Бипбипбипбипбип — мои глаза широко раскрываются, я таращусь на будильник. 7.15. Блин.
Блин блин блин блин. Я должна быть в школе через пятнадцать минут. БЛИН! Мои сны так оглушили меня, что я не слышала будильник, который, словно баньши, трезвонил последние полчаса.
Бюстье по-прежнему на мне, в некоторых местах неприятно вдавливается в кожу. Я надеваю первое, что попадает под руку — зеленую фланелевую рубашку, — втискиваюсь в мятые черные джинсы, которые валялись на полу, зашнуровываю кеды, засовываю одну дневниковую тетрадь в рюкзак, тук тук тук, ку-ку, выбегаю из дома и несусь к автобусной остановке. Автобус бы уже отъехал, когда я добралась бы туда, поэтому я перехватываю его за несколько кварталов, отчаянно замахав руками. Тяжело дыша, поднимаюсь в салон и сажусь у окна.
Наблюдая, как мое дыхание рисует на стекле туманные круги, не могу выгнать из головы одну фразу Сапфир: «Я думала, что она наплюет на мой отъезд, — и, как выяснилось, не ошиблась».
Я рисую рожицы на затуманенном окне: изогнутые рты, опущенные брови, торчащие волосы. Стираю и рисую вновь. Шесть кругов. Восемнадцать торчащих волос на круг. Моноброви. Три. Гигантский круг, охватывающий их все. Еще круг, охватывающий первый. И еще. Три гигантских круга, которые держат в себе все.
Я задаюсь вопросом, а думал ли Орен, что нам наплевать на его уход. Возможно, поэтому он и не вернулся, возможно, поэтому его начавшее разлагаться тело нашли в каком-то заброшенном доме. Он не думал, что мы начнем его искать. Он не думал, что мы не сомневались — каждый из нас, каждую секунду — в том, что он обязательно вернется. Ты отпускаешь на свободу те вещи, которые любишь, даже если нет у тебя такого желания, и они возвращаются к тебе. Это награда, это Универсальный круг, Закон. Мы исходили из того, что он вернется. Даже когда он уходил в себя и брошенный на него взгляд причинял такую же боль, как и на слепящее солнце, он все равно оставался нашим. Моим ярким, доставляющим боль братом.
Все это время он находился так близко, в каких-то двух милях, а мы сидели, ждали, тогда как он разваливался, распадался.
Мы думали, он вернется.
Возможно, так думала и мать Сапфир, потому и не искала ее. Может, то, что мы считаем правильным, в конце концов убивает нас, когда выясняется, что мы ошибались, во всем.
Я прохожу через вестибюль, и Уайр, кажется, смотрит прямо на меня, говоря нам всем строгим голосом: «Пожалуйста, детки, сделайте так, чтобы этот день не стал для вас слишком уж тоскливым». Уайр, я это знаю, думает, что я в депрессии, чудаковатая. Когда говорит, всегда смотрит на меня, словно его советы прежде всего адресованы мне.
Школьный день тащится.
Уже в первые минуты урока английской литературы, когда мисс Мэннинг гнусаво — последствие насморка — приводит примеры обреченной любви в различных шекспировских пьесах, я сую руку в рюкзак, достаю дневниковую тетрадь Сапфир, кладу на текст третьей сцены второго действия «Ромео и Джульетты» (старый трюк) и пролистываю к последней записи, которую прочитала вчера, уже слипающимися глазами.
«18 июля. Я ждала Птицу вечером, но он появился лишь четырьмя часами позже и заколотил в дверь с такой силой, будто за ним гнались. Я даже не собиралась пускать его в дом — так разозлилась. Он мог хотя бы позвонить. Но он не перестал бы стучать, пока я не открыла бы дверь. Поэтому я сдалась. Он посмотрел на меня этим взглядом. Я не могу его описать, но он пугает меня до смерти. Он не стал ничего говорить, когда я спросила, что не так, он вообще ничего не сказал. Но от этого никуда не деться. Полагаю, если кого-то любишь, ты принимаешь этого человека, какой он есть, даже если из-за него ты два месяца подряд чувствуешь себя полным говном. Ты даже вскроешь вену перочинным ножом, если ему потребуется твоя кровь… Не думаю, что я смогу перестать любить его. Иногда я ненавижу себя из-за этого».
