Я написал этот рассказ в апреле 1955 года на кухонном столе в квартирке Лестера и Эвелин дель Реев в городе Ред Бэнк, штат Нью-Джерси. Из множества рассказов, которые я написал начиная с десятилетнего возраста, он оказался первым действительно проданным. За каждое из его трех тысяч слов я получил чуть меньше полутора центов: сорок долларов. То был мой первый профессионально проданный рассказ, а был мне тогда двадцать один год. В 1954 году в университете штата Огайо английский язык и литературу преподавал некий профессор Шедд. Он сказал мне, что у меня нет таланта, что я не умею писать, что я должен позабыть даже о попытке зарабатывать на жизнь писательским трудом, и что даже если я ухитрюсь, чисто за счет упрямства и настойчивости, кое-как зарабатывать писательством, то все равно никогда не напишу что-либо значимое, никогда не стану известным и обязательно утону в пыли забвения, заслуженно позабытый любителями и знатоками правильно сконструированных литературных текстов.

Я посоветовал ему оттрахать самого себя.

Меня вышвырнули из университета штата Огайо в январе 1955 года. и я вернулся домой в Кливленд собраться с мыслями и обдумать доступные мне варианты. Я ухлопал три месяца на подготовку и издание последнего, как оказалось, номера моего НФ-фэнзина «Измерения», а затем сложил в чемоданчик свои нехитрые пожитки и рванул в НьюЙорк.

В пятидесятые годы Нью-Йорк был Меккой для писателей. Там ощущалась жизненная сила, эдакая неуклюжая диковатость. манившая писателейновичков. Из Огайо туда перебрался Джеймс Тарбер, а за ним и Руфь Маккенни, Милтон Кэнифф, Эрл Уилсон и Герберт Голд. Потрясное это было местечко: истинный апофеоз Америки, мифическое гнездо, в котором появится на свет блистательный Эллисон, брызжущий талантом, удостоенный всех мыслимых наград и званий, обаятельный и красноречивый, готовый поднять из пыли знамя современной литературы, брошенное туда Фолкнером, Стейнбеком, Натаниэлем Вестом и Фордом Мэдоксом Фордом в погоне за следующим поколением и на пути к могиле.

Я приехал в Нью-Йорк, и мне негде было жить.

Лестер и Эвелин приютили меня на некоторое время. И на их кухне я написал «Светлячка». Мне потребовалось научное обоснование для столь невозможного сюжета. Лестер предложил использовать анаэробные бактерии микроорганизмы, способные жить даже в отсутствие свободного кислорода. То был один из первых случаев, когда я превратился в нечто хотя бы отдаленно напоминающее «научно-фантастического» писателя. Я-то был фантастом, но пока этого не знал.

Рассказ я написал за два дня, а затем отправился в город и попытался его продать. Джон Кэмпбелл из «Astounding» (ныне «Analog») отверг его. Хорас Голд из «Galaxy» отверг его. Джеймс Куинн из «If» отверг его. Энтони Бучер из «The Magazine of Fantasy & Science Fiction» отверг его. Полдюжины, других редакторов менее известных НФ-журналов, процветавших в то время, тоже его отвергли. И я этот рассказ отложил.

Я перебрался жить на 23-ю улицу к Альгису

Бадрису, успешному НФ-автору. Он недавно женился, и я превратился в тромб в кровеносном потоке его семейной жизни. Тогда я переехал из центра и снял за десять долларов в неделю комнату в доме номер 611 на Западной 114-й улице напротив Колумбийского университета, в том самом старом здании, где жил Роберт Силверберг. Он регулярно продавал свои рассказы, и я ему завидовал так, что словами не описать.

Я стал слоняться по Бруклину и связался с подростковой бандой. На некоторое время я как бы раздвоился и становился то Филом Белдоне по кличке Хмырь, то вновь Харланом Эллисоном. Десять недель спустя кто-то сказал мне, что журнальчик под названием «Lowdown» («Дно»), печатавший всяческого рода исповеди, может заинтересоваться рассказом о моей жизни в банде «Красный крюк». Я зашел поговорить к редактору «Дна», и он сказал: «Валяй, пиши». Я написал опус под названием «Я связался с подростковой бандой!», и журнал его купил. Двадцать пять долларов. Меня даже сфотографировали для публикации, и я решил, что это моя первая профессиональная продажа. Но ошибся.

