— Пенелопа. Алло, гараж? Вы с нами?
Я мгновенно сосредотачиваюсь. Мистер Келлер хмурится, глядя на меня.
— Извините, — говорю я. — Я не слышала вопрос.
— Не было никакого вопроса, мисс Марин. Мы ходили по классу и заслушивали ваши ответы по домашней работе, которую задали вам вчера по дифференцированию сложной функции с помощью цепного правила.
Я чувствую, как мои глаза закатываются под череп. Дело не в том, что я совершенно измотана, проспав меньше четырех часов, а я измотана. Просто все мои мысли о Сапфир, ее пропавшем тюбике с помадой и ее убийце. Не могу не думать и о Флинте, пытаясь понять, то ли он действительно собирается помочь мне, то ли попытался отвязаться от меня, пообещав подумать. Я очень хочу это знать. Должна знать, поможет ли он мне. Должна знать, встанет ли плечом к плечу со мной.
— Вопрос девятнадцать, страница сто одиннадцатая, мисс Марин. Так что вы ответили?
Келлер — один из тех учителей, которые замечают мои ритуалы, возможно, потому, что помешан на математике и сверхчувствителен ко всему, связанному с цифрами. Однажды он попытался поговорить со мной после уроков, сказал, что он понимает, но все эти постукивания на контрольных отвлекают других учеников. Он попытался убедить меня поговорить об этом со школьным психологом, как будто это могло помочь. И когда он говорил со мной, мое лицо так пылало, а во рту так пересохло, что я не могла произнести ни слова. Не могла даже солгать, сказав, что не знаю, о чем он говорит, или дав безумное обещание никогда больше не постукивать. Он не понимал. Просто не мог понять.
После того разговора он, похоже, воспринимает мои постукивания как личное оскорбление, будто я делаю это специально, чтобы отвлекать его на уроках.
Я раскрываю книгу и смотрю на вопрос, быстро прикидывая, что к чему.
— Этого вопроса не могло быть в нашем задании, потому это урок следующей недели, — отвечаю я, — но если внешняя функция — синус, а внутренняя — три икс квадрат плюс икс, тогда производной будет шесть икс плюс один помножить на косинус три икс квадрат плюс икс.
Он откашливается. Поднимает брови.
— Хорошо, Пенелопа. — Щелкает языком, уже не зная, как меня наказать, поворачивается к доске и начинает объяснять классу новые вопросы. Я пытаюсь сосредоточиться и не могу. Куда там! Мыслями я в клубе; в косметичке Сапфир; в высоких зеркалах гримерной; в длинных крашеных рыжих волосах Марни; в дохлой кошке, которая становится все более окровавленной и разодранной, в очередной раз когтями процарапывая путь в мою голову. Где угодно, только не на уроке.
Я должна выяснить больше! Но у кого? И как я это выясню?
По окончании школьного дня я вынимаю все из рюкзака для книг и перекладываю в шкафчик. Когда кто-то, проходя мимо, кричит: «Гребаные производные!» — хрипловатым голосом крутой девицы, я поворачиваю голову: Энника Стил коротко мне улыбается, потом бежит к Бригаде идеальных девушек, собравшейся в конце коридора.
Воздух никак не хочет выходить из груди. «Да!» — чирикаю я вслед, очень уж взволнованно. Она не оборачивается. Может, и не услышала меня. А может, мне все это почудилось.
Я захлопываю дверцу шкафчика и, выходя из школы, бормочу себе под нос свои имя и фамилию: «Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин Пе-не-ло-па-Ма-рин». Шесть слогов. Три раза. Восемнадцать.
Холодный воздух на пути домой щиплет глаза. Я думаю о том, что могли бы написать в газете о Сапфир, но не упомянули. Может, у нее была семья: сестра или брат или много сестер и братьев, родители, которые любили ее, а теперь потеряли. Она не употребляла наркотиков, не пила, не нарушала законов. Была доброй, хорошей, готовой прийти на помощь, по словам всех, с кем я говорила в «Десятом номере». Ее убийство не имеет смысла, повторяли девушки прошлым вечером. Если б кого и могли убить, так только не ее.
