Я смотрю на мобильник в моей руке, на имя из списка контактов Сапфир, высвеченное на дисплее: Якорь.
Мне нужно узнать, кто такой Якорь.
Сначала я целую дисплей, шесть раз. С тремя вдохами после каждого поцелуя. Восемнадцать — это число окутывает меня, успокаивает, поддерживает.
Блокирую свой номер, нажимаю «ВЫЗОВ».
Задерживаю дыхание, дрожу, слушаю гудки. Жду, выдыхаю, вдыхаю, снова слушаю. Тихий щелчок, потом автоматический голос: «В настоящий момент вызываемый вами абонент недоступен. Пожалуйста, перезвоните позже». Я по-прежнему прижимаю мобильник к уху, жду, что раздастся реальный человеческий голос, хотя бы назовет имя. Не раздается.
Я возвращаюсь к списку контактов Сапфир — и мне приходится поцеловать дисплей еще шесть раз, когда я добираюсь до Птицы, чтобы двинуться дальше: восемнадцать означает «вперед, путь свободен», восемнадцать означает «ничто не причинит мне вреда». Так что можно искать телефон «Десятого номера», введенный в список среди прочих.
Возможно, Якорь знал о Птице. Возможно, это бесило его.
Я задаюсь вопросом, а был ли Якорь одним из постоянных клиентов Сапфир. Судя по сотням вызывающих дрожь сообщений, которые ей посылал Якорь, он наверняка встречался с ней там. Клуб был тем местом, где они в основном общались. Может, их единственным местом общения.
Другие девушки не могли его не знать. По крайней мере, знали это прозвище, представляли себе, кто он. Значит, я должна вернуться в «Десятый номер», в последний раз. Теперь у меня есть зацепка — прозвище.
Якорь.
Но мне нужно замаскироваться. Иначе я не рискну пойти туда, не рискну оказаться в узком коридоре, темной комнате, дверь которой откроется, чтобы проглотить меня. Не рискну почувствовать чью-то руку, сжимающую мне шею.
Я выбрала весь запас предупреждений: мужчина в черной маске так мне и сказал. Я задаюсь вопросом, не сам ли Якорь душил меня в темноте.
Я поднимаю с пола рюкзак, достаю из стенного шкафа бюстье Сапфир. Косметику. Юбку. Это все, что у меня есть, — но этого явно недостаточно. Мне нужно стать неузнаваемой.
Я поднимаюсь, вытираю влагу с глаз с одинаковой силой, по три раза, быстро смотрюсь в одно из настенных зеркал: к счастью, все девять целехоньки. Мои кудряшки сместились не на ту сторону лба: открыли шрам над левым глазом. Я хочу их зачесать, но не делаю этого, потому что мешает пришедшее в голову имя: Флинт. Который не Птица. Чьи губы я ощущала — теплые, мягкие. Может, он совсем и не лгал. Может, он действительно думал, что я красивая.
Я фыркаю, глядя на мою белоснежную кожу, клубнично-розовые щеки, спутанные волосы, большие глаза — зеленые, но ближе к оливковым, чем у Орена. Я не видела Флинта с того дня, когда мы целовались и я убежала без объяснений, без единого слова.
Флинт, он единственный, кто мне нужен. Флинт, парень, которому я нравлюсь, со шрамами, с синяками, какая есть. Парень, с которым я не боялась развалиться на части, а это означает, что он — дом. Я чувствую жар и покалывания в нижней части живота. Он мне поможет.
И я должна извиниться перед ним.
* * *
Сидя в автобусе по пути в Гдетотам, я смотрю в окно, ищу ориентиры. Дергаю за шнур, как только мы проезжаем «ГРАНДИОЗНУЮ РАСПРОДАЖУ СЫРОВ», потому что дом Флинта уже близко. Автобус со скрипом останавливается.
Я тук тук тук, ку-ку, тихонько, игнорируя взгляды тех, кто сидит близко, прохожу два квартала пешком до нужной мне парикмахерской. Слежу за трещинами, считаю квадратные плиты, чтобы изгнать из головы мою кричащую, разгромленную комнату. Полностью не получается, все равно возникают образы треснутых, раздавленных кукол, отвалившихся клавиш пишущей машинки, пустые гнезда. Никаких аккуратных, теплых групп по девять, шесть и три. Одно большое захоронение.
Я подхожу к мраморным ступеням, которые ведут в парикмахерскую: между ними и автобусной остановкой пятьдесят одна квадратная плита. Меня наполняет тревога после того, как я стучусь в дверь. Шесть раз. По три в каждую панель. Я задаюсь вопросом, что произойдет, когда он увидит меня. Прижмет ли он меня к груди? Поцелуемся ли мы? Должна ли я поцеловать его первой, потому что именно я удрала при нашей последней встрече? Должна ли извиниться? Пустит ли он меня на порог?..
