Думаю, я дрожу, потому что Флинт кладет руки мне на плечи и начинает успокаивать, как раньше успокаивала мама. Он уводит меня за занавес, где я тук тук тук, ку-ку так тихо, как никогда, и на улицу.

Флинт говорит, что поведет меня в место получше, которое мне, он уверен, понравится. Я пытаюсь сказать ему о том, что видела — о двух парнях, — едва мы выходим на улицу.

— Ло, эй, ты просто напугалась. Не привыкла к тому, как тут ведут себя люди. Послушай, ты должна понять. Здесь все по-другому. Нам нечего терять. Мы — не часть другого мира, мира теликов и гаджетов, сечешь? Мы для этого слишком живые. Мы — мусорщики. Мы — ястребы, кружащие высоко в небе, с огромными крыльями, пикирующие к земле, когда возникает такое желание. Знаешь, о чем я?

Флинт глубоко вздыхает, наблюдая за мной, его щеки на холоде становятся еще краснее.

Я смотрю на его «медвежьи ушки», потом в голубовато-зелено-золотистые глаза. Внезапно меня охватывает злость.

— А как насчет того, что люди действительно умирают? Ты считаешь, это тоже забава? От этого ты чувствуешь себя более живым?

Флинт понижает голос.

— Обещаю, следующее место тебе понравится, идет? Никаких кружков с барабанами. Мы почти пришли.

Я иду за ним, хотя злость не отпускает, кипит на маленьком огне. Он не слушает, ему без разницы. Интересует его только одно — красивый мусор.

Мы кружим по закоулкам и широким улицам, пока не подходим к высокому дому — высокому для Гдетотама, — и Флинт вскрывает замок двери черного хода. Я тук и ку-ку трижды, быстро, злость превращается в жгучий стыд, я молюсь, чтобы он не заметил. Если он и замечает, то ничего не говорит.

Внутри темно, но через открытую дверь я вижу винтовую лестницу в нескольких футах от нас.

— Здесь жил какой-то богач, давным-давно. Дом полностью разграблен. Что от него осталось, так это лестница. — Он начинает подниматься. — Только осторожнее. Некоторые ступеньки шатаются. Ой, где-то есть еще и монстр. Лестничный монстр. Берегись его вызывающих дрожь щупалец.

— Думаю, с монстром я разберусь, Флинт. — Я следую за ним по лестнице, нащупывая ногой сломанные и отсутствующие ступеньки.

— Будет ужасно, если тебя сожрет Лестничный монстр. Меня обязательно допросят в отделе расследования убийств, и, честно говоря, я сомневаюсь, что полиция поверит в сожравшего тебя Лестничного монстра. Если, конечно, они сподобятся на расследование, — добавляет он, и, хотя тон веселый, в голосе слышатся жесткие нотки.

Я думаю о Сапфир. Задаюсь вопросом, может, он тоже думает о ней или о других случаях, о других детях Гдетотама, которые бесследно исчезли.

Мы поднимаемся наверх целыми и невредимыми, не сожранными никакими монстрами, и через крошечное окно вливается достаточно света, чтобы Флинт разглядел покрытую изморозью дверную ручку и, повернув ее, открыл дверь.

Мы выходим на широкую крышу, и весь Гдетотам, и весь Кливленд, и даже пригороды вдали расстилаются перед нами…

…ярко-розовые, и оранжевые, и желтые в лучах заходящего солнца. С крыши Гдетотам и весь штат Огайо за ним выглядят более прекрасными, чем я могла себе представить.

Флинт прав. Это хорошее место. В голове у меня начинает проясняться. Может, раньше я действительно просто испугалась. Я вижу семь церковных шпилей и четыре здания с куполом. Семь — плохое число, и я поворачиваюсь, пока не нахожу еще один шпиль, очень далеко, окрашенный солнцем в красное. Восемь и четыре — оба ужасные, удушающие числа, но в сумме дают двенадцать, а это число, пусть и не такое хорошее, как девять, помогает мне дышать. Двенадцать хорошо для домов. Двенадцать — крепкое, надежное, безопасное.