Я перехожу к другой записи, более ранней:
«3 февраля. Я не знаю, как относиться к занятиям этим в душе, но Птица это любит… Марни согласна с тем, что это клево, но она постоянно читает „Любовь Сэвиджа“ и тоже считает, что женщина должна быть „хорошей, дающей и игривой“. И теперь мне надо только понять, что не нравится ему, и все равно заставить его это сделать… но у меня не получается понять, что не…»
— Пенелопа, — голос прерывает рассуждения Сапфир. Голос мисс Мэннинг. Я поднимаю голову. — Да, я обращаюсь к вам, мисс Марин. — Я захлопываю книгу — вместе с тетрадью — и кладу на нее руки.
— Вот что меня интересует, мисс Марин, — гнусавит мисс Мэннинг. — Сможете вы рассказать нам, что только-только произошло в мире наших обреченных юных влюбленных?
Мой разум — чистый лист бумаги, и я, не думая, бормочу: «Он хочет принять с ней душ, а ей это не нравится».
Класс грохает. Мисс Мэннинг просто стоит, чуть наклонив голову и хмуря брови, словно не может поверить, что я такое сказала.
Ох. Блин.
— Я хотела сказать… он хочет… окатить ее… душем своей любви, но она не позволяет ему…
Класс смеется еще сильнее. Глаза мисс Мэннинг чуть не вываливаются из орбит. Я уже продумываю кратчайший путь к двери, чтобы выбежать из класса, но, оглядевшись, осознаю, что никто не смеется надо мной. Тони Мэттьюс потрясает в воздухе огромным кулаком и мотает головой, словно он на концерте хэви-метал. Бриджит Крэнк и Сидни Лори улыбаются мне так, что видны зубы. Бриджит вскидывает кулак с оттопыренным пальцем.
— Потрясающе, — шепчет она мне.
Я выпрямляюсь, смотрю прямо перед собой, только прямо перед собой, и не могу подавить улыбку.
— Ладно… достаточно. Любопытная интерпретация, мисс Марин. — Мисс Мэннинг одаривает меня злобным взглядом и идет к своему столу. — Переходим… к третьему действию, пятой сцене. И в каком положении мы находим наших влюбленных?
Снова взрыв смеха. Мисс Мэннинг должна понимать, как она подставилась. И, что удивительно, смеются не надо мной, так что я смеюсь вместе со всеми.
* * *
После занятий физкультурой в раздевалке я смотрю на себя в зеркало над шкафчиками и впервые за долгое время не ощущаю ненависти к тому, что вижу. Провожу рукой по рубашке и чувствую ладонью жесткость бюстье Сапфир. Радостная дрожь пробегает по моему телу. Я поднимаю руку к воротнику и расстегиваю первые три пуговицы, сдвигаю рубашку с одного плеча, открываю блестящую бретельку бюстье, темнеющую на белизне кожи моего плеча. Мне хорошо. Пусть дыхание более жесткое, чем обычно, мне нравится, как бюстье обжимает меня… мне так же хорошо, как в своей комнате, в окружении всех моих вещей. Я чувствую себя защищенной. Что-то поддерживает меня.
Я думаю о красавицах нашей школы: о Кери, и Камилле, и Сидни, и Маре Тернер, и Эннике Стил. Прямые шелковистые волосы, чуть вздернутые носики, легкая, воздушная красота, которую ты чувствуешь, когда проходишь мимо них; волны этой красоты просто накатывают на тебя. В твоих ушах начинает звучать песня, ты ощущаешь запах свежей травы, хотя на земле лежит снег. Станет ли когда-нибудь таким и мое лицо, гадаю я. Стану ли я… симпатичной? Пальцем я стукаю себя в нос, отбрасываю в сторону кудряшки.
