За Альфом Гундерсоном пришли в окружную тюрьму Пауни.

Заключенный сидел спиной к пласталевой стене камеры и крепко обнимал руками костлявые колени. На пласталевом полу лежала выпрошенная им у охранника древняя трехструнная мандолина, на которой Гундерсон этими жаркими летними днями весьма недурственно бренчал. Тощим задом он упирался в желоб койки — на ней не было даже матраса, — и койка ощутимо прогибалась. Длинный как жердь, Гундерсон заметно сутулился.

От сухопарого заключенного веяло вдобавок какой-то опустошенностью. Тусклые каштановые с проседью волосы в беспорядке висли над низким лбом. Глаза казались горошинами, вылущенными из стручков и вдавленными в мертвенно-бледное лицо.

Невыразительность их только усиливала исходящее от Гундерсона ощущение пустоты. Ни в чертах лица, ни в фигуре — ничего запоминающегося. Ничего выразительного. Казалось, этот человек давным-давно отказался от каких бы то ни было надежд.

Не просто измотанный и усталый. Эта усталость шла словно откуда-то изнутри. Гундерсон так и не отводил пустого взгляда от пласталевой двери даже когда она растворилась, пропуская двух незнакомцев.

Вошли двое мужчин. Походки — столь же схожие, как и неприметные костюмы в серую клетку — как и лица, стиравшиеся из памяти немедленно после ухода.

Вертухай — седеющий туповатый надзиратель минус восьмого разряда уставился им вслед с откровенным изумлением на бородатой физиономии.

Один из серых обернулся — и мигом подметил изумленный взгляд на лице охранника. Голос гостя был ровен и невозмутим:

— Закроешь дверь — и обратно к столу. — Слова холодные, размеренные. Никаких возражений они не встретили. И понятно. Ведь эти люди были Мудрилами.

Рев гиперпространственного корабля прервал застывшее мгновение — и вертухай закрыл дверь, приложив ладонь к замку. Потом побрел прочь из арестантского блока, поглубже засунув руки в карманы комбинезона. Шел он с опущенной головой — словно старался решить какую-то невероятно сложную задачу. Тоже понятно. Охранник изо всех сил старался спрятать свои мысли от проклятых Мудрил.

Стоило вертухаю выйти, как телепаты подобрались поближе к Альфу Гундерсону. Лица их стали плавно, едва уловимо меняться, наполняясь индивидуальностью. Потом они перекинулись встревоженными взглядами.

"Этот?" — подумал первый, слегка кивая на заключенного. — Тот сидел как сидел, обхватив руками костлявые колени.

"Так в рапорте, Ральф, — подумалв ответ другой. Затем сдвинул прикрывавшую лоб пластинку и, присев на край койки-желоба, нерешительно коснулся ноги Гундерсона. Боже милостивый! Он не думает! — вспыхнула мывль. Ничего не нащупать!"

Мысль так и посверкивала изумлением.

"Может, заблокирован травматическим барьером?" пришел ответ телепата по имени Ральф.

— Вас зовут Альф Гундерсон? — вкрадчиво осведомился первый Мудрила, положив руку на плечо Гундерсону.

Выражение лица арестанта нисколько не изменилось.

Затем, однако, голова его медленно повернулась, и безжизненный взгляд остановился на сером телепате.

— Да. Я Гундерсон. — Голос ничего не выражал — ни интереса, ни тревоги.

С сомнением сморщив губы и нахмурившись, первый Мудрила перевел взгляд на своего напарника. Потом пожал плечами — словно говоря: "Кто его знает?"

И опять повернулся к Гундерсону.

А тот так и не пошевелился. Будто высечен из камня.

И нем как рыба.

— За что вы здесь, Гундерсон? — Речь Мудрилы отличалась характерной для телепата неуверенностью — будто слова ему в новинку. Да так оно, собственно, и было.

Безжизненный взгляд качнулся обратно на пласталевые стенные панели.

— Я поджег лес, — произнес Гундерсон.

От этих слов заключенного Мудрила заметно помрачнел. Именно так и указано в рапорте. В том самом рапорте, что пришел из отдаленного уголка далекой страны.

Американский Союз покрыл оба континента печатными платами, линиями связи и скоростными трассами — но оставались там и участки девственных лесов, так и не познавшие цивилизации. Человечество по-прежнему сохраняло дороги и тюрьмы, леса и озера. Из одного такого местечка и пришли в течение часа сразу три рапорта поразительного содержания. Пройдя предварительную обработку в первичных информационных блоках Капитал.

Сити в Буэнос-Айресе, они были загружены в компьютер и направлены в Бюро для проверки. Выяснилось странное обстоятельство. В то время как гиперпространственные корабли курсировали среди миров, а Земля вела свои межгалактические войны, здесь, в захолустном уголке американского материка, произошло нечто из ряда вон выходящее.

Полторы квадратные мили бушующего лесного пожара-и все на совести одного Альфа Гундерсона. Поэтому Бюро и направило для разбирательства двух Мудрил.

— Как это получилось, Альф?

Безжизненные глаза вмиг захлопнулись — словно от боли. Потом снова открылись, и Гундерсон ответил:

— Я хотел разогреть котелок. Пытался поджечь растопку. Слишком сильно полыхнулся. — Тень жалости к себе и невыносимый боли набежала на его лицо и тут же исчезла. Снова опустошенный, арестант добавил: — Всегда у меня так.

Первый телепат резко выдохнул, встал и надел шляпу.

Индивидуальность исчезла с его лица. Он снова стал точной копией своего напарника. Оба они из личностей сделались просто сотрудниками Бюро умышленно и детально похожими друг на друга.

— Это он, — заключил первый телепат.

— Вставай, Альф, — сказал Мудрила по имени Ральф. — Надо идти.

Властный тон приказания не больше помог сдвинуть Гундерсона с места, чем первое появление Мудрил. Заключенный как сидел, так и остался сидеть. Телепаты переглянулись.