Журнал вышел в августе 1955 года с заголовком на обложке: «Сегодня молодая шпана! Завтра что?» Ни одного моего слова в статье не осталось, Даже мою фотографию испоганили, потому что художественный редактор подрисовал мне на левой щеке шрам. Получалось, что я так и остался неопубликованным автором.

Ларри Шоу был в то время редактором нового журнала «Infinity», существовавшего под крылышком издательства «Royal Publications». В этом НФжурнале имелась рубрика «Фанфары», где перепечатывались статьи из фэнзинов, и Ларри обратился ко мне, потому что захотел перепечатать из моего фэнзина «Измерения» статью Дина Греннела. И спросил, не хочу ли я предложить ему свой рассказ.

Я откопал рукопись «Светлячка» и послал ему.

Две недели спустя он позвонил (на уличной стене возле моей комнаты в доме на 114-й улице висел телефон-автомат) и спросил, не желаю ли я с ним пообедать.

Я был жутко голоден.

Ларри повел меня в китайский ресторан и там, когда нам принесли яйца «фу-янъ», сказал, что покупает «Светлячка». Сорок долларов. Он протянул мне чек. Я едва не шлепнулся в обморок.

Рассказ был опубликован в февральском номере «Infinity» в 1956 году, и этот номер поступил в продажу 27 декабря 1955 года — но к тому времени два или три моих рассказа уже вышли в детективных и НФ-журналах. И все же он стал моей первой профессиональной продажей. А 1955 год стал первым годом моей карьеры профессионального писателя — той самой профессии, для которой я, по словам доктора Шедда, совершенно непригоден. С этого года я никогда не занимался профессионально любой другой деятельностью.

Прошло сорок два года, за которые я написал шестьдесят девять книг, более тысячи семисот рассказов, колонок и журнальных статей, и попал в справочник «Кто есть кто в Америке».

Мне нравится думать о том, какой большой путь я прошел от «Светлячка», который ныне покойный замечательнейший критик Джеймс Блиш назвал «худшим из когда-либо опубликованных рассказов в жанре научной фантастики». Я не стыжусь «Светлячка» несмотря на его жуткий синтаксис и стиль старшекурсника. Разве можно стыдиться своего первенца?

И каждый свой рассказ я посылал доктору Шедду в университет штата Огайо, хотя он не написал мне и строчки в ответ. Человек не имеет права посылать другого подальше, если не способен подтвердить свою правоту.

Снова увидев этот рассказ набранным для переиздания, я вспомнил декабрьский вечер 1955 года… теплые запахи китайского ресторана… застенчивую улыбку дорогого Ларри Шоу… его зажатую в зубах трубку с головой бульдога… и его протянутую ко мне руку с чеком на сорок долларов, изменившим всю мою жизнь с того дня до сегодняшнего.

* * *

У каждого из нас есть ангел-хранитель. Моего звали Ларри.

Солнце померкло за изувеченным горизонтом; горы покореженных обломков, бесстыдно высившиеся у холмов, заслонили последние его лучи, а Селигман продолжал светиться.

Ровный, немигающий свет окутывал тело мертвеннозеленоватой аурой, стекал с кончиков волос, проступал сквозь кожу, в кромешном ночном мраке освещал путь.

Селигман твердо шагал сквозь тьму.

Сгущать краски было не в его характере, и все же в голове вертелась, а временами слетала с губ одна фраза: «Я — урод».

Этот зеленоватый свет был с ним уже два года. По крайней мере, он к нему привык. Во многих отношениях даже удобно. Попробуй-ка отыщи съестное без фонаря! Для Селигмана этой трудности не существовало.

Свет помогал ему в поисках — витрины разрушенных бомбежками лавочек и разгромленных магазинов с готовностью выставляли содержимое напоказ.

