«Насладитесь, пожалуйста, этой мелодией, пока абонент, вызываемый вами, возьмет трубу». Песня Люпе Фиаско. Трубу берут почти сразу.

– Так, так, так. – Остин замолкает, я слышу кашель, стук закрываемой двери. – Это ты.

– Это я. – Я крепко сжимаю мобильник – и вдруг начинаю нервничать.

– Я думал, может, в ту ночь ты умерла от морской болезни и никто не счел необходимым сообщить мне… Слушай, извини, что никак не могу пригласить тебя на свидание, которое не заканчивается рвотой.

– Как я понимаю, обычно твои свидания так не заканчиваются.

– Пожалуй, что нет. – Он откашливается. – Но ты в порядке?

Я отвечаю не сразу, глубоко вдыхаю.

– Остин… я… – но тут же ничего не могу с собой поделать. – Нет. Не в порядке.

– А что не так? – В голосе удивление, искреннее сочувствие. – Я слышу плач, Тайт?

– Я не плачу. – Я провожу рукой по носу. Потом рассказываю о прорезанных шинах, и он слушает внимательно, молча.

– Срань господня. Это отвратительно. Почему кто-то это сделал? Ты вроде бы не из тех, кто постоянно с кем-то цапается.

– Не из тех. Может, чья-то шутка, но… – Я еще крепче сжимаю мобильник. – Это может быть что-то личное.

– Я не совсем тебя понимаю.

– Связано с роялем… с мамой, с тем конкурсом… Я… сейчас не могу в это влезать.

«Не могу опять говорить о призраке-Штерне. О Сером пространстве. О безумии».

– Хочешь приехать сюда? – спрашивает Остин. Я слышу, как кто-то зовет его из другой комнаты. – Секундочку. – Его рука закрывает динамик, я разбираю свое имя и голос Теда, но не слова. – Тед спросил, не хочешь ли ты приехать к обеду. Дома он обедает разве что по большим праздникам.

У меня перехватывает дыхание.

– Э… гм-м… нет, не думаю, что смогу. – Я глубоко вдыхаю кондиционированный воздух. – А ты… может, ты сможешь подъехать сюда?

Короткая пауза.

– Я собирался встретиться с парнями, но могу присоединиться к ним в любой момент. А от твоего предложения отказаться невозможно. – Я буквально вижу, как улыбка расползается по его лицу. Восхитительная, но при этом и самодовольная улыбка.

– Хорошо. – Решимость во мне набирает силу. Я это начала – и не остановлюсь. Не отступлюсь, что бы ни говорила Райна. – Я хочу попросить об услуге.

Адрес Мариэтты Джонс записан в ее информационном разделе на «Фейсбуке». Более тысячи ссылок выскакивают, когда я «гуглю» ее имя. «Мариэтта Джонс выигрывает золотой билет в Джуль-ярд». «Джонс побеждает лучших из лучших, чтобы попасть в лучшую музыкальную школу». «Пианистка берет верх, несмотря на постоянную борьбу с тревогой и депрессией». Все это статьи из «Сан сентинел» и «Палм-Бич пост», издающихся в Уэст-Палм-Бич, где проживает семья.

Слава богу, Остин не задает много вопросов, говорит только: «Я не знал, что ты предпочитаешь втроем, Лив», – когда я передаю ему адрес.

Мы вводим адрес Мариэтты Джонс в навигатор автомобиля Остина и отправляется в путь. Он позволяет мне листать его айпод, и я с трудом нахожу «Бон Айвер» в море рэпа, ритм-и-блюза и сорока лучших песен.

– Я знал, что ты выберешь именно это. – Голос его звучит торжествующе, когда он сдвигает солнцезащитные очки с волос, чтобы прикрыть глаза от яркого послеполуденного солнца.

– Это ты о чем?

– Так. – Он качает головой, но я знаю – он чего-то недоговаривает. Потом улыбается. – Ладно. Признаю́сь. Я загрузил эту музыку в мой айпод, рассчитывая, что тебе понравится.