Флинт подходит к краю крыши и раскидывает руки широко-широко, как растение, стремящееся насытиться солнечным светом. Я приближаюсь к нему, какое-то время наблюдаю.

— Слушай, а где ты живешь? — До меня доходит, что он мне этого не говорил.

— Где придется. — Флинт пожимает плечами. — Каждые два или три месяца нахожу новое место. Я живу здесь один уже пять лет, с тринадцати, так что с переездами у меня получается неплохо. — Его глаза блестят.

Крыша покрыта чем-то черным и упругим, в некоторых местах покрытие отслаивается.

— Как вышло, что ты живешь один с тринадцати лет?

— Знаешь, я уже для этого созрел, а в Хьюстоне для меня ничего путного не нашлось. В моей семье в тринадцать тебя уже считают взрослым. — Он садится на корточки, начинает бросать маленькие камушки через улицу на соседнюю крышу.

— А как же твои родители? Они просто позволили тебе уйти?

— Они меня искали. Но не так чтобы очень. — Он смотрит вдаль, возможно, что-то вспоминает. Потом поворачивается ко мне, улыбаясь очень очень очень широко. — Вид отсюда потрясающий, правда?

— Разве это не раздражает? Постоянно сниматься с одного места и устраиваться на новом? — спрашиваю я, хотя и так знаю, что раздражает. Всю жизнь только этим и занималась.

— Если честно, не так это и плохо, — отвечает Флинт. — У меня мешок, в котором лежит самое необходимое, и, если приходится бежать, я бегу, и нахожу новое место, и остаюсь там, пока снова не чувствую, что пора уходить. Прекрасная система, правда.

— А как же школа и все такое? — Я сглатываю слюну, осознав, что говорю, как моя мать. Или как моя мать говорила раньше, до того, как укрылась в своей спальне.

— В Гдетотаме с образованием полный порядок. Выше крыши. — Флинт мне подмигивает. Я еще не встречала человека, который мог так подолгу улыбаться. — Впрочем, в самом скором времени я собираюсь уехать отсюда навсегда. Наверное, отправлюсь в Сан-Франциско. Может, в Портленд. Превращусь в пепел и пыль под западным ветром и вновь обрету плоть где-нибудь у океана. Как феникс. Или, скорее, стану чайкой. С фениксом — это перебор.

Музыка долетает до нас из бара, который на улице под нами: медленный ровный ритм, плавная скрипка, обволакивающая гитара. Флинт поднимается. Взмахивает руками как птица, обнимает меня и кружит.

— Ты ведь хорошо танцуешь, — говорит он. — Только, готов спорить, ты этого не знаешь, так? Как ты не знала, что отлично играешь в боулинг или на китайских колокольчиках, или то, что ты красавица?

Красавица. Это слово вышибает из моей головы все остальные.

— Я… я не…

Он обрывает меня.

— Ло — это сокращение от какого имени? — Он кружит меня из стороны в сторону.

— Пенелопа.

— Пенел-л-л-л-л-о-о-о-о-опа, — поет он. — Мне нравится. Красивое имя, от него веет древностью.

— Так звали бабушку моей матери, — объясняю я, когда он кладет руку мне на поясницу и ведет меня в вальсе. По моему телу пробегает дрожь, но я не вырываюсь. Зато трещу без умолку. — Мои родители говорили, что я родилась с густыми черными волосами, как у нее. Они собирались назвать меня как-то иначе, но, когда увидели, решили, что я — ее реинкарнация… — Я замолкаю, он наклоняет меня, спину прошибает жаром. — Мои родители довольно-таки странные, — продолжаю я, чувствуя большую руку Флинта, сжимающую мою. Он ведет меня по кругу. Я мысленно их считаю: четыре, пять, шесть. — Я хочу сказать, они были странными. Теперь они никакие. — Я прикусываю губу, сожалея, что произнесла эти слова. — А откуда взялось твое имя? Никогда не встречала человека, которого звать Флинт.