Даже найти корабль помог ему свет.

Пройдя весь континент в поисках выживших, вернувшись ни с чем, Селигман брел по предместью Ньюарка. Когда стихли последние бомбежки, ночи, казалось, стали длиннее. Будто некий бог, в ужасе и отчаянии взирая на Землю, решил скрыть ее от глаз.

От Ньюарка не осталось камня на камне, на горизонте грудой развалин высился Нью-Йорк.

Струящийся свет упал на рифленое бетонное покрытие. Космодром. Дальше, дальше — а вдруг уцелел вертолет или автомобиль, вдруг в баке осталось горючее, вдруг машина на ходу. Однако чуда не случилось, и Селигман уже отправился искать ведущую в Нью-Йорк автостраду, когда что-то вдали отразило его свет. Лишь мгновенный отблеск-но он заметил. Потом разглядел конусообразный корпус — темный силуэт возвышался на фоне еще более темного ночного неба. Космический корабль.

Любопытство погнало Селигмана вперед. Каким образом корабль избежал катастрофы? Не удастся ли ему собрать из его деталей вертолет или какую-нибудь машину?

Даже вид выщербленной и покореженной взрывами земли не остудил его энтузиазм. Он глаз не мог оторвать от корабля. Невольно закралась мысль: оказывается, он еще способен восторгаться.

Так, ясно:одна из последних моделей — крейсер класса «Смит» с оборудованной прозрачным куполом рубкой на коническом носу и мелкими уродливыми впадинами, за которыми скрывались выдвижные пушки Бергсила.

Кое-где на корпусе заметны следы ремонта — судя по зияющим прямоугольникам со снятой обшивкой, он шел, видно, полным ходом, когда начался штурм. Но чудеса! — корабль был в исправности. Рабочие отсеки не повреждены, значит, баки с топливом для реактора целы. Корпус еще не потускнел, поблескивал, как фольга, поверхность не растрескалась, не обгорела. На первый взгляд корабль в отличном состоянии. Редкостная удача.

Охваченный чуть ли не благоговением, Селигман несколько раз обошел корабль кругом. Надо же — всего лишь механическая конструкция, а выдержала все, что в пылу сражений обрушили на нее два обезумевших народа, и вот по-прежнему гордо высится, устремленная к звездам, для покорения которых была создана.

За два года воспоминание о том, как он впервые увидел корабль, ничуть не потускнело. Беспечно пробираясь по развалинам, Селигман вспомнил, как заметил отблеск света, отраженный бериллиевой обшивкой крейсера.

Вдалеке, за безжизненными руинами, бывшими некогда пригородом Ньюарка, в отливающем сталью лунном свете виднелся корабль. За два года усердного чтения и безуспешной возни с тем немногим, что осталось от былых космических кораблей, он уразумел всю чудовищную невероятность происшедшего. Прочие корабли были абсолютно невосстановимы. Обломки разнесло на полумилю вокруг, они пробивали пластиковые стены. Только этот, единственный, горделиво возвышался над останками поверженных собратьев.

После находки прошли месяцы, и лишь тогда его осенило.

Почему он не додумался сразу? Вот не додумался. Когда пришла эта мысль?

Селигман замедлил торопливые шаги и попытался припомнить, как это было. Ну да, тогда он как раз вошел в компьютерный зал корабля. Впервые увидев корабль, он попробовал добыть какие-нибудь детали для вертолета, но у такой громадины и составные части были соответствующие, для небольшой машины ничего не подходило. И он бросил корабль. Что в нем проку?

Следующие недели, помнится, были особенно тягостными. Угнетала не просто пустота и бессмысленность единоличного владения миром: то, что мучило его эти недели, было за гранью сознания.

Потом вдруг обнаружилось, что его необъяснимо тянет к кораблю. По самодельной лесенке он поднялся в аппаратную и огляделся, как несколько недель назад. Ничего. Все тот же слой пыли, огромный прямоугольный иллюминатор исчерчен полосами дождя и грязи, на подлокотнике кресла пилота все так же, точно крошечная палатка, перевернут какой-то справочник.