– Ты… просто догадался? – Я выпрямляюсь на кожаном сиденье и изучаю идеальность его профиля. Легкая горбинка носа, ясные глаза, длинные ресницы, плавный изгиб губ. – Женская интуиция?

– Не совсем. Я посмотрел, что тебе нравится, на твоей страничке «Фейсбука». Вот так. Можешь посмеяться.

– Нет. Я думаю… я думаю, это очень мило, Остин.

Он улыбается, широко и открыто. Ослепительно белые зубы. Удивительно, как несколько минут в компании Остина Морса – с запахом его одеколона, жаром кожи, румянцем щек, маленькими веснушками у переносицы – позволяют отсечь и Штерна, и утренние события.

Я не знаю, как это происходит… как можно любить одного человека и так сильно хотеть другого в одно и то же время.

Мой мобильник жужжит раз за разом от эсэмэ-сок Райны («Лив прекрати ты неправа; Лив это нелепо; СЕРЬЕЗНО ЛИВ ПЕРЕСТАНЬ ИГНОРИРОВАТЬ МЕНЯ»). К этому времени мы уже еле ползем в трехчасовом транспортном потоке. И «Эмме, давным-давно» закончился.

Остин переключает нас на радио.

– Не волнуйся, Тайт, – говорит он мне и вертит черный диск. Прекращает, только когда на маленькой полоске экрана начинает мигать строка «60-е на 6». – Я знаю, чего ты хочешь.

Я закатываю глаза, достаю альбом для рисования из сумочки и начинаю переносить на бумагу мчащиеся автомобили, полосы движения, высокие облака, ослепляющую яркость солнца. Я не замечаю, как мы сворачиваем с шоссе и углубляемся в жилой район – ее район, – пока Остин не выключает радио, чтобы объявить:

– Заканчивай, Рыжик. Мы на месте.

Я закрываю альбом – и замираю, внезапно напуганная. Молчаливо прошу его не выключать двигатель. Может, он прямо сейчас даст задний ход или постарается отговорить меня от встречи с Мариэттой…

– Послушай, я не думала, как строить наш разговор, – признаю́сь я. – Вообще об этом не думала.

– Что ж, сейчас поздно говорить об этом. – Он вылезает из автомобиля, обходит его, открывает мою дверцу. Я наблюдаю, как бугрятся мышцы под его белой футболкой. – Вылезай, Тайт. Мы уже здесь. И сейчас прижмем эту девку к стенке. – Мачо Остин Морс, как и всегда. Странное дело, но мне сразу становится легче. Я опускаю на землю подгибающиеся ноги.

Мы идем по длинной подъездной дорожке к большому трехэтажному, с широкими окнами дому Джонсов, застывшему и молчаливому. Сердце трепещет в груди. Остин хватает меня за руку, внезапно, когда мы добираемся до двери. От удивления я руку не вырываю.

– Я прикрою тебе спину, Оливия. – Он целует костяшки моих пальцев мягкими губами. – Серь-езно. Дай мне знать.

Я глубоко вдыхаю, нажимаю на кнопку звонка, слышу, как ручка с другой стороны двери поворачивается, словно кто-то стоял там, поджидая нас, зная о нашем прибытии. Дверь открывается. За ней хрупкая темнокожая девушка с большущими, в пол-лица глазами, в балетках – розовых, я уверена, хотя и не различаю цвета, серых, но чуть светлее желтых и потемнее белых, да и кремовых.

– Резиденция Джонсов, – говорит она хорошо поставленным голосом, в котором есть что-то от робота.

Я колеблюсь, смотрю ей на ноги. Она стоит в четвертой позиции: правая ступня перед левой, повернута под невероятным углом. Определенно робот.

Остин первым нарушает паузу.

– Мы ищем Мариэтту. – Он говорит спокойно и уверенно, очень красивый парень, прикрывающий мне спину.

Девушка вскидывает брови, приподнимается на мысках, отчего ее тело вытягивается в струнку.

