Мое дыхание вырывается в холодный воздух облачками пара. Колени болят. Но я бегу, не могу остановиться. Я чувствую взгляды на моей спине, везде. Они ощупывают мою кожу, а ветер обвивается вокруг горла все туже, и туже, и туже.

Автомобиль, скрипя тормозами, на большой скорости огибает угол, и я прыгаю за куст на чьей-то лужайке. Я пытаюсь тук тук тук, ку-ку, но руки налиты свинцом. А губы не желают шевелиться. Я прикусываю язык девять раз. Еще девять. Сжимаю дрожащей правой рукой бабочку Сапфир шесть раз. Проделываю это снова и снова: такое странное ощущение, когда ты и тонешь, и плывешь одновременно. Мой желудок не желает успокаиваться, по ощущениям меня сейчас вырвет. Но нет, ничего такого.

Я не могу идти домой. Я никогда не смогу прийти домой — он сразу меня найдет. Я вновь лезу рукой в карман, чтобы сжать статуэтку-бабочку, и натыкаюсь на что-то еще: маленькую белую визитную карточку. «Лейтенант Лейф М. Флэк. Полицейское управление Кливленда». На обратной стороне адрес полицейского участка.

Я быстро меняю направление движения: направляюсь к остановке автобуса, который идет в центр города. Бабочка теплеет в моем кулаке, и я знаю, что это Сапфир говорит, что она здесь, говорит: «Другого пути нет».

* * *

— Лейтенанта Флэка сегодня нет, — сообщает мне тощая, с длинным носом рыжеволосая копша, оглядывая меня поверх стопки бумаг. На золотой заколке на лацкане надпись: «ГРЭМ».

— Но я… мне надо поговорить с ним. Сейчас, — выдавливаю я из себя. Горло горит огнем. Я ненавижу эти накрахмаленные синие формы, эти самодовольные усталые лица.

Я знаю, что копы должны помогать, но с того дня, как они пришли, чтобы сказать нам об Орене, привычный мир рухнул, потому что услышали мы от них: «Извините, но мы с плохой вестью». С того самого дня я не могу смотреть на копов, меня мутит от одного их вида.

Плохая весть — это отмена пикника. Плохая весть — напоминание о просрочке по кредиту. А то, что мой брат, мой единственный прекрасный брат ушел навсегда, куда хуже плохой вести.

— Ваша фамилия?

Мои руки сжимаются в кулаки у моих бедер, я отбиваю тук тук тук, пытаюсь как можно тише произнести ку-ку. Но она меня слышит. Я это вижу. Мое лицо пытает жаром.

— Э… извините. Не поняла. — Похоже, она думает, что я чокнутая. Совсем съехала с катушек.

— Пенелопа Марин, — говорю я, а потом еще два раза, себе под нос: «Пе-не-ло-па Ма-рин Пе-не-ло-па Ма-рин».

— Что ж, Пенелопа, сейчас дежурим мы с патрульной Грэм. Если дело важное, расскажите все нам, — говорит мужчина, который сидит рядом с копшей. На его жетоне написано «ПАЙК». Лицо у него помятое, глаза — маленькие пуговки.

— Это насчет Сапфир, девушки, которую… — я девять раз стучу по правому бедру, чтобы следующее слово отскочило, а не прилипло к языку, — убили. В Гдетотаме.

— Это дело закрыто, Пенелопа, — подает голос Грэм. — Разве ты не слышала? Мы арестовали мужчину…

— Нет, — я трясу головой. — Нет. Нет. Не закрыто.

Пайк устало смотрит на меня, потом на Грэм и поднимается из-за стола.

— Ладно. — Он выходит из-за стола, держа в руках блокнот, ручку и кружку с черным-пречерным кофе, останавливается рядом со мной, возвышаясь, как гора. — Пойдем в более тихое местечко, и вы расскажете нам все, что знаете.

Управление полиции Кливленда квадратное, и коричневое, и темно-бордовое. Оно напоминает тюремную камеру: крашеный кирпич, линолеум на полу, вкрапления металла и стекла, постоянные звон, пикание, гудение. Пайк идет первым, напевая что-то себе под нос, по коридору, ярко освещенному галогеновыми лампочками, к комнате со сдвижной дверью, на которой написано «ПАТРУЛЬНЫЙ МИТЧЕЛЛ ПАЙК».

Тук тук тук, ку-ку. Я шепчу, пульс ускоряется, я молю Бога, чтобы он продолжал напевать, перекрывая мое ку-ку. Он ничего не говорит.

Внутри обстановка спартанская: массивный длинный деревянный стол, голые темно-бордовые стены, четыре серых пластмассовых стула, одна деревянная рамка (с фотографией счастливой семьи, рождественской елки и большой лохматой собаки). Грэм следует за нами, кружка с дымящимся чаем в одной руке, большой конверт из плотной бумаги в другой. Она ставит кружку передо мной.

— Надеюсь, вам нравится черный «липтон». Это все, что у нас есть.

Пайк садится на хрупкий стул, кладет ногу на ногу. Грэм наклоняется вперед, опирается локтями о стол. Пайк откашливается.