"Что с ним такое?" — вспыхнуло у второго.

"На его месте ты сам бы стал слегка пришибленным", ответил первый.

Тогда они взяли Гундерсона под руки и, не встречая сопротивления, подняли его с койки. Вертухай явился на вызов и открыл дверь камеры, не переставая удивляться этим людям, что пришли сюда, предъявили удостоверения сотрудников Бюро, взяли с него клятву о гробовом молчании — а теперь забирали с собой бродягу-поджигателя.

Когда Мудрилы проходили мимо охранника, телепат по имени Ральф бросил на старого тюремщика пронзительный взгляд.

— Правительственное задание, мистер, — предупредил он. — Одно лишнее слово — и ты пленник в своей родной тюрьме. Все ясно?

Вертухай поспешно закивал головой.

— И прекрати так думать, — гадким тоном добавил Мудрила. — Нам очень не нравится, когда нас поминают как гнусных соглядатаев!

Белый как мел, вертухай молча наблюдал, как они выходят из вестибюля и покидают окружную тюрьму Пауни. Усердно опустошая голову, он все ждал, пока с площадки наконец не донесся жуткий вой спецкапсулы Бюро, стрелой взлетевшей в предвечернее небо.

Интересно, какого черта понадобилось им от этого сбрендившего бродяги-поджигателя? "У, Мудрилы проклятые!" — злобно подумал вертухай.

Доставив Гундерсона в Буэнос-Айрес, в самое сердце выжженной аргентинской пустыни, его направили на тестирование.

Тестирование было исчерпывающим. Хоть сам Гундерсон толком ничего и не сообщал, выяснились некоторые вещи, скрыть которые было просто невозможно.

К примеру, его способность воспламенять мыслью.

А также то, что вспышкой он управлять не мог.

А также то, что в отчаянных попытках найти себе тихое и уединенное пристанище его за последние пятнадцать лет куда только не заносило.

А также то, что странная способность его мозга принесла Гундерсону одни несчастья и вконец его измучила…

— Альф, — произнес бестелесный голос откуда-то из глубины темной аудитории. — На столе лежит сигарета. Закури ее, Альф. Без спичек.

Альф Гундерсон стоял в круге света. Переминаясь с ноги на ногу, он молча разглядывал лежащую на столе белую трубочку.

Опять его в это втянули. Опять изводят, проверяют, разглядывают. Да, он другой — отличается даже от всех известных псиоидных типов- Опять его достанут и упекут. Так было раньше — так будет и сейчас. Нигде и никогда не найти ему покоя.

— Я не курю, — солгал Гундерсон. Вся сцена слишком напоминала бесчисленные полицейские проверки, которым он уже подвергался по всему американскому материку, по всей трассе от Земли до девятой планеты Альфы Центавр. Все это пугало и раздражало Гундерсона. И он понимал, что бежать ему некуда.

Разве что на сей раз в темноте сидели не суровые камнеликие полицейские- Теперь там сидели суровые камнеликие сотрудники Бюро и люди из КосмоКома.

Даже сам глава КосмоКома Терренс сидел в одном из пневмокресел и внимательно наблюдал за Гундерсоном.

Сидел и мысленно призывал его действовать!

Гундерсон нерешительно взял трубочку. Потом уже было положил ее обратно.

— Да закури же ее, Альф! — отрезал из темноты необычно густой бас.

Гундерсон поднес сигарету ко рту. Все ждали.

Он явно хотел что-то сказать — возможно, возразить, но не сумел. Потом нахмурил густые брови. Его бессмысленные глаза стали — если это было возможно — еще бессмысленнее. Меж бровями пролегла глубокая морщина в форме римской пятерки.

И вдруг Альф Гундерсон дико вскрикнул — и, колотя себя ладонями по лицу, рухнул на пол.

Вся сцена внезапно заполнилась мечущимися фигурами в сине-черной униформе КосмоКома. Гундерсон скорчился на полу — от его лица клубами валил дым. Один из сотрудников КосмоКома сорвал головку с огнетушителя — и долговязую фигуру вмиг окутала пена.

— Унипорта сюда! Давайте же сюда этого проклятого Унипорта! Живо!

Молодой лейтенант с ежиком светлых волос, первым оказавшийся на сцене — впечатление было, будто он прятался где-то внизу, — держал голову Гундерсона в своих мускулистых руках, с ужасом дотрагиваясь до хлопьев обугленной кожи. В светло-голубых глазах лейтенанта — человека, успевшего навидаться всякой жути, — сейчас тем не менее просвечивал откровенный страх.

В считанные секунды угловатый, широкоскулый Универсальный Транспортер разгладил Гундерсону лицо, выровнял каждый миллиметр — удаляя обгорелую плоть, наращивая здоровую, розовую кожу.

Еще несколько мгновений — и операция завершилась. Ожоги исчезли. Гундерсон снова был цел и невредим если не считать бросавшихся в глаза участков свежей кожи.

Все это время он что-то бормотал. Когда Унипорт закончил свою ментальную работу и со вздохом выпрямился, слова эти разобрал молодой офицер КосмоКома. Он тут же взглянул Гундерсону в лицо, а затем обратил светлоголубые глаза к остальным.

Во взгляде офицера страх смешивался с замешательством.

А Гундерсон бормотал:

— Дайте мне умереть… пожалуйста… дайте же мне умереть… я очень хочу умереть… пожалуйста… дайте мне умереть…

II

Их корабль направлялся к Омало — солнцу системы дельгартов. В гиперпространство его ввела Пилот по имени Карина Коррея. Искривив пространство корабля, женщина погрузилась в "глубокий сон" — до тех пор, пока она снова не понадобится, чтобы сделать выброс у Омало.

И теперь корабль продирался сквозь немыслимое лоскутное одеяло гиперпространства, срезая путь к звездной системе противников землян.