И тут он заметил дверь в компьютерный зал. В прошлый раз проглядел: не терпелось добраться до машинного отделения. Дверь была приоткрыта, а от толчка бесшумно отворилась. Над перфоратором лежал человек, полуразложившийся палец все еще тянулся к кнопке табулятора. От чего он умер? Шок? Асфиксия? Нет, не может быть, выглядит совершенно нормально, лицо не посинело, не искажено.

Селигман осторожно наклонился — посмотреть, что выдала машина. Подтверждение маршрута.

БОРТ 7725, РАСЧЕТНОЕ ВРЕМЯ ОТПРАВЛЕНИЯ 0500 7/22 ЗЕМЛЯ, РАСЧЕТНОЕ ВРЕМЯ ПРИБЫТИЯ 0930 11/5ПРОКСИМАП.

К несчастью для оператора, время отправления безнадежно просрочено.

Прежде чем выйти из комнаты, Селигман заглянул в глаза мертвеца. Взгляд его казался совершенно безмятежным. От этого стало как-то не по себе. Почему он не волновался? Почему его не заботило, долетит ли корабль до Проксимы II? Достигнув ее впервые, люди восприняли это как чудо, как величайшее достижение человеческого разума. Неужели настолько пресытились, что такое событие стало рядовым?

Так он им напомнит, что это — событие.

В тот день он ушел с корабля, но ему суждено было вернуться. Селигман возвращался много, много раз.

Вот и сейчас, испуская сияние, он пробирался по залитой лунным светом мертвой земле к летному полю, где ждал корабль. Теперь он знал, почему тогда, два года назад, вернулся. Это было ясно и, в каком-то смысле, неизбежно.

Если бы только он не стал таким… таким… Трудно подобрать слово.

Если бы только он так не изменился.

Хотя, пожалуй, не совсем так. Не осталось больше никого, некого было назвать «нормальным», не с кем сравнивать. Не осталось не только людей вообще никаких форм жизни. Лишь пронизывающий ветер рыскал среди ржавеющих обломков прошлого, тревожа мертвое безмолвие.

— Урод! — проговорил Селигман.

И тут же мозг захлестнули, почти одновременно, две волны: и мстительность, и какая-то покорность, круто замешанные на жалости к себе, на безнадежности и ненависти.

— Это они виноваты! — вскричал он, дойдя до груды покореженных обломков кирпичной кладки.

Дорога была знакома — сколько по ней хожено.

В голове вертелось другое.

В поисках пристанища, стремясь покинуть дом предков, люди достигли звезд. Те, для кого космос был желанней одной-единственной планеты, покинули ее, сгинули в неведомых мирах, переступив Предел, из-за которого не возвращаются. Путь Туда — это годы и годы. Возвращение немыслимо, само Время вынесло вердикт: «Идите, если так нужно, но назад не оглядывайтесь».

И они ушли, оставив Землю безумцам. Покинули клубящуюся паром Венеру, оставили позади песчаные бури Марса, льды Плутона, выжженный солнцем Меркурий. На планетах Солнечной системы больше не было людей. Кроме Земли, конечно.

А они были слишком заняты бросанием друг в друга всякой гадости, чтобы думать о звездах.

Те, кто не умел по-другому, остались воевать. Это из них получаются аттилы, Чингисханы, гитлеры. Это они нажимают кнопки и запускают ракеты, чтобы те гонялись друг за другом по небесам, сбивали друг друга на лету, взрывали, выжигали, покрывали воронками, перемалывали, корежили землю. Еще оставались маленькие люди, которым не хватило сил сопротивляться, как не хватило сил взглянуть в ночное небо.

Они и погубили Землю.

А теперь не осталось никого. Ни одного из людей. Только Селигман. И он светился.

— Это они виноваты! — снова крикнул он, и звук растаял в ночи.

Воспоминания несли его сквозь годы, назад, к последним дням того, чему суждено было стать Последней Войной, потому что после уже не осталось с кем сражаться. Снова он очутился в стерильно-белом кабинете, увидел исследовательское оборудование, стрелки приборов, что-то бормочущих ученых. Здесь работали над ним и его группой.