— Постарайтесь расслабиться, хорошо? — Он меняет местоположение ног, теперь левая оказывается на правой. — Мы здесь, чтобы слушать. — Он подносит кружку к губам, делает маленький глоток. — Когда вы будете готовы.

Я беру кружку, тоже подношу к губам. Маленький глоток. Нет, чай слишком горячий. Они оба наклоняются вперед, ко мне, ждут. Они принесли мне чай. Они хотят меня выслушать. Стены вливаются одна в другую, углы сглаживаются в этой безликой, невзрачной комнате, и я рассказываю им, как меня затолкали в другую комнату из коридора, расположенного за дверью под табличкой «АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД», где угрожали, о кошке, о кислоте, о Марио, о «Уэствуд-Центре», обо всем.

Грэм смотрит на Пайка, вновь на меня, ее пальцы поглаживают конверт из плотной бумаги, который лежит перед ней на столе.

— Что я хочу знать… как вы вообще попали в этот клуб? — Она потирает подбородок, вскидывает брови. — Вы там работаете?

— Нет, не работаю. Я там не работаю. — Я одергиваю куртку, надетую поверх моего вечернего наряда. — Говорю вам, я пошла туда, чтобы выяснить…

— Послушайте. Если вам нет восемнадцати, это не наше дело. — Пайк вчетверо складывает лист из своего блокнота. Меня это корежит. Вчетверо. Четыре — это плохо в квадрате. — Мы видели многих гдетотамовских подростков, которые приспосабливаются к тамошнему образу жизни… делают все, чтобы поддерживать… определенные привычки. — Он качает головой, присвистывает. — Вы все такие молодые, вы думаете, что будете жить вечно. А потом… — он щелкает пальцами.

Я представляю себе, как я, наверное, выгляжу: яркая косметика, размазанная по лицу.

Грэм открывает конверт, достает несколько брошюр, выкладывает их на стол между нами, в ее глазах жалость. Я не смотрю на нее. Я не смотрю на сложенный вчетверо лист. Я считаю выбоины на шести квадратах линолеума слева и справа от меня: одиннадцать. Лучше, чем восемь, но не так, чтобы совсем хорошо.

— В Кливленде у нас много реабилитационных программ, — говорит она шелковым голосом. Я чувствую, как мое тело начинает неметь, колени стучат друг о друга. — «Анонимные наркоманы», «Анонимные алкоголики», не говоря уже о других более мелких группах, с которыми мы можем помочь вам связаться, если будет на то ваше желание. Эти программы дают результат. Требуется только время.

Я хватаюсь на край стола, чтобы не свалиться со стула.

— Я не употребляю наркотики, — выпаливаю я, пытаясь сохранить спокойствие. — Я даже не живу в Гдетотаме. — Из дежурной части доносятся звонки, треск помех, вопросы: «Девять-один-один. Что у вас случилось?»

— Здесь мы вас не судим. Понимаете? Я достаточно ясно выразился? — спрашивает Пайк. — Но только вы можете спасти свою жизнь, поэтому вы должны научиться помогать себе. Вы должны захотеть помогать себе или, и мне не хочется этого говорить, но… — Он подносит кружку со Снупи ко рту и делает два глотка. Два. Плохо. — …вы можете закончить, как она.

Я чешу руки. Девять раз. Чес чес чес чес чес чес чес чес чес. Снова. Девять раз. Еще. Если б не почесала, было бы только хуже. Я это знаю. Крики в этом пустом, бездушном помещении с пластмассовыми стульями — гораздо хуже, чем расчесывать руки перед этими двумя копами, которым на все насрать.

— Нет, — говорю я сиплым голосом. — Вы ошибаетесь. Насчет Сапфир. Она тоже не была наркоманкой. Она не была такой, как все думают. С ней… с ней не должно было случиться такого. Это неправильно. Это неправильно. Неправильно. — И еще три раза: неправильно неправильно неправильно, потому что шесть лучше трех.

— Мисс, пожалуйста, успокойтесь, — Пайк для убедительности растягивает «пожалуйста». — Разумеется, этого не должно было случиться, но здесь… в таком месте…

— Нет, — выплевываю я. — Я… я думаю, ваша версия неправильная. Я… я знаю, что продавец на блошином рынке торговал вещами Сапфир, и я знаю, что он солгал мне, сказав, где он их нашел. А теперь он тоже мертв. Он мертв, потому что что-то знал и кто-то захотел, чтобы он умер. И сейчас опасность грозит мне.

Звенят телефоны, звонки разносятся по коридору, врываются в комнату, как рой злых пчел. Грэм укладывается подбородком на руки. Пристально смотрит на меня.

— Послушайте, я не сомневаюсь, что этот парень… Мартин?

— Марио.

— Точно, Марио… я не сомневаюсь, что он солгал. Возможно, он приобрел эти вещи незаконно. Но это не означает, что его смерть и убийство этой девушки связаны. Обычно так просто все не складывается.

Пайк крутит в руке шариковую ручку «Бик».