Но он не подходит к двери. Я стучу снова. Девять, девять, шесть — я стучу ногами в промежутках между стуками в дверь. Кар-р-р, каркает за спиной ворона, три раза. Три означает «иди, делай что-нибудь, ты под защитой». Я берусь за ручку, и она поворачивается. Дверь открывается.
Тук тук тук, ку-ку, тук тук тук, ку-ку, тук тук тук, ку-ку. За дверью темно, холоднее, чем снаружи. Я зову его нерешительно: «Флинт?»
Нет ответа.
Я спускаюсь вниз по закругляющимся, наполовину разбитым бетонным ступеням. Все покрыто тусклым синим светом, запах бетона и сухих стен, ничего человеческого.
Последняя ступенька, и мое сердце ныряет в пятки.
Ничего нет. Все вынесено. Помещение пустое, за исключением холодильника-гардероба, и бугристого дивана, и длинного стола. Я моргаю, плотно закрываю глаза, в надежде, что комната заполнится вновь, едва я их открою, а Флинт будет опираться локтями на длинный, запачканный краской стол, рисуя очередную растительно-животную женщину с ветками деревьев вместо рук и гривой зебры на голове.
Открываю глаза: все пусто. Медленно подхожу к столу, прохожусь пальцами по засохшей краске, мечтаю о его волшебном появлении с другой стороны стола.
Может, он уже уехал из Кливленда — он всегда говорил, что не может оставаться в одном месте дольше нескольких месяцев, — перебрался в Портленд или в Сан-Франциско. Он же говорил, что ему этого хочется. Может, он уже восстает из пепла в другом городе, становясь кем-то еще.
Я борюсь с поднимающейся паникой. Роюсь в рюкзаке в поисках ручки и бумаги, но нахожу лишь мятый чек из «Майти марта». Приходится довольствоваться этим. Зажимаю ручку «Микрон 005» пальцами, расправляю чек, начинаю писать на обратной стороне крошечными, приникающимися друг к другу буквами:
Дорогой Флинт!
Мне очень жаль. Я не знаю, что еще сказать. Я ничего не понимала. Насчет тебя. Насчет нас.
Думаю, теперь я знаю, кто убил Сапфир. Я вновь собираюсь пойти в «Десятый номер». Я должна еще раз поговорить с девушками. Я знаю, это небезопасно, но я должна.
Мне трудно это говорить, но ты — единственный человек среди моих знакомых, благодаря которому я чувствую, что не такая я и плохая. Что у меня есть надежда.
Поэтому, на случай, что ты найдешь мою записку: спасибо тебе.
Королева П.
Глубокий вдох, я складываю записку три раза, сжимаю в руке, последний раз оглядываюсь, похоронный свет липнет ко всем поверхностям, словно покрывая прежний дом Флинта слоем грязи.
Ступени крошатся у меня за спиной, когда я поднимаюсь. Наверху, прежде чем уйти, меня охватывает желание поклониться. Шесть раз. Каждому углу, полу, зеркалам, потолку. Тук тук тук, ку-ку. Громко. Эхо отражается от стен, прежде чем я закрываю за собой дверь, выбегаю на улицу и снова кланяюсь. Ступеням, вывеске, которая качается взад-вперед на ветру, огромному рту неба.
Я иду к старой купальне для птиц и кладу записку на ее ровное, изогнутое дно, придавливаю камешком. Даже если он больше никогда не придет к этой парикмахерской, но находится в Кливленде, здесь он появится обязательно. Лучшего способа найти его у меня нет. Я думаю о его пальцах, мягко прижимающихся к моему животу, поднимающихся выше, поглаживающих кожу. Я кланяюсь снова, девять раз, треугольник защиты, мольба. Ветки деревьев причесывает лунный свет. Меня осеняет: Малатеста! Может, он там. А если нет, может, Серафина, которая мастерит парики, подскажет, где его найти. В любом случае мне надо идти туда. Там я наверняка найду все необходимое для маскировки.
Я спешу по улицам. Свет уличных фонарей отскакивает от мостовой, пробивается сквозь кроны деревьев, направляет меня к металлическому сараю, лачуге, с красной буквой «М» на черном фоне над дверью.
Она приоткрыта, я заглядываю внутрь, никаких признаков Флинта. Сердце падает, но я тук тук тук, ку-ку, — три раза, — захожу. Бояться времени нет.
Серафина и Гретхен вешают огромное деревянное разрисованное панно на заднюю стену.
— Опусти на землю, Гретч, — говорит Серафина, когда я захожу в сарай. — Это место противоречит фэн-шуй.
Я откашливаюсь. Гретхен, на ней юбка-колокол, поворачивается первой, замечает меня.
— А, привет… подружка Флинта, да?
Я киваю.
— Я его ищу.
Поворачивается и Серафина.
— На данный момент Флинт числится в пропавших без вести. Не видела его пару дней.
Мое сердце вновь падает, под ложечкой сосет все сильнее. Я борюсь с чувством обреченности, помня о своей миссии.