– По какому поводу? – спрашивает она, опускаясь на пятки.

– Мы ее друзья, – без запинки отвечает Остин.

– Гм-м-м… – Девушка ухмыляется. – Я в этом очень сомневаюсь.

– Это еще почему? – спрашивает Остин.

– Потому что у Мариэтты нет друзей.

Короткая неловкая пауза.

– Послушайте, – говорю я. Мое нетерпение нарастает. Я наблюдаю, как двигается ее маленькое, идеальное тело: она словно разминается перед балетной репетицией. И это раздражает. – У нас есть общие музыкальные интересы, понимаете. – Я приближаюсь на шаг к двери, заглядываю в прихожую: большое зеркало, длинный чистый уходящий коридор, никаких семейных фотографий, край сверкающего «Стейнвея» в гостиной, видимый с того места, где я стою. – И мне нужен ее совет по одному музыкальному произведению, которое я скоро должна сыграть… для прослушивания… в Джульярде. – Я прикусываю губу, надеясь, что она не разглядит ложь на моем лице.

Именно в этот момент из дома донесся шум. Появились девичьи пальцы, ухватившиеся за перила лестницы. Чистые, с отменным маникюром. И это все, что я смогла разглядеть. Остальное пряталось в тени.

– Я не знаю, кто вы, и разговаривать с вами мне неинтересно, – железный голос Мариэтты разносится по большому дому. – Закрой дверь, Аннабель. Я отдыхаю. – Пальцы исчезают. Дверь наверху захлопывается.

Аннабель уже собирается закрыть входную дверь. Мы с Остином одновременно протягиваем руки, чтобы остановить ее.

– Вы ее сестра? – спрашиваю я.

– Да. – Она упирается большим пальцем левой ноги в пол, дважды оборачивается вокруг оси и легко ставит на землю вторую ногу.

– Вы отлично танцуете. – Я обаятельно улыбаюсь ей, решив попробовать новую тактику. Из дома тянет мягким цветочным ароматом, к которому примешивается что-то металлическое, дезинфицирующее. – Вы собираетесь поступать в Джульярд?

– Возмо-о-ожно… – Она склоняет голову набок и смотрит на меня, руки подняты над головой, пальцы вытянуты. – Но если вы пришли, чтобы спросить Этту о Джульярде, она определенно не станет с вами говорить.

– Почему? – спрашиваю я.

– Да, – поддакивает стоящий рядом со мной Остин. – Или, учась в Джульярде, она теперь выше того, чтобы общаться с обычными людьми?

Аннабель в открытую смеется над нами, словно подчеркивая, какими жалкими она нас на-ходит.

– Врете вы отвратительно. – Она делает еще один пируэт, на этот раз оторвав правую ногу от пола на шесть дюймов и грациозно изогнув на удивление мускулистую спину. – Если бы вы действительно были ее друзьями, то знали бы, что в Джульярд ее не приняли. – Она щурится, усмехаясь. – В старшей школе она сломала девушке пальцы. Еще одной пианистке. Перед началом занятий в выпускном классе.

Мы с Остином ошарашенно переглядываемся. В чистом виде вредительство.

– И она украла у другого парня ингалятор. Он даже не был пианистом. Играл на скрипке. Просто ей не нравился. Он чуть не умер. – Аннабель складывает руки на груди и ухмыляется. – И знаете что? Ингалятор все время лежал в ее рояле. Глупо.

– Вау, – качает головой Остин. – Она совсем ку-ку.

– Вы не понимаете, – говорит Аннабель, – и не поймете. – Она вновь начинает прикрывать дверь перед нашими носами. Остин вновь вытягивает руку, чтобы остановить ее. Она пытается захлопнуть дверь, но он сильнее.

– Подожди, поговори с нами. Почему мы не понимаем?