— А кроме того, одних ваших слов недостаточно. Вы, возможно, думали о том, чтобы позвонить нам, когда вы обнаружили, что эти товары краденые. — Слово «обнаружили» он произносит с такими интонациями, будто я — преступница. Он продолжает вертеть ручку в руке. — Как мы и сказали вам раньше, мы уже арестовали человека по подозрению в убийстве Сапфир.

— Охранника. Я знаю. Но он этого не делал. Если, если сделал… то его кто-то нанял. И я думаю… я думаю, что знаю, кто именно.

Грэм шумно вздыхает, встречается взглядом с Пайком, вновь смотрит на меня.

— Хорошо, мисс Марин. Так какова ваша версия? Кто несет ответственность за эту смерть?

— Смерти, — поправляю я ее. — Марио и Сапфир.

Теперь ручку крутит Грэм.

— Ладно. Смерти. Итак, — она приподнимает брови, — как зовут этого человека?

— Я… точно я не знаю. В смысле, его имени. Но Сапфир, она называла его Птицей.

— Птицей? — Грэм откидывается на спинку стула, складывает руки на груди, словно я рассказала анекдот, а он оказался не смешным.

Пайк потирает лицо.

— Да-да. Понятно. Нам отправить патрульных на деревья в поисках орудия убийства?

Мои руки движутся по столу, постукивая: вправо, влево. Вправо. Три раза. Они смеются надо мной. Они мне не верят.

— Я знаю, это звучит нелепо, — молю я. — Я это знаю, но… теперь он хочет добраться до меня, потому что он знает. Он знает, что я иду по его следу, и он мне угрожал. Выслеживал меня. Клянусь. Он… он хочет меня убить.

— Я думаю, это паранойя. — Грэм переглядывается с Пайком. Я вижу, что ее руки вновь тянутся к брошюрам. — У вас раньше не возникали бредовые идеи? Не случалось галлюцинаций? — Он какое-то время молчит, потом спрашивает с мягкими интонациями чиновников и священников: — Вы не слышали голоса?

— Нет… нет! — Слова рвутся из меня, кулаки барабанят по столу. — Я не параноик. Мне нужна ваша помощь. Вы… вы должны мне помочь.

— Что ж, мисс Марин, — резко отвечает Грэм, — мы все время старались вам помочь, но, раз уж наша помощь вам не нужна, я думаю, наша встреча окончена.

Пайк делает глоток кофе, гоняет жидкость во рту, постукивает блокнотом по краю стола, откидывается на спинку стула с таким видом, будто говорит: «Мы закончили. Ты можешь идти».

Я встаю, вонзаю ногти в ладони, ощущение полного одиночества охватывает меня. Чай, написанная на лицах забота — все игра. Я чувствую, как бабочка Сапфир наливается свинцом. Подвела. Я ее подвела.

— Она… — Я замолкаю, потом стреляю наугад: — Когда ее нашли, у нее в карманах была помада? Синяя помада?

Грэм пристально смотрит на меня.

— Простите?

— Синяя помада, — повторяю я. — Я знаю, она пользовалась синей помадой. Постоянно носила ее с собой. Тюбик наверняка лежал в кармане. Я это знаю. Я знаю ее.

Грэм смотрит на Пайка, который вновь наклонился вперед, ко мне. Она медленно моргает, брови сходятся вместе.

— Вы ее знали?

Мое дыхание учащается. Все не так. Опять. Идиоты.

— Нет, — быстро отвечаю я, горло перехватывает. — Я ее не знала. Я просто…

В лживой улыбке Пайка теперь читается разочарование. Грэм хмурится все сильнее. Их мнение понятно: они думают, что я или совсем чокнутая, или наркоманка, или то и другое в одном флаконе. Принадлежу к потерянным детям Гдетотама.

— Хорошо, мисс Марин. Я думаю, мы услышали все, что нам требовалось услышать. И потеряли с вами много времени. — Она поднимается со стула, берет со стола большой конверт с брошюрами. — Я должна сообщить вам следующее: если мы узнаем, что вы по-прежнему лезете в это дело, то вам предъявят обвинение в препятствовании отправлению правосудия.

Пайк ведет меня к двери, потом по холодному коридору к звонкам и гулу голосов дежурной части, наконец к входной двери.

— Мы надеемся, что больше не увидим вас здесь. Ведите себя хорошо и поменьше болтайтесь по улицам.

Я не отвечаю — просто отворачиваюсь, выхожу за дверь. Пытаюсь не кричать. Пытаюсь не молотить кулаком по стеклу, пока оно не разобьется, чтобы их засыпало острыми осколками. С минуту стою на верхней ступеньке перед парадной дверью: такая злая, что не могу двигаться.

Смотрю на небо, на свет, просачивающийся сквозь ветви.

С Марио то же самое, что и с Сапфир. Они засунули дело в самый низ стопки высотой в десять футов. Извините, но мы с плохой вестью.

Я чувствую, какой у меня частый пульс, чувствую, как быстро гонит сердце кровь. Я стою на бетонных ступенях и смотрю на тонированное стекло.

Если копы не хотят разбираться с убийствами Сапфир и Марио, тогда это должна сделать я. Как-то.