Когда я выхожу из раздевалки и иду в крыло естественных наук, высокий блондин с сонными глазами — всего лишь ученик десятого класса, но все-таки — поворачивает голову, провожая меня взглядом.
Я тоже поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него, и тут с кем-то сталкиваюсь.
Джереми. Как только наши взгляды встречаются, его щеки заливает краска.
— Вау, Ло. Ты выглядишь, что ли, немного другой, так? Это новая рубашка или что? — Он убирает прядь густых волос за ухо.
— Если на то пошло, я какое-то время уже носила ее, — я тереблю подол. — Но спасибо тебе. Мне… нравится твоя футболка. Она выглядит… удобной.
— Так и есть. Отец купил ее на концерте Нила Янга в семидесятых. — Джереми смотрит на ноги, потом вновь на меня. — Не могу поверить, что мои предки когда-то приходили домой позже восьми вечера. Очень мне хочется построить машину времени и заловить их за курением косячка. Сейчас он бы им точно не помешал. Им просто необходимо расслабиться. Ты понимаешь?
Я не понимаю, совершенно, но все равно киваю, выдавливаю из себя улыбку.
— Да, конечно. Машину времени. Я бы тоже не отказалась ею воспользоваться.
— Да… Эй! Мы сегодня вместе занимаемся, так?
— Гм… насчет этого, — я глубоко вдыхаю, шумно выдыхаю. — Я совершенно забыла, что сегодня должна отвести маму к врачу. Помнишь, какая она больная?
Он сдувается, как воздушный шарик, который проткнули иглой.
— Хорошо.
— Но мы точно найдем другой день, — выпаливаю я. Не могу видеть его таким… побитым щенком. — Может, на следующей неделе? Я куплю тебе пиццу или что-то такое.
Его лицо мгновенно преображается.
— Да. Да, это будет отлично.
— Классно, — я трижды сжимаю и разжимаю кулаки. У меня целая неделя на придумывание новой отмазки.
— Знаешь, я вот еще о чем хотел тебя спросить, — голос Джереми чуть дрожит. — Как насчет того, чтобы пойтисомнойнавыпускнойбал? — Последнюю часть фразы он произносит очень быстро, слова сливаются в одно, совершенно бессмысленное.
— Что ты только что сказал? — На моем лице искреннее недоумение.
— Выпускной бал, — повторяет он, более медленно. — Я хочу знать, пойдешь ли ты со мной на выпускной бал. — Я слышу каждое слово, но смысла в этих словах для меня не больше, чем в первый раз.
Я считаю плитки на полу (шестнадцать, семнадцать, восемнадцать девятнадцать…)
— Джереми… я не…
— Просто подумай об этом, хорошо? — Голос Джереми теперь звучит более уверенно, его улыбка становится шире. — Найди время и подумай. До встречи, Ло!
И прежде чем я успеваю открыть рот, он уходит широким шагом, сунув руки в карманы обтягивающих джинсов.
* * *
Я обдумываю выпускной вечер, пока иду в крыло естественных наук к своему шкафчику.
Короткая поездка на лимузине к школе, вереница сверкающих платьев от дизайнеров; зачесанные вверх, поблескивающие бриллиантами волосы, пот и прыжки в гимнастическом зале, декорированном под «Полночь в Амазонии», оглушающие ритмы диско. Наконец, последний медленный танец: едва слышный шепот пар, руки Джереми, неловко обнимающие меня за талию. Я закрываю глаза и позволяю этому случиться.
Его губы прижимаются к моим, фантазия набирает ход: дыхание Джереми становится сосной, и снегом, и клевером, и травой, его руки держат меня уже крепче, и его губы раскрывают мои, и мне нравится гладкость его языка, а когда я открываю глаза… меня целует Флинт.
Глаза Флинта. Пальцы Флинта. Язык Флинта.