Они должны были стать последним средством. Неуязвимые люди: новая порода солдат, способных выжить в горниле бомбежек, пройти сквозь радиоактивное чистилище, идти в атаку там, где обычные люди давно бы погибли.

Селигман шел по развалинам, фантастический отблеск ложился на исковерканный металл и пластик. На мгновение он остановился, глядя на разрушенную взрывом ограду; на одном проржавевшем гвозде болталась табличка:

КОСМОДРОМ НЬЮАРКА. ВХОД ТОЛЬКО ПО ПРОПУСКАМ.

Босыми ногами он ступал по металлическим осколкам, их зазубренные края скребли ступни, но не ранили кожу. Еще одно напоминание о стерильно-белых кабинетах и о жидкости странного цвета, которую ему вводили.

Двадцать три молодых добровольца, по всем статьям отвечающих требованиям военной поры… Их доставили в обособленно стоящий бункер в Солт-Лейк-Сити. Кубическое здание, без окон, с единственным входом, охраняемое день и ночь. По крайней мере, здесь они были в безопасности. Что за эксперименты шли за этими железобетонными стенами, не ведала ни одна живая душа — и даже те, над чьими телами эти эксперименты проводились.

Из-за тех экспериментов Селигман и оказался сейчас здесь, один. Из-за тех щурящих близорукие глаза человечков с иностранным акцентом, из-за надрезов на коже ягодиц и плеч, из-за бактериологов, эндокринологов, дерматологов, гематологов — из-за всех них он был здесь и сейчас, когда больше никого в живых уже не было.

Селигман потер лоб у корней волос. Почему он выжил? Неужели эта непостижимая метаморфоза, что произошла с его телом, позволила ему выстоять под бомбами? Сработало ли тут сочетание результатов экспериментов, что проводили на нем — и только на нем, ибо ни один из остальных двадцати двух не выжил, — и радиации? Да ладно, хватит, в который уж раз. Будь он ученым, специалистом по хворям человеческим, может, он и отважился бы задаться этим вопросом, но он был рядовым пехотинцем — где уж ему понять.

Теперь только одно имело значение — то, что, очнувшись, придавленный обломками здания в Солт-Лейк Сити, он был жив, он видел. Да, видел, хоть слезы пеленой застилали свет — его собственный выморочный зеленоватый свет.

Жизнь. Но в такие моменты, когда мерцающим пятном он двигался среди развеянных в прах останков земной цивилизации, трудно было сказать, не хуже ли она мучительной смерти.

Рассудок его не повредился, шок от сознания того, что он один, окончательно и бесповоротно один на всем свете — ни голоса, ни лица, ни прикосновения, — пересилил шок, вызванный его превращением.

Он был жив. И на свой грубоватый манер находил в этом даже что-то анекдотичное. Шутка ли — Последний Человек На Земле! Нет, какие уж тут шутки.

Какие шутки — когда спустя месяцы после катастрофы на планету опускался пепел последнего пожара. Эти месяцы прошли в трудах: он обследовал окрестности, собирал то немногое, что осталось из пищи, пытался уберечься от радиации — хотя, как могла бы ему повредить радиация, он не представлял-и болезней, мчался на другой конец континента в поисках еще хоть одного человека, который разделил бы его муки.

Но, конечно, никого не нашел. Он был отрезан — как сухая рука от тела своей расы.

Ужасало не только одиночество, не только эта немеркнущая аура, из-за которой в мозгу неотступно стучало: «Урод!»; произошли с ним и другие, не менее пугающие изменения.

Это случилось в Филадельфии. Он сосредоточенно рылся в витрине разгромленного магазинчика. Тут и обнаружился еще один симптом перемен.

Зазубренный край стекла пропорол Селигману рубашку до самого тела — но он не пострадал. Разрез моментально побелел и тут же сгладился.