В одной каюте с Гундерсоном находился тот самый офицер со светлым ежиком на голове. Весь перелет — от прорыва до выброса — Пиротику предстояло оставаться в своем купе. Новейшего корабля КосмоКома Гундерсон так и не увидел. Только эта небольшая каюта — и неизменная компания офицера.

Светло-голубые глаза сотрудника КосмоКома устремлены были то на мертвенно-бледного соседа, то на встроенный в переборку и защищенный от телепортации сейф.

— Как думаете, зачем нас посылают так глубоко в тыл дельгартам? закинул удочку офицер. — Ведь там их логово. Должно быть, какое-то важное задание. А вы как считаете?

Гундерсон с неохотой оторвался от созерцания носков собственных ботинок и уставился на астронавта. Потом лениво отбросил вытребованную им еще до прорыва губную гармонику, с которой он привык коротать мучительно долгие часы в гиперпространстве.

— Понятия не имею. А давно мы уже с дельгартами воюем?

— Вы даже не знаете, с кем и сколько воюет ваша родная планета?

— Я много лет прожил в глуши. Да и мы, кажется, всю дорогу с кем-нибудь воюем.

Офицер был явно потрясен.

— Мы воюем, только когда это необходимо для защиты мира во всех галактиках. Земля — миролюбивая…

— Да знаю, знаю, — перебил его Гундерсон. — Но сколько мы уже воюем с дельгартами? Мне казалось, они были нашими союзниками по какому-то договору.

Молодое лицо астронавта мгновенно исказилось лютой ненавистью.

— Мы были с этими скотами в союзе, пока они не захватили рудосодержащие планеты в нашем секторе. Губы его кривила откровенная злоба. — Но мы очень скоро вышвырнем оттуда этих подонков. Покажем этой сволочи, как нападать на миролюбивых землян.

От таких речей Гундерсону всегда хотелось заткнуть уши. Все то же самое он уже слышал всюду, где побывал — от Земли до девятой планеты Альфы Центавра. Кто-то без конца на кого-то нападал, кто-то все время воевал с кем-то, всегда находились скоты, которых надо было откуда-то вышвырнуть…

Корабль проскакивал сквозь мириады цветов гиперпространства, с шумом перемещаясь в этом не-пространстве на пути к чужому сектору. Гундерсон сидел в защищенной от телепортации каюте под тройными замками — и ждал. Он не имел ни малейшего представления, что от него требуется, зачем его тестировали, подвергали предполетным проверкам — и зачем он вообще здесь. Но одно он знал твердо: покоя ему уже не будет. Никогда.

И Альф Гундерсон мысленно проклял свою странную ментальную силу. Силу, что заставляла молекулы любого вещества ускоряться до невозможности и тереться друг о друга — вызывая таким образом возгорание. Странный дар направленной телепортации, пригодный только для зажигания огня. Он всей душой проклял этот дар. Уж лучше бы ему родиться слепым, глухим, немым и не способным к любому контакту с этим жестоким миром.

С того самого мгновения, как Гундерсон осознал свою странную способность, он стал изгоем. Ни контакта, ни понимания. Отрезанный от остального мира. И с ярлыком придурка. Он даже лишился возможности стать признанным псиоидом — подобно Мудрилам, неоценимым Пилотам, Бластерам или Унипортам, способным перемещать частички плоти по своему усмотрению. Неуправляемый псиоид. Придурок. Этот ярлык прилепили к нему безжалостно и в общем-то заслуженно. Да, он мог разжигать огонь, но не мог управлять вспышкой. Молекулы были слишком малы и изменчивы. Остановить их начавшееся движение он уже не мог. Оно прекращалось независимо от его желания — и, как правило, прекращаться не торопилось.

Когда-то Гундерсон считал себя обычным человеком, мечтал вести нормальную жизнь. Стать, к примеру, музыкантом. Но мечта эта сгорела в им же разведенном огне там же, где сгорели и все другие здравые намерения, что возникали впоследствии.

Сначала изгнание, потом охота — наконец, арест и тюремное заключение. Одно за другим. А теперь что-то новое — пока еще непонятно что. Что им от него нужно? Наверняка это как-то связано с той жестокой битвой, разразившейся меж землянами и дельгартами. Но какой им толк от его столь ненадежной силы?

Зачем он оказался на самом замечательном из всех новейших кораблей КосмоКома, следующем к главной звезде вражеского сектора? И почему он вообще должен помогать именно землянам?

Тут щелкнули замки, и сейф сам собой распахнулся — а по всему громадному нутру гиперпространственного корабля разнесся сигнал тревоги.

Стоило Гундерсону встать и направиться к сейфу, как сотрудник КосмоКома его остановил. Затем офицер нажал кнопку на подлокотнике своего пневмокресла.

— Минутку, мистер Гундерсон. Мне не сообщили, что там находится, но категорически приказали не подпускать вас к сейфу, пока не явятся двое других.

Безнадежно разведя руками, Гундерсон плюхнулся обратно на перегрузочную койку. Потом швырнул гармонику на металлический пол и опустил голову на ладони:

— Что еще за двое других?

— Не знаю, сэр. Мне не сказали.

Двое других, разумеется, были псиоидами.

Когда Мудрила и Бластер прибыли, первый жестом приказал офицеру вынуть из сейфа содержимое. Явно волнуясь, тот подошел к сейфу и достал оттуда небольшой диктофон с кассетой.

— Включите, лейтенант, — приказал Мудрила.

Офицер вставил кассету — и каюту заполнило шуршание пустого отрезка в начале пленки.

— А теперь, лейтенант, вы свободны.

После того как офицер КосмоКома надежно зафиксировал дверь, послышался голос. Гундерсон сразу его узнал. Говорил Терренс, глава КосмоКома. Тот самый человек, что неустанно допрашивал его в здании Бюро в Буэнос-Айресе. Терренс — герой другой войны — войны землян с кибенами, ставший теперь во главе КосмоКома. Говорил Терренс сухо, почти без модуляций — и в то же время речь его несла на себе отпечаток предельной значительности.