— Если на то пошло, — я набираю полную грудь воздуха, сосредотачиваюсь на девяти планках потолка, — я здесь и по другой причине. Мне… мне нужна помощь в одном деле.
Серафина вытирает пыльные руки о джинсы, измазанные в синем блеске и гипсе.
— Конечно… что случилось?
— Ты же делаешь парики, так?
Гретхен фыркает.
— Этот точно, только этим она нынче и занимается. Она ими одержима.
— Так вот, — я пинаю ногой затверделый кусок краски. — Я подумала, может… может, ты одолжишь мне один?
Серафина сияет. Бежит через комнату, за занавес, открывая на мгновение камеру хранения: картины, кисти, коробки. Через несколько секунд возвращается, прижимая к груди корзину. Она завалена париками.
— Я все равно пытаюсь избавиться от части. Выбирай любой, — широко улыбаясь, говорит она мне. — Какой захочешь… он твой. Идешь на костюмированную вечеринку?
— Скорее… собираюсь исполнить роль, — отвечаю я. Это, во всяком случае, правда.
— Тебе нужно что-нибудь еще? — спрашивает Гретхен. — У нас много разных костюмов.
— Что-нибудь нужно, — отвечаю я, и Серафина вновь ныряет за занавес, появляется из-за него, тянет за собой большущий сундук, набитый одеждой, обувью, обрезками материи и кружевами. — Всё.
* * *
Обогнув угол в конце квартала, я прохожу мимо невысокого, качающегося мужчины с затуманенными фиолетовыми глазами — Пророка. Я останавливаюсь, наблюдая, как он стонет и качается, пребывая в собственном мире. Я помню, как он описал Птицу, отвечая на мой вопрос, в ту ночь, когда я приходила с Флинтом: «Все время он — единорог. И соловей — когда ему это подходило». Тогда эти фразы воспринимались бредом сумасшедшего.
Я наблюдаю эту маленькую фигурку, покачивающуюся слева направо и обратно, возносящую руки к небу, словно выражая благоговение. Пророк не безумец, он все говорил правильно. Родинка Орена, загадочным образом расположенная в центре лба — точно по центру, мы однажды замеряли, — превращала его в единорога; его удивительный, прекрасный свист — в соловья.
Я роюсь в кармане в поисках мелочи, мне надо хоть как-то отблагодарить его. Стоя перед ним, кланяюсь шесть раз, краснею до корней волос, хотя и знаю, что он не может меня видеть, потом высыпаю пригоршню мелочи в шляпу у его ног.
— Спасибо тебе, Пенелопа, — говорит он.
Я отшатываюсь, слишком потрясенная, чтобы что-то сказать. Он мне улыбается — половины зубов нет, — словно может меня видеть. Но это невозможно: он слепой. Как-то, каким-то образом он просто… знает, что это я, так же, как знал о единорогой родинке Орена.
И меня это успокаивает — идея, что есть хотя бы один человек, который является банком данных всего человеческого знания. И, так уж вышло, человек этот живет в Кливленде.
Когда я отворачиваюсь, он зовет меня со своего залитого светом угла. Несколько насекомых машут крылышками над его головой. И голос его высокий, проникающий в сердце. Мотылек с дырявыми крылышками.
— Он любит тебя, знаешь ли.
Мой голос застревает в горле. Но я выталкиваю его, не позволяю задушить меня.
— Кто… любит меня?
Он не отвечает, продолжает раскачиваться из стороны в сторону. Фонарь за его спиной слепит, свет испещрен силуэтами насекомых. Трава за тротуаром подрагивает. И внезапно я понимаю. Возвращаюсь к нему, сердце колотится в груди.
— Скажите ему, что в птичьей купальне для него есть записка, — говорю я, подступая вплотную. От него слабо пахнет апельсинами, и он едва слышно что-то напевает себе под нос, не реагируя на меня, покачиваясь. — В купальне для птиц, — повторяю я ровным голосом, и еще дважды, чтобы получилось три раза.
Простояв еще минуту в напрасном ожидании, я ухожу, но, пройдя шесть квадратных плит, останавливаюсь как вкопанная. Все тело дрожит, вплоть до пальцев на ногах, и я не могу сдвинуться с места.
— Я тоже его люблю, — объявляю я себе, Пророку, траве. Выдыхаю эти слова в ночь и чувствую — натянись между нами струна, высоко над землей, до самых его глаз, шапки с «медвежьими ушками», рта, я бы подпрыгнула, схватилась за нее и, перебирая руками, добралась бы до него, где бы он ни находился.
Я иду дальше, ощущая прилив новых сил. Мотыльки шепчутся в деревьях, напоминая большущие снежинки в поросли новых листочков.
И лишь когда квартал позади, а я готова повернуть за угол, до меня как на крыльях долетает желанный ответ Пророка.
— Я ему скажу, — говорит он и вновь напевает, едва эти слова слетают с губ. Мое сердце радостно бьется. Я в восторге. И в ужасе.