Селигман начал экспериментировать — сначала с опаской, потом отбросив всякую осторожность, и выяснил, что либо радиация, либо воздействие препаратов, либо и то и другое в самом деле изменили его. К легким ранениям он стал невосприимчив: ему не наносили вреда слабые ожоги, тело его, будто из закаленной стали, невозможно было порезать, он не натирал мозолей; в некотором смысле он был теперь неуязвим.

Неуязвимый человек возник слишком поздно. Слишком поздно для близоруких коновалов, что корпели без устали над его телом. Наверно, даже и выживи они сейчас — вряд ли разобрались бы, в чем же дело. Скорее всего просто случайное стечение обстоятельств.

Но ему-то от этого не легче. Одиночество — могучий стимул. Снедает сильнее ненависти; взыскует больше, чем материнская любовь; влечет дальше, чем честолюбие. Одиночеству под силу привести человека к звездам.

Просто ли тоска бушевала в его светящейся груди, а может, захотелось свершений или всколыхнулись последние остатки того подсознательного чувства долга перед человечеством, что живет в каждой душе; или просто хотелось поговорить? Не углубляясь в самоанализ, Селигман решил так: «Хуже все равно уже не будет. Так почему бы и нет?»

Да и какая разница. Что бы им ни двигало, теперь, закончив поиски, он знал: надо найти людей, где бы среди звезд они ни обитали, надо им рассказать. Для своих внеземных собратьев он станет вестником смерти. Может, не так уж много слез они прольют, и все же он должен им рассказать.

Он пойдет за ними, он скажет им: «Ваших отцов нет в живых. Ваш дом разрушен. Они хотели взять верх в самой опасной из игр — и проиграли. Теперь Земля мертва».

Он мрачно улыбнулся, подумав: «По крайней мере фонарь тащить с собой не придется; меня сразу увидят, по свету. Посвети нам, светлячок…»

Селигман прокладывал себе путь среди истерзанных взрывами развалин, корявых обломков металла — а когда-то это было величественное здание, сверкавшее стеклом, пластиком и сталью. Он знал, что совсем один, и все же обернулся и посмотрел через плечо почудился чей-то взгляд. Такое уже случалось с ним не раз, и он знал, что это. Это Смерть распростерла над землей свои крыла, отбрасывая зловещую тень, сея вечное безмолвие. Лишь одинокий человек — единственный источник света — брел к кораблю, стоящему на страже, точно ледяная колонна, среди выжженной взрывом земли.

Он вспомнил два года работы, затраченной на восстановление этого беридлиевого гиганта, и пальцы у него заломило. Сколько пришлось рыться в кучах хлама, отыскивая детали, оставшиеся от других кораблей, сколько он реквизировал с разбитых бомбами складов, без устали подгоняя самого себя, даже когда изнемогшее тело взывало о милосердии. И вот корабль готов.

Селигман не был ни ученым, ни механиком. Но решительность, руководства по ракетным двигателям и чудо, благодаря которому сохранился единственный полуразобранный корабль с исправной ходовой частью, обеспечили ему средства для того, чтобы покинуть эту обитель смерти.

По внешней лесенке он поднялся к открытому проверочному люку. Это оказалось нетрудно даже без фонаря. Пальцы забегали, ощупывая сложную систему проводов, ведущих к узлам двигателя, проверяя и перепроверяя, в меру его познаний, исправность и надежность механизмов — насколько можно было говорить о надежности того, что собрано его неопытными руками.

Теперь, когда все было готово и оставалось провести только эту стандартную проверку да запастись провизией на дорогу, выяснилось, что предстоящий путь пугает его даже больше, чем перспектива остаться в одиночестве до самой смерти — а когда она придет, при теперешней-то его жизнеспособности, он и понятия не имел.

Как примут там трансформированного человека?

Не отшатнутся ли в инстинктивном страхе с недоверием и отвращением?

Или я выдумываю отговорки?

Вопрос всплыл в мозгу внезапно, сбив уверенный ритм проверки. Неужто он намеренно оттягивает день старта все дальше и дальше? И все эти проверки, другие проблемы — не более чем улонки? Мысли смешались, заболела голова.