Шурш, шурш, шурш — все тело напрягается от шагов другого человека, идущего по снегу. А потом я начинаю ощущать тепло дыхания этого быстро приближающегося человека, шурш, шурш, шурш уже рядом. «Господи, — думаю я, — господи, не теперь». Я поворачиваюсь на каблуках, со сжатыми в кулаки и поднятыми к груди руками.
Но догадайтесь, кто это? Джереми. Естественно. Джереми.
— Срань господня, — бормочу я, выдыхая белое облако.
— Ло! Подожди! — Он шумно дышит, наконец-то настигнув меня, в руке листок.
Его лицо в красных пятнах от холода, особенно замерз нос-кнопка, волосы падают на лоб. Куртка расстегнута, я даже вижу, что футболка с Нилом Янгом чуть порвалась у левой подмышки, из дырки торчат волосы.
— Ты оставила это на своем столе после английского. — Он протягивает мне листок: статью о словах, которыми Шекспир обогатил английский язык. И я уверена, что достаточно хорошо знаю все, что нужно по этой теме, а если не знаю, то найду все необходимое в Сети. — Я бегал за тобой весь день. Ты меня сознательно избегала или как? — Он смеется, будто такого быть не может. — Я увидел, как ты уходишь. Нам это нужно для сегодняшней домашней работы. — Он потирает руки о бедра и улыбается. На подбородке у него маленькая ямочка.
Кери права: он милый, по-своему, тело мускулистое, на щеках и подбородке пушок, глаза синие-синие и сверкают, когда он правильно отвечает на уроке, на носу веснушки, рот сильно изгибается при улыбке, а смеется он глупо. И злость, которую я испытываю, иррациональна; ее причина, вероятно, в том, что я очень нервничаю. А если по правде — я в ужасе с того самого момента, как увидела дохлую кошку на своем крыльце.
Джереми все говорит, следуя за мной по улице. Я могу слушать только вполуха: «И потом, будет очень здорово. Если мы как-нибудь сможем вместе готовиться к ШОТу. Моя мама постоянно спрашивает: „Джереми, что ты сейчас учишь? Джереми, что ты сейчас учишь?“ Бла-бла-бла и все такое. Словно ей не хочется заниматься домашними делами и нравится доставать меня, — он смеется, пронзительно, как девчонка. — Родители, чел. Так?»
Я киваю. Шесть раз. Киваю киваю киваю киваю киваю киваю.
— Вот я и сказал ей, что в классе есть девочка, — он нацеливает палец мне в грудь, — это я про тебя, которая суперумная, и я собираюсь, если потребуется, на коленях умолять ее заниматься со мной. Только так и удается заставить ее замолчать. Поэтому, — он озорно улыбается, — теперь тебе придется заниматься вместе со мной, а не то моя мамаша выпрыгнет из штанов.
— Джереми… я… — Мне нужно, чтобы он от меня отстал, но я вижу: он не отстанет, пока я не сдамся. Я останавливаюсь на углу и выстреливаю мой ответ ему в подбородок. — Отлично! Давай заниматься вместе. Завтра в библиотеке после уроков, идет?
Он улыбается. Он сияет.
— Потрясающе, Ло! Я знал, что ты согласишься. Ты спасаешь моих родителей от лишних волнений.
— Да ладно, — киваю я. — Нет проблем.
— Тогда увидимся завтра. — Он пятится от меня, чуть не падает. — Еду я принесу!
Я прощаюсь с ним быстрым взмахом руки и поворачиваю за угол, иду к остановке 96-го автобуса, который доставит меня на границу двух миров, туда, где встречаются Гдетотам и остальной Кливленд.
Дело в том, что мне нужен Флинт. Я бы с удовольствием обошлась без него, но я не знаю, кому еще задать мои вопросы. Никто не знает Гдетотам лучше его, и ему придется помочь мне, хочет он того или нет.