— Как вы уже поняли, Гундерсон, — начал он, — у нас есть для вас задание. В настоящее время корабль уже приближается через гиперпространство к ключевой точке вашего путешествия. Через двое суток по земному времени вы выскользнете из гиперпространства примерно в пяти миллионах миль от Омало, вражеского солнца. Окажетесь в глубоком тылу врага. И тем не менее мы уверены, что вам удастся успешно завершить свою миссию. Для этого в ваше распоряжение и предоставлен столь суперсовременный корабль. Он сможет противостоять любым вражеским атакам.

Нам нужно, чтобы после выполнения задания вы, Гундерсон, вернулись целым и невредимым. Ибо в наших военных начинаниях вы наиболее важная фигура, и это лишь первая ваша миссия.

Нам нужно, чтобы вы превратили звезду Омало в сверхновую.

Быть может, лишь во второй раз за все тридцать восемь лет своей серой, бесцветной жизни Гундерсон испытал подлинное потрясение. При одной мысли о задании Терренса у него похолодело в груди. Обратить солнце другой расы в пылающую газообразную бомбу невообразимой мощи, что сожжет дотла планеты своей системы и посеет повсюду смерть? Одним махом истребить целую цивилизацию?

И его считают на это способным?

Может ли он направить свой разум на выполнение подобного задания?

Может ли он это сделать?

Должен ли?

Гундерсон внутренне затрепетал от такой возможности. Никогда он не считал себя человеком, обремененным излишними идеалами. Приходилось ему поджигать торговые склады, чтобы дать их хозяевам получить страховку. Случалось и сжигать других бродяг, которые пытались его ограбить. Он использовал свою непредсказуемую способность в самых разных ситуациях, но эта…

Ведь это же убийство целого мира!

И при всем при том Гундерсон вовсе не был уверен, что и вправду способен превратить звезду в сверхновую. С чего они взяли, что он может это выполнить? Запалить лес и поджечь гигантское красное солнце — вещи, несоизмеримо друг от друга далекие. Кошмар какой-то. Но даже если он и способен…

— А на тот случай, если задание придется вам, мистер. Гундерсон, не по вкусу, — ледяным тоном продолжал глава КосмоКома, — мы включили в состав команды Мудрилу и Бластера.

Их единственная задача — заботиться о вас, мистер Гундерсон. И приглядывать за вами. Они должны постоянно поддерживать вас в подобающем патриотическом — состоянии духа. Мудриле даны указания начиная с этого момента вас прочитывать. Если же вы не проявите желания выполнить предназначенное вам… ну, думаю, способности Бластера вам хорошо известны.

Гундерсон взглянул на пустолицего телепата, что сидел на койке напротив. Этот человек явно прислушивался к каждой мысли в голове Пиротика. Но вскоре на лице Мудрилы появилось странное, встревоженное выражение. Он перевел взгляд на Бластера, затем снова принялся изучать Гундерсона.

Пиротик тоже искоса посмотрел на Бластера — и тут же отвел глаза.

Бластеры были предназначены для решения одной и только одной задачи. Бластер просто-напросто делал любого человека таким, каким тот должен был быть для успешного выполнения какого-либо задания. Выглядели они все одинаково — и теперь внешность эта вдруг показалась Гундерсону устрашающей. А ведь он уже и не думал, что его еще когда-нибудь можно будет напугать.

— Таково, Гундерсон, ваше задание. А если вы еще колеблетесь, вспомните, что наши враги — не люди. Внешне они могут быть на вас похожи, но внутренне это совершенно инородные существа, так же мало напоминающие вас, как вы — улитку. И еще помните — идет война. Выполнив свою миссию, вы спасете жизнь многим землянамВам, Гундерсон, дается шанс стать уважаемым человеком. Даже не просто уважаемым человеком. Героем. Вы, Гун дерсон, впервые в жизни можете стать, — тут Терренс сделал паузу, словно не желая договаривать последующее, можете стать достойным гражданином своей планеты.

Каюту заполнило шуршание закончившейся кассеты. Гундерсон хранил гробовое молчание. В голове у него все крутилась и крутилась одна фраза: "идет война, идет война, ИДЕТ ВОЙНА!" Наконец он встал и медленно побрел к двери.

— Сожалею, мистер Гундерсон, — выразительно произнес Мудрила, — но мы никак не можем позволить вам покинуть эту каюту.

Гундерсон послушно сел и поднял с пола разбитую губную гармонику. Покрутил в руках. Потом поднес к губам. Стал дуть. Дул, но не издавал ни звука.

Все дул и дул — еще и еще.

III

Они думали, что он спит. Мудрила — тощий как скелет мужчина с седеющими на висках и зализанными назад волосами, говоривший с придыханием и без конца нервно теребивший мочку уха — обратился к Бластеру:

— Знаешь, Джон, такое впечатление, что он вообще не думает!

Грубые черты лица Бластера вдруг неуловимо изменились — и причудливая озабоченная мина искривила почти безгубый рот.

— А он так может?

Мудрила даже встал, резким движением огладив свои и без того зализанные волосы.

— Может ли он? Нет, не должен! Но так получается! Ничего не понимаю… просто чудеса какие-то! Либо я потерял свои способности, либо в нем что-то принципиально новое!

— А травматический барьер?

— Перед отлетом мне так и сказали. Что он, похоже, заблокирован. Но все думали, что это явление временное и что, покинув здание Бюро, он прочистится. Но он не прочистился. Не прочистился!

Бластер заметно встревожился:

— Так, может, дело в тебе?

— Просто так ранг Мастера не дают. Уверяю тебя, Джон, — нет такого травматического барьера, сквозь который я не смог бы хоть что-нибудь нащупать. Хоть обрывок какойнибудь белиберды. Но здесь — ничего! Совсем ничего!

— Может, дело в тебе? — все так же озабоченно повторил Бластер.