Селигман с отвращением одернул себя. Проверки необходимы, в любом из справочников, разбросанных по полу машинного отделения, черным по белому написано.

Руки дрожали, но та же сила, что вела его все два года, заставила довести проверку до конца. Работу на корабле он закончил, лишь когда над ошметьями былого Нью-Йорка забрезжил рассвет.

Не останавливаясь — не время подгоняло его, подгоняли раздирающие сердце сомнения, — он спустился и принялся грузить ящики с провизией. Они были аккуратно выстроены у лифта, который приводился в движение вручную. Лифт починил тоже он. Эбонитовые контейнеры с концентратами и баллоны с жидкостями, добытые с таким трудом, выглядели внушительно и даже как-то озадачивали.

«Главное — пища, — сказал он себе. — Если я доберусь туда, откуда вернуться будет уже невозможно, и тут кончится еда, шансы мои — нулевые. Придется подождать, пока удастся запасти побольше продуктов». Он прикинул получалось, что понадобятся месяцы, а то и еще год, чтобы по разоренным магазинам, какие есть хоть на мало-мальски доступном расстоянии, собрать достаточно припасов.

Найти пропитание в городе, из которого он ящик за ящиком вывозил съестное на тележке к кораблю, становилось все труднее. Как-то он отметил, что вчера не ел.

Вчера?

Селигман был настолько занят последними приготовлениями, что о еде и забыл. Что ж, такое и раньше случалось, даже до катастрофы. С усилием перебирал он в памяти день за днем, пытаясь вспомнить, когда ел последний раз. И тогда все стало ясно. Правда обрушилась как снег на голову и начисто отмела все изобретенные им предлоги для задержек. Он не ел три недели.

Конечно, Селигман это знал. Но знание это было похоронено так глубоко, что даже толком и не пугало. Он отмахивался от правды — ведь когда отпадет эта последняя, якобы непреодолимая, проблема, ничто, кроме собственной его несостоятельности, отлету препятствовать не будет.

Вот она, истина во всей красе. Эксперименты и радиация сделали его не просто устойчивым к мелким неприятностям. Он больше не нуждался в пище! Эта мысль поразила, а еще потрясло то, что он не распознал этого раньше.

Ему приходилось слышать об анаэробных бактерияx и о дрожжевых грибках, способных получать энергию из других источников, без нормального окисления пищи. Условия, в которых жизнь обычных организмов невозможна, для них вполне приемлемы. Не исключена даже возможность прямого поглощения энергии. По крайней мере, он не ощущал ни малейшего признака голода, даже после трех недель изнурительной работы натощак.

Возможно, надо взять с собой какое-то количество белков для восстановления тканей. Но что до груды ящиков со съестным, нагроможденных вокруг корабля, то в них не было надобности.

Теперь, поставленный перед фактом, что причина всех задержек — в страхе перед самим полетом и что больше ничто не мешает ему отправиться хоть сейчас, Селигман вновь почувствовал в себе былые силы. Теперь он был полон решимости поднять корабль в воздух и двинуться в путь.

Уже смеркалось, когда Селигман закончил наконец последние приготовления. На этот раз поводов для задержки он не искал. На то, чтобы подобрать и упаковать необходимые ему белки, потребовалось время. Но теперь он готов. На Земле его больше ничто не держит.

Прощальный взгляд вокруг. Особой сентиментальностью Селигман не отличался, но надо же быть готовым к тому, что кто-нибудь где-нибудь спросит: «А как она выглядела — под конец?»

Зря он все-таки это сделал. До сих пор Селигман ни разу по-настоящему не смотрел на свой стерильный мир — за все два года, пока готовился его оставить. Жизнь в мусорной куче входит в привычку, довольно скоро перестаешь замечать окружающее.

Он поднялся на корабль, тщательно задраил люк. Кресло готово, к упругому глубокому сиденью и спинке прилажены ремни. Сел, опустил укрепленный на шарнирах экран пониже, к лицу. Затянул на груди верхний ремень, защелкнул тройной замок.