Из автобуса я выхожу за несколько кварталов от ржавой купальни для птиц, которая, по словам Флинта, теперь служит общественным почтовым ящиком. Я то сжимаю статуэтку-бабочку, которая лежит в моем кармане, то разжимаю пальцы. Моя кисть похожа на сердце, транспортирующее кровь по всему телу. Я не могу остановиться.
Направляясь к купальне, я обдумываю содержимое записки: «Флинт, пожалуйста, встреться со мной вечером. Здесь. Я тебя дождусь. — Нет. Слишком умоляюще. — Флинт, встреться со мной вечером. Здесь. Нужна твоя помощь».
Я смотрю под ноги, вслух считаю трещины на тротуаре. Добираюсь до двадцати семи — три девятки, очень хорошо, — прежде чем поднимаю голову и вижу то, что увидеть не ожидала, но в глубине души отчаянно надеялась, что увижу: пару пушистых медвежьих ушек, склоненных над краем купальни. Их обладатель что-то торопливо пишет на листке бумаги.
— Флинт! — буквально вырывается из меня, мне хочется подбежать к нему, и обнять, и уткнуться лицом в его грудь. Вместо этого я хватаюсь за нижнюю кромку моего свитера, и тяну, тяну, тяну, натягиваю на бедра, хочу прекратить, но не могу заставить пальцы подчиниться.
Он вскидывает голову и видит меня, ямочки на щеках углубляются.
— Ло! — Он бежит ко мне, складывая на ходу листок, и протягивает мне его с низким поклоном. — Как раз собирался оставить его для тебя.
Я разворачиваю листок и читаю, а он стоит рядом и наблюдает.
Дражайшая Пенелопа!
Я гигантский ублюдок. Я не хочу сказать, что я человек невероятных габаритов, который при этом и ублюдок, нет; на самом деле я человек нормальных габаритов, который, так уж вышло, иногда показывает себя экстрабольшим ублюдком. Когда ты на следующее Рождество купишь мне уродливый выходной свитер, тебе не потребуется брать очень большой размер, но его должно украшать изображение какой-нибудь особо отвратительной личности, чтобы весь мир сразу понял степень моей ублюдочности. Что я на самом деле хочу сказать… я подумал об этом и готов помочь тебе в твоем квесте, чтобы к грядущему Рождеству ты могла подарить мне просто уродливый выходной свитер, ничем не отличающийся от любого другого уродливого выходного свитера, и я смогу надеть его в следующий раз, когда мы побьем и бога, и дьявола в баночном боулинге.
Твой Флинт
Два последних слова заливают меня теплом. Я складываю записку и кладу в карман, глядя на треугольники, которые образуют ветви деревьев. Задаюсь вопросом, что заставило его изменить свое отношение, но не могу позволить себе размышлять об этом. Он мне нужен. И он готов помочь.
— Извини, Ло, за прежнее. — Его большие глаза смотрят в мои. — Я подстроюсь под тебя. Никакие мусорные баки этого мира теперь не помешают мне быть рядом с тобой. Я полностью к твоим услугам, лады? Так что теперь, частный детектив Пенелопа?
Я крепко сжимаю статуэтку-бабочку, чувствуя, как Сапфир пульсирует в моей ладони.
— Теперь, — отвечаю я, а нервы вибрируют в груди, как натянутые струны, — нам нужно выяснить, что произошло в тот вечер, когда ее убили. Нам нужно найти новые ниточки.
— И как ты собираешься это сделать?
Я шумно сглатываю слюну и заставляю себя озвучить идею, которая не дает мне покоя весь день.
— Мы пойдем к дому Сапфир, — отвечаю я уже на ходу, — и мы проникнем в него.
* * *
Флинт сует заколку-невидимку, которую достал из кармана, в ржавый замок двери странного желтого дома и легко его открывает, словно каждый день залезает в чужие дома. Распахивает дверь и ждет, пока я первой переступлю порог.
— Ты в этом мастер, — говорю я ему.
— Мне приходилось залезать в сараи или в запертые дома всякий раз, когда быстро требовалась крыша над головой, чтобы поспать, — отвечает он без малейшего колебания. — Поверь мне, Лопа… эй, раньше кто-нибудь называл тебя Лопа?