— Проклятье! Да не во мне дело! Пожалуйста! Я могу прочитать тебя. Ты натер правую ногу новыми ботинками и теперь хочешь завалиться на койку, ты… А-а, черт! Да я могу прочитать тебя, могу прочитать капитана на мостике, могу прочитать машинистов внизу — но я не могу прочитать его! Тут будто бьешься о какую-то стеклянную стенку у него в голове. Должно быть если не проникновение, то хотя бы отражение — но он, похоже, совсем непроницаем. Я, понятно, не хотел ничего говорить, пока он не заснул.

— Как думаешь, может, мне стоит малость его дернуть? Просто встряхнуть и предупредить, что нам о его игре известно?

Мудрила махнул рукой, отвергая саму мысль Бластера.

— Ты что? Боже упаси! — Он яростно жестикулировал. — Этому Гундерсону цены нет! Если наломаем с ним дров, нам головы поотрывают!

Притворяясь спящим, Гундерсон лежал на перегрузочной койке и слушал их разговор. Вот и еще одно откровение. Порой он подозревал, что отличается от других не только пиротической способностью своего мозга. Ведь если это как бы побочный эффект, то наверняка могут быть и другие отклонения от нормы. Мысли читать он не способен. Так, может, еще одна его особенность непроницаемость для Мудрил?

А вдруг и Бластер против него бессилен?

От всех его бед Гундерсона бы даже это не избавило.

Но так его положение стало бы более прочным, а выбор более независимым.

Был только один способ это проверить. Гундерсон понимал, что инструкции КосмоКома не дадут Бластеру серьезно его отделать. Тем не менее, если положение покажется Бластеру достаточно опасным, он наверняка не поколеблется, скажем, лишить Пиротика руки — прижжет ее так, что она просто исчезнет.

Так или иначе, Бластер представлялся Гундерсону человеком более чем усердным и ответственным. Риск непомерно велик — но проверка отчаянно требовалась.

Итак, был только один способ — и Гундерсон избрал его, впервые за последние тридцать с лишним лет обнаружив в себе поразительную жизненную силу.

Пиротик соскочил с койки и бросился к двери, по дороге столкнув на пол Мудрилу и заехав Бластеру кулаком в челюсть. У ошарашенного столь стремительной и внезапной атакой Бластера возникла непроизвольная мысль — и противоположную переборку окатил выплеск смертоносной энергии. Аж пласталь выгнулась от удара. Этот удар направленным не был, но Гундерсон понимал: стоит Бластеру восстановить душевное равновесие, как всю свою мощь он обрушит на Пиротика.

Вот Гундерсон уже у двери и надавливает ладонью на замок — он подметил, как это, выходя из каюты, делал Бластер. А вот он уже одной ногой за порогом.

Тут-то Бластер и ударил. Переполненный гневом, он потерял всякое чувство ответственности. Этот человечишка осмелился ударить его! Его, квалифицированного псиоида! Не какого-нибудь придурка! Глаза его, казалось, совсем потемнели, а лицо напряглось. Рот вытянулся в оскале — и сила выплеснулась!

Она окружила Гундерсона.

Пиротик ощущал ее жар… видел, как его одежда вспыхивает и прямо на глазах исчезает… чувствовал, как обугливаются кончики его волос… чувствовал в воздухе страшное напряжение пси-энергии.

Но с ним самим ничего не происходило.

Он оставался невредим. Неподвластен энергии Бластера.

Тогда Гундерсон понял, что бежать уже ни к чему, и вернулся в каюту.

Оба псиоида уставились на него с неприкрытым ужасом.

В гиперпространстве почти всегда царила ночь.

Корабль непрерывно проталкивался сквозь болото непроглядной черноты металл снаружи, металл внутри — и неизменный ледяной мрак по ту сторону металла. Люди ненавидели гиперпространство. Часто они предпочитали совершать многолетние путешествия в обычном космосе — только бы избежать непостижимой загадочности гиперпространства. В одно мгновение корабль могла окружать кромешная тьма — а в следующий миг он уже пробивался сквозь бездну изменчивых и мерцающих красок лоскутного одеяла. Потом снова мрак — снова свет — крапинки — вспышки — и снова мрак. Все здесь беспрестанно менялось, будто в видениях безумца. Но картины эти не вызывали интереса. Никто не стал бы смотреть на них, как смотрят в калейдоскоп. Ибо там, снаружи, происходило не просто нечто странное и удивительное. Там происходило нечто выходящее за пределы человеческого разумения, за пределы восприятия человеческого глаза. Иллюминаторы были открыты только в служебном отсеке но и на них имелись надежные свинцовые щиты, которые при нажатии кнопки мгновенно опускались и наглухо защелкивались. И ничего тут было не поделать. Люди всегда оставались людьми, а космос был их извечным противником. По доброй воле ни один человек не стал бы вглядываться в бездну гиперпространства.

В служебном отсеке Альф Гундерсон погрузил и взгляд, и мысли в угольную черноту, поглотившую корабль. После того как Пиротик доказал свою неуязвимость для Бластера, ему было позволено разгуливать по всему кораблю. Да и куда он мог деться? Везде его могли обнаружить. А у выходных шлюзов всегда стояли часовые. Так что он как был, так и остался пленником громадного гиперпространственного корабля.

Гундерсон пристально смотрел в огромное кварцевое окно. Все створки подняты, и тьма проникала внутрь. В отсеке царил мрак — но мрак по меньшей мере вдвое светлее той тьмы за окном.

Той тьмы — самой тьмы мрачнее.

Кто он такой? Человек или автомат, которому можно дать команду превратить звезду в сверхновую? А как быть с теми женщинами и детьми — не важно, свои они или чужие? С теми, кто ненавидит войну, — с теми, кто служит просто потому, что им приказывают, — с теми, кто хочет лишь, чтобы их оставили в покое? С теми, что шли на поле боя, рыдая, в то время как их собратья с готовностью поднимали оружие? Рыдая от страха и усталости — а еще оттого, что хотели жить в мире и не хотели умирать. Как же со всеми поступить?