Он отпускает мою руку и кружится сам, как балерина, подняв руки над головой.

— Просто прозвище. В честь Ларри. — Он кружится, удаляясь.

— Ларри? — повторяю я.

— Ларри Флинта.

Теперь, когда Флинт меня не ведет, танцевать мне не хочется. Я обхватываю себя руками, вдавливаю пальцы в плечи, каждый палец, по три раза, нажим, нажим, нажим. Тридцать, тридцать нажимов. Число «тридцать» меня расслабляет, шея больше не каменная, я трясу головой.

Флинт вскидывает брови.

— Мистер Флинт в свое время был порнографическим магнатом. Знаменитым издателем, которому еще принадлежала сеть стрип-клубов и все такое.

Я прищуриваюсь.

— И что? Ты тайный порномагнат?

— Не совсем, — он смеется. — Ты впрямь никогда не слышала о Ларри Флинте?

Я качаю головой, и Флинт протягивает руку, щекочет меня под подбородком, будто мне шесть лет, а ему шестнадцать.

— Ты действительно из Лейквуда, да?

— Во всяком случае, я не поклонница порно, — сухо отвечаю я, подаваясь назад.

— Эй, эй, — голос Флинта становится мягче. — Я думаю, это мило. Если на то пошло, я думаю, это отлично.

Мило. Отлично. Красавица. Эти слова никто со мной не соотносил. Я всегда думала, что они предназначены для других девушек.

— Люди начали называть меня Флинтом, потому что, приехав в Кливленд из Балтимора, я зарабатывал на жизнь в стрип-клубах. — И торопливо объясняет, когда видит мои поднимающиеся брови: — Рисовал стриптизерш для их клиентов. Ты знаешь, в стрип-клубах фотографировать запрещено. Так что я обслуживал сферу обслуживания. — Я вижу, что эту фразу он произносил частенько. Теперь его брови поднимаются и опускаются, как у персонажа мультфильма. Он меня дразнит.

Но его упоминание стриптизерш вызывает мой следующий вопрос.

— Так, может, ты помнишь Сапфир? — Мой голос вдруг становится слабым и тонким. — Ты знаешь. Стриптизершу — мою подругу, — которую убили на прошлой неделе. Может, ты и ее рисовал? — Рот и горло у меня пересыхают, зудят в ожидании его ответа. Он должен ее знать, не может не знать. Поднимается ветер. Город под нами выглядит охваченным огнем.

Флинт пожимает плечами.

— Не знаю. Только в Гдетотаме полдюжины клубов, и стриптизерши постоянно меняются, их слишком много, чтобы уследить. Если честно, я знаю только нескольких. — Он искоса наблюдает за мной.

И тут до меня доходит, живот скручивает определенностью: он что-то скрывает.

— Она работала в «Десятом номере». Ты знаешь «Десятый номер»?

Несколько секунд паузы, Флинт вроде бы думает.

— Да, я знаю «Десятый номер», — наконец отвечает он. — Правда, давненько там не появлялся. Может, Сапфир начала там работать после того, как я перестал рисовать.

Вновь скручивает живот. Он лжет. Не могу сказать, откуда я это знаю. Просто знаю. Сердце гулко колотится в груди. Я считаю крыши. Восемь красных. Четыре темно-синих. Пять светло-синих. Все плохо. Плохо плохо плохо. Наползает тревога, обвивает, как змея. «Но, — я пытаюсь урезонить себя, — если я сложу синие, четыре темно— и пять светло-, получится девять». Девять — очень хорошо.