У меня сосет под ложечкой. Орен время от времени называл меня Лопа. Знал, что меня это раздражает.
— Нет, — коротко отвечаю я. — Никогда.
— В любом случае, Ло, когда я попал сюда, дела у меня шли не так хорошо. Мне очень часто приходилось спать в подворотнях, потому что с замками не получалось.
— Чувствую, особенно туго тебе приходилось зимой, — говорю я, пытаясь отогнать подозрения. «Он здесь. Он мне помогает».
— Срань господня — да. Более чем туго. Не думаю, что найдется адекватное слово, чтобы передать тяготы моей тогдашней жизни. — Он мне подмигивает, но губы его как-то странно изгибаются. Такое ощущение, что ему приходится собрать всю волю в кулак, чтобы заставить их улыбаться. — Миледи. — Флинт вновь предлагает мне войти.
Но я не могу сдвинуться с места. Тысячи рук внезапно давят давят давят мне на грудь, не позволяя даже вдохнуть. Все это воспринимается как сон: этот порог передо мной, комнаты Сапфир, которые за ним находятся, в этих желтых, цвета маргариток, стенах. Они дрожат и вибрируют, посылая ко мне волны леденящего холода.
— Ло, — Флинт понижает голос, — не следует нам здесь стоять.
Шесть глубоких вдохов. Девять постукиваний. Три ку-ку. Снова. Снова. Снова. Я не знаю, что написано сейчас на лице Флинта, и не хочу знать. Сейчас мне без разницы. Я по-другому не могу.
Наконец я завершаю цикл и могу войти: желтая дверная арка дрожит, когда я прохожу под ней, голос Сапфир шепчет из стен. Флинт следует за мной, закрывает за нами дверь, запирает ее.
— Ло, — тихонько спрашивает он, — почему ты все это делаешь?
В доме темнота обволакивает меня влажной густотой. Он видел, он знает. Горло жжет, когда я отвечаю, с губ срывается только одно слово: «Должна. — Я трясу головой и произношу его вновь: — Должна. — И еще раз, третий. — Должна».
Думаю, что вижу, как он кивает, но полной уверенности нет. Слишком темно. Химический запах поднимается с пола: дезинфицирующего средства, и металла, и плесени. Я дрожу. Хозяин дома, должно быть, отключил отопление, как только они нашли тело. Флинт щелкает выключателем в прихожей, но ничего не происходит. Темнота угрожающе окружает нас. «Только попробуйте со мной связаться», — пренебрежительно фыркает она. Вспышки уходящего света взрезают темноту через щели между колышущимися портьерами, резкие и неожиданные. Мои глаза начинают приспосабливаться.
— Пойду на кухню и поищу фонарик или свечи, — говорит Флинт, голос дрожит.
Я чувствую, как удаляется тепло его тела, а через несколько секунд слышу постукивания и шуршание в другой комнате. Вскоре он возвращается с включенными фонариками. Двумя. По одному в руке. Встает рядом со мной и протягивает мне второй. Поначалу я не могу его взять: руки вдруг становятся слишком массивными и тяжелыми, чтобы поднять их.
С минуту мы оба просто стоим с включенными фонариками, вдыхая холод в легкие. Вдыхая запахи, маскирующие убийство. И кровь.
Снова кошка проносится в голове: с разинутой пастью, застывшая в ужасе. Желудок дергается, сжимается, словно испуганный зверек. Портьеру относит в сторону, словно кто-то бьет по ней: полоса тусклого света заполняет пустоту и исчезает вместе с порывом ветра.
Флинт проводит лучом фонаря по стене. Я вижу лиловые губы Сапфир, разбросанные по обоям, мерцающие в потоке света. Моргаю, и они исчезают, и она исчезает. Я вскидываю свободную руку над головой, машу ей. «Можешь ты меня чувствовать? — Я думаю о ней, жду знака. — Ты здесь? Как-то так?»