Я не хочу останавливаться.
Я с головой ушла в фантазию, наслаждаясь движениями его теплых, шершавых рук по моей спине, и, направляясь к шкафчику, приготовившись тук тук тук, ку-ку, ничего не видела перед собой. Поэтому изменения на дверце стали для меня сюрпризом. На ней появилось мое лицо. Везде. С восемью вырезанными глазами.
С четырьмя раззявленными ртами.
Дверца моего шкафчика. С ксерокопированными, увеличенными фотографиями, моими фотографиями из последнего ежегодника. Числом восемь. Приклеены квадратом. Мое лицо, медленно уходящее от фотографии к фотографии, поглощаемое чем-то страшным, пока от него не остается ничего. Меня сжигают.
На моих губах надпись, напоминающая швы, не позволяющая мне открыть рот, надпись-предупреждение: «Отвали, сука».
Это кислота. Я узнаю эффект по лабораторным работам в кабинете химии. Лакмусовая бумага. Белая бумага. Кислота стирает все, как пламя.
Восемь. Восемь квадратиков. Восемь предупреждений. Число крутится в голове. Ноги у меня подгибаются, коридор вдруг начинает покачиваться. Или весь мир. Я беру себя в руки, выпрямляюсь в полный рост. Неужели это действительно происходит?
Я смотрю на дверцу своего шкафчика, и голова начинает идти кругом. Да, так оно и есть.
Охранник. Снова. Предупреждает меня.
Он знает, в какой я учусь школе. Он побывал здесь. Возможно, стоял у моего шкафчика несколькими минутами раньше. А это означает, что сейчас он может наблюдать за мной. Мог следить за мной постоянно, то есть знает, как часто я бываю одна, как легко меня убить. Я разворачиваюсь. Ученики проходят мимо. Одни разговаривают, другие смеются.
Мое лицо — мои восемь лиц — уже полностью исчезли. Листки бумаги скрутились, напоминают щупальца, закрепленные на дверце шкафчика. Я бросаюсь на них, отрываю, рву. Каждый листок по шесть раз. Еще шесть. Еще. Пытаюсь рассовать клочки по карманам, но они не помещаются. Я засовываю, уминаю, лишь бы спрятать их все.
Мне бы позвонить копам. Но я не могу. После того раза.
— Убирайся! — кричу я, бумажные клочки падают из моих кулаков.
Люди не обращают внимания. Никто не помогает. Никто не пытается.
Меня трясет, но я стараюсь не плакать. Грудь сжимается. Я приваливаюсь к стене, чтобы не упасть. Бреду к выходу.
— Ло! — Мое имя звенит по всему коридору. — Эй! Ло!
Сквозь туман я вижу Кери Рэм справа от себя в конце коридора. Она устроилась на краешке складного карточного столика, роскошные золотисто-каштановые волосы ниспадают на плечи. На столике табличка: «БИЛЕТЫ НА ВЫПУСКНОЙ БАЛ! 25 ДОЛЛАРОВ! ОСТАЛОСЬ 2,5 НЕДЕЛИ! КУПИ СЕЙЧАС, ИЛИ ТЕБЯ НЕ ТРАХНУТ!»
Ее губы смотрят на меня, как и длинные шелковистые ресницы, и скулы, и идеальные белоснежные зубы.
— Эй! Ты в порядке? — Она протягивает мне бумажную салфетку. В другой руке билеты на выпускной бал: розовые, зеленые, красные. — Ты так из-за Джереми?
— Ч… что? — Я опускаюсь на корточки. Ноги больше не держат. Клочки бумаги высыпаются из рук. Я раскидываю их перед ней. Некоторые не больше полоски с надписью: «Отвали, сука».
Кери присаживается на корточки рядом со мной, кладет руку мне на спину.
— Хочешь об этом поговорить?
— Кто-то следит за мной, — вырывается из меня. — Я не знаю, что делать. Я не знаю, кому сказать.
Кери вздыхает.