И вправду ли это война спасения, освобождения и справедливости, как о ней без конца долдонят в патриотических речах? Или всего-навсего очередная из бесчисленных войн за преобладание, расширение территорий, преумножение богатств? Быть может, все это лишь очередная шутка Вселенной, где людей посылают на смерть только ради того, чтобы одно правительство — ничем не лучше любого другого — могло править спокойно? Альф Гундерсон не знал.

Он сомневался. И ему было страшно. У него в руках оказалась могущественнейшая сила — и он вдруг почувствовал себя не бродягой и изгоем, а человеком, способным по своему желанию уничтожить целую планетную систему.

Еще не уверенный в том, что действительно способен это проделать, Гундерсон оценивал саму возможность — и она его страшила. Ноги сделались ватными, а кровь застыла в жилах. Растерянный, он неожиданно для себя оказался погружен в самую густую тьму, какую когда-либо знал. И пути наружу не было.

Тогда Гундерсон заговорил сам с собой — и слова эти даже для него самого звучали глупо, — но он все равно продолжал говорить, понимая, что уже слишком давно избегал этого разговора:

— Могу я это сделать?

Должен ли? Я так мучительно долго ждал, чтобы обрести свое место в этой жизни, — и вот теперь мне говорят, что я это место нашел. Но мое ли это место? Разве этого я искал? Ради этого жил? Да, я могу стать ценнейшим орудием войны. Могу стать человеком, к которому будут обращаться для выполнения заданий. Но какого рода заданий?

Следует ли мне это сделать? Действительно ли для меня важнее обрести покой — хотя бы такой покой — и разрушать все и вся, чем продолжить свою маету и остаться бездомным бродягой?

Альф Гундерсон вглядывался в ночь — в смутные цветовые переливы, что уже начали появляться по краям его видения, — и в голове у него прокатывались волны мыслей. За последние несколько дней он многое о себе узнал. В нем обнаружились многие таланты и идеалы, о которых он раньше и не подозревал.

Гундерсон обнаружил в себе твердый характер и понял, что вовсе он не безнадежно-придурковатый недотепа, обреченный сгинуть без всякого толку. Он понял, что у него есть будущее.

Надо только принять верное решение.

Но какое оно — верное решение?

— Омало! Выброс у Омало!

Громовой голос ревел в проходах, врывался в коридоры, заполняя весь громадный корпус корабля, — выплескивался из динамиков, оглушая спящих у сигнализаторов людей.

Корабль продирался, продирался, продирался сквозь лабиринт немыслимых красок, выскальзывал, выысскаалльзывал неведомо куда — и, наконец, подрагивая, выскочил. Вот оно. Солнце дельгартов. Омало. Огромное. И золотое. А планеты вокруг него — будто валуны у берега моря. Морем этим был космос — и оттуда прибыл гиперпространственный корабль. Неся смерть в своем трюме, смерть в своих трубах — и смерть, ничего, кроме смерти, была в намерениях его пассажиров.

Мудрила и Бластер сопровождали Альфа Гундерсона к капитанскому мостику. Держались позади, позволяя ему подойти к огромному кварцевому окну. К тому самому окну, у которого Пиротик провел столько часов, напряженно вглядываясь в гиперпространство. Позволили ему там стоять — а сами держались позади, прекрасно понимая, что он им неподвластен. Как бы крепко ни держали они его за руки, как бы ожесточенно ни концентрировали на нем свои мысли, он оставался невредим. Он был чем-то совершенно новым. Не просто Пиротик, не просто псиоид с заблокированным разумом — а нечто принципиально новое.

Даже не один из многочисленных смешанных псиоидных типов, что несовершенно владели сразу несколькими видами пси-энергии. Нечто новое — и абсолютно недоступное пониманию стражей. Псиоид-плюс — где плюс мог означать все что угодно.

Гундерсон неторопливо двинулся вперед — его густая тень корчилась перед ним, скользя сперва по опоре, затем по подоконнику — и наконец по самому кварцу. То был он сам, Альф Гундерсон, наложенный на всю необъятность космоса.

А человек Альф Гундерсон тем временем напряженно вглядывался в простиравшуюся снаружи ночь, рассматривая ярко пылавшее в ночи солнце. Но куда более буйный огонь пылал в самом Пиротике.

Итак, он обладает силой, которую не способен даже приблизительно оценить. И если он позволит так распорядиться ею один раз, то потом она будет применяться с той же целью снова и снова — без конца.

Какой же тут выход?

— Ваш долг, Гундерсон, сжечь это солнце, — произнес зализанный Мудрила. Телепат попытался было придать своему голосу внушительный, командный тон — но потерпел позорный провал. Да, они бессильны перед этим человеком. Можно, конечно, его расстрелять — но что толку?

— Так что же вы намерены делать, Гундерсон? Что у вас на уме? присоединился Бластер. — КосмоКом требует, чтобы Омало было сожжено. Собираетесь ли вы это сделать — или мы должны доложить о вас как о предателе? Ведь вы понимаете, что с вами будет по возвращении на Землю? Понимаете, Гундерсон? Понимаете?

Альф Гундерсон просто стоял и позволял алому румянцу Омало омывать его впалые щеки. Взгляд его стал, казалось, еще сосредоточеннее. Руки словно окостенели на выступе опоры — а костяшки пальцев побелели от напряжения. Он перебрал все варианты и наконец принял решение. Эти двое никогда не поймут, что выбранный им путь — самый трудный. Гундерсон медленно повернулся к псиоидам:

— Где здесь спасательная капсула?

Мудрила с Бластером вытаращились на него, и Пиротику пришлось повторить вопрос. Ответить они отказались — и Гундерсон, миновав их, вошел в кабину трубохода, чтобы добраться к нижним палубам. Побагровевший от злобы Мудрила зарычал ему вдогонку:

— Ты трус и предатель! Зажигалка паршивая! Гнусное непсиоидное ничтожество! Мы еще до тебя доберемся! Спасательную капсулу ты, конечно, забрать можешь! Но рано или поздно мы тебя найдем! Где бы ты ни оказался мы тебя отыщем!