И вот, озаренный немеркнущим сверхъестественным ореолом, Селигман в полуосвещенной кабине корабля, которому он даже не удосужился придумать имя, тянется к вмонтированной в ручку кресла кнопке Зажигания.

Так вот какую картину унесет он с собой на небеса. Горькая эпитафия загубленному роду человеческому. Никаких предупредительных сигналов; кому теперь это нужно? Призракам? Земля мертва. Ни былинки, никакое, пусть самое крошечное, живое существо не закопошится в норке, пусто в затянутом пыльным саваном небе и даже, хоть он и не проверял, в глубине Каймановой впадины. Только безмолвие. Кладбищенское безмолвие.

Он нажал кнопку.

Корабль завибрировал, начал подниматься. Где величественность былых стартов? Ход неровный, двигатель чихал, отрывисто кашлял. Кабину сотрясала дрожь, дрожали и кресло, и пол, вибрация передавалась телу. Селигман понял: что-то неладно.

Сполохи пламени не такие яркие и ровные, как бывало, и все же корабль шел вверх, набирал скорость. Вот он поднялся выше в запыленное небо, и корпус засветился.

Перегрузка вдавила Селигмана в кресло, но слабее, чем он ожидал. Просто не вполне удобно, вовсе не мучительно. Ну да, конечно, ведь от предшественников он немного отличается.

Корабль продолжал продираться сквозь земную атмосферу. Корпус стал оранжевым, потом вишневым, потом соломенно-желтым — охлаждающие установки сражались с яростно ревущим пламенем.

Снова и снова сверлила мысль — подъем не заладился. Что-то его ждет!..

Когда справа напряглась и выгнулась переборка, он уже знал, в чем дело. Этот корабль не был детищем искушенных в своем деле специалистов; при его постройке, при заваривании швов неоткуда было взять новейшее оборудование. Его создал один-единственный человек, полный решимости, но вооруженный лишь почерпнутыми из книг познаниями. И вот теперь дают о себе знать его невольные просчеты.

Корабль вышел из атмосферы, и Селигман с ужасом увидел, как трескаются и разлетаются вдребезги листы обшивки. С шумом унесся из кабины воздух; он попытался вскрикнуть, но звуков уже не было. Почувствовал, как пустота высасывает воздух из легких.

И потерял сознание.

Корабль миновал Луну, а Селигман все сидел, стянутый ремнями, обратив лицо к зияющим прорехам среди разодранного металла, туда, где раньше была стена кабины.

Внезапно двигатель заглох. И, будто по сигналу, веки Селигмана шевельнулись, задрожали. Он открыл глаза.

Уставился на стену. Воскресающий мозг осваивал последнюю истину. Не осталось в нем больше ничего человеческого, ни малейшего следа. Чтобы жить, ему больше не нужен воздух.

Шея его сдавлена, живот намертво перетянут ремнем, кровь по всем законам давно должна была закипеть и сгустками забить горло. Утрачено последнее сходство с теми, кого он искал. Если до сих пор он был урод, то кто он теперь? Чудовище?

Вся эта сумятица разрешилась сама собой, когда корабль ринулся вперед, а он увидел без прикрас, кем он стал, и понял, как ему быть.

Теперь он не просто вестник. Он — светящийся символ заката земного человечества, символ зла, человечеством содеянного. Люди оттуда никогда не оценят его, не примут его, не сложат о нем величавых легенд. Но и отвергнуть его они не смогут. Он — вестник из могилы.

Они увидят его в кабине без воздуха, еще до того, как корабль его сядет. Они никогда не смогут жить рядом с ним, но выслушать его им придется, и поверить — тоже.

Селигман сидел в кресле пилота. В кабине ни пятнышка света, лишь жутковатое сияние — часть его существа. Он один, один навеки. Губы тронула мрачная улыбка.

Да, вот что двигало им все это время. Два года потратил он на то, чтобы вырваться — сбежать от смерти, от одиночества разрушенной Земли. Невозможно. Одного Селигмана достаточно.

Один? До сих пор он не знал, что это такое. Он еще убедится, что он один — один среди людей.

Во веки веков.