— Послушай, кто бы это ни был, я уверена, они просто ревнуют.
— Да, конечно, — бормочу я.
— Серьезно, Ло. Ты такая красивая — и красота твоя уникальная. Тебе удается одновременно выглядеть и взрослой, и юной, — она склоняет голову набок, морщит нос, разглядывает меня. Я открываю рот, чтобы запротестовать, но она опережает меня. — Нешаблонная или что-то в этом роде. Ты когда-нибудь замечала, что в «Топ модел» все девушки-победительницы поразительно отличаются друг от друга? Это главное! Серьезно, многие хотят выглядеть, как ты. Ты понимаешь… особенной.
Я хочу сказать: «Надоело мне быть особенной. Я хочу быть обычной». Но ни слова с губ не слетает.
Кери всматривается в меня с очевидной тревогой.
— Ты живешь рядом с улицей Кленового ручья, так? — Я устало киваю. — Подожди секунду, пока я закрою лавочку, а потом отвезу тебя домой. Нам по пути.
Я не чувствую себя достаточно сильной или достаточно защищенной, чтобы возразить, поэтому жду, и позволяю ей взять меня под руку, и вести по коридорам. По пути я считаю шкафчики — девять, десять, одиннадцать, — моя другая рука ощущает себе очень, очень забытой. Я продолжаю считать, отгоняя панику: шестнадцать, семнадцать, восемнадцать. «Пока», — кричит Кери Камилле, которая рассматривает волосы в зеркале своего шкафчика.
— Я думала, мы прошвырнемся после школы… — отвечает Камилла с горьким привкусом в голосе, когда смотрит на меня. Двадцать один, двадцать два, двадцать три.
— Я скину тебе сообщение, скажем, в восемь, идет? — кричит Кери, оборачиваясь. Я тук тук тук, ку-ку, пока она не видит, а потом мы выходим на парковку перед зданием школы. Кери ведет меня к своему автомобилю, сверкающе-красному «БМВ». Он стоит в первом ряду. Теплый ветерок обдувает нас. Кери убирает руку с моего локтя и завязывает волосы в конский хвост, прежде чем мы садимся на ледяные кожаные сиденья ее автомобиля. Я по-прежнему вижу восемь своих лиц, исчезающих с бумаги.
Пока мы едем, Кери говорит со мной о выпускном бале, но я слышу только отрывочные фразы, потому что мои мысли заняты охранником: как, черт побери, он нашел меня, нашел мой шкафчик и почему, почему он вообще убил Сапфир? Я упускаю что-то важное, и у меня есть ощущение, что отпущенное мне время подходит к концу.
— Ло, — голос Кери врезается в мои мысли. Я поднимаю голову и смотрю на нее. — Ты бьешь себя по ногам. Снова и снова.
Я смотрю на кучку черных камней посреди тротуара. Четыре, пять, шесть.
— Я… я не замечала, — отвечаю я честно, когда мы проезжаем мимо дверной арки, в которой вчера я засекла охранника. Застегиваю куртку до подбородка и втягиваю голову в плечи. — Слушай, я, пожалуй, выйду здесь…
Кери останавливается в нескольких домах от моего.
— Здесь?
Я киваю.
— Спасибо тебе… что помогла. — Слова какие-то неестественные, произносить их трудно. — Правда.
Кери обнимает меня, говоря:
— Расслабься, Ло. В натуре.
Ее объятие удивляет, даже потрясает. На глаза наворачиваются слезы. Я быстро вылезаю из автомобиля, смущенная, поворачиваюсь к своему дому. Я понятия не имею, почему Кери так мила со мной. Она даже не знает меня.
— Еще увидимся, — говорю я, уже шагая. Мне надо шагать. Надо постукивать. Надо считать трещины.
Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать.
Если бы она меня знала, относилась бы иначе.
Двадцать четыре, двадцать пять, двадцать шесть. Двадцать семь, чтобы все стало идеальным. Начинаю считать снова.