– Ах-х! – Она оставляет попытки захлопнуть дверь. Быстро оглядывается, потом выходит на крыльцо, прикрыв дверь за собой. Моргает от яркого солнца, прикрывает глаза маленькой ладошкой: даже этот обычный жест выглядит грациозным. На крыльце, в солнечном свете, она выглядит еще моложе. – У нас нет выбора, ясно? Вы представить себе не можете, какая она, жизнь с нашими родителями… – Она настороженно оглядывается. – Мы должны быть лучшими, – продолжает она, понизив голос, – или придется пенять на себя.

– Аннабель! – доносится из глубин дома громкий злой мужской голос.

Аннабель подпрыгивает.

– Это мой отец. Должна идти. – У меня ноет сердце, когда она поворачивается к двери и начинает открывать.

– Подожди, Аннабель. Еще один вопрос. – Голос Остина обволакивает; такой голос заставит любую девушку остановиться и повернуться. Аннабель так и делает, густо покраснев. – Твоя сестра этим утром не ездила в Майами?

– В Майами? – Девушка качает головой. – Она многие недели не покидает дома. В депрессии с тех пор, как… вы понимаете, о чем я.

– АННАБЕЛЬ!

Аннабель вновь подпрыгивает, открывает дверь на щелочку, протискивается в нее, шепчет на прощание: «Пока», – и захлопывает дверь.

Мы стоим на крыльце и смотрим на закрытую дверь; запах сладкой акации – она обрамляет лужайку перед домом – внезапно становится прогорклым и удушающим.

Пять дней, и ничего не сделано. Пять дней, а я ни на шаг не приблизилась к тому, чтобы помочь Штерну… или моей маме. Остин обнимает меня за талию и ведет к автомобилю. Я ему позволяю: у меня нет ни воли, ни энергии шагать самой.

Мы сидим в автомобиле, в самом конце подъездной дорожки к дому Мариэтты Джонс. Почти шесть часов. Предвечерний свет вливается в окна, уже не такой яркий.

– Как я понимаю, шины тебе проколола не она, – говорит Остин.

Я закрываю глаза, приваливаюсь головой к окну.

– Наверное, нет. – Путь от двери до автомобиля Остина выжал из меня последние силы.

– Так может… кто-то от нечего делать?

– Нет. Не думаю, что это случайность. – Я подтягиваю колени к груди. Остин не орет на меня, требуя, чтобы я убрала ноги с сиденья.

– Почему? Что происходит, Тайт? Выкладывай.

Я вздыхаю, глубоко, и выжимаю из себя слова:

– Это связано с моей мамой.

– Да, ты это уже говорила.

– Все это дерьмо повалилось, как только… – я удерживаюсь от упоминания Штерна, – …как только я начала думать, что, возможно… возможно, она этого все же не сделала. Как только я начала копаться в ее деле, у меня появилось ощущение… будто за мной кто-то наблюдает… или что-то. – Я смотрю на него; внезапно в голове сверкнула новая мысль: «Включая тебя. Такой говнюк… и вдруг захотел встречаться со мной». – И все твердят мне, что я должна перестать копать, отступиться. Словно… словно происходит что-то еще. Что-то большое.

– Подожди, подожди… давай разберемся. Ты думаешь, есть шанс, что Мариэтта Джонс убила этого парня, а не твоя мать? – Он проводит рукой по ручке переключения скоростей. – И все пытаются… прикрыть ее?

«Этого парня». Тут я напоминаю себе: Остин же знать не знал, кем был Штерн.

– Ты слышал, что сказала ее сестра? Они должны быть лучшими, или пеняйте на себя. Я хочу сказать… кто знает, на что она могла пойти. Она уже едва не убила какого-то скрипача. Может, она кого-то наняла. Может, те люди, которых она наняла, чтобы грохнуть Штерна, теперь проткнули колеса моего автомобиля. – И пока я говорю, мне уже представляется, что именно так все и было. – Может, нет у нее никакой депрессии. Может, она ее изображает, потому что боится меня. Вдруг я подобралась слишком близко? Она же прячется, ты сам видел.