Флинт машет рукой, копируя меня, и говорит:
— Господи, холодно. Пойду в разведку, хорошо? — Он идет, освещает фонарем углы, стены, половицы.
— Я тоже, — говорю я его спине. Сначала иду за ним, потом беру левее, захожу в гостиную, тогда как он идет куда-то еще.
Самое странное: все выглядит совершенно нормальным. Длинный синий диван, расстеленный плед, словно кто-то недавно здесь спал; стакан с темной помадой на маленьком подносе наполовину наполнен водой, китайский ковер с драконом на деревянном полу, чуть сдвинутый в сторону, пара черных туфель без каблуков перед телевизором.
Мое тело несет меня к карточному столику, к стакану со следом помады. Ее губы. Я прикасаюсь к следу пальцем, надеясь ощутить мягкость и тепло, словно она только что сделала глоток и отошла за чем-то в другую комнату. Я ожидаю, что она в любую секунду войдет и застанет меня — совершеннейшую незнакомку, — стоящей в ее гостиной.
Но потом я вспоминаю, что не застанет. Не сможет. Никого и никогда больше не застанет. И отпечаток ее помады на стакане не теплый и мягкий — холодный.
Скри-ип. Я подпрыгиваю, моя рука взлетает к груди. Скри-ип. Скри-ип — снова и снова, в коридоре. Сердце ускоряет бег.
— Флинт? — зову я. Нет ответа.
Желудок завязывается узлом, набитым бритвенными лезвиями. Какое-то непонятное гудение. Голос. «Сапфир? Ты здесь?»
— Иду наверх, Ло, — доносится до меня голос Флинта.
Я выдыхаю, но паника не уходит, только отступает в сгущающуюся темноту, выталкивает меня из этой комнаты в следующую.
Ванная: за зеркалом пять разных видов духов в элегантных стеклянных флаконах. Я буквально вижу, как она стоит перед зеркалом, душится… шея, запястья, локтевые сгибы. Я хватаю один флакон — средний в ряду, сую в карман. Ее вещи. Я хочу обладать ее вещами.
Маленький рисунок птицы над унитазом привлекает мое внимание. Мне нравится рисунок — он напоминает тот, что я видела в шкафчике Сапфир в «Десятом номере». Задаюсь вопросом, нарисовал ли его тот же человек. Птица. Над выключателем две фотографии Сапфир. На одной она с Марни, вероятно в баре, вполоборота к камере. На другой — с девушкой, которую я не знаю.
Я иду дальше. Кухня: желтые стены, засохшие цветы в глиняных вазах, коробки кукурузных хлопьев и чипсов на холодильнике. Магниты с рекламой местных заведений, листочек с клейкой полосой с надписью-напоминанием: «Прачечная!» Почерк девичий. Еще фотографии Сапфир с подругами. Я задерживаю луч фонаря на каждой. Везде у нее на губах темно-синяя помада. Меня тревожит этот момент. Где ее помада?
Сверху доносится грохот, словно Флинт что-то сбросил на пол. Секундой позже его голос, далекий, разочарованный: «Ничего здесь нет. Разве что много никому не нужного дерьма».
Я возвращаюсь в коридор, иду к спальне, где ее убили, а окно разбила пуля, разминувшаяся со мной на несколько дюймов. Ранее я избегала эту комнату. Дверь приоткрыта. Я направляю в щель луч фонаря.
На мгновение застываю у двери, парализованная. Вижу те самые синие стены, ковер, мебель, которые видела на нечеткой фотографии, сделанной сотовым телефоном, размещенной в криминальном блоге. Пластмассовые жалюзи опущены наполовину, так что в комнату проникает свет уличного фонаря. Ветер дует из разбитого окна, перекрещенного полицейской лентой. Жалюзи чуть покачиваются.
Тук тук тук, ку-ку.
Воздух тяжелый, напряженный, запах металлический. Ощущение, что внутри все вибрирует. То же самое в комнате Орена. Мы чувствуем его частички, плавающие вокруг. Частички, которым никогда не стать целым.