Потом телепат сплюнул — а Бластер все пыхтел и тужился, но его страшная ментальная сила никак не действовала на Гундерсона.

Пиротик спустился по трубоходу и вскоре обнаружил спасательную капсулу. С собой он не взял ничего, кроме разбитой губной гармоники — и алого румянца Омало на щеках.

Почувствовав толчок отделившейся от корабля спасательной капсулы, заметив, как ее темно-серое пятнышко почти мгновенно исчезло в гиперпространстве, развалившиеся на релаксерах Мудрила и Бластер переглянулись.

— Войну придется закончить без него.

Бластер кивнул.

— А ведь он мог в один миг ее нам выиграть. Но взял и ушел.

— Думаешь, он смог бы?

Бластер пожал тяжелыми плечами.

— Он ушел, — с горечью повторил Мудрила. — Ушел! Трус! Предатель! Ничего-ничего! В один прекрасный день…

— Интересно, куда он направился.

— Да он бродяга по призванию. Космос велик. Он может направиться куда угодно.

— А ты это серьезно? Ну, что его найдут?

Мудрила тут же кивнул:

— Когда на Земле узнают, какой номер он выкинул, за ним начнут охотиться по всему космосу. В покое его ни на секунду не оставят, будь уверен. Его придется найти — ведь он представляет собой колоссальной силы оружие. И долго скрываться он не сможет. Его непременно найдут.

— Странный все-таки человек.

— Этот человек, Джон, владеет силой, которую ему не спрятать. Мы знаем, что он не способен ею управлять так как же он сможет ее спрятать? Рано или поздно он себя выдаст. Нигде ему не скрыться.

— Странно, что он сам решил сделаться беглецом. Ведь мог на всю оставшуюся жизнь обеспечить себе душевное спокойствие. А взамен выбрал…

Мудрила уставился на опущенные свинцовые щиты. В голосе его звучали горечь и разочарование:

— Рано или поздно мы его отыщем.

Корабль вздрогнул, меняя ход на обратный, — и скользнул назад в гиперпространство.

IV

Много разных небес подмигивало ему в ответ.

Менестрель сидел на вершине утеса — и ветер трепал его седые волосы, слегка похлопывая грязным подолом выпущенной из брюк рубашки.

С вершины утеса ему было видно, как земля покато опускается вниз — к сверкающей коже распростершегося там дракона — города, что лежал в чаше среди холмов. Дракона, притаившегося там, где когда-то росли буйные травы.

В этом тихом мирке, далеко от алого солнца, что пылало так ровно и ярко, Менестрель сидел и размышлял о множестве видов покоя. И понимал там, где нет мира, покоя никогда быть не может.

Потом взгляд его вновь обратился наверх — к мудрому и вечному прибежищу черноты. И никто не видел, как он подмигнул безмолвным звездам.

Со вздохом Менестрель закинул себе за плечи потрепанный теремин. Инструмент был переделан под переносной — оба стержня изогнуты, а силовой блок вделан внутрь и запаян. Справившись с теремин ом, Менестрель сразу же зашагал своей характерной походкой странника — чуть ссутулившись и покачивая плечами. Легко спускаясь по склону, он направлялся к ракетодрому.

Здесь, у Края, это место по-прежнему называли ракетодромом — хотя никакими ракетами давно уже не пользовались. В космос теперь отправлялись на странных трубах, что сверкали и посвистывали позади корабля, пока он не вталкивался в немыслимое лоскутное одеяло не-пространства и не исчезал из вида.

Гравий скрипел под ботинками Менестреля — под его прямо-таки ослепительными ботинками, которые он без устали начищал, пока они не начинали отражать сияние дорожных огней и куда более тусклое свечение звезд. Менестрель вечно чистил их и полировал, внося тем самым явственную ноту диссонанса в свой в целом малоопрятный внешний вид.

Ростом Менестрель был очень высок — возвышался почти над всеми, кого встречал в своих бездомных скитаниях. Гибкое, как высоковольтный провод, слегка сутулое тело сразу заставляло предположить в нем внутреннюю энергию и подвижность. Двигался он легкой походкой, что подчеркивала длинноту его ног и неуклюжесть худых рук. Голова при этом напоминала какой-то пузырь, неуверенно балансирующий на слишком длинной и тонкой шее.

В такт с поскрипыванием сияющих ботинок Менестрель что-то негромко насвистывал и мурлыкал. Песня эта была утраченной, давно позабытой.

Он пришел из-за гор. И никто не знал откуда. Никого это, впрочем, и не интересовало.

Но стоило ему прийти, как все принялись слушать. Его слушали почти благоговейно — слушали с отчаянием людей, знающих, что они оторваны от своих родных планет, понимающих, что будут уходить все дальше и дальше, — и редко возвращаться. А Менестрель воспевал космос, воспевал землю и воспевал тот покой, что остается человеку всем людям — независимо от того, сколько у них рук и какого цвета их кожа, — что остается, когда человек расходует последний клочок Вечности, доставшийся на его долю.

Голос его был полон смертельной тоски — тоски смерти перед тем, как жизнь закончила свою работу. Но в нем звучала и звонкая радость металла под ловкими пальцами, и суровая твердость железо-никелевого сплава — и боль боль сердца и боль души, что трудятся в одиночестве. Ветер разносил песню Менестреля — проникающую в самую душу, рыдающую во тьме о тысяче миров на тысяче ветров.

Стоило ему прийти — безмолвному, если не считать гудения его песни и стука ботинок по асфальту, — как все прекратили работу. Все смотрели, как он проходит по ракетодрому.

Много лет странствовал Менестрель по звездным дорогам. Однажды он появился невесть откуда — только и всего. Он просто был. И все его знали. Рабочие обратились к нему — и он стал для них чем-то вроде столпа, воздвигнутого средь света и тени. Он шагал не торопясь — а рабочие перекрыли трубопроводы, что подавали радиоактивный корм кораблям, погасили горелки, которыми чистили их металлические шкуры, — и слушали.

