробку с едой. А за мальчишкой стояла Кейт. Двенадцать лет спустя она мало чем походила на уличную сорвиголову; теперь она держалась спокойно, солидно. И все-таки это была Кейт.

Он заплакал. Привалился к двери и всхлипывал, пряча лицо в ладонях. Ему было стыдно. А главное, ему было страшно.

Она дала разносчику чаевые, взяла коробку, бочком вошла в номер и ласково потянула за собой Кирксби. Затворила дверь, включила свет и усадила его на диван. Потом, выложив из коробки съестное, скинула туфли и забралась с ногами на противоположный край дивана. И долго не произносила ни слова.

Наконец он задышал ровнее, и Кейт спросила:

— Майкл, в чем дело, черт побери? Расскажи.

Он не хотел рассказывать. Боялся. Пока он держал язык за зубами, оставалась хиленькая надежда, что все обернется иллюзией, буйной игрой остервеневшего рассудка, — и закончится, как только ему удастся вздохнуть всей грудью. Он знал, что лжет самому себе. Все происходит на самом деле.

И ничего тут не изменишь.

Она не оставляла его в покое, убеждала, упрашивала, и в конце концов он сдался. Рассказал обо всем. О жизни, пошедшей обратно. О кинопленке, запущенной с конца. О реке, повернувшей вспять и несущей его назад, назад, назад, в темное царство, откуда вовек не выбраться.

— …Я и оттуда драпанул. Прилетаю в Сент-Киттс. Захожу в лавку… в сраную лавку для сраных туристов…

— И там была она, да? Как ее… Грета?

— Грэтхен.

— Она была там?

— Да.

— Боже мой! Майкл, ты совсем раскис. Это же форменная паранойя! Возьми себя в руки!

— Взять себя в руки?! Господи, чего бы я только не отдал, чтобы взять себя в руки. Невозможно! Глупо, безумно, но это дьявольщина! Знаешь, которые сутки я уже не сплю? Боюсь уснуть. Одному Богу известно, что тогда может случиться.

— Майкл, ты все нагромоздил в воображении. На самом деле ничего этого нет. Не будешь спать — совсем чокнешься.

— Нет… нет… Слушай… Слушай, я тут как-то запомнил… несколько лет назад… прочитал… — Он сорвался с дивана, нашел в мокрой нише бара и принес обратно под свет лампы «Чуму» Камю, изданную «Современной Библиотекой». Он долго и безуспешно ворошил страницы, наконец Кейт забрала у него томик и раскрыла наугад — как раз на нужном месте, потому что он много раз перечитывал этот отрывок. И прочитала вслух отмеченное карандашом:

— «Если бы не усталость, притупившая чувства, всеобъемлющий запах смерти, наверное, сделал бы его сентиментальным. Но тому, кто спит четыре часа в сутки, не до сантиментов. Он видит вещи такими, каковы они в действительности, видит их в ярком свете справедливости — чудовищной, безмозглой справедливости». — Она закрыла книгу и посмотрела на него. — Так ты на самом деле в это веришь?

— На самом деле? Еще бы! Если б не верил, точно стал бы психом, за которого ты меня принимаешь. Да ты сама подумай. Смотри: ты здесь. Прошло двенадцать лет. Двенадцать лет и другая жизнь. И вот ты снова со мной, точно в свой черед. Перед тем как я встретил Грэтхен, ты была моей любовницей. Я знал, что на этот раз встречу тебя!

— Майкл, что бы ни происходило, давай не будем терять голову. Как ты мог это знать? Никак. Мы с Биллом развелись два года назад. Я и в город-то вернулась только на прошлой неделе. И само собой, захотела тебя повидать. Нам же с тобой есть о чем вспомнить, верно? Если б я тогда не встретила Билла, мы бы, наверное, так и…

— Черт возьми, Кейт, ты меня не слушаешь! Я пытаюсь объяснить: все, что со мной творится, — это страшное воздаяние по заслугам! Я качусь назад сквозь прошлое и встречаю всех моих женщин. Сейчас рядом со мной — ты, а раз пришла ты, значит, следующей должна быть Марси. И если я ее встречу, это будет означать, что после Марси… после Марси… перед Марси была…

Ему не хватило сил произнести имя. Это сделала Кейт. Его лицо было белее мела. Они говорили о немыслимом, невозможном, невообразимом…

— О, черт! Господи! Я псих… я псих…

— Ну что ты, Майк! Успокойся, Синди до тебя не доберется. Она же в сумасшедшем доме, правда?

Он кивнул. Он уже не мог говорить.

Кейт придвинулась к нему по дивану, обняла, привлекла к себе. Он дрожал.

— Все хорошо. Все будет хорошо.

Она хотела его покачать, как занедужившего ребенка, но в нем, точно электрический ток, струился ужас.

— Я тебя не дам в обиду, — пообещала Кейт. — Посижу рядом, и скоро все пройдет. Не будет никакой Марси, и уж само собой, не будет никакой Синди.

— Нет! — крикнул он, вырываясь. — Нет!

Спотыкаясь, Майкл подбежал к двери. Распахнул, выскочил в коридор. Бросился к лифту. Кабины на этаже нет — как и всякий раз, когда она отчаянно, до зарезу необходима!

Он сбежал по лестнице в вестибюль. У стеклянных дверей, плотно закрытых, чтобы не пускать в здание ветер и холод, стоял швейцар и глядел на улицу. Набычившись, прижимая руки к бокам, Майкл Кирксби проскочил мимо него. Швейцар что-то крикнул вдогон, но фраза потерялась в холоде и ветре.

Охваченный ужасом, Кирксби повернул и помчался по тротуару. За ближайшим углом — темнота, скорее туда, там его не найдут, там не опасно. Может быть, не опасно…

Он обогнул угол гостиницы и столкнулся с женщиной, она тоже шла с опущенной головой. Они отпрянули друг от друга, подняли головы и в размытом сиянии уличного фонаря посмотрели друг другу в лицо.

— Привет, — сказала Марси.