Поэтому мы больше никогда не заходим в его комнату. Если войдем, то начнем метаться по комнате, стараясь собрать частички, надеясь, что сможем снова собрать его. И сказать: «Мы больше никогда не позволим тебе уйти. Оставайся здесь. Оставайся здесь. Оставайся здесь».
Но потом он исчезает. И мы опять одни. Смотрим на темно-бордовый плед, которым застлана пустая кровать.
Я чувствую, как Сапфир собирается вокруг меня, словно может, если захочет, взять меня за руку, обнять и сказать: «Действуй». Потому что в глубине души я знаю: она именно такая.
Шесть глубоких вдохов. Два плюшевых медведя на кровати. Три подушки. Один кровавый тест Роршаха на стене. Кровь Сапфир. Лицо Сапфир — вспыхивает передо мной — выстрел — кошка — Орен — огромный жуткий кулак, поднимающийся из ковра, держащий их всех.
Я закрываю глаза и открываю вновь. Еще шесть вдохов, по три секунды каждый.
Прежде всего мой взгляд останавливается на ее стенном шкафу, слева от кровати. Это маленькая черная пещера, завешанная яркой одеждой. Я вхожу в нее, веду лучом по плотной стене материи — поблескивающей, сверкающей, скандально выглядящей. Юбки, и платья, и рубашки с крючками и молниями посередине. Я нахожу бюстье, бархатное, черное, в стразах, провожу по нему рукой; мягкость бархата контрастирует с твердостью страз. Меня наполняет растущее желание взять бюстье, отличное от желания взять трех маленьких гипсовых лягушек с ее письменного стола (что я и делаю, сердцебиение учащается, лицо заливает краска стыда и восторга), более здравомыслящее, не столь импульсивное.
Она носила это бюстье. Ходила в нем, и потела, и ела, и жила. Это бюстье — ее часть. Вот что я думаю, когда прикасаюсь к нему. Это не бюстье — это сама Сапфир. Я расстегиваю молнию на рюкзаке и засовываю в него бюстье, и лягушек тоже. Мое.
Наше.
Так много надо просмотреть, но как знать, сколько пройдет времени до того, как кто-нибудь, сосед или прохожий, заметит лучи фонариков, вспыхивающие и гаснущие в различных частях дома, и вызовет полицию.
Я огибаю кровавое пятно около ее кровати, направляясь к письменному столу. Оно все еще здесь, застывший темный силуэт. Проходя мимо, я девять раз всасываю щеки. Всасываю и раздуваю. Всасываю и раздуваю. Слышу шаги. Наверное, Флинт уже спустился на первый этаж.
На столе бардак: стопки старых тетрадей, ежедневники, смешные, нарисованные от руки календари. Я беру одну тетрадь, пролистываю. Клочки бумаги вываливаются и падают на ковер. Никакого порядка, бумажки датированы чуть ли не разными годами. Я едва могу дышать, так волнуюсь. Она привела меня сюда, к этой сокровищнице. Я это знаю. Послала волну, которая принесла меня к этому столу. Она хотела, чтобы я все это нашла, я это чувствую.
Я запихиваю в рюкзак последнюю тетрадь и уже хочу позвать Флинта, когда замечаю еще один большой мятый лист бумаги. Расправляю его ладонью. Это рисунок чернилами, я щурюсь, приглядываюсь: овальное лицо, темные глаза, темные губы. Это она, Сапфир.
Я направляю луч фонаря на рисунок. Он прекрасен. Изящен. Четкие линии. Игра тени и света. И в нижнем левом углу, среди завитушек, подпись.
Флинт.
Моя кровь превращается в лед: глубокая заморозка, органы — застывшие во льду камни.
Он сказал, что не знал ее, но солгал. Солгал солгал солгал. Он нарисовал ее портрет. Знал, как войти, знал, где кухня. Внезапно до меня доходит: он бывал здесь раньше.
Ох, господи. Все горит и расплывается перед глазами.
За спиной раздается голос, слова я понимаю с трудом:
— Нашла что-нибудь интересное?