– Прячется? – Остин качает головой. Морщится, словно глотнул лимонного сока, и я знаю, что за этим последует. – Со стороны все это выглядит странно. – Я открываю рот, чтобы запротестовать, но он останавливает меня. – Сначала выслушай. – И тянется к моей руке. Я не собираюсь уступать, но каким-то образом ничего не могу поделать с собой: словно он зачаровал меня прикосновением, теплом, лимонным ароматом одеколона. – Мой отец нанял лучшего адвоката в городе, – мягко продолжает он своим обволакивающим голосом, ненавязчиво уговаривающим: «Позволь мне тебя раздеть». – Если бы существовал хоть малейший шанс, что она невиновна, если бы существовала хоть одна юридическая лазейка вытащить ее из тюрьмы, даже при условии, что она это сделала, твоя мать сейчас была бы на свободе. И если лучший адвокат Майами ничего не может поделать, значит, и ты ничего не добьешься.

– Видишь, о чем я? Почему все отговаривают меня? – фыркаю я. Настроение у меня мрачное, я чувствую себя совершенно беспомощной.

– Потому что мы воспринимаем ситуацию со стороны, а ты – нет. – Остин поворачивает ключ в замке зажигания, автомобиль трогается с места. – Все остальные видят то, чего не хочешь увидеть ты: тебе надо отступиться. И поверить: если все, кого ты знаешь, твердят одно и то же, возможно, правда на их стороне, а не на твоей.

«Все, кроме Штерна». Воздух застревает в горле. Пальмы над нами раскачиваются, как трава.

Я смотрю на его профиль: безумно совершенное лицо греческого бога. Если Остин и страдал, как случается с некоторыми детьми, когда страдание это растет в них, будто раковая опухоль, он об этом забыл. Его отец умер, когда он был слишком маленьким, чтобы горевать о нем. Счастливый мальчик, страдавший в том возрасте, когда воспоминания быстро стираются. У меня так не вышло. И боль от страдания только нарастала.

«Каждый в итоге получает свое», – именно эту фразу сказала мне мама, когда я пришла из школы плача. Потому что Бобби Роуч подумал, что мои волосы очень уж напоминают томатный соус, и бросил в меня камнем в школьном автобусе. «В итоге он получит свое. Каждый в итоге получает свое».

Остин прав. Я хочу отступиться. На данный момент я хочу только одного: отступиться.

– Ты прав, – шепчу я.

– Я знаю. – Остин пытается выжать из меня улыбку, но я слишком устала, что изобразить ее в этот момент. Несколькими мгновениями позже он запускает «Бон Айвер» на своем айподе. Ведет автомобиль с одной рукой на руле, а второй – на ручке переключения скоростей. – Послушай, моя мама шлет мне эсэмэски с того самого момента, как я поехал к тебе. Обед в шесть, и она приготовила лингуини и что-то с крабами, и если ты не приедешь, она просто выбьет мне глаз.

Пусть и вымотанная донельзя, я не могу не улыбнуться.

– Выбьет глаз? Это очень серьезно. Похоже, не только у меня безумная мамаша. – Мои руки, лежащие на коленях, не знают покоя. – Но я не думаю, что смогу, Остин. Я действительно…

– Голодна? Я тоже. И знаешь, Клер и Тед не оставят меня в покое, пока ты не приедешь на обед. Ты просто должна. Это воскресный обед. Событие. И потом, я не смогу столько возить тебя по округе, если останусь с одним глазом.

– Ты приспособишься. Со временем.

– А ты жестока, Рыжик. Ты это знаешь?

– Я не знаю ничего, Остин.

– То есть «да» произнесено. Потому что я хочу точно знать, смогу играть в лакросс в этом году или нет.

– Думаю, я приложу руку к тому, что у тебя останутся оба глаза, – говорю я, прижимая колени к груди, глядя на оживающие фонари, которые приветствуют сгущающиеся сумерки. – Но только потому, что не могу позволить себе лишиться шофера.