— Я думаю заглянуть туда в скором времени. — Я сжимаю пальцами статуэтку-бабочку в кармане, расслабляю лицо, голос, стараюсь показать, что речь о ерунде. — Чувствую себя виноватой из-за того, что так долго не общалась с ней. Я думаю, чувство это утихнет, если я поговорю с людьми, которые ее знали.

Мне без труда удается добиться искренности. Чувство вины присутствует. Вина — она всегда реальная. Я вдавливаю пятку в кед, чувствую, как сложенный листок скользит вдоль носка, чтобы я всегда знала, чтобы я всегда помнила: куда бы я ни пошла, что бы ни сделала, одного мне вернуть не удастся.

Флинт жестко смотрит на меня, от этого взгляда я подаюсь назад.

— Я бы не питал надежд насчет девушек из «Десятого номера», — ямочки на щеках исчезли, лицо такое серьезное. — Со стриптизершами дело обстоит следующим образом: если ты не клиент и не несешь коктейль, разговаривать им с тобой неинтересно. Ты только зря потратишь время, — он встает, очень деловой. — Пора отвести тебя к автобусу. Мне надо кое-что доделать в Малатесте, а уже темнеет.

И тут же он поворачивается и идет к двери на лестницу. Я следую за ним. Спускаемся мы молча. Флинт больше не шутит насчет лестничных монстров или гигантских дыр на месте ступеней. Не оглядывается, чтобы проверить, как я там. Снаружи на нас накатывает бескрайняя темнота.

— Ты хочешь, чтобы я проводил тебя до автобуса? — бесстрастным голосом спрашивает он, надеясь на отрицательный ответ.

Есть шанс заблудиться, но я не хочу, чтобы он оставался со мной против своей воли.

— Нет, — отвечаю я. — Сама доберусь. Без проблем.

— Ты уверена?

— Да. Абсолютно уверена, — Я достаю мобильник и делаю вид, что читаю сообщение, которого нет. Ставлю на то, что Флинта это разозлит. Надеюсь, что так оно и есть. — Мой друг… э… Джереми… написал, что он неподалеку. Так что обо мне можешь не беспокоиться. Он меня встретит, и мы уедем.

— Ага. Ладно. Как думаешь, появишься здесь в скором времени?

— Не знаю.

Флинт потирает лоб под медвежьей шапкой, вздыхает.

— Ло, послушай. Извини, что открыл тебе глаза насчет «Десятого номера». Но это правда.

— Да. Спасибо. — Я не смотрю на него. Не хочу себя выдавать. Вместо этого смотрю на рукава своей куртки. Они в красной краске. В отпечатках ладоней и пятнах Флинта. Раньше они меня так радовали, теперь раздражают. — Так я пошла, хорошо? Джереми меня ждет.

— Да, я тоже. Много дел. — Он хлопает меня по плечу, словно ничего не случилось. — Не изображай незнакомку, Ло. Возвращайся в скором времени. Правда. Ты знаешь, я буду здесь.

Флинт салютует мне и уходит в противоположном направлении, к Малатесте. Я по пути к автобусу счищаю засохшую краску, внимательно слежу за названиями улиц. Мне бы тревожиться о том, что мама будет злиться, да только я знаю, что она ничего не заметит.

Тринадцать с половиной кварталов до автобусной остановки. Налево на Восточную авеню. Прямо по 117-й улице.

Может, Флинт прав. Может, он действительно старался помочь. Но едва я упомянула Сапфир, как в нем щелкнул невидимый выключатель. Внезапно он стал другим человеком, уклончивым и нервным. Еще и злобным.

Он сказал мне, что я хорошенькая.

Он лжец.

Я вновь пробегаюсь пальцами по засохшей краске. Шесть раз. Перед моим мысленным взором его руки. Его длинные пальцы.

Как бы мне хотелось стереть его. Но он прилип ко мне, сейчас прилип.

Еще шесть раз провожу пальцами по засохшей краске. На удачу.