Менестрель понял, что все слушают, — и снял с плеч инструмент. Потом с помощью ремня пристроил этот узкий ящик со звучащими стержнями у себя на груди. Пальцы его молили и допытывались, извлекали из стержней песнь души, брошенной в темницу пустоты, оставленной умирать, мучительно рыдающей — и не столько от страха самой смерти, сколько от страха оказаться в одиночестве, когда раздастся последний зов.

И рабочие заплакали.

Они плакали, нисколько не стыдясь своих слез, а соленая влага проделывала светлые дорожки на перепачканных лицах и смешивалась с выступившим от тяжкого труда потом. Погруженные в свои безмолвные мечты, рабочие так и стояли, пока Менестрель к ним приближался.

И, никак не желая понять, что все закончилось, — долгие мгновения спустя — после того, как его причитание уже отлетело далеко к склонам холмов, — они все прислушивались к последним нотам элегии.

Потом неловкие руки принялись вытирать слезы, еще больше пачкая лица, спины медленно повернулись — и люди снова взялись за работу. Казалось, они не могут взглянуть подходящему к ним Менестрелю в лицо — словно взгляд его слишком глубок, слишком пронзителен, что бы так просто его стерпеть. И в этом чувствовалась какая-то смесь уважения и страха.

Менестрель стоял в ожидании.

— Эй! Послушайте!

Менестрель не шевельнулся. Позади раздались осторожные шаги. Наконец к нему подошел астронавт — загорелый, гибкий, едва ли не столь же высокий, что и сам Менестрель. Тот сразу припомнил другого такого же светловолосого парня, которого некогда знал. Сходство было поразительное.

— Простите, Менестрель, не могу ли я чем-то помочь? — спросил астронавт с заметным акцентом жителя далекой Земли.

— Как называется эта планета? — осведомился Менестрель — голосом негромким, будто игла, медленно пронизывающая бархат.

— Аборигенты зовут ее Оди, а на картах она обозначена как Rexa Majoris-XXIX? А что, Менестрель?

— Пора двигаться.

Астронавт широко улыбнулся — вокруг его светло-карих глаз тут же изогнулись радостные морщинки.

— Нужно подвезти?

Менестрель кивнул.

Лицо астронавта совсем помягчело, напряженные линии от долгого вглядывания в пространство вечной ночи разгладились, и он протянул Менестрелю руку:

— Меня зовут Квонтри. Я главная шишка на "Духе Люси Марлоу". Если вы не сочтете за труд спеть в дороге для пассажиров, буду рад приветствовать вас на борту.

Высокий мужчина улыбнулся — лицо его на миг словно озарилось сиянием.

— Это не труд.

— Вот и отлично! — воскликнул астронавт. — Пойдемте, я устрою для вас спальное место в рулевом отсеке.

И они направились к кораблю, минуя бригады чистильщиков и шахтных рабочих. Прошли среди ослепительного свечения флуорогорелок и шипящих струй автоматических сварочных аппаратов. Астронавт по имени Квонтри указал на отверстие в гладком борту корабля, и Менестрель взошел на борт.

Квонтри устроил ему спальное место по соседству с топливными баками реактора, отделив купе с помощью электроодеяла, которое он повесил на ограду грузового рельсового пути. Менестрель лег на койку — которой послужил ремонтный верстак — и подложил под голову подушку.

Мгновения улетали неслышно, и погруженный в раздумья Менестрель уже едва ли сознавал, что иллюминаторы наглухо закрываются, радиоактивные добавки поступают по трубкам вячейки конвертера, а подъемные трубы выталкиваются наружу. Он не отвлекся от своих мыслей, даже когда трубы разогрелись, обращая почву шахты под своей громадой в зеленое стекло. Те самые трубы, что понесут корабль до той высоты, где будет разбужен Пилот, или разбужена, как чаще всего случалось в связи с особенностями этого типа псиоидов, — разбужена, чтобы ввести звездолет в гиперпространство.

Когда корабль оторвался наконец от твердого грунта и со свистящими вспышками труб рванулся вперед, Менестрель лег на спину, позволяя настойчивой руке ускорения вдавить его в еще более глубокую задумчивость. В голове крутились мысли: о прошлом, о более отдаленном прошлом… обо всех прошлых, какие он когда-либо знал.

Потом ячейки конвертера отключились, корабль чуть вздрогнул — и Менестрель понял, что они вошли в гиперпространство. Он приподнялся на койке — а глаза его по-прежнему были далеко-далеко. Мысленно скиталец с головой погрузился в облачную пелену того мира за миллиарды световых лет, мира, что уже столетия был для него недоступен. Того мира, который он уже никогда не увидит.

Есть время бежать и есть время отдыхать — но отдыхать можно и на бегу. Менестрель улыбнулся своим мыслям так слабо, что это и улыбкой было не назвать.

А потом внизу, в машинном отделении, услышали его песню. Услышали ее мотив — такой нужный и укрепляющий, столь созвучный с полетом в гиперпространстве. И механики улыбнулись друг другу с такой нежностью, которую на их суровых лицах было себе даже не представить.

— Славный будет полет, — с улыбкой сказал один другому.

В служебном отсеке Квонтри поднял взгляд на плотно опущенные щиты, за которыми теперь мелькала безумная мешанина не-пространства, и тоже улыбнулся. Предстоял и вправду славный полет.

Пассажиры в каютах прислушивались к странным мотивам доносившейся откуда-то снизу одинокой музыки — и, сами толком не зная почему, тоже вынуждены были признать, что полет и в самом деле предстоит очень славный.

А в рулевом отсеке пальцы музыканта бродили по клавиатуре потрепанного теремина — и никто не увидел, как тот, кого все звали Менестрелем, раскурил сигарету без спички.